Петр, хотя, как это и положено суровому мужчине, и не показал виду, но все-таки отчасти размяк, это не в силах живого человека было — не размякнуть в таких обстоятельствах. Приобняв верную супругу, он сказал сравнительно миролюбиво:
— Это точно, вырос. В бане были, так там уже хреняка такой — я те дам! Года через два поболе моего будет... А че? И уволься с конца апреля. Поживи до октября, грю, а там и назад можно... У Паши огород засадишь, договорисся за бутылку, — ему не много надо, одному-то: дадим ему картохи мешка три, огурцов засолишь, на закуску, — оно и будет с него... Тока езди-ить!..
— Так я и говорю: давай машину купим...
Молчание, которое воцарилось после этой магической фразы, вполне можно было бы назвать зловещим:
— Та-ак, — протянул Петр, чуть отодвигаясь, — а ты, мать, не охренела часом? Где денег-то столько взять?
— Во! Я ж и говорю! Теть-Зининого Федьку помнишь?
— Не-а. Чей-то не вспоминается никак.
— Да ну тебя! — Серафима повернула голову только для того, чтобы изумленно выпучить на него глаза, в упор, — У Васьки на свадьбе свидетелем был! Понятно, почему не помнишь, как ты тогда себя-то не позабыл...
Тут она вовремя остановила себя, потому что — не время было для всяких там неуместных воспоминаний, их следовало оставить для следующего раза.
— Чей-то вспоминаю вроде, так че?
— Так у него сват есть, — машины ремонтирует. У него в гараже, на участку, — чего-чего только нет...
— И че?
— Че-че... Они, грят, — разбитую машину купить, совсем дешево, "копейка" вон всего восемьсот тридцать... Ну и сделать!
— Восемьсот тридцать, — сухо усмехнулся Петр, — а чинить во что выйдет, ты подумала? В тыщу восемьсот тридцать?
И тут-то она, подобно опытному стратегу (хотя, — почему "подобно"?) выбрав единственный и неповторимый решающий момент, бросила давным-давно заготовленную бомбу:
— А может, и ни во что: он, грит, пускай, грит, Петр месяцок-два поработает с ним, так, заодно, и ему сделаем... Ежели что, так я ему, грит, займу...
— Не нуждаемся, — автоматически сказал муж, думая уже совсем про другое, — зарабатываю покамест.
И тут последовал завершающий мастерский мазок:
— Так я ж и говорю: так прям и сказал, что кому-кому, а Петру — всегда пожалуйста, у него и руки, грит, золотые, и башка в железяках шурупит — лучше не надо. Тожа золотая башка...
Но даже этот морально-допустимый для суровой пролетарской души елей был уже почти что и лишним: то, что обладание машиной есть абсолютное благо, было для самых широких масс трудящихся аксиомой, истиной, не нуждающейся в обоснованиях. Почти такой же истиной было также и то, что благо это, — вещь почти что недостижимая как по деньгам, так и по возможности машину достать пусть и за вполне, вроде бы, достаточные деньги. Стать автовладельцем, — это было делом, скорее, какого-то случая: выиграть в лотерею, получить в наследство, отыскать клад или что-нибудь столь же надежное и вероятное. А тут...Месяц, полтора — два, ну, — три, и у него будет машина?!! В дополнение к этому здесь сказался и еще один, чрезвычайно характерный для определенных кругов психологический феномен: люди очень дорожили деньгами, — даже больше, чем они того по-настоящему стоили, — и очень часто буквально ни во что ценили свой труд. Вспахать огород в пятнадцать соток за бутылку, — было настолько широко распространенной практикой, что она никого даже и не удивляла. При этом у счастливого работника существовала полнейшая внутренняя убежденность, что бутылка эта — досталась ему даром. Выпивка, как это называлось, на халяву. Никто и в голове не держал, что вот это вот, — может быть и совсем других денег стоит. Так и Петр, человек с действительно очень хорошими руками и лежащим к железу понятием, был совершенно уверен, что пару месяцев все выходные и кое-когда после смены, — это даром. Совсем пустяшная вещь в дополнение к кровным восьмисот тридцати, которых, понятно, жалко, но все-таки, по сравнению с приобретением, — не очень. Халява, сэр-р-р!!! Так что, — зря его благоверная тратила какие-то и еще слова, уговаривая и улещая: он уже все для себя решил. И не слышал уже, как Серафима сказала, сжимая рот куриной гузкой, что она считала признаком истинного аристократизма:
— А машина будет, — так и сами к маме переселимся. Двадцать минут езды всего. Ремонт сделаем, а на квартиру — жильцов пустим...
— А-а, пришли значит? Ну и чего ж там на этот раз?
— Накрыли наш склад.
— Это какой же, — врастяжку проговорил лысый, кривогубый человек лет пятидесяти, с полным ртом стальных зубов, с серым лицом, изборожденным крупными морщинами, точнее, не лицом даже — а образиной, того типа, который бывает только и исключительно только результатом особого рода процесса. Особой комбинации врожденных и благоприобретенных факторов, — из тех, которые я знаю?
— Вовин. Тот, что на Старой Фабрике.
— Это тот, о котором я не знаю, — проговорил человек, отхлебывая чефирок, заваренный, правда, из "Желтой Этикетки", — так что мне нет до него никакого дела. Пусть как хочет выкручивается...
— Семен Маркианыч! Семен Маркианыч! Что ж будет-то?
— А что бывает со слишком жадными фраерами? Со всеми слишком жадными фраерами. И с ним будет тоже самое.
— Так в трубу ж вылетим! Не расплатимся...
— Ты не расплатишься, голубь сизокрылый. Умнее всех хочешь быть, а того не понимаешь, что только что, самолично разбазарил мне, что — в деле при этом складе. Про который я не знаю. Я не знаю, не мне и расплачиваться.
— Семен Маркианыч, — ну вы же знаете Вову... Он расколется до жопы, если его возьмут с поличным... Все дело в области пропадет! Как бы ни по всему Среднему Уралу! Как начнут копать...
— Ну дак а мне-то што с того? — Проговорил он с фирменным равнодушием, которое при подобных пиковых ситуациях оказывалось хлеще самого безудержного понта. — Я укро-омно живу. Вот даже не знаю ничего. Так што нечего мне пришить. А пришьют... Так не первый раз зону-то топтать.
— Все, все! Никогда больше ничего такого не будет! Все! Зуб даю! Мимо вас ни строчки не проскочит, ни крошечки!
— Не проскочит, мой нежный белый сахар, нипочем не проскочит. Знаешь, — почему? Ты меня на поставщиков выведешь. На самых-самых главных.
— Семен Маркианович! — В ужасе завопил проситель, хватая урку за складчатую, как слоновий бок, тяжелую руку. — Я ж не знаю главных! И не знаю тех, кто их знает.
— А ты узнай, голубь. Постарайся, фраерок дешевый. Стоит того. Закаешься вперед у своих отжимать. Знаешь, как это называется?
— Так ведь не успеем же!
Это... Хочешь — не хочешь, а следовало учитывать.
— Ладно... Попомни наперед. Что за товар-то на складу?
— Много товару, Семен Маркианович. П-плохой товар...
— Дурь?
— Да нет, что вы!? Дело в другом: там непродажные штуки кое-какие. Для наших людей только... И для ваших. Пасты там, покрытия, полироли. Масла машинные. Не дай бог, если начнут копать, что, да из чего сделаны. Спаси, как говорится, Христос и помилуй. Лучше и вправду на марафете попасться. Не так копать будут.
— "Дур" — нет? Тех самых, о которых этот пидор спьяну тогда размел?
— Нет, что вы! Это — никогда. Какие склады?
— Выручу, — протяжно проговорил уголовник, — есть у меня человечек, как раз неподалеку при элеваторе в сторожах состоит. Он там каждую мышиную нору знает.
— Ох, мы вам так будем признательны... От нас что требуется?
— Требуется, голубь, — старый вор со скукой прищурился на просителя, — требуется... Две "гребенки"...
— Это рации? Будет.
— Ну и ладушки... А еще ту самую "дуру".
— Но это же невозможно! Совершенно!
— Как хочешь, голубь, как хочешь. Ты ко мне не приходил, я ничего не слышал, и разговора никакого не было.
— Будет изделие. Но, Семен Маркианович, мы должны быть совершенно уверены...
— Не воняй, — он лениво толкнул собеседника в физиономию складчатой лапой, — жук навозный! Еще учить меня будешь?
— Нет, — неожиданно-твердо проговорил тот, побелев от злости и обиды, — я просто обязан предупредить! Если к властям попадет эта... вещь, то никому не жить. Пригонят гэ-бэ из Москвы, все перекроют, все перероют, никого не выпустят. Изолируют всех, кто хоть что-нибудь, хоть каким-нибудь боком... Даже мусоров. Полк пригонят! Дивизию! Атомную бомбу сбросят, ежели понадобится для соблюдения режима!!!
— "Гребенки"-то у вас по какой зыби? Не по ментовской, случаем?
— Нет-нет. Не беспокойтесь. У нас свои частоты. Их и перехватить-то никак невозможно...
— Добро... Но ты попомни! Дышать все будете, как я говорю!
— Как?
— Торчат. Двое снаружи околачиваются, двое внутри ветошью прикинулись, вроде как в засаде.
— А чего ждешь?
— Не, Семен Маркианович, насчет мокрухи уговора не было. Не возьму грех на душу.
— В чистоте решил себя, — лениво проговорил вор, — содержать? О душе думаешь? Дело. Но чей-то они околачиваются тут так долго? Нарушение социалистической законности. Самое время прокурору дать знать. Он с них стружку-то снимет.
— Чего это вы задумали?
— А — прокурора районного вызвать. Я его как облупленного знаю. Ста-арый приятель. Ты пока того, с крыши слезь, в кустики там сходи, побрызгай, еще чего. Через час я те дерябну. Жди так что.
Когда старый приятель, в полном соответствии с Социалистической Законностью и присутствии понятых опечатал склад, слесарь пребывал в готовности номер один: положив на плечо полученное изделие и прищурив один глаз, он совместил перекрестие прицела с заранее облюбованным окошком. Изделие представляло из себя точную копию "ЛХР — ТТО "Хрусталь", позже получившего столь широкую и печальную известность. Оно и не мудрено: "солома", по которой его вырастили, была точной копией заводской. К этому времени, так или иначе, никому уже и в голову не приходило компоновать Гельветовские "неравновески" для изготовления серийных изделий. Производство неуклонно, как неуклонно книзу течет вода, все больше и больше переходило на спектр технологий, начало которым положил Костин. Про эту злобную ухмылку судьбы сам он так никогда и не узнал.
Когда группа людей, включавшая в себя понурившихся оперативников, понятых и районного прокурора, который бурно жестикулировал по ходу внушения, отошла от складского здания метров на десять-двенадцать, слесарь-сторож нажал клавишу. Магнето типа "супериндукт" запалило смесь, и как минимум восемьдесят процентов энергии шестикилограммового заряда лучшего на свете твердого топлива со скоростью света, в едином импульсе преодолело шестьсот метров, пролегавшие между крышей сараюшки и окошком склада.
После всего происшедшего оперативный уполномоченный капитан Терентьев ни за что на свете не смог бы объяснить, что заставило его оглянуться именно в это мгновение, но он оглянулся-таки в самый подходящий момент для того, чтобы увидеть, как из окон медленно-медленно, как в замедленной съемке вылетают стекла, а из вспыхнувших адским лиловым огнем проемов выплескивается бело-голубое пламя. Крыша, которая вспыхнула вдруг, как облитая бензином солома, взмыла к безоблачному небу в столбе рыжего фестончатого огня. Мало того, что Лавр Евдокимов совершенно сознательно обманул вора относительно содержащегося в складе товара, — дело в том, что еще и балбес — Вова из глупой жадности обманул самого Лавра Кондратьевича. Полироли, пасты, покрытия... А хорошеньких круглых коробочек, в которых, свернутые особым образом в аккуратнейшие бухточки лежали в чистейшем метаноле информонити — не желаете? А триста килограммов кефзола плюс сто пятьдесят килограммов доксациклина, чистейших, в порошке, предназначенных к расфасовке выпускницами детского дома Љ 9, которые были рады-радешеньки — это вам как? А так называемый "полностью аморфный углерод" марки "Шесть Девяток"? А металлическая губка с пористостью 97,5%, предназначенная для гидридного поглощения водорода, коего выделялось столь много при почти всех технологических процессах? Надо сказать, что если бы Михеев не сделал того, что он сделал, вскрытие дьявольской похоронки само по себе, дилетантами, могло бы привести к куда-а более печальным последствиям. Поэтому после того, как несчастный, заключенный в пятилитровую пластиковую колбу "Ремет Fe/C — 51.2", предназначенный исключительно для восстановления стального листа в прежнем виде из ржавчины, целиком превратился под воздействием импульса просто-напросто в плазму, в ослепительный газ, следом же рванула вся распыленная взрывом органика. Пред такими температурами воспламеняется все, что способно гореть хотя бы и в принципе, и этот второй раскат совпал по времени со звуком, донесшимся со стороны сарая бабки Клавдии. Группа официальных лиц чисто машинально бросилась к давеча опечатанному объекту, но подойти к нему не было теперь ни малейшей возможности: сорванные двери, окна и крыша обеспечили надлежащую тягу и превратили кирпичную коробку в раскаленную печь, гудящую от немыслимого жара. К этому времени основной частью топлива были катализные агрегаты, состоящие преимущественно из легких металлов, прекрасных восстановителей по своей природе. Так что при последующем осмотре выяснилось, что даже сами кирпичные стены оплавились изнутри. А равнодушно давя странным образом уцелевшие осколки стекла, никто и подумать не мог, что это лейкосапфир, кристаллическая окись алюминия, то же самое вещество, что составляет основу рубинов и сапфиров обычных, синих.
Ослепший, оглохший, потерявший сознание от жуткого, невообразимого звука, раздавшегося в момент выстрела, Михеев в дополнение ко всему прочему еще и грохнулся с крыши баб Клавиной сараюшки, треснувшись плечом о стоящее тут же на ребре, насквозь проржавевшее, никуда не годное корыто. Придя в себя, он долго тряс головой а потом, приподнявшись, нашарил пустую трубу, оставшуюся после залпа от "дуры". Впоследствии все "Хрустали" наряду с подобными им устройствами все активные пользователи называли исключительно "лахудрами", — очевидно, — по ассоциации, навеянной аббревиатурой. И очень-очень редко палили из них, как из гранатометов. Черная труба из тубулярного углерода угодив в лужу, натекшую от дырявого шланга, шипела и потрескивала, по матово-черной поверхности изредка пробегали редкие, злые лиловые огоньки. Сторож, зашипев от боли, закинул ее назад, в лужу, а уходя, со злобой наступил на бренные останки страшного одноразового лазера, до половины вдавив их во влажную грязь. Потом хозяйственная бабка подобрала добротную вещь, отмыла ее и закинула не чердак, не зная, к чему бы приспособить. Потом внук Петька, соблазненный клавишей "супериндукта" и зеркальцем на дне, явно ведомый незаурядной интуицией, сделал из нее прожектор.
— С-сволочь старая! М-мало сгоревшего товара, так еще этот уголовник долю требует! Да какую там "долю" — на все лапу собирается наложить! Нам оставит, чтоб только прожить, — и гуляй... В-вот ведь т-тварь! Гос-споди, да что ж делать-то теперь?
— Ладно тебе, Лаврик, не расстраивайся. Чего уж теперь-то?
— Нет, но с какой стати? За какие такие заслуги вор-рюга, харя уголовная, коренной тюремный обитатель будет иметь столько, сколько захочет? Ведь какая работа! Сколько гениальных организационных решений! Сколько интеллекта было вложено, сколько нервов, труда, изобретательности! — Он подавленно примолк, но только на несколько секунд, поскольку нестерпимая обида на жадного вора, на тяжкую судьбу и общую несправедливость этого мира рвалась из него с непреодолимой силой и прорвалась в новом залпе причитаний. — Нет, ты скажи, — ну за какие заслуги, а?
