Но не буду отводить в своём рассказе слишком много места медицинским подробностям: это скучно и уныло. Везде, даже в пребывании в больнице, можно найти что-нибудь забавное или просто хорошее, надо только поискать получше. Об этом и расскажу.
На улице царила черёмухово-сиренево-яблоневая благодать, а я валялась на больничной койке. В палате кроме меня были три старенькие бабули. Они долго качали головами, узнав мой диагноз. Одна из них, весьма интеллигентного вида, в больших очках, еле державшихся на кончике лоснящегося носа, изрекла:
— Как заболевания-то нынче молодеют!
И очки соскользнули, но она успела подхватить их на лету, продемонстрировав неплохую для её почтенного возраста реакцию. Водрузив их обратно на розовую картошку потного носа, она добавила:
— Скоро пятнадцатилетних с инфарктом привозить будут.
От лекарств меня всё время клонило в сон. Лоснящийся нос с очками уткнулся в книгу, на другой койке петляли вязальные спицы, а на третьей набожно шевелились сухие сморщенные губы. Спицы вязли и вязали нескончаемый удушающий шарф вокруг моего горла, постукивая друг о друга, продевая нить в петли, петлю за петлёй, петлю за петлёй, а старческие губы нашёптывали «отче наш иже еси, да святится имя твоё», петлю за петлёй, «на небесех», петлю за петлёй...
Разразившаяся вечером весенняя гроза освежила воздух. Громыхающее небо хлестало землю ливнем, от раскатов грома вздрагивали стёкла в окнах, а набожная бабуля вздрагивала и крестилась. Шерстяная бабуля отложила своё вязание и устроилась подремать, а обладательница носа-картошки с очками закрыла книгу и стала делать гимнастику для глаз: выставив перед собой указательный палец, она переводила с него взгляд в окно и обратно. Она делала так минут пять, а потом сложила пальцы обеих рук в замысловатые фигуры и замерла.
— Опять фигушки делаете, — проворчала набожная бабуля.
— Не фигушки, а мудры, — ответила интеллигентная соседка.
Сейчас, по её словам, она сделала мудру для улучшения зрения, но существовало ещё множество мудр для других частей организма. После «глазной» мудры она сложила пальцы в «сердечную» мудру и медитировала несколько минут.
— Лучше бы Христу молились, — заметила набожная и стала поправлять на своей тумбочке иконки.
— А посмотрите-ка на вашего Христа, — ответила любительница мудр. — Как он держит пальцы? Это же мудра.
Между бабулями разгорелся религиозный диспут. Эта палата, как оказалось, приютила исповедниц двух разных религий — православного христианства и буддизма, и обе они пытались обратить друг друга в свою веру. Своим спором они разбудили бабулю-рукодельницу, и та, зевнув, снова принялась проворно орудовать спицами. Спорщицы обратились к ней, желая услышать её мнение по существу их дискуссии, но та лишь пожала плечами:
— А кто его знает, что правильно. Вот умрём, тогда и узнаем, как оно на самом деле.
По её мнению, ждать этого им осталось недолго. Шаткость её убеждений стала ясна обеим участницам спора, и каждая стала пытаться склонить её на свою сторону. Та, не переставая частить спицами, только загадочно усмехалась, как Джоконда на склоне лет. Не знаю, что за изделие она вязала: это было что-то длинное и пока слишком бесформенное. Спорщицы поглядывали в мою сторону, очевидно, прикидывая, была ли новенькая в состоянии участвовать в их дебатах, но переключиться с вязальщицы на меня не успели: в палату вошла ты в сопровождении Александры. Присев на край постели, ты нащупала мою руку и спросила тихо и озабоченно:
— Как ты, птенчик?
Тополь за окном танцевал рок-н-ролл с ветром под аккомпанемент хлещущих потоков воды и громовых раскатов, а все три бабули не сводили глаз с огромного букета сирени разных оттенков, который Александра с присущей ей деловитостью водрузила на тумбочку. Вазы не нашлось, и цветы пришлось поставить в обычную банку с водой. Я пробормотала то, что всё это время вертелось у меня в голове:
— Ясь, ты что там кушаешь? Кто тебя кормит?
Все мои мысли были о тебе: ведь если я свалилась на больничную койку, то некому приготовить еду, убраться, постирать... Всё это делала в основном я, а ты только помогала в меру своих возможностей. Ты могла выбросить мусор, пропылесосить ковёр, достать из машинки и развесить выстиранные вещи, протереть пыль... Что касалось готовки, то ты могла сама сделать что-нибудь несложное — сварить сосиску или пельмени, поджарить яичницу или разогреть то, что приготовила я.
— Не беспокойся, солнышко, — сказала Александра. — Я пока перебралась к вам.
Мне невыносимо хотелось прижаться к тебе, но... попытка приподняться отозвалась головокружением и почему-то болью в сердце.
— Лежи, Лёнь, — сказала ты.
Твои зрячие пальцы скользнули в мои волосы. Не видя, что на нас во все глаза и очки смотрели три притихшие бабули, ты всё же знала об их присутствии в палате, и потому вся твоя нежность, все твои чувства выражались лишь пожатием руки.
Медсестра, пришедшая ставить мне укол, строго сказала:
— Что за толпа? Больной нужен покой. Сейчас укольчик поставим — и баиньки.
Она загнала мне в вену иглу шприца — уже в третий раз сегодня — и с приветливой улыбкой попросила посетителей покинуть палату.
— Лёнь, я приду завтра, — пообещала ты, сжимая мою руку. — Держись.
Уставший качаться тополь за окном повесил мокрые ветки, лишь изредка вяло шевеля вымытыми дождём листьями. Несмотря на укол, «баиньки» у меня не получалось, я только отупела и растеклась по простыне. Спрут уплыл, грозя вернуться и взять своё, а бабули возобновили теологический диспут. Вязальщица в нём не участвовала, предпочитая слушать и строчить петлю за петлёй. Вдруг она воскликнула:
— Едрить твою в бедро!
Две других бабули посмотрели на неё удивлённо.
— Вот я чукча, — выругала себя вязальщица. — Я весь ряд изнаночными прошпарила! Распускать придётся. А вы кончали бы языками чесать, уже тошно слушать, как вы одно и то же перетираете. Вкатили бы вам по уколу, чтобы вы хоть ненадолго замолчали!
Диспут прекратился — очевидно, временно: истина не была установлена. Буддистка сложила пальцы в мудру и ушла в медитацию, а религиозная бабуля прочитала молитвы из чёрного потрёпанного молитвенника, зевнула, перекрестив себе рот, и улеглась. Вскоре послышался её смачный, булькающий храп.
— Вот высвистывает, — усмехнулась вязальщица. — Сейчас выспится, потом всю ночь будет ворочаться да охать...
В общем, у меня были весьма интересные соседки, но я в душе предпочла бы отдельную палату.
Но злоключения только начинались. Когда набожную бабулю выписали, на её место легла новая — кругленькая, как колобок, и очень беспокойная. Это была очень симпатичная бабуля, общительная и весёлая. Мудра (так я прозвала буддистку), потеряв свою прежнюю оппонентку в религиозных диспутах, попыталась выяснить верования новой соседки, но Колобок не проявила склонности ко всякого рода спорам: она была сторонницей мира и дружбы и отнеслась к увлечению буддистки мудротерапией с доброжелательным любопытством, задавала вопросы и слушала ответы и объяснения с искренним интересом. Любознательность Колобка понравилась Мудре, и она сделала её слушательницей своих проповедей. Вязальщица, или, как я про себя окрестила её, Петелька, нашла в новой соседке сестру по спице, если можно так выразиться: Колобок взяла с собой в больницу большие мотки шерсти и начатую работу. Если Петелька вязала какой-то нескончаемый балахон, то Колобок трудилась над детской шапочкой.
— Хоть какая-то польза будет от того, что я здесь проваляюсь, — пояснила она оптимистично. — Вот, внучке шапочку свяжу. Да ещё варежки с шарфиком нужно будет.
Колобок оказалась обладательницей могучего храпа. Нам стало известно об этом её таланте в первую же ночь, когда она затянула оглушительную арию через десять минут после отбоя. Когда мы ложились спать, она сообщила нам, что немного храпит, но Петелька ответила, что её предшественница тоже храпела, так что мы к этим звукам привычны.
— Ну хорошо, раз так, — сказала Колобок. — Но если вам будет мешать, толкните меня в бок, не стесняйтесь.
Но оказалось, что выражение «немного храпит» было слишком слабым в отношении звуков, издаваемых Колобком во сне. Она храпела не просто так, а артистично, с оперными интонациями, так что храп её предшественницы, Богомолки, казался тихим сопением. В шоке была не только я, но и Мудра с Петелькой.
— Как же мы спать-то будем? — послышался Петелькин шёпот.
— Да, у этой храп даже помощнее, чем у Никитичны, — заметила Мудра.
— Никитична по сравнению с ней — просто тихоня, — согласилась Петелька.
Некоторое время мы восхищённо слушали, поражаясь, как такая с виду небольшая и безобидная бабулька могла обладать таким поистине громовым шаляпинским басом. От её храпа дрожали стёкла, и я искренне опасалась того, что они могли треснуть. Было ясно, что под такое музыкальное сопровождение заснуть нам не удастся, и Петелька предприняла попытку как-то прекратить шумы. С тяжким кряхтением она села в постели, долго шарила своими сушёными старушечьими ногами по полу в поисках тапочек, подкралась на цыпочках к Колобку и деликатно постучала по её плечу пальцем.
— Ээ, извините...
Ответом был оглушительный взрыв храпа:
— Грррррхррррргхгхг!.. («Достиг я высшей власти. Шестой уж год я царствую спокойно...»*)
— Да вы посильнее, — посоветовала Мудра. — Нечего деликатничать.
Петелька аккуратно потрясла Колобка за плечо, и та проснулась.
— Храплю, да? — пробормотала она сонно. — Сейчас...
И она перевернулась на бок. Петелька вернулась к своей койке, долго взгромождалась на неё, кряхтя и охая так, будто от усилий вот-вот рассыплется на части, потом наконец улеглась и затихла. Настала сладостная тишина, и мы, наслаждаясь ею, уже успокоились, но, как выяснилось, слишком рано. Через пять минут с кровати Колобка послышалась новая ария.
— Ну вот, — пробурчала Мудра. — Опять эта музыка. Она и на боку храпит не хило.
Мы полежали несколько минут, не решаясь опять разбудить Колобка. Наконец Петелька сказала:
— Нет, это невыносимо... Невозможно спать. Попробуйте вы.
Во второй раз перевернуться на другой бок Колобка просила Мудра. Колобок перевернулась, и на несколько минут стало тихо. Мы попытались как можно скорее уснуть, но нам это не удалось. И на другом боку Колобок так же потрясала наши уши децибелами. Через пятнадцать адских минут настала моя очередь, и я попросила Колобка перевернуться, но особого эффекта мы не дождались: наша новая соседка была неисправимая храпунья.
— Что же делать? — спросила Петелька. — Она во всех положениях храпит!
— Турбина самолёта и та тише, — проворчала Мудра.
Исчерпав все средства, мы лежали в отчаянии. Но оказалось, что не только нам мешал громовой храп: в двух соседних палатах, справа и слева от нашей, тоже не спали. В нашу дверь осторожно постучались, и вкрадчивый женский голос спросил:
— Извините, а можно храпеть как-нибудь потише? Невозможно спать.
— Мы сами маемся, — ответила Петелька. — Мы уж просили её перевернуться, уж по-всякому... Ничего не помогает, всё равно храпит.
— Хрррэээээхррхррхррр! — подтвердила Колобок. («Из-за острова на стрежень, на простор речной волны...»)
— Вот, слышите? — развела руками Мудра.
— Прекрасно слышу даже через стенку, — ответила женщина из другой палаты. — И не я одна. Может, вы её ещё раз попросите?
— Да уж просили — не помогает, — вздохнула Петелька. — А по сто раз за ночь будить человека как-то неловко.
— Но это же ужас, — сказала женщина. — Мы же всю ночь не уснём.
«Коня! Коня! Корону за коня!» — восклицал король Ричард III в одноимённой пьесе Шекспира, а я была готова вскричать: «Полцарства за беруши!» После двухчасовых мучений Петелька пошла жаловаться дежурной сестре. Та пришла, послушала рулады Колобка и развела руками:
— Ничем помочь не могу, свободных мест нет. Терпите как-нибудь.
— Вы тогда выдали бы нам затычки для ушей, что ли, — попросила Мудра.
— У нас их нет, — ответила сестра. — Да если бы и были, то вряд ли существенно помогли бы.
— И ничего-то у вас нет! — проворчала Петелька. — Как всегда... Ну, тогда сделайте нам хоть дополнительный укол, чтобы уснуть.
— Не положено: будет передозировка, — отрезала сестра.
Таким образом, мы были обречены слушать эту «оперу». Мудра посоветовала нам попробовать абстрагироваться, но сделать это оказалось очень непросто. Уснуть нам удалось только под утро: Колобок проснулась очень рано, в четыре часа, и до подъёма в полседьмого просто лежала. Эти два с половиной часа тишины промелькнули, как одна минута.
— Просыпаемся, бабули, просыпаемся, — послышался голос с потолка.
Вот так, весело и непринуждённо, я тоже была записана в категорию бабушек. Это пришла медсестра — измерять нам давление и температуру. Колобок, проспавшая всю ночь преотлично, выглядела бодро, а мы были как сонные мухи. У Петельки давление поднялось до двухсот, и она жаловалась на боли в сердце.
— Сейчас сделаем укольчик, — сказала медсестра.
Колобок достала своё вязание и принялась нанизывать петлю за петлёй.
— Я вам не очень мешала храпом? — спросила она.
— Немножко, — сказала Петелька.
Скромность её оценки вызвала у Мудры протест, который она оказалась не в силах сдержать. Разом потеряв всё своё буддийское спокойствие и интеллигентность, она хмыкнула:
— Ну ни х*ра себе «немножко»! Из окон чуть стёкла не повылетали, едрён-батон!
После укола Петелька уснула, даже не дождавшись завтрака. Я съела свою кашу и творог, выпила кефир и сжевала одно яблоко. Чувствовала я себя скверно.
В тихий час Колобок опять задала храповицкого, но Мудра с Петелькой спали как убитые, усыплённые уколом и утомлённые почти бессонной ночью. А на следующую ночь повторилась та же история: окно дрожало от храпа Колобка, а Мудра с Петелькой, зная, что просить её перевернуться бесполезно, только вздыхали и кряхтели. Утром Петелька поковыляла жаловаться лечащему врачу: по её мнению, в больнице должны были существовать палаты для храпящих и не храпящих. Сходить-то она сходила, только ничего не выходила: врач не хотел дискриминировать пациентов, страдающих храпом. Петелька доказывала, что страдающими в данном случае были не сами храпуны, а их несчастные соседи. В итоге врач пообещал страдалицам по таблетке снотворного перед отбоем, дабы облегчить их муки.
