Игры с дымом

Амет и Тон приближались к Химбару. Паладина терзали смутные мысли: а правильно ли он поступил тогда, у Имбары? Не назло ж Мерру еретиков отпустил? И колдуна того унесенного не стал искать — живым или мертвым — совсем не потому, что прямого приказа не было. И не зря теперь обогнул Зенир по широкой дуге: неохота как-то перед Мерром отчитываться. Не заслужил, крыса, про южан слушать.

Тоже ведь люди. И никто им не запрещал по блюду мира ходить, куда вздумается. И законы разные: что тут хорошо, там — оскорбление, что там уважают — тут ересь лютая. И так им досталось: вон, двоих убили, одного из тех сам же Амет и убил — еще одного река похоронит. Правильно? Правильно.

Но ведь он, Амет, отпустил тех, кто бойцов Ордена жег, кто невесть зачем пришел, и от кого невесть чего ожидать. Теперь надо смотреть Тремену в глаза и нагло ему врать — чуть ли не впервые в жизни,— потому что нельзя правду говорить, никак нельзя.

Интересно, а он, Амет, сможет вот так стоять и врать?

Это ж не старик-лекарь, которого Амет пару лет назад даже не отпустил — заколол рапирой, чтоб на костер не слать. Это ж ересь настоящая, смертельная, огнем бросаются. Это ж не мелкий проступок Амет совершил, а на измену пошел, с открытыми глазами пошел и твердым шагом.

А что, убить надо было: рапирой ударить и концы в воду? Или того в перчатках оглушить, связать и приволочь, чтоб проверить: будет гореть или нет? Или, может, девку тащить надо было? А Тону как в глаза смотреть: он же в нее по уши втрескался! Сейчас вот по ней вздыхает, с ним поговорить-то невозможно.

Вот он, долг паладинский, во всей красе предстал, в душу смотрит и ухмыляется! Как поступать, по долгу или по совести? И что за совесть такая, если она долгу перечит, а?

День в пути с тех пор, как с южанами-еретиками распрощались. Солнце почти над головой: полдень скоро. А все как-то мутно. И ни степь, ни светлое небо над головами упорно не меняются. И как день назад было неясно, правильно ли поступил, так и теперь не понять.

Ну, вот они, наконец-то — стены Химбара, старого знакомца. Сегодня воскресенье: внутри ярмарка шумит, и монахи Тона заждались, и колокол его нечищеный. Ничего, пусть Тон работать идет. Выдумал, тоже мне — с еретиками невесть куда плестись. Пиво там еще за стенами — жаль, "Песчаного Змея" сожгли, где-то теперь пить? Ну ничего, можно еще куда пойти. Надо остаканиться для храбрости, прежде чем майстеру Тремену докладывать. Он ведь поймет: наших-то сколько в поле полегло!..

Ага. Прикрывать трусость тем, что якобы товарищей поминал? "Нет уж,— зло подумал Амет,— пойду трезвым".

Стены Химбара приближались, вышагивая из пыльной дали. Отсюда крепость внушительная, но серьезного штурма явно бы не выдержала. "Не, не,— подумал Амет. — Сметут ведь, ересь лютая, даже надеяться не на что. Если еретиков огненных хотя бы десяток придет — хоть вешайся".

Вот, скажем, появятся они, со стен вдарят пушки — а не вдарят, ересь лютая! Колдуны пустят через бойницы огонь, на деревянные лестницы внутри — и на порох! — или просто камни прогреют, чтоб бойцы изжарились: вон там, наверху, и на башне, где вымпел...

И Амет осадил коня. Ересь лютая!

— Тон,— сказал паладин. — Глянь на крепость. Ничего такого не видишь?

Тон зашевелился за спиной и хмыкнул с такой ленцой и таким безразличием, что Амету захотелось спихнуть его с коня. Это ж надо до чего дошел: в Химбаре невесть что творится, а Тону побоку, у него всемирные проблемы в голове!

— Ну, стражи не видно,— протянул послушник. — У ворот и на стенах. Ну, бывает, мало ли чего. А что?

— Вымпел, вымпел глянь! — подсказал паладин.

Тон подпрыгнул в седле. Еще чуть-чуть — и соскочил бы на землю и побежал к крепости, спотыкаясь о подол рясы. Ой, дурак. Ох, оболтус.

Вместо Круга Всевышнего, нанизанного на золотой паладинский меч на багровом поле — герб великого Лергира,— на флагштоках трепетали сразу два полотнища. На желтом поле первого — непонятное существо: вроде четвероногое, а голова птичья, и крылья еще топорщатся. Кажется, где-то его Амет уже видел, но вот же ересь! не мог вспомнить, где именно. А вот второго паладин не встречал точно, зато с ним все как раз было понятно. Тоже желтое поле, и на нем четыре красных языка пламени. Здравствуйте. Пожаловали.

— Понял?! — сказал Амет. — В крепость напролом нельзя. Ересь там теперь.

— Я понимаю, понимаю,— сказал Тон. — Амет, ну так ведь... а что там, как ты думаешь?

Амет направил коня к воротам.

— Напролом нельзя,— обращаясь больше к себе, чем к Тону, сказал паладин,— а просто так не уйдем. Посмотрим.

Чем ближе были камни стен, чем явственнее была тревога на душе Амета: что-то ожидало в привычном Химбаре, пряталось за зубцами стен и выглядывало из бойниц. Что-то скрывалось в бликах полуденного солнца на желтых вымпелах, что-то наблюдало, оставаясь незамеченным. Тон вздрагивал и дышал прерывисто, будто запыхался.

"Не,— подумал Амет,— нельзя Тона брать. Испортит все". Паладин оглянулся на друга и кивнул. Пусть ждет.

Паладин подвел коня к крепостной стене. Спешился. Стражи видно не было.

— Значит так,— сказал Амет. — Я захожу, ищу майстера Тремена и выспрашиваю, это, что произошло. Будет видно.

Послушник кивнул.

— Тон! — страшным шепотом сказал Амет. — Башка соломенная, какого ты сияешь как таз начищенный? Да полная крепость ереси! Тут флагов новых больше чем! Тут толпу ереси прислали, а не тебе-дураку отряд колдуний! Понял?!

— П-понял,— сказал юноша.

Понял он. Как же. У самого зуб на зуб не попадает: а боится ведь. Хоть это радует.

— Надеюсь,— отрезал паладин, надвигая на глаза капюшон. — Стой тут, никуда не уходи, ни с кем не болтай. Через два часа меня нет — на Бархане в Зенир и бей тревогу. Ясно?

Юноша подавленно кивнул.

* * *

"Веду себя как Тон,— подумал паладин, пробираясь по улочкам. — Тут меня каждая собака знает — а ну если сдадут? Мне б сейчас поворачиваться да бежать в Малсану, или хоть вечера подождать — но надо ж узнать, что с бойцами случилось! Авось не опоздал, авось смогу помочь".

А было тревожно. Не так тревожно, как перед боем бывает: там хоть догадываешься, чего ждать. Там хоть понятно, отчего. А тут странно как-то, тут хочется не в темных подворотнях прятаться, а на людную площадь идти, хотя там самая и опасность. Но из углов что-то нечеловеческое выглядывает — и прячется, стоит обернуться. Ох, не хотелось идти — лучше бы плюнуть и потопать отсюда, пока цел.

"Вот сейчас бы выпить для храбрости! — подумал паладин. — А нельзя".

Вряд ли Амета поразило увиденное. На улицах — хвала Всевышнему! — не валялось ожженных трупов горожан, и не зияло угольных отметин от сильного колдовства — как в зенирской тюрьме. Уже хорошо; но рука тааритов чувствовалась. Вот одно пепелище — на месте лавки зеленщика, вот еще одно — кажется, там стояла пекарня.

Амет ускорил шаг. Доски в степь привозили с севера, из дерева строили только в последние годы, под владычеством Лергира. Значит, эти пепелища...

И еще одно пожарище, еще одно. "А мне-то плевать! — зло подумал паладин. — Иду и не замечаю. Как цыплят людей считаю: сколько потеряно, сколько осталось".

Немногие оставшиеся стражники, как прежде, лениво несли службу, сонно скользя взглядом по прохожим. Простой люд разгуливал по улицам, на лицах не виднелось страха. Люди были странно самоуверенны, на их лицах застыло настроение праздника, они шумно общались и всласть выпивали. "Да,— думал Амет,— пьют люди, почему бы людям не пить — но не когда над крепостью развеваются незнакомые флаги! Магия?! Колдовской дурман?!"

Амет бы многое отдал, чтобы остановить кого-то, дернуть за плечо и выспросить: что тут было, почему все радостные и пьют. Амет натянул на лоб капюшон. Мало ли.

А как довершение разнузданного праздника на стенах красовались рисунки самого разного содержания. Четыре языка пламени — иногда три, иногда пять — и над ними то лергирская корона, то Круг Всевышнего на мече как на вертеле. "А ведь кощунство,— отметил Амет. — Совсем распустились". Какой-то мужичок стоял у стены и вдохновенно малевал углем — конечно, углей же много, ересь лютая! — таарнанский костер, а над ним девку с дурацкой улыбкой. Амет замедлил шаг — да, так и есть, корону рисует. Бунт и мятеж, как есть бунт и мятеж. Ее Величество Фелоту Первую так не изображают.

Вот так-так. Затуманила народу глаза ересь запустынная. Всему Химбару затуманила. Толкают еретики людей на крамолу; а потом построят в колонну, всучат колья и погонят на малсанские стены. "Битвы между сильными, мы не сталкиваем слуг". Конечно, ересь лютая, как же!

* * *

Амет выглянул из-за угла и шагнул назад: но нет, все в порядке. Просто два рослых мужика напились и выделывают коленца, полуобнявшись за плечи и залихватски покрикивая. Все как обычно, только ну-ка! что там петь удумали?

Так и есть. Осмелели: "кружечку" горланят, управы на них нет.

Эх ты кружечка моя да пиво пенное,

Покажу Лергиру кукиш через стену я.

Каждый лергирец с детства знал: песню сочинил в Имбарскую по приказу прихвостень и лизоблюд. Песню навязали глупому имбарскому народу, а народ и поверил, что сам ее сложил. И если увидишь, что кто-то ее по пьяни дурным голосом орет, то надо о том говорить стражнику или паладину; а как стал сам паладином — то самому певца и тащить, разбираться.

Но сейчас химбарцы не боялись. Когда один замолкал, прихлебывая пива — горланил другой. Их башмаки в диком танце били в мостовую; как мужичкам удавалось не упасть и ничего не пролить — загадка.

Эх ты кружечка моя да пиво терпкое,

Мы нормально говорим — а они коверкают.

Эх ты кружечка моя, да недопитая,

У Лергирского Ликона рожа битая.

Паладин помнил последний куплет: он вроде бы даже не считался запретным. По крайней мере, для паладинов в трактире — точно. Перед куплетом надо было допить кружку, хлопнуть ей об стол, смахнуть пиво с усов и тогда уж проорать: "эх ты кружечка моя, пиво дармовое, мы сейчас еще накатим — и готовы к бою". В "Песчаном Змее" трактирщик сразу бежал к столу с кувшином. Эх, выжил-то хоть?

Но мужички на похожий лад спели совсем другое.

Эх ты кружечка пуста, а мы все трезвые,

А лергирских паладинов всех зарезали,

Они в гроб глядят да пасть разинули,

Это им за то, что Мутта скинули!

Амет ошалел. Что? как так? о чем они? Выпили и ересь несут? Или о ребятах так?! О Тремене? За какого Мутта, когда он жил-то? Паладин уже хотел, наплевав на осторожность, рвануться и выспросить... но на плечо легла рука.

— Амет, чтоб меня так! — знакомый голос. — Где пропадал столько? Наших не видел?

Паладин скосил глаза: улица людная, не дело тут разговаривать. Но было поздно: его узнали.

Иттор, паладин химбарского Ордена. Товарищ по оружию.

* * *

— Что тут? — резко спросил Амет.

Иттор улыбнулся, поправил перевязь с рапирой.

— Амет, дружище! Тебе б на рыночную площадь сходить, там все об этом говорят! Сегодня лорд эл-Гилнон и благороднейший Делинтаар,— глаза Иттора взметнулись к небу,— будут говорить с народом. Сходи, послушай!

— А вообще?

— Имбария,— сказал Иттор,— Имбария возрождается. Чувствуешь?

Ответа не было.

— В тот день,— продолжил Иттор,— когда первые люди из-за пустыни... да, Амет, ты ж не знаешь. За Великой пустыней живут люди! Это мудрые люди, они огнем владеют, они направили в Химбар посланника, чтоб вести к свободе...

Иттор украдкой огляделся. Улочка была неширокой, но в воскресенье достаточно людной.

...против лергирцев! — закончил он. — Лорд эл-Гилнон во главе движения, и с ним верш... вешари... ну, в общем, колдун Делинтаар: его перебросили через пустыню правители Таарнана. Так называется их страна.

— И?

— Так вот,— с готовностью кивнул Иттор. — В тот день, когда первые люди из-за пустыни попали сюда — когда еще драка была в "Песчаном Змее". Амет, ты ведь там был, да? Это ничего: никто не знает, зачем они приходили, и ты тоже не знал, так что ничего тебе не сделают.

Амет кивнул. Надо же. За защиту и искоренение "ничего не сделают".

— А еще в ту ночь видели огненное существо над степью. Это был священный аинфорр.

— Кто?

Иттор пространным жестом указал на вымпел на донжоне.

— Аинфорр, Амет. Крылатый конь с головой орла, древний символ Имбарии — и символ Имбарии Возрожденной!

— Ясно,— зачем-то сказал Амет.

— Люди поняли: это было знамением. Но нашлись... ну, понимаешь, дружище, нашлись недовольные. Не угодишь им. Привыкли под Лергиром сидеть. Слава Всевышнему, нам помог благородный Делинтаар.

— Ага,— сказал Амет. Внутри него все замирало и холодело.

— В общем, Амет,— подытожил Иттор,— сходи на площадь и послушай. Я тебе по старой дружбе советую, кому угодно я б такого не говорил.

— Спасибо. Схожу.

— Приятно говорить с умным человеком,— расплылся в улыбке Иттор. — Ну, бывай, потом еще поболтаем.

Амет повернулся и пошел по улочке к рыночной площади, но сразу свернул, затаился за углом, осторожно выглянул — нет, Иттор вроде не увязался. Боится?

"Так я тебе и пошел на площадь,— зло подумал паладин. — Сволочь! Завербовать вздумал или сразу сдать?"

Вот так. Вот тебе и раз. Паладин — паладин, ересь лютая! — предает. Переметнулся при первой возможности! Забыл, чему учили, забыл, как в верности Лергиру растили. Долг забыл, сволочь! Давно мысль вынашивал, а? Не пил, чтоб не выболтать, сидел, жрал за обе щеки, в усы улыбался, кивал, орал со всеми про Орден, про ересь лютую? И предал — а, сволочь?!

* * *

Амет торопливо, обходя оживленные улицы, пошел к родной казарме. Ну же, еще шаг, еще! Сейчас закончится этот бесконечный дом, и из-за угла выглянет казарма, и в ней будет сидеть майстер Тремен — уставший и будто постаревший за эти беспокойные дни — он крепко пожмет Амету руку и вздохнет, показывая на пепелище за окном. Только б Тремен жил, только б его не тронули южане, побоявшись связываться!

Перед углом паладин застыл. Смотреть в глаза врагу Амет не боялся, но теперь, когда ничего нельзя сделать и изменить... ладно! Будь что будет.

А страшно ведь, правда страшно? Мир сейчас может разлететься на части, и не соберешь; а может только чуть-чуть измениться, самую капельку. А если Тремен жив, и если — да не может быть, но кто ж знает? — переметнулся к еретикам, чтобы бойцов спасти? И все тогда хорошо, все отлично. Пепелища расчистят, как только народ протрезвеет. Наверху раньше сидел лорд эл-Гилнон, теперь еще и Делинтаар этот. Вымпел поменялся — ничего. Ничего, жить будет можно. Правильно? Правильно.