-Это ты, Миша, ошибаешься. Я тебе прямо сейчас могу сказать: выборы состоятся не позже, чем через четыре месяца, и вы с Бергером наберете двадцать шесть мандатов, а может быть, и все тридцать. Так что следующее правительство будете формировать уже вы. С "новыми либералами", разумеется, и Мизрахи. Мизрахи (сокращение от ивр. Мерказ рухани — "Духовный центр")— в политической истории сионизма политическое и идейное национальнорелигиозное движение.

-Фантазии,— покачал головой Зильбер.

-Истинная правда,— возразил Маркус.— Но спорить не буду. Не хочешь, не надо. Я тебя для другого пригласил.

-Для чего же?

-У меня должок к тебе образовался. Я, знаешь ли, Миша, долги раздаю, а то что я скажу Всевышнему, когда спросит?

-Долги?— недоверчиво переспросил Зильбер.

-Долги,— подтвердил Маркус.— Ты знаешь, Миша, как познакомились твои родители?

Вопрос, что и говорить, был неожиданный. На это Маркус, собственно, и рассчитывал.

-Знаю,— пожал плечами Зильбер.

-Ну и как?

-В Амстердаме, в тридцать девятом, как раз перед Мексикой.

-Ничегото ты не знаешь,— вздохнул Маркус.— И никто теперь, почитай, не знает. Один я живой свидетель остался.

-И чего же я не знаю?— осторожно спросил Зильбер.

-На вот,— сказал Маркус, протягивая книжку в кожаном переплете.— Почитай, поймешь.

-Что это?— спросил Зильбер, принимая книгу.— "Янычар и Дюймовочка".

-Книга,— усмехнулся Маркус.— Вернее, рукопись, книгой ее сделал я. Велел отпечатать, переплести. А вообщето это рукопись. Как думаешь, Миша, сколько может стоить на Сотбис неопубликованная и никому не известная рукопись Вайса?

-Какого Вайса?

-Того самого,— снова усмехнулся Маркус.— Папеньки моего коллеги профессора Вайса. Помнишь, кто он?

-Помню — Зильбер был явно заинтригован.— Нобелевский лауреат всетаки.

-Ну,— пожал плечами Маркус,— не скажу, чтобы написано было уж очень хорошо, но содержание, Миша... Мама твоя попросила Вайса это не публиковать, а он Клавочке отказать не мог. Читай...

"Османская империя, июньиюль 1937года

27 июня, Захле

Старики сидели безмолвно. Глаза их смотрели внутрь. Они не шевелились и, казалось, уже принадлежали иному миру, миру коричневатых дагерротипов, что во множестве висели на стенах. Только дед Стефана вставал время от времени навстречу вновь прибывшим, обнимался с ними, выслушивал с каменным лицом слова участия и вновь занимал свое почетное место, чтобы безмолвно сидеть и смотреть в себя. Переговаривались только мужчины помоложе, сидевшие на менее почетных местах, но и они говорили тихо, так что слов было не разобрать. Мужчины — старики с седыми бородами и люди помоложе, с черными густыми усами, все в черных пиджаках и белых рубашках,— сидели, образуя большой неровный круг, вдоль стен самой просторной комнаты дома, залы, как называла такие комнаты Монина мама. На пустом пространстве внутри круга стояли столики, а на них в маленьких тарелочках были разложены сладости и на широких плоских блюдах — фрукты: виноград, абрикосы, персики и сливы. Лежали там и пачки папирос. Угощение, казалось, никого из собравшихся не интересовало. Лишь изредка ктото из стариков брал папиросу, зажигал и начинал медленно курить, делая короткие, но глубокие затяжки.

Время остановилось. Тишина, зной, приглушенный басовитый гул, доносящийся с веранды, где отец Стефана принимал молодых мужчин и где разговоры не смолкали ни на минуту. Туда, на веранду, Зильберу еще предстояло выйти позже, чтобы рассказать Абаду Маруну, его родичам и друзьям, как умер Стефан. Моня не знал, что лучше: сидеть здесь со стариками, оказывающими ему невероятный почет, или выйти к молодым мужчинам, выпить вина, закурить, наконец, но затем всетаки рассказать о том, о чем ему и вспоминатьто не хотелось.

В комнату бесшумно вошли несколько закутанных в черное женщин с подносами и стали обходить гостей, предлагая кофе. Моня взял крошечную чашечку. Кофе, был терпкий — с гелем Гель — арабское название специи, добавляемой в кофе.

— густой и очень горячий. Подержав чашечку в руке и дав кофе немного остынуть, он проглотил его одним длинным глотком, процеживая сквозь зубы, чтобы не проглотить заодно и гущу. Почти сразу сильно забилось сердце, кровь прилила к голове, и уже просто нестерпимо захотелось курить. И Зильбер решился. Он встал, чтобы взять папиросу, но старик истолковал его движение посвоему. Дед Стефана тоже встал. Невысокий, но плотный, он шагнул навстречу Моне, обнял его — не формально, как обнимал других, а крепко, породственному, как обнимают взрослого внука, уходящего на войну или с нее вернувшегося. Моня почувствовал запах табака и затара, Затар — название пахучей травки, которая широко применяется в кулинарии Ближнего Востока (часто в сухом виде).

ощутил крепкое объятие старика и понял, что сейчас заплачет. Он не плакал, много лет, но сейчас слезы уже стояли в глазах, и он делал невероятное усилие, чтобы их сдержать. Старик выпустил его из объятий, сделал шаг назад, посмотрел в глаза — они были почти одного роста — и сказал поарабски:

-Храни тебя Бог, воин! Иди.

Арабский Моня знал плохо, но достаточно, чтобы понять и чтобы ответить:

-Спасибо, дедушка. И простите, что не уберег Стефана.— Он повернулся и направился к выходу из комнаты, слыша, как старик чтото говорит Аре Карапетяну и как отвечает ему Ара на своем беглом сирийском диалекте.

23 июня, МармарисРодос.

Стефан был самым молодым в их компании. Когда в тридцать четвертом, сразу после училища, он пришел в полк, Моня узнал его сразу, хотя не видел до этого лет пять или шесть. Марун — фамилия в Ливане и Палестине известная. Марунов этих там, правда, что Рабиновичей гденибудь в Жмеринке. Но с Решадом Маруном, старшим братом Стефана, Моня вместе учился в реальной гимназии, в Хайфе. Маруны жили тогда в Исфие, и Моня бывал у них часто, начиная с третьего класса, когда они подружились, и Решад, живший всю учебную неделю в интернате при школе, стал после уроков ходить к Зильберам домой.

Зильберы жили недалеко от гимназии, на верхнем Адаре, и Решад мог проводить у Мони почти весь день, возвращаясь в интернат только с наступлением сумерек. А потом и Моня приехал в гости к Марунам. Та первая поездка в Исфие запомнилась Зильберу на всю жизнь. В пятницу за Решадом приехал его дядя, но не стал сразу возвращаться домой, а сначала зашел к Зильберам. Хафиз был высоким светловолосым мужчиной лет тридцати. Он работал приказчиком в винных погребах Мильера и говорил не только поарабски, но и пофранцузски, и на иврите. А вот турецкий он знал плохо. В Палестине потурецки говорили только городские арабы, которые часто пересекались с турками. Те же, кто, как Хафиз Марун, из чужих больше общался с евреями и иностранцами, турецкого не знали. Хафиз вошел, вежливо поздоровался на иврите с Мониным отцом, пожелал ему мирной субботы, обменялся рукопожатием и вручил посылку от родителей Решада. Владимир Моисеевич, все еще опиравшийся при ходьбе на палочку,— он был ранен за полгода до этого на Салоникском фронте и комиссован,— ответил поарабски и пригласил Хафиза к столу. Мать Мони, Елизавета Константиновна, подала чай и поставила на стол испеченные бабушкой Рахилью печенье "земалах" и извлеченные из привезенного Хафизом пакета баклаву и гюлач. Вот во время чаепития и выяснилось, что Маруны приглашают Моню в гости — отведать только что созревший инжир.

А потом состоялась и сама поездка. Ехали на двуколке, которую тянул в гору спокойный серый мерин. Дорога петляла вдоль склона Кармеля, и, чем выше они поднимались, тем шире открывался перед ними простор. Хайфский порт лежал теперь прямо под ними, и они могли видеть корабли, стоящие у пирсов, и другие — ждущие своей очереди на рейде. Увидели они тогда и линкор. Это был "ХафизХаккыпаша" — огромный, дымящий черным дымом корабль, уходящий из Хайфы после ремонта. Дорога свернула, выводя к новому еврейскому району НевеШаанан, и перед ними открылся вид на Лев Хамифрац (Сердце залива) и на Израильскую долину, за которой волнами уходили вдаль голубоватые горные кряжи Галилеи. Воздух был прозрачен, и, несмотря на дымы, стоящие над промышленной зоной залива, видно было далеко. Видна была даже далекая снежная вершина Хермона.

Они приехали в Исфие только к ночи, и Моня ничего толком не рассмотрел и не запомнил, кроме, может быть, Решадова отца — Абада, который так же, как и Монин папа, недавно вернулся с войны. За годы войны, совпавшие с началом учебы в школе, Моня насмотрелся на калек, но вид Абада Маруна, левый рукав пиджака которого был засунут в карман, произвел на него очень сильное впечатление. Вот это и запало в память.

Но зато утром перед ним открылся совершенно новый и потрясающе интересный мир. Мир, в котором по узким деревенским улицам, зажатым между глухими каменными стенами, брели отары овец, сопровождаемые вооруженными винтовками друзами. Мир огромных садов, в которых инжирные деревья перемежались персиковыми и абрикосовыми и где одуряющие ароматы нагретых солнцем плодов, казалось, уносили тебя прямиком в сказки Шахерезады. Мир прозрачных масличных рощ, где так здорово носиться между деревьями. Да, это был огромный новый мир, открывшийся тогда Зильберу впервые. С тех пор он гостил у Марунов часто, а на каникулах живал иногда подолгу. С Решадом они стали понастоящему близкими друзьями. Зильбер перезнакомился со всей семьей Решада и, конечно, хорошо знал его младшего братишку — Стефана. И вот теперь Стефан появился в полку.

Разница в возрасте и званиях — вещь в армии серьезная, а в турецкой армии — особенно. Но брат моего друга — почти родственник, а на Востоке уж наверняка. Так Стефан и вошел в их компанию: майор Зильбер, капитаны Логоглу и Карапетян и лейтенант Марун. Турецкий салат. Лучше не назовешь — еврей, турок, армянин и арабмаронит — гремучая смесь османского разлива.

-Мерхаба,— сказал Стефан, подходя к нему.— Насыл сын? Нэ вар нэ йок?

-Йена бри щей дециль, Привет. Как поживаешь?— Все то же, ничего нового (турецк. ).

— ответил Моня.— Пойдем на перехват бомберов.

И, опережая естественный вопрос, добавил:

-Севернее Родоса.

Стефан кивнул и пошел к своей "пятерке". Он не был на инструктаже — задержался в городе у брата,— но ничего от этого не потерял. Данных было мало. Как всегда. Как все эти длинные душные дни дурной и кровавой войны. В сущности, Моня сказал ему все, что требовалось, одной фразой. А на вторую слов уже не наскребешь. Он сплюнул в пыль, посмотрел на нежноголубое, гладкое, как дамасский шелк, небо, перевел взгляд на своих ребят, уже устраивавшихся в кабинах, и полез в свой "ягмаси". Ягмаси — хищник (турецк. ). Имеется в виду истребитель Dewoitine D.520, выпускавшийся в Турции по лицензии под обозначением Б10 или "Тореф" — "Хищник" (ивр. ).

Машина была первоклассной, быстрой — на максимуме можно было прыгнуть за 500 — и сильной. Вполне отвечала своему прозвищу. Хищник. Хищник и есть: две пушки, два пулемета.

Взлетели без проблем, собрались и сразу же взяли курс на Родос. Было жарко и душно, даже на высоте около 2000 метров. Но самолеты взбирались все выше и выше. И снова повторялось то, что уже стало привычным за эти июньские дни. Вначале в кабину проник холод: теплой осталась только ручка, с помощью которой он управлял машиной. Потом стало труднее дышать. Моня уже не дышал, а пил воздух глубокими глотками, но воздуха не хватало все равно. Стрелка прибора высоты еще заметно дрожала, неуклонно поднимаясь от одной цифры к другой.

Вот она уже легла на цифру 5300. Когда и куда утекла вся энергия, как это выдуло из здорового мужика всю бодрость, все силы? Ему уже не хотелось делать ни одного движения. Охватило полное равнодушие ко всему. Даже простой поворот головы требовал, казалось, неимоверного напряжения. А ведь нужно и дальше набирать высоту. Холодно было дьявольски. Мороз "пробирал до костей", так, кажется, говорит папа, рассказывая о зиме в далекой России. Но там, в России, зимой носят шубы и валенки — Моня видел их на картинке в букваре Толстого — а здесь, в кабине Б10, он был в одном летнем комбинезоне.

Но расслабляться нельзя. Нельзя ускользнуть в неверную зыбь видений. Моня несколько раз качнул свой самолет с крыла на крыло, просигналив своим: "Внимание!" Эскадрилья начала подтягиваться.

На горизонте за белесой дымкой проступили очертания острова, и сразу же к северу от него на более темной воде Эгейского моря отчетливо выделились крошечные корпуса кораблей, идущих в боевом ордере. Они были окутаны клубами порохового дыма, сквозь который прорывались временами яркие высверки залпов. Эскадра обстреливала Родос. Огромное пространство над ней было испещрено черными шапками разрывов. Среди разрывов проплывали силуэты двухмоторных бомбардировщиков. Были это, скорее всего, До17, базирующиеся на острове Кос, но точно Моня определить не мог. Эскадрилья подходила к кораблям на высоте семи тысяч метров, а дорнье клепались максимум на трех. И все равно это было высоковато для прицельного бомбометания. То ли изза плотного зенитного огня, то ли изза того, что пилоты у греков были неопытные, но держались бомберы высоко и причинить туркам вред, по большому счету, не могли.

Зильбер подал сигнал "Приготовиться к атаке!" и уже собирался повести эскадрилью туда, где кружили среди черных клочьев разрывов бомбардировщики, когда с юга появились чужие истребители. Шесть штук, сходу оценил Моня и сжал зубы, вспомнив данные разведки: юг — это Калатос, а в Калатосе базировались "какарсы" Какарсы — хорьки (турецк. ). Имеется в виду истребитель Me100, производившийся на заводах компании ДаймлерБенц в Штутгарте (Королевство Баден).

— новые баденские истребители.

Отправив почти всех за бомберами, Моня повел первое звено на перехват. Сближались быстро и очень быстро — слишком быстро, если честно,— он увидел, что это, действительно, были не "северские" Имеется в виду истребитель 2РА.

и не "галебы", Галебы — чайки (серб. ). Имеется в виду истребитель И15 (Поликарпов).

а другие, более быстрые, более маневренные и скороподъемные машины. За короткие секунды сближения греки — или кто они там были? Болгары? Сербы?— успели "подвсплыть" и сейчас оказались на одной высоте с Моней и его звеном.

Зазвучал сухой треск первых очередей. Греки оказались крепкими профессионалами, и самолеты у них были отличные. Не уступая "бешке" в скорости, они и в вооружении, похоже, не уступали тоже. Но времени на рефлексии уже не было. Главное, не обороняться, а нападать, иначе сразу же сомнут. Это главное, чему он научился в прошлую войну.

Моня почувствовал, как приходит азарт, боевое безумие. Он знал это состояние и не боялся его. Напротив, любил это странное чувство, когда кровь кипит, и ты ощущаешь себя всемогущим, непобедимым бойцом, как какойнибудь Самсон или юный Давид, но голова при этом ясна необычайно, сознание холодно, как льды заоблачных вершин, и мозг работает, как арифмометр, только быстрее. Гораздо быстрее. "Понеслось",— подумал он порусски, и бой захватил его.