Несмотря на раздражённую гримасу, выглядел он вполне удовлетворённым жизнью и даже посвежевшим. Как бы далеко ни заходило его пристрастие к наркотическому дыму, повторить судьбу Лай-ле ему явно не грозило; Миреле почувствовал себя смешным со своими прежними опасениями и предчувствием какой-то роковой опасности, которая сотрясёт квартал снизу доверху, обрушившись на него подобно лавине с гор.
Впрочем, теперь это уже не должно было его волновать.
— Я ухожу, — сказал он, протянув Алайе письмо Кайто.
— Вернёшься, — категорично заявил тот.
После прогулки по улицам столицы, которая оказалась далеко не столь ужасна, как предсказывал Алайя, а вовсе наоборот, доверие Миреле к его словам несколько упало. Куда большие опасения ему внушал страшный сон, увиденный накануне ночью, но и он не мог остановить его в попытке изменить свою судьбу.
Прислонившись к стене, Миреле не удержался от того, чтобы посмотреть в окно — туда, где меньше суток назад развернулось жуткое представление, едва не доведшее его до сумасшествия.
Алайя, казалось, понял его взгляд.
— Всё всегда возвращается на круги своя, — заметил он, подписывая для Миреле разрешение покинуть дворцовый сад. — Нужно просто уметь вовремя переждать волнения. Думаешь, это первый раз, когда кто-то в квартале пытался взбаламутить воду? Что характерно, ни одна из этих попыток не была успешной.
— Что случилось с Ленардо? — всё-таки заставил себя спросить Миреле, облизнув пересохшие губы.
— То же, что случается со всеми бунтовщиками, — пожал плечами Алайя и тоже поглядел в окно. — Ты о нём больше не услышишь.
Снаружи актёры усиленно пытались забыть произошедшее и сделать вид, что сегодня самый обычный день, ничем не отличающийся от предыдущих. Не было никакого каната, никакой безумной пляски во главе с господином Маньюсарьей, и, самое главное, никакого Ленардо. Никогда.
Люди выглядели несколько смущёнными, но жизнь возвращалась в привычное русло — продолжались репетиции, в квартале усиленно обсуждалась свежая сплетня, на верёвке для белья сушилось чьё-то яркое шёлковое одеяние.
Миреле не мог на него смотреть — каждое движение лёгкой ткани, развевавшейся на ветру, напоминало ему о том, как взметнулись рукава Ленардо перед тем, как он потерял равновесие на своём канате.
Несколько часов спустя он дожидался у ворот экипажа, который должен был отвезти его в новую жизнь. Свою небольшую поклажу он держал в руках — состояла она из нескольких тёмных платьев, одного цветного, листов заброшенной рукописи и печальной куколки, переставшей быть марионеткой.
* * *
Золотая осень, затянувшая неестественно надолго, закончилась на следующий день после того, как Миреле переехал к Кайто.
Ветер буквально за несколько часов обтрепал все листья, которые днём раньше украшали деревья багряным убором, и голые ветви тянулись к серому небу, затянутому разорванными тучами. Сверху то и дело начинало накрапывать, но дождь так и не мог разразиться по-настоящему и, недолго постучав по крыше, бессильно затихал.
Несмотря на холодную погоду, Миреле сидел, раскрыв окна и двери в сад; он прислушивался к завыванию ветра среди раскачивающихся деревьев, вглядывался в расстилавшийся перед ним унылый пейзаж.
Весь первый день ушёл на обустройство. Вернее, Миреле, не обладавшему большим количеством вещей, обустраивать особо было нечего, но он сознательно старался растянуть время и придумывал себе побольше дел.
Комнаты, в которых его поселил Кайто, были огромными и прохладными, обставленными дорогой мебелью из тёмного дерева. Миреле ходил по ним, как по дворцовым залам, вздрагивая от звука собственных шагов, нерешительно оглядываясь по сторонам и отшатываясь каждый раз, как он замечал собственное отражение в отполированном до блеска мраморном полу.
В конце концов, он нашёл себе уютный уголок в меньшей из комнат, выходившей в сад. Разгородив её надвое семистворчатой ширмой, расписанной горными пейзажами, он перетащил к себе поближе все тяжёлые напольные вазы с цветами, а также небольшие горшки с растениями, таким образом, устроив себе подобие той обстановки, которой был окружён на протяжении многих лет в квартале манрёсю. Он также попросил сменить тяжёлые занавески из коричневого шёлка с золотым рисунком на что-то более светлое, и слуги, как и было обещано, подчинились его указаниям без единого слова.
В первое мгновение Миреле был упоён этим чувством власти, но уже вскоре идеальная вышколенность слуг и их ровное почтение стали отпугивать его, как отпугивали высоченные потолки и зеркальные полы.
Впрочем, слуги являлись исключительно по его требованию, а в остальное время были совершенно незаметны.
Для Миреле настала та пора, которой он иногда отчаянно жаждал в квартале манрёсю — пора одиночества и совершенного спокойствия.
В этой холодной комнате с дверями, раскрытыми в такой же холодный сад, он мог позабыть обо всём случившемся и излечить свой разум, как когда-то лечил тело, искалеченное побоями Ксае. Ещё в те времена жрица, поившая его отварами, заметила как-то раз, что холод — это одно из хороших лекарств для ран, как физических, так и душевных.
Теперь Миреле мысленно соглашался с ней, заставляя ветер гулять по комнате и не закрывая дверей даже тогда, когда снаружи повалили первые в этом году хлопья снега.
Кайто не приходил. Миреле ждал его каждый вечер, чинно устроившись у дверей с чашечкой чая и прислушиваясь к звукам, несущимся из коридора, но там неизменно царила тишина — ещё большая, чем в заснеженном саду. После полуночи Миреле вздыхал, отодвигал от себя остывший нетронутый чай, самостоятельно гасил все лампы и ложился в постель, крепко зажмуривая веки, чтобы по щекам не потекла непрошенная слеза.
На пятый день, Кайто, наконец, появился и поглядел на преобразования Миреле с лёгким недоумением.
— Что ты хочешь, я актёр, — ответил тот с кривой усмешкой на незаданный вопрос. — Я убежал из квартала, но не от собственной природы. У актёров своеобразный вкус.
— Ну ладно, я же пообещал тебе, что всё будет, как ты захочешь, — заметил Кайто после недолгого молчания.
"Я обременяю его, — подумал Миреле. — Я думал, он будет рад, что теперь мы поселились в одном доме, и он сможет беспрепятственно навещать меня, не опасаясь слухов, но это не так. Не зря же он пришёл только теперь, да и то, кажется, лишь из вежливости. Я так долго его ждал, но я ему не нужен..."
— Не знаю, чем я смогу расплатиться с тобой за всё это, — пробормотал он, отвернувшись в сторону.
— Теперь я просто не буду отдавать деньги за наши встречи, вот и всё! — Голос Кайто снова был весёлым. — И, кажется, даже останусь в выигрыше, потому что за вас, императорских манрёсю, требуют высокую плату. Это если ты не знал. — Он улыбнулся.
— Твоя сестра была очень недовольна? — спросил Миреле, решив, что дело, быть может, в этом.
— Сестре на меня плевать, — махнул рукой Кайто. — Для неё главное — чтобы я не создавал ей проблем. А основная моя проблема в том, что я до сих пор не могу найти себе жены, и в этом смысле такая пикантная сплетня, как моя предполагаемая связь с актёром, для меня даже полезна. Ты же знаешь, после того, как во дворце водворился Хаалиа, подобная любовь вошла в моду, и никто не станет особенно осуждать меня за скандальные отношения. А вот за скучную добродетельность, выражаемую в том, что у меня нет ни любовниц, ни любовников — станут, да ещё как.
"Так ты используешь меня как прикрытие для своей излишне добродетельной репутации?" — промелькнуло в голове Миреле, и он замер.
Кайто как будто почувствовал и положил руку ему на плечо.
— Я перепугался, когда получил твоё письмо, — миролюбиво заметил он. — Что там у вас случилось?
Миреле заставил себя рассказать, опуская мучительные для него подробности.
Но Кайто, вопреки его предположению, ничуть не удивился.
— Ты знаешь о том, что Кана, покровительница Ленардо, несколько дней тому назад была найдена мёртвой? — будничным тоном осведомился он.
Миреле изумлённо вскинул голову.
— Предполагают яд, — продолжил Кайто. — Притом тот яд, который изготовлен жрицами, и не может быть обнаружен в теле никем, кроме тех же жриц. Ты ведь помнишь, кто из врагинь Каны мог похвастаться своей особенной близостью со служительницами Богини? Госпожа Ирене спешно удалилась в провинцию будто бы с целью поправить здоровье, но это обычный предлог для прикрытия каких-нибудь делишек. Впрочем, доказать, разумеется, никто ничего не сможет.
— И ты думаешь, что...
— Ленардо, вероятнее всего, узнал о гибели своей покровительницы, что, означало для него потерю всякой власти, — предположил Кайто. — И сделал то, что сделал. А напоследок устроил из своей смерти очередное скандальное представление. По-моему, это вполне в его духе.
— Я бы не был в этом столь уверен, — сказал Миреле, помолчав. — Возможно, он даже не успел ничего узнать.
— Но ведь это было чистой воды самоубийство, — пожал плечами Кайто. — Разве станет кто-то убивать себя без повода? Тем более, когда он был на вершине собственного успеха.
Миреле хотелось бы возразить, но он знал, что не сможет ничего доказать, и промолчал.
Когда Кайто ушёл, он долго с тоской бродил по комнатам, не зная, чем себя занять.
Непогода снаружи усилилась, и к вечеру сад был уже почти полностью занесён снегом — как, впрочем, и та часть покоев, которая находилась поблизости от распахнутых наружу дверей.
Молчаливые слуги зашли, чтобы зажечь лампы, и комнаты осветились бледным золотистым светом, таким же холодным, как в одночасье наступившая зима.
Уставший бесцельно ходить по залам, Миреле устроился в углу и наблюдал за тем, как ветер в саду безжалостно треплет обнажённые ветви деревьев.
— Твоя прежняя мучительница мертва, — печально сказал он куколке, сидевшей у него на коленях. — Ты отомщён. Теперь ты счастлив?
Марионетка грустно улыбалась и смотрела задумчивым взглядом куда-то вдаль.
В домах у богатых аристократов не было принято расстилать постель прямо на полу. Огромная кровать из дорогой породы дерева могла бы вместить в себя, наверное, четверых, и, забираясь под тяжёлое парчовое покрывало, Миреле чувствовал себя крохотным, как ребёнок, впервые выбравшийся из своей комнатки в родительскую гостиную и поражённый её размерами.
Слуги опускали над ним балдахин, и, засыпая, он неизменно лежал неподвижно, как в гробу. Ткань из прозрачного шёлка, окрашенного в нежные тона, чуть колыхалась над его головой, и изредка Миреле ощущал её прохладное прикосновение к своему лицу.
Тогда он всё-таки дёргался и бормотал, будто бы в забытьи:
— Пошли мне тепла, пошли мне хоть немного тепла...
Но, несмотря на зверский холод, выстуживавший комнаты и его душу, он не закрывал распахнутые двери в сад даже в самые холодные и ветреные дни.
К середине зимы Миреле окончательно освоился в доме Кайто и начал потихоньку выходить из своих покоев. Он располагался в восточном крыле дома почти в совершенном одиночестве, так что риск застать негостеприимную хозяйку дома был сведён к минимуму.
Вдоль длинного, слабо освещённого коридора тянулась анфилада комнат, почти ничем не отличавшихся от устроенных для него покоев — таких же просторных, полупустых, отделанных тёмным деревом и голубовато-зелёным мрамором.
Миреле набрёл на библиотеку, в которой, судя по всему, давно никто не появлялся, и предпочёл проводить своё время в ней. В квартале манрёсю имелось достаточное количество книг самой разной направленности, и Миреле был уверен в своей начитанности, но лишь оказавшись в этом зале, стены которого были скрыты за гигантскими полками, сверху донизу заставленными книгами, он осознал масштаб своей ошибки.
Он раскрывал толстенные тома, покрытые слоем пыли и наполненные премудрыми знаниями об устройстве мира, секретах магических превращений, эфирной субстанции, наполняющей воздух, и сотворении человека из праха из-под стоп Великой Богини.
Это было похоже на тайны жриц, которые оставались тайнами несмотря на то, что были запечатлены на страницах книг, потому что разгадать мистические формулы мог только человек такого же ума, как тот, кто создал их. Человек, взращённый среди холода и отстранённости, далёкий от суеты и мирских забот, закаливший своё сердце одиночеством и отточивший ум ежедневными упражнениями.
Быть может, Миреле начинал походить на такого человека, потому что, несмотря на полнейшее непонимание магических формул, он ощущал трепет узнавания, глядя на страницы, покрытые тайными письменами.
Однажды он решился спросить у Кайто об этих книгах.
— Кто читал их прежде?
Кайто отвёл глаза.
— Кто-то, — ответил он после долгого молчания. — Кто-то, кого уже нет.
Они виделись так же редко, как и раньше, а, может быть, даже ещё реже, но Миреле не смел ни на чём настаивать и молча задавливал в себе тоску.
Он надеялся, что оказавшись в одиночестве, вдали от ежедневных забот и легкомысленных актёрских развлечений, он вновь обретёт утраченное вдохновение и сможет продолжить свою пьесу и свои репетиции, но этого не произошло. Листы рукописи лежали на столе нетронутыми, и ни единого нового диалога не приходило Миреле в голову — равно как и желания исполнить их на импровизированной сцене.
Почти уверившись в том, что всё кончено, он решился показать своё творение Кайто.
Они сидели друг напротив друга за низким столиком, в комнате Миреле, перед неизменно распахнутыми в сад дверьми.
Ширма была отодвинута куда-то вбок, светильники не горели — был довольно пасмурный день, но ослепительная белизна сугробов, в которых утопал сад, делала пространство вокруг светлее.
С бледного неба продолжал бесшумно и непрерывно падать снег.
Прочитав один лист рукописи, Кайто откладывал его в сторону и, не меняя выражения лица, брался за другой.
Миреле сидел напротив него, поражаясь собственному равнодушию.
Он попросил принести цветочный чай, и слуги незамедлительно исполнили его указание. Комната, которую уже по праву можно было называть ледяной, до того она пропиталась зимней стужей, вдруг наполнилась ароматом весеннего цветения, и Миреле показалось, будто он видит — чувствует — как в ветвях деревьев продолжают струиться соки, несмотря на сонное покрывало зимы, сделавшее природу холодной и бесчувственной.
— Что это за ягоды вон там? — спросил Миреле, глядя в сад. — Ярко-красные, они как пятна крови на белоснежном одеянии.
Кайто не ответил.
Тогда Миреле сходил в сад и, собственноручно оторвав ветку с багряной гроздью, принёс её в дом. Пока он устраивал веточку в одной из ваз, Кайто успел дочитать рукопись и теперь сидел неподвижно, глядя в последний лист.
Миреле заметил это и решился завести разговор о пьесе.
— Я писал всё это несколько лет, — сказал он. — Сначала была только одна героиня, притом происходившая из чужой книги, и я хотел исполнить её роль на сцене. Но потом у неё появилась противница, неизменная соперница, худший враг, злодейка... Я и не вспоминал о судьбе первоначальной героини, я писал их взаимодействие с врагиней, мне постоянно приходили в голову всё новые и новые сцены их столкновений, споров, поединков. Знаешь, до чего я додумался в последний год? Я решил, что "светлая" и "тёмная" героини — это одно и то же, что они — одно лицо, просто не догадываются об этом. Может быть, это такая разновидность психической болезни, не знаю... Только теперь мне вряд ли удастся осуществить свою задумку. Я сам не понимаю, в чём дело, но чего-то не хватает, чтобы я мог завершить свою пьесу. Видишь, как много у меня разрозненных кусков и диалогов, но у меня не получается связать их воедино, рассказать историю от начала и до конца. Я надеялся, что решение придёт ко мне однажды во время игры, я столько бился над этим, но похоже, что всё бесполезно.
