— О, поверьте: это произойдёт очень скоро!
— Посмотрим, — без особой надежды возразил Донати...
Ждать пришлось не слишком долго. Уже на следующее утро Бальдо дельи Аммирато, стараясь спасти свою шкуру, вынес приговор, столь желанный для мессера Симоне.
Мессер Корсо, хотя и был готов к подобному решению, не преминул в очередной раз выплеснуть свою ярость. Вспышка гнева была страшной, но короткой; успокоившись, Донати кликнул слуг, которые пережидали бурю в самых потаённых уголках дома, и бросился к жилищу мессера Джери.
Банкир выразил гостю глубочайшее сочувствие, которое было принято с видом небрежным и даже слегка презрительным: Донати готовился к встрече с родичем и заранее входил в роль, которую намерен был сыграть.
— Где ваши деньги, мессер Джери? — спросил он с таким видом, точно делал собеседнику величайшее одолжение. — Я хочу немедленно расплатиться с предателем Симоне — сначала деньгами, а затем... — Мужчина сжал кулаки и, сверкнув глазами, прошептал: — Он ещё получит добрый удар клинком в своё чёртово брюхо!
— Прежде дождитесь, пока власти Джано наступит конец, — посоветовал Спини, с невозмутимым видом извлекая из сундука лист пергамента, свёрнутый в трубочку, и мешочек с золотыми монетами, при виде которого Донати сглотнул слюну, словно изголодавшийся пёс, учуявший запах жареного мяса. — Пока приоры и даже сам подеста остаются покорны воле делла Белла, лучше воздержаться от кровавых распрей. — Набросав на пергаменте несколько строк, он протянул листок мессеру Корсо.
— Что это?
— Заёмное письмо, разумеется.
Донати нахмурился. Из груди мужчины вырвался приглушённый стон, однако он всё же резким движением выхватил из пальцев банкира пергамент и написал своё имя.
— Благодарю вас, мессер Корсо! — ухмыльнулся Спини.
Презрительно фыркнув, Донати схватил кошель с монетами, коротко кивнул на прощание и ринулся к двери.
— Смотрите, не переусердствуйте!
— Постараюсь, — донёсся из коридора хриплый голос мессера Корсо.
Покинув жилище банкира, Донати не стал возвращаться к себе, как можно было бы предположить. Вместо этого он решил решительно зашагал к дому мессера Симоне, заранее предвкушая испуг, который родич испытает, увидев под окнами отряд из трёх десятков разъярённых слуг, готовых искромсать на куски врагов своего господина.
Зеваки провожали мессера Корсо восторженными взглядами и шептались между собой:
— Вам не кажется, что гранды совсем обленились? За весь год — ни одного кровопролития!
— Ну, сейчас-то, похоже, намечается славное веселье!
— Дай-то Бог... — заключал этот краткий диалог дружный вздох собеседников.
В самом деле, как ни старался мессер Корсо сохранять спокойствие, с каждой минутой вид его становился всё свирепее, поэтому ожидания зрителей, мечтавших насладиться кровавой бойней, не выглядели такими уж безнадёжными.
Вывернув из-за угла здания, где обычно Дино дожидался появления дочери мессера Симоне, Донати внезапно увидел зрелище, которое заставило его сначала замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться: на улицу вышел Галастроне, окружённый людьми, которых было ничуть не меньше, чем у него самого.
Заметив мессера Корсо, мужчина нарочито неторопливым шагом двинулся ему навстречу.
Донати до крови прикусил губу, пытаясь сдержать яростный крик, затем шумно выдохнул, чтобы прийти в себя, и, наконец, когда между двумя грандами осталось не больше полудюжины шагов, закричал во всю силу своих могучих лёгких:
— Хо-хо! Кого я вижу? Неужели это ты, мой дорогой родич?!
— Да, Корсо, — чуть слышно ответил Галастроне.
— Я вижу, улыбка так и раздирает твоё лицо. Оно и понятно: оболгал человека, обобрал до нитки — чем не повод для веселья? Радуйся, Симоне! Пляши, веселись!
— Ты сам виноват, Корсо.
— Разумеется! Кто же ещё?
Галастроне махнул рукой:
— Что тебе нужно?
— Я хотел швырнуть тебе в лицо золото, добытое способом, недостойным гранда. — Донати потряс в воздухе кошельком. — Но знаешь... Ты ничего не получишь из моих рук! Лучше я отдам деньги подесте, приорам, судьям... Чёрт возьми, даже не знаю, кому ещё их можно отнести! И требуй золото у кого-нибудь из этих синьоров!
— Как тебе будет угодно, — пожал плечами Галастроне.
— Да, именно так! — крикнул Донати — роль, которую он с таким тщанием репетировал в доме Спини, при виде спокойствия врага была забыта окончательно.
— Я не спорю...
— Разумеется! Ты всегда был трусом.
— Ничего себе! — рассмеялся Симоне.
— А ты можешь возразить что-нибудь? Или станешь отрицать, что помчался с жалобой к Джано делла Белла, увидев, что судья намерен вынести справедливый приговор? Вот поступок, поистине достойный труса!
— А как назвать человека, который, чтобы избежать наказания, решился на подкуп судьи? Ты ведь изрядно обогатил мессера Бальдо дельи Аммирато, не так ли?
— Ложь! — топнул ногой Донати.
Галастроне хлопнул в ладоши:
— Именно ты — трус, Корсо! Боишься признаться в преступлении!
— А ты — предатель, — опустив голову, сверкнул глазами Донати. — Слышишь? Изменник, который ради золота забыл о чести гранда!
— Джано делла Белла — рыцарь. Подеста — представитель знатнейшего ломбардского семейства...
— Оба они — враги магнатов. И связавшись с ними, ты навсегда потерял право называться аристократом.
— Не тебе это решать, Корсо. И лучше помолчи, иначе я вспомню, сколько раз в прежние времена ты сам мчался к подесте с жалобой на кого-нибудь из своих врагов!
— Вы видели? — оскалившись, огляделся по сторонам Донати. Взор его уловил только лица собственных слуг — прохожие старались держаться подальше от места встречи двух знатных флорентийцев. — Какой-то трусливый шакал приказывает мне замолчать! Разве могу я пренебречь столь грозными речами? — Взглянув в глаза Галастроне, он процедил: — Я ухожу, Симоне. Можешь готовиться к свадьбе горячо любимой доченьки — как видишь, я не забыл, по чьей милости ты затеял тяжбу, — однако помни: предательство не прощается. Поэтому не удивляйся, если когда-нибудь получишь несколько славных кинжальных ран...
С этими словами мессер Корсо развернулся и зашагал к своему дому, продолжая бормотать угрозы, словно Галастроне мог их слышать.
Часть 5
Флоренция и Рим
Глава 1
Отречение
Папе Целестину казалось, что он сходит с ума.
И зачем только он поддался соблазну, послушался уговоров своих братьев по ордену Святого Духа? Как осмелился подумать, что призвание на папский престол — дар Господа, а не происки Сатаны? Причём извечный Враг, похоже, овладел душами всех священнослужителей, окруживших престол Святого Петра: бесконечные интриги кардиналов, алчный блеск, то и дело вспыхивающий в их глазах, лживые и льстивые речи — разве возможно простому отшельнику, пусть и надевшему папскую тиару, изменить что-либо в этом царстве порока? Нет, считал Целестин, и потому готов был подписать любую бумагу и отдать любое приказание, только бы его оставили в покое.
На какой-то миг Целестину почудилось, что он нашёл выход: нужно во всём слушаться короля Неаполитанского. Карл желает, чтобы двор отправлялся в Неаполь, вместо того, чтобы, как полагается, остановиться в Риме? Что ж, почему бы и нет? Хочет, чтобы Папа поселился в отстроенном недавно Новом замке — каменном колоссе, который, казалось не разрушить целой армии? С огромной радостью! Предлагает дать кардинальские шапки ещё двенадцати французам? Да будет так!
Повинуясь просьбе Папы, услужливый король приготовил ему крошечную келью с распятием во всю стену. Затворившись там и избавив себя тем самым от обязанности каждую минуту выслушивать сотни просьб и хитроумных речей, Целестин обрёл наконец возможность обратиться с молитвой к Господу, как в недавние и в то же время безумно далёкие времена отшельничества на горе Мурроне. С какой радостью старик вернулся бы в свою убогую хижину, любовался на звёзды и вслушивался в шёпот листвы над головой в ожидании очередного чудесного видения!
Молитва оказала чудотворное влияние на первосвященника, впервые за много дней вырвав из плена мучительных раздумий; больше того, на краткий миг он поверил, что и в самом деле призван Господом, чтобы вернуть нравам церковников прежнюю первозданную чистоту.
Однако стоило Целестину выйти к своим "придворным", увидеть лицемерные улыбки, заранее предупреждавшие, что обладатели их намерены затянуть его в липкую паутину очередной интриги, услышать голоса, похожие на шипение змей — и вновь Папу охватил ужас.
С нетерпением дождавшись вечера, он заперся в своей келье и вознёс к Господу самые страстные молитвы, на какие только был способен.
— Что мне делать, Господи? — шептал Целестин, распластавшись на ледяном полу кельи. — Прошу, ответь мне!
И внезапно слух его уловил едва различимые слова, донесшиеся откуда-то свыше:
— Отрекись... Сбрось с себя это бремя...
Глаза старца расширились от ужаса. Бледными тонкими губами, дрожащими от ужаса, он повторил свой вопрос, однако не услышал ответа.
Сознание на несколько секунд оставило Целестина, когда же он вновь сумел понимать, что происходит вокруг, то в страхе схватился за голову.
Этот голос... Не может быть, чтобы он принадлежал Господу, ведь прежде старцу также приходилось общаться с Всевышним, и тот говорил совсем иначе. Выходит, сейчас к Целестину обратился сам Дьявол? Или наоборот, всю свою жизнь до восшествия на папский престол Целестин пребывал в заблуждении?
— Нет, только не это! — разрыдался Папа и выбежал из кельи.
Первым, кого встретил Целестин, был кардинал Бенедетто.
Имя это не раз звучало на страницах нашей повести, однако ни разу нам не приходилось сталкиваться с его обладателем лицом к лицу.
Между тем, впервые встретившись с Гаэтани, человек, незнакомый с обитателями папского двора, мог бы предположить, что встретил одного из владетельных принцев — столь величественна была осанка мессера Бенедетто, столь высокомерно выражение широкого лица с орлиным носом и презрительно поджатыми губами. Вспыльчивость прелата, с годами ничуть не ослабшая, служила причиной бесчисленных ссор, каждая из которых завершалась тем, что Гаэтани наживал себе новых врагов. Что же до друзей, их кардиналу заменяли многочисленные родственники — столь же алчные и жаждущие власти, как и он сам.
Впрочем, в последнее время мессер Бенедетто несколько усмирил свой горячий нрав: в присутствии Папы ходил с видом кротким и смиренным и в споры ни с кем не вступал, предпочитая хранить молчание...
Заметив залитого слезами старца, Гаэтани бросился к нему и принялся с искренним беспокойством спрашивать, не случилось ли чего худого. Папа нашёл в себе силы отрицательно тряхнуть головой, а затем ноги его подкосились, и он, должно быть, рухнул бы на мраморные плиты пола, не поддержи его мессер Бенедетто.
— Благодарю вас, — прошептал Целестин.
Гаэтани ничего не ответил: он продолжал тревожно всматриваться в лицо римского первосвященника. Тот также окинул нежданного спасителя внимательным взглядом — впервые за несколько месяцев.
И внезапно Папе вспомнилось, что мессер Бенедетто был единственным, кто никогда не докучал ему просьбами, вёл себя благочестиво и скромно...
Ещё раз произнеся слова благодарности, Целестин расстался с Гаэтани и зашагал в покои, отведённые для него Карлом Неаполитанским. Видно было, что в голове его зреет какое-то важное решение.
С наступлением ночи Папа в третий раз заперся в келье, намереваясь дождаться, пока голос вновь не заговорит с ним. Однако на сей раз ничего не случилось: за стенами замка давно забрезжил поздний осенний рассвет, а Господь так и не соизволил ответить наместнику Христа на земле. Напрасно Целестин с неожиданным упрямством требовал ответа — в келье слышался лишь его хриплый шёпот.
Трудно сказать, сколько времени прошло. Любой другой человек давно лишился бы сил и желания, а возможно, и сознания, но Папа, привыкший к суровым испытаниям и умерщвлению плоти и даже любивший их, продолжал лежать перед распятием и прислушиваться: не раздастся ли зловещий голос?
— Господи, неужели ты не слышишь, что я обращаюсь к тебе? — в тысячный раз, едва ворочая языком, заговорил старец. — Молю, ответь! Ты ведь видишь, что мне не под силу бремя, возложенное тобой на мои плечи! Не лучше ли мне бежать отсюда, вырваться из когтей нечестивцев, облачённых в церковные одеяния? — Помолчав немного, он добавил: — Неужели не найдётся человека, более достойного занимать престол Святого Петра? Человека, который приумножит славу твою и Церкви?
Воцарилась тишина.
С минуту старец ждал, затем приоткрыл рот, чтобы вновь обратиться к небесам со своим вопросом, но в этот миг прозвучал голос, который он так жаждал услышать:
— Я вижу, что ошибся с выбором — эта ноша непомерно тяжела для тебя... Повторяю: отрекись от папского звания, Целестин.
— Я исполню твою волю, Господи, — произнёс старец.
— Хорошо, — прошелестел голос и смолк.
С трудом поднявшись на ноги, Целестин выбрался из кельи и медленно побрёл по коридору. Голова его была низко склонена, плечи опущены, спина согнута, всё тело сотрясала мелкая дрожь, и в этот миг он был похож не на властителя христианского мира, а на обыкновенного старика, чей возраст давно перевалил за сотню лет.
В одном из коридоров ему встретился Гаэтани.
— Созовите всех кардиналов, мессер Бенедетто, — пробормотал Папа. — Я желаю с ними поговорить.
Гаэтани взялся исполнять приказание с поспешностью, которая, будь Целестин меньше занят своими мыслями, непременно привлекла бы его внимание. Однако старику, похоже, не было дела до того, что происходит вокруг: оказавшись в апартаментах, до тех пор пустовавших, он уселся во главе длинного стола и принялся ждать.
Вскоре в покои стали по одному входить кардиналы. Все они почтительно приветствовали Папу, словно не замечая горькой улыбки, то и дело кривившей его губы.
Наконец, последний кардинал занял своё место за столом.
— Монсеньоры, — обвёл кардиналов печальным взглядом Целестин, — когда некоторое время назад вы явились в мою скромную обитель с предложением занять престол Святого Петра, я поддался в равной степени вашим уговорам и желанию вырвать нашу Святую Церковь из того плачевного состояния, в котором она очутилась из-за бесконечных раздоров и интриг. — Прелаты потрясённо переглянулись — никогда им не доводилось слышать от Папы таких речей. — Братьям моим по ордену удалось убедить меня, что решение ваше было ниспослано свыше самим Господом и ему невозможно противиться. В тот миг, видя вас коленопреклонёнными под стенами скромной хижины, я на какое-то мгновение поверил, что и в самом деле смогу править христианским миром... — Голос старика, становившийся всё громче, внезапно опустился до едва различимого шёпота: — Я даже предположить не мог, сколь тяжкое бремя отважился нести на своих плечах.
Воцарилась тишина. Кардиналы не отрываясь смотрели на Целестина. Тот опустил голову.
Первым не выдержал Гаэтани:
