Ты

Алана Инош

ТЫ

Посвящение: Яне, Саше.

Благодарность: моему любимому читателю Wegas — за общение в процессе написания, поддержку, интересные мысли, сопереживание.

Предисловие

Вещь, которую вы сейчас открыли, писать мне было и легко, и трудно. Легко, потому что не требовалось ломать голову над следующим сюжетным поворотом или психологической достоверностью характеров персонажей, а трудно, потому что приходилось переживать всё заново... В том числе и те моменты, о которых мне хотелось бы забыть, но я не могу.

В отличие от остальных произведений, в данной вещи автор не ставит задачу впечатлить читателя хитроумно построенным и закрученным сюжетом, крутыми героями, неожиданными поворотами, а просто рассказывает историю, как она есть. Увлечётся читатель или нет — в данном случае для автора вопрос вторичный, ибо писалось это прежде всего для себя. Но если у этой истории всё же найдётся парочка заинтересованных слушателей — что ж, это тоже будет неплохо.

После окончания работы над «Слепыми душами» я долго не могла взяться за перо, поверив в мистическую способность моей писанины материализовывать описываемые события. Было ли это совпадением, случаем предвидения будущего или жуткой силой художественного воображения?.. Или всё из-за того, что я имела неосторожность упомянуть имя Воланда? Булгаковщина какая-то. Не знаю. «Ерунда», — можете вы сказать, и я не стану спорить до потери пульса, чтобы убедить вас в обратном... Потому что я не знаю.

В какой-то момент я ненавидела эту вещь и даже хотела её уничтожить. Она до сих пор вызывает во мне непростые чувства, но я учусь с этим жить и преодолевать это. Да, писатели — странные и страшные люди, они могут взять собственную душу, препарировать, вывернуть наизнанку, разрезать на куски, перекроить... И сделать произведение. Есть что-то мазохистское, ненормальное в этом. Это как писать собственной кровью. Впрочем, часто творчество — это нечто на грани безумия, и творческих людей нормальными не всегда назовёшь.

Но я хочу рассказать эту историю. О том, как были написаны «Слепые души» и что из-за них (а может, вовсе и не из-за них) происходило. «У сумрака зелёные глаза», надо сказать, тоже писалось не так-то просто — там тоже своя история. Я хочу это рассказать, потому что читатель видит только конечный результат — выложенную на каком-нибудь интернет-сайте книгу. А что стоит за ней — ему неизвестно. История эта местами достаточно грустная и непростая, так что если вы чувствительный человек и предпочитаете что-то более лёгкое, позитивное и оптимистическое, этакий флафф с полным хэппи-эндом, где всё и все «в шоколаде» — лучше не читайте. Или читайте «У сумрака зелёные глаза». Да, я сделала там хороший конец... просто так. Потому что исправить непоправимое этим было уже, конечно, нельзя. Но мы всегда можем построить в своём воображении желаемую реальность и ненадолго в неё погрузиться, поверив, что всё могло быть так. Да, это иллюзия. Но, по сути, весь наш мир — иллюзия, мы живём не в реальности, а в плену наших представлений о ней.

Что касается образа автора. Эта книга — не обо мне, а о двух дорогих мне людях. Эти страницы призваны запечатлеть именно их образы, их слова и их действия по отношению к автору. Если личность рассказчика слегка отходит в тень временами, то только лишь для того, чтобы не отодвигать на задний план тех, кому эти страницы и посвящены.

1. КАК МЫ СМОТРИМ ФИЛЬМЫ. «ЗЕЛЁНАЯ МИЛЯ»

Вечер. Дневные заботы позади, шум и суета оставлены за прозрачными, как туман, тюлевыми занавесками. Осенний дождик зябко скребётся в оконное стекло, как усталый и голодный бродяга... Хочется его впустить, накормить, обогреть. Я открываю форточку: «Заходи».

На плите шумит чайник, собираясь вот-вот закипеть. Делаю два вида бутербродов: с мягким творожным сыром и печёночным паштетом. Из комнаты доносится тихий серебристый перезвон гитары.

Откинувшись на подушки, ты сидишь в углу раздвинутого дивана и перебираешь струны. Легендарный Джефф Хили* играл на гитаре, положив её на колени, как гусли, а ты держишь инструмент традиционно. Твои глаза закрыты. Стараясь не мешать творческому процессу, я потихоньку ставлю тарелку с бутербродами и чай на табуретку. Ты так увлечена, что даже не поворачиваешь головы в мою сторону. Присев на другом конце дивана, я слушаю. Твои губы шевелятся: рождается новая песня.

Наконец струны смолкают, ты ставишь гитару на пол, прислонив её к дивану.

— Ну, давай.

Я ставлю DVD. Сегодня мы смотрим «Зелёную милю», хотя аудиокнига тобой прослушана не на один раз. У нас много аудиокниг Стивена Кинга, и часто по вечерам, когда я сижу в интернете или пишу очередную свою графомань, ты слушаешь их. Подвернув под себя ноги калачиком, ты сидишь на диване или в кресле с наушниками на стриженой голове. В такие моменты к тебе лучше не подходить: ты так глубоко уходишь в мир произведения, что любое прикосновение тебя пугает. Поэтому обычно я просто жду, когда ты сама снимешь наушники: это означает, что ты вернулась в реальность.

Фильм начинается. Я пристраиваюсь рядом с тобой, прильнув к твоему плечу, и комментирую недоступный тебе видеоряд — описываю, что происходит на экране. Это не так уж просто: нужно умудриться втискивать комментарии в промежутки между репликами актёров так, чтобы не заглушать их. Ещё нужно подбирать слова для описания точно, лаконично и быстро. Комментарии должны быть краткими, но ёмкими, чтобы по ним можно было максимально точно представить себе картинку. Раньше я сначала просматривала фильм сама, для себя, чтобы подготовиться, а уже потом — вместе с тобой: переводить знакомый видеоряд в словесный несколько проще. Сейчас я уже так натренировалась, что могу с первого раза «озвучить» для тебя и незнакомый фильм.

Ты жуёшь бутерброд и пьёшь чай. Мой рот занят комментированием, поэтому мне сейчас немного не до еды.

— Нажми на «паузу», поешь, — предлагаешь ты.

Чай уже остыл, но мне сойдёт и так. Я беру бутерброд с паштетом.

До девяти лет ты могла воспринимать мир с помощью зрения, но травма во время летних каникул погасила свет в твоих глазах навсегда. Из обычной школы тебя перевели в спецшколу для слепых.

К тому времени ты уже три года занималась музыкой... Как быть дальше? Слепота — препятствие, но преодолимое, и ты доказала это всем, как доказывали до тебя многие слепые музыканты. Музыка для тебя была и остаётся делом, без которого ты не мыслишь своего существования, разлука с ней для тебя подобна смерти. В тогдашней тебе, маленькой слепой девочке, обнаружилось такое упорство, такая железная воля и вдохновение, что мрачное безглазое чудовище, поражённое светом твоей души, отступило с позором с дороги.

Ты овладела гитарой и фортепьяно, выступала на концертах, а с пятнадцати лет начала пробовать свои силы как композитор. Ты закончила музыкальное училище с красным дипломом. В двадцать два года в тебе проснулось желание помогать слепым деткам развивать в себе музыкальный талант, и ты стала преподавателем в филиале музыкальной школы, открытом при том спецзаведении, в котором ты сама училась. Представляя собой вдохновляющий пример, ты стала проводником слабовидящих и незрячих ребят в мир музыки.

Отставив в сторону пустую кружку, я снова нажимаю на «воспроизведение», и просмотр фильма продолжается. Твоя рука обнимает меня за плечи, грея своим теплом, а в окна с завистью заглядывает холодный осенний вечер. На экране мелькают кадры, комната погружена в уютный полумрак, а по дивану протянуты твои ноги в домашних спортивных штанах.

Когда знаешь содержание книги, это, с одной стороны, облегчает восприятие фильма, а с другой стороны, цель такого просмотра — уже не сам сюжет, а то, КАК он из литературного переводится на язык иного вида искусства. Передо мной стоит задача как можно более точно и красочно передать тебе визуальный ряд, чтобы это самое «как» ты могла почувствовать и понять: ведь особенности твоего восприятия окружающего мира делают кинематограф малодоступным для тебя... Впрочем, тебя это не останавливает, как не останавливало в жизни ничто и никогда.

«Зелёная миля» — фильм довольно мрачный и тяжёлый, но завораживающий. Единственное, что я избегаю комментировать — это сцены казней на электрическом стуле: чтобы ощутить весь ужас этого, достаточно и звуков. А описывать бешеные мучительные судороги, сотрясающие тело казнимого, прикованного к стулу крепкими кандалами... как-то не поворачивается язык.

Но тебе это и не нужно: по слуховому каналу ты получаешь гораздо больше информации и впечатлений, чем зрячие люди. Твой слух — не такой, как, например, у меня. Даже не знаю, какой термин подобрать к этому явлению. Это что-то вроде «зрениеслуха» — сложного, необычного, не такого, как у видящих, органа чувств. Ты умеешь «видеть ушами».

Фильм заканчивается. Я спрашиваю:

— Ну, как?

Но ты не торопишься делиться впечатлениями. Тебе надо подумать. Помолчав, ты просишь:

— Завари-ка ещё чаю, птенчик.

Конечно, «смотреть» фильм без изображения — довольно странная затея, но тебе доступен только такой способ. Я могу только пытаться представить себе, как это выглядит в твоём восприятии, какие картины рисует твоё воображение. Учитывая то, что первые девять лет твоей жизни ты могла видеть, в твоей памяти должны были сохраниться зрительные образы этого мира. Ты помнишь, как выглядит первый снег, золотые волосы, летнее утро; ты знаешь, что такое красный цвет и пожухшая осенняя трава. Поэтому ты многое можешь себе представить. Моя же задача — подобрать меткие слова, чтобы твоё воображение заработало. Знаешь, это для меня — неплохая тренировка. Такой навык очень помогает мне, когда я пишу: текст получается «визуальным», описанные в нём картины оживают. Ну, по крайней мере, мне так говорили те, кто читал.

Чайная глубина впитывает твои мысли, и они застывают там, как доисторические мошки в куске янтаря. Если ты хочешь оставить их при себе, я не буду настаивать: они только твои, и ты вольна ими распоряжаться по своему усмотрению. Я просто подливаю тебе чай и пододвигаю бутерброды.

— Неплохо, — выносишь ты наконец свой вердикт фильму. — Но лучше, конечно, читать книгу.

Свою писанину я стесняюсь давать тебе читать... Не знаю, почему. У тебя не так много свободного времени, и его лучше тратить на что-то действительно стоящее. Вот сейчас, например, можно пойти прогуляться перед сном и послушать шёпот осени. Осень — очень интересный рассказчик.

__________________

*Джефф Хили (англ. Jeff Healey) — (Норман Джеффри Хили, 25 марта 1966 — 2 марта 2008) был слепым джаз и блюз-рок вокалистом и гитаристом, который достиг музыкальной и личной популярности, особенно в 1980-х и 1990-х.

2. ЗНАКОМСТВО. ПАЛЬЦЫ ГИТАРИСТА

Они тонкие и красивые, сильные, гибкие, ловкие, быстрые, танцующие... Лёгкие, летающие, порхающие, пламенные, вдохновенные. Иногда — плачущие, иногда — грозные, но чаще всего — нежные. Непобедимые и ясновидящие. Эпитеты к ним можно подбирать бесконечно. И всё это будет о них — пальцах гитариста. Твоих.

Впрочем, играть они умеют не только на музыкальных инструментах. Они могут извлекать каскады фантастических аккордов из моей души и моего тела. Они способны излечивать боль, как физическую, так и душевную. Они могут писать картины небесными красками, магией музыки и вдохновения, порывом безумия восторженного Творца. Им под силу строить невообразимой красоты дворцы, в которых можно заблудиться навсегда.

Впрочем, прочти ты эти возвышенные строки, ты бы только усмехнулась над их поэтическим пафосом.

— Ну ты загнула... «Дворцы, в которых можно заблудиться»... Писатель, блин.

Но эти слова, по сути насмешливые, будучи сказаны тёплым, низким и ласковым голосом, не обидели бы меня, а бархатисто скользнули бы по моему сердцу, согревая и окутывая нежностью. Это твоя обычная манера, которая меня и покорила.

Именно твой голос стал моим безумием, моим фетишем. Когда я впервые услышала, как ты поёшь, я поняла: всё, приплыли. Капец. Я пропала. Твоё произношение, манера, интонации, тембр... Всё это с самых первых звуков заиграло на струнах моей души и заворожило, подействовало на какие-то чакры, наверное. Эти вибрации проникали в меня, ласкали, соединяясь со мной и овладевая мной... Слушать их было почти как заниматься сексом.

Это была горячая пора: я училась на пятом курсе и писала диплом. Голова болела и шла кругом, на столе возвышалась огромная кипа ксерокопий, кровать была завалена книгами и ещё одной кипой ксерокопий. На них я иногда и засыпала. А просыпалась с учебником под задницей, а под головой — с папкой материалов для теорчасти. Тут же стояла грязная посуда: я питалась, не отрываясь от работы. Булочка в зубах, квадратные глаза и судорожно скрюченные над клавиатурой пальцы — вот был мой примерный портрет того времени.

— Мда, — сказала моя давняя подруга Рита, однажды придя ко мне в гости и окинув взглядом всю эту «красоту». — Слушай, так же просто чокнуться можно. Как насчёт немножко отдохнуть?

С Ритой мы дружили со школьной скамьи. Ничего «такого», обыкновенная дружба одноклассниц, хотя... Мысли посещали мою голову всякие. Мы были похожи: у нас одинаково не клеилась личная жизнь, было туго с парнями, а наши головы пухли от нереализованных стремлений. Рита мечтала стать певицей, а я — писателем. Мы занимались этим пока только как любители: я писала «в стол», а Рита ходила на занятия по вокалу и изредка выступала.

— Слушай, — сказала она, смущённо водя пальцем по покрывалу моей захламлённой кровати, — я сегодня вечером в клубе выступаю. Приходи, м?

Она сообщила об этом с такой гордостью, как будто там должен был состояться её сольный концерт, а не всего лишь одна песня в числе прочих.

— Вообще-то, там сегодня одна молодая группа выступает... Это их вечер, а я с девчонками — так, на «разогреве».

Для Риты это выступление было, несомненно, важным событием. Отказаться прийти означало обидеть её, и у меня не хватило духу сказать «нет». Ради такого случая я отложила диплом и даже чуть не поссорилась с отцом, который был категорически против моего похода в клуб.

Дело в том, что я росла домашней девочкой. Чтобы я вернулась домой позже девяти вечера? Что вы! Немыслимый скандал в таком случае мне был обеспечен — со слезами мамы, выговором от отца и старшего брата, охами и вздохами бабушки. В старших классах школы я всего пару раз рискнула загуляться допоздна — всё с той же Ритой, но последствий в виде семейных сцен с вызовом «скорой помощи» для мамы мне хватило, чтобы отказаться от попыток вырваться из-под домашней опеки. Я смирилась и замкнулась в себе, позволив любящим и беспокоящимся за меня родным сломать мою волю.

Потом был университет, в который я поступила бесплатно, просто набрав максимальный балл на вступительных экзаменах. За неделю до первой в моей жизни сессии умерла мама. Брат прожил с нами ещё год, а потом съехал и женился. Когда я училась на четвёртом курсе, бабушка последовала за мамой. Мы с отцом остались вдвоём.

Я выросла и стала совершеннолетней, но по привычке оставалась всё той же тихоней и домоседкой. Финансово я ещё в целом зависела от отца, хотя уже с четвёртого курса находила небольшие подработки, занималась репетиторством со школьниками и за деньги писала рефераты и курсовые для материально обеспеченных, но ленивых студентов. Но все эти заработки были, как правило, небольшими и нерегулярными, а о том, чтобы найти полноценную работу, учась на очном отделении, я могла и не мечтать.

И вот, я собралась пойти в клуб — на собственные деньги, между прочим, но право выйти из дома после десяти вечера пришлось отвоёвывать. Я понимала беспокойство отца, который чуть ли не рвался меня сопровождать, но... Настала пора «вылетать из гнезда». И к чёрту диплом. Не совсем, конечно, а только на этот вечер.

В клубе, как оказалось, нас ждала уже порядком весёлая компания Ритиных друзей, из которых я пару раз видела только двух девушек — Олю и Ларису. Парни были мне совсем не знакомы. Рита представила мне их: Паша и Макс. С Максом Рита училась в одной группе в колледже, а Паша, смешливый худой молодой человек лет двадцати пяти, с мелированными волосами, в кислотного цвета футболке, был дружен с кем-то из администрации клуба; он и помог устроить моей подруге выступление здесь. Его хронический хохотунчик почти после каждой фразы наводил на подозрение о химической природе этой весёлости... А, впрочем, ладно. Сначала это выглядело дико, но постепенно я привыкла к этой его особенности.

— Гвоздь сегодняшней программы — наш местный Джефф Хили, гы-гы, — сообщил он. Мой неискушённый и невинный, младенчески-чистый взгляд вынудил его с усмешкой пояснить: — Джефф Хили — это легенда рока. Он слепой с детства.

Джеффом Хили он назвал тебя, и я сначала решила, что речь идёт о музыканте-мужчине. Наш столик был расположен на балконе, у самого ограждения, и сверху открывался хороший вид на сцену. За это тоже следовало благодарить Пашу.

— Девчонки, ваш выход.

Риту, Олю и Ларису как ветром сдуло. Вскоре я увидела их на сцене, в образе «девочковой» группы, которая исполнила какой-то попсовый хит — сейчас я уже не помню, что это была за песня. Но после пары коктейлей и пива она показалась мне вполне ничего — весёленькой и зажигательной. Тёмненькая Рита, блондинка Оля и рыженькая Лариса вместе смотрелись весьма мило, как самый настоящий коллектив.

— Симпатичный наборчик, — подмигнул Макс. — На любой вкус!

Я хмыкнула. Мне не нравились его неопрятные сальные волосы и такой же взгляд, которым он так и мазал по девушкам — и по мне в том числе. Я отвернулась от него и стала слушать песню. Вокал у девушек был хоть и приятный, но, откровенно говоря, ничем не примечательный. Они пели так же, как большинство поп-звездулек, выпускников различных «фабрик».

После девушек вышли какие-то молодые пацаны — местные рэперы, а потом наконец появилась группа, выступление которой было основной программой сегодняшнего вечера.

В целом, это была группа как группа, на первый взгляд — ничего экстраординарного: ударник, клавишник, два гитариста и фронтмен. Сначала ребята исполняли песни из репертуара знаменитых западных рок-групп и, надо сказать, очень неплохо. Присмотревшись к одному из гитаристов — стройному пареньку в чёрных джинсах, чёрной кожаной жилетке и белой футболке, я вдруг усомнилась: а парень ли это? Короткая стрижка не ввела меня в заблуждение, равно как и тёмные очки, скрывавшие пол-лица. В душу закралось сильное подозрение, что это — девушка.

А когда этот гитарист вышел к микрофону, оказавшись по совместительству ещё и вторым солистом, всё стало ясно. Грянула песня «I Think I Love You Too Much» из репертуара Джеффа Хили, и меня сразу понесло на волне драйва. Ноги сами собой начали притопывать, а голова — качаться в такт. А голос — низкий, гибкий, то хрипловатый, то звонкий, невероятно пластичный, сильный и тёплый, с великолепным произношением — стильным, чуть-чуть пижонским, с естественными фонетическими небрежностями, совсем как у носителя языка — был женским.

— Вот это и есть наш Джефф Хили, хе-хе, — сказал мне Паша. — Её зовут Яна, и она слепая, представляешь? А как играет! Гений просто. Капец, гы-гы!

Ты заканчивала музыкальное училище и одновременно выступала в группе, писала для неё музыку и тексты. Твоим пальцам была подвластна как электрогитара, так и акустическая, а ещё — клавиши. Сейчас этой группы уже нет — распалась, но ты нашла применение своему таланту, став преподавателем. Это сейчас ты для меня — мой Утёнок, а в тот вечер ты была незнакомой девушкой, необычной и притягательной, вызывающей глубокое уважение и восхищение. И — да, твой голос... То, как ты пела по-английски, пробирало меня странными мурашками и сдавливало сладким спазмом моё нутро, вызывая во мне почти физический отклик. Ни один голос на свете ещё так не действовал на меня. Его вибрации вошли в резонанс с моей душой... и, наверное, телом тоже. Твои кавер-версии мужских песен совсем не звучали нелепо, как можно было бы ожидать, напротив — в твоём исполнении они приобретали новый смысл, новые оттенки и акценты.

То, как ты двигалась, ни разу не наводило на мысль, что ты незрячая. Если бы Паша не сказал мне об этом, я бы и не поняла. Ты покачивалась, пританцовывая, а во время соло на гитаре даже попрыгала по сцене — задорно, весело, драйвово, а потом прислонилась спиной к спине второго гитариста, и вы с ним закатили такой мощный, харизматичный дуэт, что публика разразилась восхищённой овацией.

Не помню, как я оказалась внизу, в толпе перед сценой. Меня просто разрывало на куски от желания танцевать, и я оторвалась по полной. Ритм музыки мощно влёк в движение, управляя моим телом, как кукловод, превращая меня в неугомонный, неостановимый резиновый мячик.

С чужого репертуара группа перешла на собственный. Когда солировал фронтмен, мне хотелось его прогнать, но не потому что он плохо пел, а потому что я жаждала слушать только тебя. Твой голос просто овладел мной, покорил, ниспроверг к твоим ногам. Не крикливый и не пронзительный, а свободно льющийся, он приподнимал меня от пола в каком-то фанатичном восторге и экстазе. Никогда со мной не было ничего подобного.

Основное выступление длилось полтора часа. Когда группа собралась покидать сцену, публика возмущённо завопила, не желая отпускать понравившихся музыкантов. Тронутые таким горячим приёмом, ребята согласились спеть ещё несколько песен после небольшого перерыва. Я от счастья была готова забраться на потолок.

Каким-то образом я оказалась снова за нашим столиком.

— Ну как? — подмигнул Паша, пододвигая мне бутылку пива.

— Это... нечто, — выдохнула я, прикладывая её холодный бок к разгорячённому лбу. — Они просто молодцы... Супер!

— Что, на солиста их запала, гы-гы-гы? — хитро прищурился Паша. — Он парень харизматичный, что есть, то есть. Могу познакомить, хе-хе.

Я опешила. С чего он взял, что мне понравился солист? Я даже не запомнила, как он выглядел: видимо, его харизма на меня не подействовала. Я его вообще едва ли рассмотрела: меня сразил наповал женский вариант Джеффа Хили, слепая девушка Яна с потрясающим, таким тёплым и до странности родным мне голосом. Его эхо всё ещё аукалось в моей душе — моё, близкое, дорогое.

— Если уж знакомиться, так со всеми, — засмеялась Оля.

Паша провёл нас к музыкантам — в маленькую прокуренную комнату, похожую больше на подсобку, чем на гримёрку: здесь была собрана куча старой мебели и разного хлама. Мы застали группу за перекусом и расслабоном: на столике сгрудились тарелки с едой, из напитков — кофе, чай, сок, минералка. А для расслабления — пара бутылок водки.

— Здорово, Димыч, — поприветствовал фронтмена Паша. — Выступление — улёт полный. Молотки! Гы-гы-гы!

Они обменялись рукопожатием. На нас музыканты отреагировали весьма вяло. Выглядели ребята усталыми.

— О, девчонки, — только и сказал Димыч, длинноволосый, широкоплечий парень в кожаной куртке и пижонских ковбойских сапогах. — Привет. Выпьете?

Оля с Ларисой не отказались, а мы с Ритой решили, что нам уже хватит на сегодня. Блондинка и рыженькая восторженно взирали на Димыча: в их глазах он был идеалом рок-музыканта. Светло-русая грива волос падала на широкие кожаные плечи его куртки, а ясное и гладкое, светлоглазое лицо с пухлым и чувственно-капризным ртом когда-то принадлежало мальчику-лапочке, над которым восторженно умилялись воспитательницы детского сада. Сейчас мальчик вырос и возмужал, но что-то неуловимо детское и мягкое в его лице сохранилось.

Что до меня, то я не сводила глаз с тебя: ты сидела в старом офисном кресле, закинув одну ногу в тяжёлом ботинке на табуретку и держа в руках кружку с чаем. В желтоватом свете лампочек твои волосы, подстриженные по-мальчишески коротко, отливали золотом и медью. Вообще их цвет я бы определила как средне-русый, с лёгким рыжеватым оттенком, а в чёлке красовалось несколько обесцвеченных прядей. Тебе очень шла такая стрижка: с ней твоя голова выглядела аккуратной и кругленькой, подчёркивалась длинная шея и изящная линия подбородка. Зеркальный щиток тёмных очков поблёскивал, а на бронзовых от загара руках золотился светлый, чуть приметный пушок. Тонкое запястье отягощали массивные чёрные часы с кнопками и надписью «Talking». Это были специальные говорящие часы для незрячих и слабовидящих. Однажды отец купил себе такие, чтобы узнавать время без очков.

Заметив направление моего взгляда и оценив степень его зачарованности, Димыч как-то странно и многозначительно двинул бровями, а потом обратился к тебе:

— Ян, по-моему, с тобой хочет познакомиться красивая девушка.

Ты приподняла голову и без улыбки проговорила:

— Если б эта девушка что-нибудь сказала, было бы замечательно.

Звук твоего голоса — уже будничного и разговорного — отозвался во мне какой-то сладкой тоской. Он звучал по-родному, тепло и просто, и мне стало уютно и хорошо... а все слова вылетели из головы.

— Она что у вас — немая? — засмеялся Димыч.

А второй гитарист Ваня, с шапкой рыжих кудрей и жидкой козлиной бородёночкой, добавил, весело вытаращившись на меня:

— Не дрейфь, Яна у нас не кусается... Ну, по крайней мере, пока я за ней такого не замечал.

Всё, что я смогла сказать, было:

— П-привет...

— Привет, — ответила ты дружелюбно, повернув лицо на звук моего голоса. — Как тебя зовут?

Я назвалась. И, чуть-чуть осмелев, добавила:

— Мне очень понравилось... Выступление просто шикарное.

В уголках твоих губ наметилась улыбка — чуть-чуть усталая.

— Спасибо, — сказала ты.

Это была искренняя благодарность — в ответ на мою же искренность, с которой я выразила свои чувства. Внезапно растеряв почти весь словарный запас, я могла вложить своё восхищение только в голос. И твоё чуткое ухо всё уловило правильно.

Обращённая к тебе фраза Димыча «с тобой хочет познакомиться красивая девушка» слегка насторожила меня и осела в сознании, ожидая своего часа. А пока ребята вернулись на сцену — к бурной радости публики, встретившей их восторженными воплями и вздёрнутыми в воздух «козами» из пальцев. Я смешалась с толпой, готовясь снова отдаться твоему голосу.

Музыка мощно потрясла пространство, как взрыв. Вы грянули «утяжелённую» версию «While My Guitar Gently Weeps», но с Димычем в качестве вокалиста. Песня была великолепна — классика рока, как-никак, но я-то хотела услышать тебя! Подавив лёгкий осадок разочарования, я наслаждалась тем, что было — твоим соло на гитаре. Ты играла, как зрячая, только с небольшим характерным отличием — твоя голова была поднята, а невидящий взгляд под очками устремлён куда-то вдаль и вверх.

А потом был сюрприз. Когда вопли стихли, ты сказала в микрофон:

— А сейчас будет баллада, ребята. Это подарок одной девушке, которая находится в клубе. Но пусть её имя останется тайной.

От этих слов я застыла столбом, чувствуя, как внутри разливается тепло, а по коже в то же время бежит холодок. Тебе подали акустическую гитару, и я просто умерла на время от тихой и грустной нежности, заструившейся из-под твоих пальцев. Умерла и попала в рай, заблудившись на его тропинках.

За веком век,

В путях туманных сбиты ноги.

И сталь небес холодным ветром гладит грудь.

Растает снег,

И вновь — в объятия дороги

Я брошусь. Свет в окне оставить не забудь...*

Хоть ты и не назвала моего имени, я чувствовала, знала: ты поёшь для меня. Но мы перекинулись всего парой слов — почему же ты решила, что я достойна такого подарка? Это до сих пор остаётся для меня тайной. Вокруг качались огоньки зажигалок, топтались танцующие под «медляк» парочки, а я, не чуя под собой ног, уплывала на волнах твоего голоса в ласковую даль.

В тот день я вернулась домой в четыре утра. Отец, конечно, не спал, ждал меня. Пил на кухне чай. Подсев к столу, я подпёрла хмельную голову руками и сказала:

— Всё классно, пап.

Ноги болели, а сердце ныло от странной тоски.

Всё было ещё впереди.

________________

*Свет в окне оставить не забудь... — строчка из песни «Leave The Light On» — The Jeff Healey Band

3. СВЕТ В ОКНЕ

«Свет в окне оставить не забудь» — эта строчка из твоей песни застряла в моей памяти накрепко. Не зная о тебе совсем ничего, я цеплялась за неё, как за соломинку. Я не решалась искать тебя, и всё, чем я могла прогнать тоску, накрывшую моё сердце после того концерта — это песни Джеффа Хили. Я открыла его для себя с твоей подачи, и в моём сознании он с тех пор тесно ассоциировался с тобой. У него были такие же зрячие пальцы, как у тебя.

Нашей новой встрече опять невольно поспособствовала Рита. У неё снова «срослось» выступление в том же клубе, и она, конечно же, не могла не пригласить меня на такое событие. Я задумалась: а выдержу ли я это после двенадцатичасовой смены в книжном магазине? По вечерам у меня так жутко ныли ноги... Тут не очень-то до танцев — до кровати бы добраться.

Мы пили на кухне чай. Моя подруга, задумчиво подперев рукой голову, мешала сахар в своей чашке.

— А кто ещё выступает? — поинтересовалась я у Риты.

Рита назвала пару незнакомых мне имён и добавила:

— И ещё будет Яна — ну, помнишь, та слепая девушка-гитаристка?

Я почувствовала, что проваливаюсь в сладкую и гулкую бездну. Помнила ли я? Да не проходило и дня, чтобы я тебя не вспоминала. Я ещё сама не разобралась в природе своих чувств к тебе, просто безотчётно хотела снова тебя увидеть и услышать твой такой тёплый и родной голос.

Звон чайной ложечки вернул меня к реальности. Рита, свесив на стол длинные тёмные волосы с мелированными прядями и опустив густые чёрные ресницы, смотрела в свою чашку. Ведь она очень симпатичная девушка, подумалось мне. И почему она до сих пор никого себе не нашла? Ну ладно, я со своими заморочками — но она-то? Тёмные волосы и голубые глаза — достаточно редкое и красивое сочетание. И фигура очень даже...

Поймав себя на том, что опять оцениваю Риту не так, как должна бы оценивать обычная подруга, я поспешила отогнать эти мысли — как будто Рита могла их прочитать и что-нибудь заподозрить. Этими «заморочками» я не делилась даже с ней, хоть мы и знали друг друга уже целую вечность.

— А, та рок-группа? — проговорила я вслух. — Помню, помню.

— Нет, насколько я знаю, Яна будет одна, — сказала Рита. — Вместе они, кажется, уже не выступают.

Мне было грустно это слышать.

— Жалко. А что у них случилось? Разногласия?

Рита грустно обмакнула печенье в чай, пальцем другой руки водя по голубым клеточкам клеёнки на столе.

— В июле у них солист погиб, — сообщила она со вздохом. — На мотоцикле разбился. А у гитариста — ну, рыжего такого, с бородкой — проблемы с наркотиками. Попал с передозировкой в больницу.

Я сидела, придавленная этими печальными новостями, забыв о своём чае. Пространство моей тесной кухоньки, где можно было взять чайник с плиты, не вставая из-за стола, стало как будто ещё теснее, давя на меня со всех сторон могильным холодом. Димыч, этот длинноволосый парень с детским лицом... Мне представился перевёрнутый разбитый мотоцикл и распростёртое на дороге тело, застывшее в неестественной безжизненной позе. Кровь на мокром асфальте. Меня невольно передёрнуло, по плечам пробежал озноб. А этот рыженький... Ваня, кажется. С виду и не скажешь, что он что-то принимал... На наркомана он был не похож, разве только худоба... Но мало ли просто худых и жилистых от природы людей! Впрочем, в целом я не слишком удивилась. Среди музыкантов и вообще творческих людей такое — не редкость.

Я сидела притихшая, а Рита уронила кусочек размокшего печенья в чай, беззвучно выругалась и принялась вылавливать его ложечкой.

— Да, вот такие пироги, — вздохнула она. — Ну, так как? Придёшь в четверг?

— Я попробую, — усмехнулась я. — Правда, я работаю с девяти утра до девяти вечера... Не знаю, какая я буду после смены. Но попробую прийти.

Рита просияла и полезла в сумочку. Шлёпнув передо мной на стол яркую глянцевую бумажку, улыбнулась:

— Тогда вот флаер, вход будет бесплатный до одиннадцати вечера.

«Свет в окне оставить не забудь». Да простит меня Рита: совсем не ради её выступления я согласилась мучить в клубе усталые за долгий рабочий день ноги. Меня манил твой свет и твой голос. Я никогда не думала, что такое может быть: услышать голос и понять, что его обладатель — твой родной человек. Я вспоминала золотистый пушок на твоих загорелых руках и представляла себе, как эти руки касаются меня. Я даже могла силой своего воображения ощутить тепло твоих ладоней, а линия твоего изящного и округлого затылка, переходящая в линию шеи, заставляла что-то сжиматься в низу моего живота.

Но я не решалась сделать шаг тебе навстречу. Что-то удерживало. Нерешительность, страх? Не знаю. Какие-то холодные щупальца опутали меня и держали на месте, не давая ни вздохнуть, ни сделать какое-то движение по направлению к тебе. Но звёзды сложились так, а не иначе, и маховик судьбы заработал, решительно подставляя мне под ноги ступеньки, да так, что не пойти по этой лестнице было просто невозможно.

И сентябрьским вечером в четверг мои измученные ноги это сделали. Отца ждала оставленная мной с утра записка, гласившая: «Не теряй, буду поздно. Зайду с Ритой в клуб на пару часов». Проделав путь по лужам, в которых блестел свет уличных фонарей, ноги вошли туда, где меня ожидала новая встреча с тобой.

Сегодня моим бедным ногам совсем не хотелось танцевать, и пятая точка сразу приземлилась за столиком на шестерых, где я увидела знакомые лица. Макс всё так же мазал сальным взглядом по девушкам, а Паша по-прежнему гыгыкал после каждой сказанной фразы. Всё так же ядовито, ярко и разноцветно била по глазам светомузыка, а по черепу долбило клубное «тыц-тыц-тыц». Сегодня я не успела пообедать, и в животе пылал голодный пожар, но, пересиливая себя, я не торопилась покупать здесь еду: дорого и сомнительно. А если насмотреться телепередач-расследований про общепит, вообще ни крошки не захочешь брать в рот. Нигде.

Потягивая пиво и хрустя сухариками (они показались мне наименее подозрительными), я поглядывала на пока ещё пустую сцену.

— Чего хмурая такая? — поинтересовался сальноволосый и сальноглазый Макс.

Я выдавила улыбку.

— На работе трудный день был.

С утра хозяйке не понравилось, как я расставила на полке книги, и она отчитала меня при всех. Потом я чуть не навернулась с лесенки, доставая для покупательницы с самой верхней полки тяжеленную иллюстрированную энциклопедию, которую та в итоге так и не купила, а ставя огромный фолиант на место, чуть не уронила весь стеллаж. Потом завис компьютер; также сегодня заболела продавщица отдела канцелярских товаров, и нам пришлось взять на себя и ручки-тетрадки. Словом, куча мелочей, которые по отдельности были ерундой, но, навалившись все разом в один день, они придавили меня не слабо. В висках постукивала пульсирующая боль, от которой я щурила глаза, а говорила сквозь зубы.

— Бывает, — хмыкнул Макс.

Знакомое трио — тёмненькая, рыженькая и блондинка — спели зажигательно, сегодня у них даже были сценические костюмы и хореография. Я залюбовалась ножками Риты, обтянутыми колготками телесного цвета и обутыми в туфли на высоченной шпильке, которые придавали им красивую женственную завершённость. О её вокале я опять не могла сказать ничего определённого, но выглядела она сегодня соблазнительно. Костюм прикрывал её тело по минимуму, а двигалась она на сцене уверенно и раскованно.

Голова болела всё сильнее, и я ушла бы отсюда сразу после выступления Риты, если бы не ждала тебя. А ты всё не выходила. «Тыц-тыц-тыц» колотило по черепу всё невыносимее, а от ядовитой светомузыки тошнило. Две девушки в ярких костюмах, украшенных с витиеватой восточной роскошью и сверкавших золотой бахромой, исполнили танец живота; смотреть на завораживающие движения их бёдер и блеск костюмов было приятно, но усталость и головная боль доканывали меня. Я света белого невзвидела в ожидании тебя.

Но стоило мне увидеть знакомую стриженую голову и тёмные очки в пол-лица, как боль начисто забылась. На тебе была белая рубашка необычного фасона — с жабо на груди и пышными воланами на манжетах, по моде восемнадцатого века. На твоих ногах блестели высокие ботфорты. Ты будто вышла из фильма «Гардемарины, вперёд!» — не хватало только шпаги, вместо которой была электрогитара.

— Сегодня будет необычная программа, — согревающе обнял твой голос моё сердце. — Вы услышите произведения мировой классики, а точнее, их переложения для электрогитары в стиле хард-рока. Такая аранжировка заставляет старинную музыку звучать современно и нескучно. Все оригинальные аранжировки выполнены мной. Надеюсь, вам понравится.

Смысл твоего стилизованного под старину костюма стал ясен. На гитаре ты играла вживую, а партии остальных инструментов звучали в записи. То, что начали вытворять на струнах твои пальцы, иначе, чем чудом, назвать невозможно. Ты заставила клубную публику визжать и пищать в восторге, и от чего — от классики! От Бетховена, Баха, Моцарта, Вивальди. Ты заставила их «тащиться» от музыки, которую в традиционном оркестровом исполнении мало кто из них вообще воспринимал.

— Антонио Вивальди, «Времена года», — бархатисто скользнул по моему сердцу твой голос, объявляя композицию.

Гитара рокотала, рыдала, смеялась, пела, кричала, звала... Гремела летней грозой, завывала зимней бурей, звенела весенними ручьями. Не дав публике опомниться, твои пальцы затанцевали на струнах под изящную «Шутку» Баха, потом были моцартовские «Реквием» и «Турецкий марш», затем — «Ода к радости» Бетховена. Проявляя чудеса скорости и ловкости, твои пальцы сыграли и стремительный «Полёт шмеля». Удивила ускоренная версия «Лунной сонаты», прозвучавшая так ново и необычно, что я её не сразу узнала. Но это было так светло, мощно, пронзительно и божественно, что по щекам у меня покатились слёзы.

Я забыла боль. Не сводя с тебя глаз, я растворялась в прекрасной музыке, которую ты заставила звучать блистательно и победоносно, сметая на своём пути преграды, захватывая в плен сердца всех и каждого. Твоя гитара излучала свет, не видимый глазу, но ощутимый душой. Свет музыки. Свет в окне.

Мои забывшие усталость ступни сами понесли меня к сцене. Широко расставив стройные ноги в чёрных ботфортах и терзая тонкими, нервными и гибкими пальцами струны, ты стояла в ореоле золотого света, лившегося у тебя из-за спины, а я — напротив тебя, с мокрым от слёз лицом. Народ вокруг весело «колбасился» и плясал, а я стояла неподвижно и исходила слезами упоения, светлыми и очистительными.

Впрочем, я стеснялась этих слёз. Чтобы скрыть их от Риты и остальной компании, я улизнула в бар. Спиртного мне больше не хотелось, и я взяла просто бутылочку воды. За спиной снова слышалось безобразное «тыц-тыц-тыц»...

— Минеральную воду без газа, пожалуйста.

Звук этого голоса властно выпрямил мою спину и окутал плащом тёплых мурашек... Да, на соседний табурет села ты. Гитара уже висела в чехле у тебя за спиной, а поверх рубашки на тебе была куртка. В том, как из-под кожаных рукавов торчали белоснежные воланы манжет, было нечто странное и забавное, но стильное: двадцать первый век соединился с восемнадцатым.

Смекнув, что ты слепая, худой как жердь бармен, хитроглазый прыщавый пройдоха, вздумал тебя обмануть. Вместо пятидесятирублёвой купюры он сдал тебе десятку. Ты, вынужденная полагаться на его порядочность, сунула её в карман, а я обалдела от такой подлости. И не могла не возмутиться.

— Молодой человек! — сказала я ему. — Вы должны были сдать пятьдесят рублей, а сдали только десять. Я всё видела.

Этот дрищ сообразил, что его поймали с поличным и отпираться бесполезно, а потому, изобразив смущённую улыбочку, принялся извиняться.

— Ох, простите, закрутился... Заказов много... Перепутал...

«Ни фига ты не перепутал, — хотелось мне сказать, — а нагло воспользовался слепотой Яны. Это такая низость, что размазать тебя по стенке было бы мало...» Но скандалить я не люблю, тем более, что десятку бармен безропотно обменял на полтинник.

— Спасибо за вашу внимательность, — поблагодарила ты.

Глупо было бы надеяться, что ты помнила меня с нашей прошлой встречи несколько месяцев назад, но я всё-таки осмелилась подсказать, кто я и откуда.

— Вы ещё песню для меня пели... — И я процитировала: — «И вновь — в объятия дороги я брошусь. Свет в окне оставить не забудь...»

Удивительно, но ты вспомнила. Твои губы тронула задумчивая улыбка.

— А, точно. Ну, тогда давай на «ты».

Отработав выступление, ты собралась уходить, а в бар зашла на минутку — выпить воды. Я бормотала слова восхищения, а ты улыбалась. Потом над нашими головами раскинулось ночное небо города. Свет фонарей дрожал на лужах, улицу окутал густой туман, холодный осенний воздух норовил забраться под куртку, а твоя трость белела в полумраке. Общественный транспорт уже не ходил, и ты предложила вызвать такси. Твой телефон был снабжён озвучкой экрана, и ты легко справилась с этим сама. Рита и компания, наверное, недоумевали, куда я подевалась, а я, забыв о них, стояла с тобой на ночной туманной улице под облетающим клёном.

— Я слышала, что случилось с Димычем, — сказала я. — А Ваня как — живой хоть?

— Живой, — кивнула ты. — Лежит в реабилитационном центре.

— Ну, и... какие планы у вас теперь? Будете искать кого-то на замену? — осторожно спросила я.

Твои губы стали суровыми и неулыбчивыми. Свет фонарей отражался от тёмного щитка очков.

— Боюсь, группе пришёл конец, — с чуть слышным вздохом ответила ты. — Илюха, наш ударник, уже перешёл в другую: такого, как он, везде с руками оторвут. Что будет с Ванькой — не знаю. А Димыч... его никем не заменишь. На нём всё и держалось. Группа без него — как дерево без ствола.

— А ты? — Я зябко поёжилась. — Что думаешь делать?

Тебя приглашали преподавателем в музыкальную школу для слепых — точнее, в её филиал, который работал при спецшколе, в которой ты сама когда-то училась. Зарплата, конечно, не ахти, но если взять нагрузку побольше... Кроме того, ты профессионально занималась аранжировкой, причём за пару заказов могла получить больше денег, чем тебе предлагали в школе в месяц. Но тебе нравилась сама идея — учить музыке детей, помогать таким же, как ты, достичь в этом успехов. Быть может, найти среди них будущего гениального слепого музыканта — ещё одного Стиви Уандера.

— Слушай, а как же ты работаешь с компьютером? — полюбопытствовала я. — Там ведь надо видеть экран.

Это теперь я знаю, что есть специальные программы для слепых — типа «JAWS», а тогда мне было мало что известно о приспособлениях, помогающих управляться с техникой без помощи глаз. Впрочем, ты спокойно и мягко отвечала на мои не всегда тактичные вопросы, не обижаясь и не смущаясь.

Сидя рядом с тобой на заднем сиденье такси, я думала: неужели эта встреча — последняя? Машина остановится возле моего дома, я выйду, а ты уедешь... И всё? Невыносимо. Ужасно. Так не должно быть. Моя жизнь без тебя — долгая и тёмная дорога в никуда. А ты молчала, сжимая между коленей гитару, и в сумраке салона белело жабо и манжеты твоей рубашки. Круглые очертания изящной стриженой головы, длинная шея, блики света на очках... Как же сладко ёкало у меня в животе от этого!..

Наконец ты нарушила молчание:

— А у тебя как дела?

— Нормально, — ответила я. — Универ закончила, нашла работу. Не по специальности, правда, но... Более или менее по нутру.

Ты спросила, где я работаю и во сколько заканчиваю. «Хм», — насторожилось что-то во мне, но я назвала и адрес, и время. Когда я выходила из машины в туманный мрак осенней ночи, лёгкое прикосновение твоей руки к моей обожгло мне кожу до содрогания. Ноги ныли, а в окнах моего дома горел свет.

Час пятнадцать. В сумраке комнаты, чуть рассеиваемом светом от экрана телевизора, белела на подушке седая голова отца. Он спал. Помнится, когда я вернулась в четыре утра, отец пил чай на кухне, не смыкая глаз.

Дождь наносил на стекло лёгкие серебристые штрихи, из крана капала в темноте вода, мои пальцы слабо пахли чем-то копчёным. А в доме напротив светилось чьё-то бессонное окно — как звезда, которая сводила воедино наши с тобой пути.

4. ПРЕДНАЧЕРТАННОЕ

Сентябрьское солнце — кисло-сладкое, спелое и прохладное, как антоновское яблоко. Я никогда не могу им насытиться. Мне его всегда мало. Летний душистый мёд засахаривается, смешивается с золотом листопада и прохладой аллей загрустившего парка, и получается осенний блюз — музыка, которой пропитана наша встреча.

Тот день был как раз светлым и погожим, вот только солнца мне перепало совсем чуть-чуть — когда я ходила на обед в кафе по соседству с нашей книжной секцией. У нас в торговом зале окон вообще нет, и мои глаза, изголодавшись по живому дневному свету, не могли оторваться от тёплого золота, так и манившего на прогулку. Только и грела мысль о том, что завтра — выходной, и если повезёт с погодой, можно будет побродить по шуршащим листьям.

Когда я наконец вырвалась под открытое небо из душных стен, уже стемнело, и зябкий сумрак тут же прильнул к щекам. Уличные фонари, окна, вывески и фары машин: вечерний город.

И — звон гитары слева от входа... Вздрогнув, я посмотрела туда.

Нас разделяли несколько метров тротуарной плитки. Сидя на скамейке, ты задумчиво перебирала струны, и в свете фонаря поблёскивали плечи твоей кожаной куртки. Прохожие недоуменно поглядывали: шапки или какой-либо ёмкости для денег перед тобой не было, так зачем же ты играла? Они не понимали, что ты могла это делать и просто так — для своего удовольствия, безвозмездно даря музыку усталому осеннему городу. Но хрустальный перезвон был слишком нежен и хрупок для улицы, так и хотелось схватить его в горсть, чтобы он не испачкался, и спрятать за пазуху, поближе к сердцу.

Так вот зачем ты выспрашивала у меня о моём графике работы...

Минуту я стояла столбом, просто слушая и еле сдерживая щекотные смешинки, мягкими шариками подкатившиеся под диафрагму. Наверно, это было счастье. Вот такое смешное и пушистое, как твоя голова, которую моя рука так и тянулась погладить и взъерошить.

Конечно, ты слышала мои шаги, но играть не перестала. Когда я подошла и села рядом, ты улыбнулась. Мои губы тоже сами собой растянулись до ушей.

— Привет. Меня ещё никогда так не встречали... Спасибо тебе.

Любуясь твоими ногами в брюках стиля милитари с накладными карманами на штанинах, я думала о том, как тебе идёт такой «пацанский» имидж. Что-то было в этом забавное: грубые ботинки псевдовоенного фасона и очаровательно хрупкая длинная шея, «солдатские» штаны и худые коленки под ними, брутальная куртка и трогательно тонкие запястья, мальчишеская стрижка и нежное девичье лицо. При взгляде на тебя мне всё время хотелось улыбаться. Так мы и сидели, отражаясь в зеркальной облицовке торгового центра: ты играла, а я слушала, пока не замёрзла.

— Тебе не холодно? — вдруг спросила ты, будто прочитав мои мысли.

— Чуть-чуть, — сказала я, зябко поёживаясь.

В кафе, куда мы зашли, великолепно делали капучино с латте-артом — сливочной пеной с рисунком. У меня была изображена кошачья мордочка, у тебя — что-то вроде ветки папоротника. Жаль, ты не могла оценить.

— Даже пить жалко, — засмеялась я. — Такая красота.

А твои губы уже были в пенке. Ты смешно облизнулась, и я почти с ужасом поняла, что хочу тебя поцеловать. Почему с ужасом?

Папа — старой совковой закалки, он никогда не поймёт и не примет. А хозяйка магазина однажды в случайно оброненной фразе ясно дала понять, как она относится к «всяким извращенцам». Наша леди-босс, вечно кутающаяся в цветастую шаль с длинной бахромой, смотрела на мир злыми мышиными глазками-бусинками и выглядела ярой гомофобкой.

Ну вот, умею же я всё испортить... Зачем я позволила этим мыслям вторгнуться в уютное кофейное тепло нашей встречи? Хотя бы сегодня, хотя бы сейчас не думать об этом. Просто пить кофе и смотреть на тебя, представляя себе, что окружающего мира не существует. Нет враждебности, нет непонимания, нет «фобии». Да, иллюзия. Но от реальности иногда так устаёшь...

Мы шли по тротуару медленным прогулочным шагом. Твоя трость время от времени касалась бордюра, а гитара висела за спиной. Шуршали под ногами листья. Колючий свет фонарей скользил бликами по твоим очкам.

— Тебя проводить? — предложила я.

— Я хорошо ориентируюсь, — сдержанно ответила ты. — А если заблужусь — навигатор подскажет.

Предложения помощи задевали твою гордость, поняла я. Ты хотела быть независимой, самостоятельной и сильной. «Человек с ограниченными возможностями» — это не про тебя. Ты уже доказала, что возможности на самом деле безграничны. Твоя музыка — тому подтверждение.

— Ладно, — улыбнулась я, меняя тактику. — Тогда ты меня проводи. А то уже поздно, темно, страшно...

До моего дома было всего четыре остановки, и, чтобы оттянуть момент расставания, мы пошли пешком. Всю дорогу я ломала голову: приглашать тебя зайти или нет? Отец был дома, так что всё это выглядело бы странно и глупо.

Когда мы пришли, повисла неловкая пауза. Я пробормотала:

— Папа дома, так что... Но если хочешь, заходи... Можно чаю попить.

Мы стояли в тёмном дворе, окружённые жёлтыми квадратами окон. Твои пальцы ласково скользнули вниз по моим рукам — от локтей до запястий.

— Ладно, не парься, — со смешком сказала ты. — Скажи лучше, когда у тебя выходной?

— Завтра, — ёкнуло у меня в груди.

— Ну, тогда... если ты не против, может, встретимся? — согрел меня твой голос. — У меня тоже завтра день свободный.

От твоей смелости мурашки защекотали мои лопатки, а голос... Голос окутывал летним теплом посреди сумрачного осеннего холода. Между нами не было сказано ни слова о цели и последствиях этой встречи: всё разумелось само собой, естественно и просто. Слова были и не нужны. Потому ли, что «рыбак рыбака видит издалека», или же потому что ты тоже почувствовала во мне что-то близкое и родное — не знаю. Может, общество и считало это неправильным, но меня не покидало чувство, что происходящее с нами — как раз таки правильно. Будто паззл сложился или исполнилось какое-то пророчество. Мир перестал иметь значение, важно было только пожатие твоей руки.

Исполняя предначертанное, я проснулась утром и залезла под тёплые струи воды, позавтракала. День начинался снова погожий — чудесный, полный прозрачно-грустного осеннего солнца. Сияющий кокон счастья, окутывая меня, не пропускал в мою душу ничего грустного или злого, лишь лёгкий холодок радостного волнения иногда пробегал по коже, а в животе что-то сладко сжималось.

Встретиться было решено в двенадцать, в скверике у кафе, куда мы вчера заходили. Солнечные зайчики мельтешили у твоих ног, обутых всё в те же ботинки, а молодые липы у тебя за спиной хвастливо красовались в жёлтых нарядах — неисправимые кокетки, в отличие от тебя. Ты довольствовалась джинсами и чёрной косухой. За твоей спиной висела неизменная гитара.

Едва заслышав мои шаги, ты подняла голову и повернулась в мою сторону. Встав со скамейки, улыбнулась — смущённо и как будто даже робко.

— Привет, — я сжала твою руку.

— Привет, — отозвалась ты, пожимая мои пальцы в ответ.

Снова выполняя то, что было суждено, я осторожно поцеловала тебя в щёку. Золотокрылая чародейка осень как будто специально разогнала из сквера народ — чтобы ты тоже могла быстро и крепко чмокнуть меня.

— Ну, по кофе? — предложила я.

— Давай, — согласилась ты.

После чашки кофе с тирамису мы бродили по аллеям городского парка. Осень окружала нас солнечным шелестом, бросая нам под ноги золотые охапки счастья и даря последнее тепло. Твои пальцы переплелись с моими. Я могла бы идти рядом с тобой, даже ни о чём не разговаривая — просто растворяясь в солнечно-листопадном пространстве. «Осень, ну что же ты делаешь? — хотелось крикнуть мне. — Разве можно сваливать на человека сразу столько счастья?»

— Я всё-таки устроилась в музыкальную школу, — сообщила ты. — С понедельника начинаю.

— Значит, выступать в клубе больше не будешь? — От крепкого пожатия твоей руки на меня накатывала странная слабость — сладкая, блаженная.

— Почему? — Шагая со мной за руку, ты почти не пользовалась тростью и несла её как аксессуар. — Буду иногда. Ну, и аранжировки тоже никуда не денутся. Всё по-прежнему, только времени свободного поменьше будет оставаться, конечно.

— А где же ты работаешь? — спросила я. — Ведь в городской квартире не очень-то помузицируешь... Соседи на шум жаловаться будут.

— Можно и в квартире, если звукоизоляцию сделать, — ответила ты. — Моя комната так и оборудована, сейчас там моё основное рабочее место. А когда у нас была группа, мы репетировали у меня на даче, в гараже. Гараж капитальный, отапливаемый, так что вполне сносно. Хочешь посмотреть? Тут недалеко, в черте города — сады «Искра».

Я знала эти сады: когда-то и у нас там была дача. Вернее, она принадлежала бабушке, а потом по завещанию перешла к моему брату Денису. А он её продал, чтобы выручить дополнительные деньги на покупку двухкомнатной квартиры вместо однушки, в которой он ютился с женой и маленьким ребёнком. Сделал он это без нашего с отцом ведома — поставил нас перед фактом, уже договорившись с покупателем. Мне было до слёз жаль нашего сада, любимого мной с детства. Сколько было там малины, вишни, смородины!.. Четыре яблони, две груши, ранет, ну и, естественно, грядки — куда ж без них... И всего этого не стало. Отец тоже расстроился, да так, что практически перестал разговаривать с Денисом. Теперь мы созванивались от силы пару раз в месяц. «У вас всё хорошо? — Да. А у вас? — И у нас в порядке. — Ну, пока. — Пока». Вот и весь разговор. Разве что иногда ещё пара слов о маленьком Ванюшке.

По дороге мы купили всё необходимое для шашлыка, двухлитровый пакет вина, хлеб, питьевую воду, фрукты. Твоя белая трость постукивала по заборам, задевая высокую, уже местами пожелтевшую траву, а я, шагая следом, поражалась тому, как ты ориентировалась вслепую на этих узких улочках. Странное и необычное чувство: не я вела слепого человека, а он меня. Пахло яблоками, прелой листвой, сырой землёй... Знакомые ароматы осенних садов пробудили во мне грустные воспоминания; погружённая в них, я от неожиданности отскочила в сторону и ахнула, когда вдруг за одним из заборов громко и басовито залаяла собака. Ты засмеялась.

— Не бойся... Это соседский Джек, азиатская овчарка. Оттуда он нас не достанет. Кстати, мы уже пришли. Вот и наша дача.

Моему взгляду предстал весьма внушительного вида забор из профнастила, на кирпичных столбах — ограждение класса «люкс». Ты загремела ключами и ощупью нашла замочную скважину на высоких воротах. «Ничего себе дачка, — подумалось мне. — Судя по забору — самый настоящий коттедж».

— Заходи, — приветливо пригласила ты.

За забором я увидела двухэтажный домик из красного и белого кирпича, с небольшой верандой, балконом и крышей из голубой металлочерепицы. Сбоку к нему был пристроен гараж, а окружено всё это было великолепным тенистым садом. Рядом с домом росли яблони, по периметру — малина и вишня, жимолость, сирень, черёмуха. В глубине сада виднелась большая и длинная теплица. По обе стороны от главной дорожки, ведущей от ворот к крыльцу, были посажены кусты смородины и крыжовника. Перед домом, вдоль веранды, располагались клумбы, пестревшие осенними цветами.

Залюбовавшись, я замешкалась, и ты протянула мне руку:

— Пойдём, пойдём.

Я вложила пальцы в твою тёплую ладонь, и мы поднялись на крыльцо.

Внутри стены были обшиты вагонкой, покрытой золотистым лаком. Ты показала мне дом: на первом этаже — гостиная и кухня, на втором — спальня и библиотека. И в гостиной, и в библиотеке диваны и кресла раздвигались, так что домик мог вместить несколько человек гостей. На второй этаж вела деревянная лестница, а в гостиной был камин — видимо, больше для уюта, чем для тепла, ибо дом отапливался газом. Вода поступала из собственной автономной скважины. Вместо привычного щелястого деревянного сортира был оборудован нормальный, вполне городской санузел в самом доме — с унитазом, раковиной и душевой кабинкой.

— Что, и горячая вода есть? — удивилась я.

— Есть, конечно, — ответила ты. — Водонагреватель-то для чего?

— Да тут круглый год жить можно, — восхитилась я. — Круто!

А ты улыбнулась:

— Давай-ка, займись мясом для шашлыка. Ему же ещё мариноваться несколько часов надо.

Ты сказала это по-домашнему, просто и ласково, будто мы с тобой жили вместе уже Бог весть сколько времени. И мне было легко и хорошо, а ты стала ещё роднее, ещё дороже, ближе и теплее.

Кухня окутала меня домашним уютом. Вся мебель тут была из светлого дерева — в тон отделке стен. У шкафчика на стене висела золотистая связка лука. Оторвав пару луковиц, я принялась за чистку. А ты, чтоб мне не было скучно, взобралась с гитарой на подоконник.

От твоих песен у меня щемило сердце. Крылатые и свободные, они улетали в ясное солнечное небо, а твой голос... Ты обнимала меня им. То грустный, то насмешливый, то весёлый, то задумчивый, он будто целовал меня в сердце.

Я поставила мясо в маринаде в холодильник на четыре часа, ополоснула руки и заварила чай с сушёной смородиной и мелиссой, которые обнаружилась в шкафчике в матерчатых мешочках. Спустившись с подоконника и прислонив гитару к стене, ты подошла ко мне почти вплотную. Твоя рука поднялась к очкам и сняла их... И я увидела твои глаза.

Большие, серо-голубые, опушённые тёмными ресницами, они глубоко сидели в глазницах и чуть косили вверх и влево. Жутковатый, нездешний взгляд, направленный будто не во внешний мир, а вовнутрь. Твоё лицо приблизилось, а мои руки в твоих ладонях похолодели. Зачем ты сняла очки? Наверно, собиралась меня поцеловать, но я невольно отпрянула от твоих глаз, производивших тяжёлое и вместе с тем завораживающее впечатление.

— Извини, — обескураженно проронила ты.

Пожатие ослабело, и мои руки выскользнули из твоих. Решив, что твои глаза напугали меня, ты их закрыла. Сердце кольнула острая боль раскаяния, и я, осознав ошибку, тут же порывисто и быстро обняла тебя, прильнув своей щекой к твоей.

— Это ты меня извини.

Прошло несколько томительных, ужасных секунд, прежде чем твои повисшие вдоль тела руки снова ожили. Поднявшись, они обняли меня и крепко сжали.

Сентябрьское солнце бархатно гладило мои щёки. Нюхая душистые антоновские яблоки на низко склонённых ветках, я снова слушала твой родной голос: ты рассказывала о своей семье. Твой отец занимал высокую должность в налоговой инспекции, год назад умер от рака, и теперь ты жила с мамой — университетским преподавателем. Твоя старшая сестра Александра уже была довольно успешной бизнес-леди, владелицей сети магазинов цветов и подарков... И заядлой холостячкой. Мужчины её просто боялись — из-за совершенно не женского, властного и сильного характера. Но если сильному полу с ней не повезло, то тебе — очень даже наоборот. Более заботливой сестры, чем она, нельзя было и вообразить. Жила она отдельно, в своей собственной квартире, но тебе с матерью не забывала помогать: например, почти вся твоя музыкальная аппаратура и лицензионное программное обеспечение были куплены Александрой. Будучи намного старше тебя, она опекала тебя с самого детства. Она была в курсе твоей ориентации, а мать — нет.

— Даже не знаю, как мама это воспримет, — вздохнула ты. — У неё уже был один инфаркт. Боюсь, если она узнает, у неё случится второй.

Я понимала тебя, как никто другой.

— У меня та же история... Папа не поймёт, я его знаю. Он очень упрямый и тяжёлый человек. Знаешь, что он однажды сказал? Что всех «извращенцев» надо сажать либо в тюрьму, либо в психушку. Там им самое место — так он считает.

Ты почесала в затылке.

— Мда...

Солнце золотило твою макушку. Мне вдруг захотелось снова посмотреть в твои глаза, и я сама осторожно сняла с тебя очки. Ты сделала протестующий жест, но я, нежно потеребив твои уши, чмокнула тебя в обе щеки. Без очков твоё лицо выглядело непривычно — из-за этих нездешних, устремлённых вовнутрь глаз. Нет, не страшно было в них смотреть — скорее, больно. Сжималось и сердце, и горло — от подступающих слёз.

Не плакать. Ни в коем случае! Тебе не нужна обидная, унизительная жалость. Не жалости ты достойна, а восхищения и любви.

— Яна... Ты необыкновенная, — проговорила я глухо и сдавленно.

Твои зрячие пальцы защекотали моё лицо, сомкнутые веки вздрагивали, на губах то расцветала, то пугливо пряталась улыбка. Я замерла, позволяя тебе изучать меня... Щекотное, тёплое, смешное чувство. Как одуванчик.

Солнце, поспев и налившись жёлтым соком, клонилось всё ниже. В прохладном, остро-терпком воздухе пахло дымом и жареным мясом; в животе сосал голодный червячок, а вино на пустой желудок только сильнее раззадорило аппетит. Хмель уже погладил меня тяжёлой рукой по голове, и оттого она норовила склониться тебе на плечо, но спать было нельзя: шашлыки сгорят.

Сначала меня коснулся твой локоть, а потом по талии скользнула ладонь. На меня вдруг нашло игривое настроение, и я улизнула от тебя, спрятавшись за яблоню. На миг ты застыла, растерянно моргая, а потом улыбнулась и пообещала:

— Догоню, поймаю и съем. У меня хороший слух, ты знаешь.

Стараясь ступать как можно бесшумнее, я уворачивалась от тебя, но ты, навострив свои «локаторы», следовала за мной, выбирая неизменно точное направление. Двигалась ты с хищной кошачьей мягкостью, удивительно скоординированно и ловко, так что, если бы не глаза, можно было бы подумать, что ты — вполне зрячая.

— Думаешь, я не слышу, как ты топаешь? — усмехнулась ты. — Как слон!

— Слон? — прищурилась я. — Ах так!

И нырнула в густой малинник. Царапая лицо и руки, я забралась в самую глубь и затаилась, как мышь... Только сердце стучало, да слегка шумело в висках.

Минуты тянулись, как часы, но ты почему-то не торопилась меня находить. Мне стало тревожно. Может, ты обиделась? Наверно, это была плохая идея... Да и ноги устали и затекли от сидения на корточках, а на холодную сырую землю «пятую точку» не опустишь. Не утерпев, я выбралась из своего укрытия, повторно исцарапавшись. Колючие переплетённые ветки цеплялись за волосы и норовили выколоть мне глаза.

Однако когда я вышла из малинника, ты куда-то пропала. Странно...

— Яна! Ян! — позвала я, озадаченно озираясь.

Пройдясь по саду, я нигде тебя не нашла. Может, ты в доме? Я прошлась по всем комнатам, заглянула даже в туалет, но и там тебя не было. Да что ж такое?!

— Ну и ладно, — пробурчала я обиженно. — Не хочешь выходить — шашлыков тебе тогда не достанется.

Снимая поочерёдно шампуры с мангала, я стряхивала с них мясо в большую глубокую тарелку. Мой голодный живот с энтузиазмом заурчал при виде сочных, румяных, пахнущих дымком кусков. Но не успела я поднести шашлык ко рту, как сзади меня обняли твои руки.

— Попалась!

От неожиданности я вздрогнула и чуть не уронила мясо.

— Ах ты!

Твои губы неуклюже прижались к моей шее. Хоть солнце уже почти село, но мою кожу обжёг золотой осенний огонь.

— Подожди... — Я пыталась вывернуться из твоих объятий. — Может, поедим сначала? Я голодная, как чёрт...

Но твой рот щекотно подбирался к моим губам и уже через миг горячо, влажно и мягко накрыл их. Земля закачалась, а темнеющее ясное небо заплясало над головой, и я утонула в бесконечно долгом хмельном поцелуе, пахнувшем дымом, шашлыками, яблоками и осенней грустью. Твоя ладонь поддерживала мой тяжёлый затылок — и весьма кстати, потому что он был готов вот-вот перевесить и опрокинуть меня навзничь. Сердце зашлось в ритме галопа, а в желудке всколыхнулась лёгкая дурнота.

— Подожди, Ян... — выдохнула я. — Мне надо присесть... Что-то голова кружится.

— Тебе плохо? — встревожилась ты, прижимая меня к себе.

Не знаю, как это можно было назвать. Сад плыл вокруг меня, земля тянула к себе, как магнит, колени подкашивались, а сердце расширялось от какого-то обморочного восторга. Я откинула голову на твоё плечо.

— Нет... Скорее, хорошо. Наверно, даже чересчур, — хмыкнула я, пропуская сквозь ресницы отрывочные картины: ветки на фоне синего неба, бесконечно глубокого и чистого; крыша соседней дачи с акварельно-прозрачным серпиком луны над коньком; лениво шелестящие буреющей листвой вишнёвые кусты. — Наверно, это от вина... на голодный желудок.

— Тогда давай поедим.

Мы устроились на крыльце: я — ступенькой ниже, чем ты, так что твои обтянутые чёрными джинсами ноги стояли по обе стороны от меня. Мне было уютно и хорошо сидеть между твоих колен, чувствуя виском твоё дыхание. Тарелка с мясом стояла рядом на ступеньке. Одной рукой обнимая меня, другой ты кормила меня шашлыком с вилки.

Потом я точно так же накормила тебя, и мы выпили ещё по стаканчику вина. Прохлада в воздухе крепчала, и ты, потрогав мой озябший нос, скомандовала:

— Так, пошли в дом.

Уткнувшись в горловину твоего свитера, я мурлыкнула, уже совсем охмелевшая:

— Хочу к камину...

— Хорошо, будет тебе камин, — улыбнулась ты.

Рыжий, как сама осень, огонь затрещал, разгоняя сумрак и отражаясь в твоих глазах. Диванные подушки перекочевали на пол, сверху нас укрыло одеяло из спальни, и под ним-то всё и случилось — такое долгожданное, мучительно-восхитительное исполнение пророчества. Тогда я узнала в полной мере виртуозность твоих пальцев, которые, как уже было сказано, умели танцевать не только на струнах. Пусть кто-то считал это ненормальным — к чёрту! Идите в Тартар, праведники. Для нас это было единственно правильное свершение. Слияние душ и тел, воссоединение половинок, потерявших друг друга много тысяч лет назад.

5. ЭКСПЕРИМЕНТ

Из осенней прохлады перенесёмся в адское летнее пекло. Память — машина времени, на которой можно перемещаться куда угодно и воскрешать тех, кто ушёл навсегда.

Жуткая жара началась уже в мае: в двадцатых числах температура доходила до плюс тридцати. Сегодня шестое июня, и в девять утра уже двадцать восемь градусов. Если бы не кондиционер, работать было бы невозможно.

Каблуки мягко и глухо вонзаются в нагретый за день асфальт: я иду домой. Густой, как тёплый кисель, ветер обнимает мои ноги, играет подолом светлого сарафана, а волосы над шеей намокают от пота уже через десять минут ходьбы. Супермаркет — островок прохлады: струи воздуха из мощного кондиционера спасают меня от обморока. Кассирша, загорелая до смуглости стройная брюнеточка, тыкает пальцами с длиннющим маникюром по кнопкам кассового аппарата — получается медленно и неловко. Мне думается: зачем отращивать такие когти? Работать же неудобно. А сама девушка очень симпатичная, обычно мне нравится такой тип внешности — средиземноморский. Что-то испано-итальяно-греческое. Впрочем, ты к нему не принадлежишь, но ты — особый случай.

И снова убийственная жара охватывает со всех сторон, и мозги вскипают и томятся в черепной коробке. Кожа головы потеет под волосами, дома придётся сразу же мыться. Мысли о прохладном душе окрыляют и заставляют меня торопиться.

В подъезде прохладно. Ручки пакета с продуктами до боли режут ладонь, пока я карабкаюсь по ступенькам, пыхтя и отдуваясь.

— Уть, я дома!

Мне никто не отвечает. Скинув босоножки с усталых ног, вслушиваюсь: из-за плотно закрытой двери твоей студии приглушённо слышится музыка: ты работаешь. А когда ты работаешь, к тебе лучше не соваться... Как и ко мне, когда я сижу над своей писаниной. В этом мы с тобой похожи.

Всё, что было мной приготовлено — съедено, в раковине — гора грязной посуды. Нет, я не могу позволить себе сердиться на тебя за это... Но не потому что тебе трудно в быту: по дому ты как раз ловко управляешься иногда, даже пол можешь помыть, когда в ударе. Но в целом в своих привычках ты всё-таки похожа на неряху-мальчишку... которому я всё прощаю.

Первым делом я лезу в душ. Блаженство прохладных струй окутывает меня, взбадривая и освежая измученное зноем тело. Намыливаю волосы... С такой жарой хоть каждый день мой голову.

И вот, остывшая и свежая, с распущенными по спине мокрыми волосами, я лезу в интернет.

— Лёнь, я кушать хочу.

Твои руки обнимают меня сзади, щека прижимается к моей. Я смеюсь:

— Ни фига себе! Там же целая сковородка запеканки была... Ты всё слопала, даже мне не оставила, а теперь — опять голодная?

— Ну...

Ответить тебе нечего, и ты виновато утыкаешься мне в шею. Я ёжусь от щекотки и хихикаю. Ты отстраняешься от моих мокрых волос:

— Голову помыла, что ли?

— Ага. И тебе не мешало бы, — отвечаю я, взъерошивая твои уже немного засаленные вихры.

Опираясь мне на плечи, ты трёшь подбородок о мою макушку.

— Кстати, птенчик, мне подстричься пора... Сделаешь?

В ящике тумбочки в прихожей лежит машинка с набором насадок. Я уже натренировалась сама тебя стричь, и мы экономим на парикмахерской.

— Как обычно?

Как обычно — это около трёх сантиметров, но ты просишь покороче: лето, жара.

— Хм... Насколько покороче? — интересуюсь я.

— Знаешь, в этот раз я хочу под нолик, — заявляешь ты. — Пока я в отпуске, можно. До двадцатого июля отрастут.

С двадцатого июля до двадцатого августа у тебя летняя школа — дополнительные занятия с учениками. Решив, что лишние деньги нам не помешают, ты согласилась выйти на работу летом, когда в музыкальной школе каникулы. Но кое-кто занимается, и вот ради них ты и укорачиваешь свой отпуск. Слепым ребятам, вообще-то, безразлично, как ты выглядишь и какой длины у тебя волосы, но вот некоторым зрячим взрослым — не всё равно.

— Слушай, может, под ноль не надо? — пытаюсь я тебя отговорить. — Может, хотя бы ёжик? Двенадцать миллиметров — самое то.

— Ёжик у меня уже был, — говоришь ты, пропуская сквозь пальцы мои мокрые волосы. — Хочу попробовать что-нибудь другое. Лёнь, ну, побрей меня, а?

— Что-то не нравится мне эта идея, — признаюсь я. — Как-то я не очень представляю тебя с лысой головой...

Твои пальцы щекочут мою шею сзади — до мурашек по лопаткам.

— А вот увидишь — и сразу представишь, — смеёшься ты.

— Н-нет, — отказываюсь я. — Утён, прости, но не могу... Серьёзно говорю, рука не поднимется такое сделать.

Идея мне действительно не нравится. Я люблю ерошить твои короткие волосы — особенно, когда они только что вымыты и ещё пахнут шампунем, и гладить вместо них лысый череп мне как-то не улыбается. Ты будешь похожа на больную раком или зэка... как мне кажется.

— Ну, тогда мне придётся идти в парикмахерскую, просить и унижаться, — улыбаешься ты, опираясь на меня всем своим весом, да так, что старое кресло жалобно и возмущённо стонет.

— Да там тебя не станут так стричь, — говорю я, действительно надеясь на такой исход и слегка приободрившись от этого.

— Откажут в одном салоне — сделают в другом, — не унываешь ты. Кажется, ты подсмеиваешься надо мной: в твоём голосе звучит ироничная нотка.

— Но ты же не собираешься таскаться по всем парикмахерским города! И не наваливайся так — кресло сломаешь, — бурчу я.

— Надулась, как мышь на крупу, — усмехаешься ты. — Всё равно побреюсь. Давно хотела попробовать.

— Сделаешь это — в постели на меня можешь не рассчитывать, — заявляю я сердито.

— Ну... — Вздохнув, ты разводишь руками — всё с той же усмешечкой. — Коли так, то я месяцок потерплю без секса. Пока не отрастут.

Это звучит неожиданно и обидно: меня променяли на лысину!.. И вместе с тем мне кажется, что всё это — несерьёзно, и я не верю в окончательность и бесповоротность твоего решения. А ты, как ни в чём не бывало чмокнув меня в шею, уходишь к себе в студию. В дверях оборачиваешься:

— Птенчик, покушать что-нибудь всё-таки сделай, ладно?

— На ночь есть вредно, — ворчу я.

Но через пять минут уже жарю порезанное кусочками куриное филе и варю рис, крошу лук и тру на тёрке морковку. Если тебе откажут в одном салоне, ты пойдёшь искать другой? А потом, возможно, третий? И четвёртый? Представив себе, как ты бродишь по улицам со своей тростью, я вздыхаю. Мне не по себе от мысли, что я заставляю тебя, слепую, идти одну и искать парикмахерскую. Может, сцепив зубы и скрепя сердце, всё-таки выполнить твою причуду? Лишь бы ты не переходила лишний раз оживлённую улицу... Да, я до сих пор почему-то никак не могу перестать тревожиться за тебя.

Образовавшийся в сковородке куриный бульон пенится под прозрачной крышкой. Я заливаю мясо сливками и всыпаю в него лук и морковку. Чуть позже добавляю туда же готовый рис, перемешиваю и, подумав, украшаю это всё зелёным горошком. Готовится это простое и сытное блюдо всего за полчаса. Хоть на ночь есть и вредно, но вместе с тобой я уминаю целую тарелку.

— Вкусно, Лёнь, — говоришь ты ласково. — Ты — мой птенчик.

И всё. Больше мне ничего не надо, чтобы ощутить себя самой счастливой на свете.

— А ты — обжора, — смеюсь я.

Съесть ты можешь много, но это никак не сказывается на твоей фигуре.

Завтра у меня выходной, и я позволяю себе допоздна засидеться за писаниной, одновременно лазая по сети и слушая в наушниках любимую музыку. Но один наушник на всякий случай чуть сдвинут с уха — чтобы я могла услышать тебя.

Приглушённая музыка стихает, ты идёшь в ванную. Я дописываю последние строчки, ставлю точку и выключаю компьютер. Остаток моего времени до отхода ко сну принадлежит тебе одной.

Весь следующий день ты проводишь дома за работой над заказом, и я почти забываю о твоём намерении. Я уже почти уверена, что всё это было в шутку. У меня хорошо идёт очередная глава, и я увлечённо стучу по клавишам, когда ты прижимаешься губами к моему уху:

— Лёнь, у меня сегодня выступление. Хочешь пойти?

Честно говоря, мне хочется дописать главу: редкое сочетание вдохновения и свободного времени просто грех упускать. Воистину, закон подлости: как времени нет — так Муза тут как тут, нашёптывает и соблазняет, а стоит ему появиться — хоть бы словечком одарила, крылатая профурсетка.

— Ммм... Утён, ко мне Муза прилетела.

— Понятно, — усмехаешься ты. — Муза — это святое. Ладно... Сама понимаешь, буду поздно. Не переживай.

Ни слова упрёка — только ласковый поцелуй. От стыда у меня опускаются руки, но Муза — ревнивая, капризная и злопамятная барышня, и если её благосклонностью пренебречь, она может и отомстить. Обидится — потом её не дождёшься и не дозовёшься.

Сделав на сегодня свой выбор, я остаюсь наедине с торжествующей Музой. Ты уходишь, растворившись в тёплом летнем вечере, а она остаётся со мной, поднимая меня на вершины литературного экстаза. Творческий запой — штука, которая бывает порой похуже запоя алкогольного. Кто плавал — знает...

Песнь Музы изливается в мои жаждущие уши, а пальцы стучат по клавиатуре в унисон сердцу. На часах — половина первого ночи. Сейчас ты выступаешь нечасто, но когда такое случается, ты можешь прийти домой и в два часа. Поэтому я не беспокоюсь, а Муза владеет мной безраздельно.

Глава дописана, время — полтретьего. Муза притомилась и юркнула в постель — уже храпит, чертовка, а вот мне не до сна: тебя всё ещё нет... Червячок тревоги начинает шевелиться у меня внутри, а ноги теряют покой: траектория их движения — от окна к дверному глазку и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Часы — тик-так, сердце — тук-тук.

Три часа, тебя нет. Гулкая тишина кухни, молчаливый погасший монитор компьютера, тёмный прямоугольник телеэкрана... Никто и ничто не может мне ответить, где тебя носит. Я набираю твой номер.

Гудки...

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети...»

Тревога голодным зверем грызёт мне сердце.

В четыре часа пополуночи усталость даёт о себе знать: давит на веки тёплыми шершавыми ладонями, вливает в тело густой склизкий кисель слабости. Каждое движение отзывается гулким эхом головокружения. Но — не спать, не спать... Не могу. Потому что тебя нет дома. И я не знаю, что с тобой и где ты.

Новый вызов и прежний ответ: «Аппарат абонента...» Господи, ну не могла же тебя так надолго задержать восторженная публика!

Пять утра, головная боль. Всё тело превращается в кисель, растекается по дивану. Ты ещё никогда так не пропадала, а если задерживалась где-то, всегда звонила и предупреждала. Что-то случилось... Что-то случилось.

Мертвенная, каменная обездвиженность.

Провал в гулкое Ничто. Усталость берёт верх и просто отключает меня прямо на месте, но телефонная трель выдёргивает меня в реальность. Сердце: бух-бух, с частотой швейной машинки, в ушах — трансформаторное гудение.

На дисплее — твоё имя... Неимоверное облегчение!

— Да! Яна?

Твой голос, родной и тёплый:

— Лёнечка, птенчик... Прости меня. Со мной всё хорошо, я в порядке. Ты, наверно, беспокоилась?

Если б я могла, я бы отвесила тебе знатный подзатыльник.

— А ты как думала?!

— Лёнь, я ребят из группы встретила... — Твой голос отягощён усталостью бессонной ночи и выпитым горячительным. — Илюху и Ваньку. Посидели немного в клубе, потом к Илюхе поехали. У меня телефон разрядился, прости. Илюхина зарядка как раз подошла.

На часах — семь утра. Солнце сияет, птички чирикают за окном, машины и автобусы проносятся по улице, а ты жива и с тобой всё в порядке. Не думай, что я такая паникёрша, просто когда я представлю, как ты со своей тростью переходишь дорогу...

— Лёнь, я уже иду домой, — заверяешь ты. — Всё нормально. Прости, что вот так, без предупреждения вышло... И ещё... кхм... Ты, это... меня сразу не убивай, когда увидишь. И не пугайся сильно.

Червячок тревоги, превратившись в дракона ужаса, вцепляется зубами мне в нутро.

— Что... В чём дело?

Ты посмеиваешься на том конце линии.

— В парикмахерскую идти уже не нужно. Илюха предоставил свои услуги — бесплатно. В общем, подстригли меня.

В течение следующих сорока минут я жду твоего возвращения. Самочувствие стремится к нулю, а головная боль — к бесконечности. Таблетка, вода. Шелест старой ивы за окном. Нестерпимо яркое солнце в окнах соседнего дома. Утро...

И вот, звонок домофона. Это непривычно: обычно ты открываешь своим ключом. Может, потеряла?

— Да...

— Лёнь, это мы, — слышу я твой усталый и ласковый голос. — Открывай, птенчик... Ключи долго искать, завалились куда-то... — И смешок.

«Мы»? Значит, ты не одна. Мне это не нравится, но ничего уже не поделать: придётся впускать всех, кто пришёл с тобой. Честно говоря, мне не до разборок: главное, ты в порядке, жива и здорова, и невероятное облегчение, как ни странно, отнимает у меня остатки сил. Наверно, это и к лучшему.

Тебя сопровождают двое парней. Одного из них я узнаю по цвету волос: это Ваня, второй гитарист, у которого была передозировка. Надо же, живой... Годы его изменили. Волос на его голове осталось поменьше: вместо рыжей копны а-ля «взрыв на макаронной фабрике» — «три волосинки», остриженные под машинку. Но глаза всё те же — круглые, карие и внимательно-живые. «Как у шимпанзе», — думается мне почему-то. Худой, как скелет, но главное — живой, и мне отчего-то становится радостно. Человек выжил. Разве это не хорошо?

Илью я не запомнила и сейчас вижу как в первый раз. Коренастый, крепкий, круглоголовый, с ямочками, вспрыгивающими на щеках при улыбке. Тёмная футболка и джинсы, барсетка и кроссовки, а в зрачках — искорки-иголочки жизнерадостного блеска. Хороший парень, решаю я. Да ты бы и не смогла ужиться в группе с плохими людьми.

Ну, а ты, главная героиня моих ночных волнений, виновато прячешься за спинами ребят. На твоей голове — бейсболка, причём явно чужая, потому что уходила ты без головного убора.

— Ты уж прости, — извиняется передо мной Илья, поблёскивая весёлыми искорками в зрачках. — Давно с Янкой не виделись, вот и посидели маленько...

Я впускаю всех трёх товарищей. Глубоко надвинутая бейсболка не даёт мне понять, есть ли на твоей голове волосы или нет, но когда ты со вздохом её снимаешь...

— Ё-моё, — вырывается у меня.

Сначала твоя бритая голова приводит меня в ужас. Жуткое зрелище! Мне дико видеть тебя совсем без волос, ты сама на себя не похожа с этой «причёской» — а точнее, с отсутствием таковой.

— Не бей, пожалуйста... — Ты шутливо прикрываешься руками.

Бить тебя мне отнюдь не хочется, а хочется от души отодрать за уши, смешно торчащие на круглой голове. А в горле ни с того ни с сего застревают слёзы:

— Ты хоть представляешь себе, какую ночь я пережила?!..

— Прости, птенчик, — шепчешь ты.

Я не сопротивляюсь твоим рукам, которые обнимают меня и гладят по щекам. До меня вдруг доходит, что ты ласкаешь меня при Ване и Илье, и мне хочется сжаться в комочек... Но им, видимо, всё давно известно о тебе, потому что оба подмигивают, а Илья говорит:

— Вот честно, завидую я тебе, Яныч. Красавица у тебя жена. Мне б такую!..

Они любят тебя такой, какова ты есть.

Что мне остаётся? Я завариваю чай. А ребята переглядываются:

— Может, пивка?

Ты твёрдо отвечаешь:

— Нет, мужики, всё. Тут попойку устраивать не будем. Если Лёня сказала — чай, значит, чай.

Когда я закрываю глаза, голоса начинают звучать как будто сквозь слой ваты. Похоже, весь выходной я проваляюсь больная, а значит, не напишу новую главу... Ну да ладно. Главное — ты дома, пусть теперь и лысая. Кстати, твой череп очень красивой и изящной формы, и выглядит это не так уж страшно, как мне показалось сначала.

Жара снова превращает мои волосы в сальную шапку. Шампунь и прохладная вода немного спасают положение, но я ловлю себя на том, что завидую твоей стрижке. Впрочем, сама так подстричься я не решусь, вопреки всем очевидным преимуществам такой «причёски» летом.

Моя ладонь ложится на твою голову. Ощущение — как бархат. И отчего-то в низу живота начинает пульсировать что-то горячее и волнительное. Неземное спокойствие твоих глаз странно сочетается с возбуждённо приоткрытыми губами, с которых срывается тёплое дыхание, касаясь моего рта.

— Утя, я что-то неважно себя чувствую... Давление опять, — бормочу я.

— А мы потихоньку, — шепчешь ты. — Я всё возьму на себя, ты ни о чём не думай и расслабься.

Я утопаю в мягкости твоих губ, в их бархатисто-щекочущей нежности, и к чёрту все мои угрозы лишить тебя секса. К чёрту, потому что это восхитительно. Я даже не подозревала, что новый вид твоей головы может так меня заводить...

Даже не хочется, чтобы наступало двадцатое июля.

6. НА ГРАНИ ПАЛЕВА. АЛЕКСАНДРА

Снова на «машине времени» переношусь в нашу первую осень. Встречались мы тогда не так часто, как хотелось бы: ты работала шесть дней в неделю, а в моём графике на воскресенье не всегда выпадал выходной день. Вечера у тебя тоже часто бывали заняты: ты посвящала их собственному музыкальному творчеству и аранжировкам.

Приходилось выкраивать время. По средам и четвергам у тебя в школе с одиннадцати до трёх были «окна», и если мои выходные выпадали на эти дни, мы спешили на короткое свидание.

Обычно ты ждала меня в скверике у нашего любимого кафе; осеннюю прохладу прогоняла чашка капучино с рисунком на пене, согревая наши руки. Опавших листьев в парке становилось всё больше, и они льнули к ногам, а то и неслись следом, как ласковые собачонки. Я набирала их целыми охапками и осыпала тебя с головы до ног. Смеясь и отряхиваясь, ты добродушно ворчала:

— Ну чисто дитё малое...

Но мне иногда хотелось вернуться в детство. Съесть огромную шоколадку, ни с кем не делясь... ну, разве что, с тобой; посмотреть полнометражный мультик, уплетая мороженое из большого ведёрка; прокатиться на карусели, визжа от захватывающего дух и пузырящегося, как газировка, восторга... Или, расстроившись, пореветь в твой шарф, и чтобы никто не говорил, что я, дескать, уже большая девочка. А потом приходилось возвращаться на работу и снова становиться взрослой и серьёзной.

Но с тобой я могла позволить себе впасть в ребячество. Также я могла и покинуть этот суетный мир на время, растворяясь в тёплых волнах твоего голоса и звоне гитарных струн. Моя кровать, до недавних пор несшая на своём терпеливом матрасе тяжесть лишь моего одинокого тела, удивлённо скрипела, когда на неё в порыве взаимного желания падали уже двое. Жёлтый игрушечный утёнок на книжной полке взирал на нас своими пуговичными глазами в немом шоке: а хозяйка-то выросла — гляди-ка, что вытворяет! Порой мне становилось немного не по себе, как будто за нашими взрослыми страстями подглядывало детство. Не выдержав однажды укоризненного утиного взгляда, я выкарабкалась из-под тебя, собираясь отвернуть игрушку клювом в угол.

— Эй, ты куда это сбегаешь? — Едва я встала с кровати, как твоя рука поймала меня за запястье. — Так не честно!

— Я только утёнка отверну к стене, — смущённо призналась я.

— Какого ещё утёнка? — засмеялась ты.

— Вот этого.

Взяв игрушку с полки, я дала её тебе. Твои пальцы нажали на пушистое утиное пузико, и оно издало смешной жалобный писк.

— Хех, ну и чем он тебя так смущает? — усмехнулась ты.

— Он смотрит, как мы... — Я понимала, что это глупо, но ничего не могла с собой поделать.

Ты потёрла утёнка о щёку, зачем-то понюхала у него под хвостом. Я с хохотом свалилась на кровать:

— Ты что, это же утиная задница!

Услышав, что я вернулась в постель, ты прильнула ко мне всем телом. Наши ноги сплелись, а утёнок присоединился к нам — третьим. Я фыркнула:

— Убери птенца, это же растление малолетних!

— А сколько ему лет? — спросила ты, разводя мои ноги в стороны и устраиваясь между ними.

— Он у меня с самого детства, — сказала я. — Лет с пяти-шести, наверно.

Твоё дыхание тепло защекотало мой пупок.

— Ну, значит, не такой уж он и маленький. Успокойся.

— Нет уж, — хмыкнула я. — Ещё пернатых вуайеристов нам тут не хватало. Дай сюда.

Отобрав у тебя утёнка, я сунула его под подушку. Так пушистый подглядыватель и не увидел самого интересного, которое вскоре у нас началось. Возможно, ему были слышны какие-то звуки — вздохи, стоны, скрип кровати, но меня это не беспокоило: главное — больше не было его круглых наглых глаз, пялившихся на нас.

— Ты моя маленькая девочка, — прошептала ты, накрывая мой рот глубоким и нежным поцелуем.

Пару раз мы встречались у тебя на даче: однажды, когда выходной у меня выпал на воскресенье, а потом... Во второй раз мы чуть не спалились перед твоей мамой. Теперь об этом смешно вспомнить, а тогда я реально струхнула от перспективы такого нежданного и незапланированного разоблачения.

Был конец октября — самая унылая часть осени: с холодом, слякотью, утренними заморозками. От яркого наряда на деревьях уже почти ничего не осталось, но нас с тобой это мало огорчало. Мы вообще почти ничего вокруг не замечали, поглощённые друг другом. Для шашлыков на открытом воздухе не подходила погода: дул пронизывающий до костей ледяной ветер, то и дело принимался моросить дождь. Мокрый, почти облетевший сад выглядел уныло, и гораздо приятнее было домашнее тепло и потрескивающий камин.

— Блин, как же быть с шашлыками? — озадачилась ты, почёсывая в затылке.

— Можно сделать их в духовке, — нашла я выход. — Получится ничуть не хуже, чем на мангале.

— А ты умеешь? — спросила ты с сомнением.

— Хех, обижаешь, — хмыкнула я. — Спокойствие, только спокойствие! Угадай, кто лучший в мире специалист по шашлыкам в духовке?!

Ты рассмеялась, сразу став раз в десяток очаровательнее: тебе очень шла улыбка. Как светлый лучик солнца.

— Не знаю... Ты, наверно?

— Не наверно, а точно, — заверила я. — Я и шпажки деревянные захватила — как чувствовала, что на открытом воздухе у нас будет облом.

— Ну, тогда давай, орудуй, — усмехнулась ты. — Доверяю тебе, как лучшему в мире специалисту.

Шашлыки получились на славу. Красное вино вскружило нам головы и согрело, и наши губы сами потянулись друг к другу. Крепкие хмельные поцелуи нанизывались на стержень острого и горячего напряжения, приправленные перчинкой запретности и пропитанные сладкой нежностью. И пусть ветер швырял в окно плети холодного дождя — нам было тепло и уютно вместе под одеялом. Можно было вскрикивать от пронзительного наслаждения, не опасаясь, что услышат соседи за стенкой, и не беспокоясь, что кровать слишком громко скрипит — не услышали бы соседи снизу. Здесь можно было упиваться друг другом и соединяться снова и снова с силой и страстью двух изголодавшихся друг по другу половинок. Глаза были не нужны, и я закрыла их, чтобы чувствовать всё так, как чувствовала ты — пальцами, ладонями, ртом, кожей, обонянием и слухом.

Мой заключительный вскрик прозвучал одновременно с хлопаньем дверцы машины снаружи... Этот звук обрушился на меня, как снежная лавина. Из состояния паралича меня вывели твои тёплые губы:

— Спокойно. Быстро одеваемся и убираем постель.

— К-кто там? — пролепетала я.

— Не пугайся. Это или мама, или Саша, — сказала ты. — Если Саша, то всё в порядке.

У нас было около минуты, чтобы прикинуться невинными овечками. У меня так сильно колотилось сердце, что казалось, его можно было услышать с первого этажа, а одежда валилась из рук. Быстро и коротко вжикнула молния: не успела я моргнуть, как ты была уже в джинсах. Подавая мне пример самообладания, ты натянула свитер и сказала:

— Приведи комнату в порядок, я пока задержу их. Ничего.

— Ага, один за всех и все за одного, — пробормотала я: у меня тряслись пальцы, но при этом доставало духу шутить. Впрочем, это был юмор висельника.

Постель представляла собой поле битвы, изрытое — нет, не воронками от снарядов и гусеницами танков, а следами нежной и страстной борьбы двух тел. Полуодетая, я трясущимися руками расправила простыню, ровно расстелила одеяло и накрыла кровать пледом. Взбив подушки, я принялась торопливо натягивать на себя одежду. Дверь приоткрылась, заставив меня тихо ахнуть.

— Не бойся, это всего лишь я. — Подойдя ко мне, ты успокоительно сжала мои вмиг похолодевшие руки. — Там мама и Саша. Приехали за вареньем.

Под полом дома был обширный погреб для хранения овощей и заготовок. Там стояли ряды банок с вареньем, соленьями, компотом, а в большом деревянном ящике зимовала картошка.

— Пошли, — сказала ты. — Познакомишься с моей семьёй.

— А может, я ту-тут посижу? — заикнулась я. — Пока они не уедут?

— Не дрейфь, всё будет хорошо, — засмеялась ты. — Маме представим тебя как мою подругу, а Саша всё знает обо мне. Так что — выше нос. Веди себя естественно.

Легко сказать — «веди себя естественно»! У меня подкашивались ноги, когда я спускалась по деревянной лестнице, а представ пред светлы очи твоей матери и старшей сестры, я вообще чуть не упала в обморок. Удержаться на ногах мне помогло, очевидно, вино, выпитое нами за шашлыком. Если бы не оно, я вообще не смогла бы расслабиться.

Твоя мама, Наталья Борисовна, оказалась высокой, худощавой женщиной с совершенно седыми волосами, старомодно убранными на затылке в узел. Две изящные пряди с обеих сторон обрамляли высокий выпуклый лоб, а тонкие горделивые брови и правильный прямой нос придавали её лицу аристократичный вид. В молодости она была, вероятно, очень красива, но и сейчас выглядела достойно и походила на какую-то постаревшую киноактрису. Одета она была по-дачному неказисто — в старые джинсы, свитер и тёплый серый жакет.

А твоя сестра сразила бы меня наповал с первого взгляда, если бы моё сердце в тот момент уже не принадлежало тебе. Её прохладные, светло-серые глаза, обрамлённые густыми чёрными ресницами, впились в меня испытующим взглядом, выдержать который мне помогло только твоё присутствие. Баскетбольного роста, стройная, спортивного сложения, она просто подавляла своим уверенным, властным видом... Если бы я пришла на собеседование к такой работодательнице, то, наверно, ушла бы ни с чем — просто из-за того, что выглядела бы полной идиоткой, потерявшей дар речи. По-мужски короткая стрижка подчёркивала силу и энергичность её имиджа, открывая взгляду красивую форму головы и линию шеи. Сначала мне показалось, что её волосы были специально окрашены в пепельно-серебристый цвет, но потом я поняла, что это — ранняя седина. В сочетании с гладким и молодым лицом это смотрелось необычно и стильно. Подчинённые на работе обращались к ней «Александра Евгеньевна», а мне было предложено называть её просто Александрой, поскольку нам посчастливилось познакомиться в неформальной обстановке дачи. О том, чтобы её имя для меня когда-нибудь сократилось до Саши, я тогда и мечтать не могла.

— Мам, Саш, познакомьтесь, — сказала ты. — Моя подруга Лёня.

— Очень приятно, — интеллигентно улыбнулась Наталья Борисовна. — А Лёня — это Елена?

— Алёна, — раскрыла я тайну своего имени. — Но мне больше нравится Лёня.

— Рада с вами познакомиться, Лёнечка, — сказала твоя мама. И добавила со смехом: — Хотя, честно говоря, я уже давно жду не дождусь, когда же Яна познакомит меня не с подругой, а с другом. Это же самое касается и Саши. А то она, понимаете ли, развернула бизнес, а кому она передаст свою империю по наследству — пока неясно.

— Скажешь тоже — «империю», — усмехнулась Александра. И снова пронзила меня сканирующим взглядом из-под тёмных ресниц. Они были от природы такого насыщенного чёрного цвета, что не требовалась и тушь.

Твоя мама оказалась общительной, гостеприимной и приветливой. Она собственноручно заварила чай и угостила нас вишнёвым вареньем без косточек. На фоне её лёгкой, приятной беседы вопросы Александры показались мне настоящим допросом или проверкой на детекторе лжи. Твоя сестра желала знать обо мне всю подноготную: где я живу, какой вуз окончила, кем работаю, кто мои родители.

— А почему вы не стали работать по специальности? — поинтересовалась она, помешивая чай.

— Там требуется слишком много нервов и сил, — призналась я. — Как выяснилось, мне нужно что-то поспокойнее. Да и зарплата учителя в соотношении с нагрузкой в этой профессии — просто насмешка какая-то.

Чопорно оттопырив мизинец, Александра сделала три завершающих круговых движения ложечкой и аккуратно положила её на блюдце.

— Ну, тогда надо было получше определяться с выбором направления учёбы, — сказала она. — Вы ведь учились на бюджетном отделении?

Я кивнула.

— Ну вот, — продолжила твоя сестра. — Получается, государство вас выучило, деньги в ваше образование вложило, готовило из вас специалиста в области педагогики, а от вас отдачи нет.

Всё это я понимала вполне и сама, но что сказать? Странный получался разговор, не слишком приятный. На выручку мне пришла ты.

— Сань, ну не будь такой занудой, а? Не грузи Лёню, тем более, что вы только познакомились. Может, поговорим на другую тему?

— Пожалуйста, — Александра откинулась на спинку стула, со скучающим видом опустив веки. — Предлагай.

Но не успела ты открыть рот, как вмешалась Наталья Борисовна:

— Кстати, по данным соцопроса, шестьдесят процентов россиян работают не по специальности.

— Мам, верить данным соцопросов — то же самое, что всецело уповать на синоптиков, — поморщилась Александра. Она явно обладала собственным мнением по каждому вопросу и не стеснялась это мнение высказывать.

— Яна права, оставим эту тему, — тут же сдалась Наталья Борисовна, по-видимому, не любившая споров. И добавила с блеском энтузиазма в глазах: — Тем более, что тут есть такое замечательное вино. Это вы купили, девочки?

Александра недовольно сдвинула красивые тёмные брови.

— Мам, — проговорила она неодобрительно.

— Да ладно тебе, Саш, — устало махнула рукой Наталья Борисовна, отпив глоток вина и с удовольствием причмокнув. — Это всего лишь лёгкое вино, от одного бокала ничего не будет.

Видимо, у Александры были веские причины быть недовольной энтузиазмом, проявленным матерью при виде вина, но это были уже их сугубо семейные вопросы, при решении которых я не слишком-то горела желанием присутствовать. Чувствовалась неловкость. Ты снова решительно повернула разговор в мирное русло:

— А Лёня приготовила просто потрясные шашлыки. Мы не всё съели, ещё много осталось. Хотите?

— Обожаю шашлык, особенно к вину, — оживилась Наталья Борисовна.

Александра только хмурилась. Не будь она такой потрясающей, я сочла бы её жуткой занудой и постаралась бы в будущем избегать, но тут всё обстояло, похоже, не так просто. По твоим рассказам я знала, сколько она делала для семьи, как заботилась о тебе и практически взвалила на себя роль главы семейства после смерти отца. А ещё я верила, что такие ясные, умные, красивые, пусть и чуть холодные глаза не могли принадлежать плохому человеку. Жёсткому и сильному — да. Дурному — нет.

— Кажется, ты понравилась маме, — улыбнулась ты, когда мы — уже вдвоём — качались на качелях в каком-то пустом неуютном дворе, пронизываемом всеми ветрами. Точнее, на качелях сидела я, а ты меня раскачивала. Полная мусора, окурков и собачьего дерьма песочница, какие-то железные конструкции для лазания и вышеупомянутые качели — вот и всё подобие детской площадки.

— А твоей сестре, по-моему, не очень, — вздохнула я.

— Фигня, — добродушно усмехнулась ты. — Не бойся её. Сашка только с виду такая суровая, а на самом деле она хорошая.

Я почти завидовала тебе — тому, что ты могла позволить себе называть Александру просто Сашкой — её, состоявшуюся, самодостаточную, не по-женски сильную, неприступно-строгую, властную, решительную и жёсткую. Впрочем, другие, более слабые и мягкотелые, в суровом деловом мире и не выживают. Либо ты сам акула, либо тебя съедят.

— А чего она так на маму смотрела, когда та пила вино? — полюбопытствовала я. — Как Ленин на буржуазию.

— У мамы с алкоголем довольно сложная история отношений, — вздохнула ты. — У неё бывают долгие периоды трезвости, но иногда случаются срывы... Когда умер папа, её даже в больнице откачивали, детоксикацию проводили. Еле с того света вытащили тогда. После инфаркта она старается держать себя в руках. Это трудно... Но пока получается.

— У моего отца такая же история, — проговорила я. — Мда... кажется, у нас с тобой много общего.

Я слезла с качелей, на слегка подкашивающихся ногах подошла к тебе и взяла за руки. Наши губы сблизились и слились в поцелуе посреди безлюдного двора. Ты отвечала, как всегда, искренне и пылко, самозабвенно зажмурив веки — иначе ты и не умела. Краем глаза заметив проходившую мимо женщину в длинном пальто, я и не подумала отрываться от твоих губ. Что-то, правда, ёкнуло в животе, но я назло этому комочку испуга только крепче впилась в твой рот. Пусть эта женщина думает, что хочет. А может, она и ничего не подумала: тебя издалека можно было принять за парня.

Через несколько дней, выходя после рабочего дня на улицу под проливной дождь, я с досадой поняла, что забыла дома зонтик. Прежде чем шагнуть в наполненное мокрым шлёпаньем и шелестом пространство сумрачной улицы, я пару секунд поколебалась, жалея своё новое пальто, но делать было нечего: до остановки — минута ходьбы. Не сахарная, как говорится, не размокну.

И вдруг над моей головой раскрылся зонт — как чёрные перепончатые крылья дракона. Вздрогнув, я увидела перед собой Александру — в длиннополом чёрном кожаном пальто с широким ремнём. Её шею уютно согревал белый шерстяной шарф, а на голове красовалась стильная чёрная шляпа с узкими полями и шёлковой лентой вокруг тульи. От неожиданности я даже забыла поздороваться.

— Добрый вечер, — сказала Александра. — Прошу прощения за нахальство, но не могли бы вы уделить мне несколько минут за чашкой кофе, Лёня? Наше знакомство началось как-то не очень... приятно. Мне хотелось бы исправить эту ситуацию... И, возможно, ваше мнение обо мне. Для меня это важно.

Она могла не беспокоиться: моё мнение о ней можно было выразить одним словом — «обалденная». Даже то, как она разговаривала со мной в прошлый раз, не испортило этого впечатления. Сегодня же с ней произошла разительная перемена. Я увидела её улыбку — чарующую, светлую, от которой просто перехватывало дыхание, а земля уходила из-под ног.

— Аа... Ээ... — вот и всё, что у меня вышло в ответ. Ну, и ещё: — Гм.

Александра наблюдала моё смущение с этой потрясающей улыбкой, держа надо мной зонтик. Я спохватилась:

— Вы же... эээ... промокнете!

— Тогда пойдёмте скорее в машину, — сказала Александра.

Она просто подавляла своим ростом и зачаровывала. Надо сказать, высокие люди — мой фетиш; рядом с ними я ощущаю себя миниатюрной и хрупкой, и это очень приятное ощущение.

Твоя сестра водила чёрный джип, впечатлявший своими размерами и солидным видом — могучий, как танк. Галантно открыв передо мной дверцу, Александра сказала:

— Прошу.

Её сапоги — высокие, на небольшом широком каблуке, с ремешками и серебристыми пряжками — напоминали сапоги для верховой езды и красиво подчёркивали форму ног. А ноги у Александры были просто божественные — длинные, сильные, изящные.

По странному совпадению она привезла меня в наше с тобой любимое кафе. Оно работало до половины одиннадцатого, и сейчас там было ещё полно посетителей. С минуту мы просто молча пили горячий ароматный напиток. Передо мной стояло пирожное, а Александра кроме чашки кофе ничего себе не взяла. Под внимательным взглядом её светло-серых глаз я просто забыла, как это вообще — производить звуки человеческой речи.

— Я хотела извиниться за прошлый раз, — первой нарушила она неловкое молчание. — Боюсь, я разговаривала с вами жестковато, и у вас могло сложиться обо мне не совсем верное впечатление.

— Понимаю, это была проверка, — улыбнулась я. Дар речи, похоже, понемногу возвращался. — Как тест на стрессоустойчивость.

На лице Александры расцвела ответная улыбка.

— Ну... Отчасти, да.

— Ну, и как я прошла тест? — усмехнулась я.

Взгляд Александры был задумчивым и тёплым. Опустив ресницы, она отпила глоток кофе.

— Если бы вы не были девушкой Яны, я бы сказала, — проговорила она тихо. — Но, с вашего позволения, я лучше промолчу.

Я почувствовала себя так, словно оказалась голой в общественном месте. Да, я помнила — ты говорила, что Александра всё о тебе знает, но всё равно почему-то оказалась к этому не готова. Что-то дотронулось до моего локтя, заставив меня вздрогнуть. Это была рука твоей сестры.

— Всё нормально, Лёнь. Всё хорошо, расслабься, — сказала Александра мягко. И запоздало спросила: — Ведь можно к тебе на «ты»?

— Д-да, конечно, — пробормотала я с запинкой.

Пауза в несколько глотков кофе с пирожным позволила мне немного успокоиться. А Александра вдруг призналась:

— Я сама люблю девушек. Но, конечно, не афиширую. Вот так вот получилось у нас в семье... И я, и Янка. Боюсь, маму это может добить, поэтому она пока ничего не знает. Сейчас ей точно нельзя об этом говорить. Смерть отца, потом инфаркт... Папа очень тяжело умирал, и это вымотало и подкосило её. Она только три месяца назад снова вышла на работу, и у неё с психикой пока не всё стабильно и нормально. Поэтому я и пригласила тебя сегодня — извиниться за нелюбезное обхождение в прошлый раз... ну, и об этом поговорить тоже. Я хотела бы попросить тебя с Яной быть поосторожнее.

— Да, я знаю, — сказала я. — Яна говорила, что у мамы слабое здоровье, и её надо беречь.

— Вот как? Это хорошо, что она говорила, — кивнула Александра. — Но я не была уверена, что ты знаешь это, поэтому извиняюсь за повторение.

— Я понимаю, — вздохнула я. — Мой отец тоже ничего не знает. Но не потому что у него что-то не в порядке со здоровьем или психикой, а просто... он не поймёт этого. Брат — тоже вряд ли. А мне пока не по средствам жить отдельно.

Александра задумчиво потёрла подбородок.

— Хм... В принципе, я могла бы снять для вас двоих квартиру, но ты сама понимаешь... Яська — умница, очень самостоятельная и сильная, но при всём этом она всё же не может обходиться совсем без помощи в быту, и мама просто не поймёт её отъезда. Когда она лежала в больнице с инфарктом, и Яська осталась дома одна, я временно нанимала домработницу, чтобы та помогала по хозяйству. Сама я тогда разрывалась между работой и маминой палатой. А если мама увидит, что ты живёшь с Яной, у неё по поводу всей этой ситуации могут возникнуть вопросы: зачем отдельная квартира, почему именно ты и так далее... Сложно это всё, Лёнь. Честно говоря, я даже пока не знаю, как тут можно помочь. Будем думать, конечно... Но пока пусть всё останется, как есть.

Когда мы вышли на улицу, дождь всё ещё шёл. Мокрый джип Александры блестел в свете уличных фонарей.

— Ну... спасибо за кофе, — начала я было прощаться. — Это было очень любезно с вашей стороны...

— Садись, я подброшу тебя домой, — перебила твоя сестра с усмешкой. — Если уж быть любезной, так до конца.

Ехали мы молча. Из-под сдвинутой набок шляпы Александры серебрился коротко подстриженный висок, на запястье блестели часы... Потрясающая, обалденная. Мужики должны были кусать локти от досады, потому что с ней им ничего не светило. Впечатление она на меня произвела неизгладимое, но после этого разговора о насущных проблемах безжалостный клинок реальности начал прорываться сквозь розовый романтический кокон, в котором я находилась до сих пор. Трудности, о которых я предпочитала пока не думать, встали передо мной во весь рост. При мысли о перспективе наших с тобой отношений на меня наваливалась глухая безысходность и тоска. Скрываться, встречаться урывками, тайком — неужели это всё, что нам предначертано?

Машина остановилась возле моего дома. Капельки дождя на лобовом стекле блестели в свете плафона над крыльцом. Бросив на меня тёплый взгляд, Александра сказала:

— Ну... Удачи тебе. Надеюсь, мы ещё увидимся. Было приятно с тобой познакомиться.

— Мне тоже, — совершенно искренне ответила я, протягивая руку для пожатия.

Этот жест не был с моей стороны вежливой формальностью, а шёл от сердца. Александра светло улыбнулась и вместо рукопожатия, сняв шляпу, поцеловала мою руку, как сделал бы галантный джентльмен. Я смущённо засмеялась.

Поднимаясь по лестнице к своей двери, я ругала себя. Как я могла позволить себе так млеть в присутствии твоей сестры? Будь она даже тысячу раз шикарной и неотразимой, всё равно — какое я имела право блаженно растекаться киселём от одной её улыбки?.. Я считала это почти изменой тебе. Мне не было прощения.

На кухне горел свет: отец пил чай. Я разделась, помыла руки и прошла мимо него к холодильнику. Меня ждал вчерашний борщ.

— Привет, пап.

— Привет от старых штиблет, — усмехнулся он, утерев усы и чмокнув губами. — А с кем это ты приехала на джипе? Я в окно случайно увидел, уж прости.

Опаньки. Хорошо ещё, что мы с Александрой прощались в машине, а не на улице. Иначе как бы я сейчас объясняла отцу её галантный жест? Соображая, что сказать, я достала кастрюлю, налила тарелку супа и поставила в микроволновку разогреваться.

— Встречаешься с кем-то? — поинтересовался между тем отец.

— Н-нет, — поколебавшись, ответила я, пристально наблюдая, как тарелка вращается в печке. — Это с работы... одна знакомая.

— Да ладно, чего там, — хмыкнул отец в усы. — Мы взрослые люди... Рано или поздно ты должна найти себе мужика. Скажи только — не со старым женатиком связалась? А то у твоих ровесников-то на такие тачки бабок ещё нет. Не заработали.

— Нет, пап, я ни с кем не встречаюсь... пока, — сказала я. — Это действительно моя знакомая.

— Ну-ну, — прищурился отец. Видно было, что он не верил мне ни на грош. — Ты взрослый человек, конечно, и у тебя своя голова на плечах, но — смотри у меня... Если всё серьёзно — то ладно, а если так... поматросит и на аборт — нам таких «женихов» даром не надо.

Достав тарелку из микроволновки, я примирительно погладила отца по плечам.

— Пап, ну ладно тебе.

— Ладно-то ладно, — прокряхтел он, вставая из-за стола. — Только думать головой надо, а не причинным местом, вот тогда всё и будет путём.

Закончив на этом воспитательную беседу, отец ушёл, а я осталась сидеть за столом перед тарелкой разогретого супа. Аппетит пропал — видимо, оттого что сладкого наелась в кафе. А может и оттого, что мне до крика, до волчьего воя на луну хотелось убежать из собственного дома — к тебе. Уткнуться в тёплое плечо и ворошить пальцами твои волосы.

А ещё перед глазами, как солнечный блик, стояла улыбка Александры.

7. РИТА. УДАР И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Дрожащими руками Рита поднесла кружку с чаем ко рту и сделала маленький судорожный глоток. Бледное лицо, тёмные круги под глазами от размазанной туши... Было семь тридцать утра, до Нового года оставались считанные дни.

— Я убила его...

Тикали кухонные часы, капала из крана вода. Вот так начался мой выходной день.

Шестое ноября, мой день рождения, выпал на понедельник — рабочий день, отмечать неудобно, поэтому празднование было решено перенести на вечер следующей субботы. Ты готовила мне какой-то сюрприз. Встречались мы с тобой уже больше года, и на годовщину наших отношений — в сентябре — ты подарила мне новую песню. Снова была дача, шашлыки, осенний сад с антоновскими яблоками, гитара и твой голос. А потом — твои руки и губы...

В клубе было яблоку негде упасть. Я искала глазами тебя, но среди озарённых цветомузыкой лиц твоего родного лица в тёмных очках не находила. Столик на шестерых, коктейли, пиво, закуски... Гыгыкающий Паша и какой-то незнакомый парень — худой и чуть лопоухий. Рыжая Лариса представила его как своего друга.

— С днём рождения, — улыбнулся он и протянул мне коробочку в яркой подарочной обёртке. — От нас с Ларисой.

Моя подруга Рита щеголяла новой причёской — короткой стрижкой, которая ей очень шла. С ней Рита выглядела лет на пять моложе. Со школы она носила длинные волосы, много экспериментировала с окрашиванием, и самой короткой причёской, которую она до сих пор делала, было каре. А стрижка «гарсон» придала ей совершенно новый облик.

Трио выступило сегодня в мою честь. Блестя глазами в клубном свете, Рита объявила в микрофон:

— Сегодня мы отмечаем день рождения нашей подруги Алёны, и эта песня прозвучит для неё!

Девушки спели что-то из репертуара группы «Фабрика», после чего вызвали меня на сцену, чтобы клубная публика увидела, кого поздравлять.

— Спасибо, девчонки, — сказала я.

Что ещё я могла сказать? Меня тронул сам факт поздравления, не песня. Я равнодушна к современной эстраде, а любовь к тебе заставила меня полюбить и твою музыку. И когда на сцену вышла ты и сказала: «Лёнь, с днём рождения», — всё окружающее для меня перестало существовать. Остались лишь твоя гитара и голос.

Было ли дело в твоём выборе песен или в том чувстве, которое наполняло твой голос, но всё твоё выступление звучало, как признание в любви — каждым словом, каждой нотой. Растворяясь в нём, я забылась и вздрогнула лишь тогда, когда случайно заметила взгляд Риты. Никакого слова, кроме «странный», я тогда к нему подобрать не могла. Как туча, закрывшая солнце, это выражение омрачило Ритино лицо. Ещё минуту назад она сияла, довольная своим выступлением, а теперь сидела, как потерянная или погружённая в какое-то подобие транса. Лариса что-то сказала ей на ухо, и Рита рассеянно кивнула и вяло улыбнулась.

В коротком промежутке между твоими песнями лопоухий друг Ларисы, Дима, вдруг ляпнул:

— Я слышал, что она, — он кивнул в сторону сцены, — это... как бы... нетрадиционной ориентации.

Досужее любопытство и усмешка были написаны на его ушастом лице, а в его голосе мне почудилась лёгкая нотка презрительности. Впрочем, на последней настаивать не буду: это моё субъективное впечатление. Но как бы то ни было, мне хотелось взять этого Чебурашку за оба локатора и припечатать мордой об стол — за вот этот пренебрежительный тон, которым он посмел говорить о тебе. Но у тебя нашёлся защитник.

— Гы-гы, — ответил Паша, — да какое тебе дело до её личной жизни? Ты слышал, что она вытворяет с гитарой? Во-от, гы-гы... Она — талантище, а всё остальное — фигня. Гы.

Дима хмыкнул, почесал ухо.

— Ну, не знаю... Хорошо играет, но я б не сказал, что как-то особо... — Он явно не собирался сходу признавать свою неправоту.

— Что б ты понимал в колбасных обрезках, гы, — усмехнулся Паша. — А ты попробуй вот на таком уровне сыграть без глаз, вслепую... Посмотрим, что у тебя выйдет, гы-гы-гы! Планктон офисный.

— Так она что — слепая? — удивился Дима.

— Ага. — Паша закурил, откинувшись на спинку стула. — Как Джефф Хили. Знаешь такого?

Дима замялся. Паша хмыкнул.

— Ну, а Стиви Уандера хотя бы? Тоже великий слепой.

— Стиви Уандера слышал, но не знал, что он слепой, — признался Дима.

Он заткнулся, а мне очень хотелось пожать Паше руку. Мелированные волосы, серьги в ушах, пирсинг в губах и кислотный стиль одежды не всегда могут означать широту взглядов, но в случае с ним было именно так. Пусть его пробивало на «гы-гы» после каждой фразы, пусть у него был вечно плавающий, «обкуренный» взгляд, но мысли он высказывал вполне здравые.

Ты допела и умолкла с загадочной полуусмешкой на губах, чуть опустив гриф гитары и слушая вопли восторга, которыми надрывалась публика. Но что-то повисло в пространстве, внезапно загустевшем, как патока. И я знала, что именно: ты ждала меня.

Локаторы Димы возмущённо торчали: «Она — нетрадиционной ориентации». Паша презрительно курил: «Что бы ты понимал в колбасных обрезках». Лариса с Олей бездумно пили коктейли, попсово щебеча, а Рита сидела, словно выброшенная на берег после кораблекрушения. Я встала и пробралась сквозь толпу — к тебе. Будь что будет.

— Спасибо, Утёнок. Я тебя люблю.

Эти слова слышала только ты, но вот соприкосновение наших рук видели многие. А потом все увидели наши объятия в свете прожектора. Мы разве что не поцеловались на сцене, и только слепой (прости!) не увидел бы, что ты — моя, а я — твоя. По крайней мере, мне тогда казалось, что все всё поняли.

— Сбежим отсюда? — шепнула я тебе.

— Ну что ты, гуляй ещё, — улыбнулась ты. — Сегодня твой день.

Я взяла тебя за руку.

— Пойдём к нам за столик.

Ты колебалась:

— Не знаю, найдётся ли там для меня место...

— Тебе везде найдётся место, — заверила я.

Я помогла тебе сойти со сцены и гордо повела к столику. Ещё б я тобой не гордилась! Паша ставил тебя на одну доску с Джеффом Хили и Стиви Уандером, а для меня ты была выше всех.

Я уступила тебе свой стул, а для меня нашёлся ещё один. Гитару ты разместила на коленях, хотя, честно признаться, мне очень хотелось устроиться там самой. Но я на такой вызывающий поступок не решилась. Впрочем... Судьба тут же представила мне новый случай, чтобы «отличиться».

— Шикарно, просто шикарно, — развязно, с сигаретой в зубах, похвалил твоё выступление Паша. — Респектище и уважуха тебе за талант, Яныч. Гы-гы... Разреши пожать руку гениального музыканта, гы.

Ты обменялась с ним рукопожатием, от предложенной сигареты отказалась, а коктейль взяла. Лариса и Оля с почти детским любопытством глазели на тебя, но не потому что видели впервые: впервые им, вероятно, довелось видеть девушку нетрадиционной ориентации — вживую, лицом к лицу. У лопоухого бойфренда Ларисы, видимо, свербело в одном месте, потому что он, поводив между мной и тобой пальцем, как в считалке, спросил:

— Вы, это... Типа, вместе, да?

Удовлетворяя его любопытство и своё желание совершить сегодня нечто «этакое», я сказала с достоинством (как мне казалось):

— Да.

— Смело, — вот и всё, что он мог сказать.

Даже в бухающей по мозгам, ядовито-яркой какофонии клуба можно было порой услышать тишину — свою, локальную, за отдельно взятым столиком. Повисшую паузу разрядил своим гыгыканьем Паша:

— Молодцы, девчонки. Я рад за вас. Мэйк лав, нот уор*. Это главное в жизни. Любовь, какая бы она ни была.

— Звучит как тост, — сказала я.

— Гы-гы-гы, — согласился Паша. — За это стоит выпить!

Может быть, выпитые коктейли придали мне смелости сказать то, что я сказала, а может... Не знаю. А ты молчала с гитарой на коленях — молчала запретную песню свободы и любви. Ты не сказала ни слова в поддержку, но я знала, что ты — со мной. «Пить надо меньше», — усмехнулся голос трезвой осторожности, но я презирала его.

Все выпили, в том числе и ты. А Рита даже допила до дна свою банку с пивом одним духом. Сделала она это как-то залихватски и отчаянно, и в этом чувствовалась странная и холодящая кровь безысходность. Так пьют, наверно, перед смертью, подумалось мне.

Я порядком набралась в тот вечер, и ты провожала меня домой. Когда мы шли по улице под одним зонтиком, ты усмехнулась:

— Ты хоть сообразила, что ты сегодня совершила каминг-аут? Вот так взяла и...

— А... К чёрту всё, — засмеялась я с пьяненькой бесшабашностью. — Надоело притворство.

И поцеловала тебя на пустой автобусной остановке.

Наутро, протрезвев, я была, конечно, в ужасе от своего поступка. Ни фига себе, отметила день рождения... Сделала себе, так сказать, подарочек. Как я посмотрю в глаза людям? А особенно — Рите?

...Перейдя в новую школу, я сразу же попала в аутсайдеры. Период первичной изоляции, своеобразного «карантина», когда ко мне просто присматривались, занял весь учебный год, но уже тогда стало ясно: я — ботанка. То есть, отличница и тихоня, у которой все списывают, но с которой никто не хочет дружить.

Никто, кроме Риты. Девочка с толстой тёмной косой и светлыми голубыми глазами подсела ко мне и предложила свою игру — если помнишь, были такие отечественные игрушки, «Ну, погоди!», где волк ловил яйца. Рита тоже была тихоней, но не отличницей, а середнячком. Добрая и отзывчивая, она сразу протянула мне руку дружбы, которая находилась в моей, пока в седьмом классе не пришла ещё одна новенькая девочка — Катя. Она быстро взяла в оборот пассивную и внушаемую Риту, и я осталась практически одна. Меня Катя пыталась эксплуатировать в плане списывания, но с ней я проявила твёрдость. Не дала. Но врага в лице Кати я не приобрела: эта девочка была хитрой, но не злопамятной и не заносчивой, как некоторые «звёзды» нашего класса. На лидера она не тянула, лишь приспосабливалась там, где выгоднее.

К одиннадцатому классу Катя выросла в красотку с почти модельной внешностью, недалёкую в плане интеллекта, но изворотливую и практичную. Рита выглядела скромно, по-прежнему плетясь не совсем в хвосте класса, но и не в первых рядах, ну а я... Выкрасилась в блондинку и стала строить из себя неприступную леди. Катя с Ритой делали то, что было модным — восхищались Брэдом Питтом. Точнее, восхищалась им Катя, а Рита повторяла за ней. А меня не интересовали секс-символы. Я любовалась... нашей учительницей физики.

Ты можешь подумать, что Катя навсегда украла у меня дружбу Риты; нет, жизнь всё расставила по местам. После окончания школы их пути разошлись, чтобы больше не пересекаться, и вот тогда-то Рита вспомнила обо мне. Учёба в разных вузах не помешала нам снова стать подругами, ходить друг к другу в гости и гулять вместе. Мы пробовали пиво и сигареты, беседовали допоздна на философские темы, и само собой так выходило, что парней на нашем горизонте не появлялось. У Риты не было компьютера, а у меня был, и я, как преданная подруга, готовая поделиться всем — вплоть до последней дискеты, помогла ей с курсовой работой. Да что там помогла — я практически за неё всё продумала и написала, а она только прилежно печатала под мою диктовку на моём же компьютере и... получила «пять».

Рита принимала мою помощь как должное, а я, пропитанная высокими идеями, великодушно ей эту помощь оказывала. Правда, частенько я скатывалась в откровенно назидательный тон и покровительственное обхождение, но Рита смиренно принимала мои замашки патронессы как неизбежную издержку общения с умной подругой. Как раньше она восхищалась исполнителем роли вампира Луи вслед за Катей, так и сейчас она покорно кивала, слушая мои наставления. Суть её оставалась неизменной и сводилась к исполнению роли ведомой на верёвочке овечки, но я, прекрасно отдавая себе отчёт во всём, что касалось личности моей подруги, продолжала любить её... Или думать, что люблю. Как сказал классик: «Привычка свыше нам дана: замена счастию она».

Но чувство, что дружба с Ритой стала мне тесна, как детская одежда, безмолвно тяготило меня. Я «выросла» из этих отношений, а Рита не менялась. Но я молчала об этом, боясь ранить её. По той же причине я не высказывала ей своего искреннего мнения о её пении. Может быть, мне следовало откровенно сказать ей, что она поёт заурядно и второй Уитни Хьюстон из неё никогда не получится — пусть уж лучше она услышит горькую правду от друга, нежели от врага или просто равнодушного человека, но... Ведь у меня тоже была мечта. Каково было бы мне услышать, что я — посредственный писатель?

Сложно это всё... Не менее сложно, чем то, во что я вляпалась с тобой. Впрочем, «вляпалась» — не совсем точное слово.

В семь часов Рита разбудила меня телефонным звонком. Вьюжное декабрьское утро вдруг сразу охватило меня тоской сумерек: что-то случилось. А через полчаса или минут двадцать Рита, дрожа, пила чай на моей кухне: мне едва удалось убедить её зайти в квартиру. Она почему-то упрямо хотела поговорить со мной на крыльце. От моей подруги на три метра разило алкоголем, а из кармана её короткой кокетливой дублёнки торчала бутылка водки объёмом в 0,7 литра. Мне пришлось помогать Рите подняться по лестнице: её шатало.

— Не хочу я больше этой водки, — пробормотала она, прислоняясь спиной к стене в прихожей. — Дай мне чаю...

Я хотела помочь ей раздеться, но Рита испуганно схватилась за бутылку, пытаясь не дать мне до неё дотронуться.

— Осторожно... Не оставь свои отпечатки.

Дублёнку она так и не дала с себя снять, и пришлось усадить её за стол в ней. Услышав про отпечатки, я похолодела, но решила сперва, что Рита бредит. Но когда она вытащила бутылку из кармана и с диким блеском в глазах показала мне на её прямоугольном донышке кровь, я так и села.

— У него висок треснул, — сказала Рита, откручивая пробку. — Как вафля... Там есть такое место, где кость тонкая.

И она сделала из горлышка глоток, а в моей голове проплыла до жути отстранённая и чужая мысль: как бутылка, сломав чью-то кость, сама не разбилась? Впрочем, стекло было толстым. Однажды мне случилось разбить такой бутылкой унитаз... Не спрашивай меня, при каких обстоятельствах, это было достаточно глупо. Главное — от белого друга человека отлетел приличный кусок, а бутылке — хоть бы хны. Но я-то думала, что голова прочнее унитаза. Или нет?

Как бы то ни было, Рита пила из окровавленной бутылки водку, морщась и кашляя, а я сидела и смотрела на неё, окаменев.

— Всё, хватит... — Риту передёрнуло, и она с трудом сдержала рвотный позыв. — Чаю... Дай мне чаю.

Бутылку она снова сунула в карман, а я, пытаясь успокоить себя привычными монотонными действиями, принялась заваривать чай.

— Что случилось? — спросила я, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Я убила его, — только и сказала Рита, уронив голову на стол.

Она отключилась. Растерянно стоя с заварочным чайником в одной руке и пачкой чая в другой, я не знала, куда теперь всё это девать.

Но через пятнадцать минут моя подруга очнулась. Подняв на меня остекленелый взгляд, она повторила:

— Чаю мне... Чаю, понимаешь?

Со второй попытки она всё же дождалась, пока он заварится. Я подвинула ей сахарницу, но она, поморщившись, отрицательно качнула головой и стала пить несладкий.

— Тебе бы проспаться, Рит, — неуверенно предложила я.

— Это да, — кивнула она, зацикленно глядя в одну точку перед собой. — Это надо.

Я проводила её в комнату отца и снова попыталась снять с неё дублёнку, но Рита опять не позволила, охраняя бутылку от моих рук. Так она и уснула с ней на диване, не снимая верхней одежды. Сапоги с неё я сняла после — Рита только мычала в полузабытье. Бросив их в прихожей, я рухнула в кресло.

Не знаю, сколько я так просидела в оцепенении. К реальности меня вернул звонок мобильного: на экране высвечивалось твоё имя. Вздрогнув всем телом, я глянула на часы: ё-моё! Ты ждала меня в скверике у кафе, как обычно, а я... Чёрт.

— Утён, прости меня, — пробормотала я. — Сегодня я не смогу... У меня тут... происшествие.

— Что случилось? — В твоём голосе прозвучало искреннее беспокойство.

— Да тут... авария, в общем. Трубу прорвало, — зачем-то соврала я. — Сама понимаешь, отлучиться не могу, жду сантехника.

— Понятно, — сказала ты. — Ладно, позвони мне, как только всё утрясётся. Целую тебя, птенчик.

Это была моя первая ложь тебе, и мне стало так противно от неё, что ноги подкосились, а к горлу подступило что-то горькое и тошное. Но то, что случилось с Ритой, было ещё ужаснее.

...Вчера они с девушками выступали в клубе, как обычно. После выступления к ним подошли двое сильно выпивших парней и откровенно попытались их снять. Парни трясли у них перед лицами деньгами, но девчонок это оскорбило.

«Мы вам что — девушки по вызову?» — сказала Лариса.

Парни продолжали приставать и настаивать, и пришлось звать охрану. Дюжие вышибалы скрутили буянов, и девушки спокойно отправились по домам. Но когда подъехало такси, у Риты вдруг прихватило живот, и она, сказав Ларисе и Оле, что вызовет себе другую машину, бросилась в туалет.

Дожидаясь такси на улице, Рита увидела, что к ней направляются те самые парни — ещё более пьяные и настроенные решительнее прежнего. В клубе их обломали, но сейчас они желали завершить начатое — хотя бы с одной Ритой.

Надо было бежать обратно в клуб, к людям, но с перепугу Рита кинулась прочь по улице, поскользнулась, и её догнали. У одного из преследователей торчала из кармана почти полная бутылка водки, и Рита, недолго думая, выхватила её и изо всех сил ударила... Парень свалился замертво с окровавленным виском, а Рита снова побежала. Второй погнался за ней, но на сей раз сам растянулся на ледяной корке и не смог подняться. В общем, мою подругу спасла пьяная неловкость этих отморозков и гололёд.

Рита бежала, бежала... поскальзывалась, падала, снова вставала и бежала, пока не выбилась из сил. За ней уже никто не гнался. Рухнув на скамейку автобусной остановки, она поняла, что всё ещё стискивает бутылку. Вместо того чтобы просто выбросить её, она зачем-то открутила пробку и сделала глоток...

...Всё это она рассказала мне, когда проснулась далеко за полдень. Выпила она много для своей комплекции, но не достаточно, чтобы совсем отшибло память.

— Вот ты такая умная... Как ты мне посоветуешь поступить? — спросила она то ли с горечью, то ли с усмешкой. — Ты всегда знала, что делать... Скажи! Как ты скажешь, так я и сделаю.

В этот раз я не могла дать ей никакого ответа, кроме одного:

— Это решать только тебе.

— А, не хочешь брать ответственность на себя? — усмехнулась Рита. — Правильно. Зачем тебе ещё одна тяжесть на душе?

Я нахмурилась.

— Ты о чём, Рит?

Она достала бутылку, взболтала остатки водки до вспенивания, но пить не стала — только посмотрела их на свет.

— Да о том... Я ведь знаю, что ты обо мне на самом деле думаешь. Тебе скучно со мной. А Яна... Она интересная, талантливая. По-настоящему талантливая — не то, что я.

— Рит, ты... — начала я.

— Да ладно, не парься, — перебила она, устало поморщившись. — Я реально себя оцениваю. Певица из меня — как из бегемота Волочкова.

— Никогда нельзя сдаваться. — Что ещё я могла сказать?!

— Да при чём тут сдаваться... — Рита хмуро разглядывала этикетку бутылки, будто читая там что-то. — Тут хоть лоб расшиби — а ничего не выйдет. Ничего мне не светит, потому что я — обычная, каких миллионы. Никакого таланта у меня нет.

Я присела на корточки и хотела накрыть её руки своими, но она тут же отдёрнула их, пряча бутылку. Я вздохнула.

— Рит... Дело не в таланте. Ты просто такая, какая есть... Если Бог создал тебя такой, значит, так нужно. Я тебя люблю и принимаю именно такой. Просто... будь собой. И всё. И делай то, что подсказывает тебе сердце.

Рита наконец поднялась.

— Хорошо, — сказала она, застёгиваясь. — Я сделаю то, что оно мне подсказывает.

— Что? — спросила я встревоженно.

— Пойду домой, — улыбнулась она.

Я отпустила Риту, ни о чём не подозревая и полагая, что с ней всё будет в порядке. Но когда я позвонила ей на следующий день, её мобильный был выключен. Тогда я набрала её домашний номер.

Её мать, плача, сказала мне, что Рита под стражей. От меня она сразу пошла в милицию и сдалась, предъявив орудие преступления — бутылку.

Это был скверный Новый год. Отец оставил меня в праздничную ночь одну: ещё летом он начал встречаться с женщиной — коллегой по одной из бывших работ, и она пригласила его к себе. Меня тоже звали, но я не пошла. Не только потому, что мне не нравилась пассия отца — из-за событий с Ритой мне было вообще не до праздника.

Возможно, я проревела бы всю ночь одна, если бы не ты. Да, это был грустный Новый год, но я провела его с тобой и твоей семьёй. Наталья Борисовна испекла большой пирог, а Александра зачаровывала меня тёплым взглядом. Они пока ничего не знали и удивлялись, почему у меня такие печальные глаза. Ты тоже замечала, что со мной творится что-то странное, но я отмалчивалась.

Парень, которого Рита ударила, умер на месте. Надо же было так сложиться звёздам, что удар попал именно в то место — и с наихудшими последствиями! Вскрытие показало, что у парня была аневризма одного из крупных мозговых сосудов, и удар спровоцировал её разрыв. Смерть наступила от массивного кровоизлияния в мозг. Оба отморозка не были вооружены — если не считать за оружие ту роковую бутылку.

Вскоре стало известно, что Риту хотят судить по сто пятой статье — за простое убийство. Ей грозил срок до пятнадцати лет... Этого я уже не могла вынести.

Мы с тобой сидели в нашем кафе. Передо мной стояла чашка с рисунком кошачьей мордочки на кофейной пене, но из-за комка в горле я не могла глотать.

— Может, уже расскажешь, что случилось? — спросила ты. — Ты в последнее время сама не своя. И не отнекивайся. Я чувствую. Что-то не так.

Сейчас роднее и ближе тебя у меня никого не было. Ужасно, но отца я в этот момент таковым не считала. Да, он достаточно долго вдовствовал и мог устать от одиночества — всё это было вполне понятно, но эта чужая женщина... Я никак не могла её принять. Что-то не нравилось мне в ней, была в ней какая-то «червоточина», а отец не видел. А может, просто закрывал глаза на это. Как бы то ни было, мы с ним в последнее время сильно отдалились друг от друга.

Твои тёплые руки легли сверху на мои, и это стало последней каплей. Я уже не могла сдерживать слёз.

— Риту хотят засадить на пятнадцать лет... А она только защищалась от пьяного отморозка. У её родителей нет денег на хорошего адвоката...

Я всё рассказала во всех подробностях. Ты молча выслушала, потом достала телефон и набрала номер сестры.

— Сань? Привет... Разговор есть. Нет, не по телефону, встретиться надо. Дело серьёзное. Кто рядом плачет?.. Это Лёнька носом хлюпает немножко. Нет, нет, с ней всё нормально. Давай не по телефону подробности, ладно? — Прикрыв телефон рукой, ты передала мне: — Саша спрашивает, насколько это срочно. Если не слишком, то можно встретиться вечером, а если дело не терпит, то она ждёт нас прямо сейчас.

Наверное, несколько часов ничего не решали. Попытавшись взять себя в руки, я сказала:

— Можно вечером.

— Лёня говорит — вечером, — передала ты Александре. — Хорошо. Договорились.

Убрав телефон, ты снова мягко завладела моими руками.

— Всё, всё, тише... Не плачь. Мы что-нибудь придумаем.

Веришь ли, но мне сразу стало легче. Я доверяла тебе безгранично — так же, как Рита доверяла мне. Твой голос снял боль от колючего кома у меня в горле, согревающее пожатие твоих рук внушало мне надежду на лучшее и ободряло. Я даже смогла выпить кофе, и ты улыбнулась.

— Вот и умница.

Разговор состоялся на даче. За окнами стоял зимний мрак, но на кухне уютно горел свет, а на столе в чашках исходил паром чай и блестело в блюдечках малиновое варенье. Александра в чёрном строгом костюме — только что с работы — резала ломтиками батон. Мне нравилось смотреть, как она хозяйничает: от этого меня окутывало чувство уверенности и спокойствия. Плеснув в рюмку немного коньяка, она заставила меня выпить.

Когда моё нутро согрелось, я смогла повторить Александре всё то, что я рассказала тебе. Выслушав, она нахмурилась и соединила подушечки пальцев обеих рук.

— Сто пятая, пятнадцать лет... Нет, это дурдом какой-то! Они там что, сбрендили совсем? Тут явно самооборона с превышением пределов, а это другая статья и совсем другой срок. Не пятнашка, а два года максимум.

Одно из двух высших образований Александры было юридическим — хоть и не по уголовному праву, но с кодексом она была знакома не понаслышке.

— В общем, так, Лёнь, — сказала она, согревая меня серьёзным, но неизменно ласковым взглядом. — Одна моя хорошая знакомая — адвокат. Профессионал, каких поискать. Я поговорю с ней... О деньгах тоже не волнуйся — найдутся. Не переживай, на пятнадцать лет эту глупышку никто не посадит, мы этого не допустим. Сразу скажу — насчёт полного оправдания я не уверена; не знаю также, удастся ли выбить для неё условный срок, но скостить его до минимума — вполне реальная задача. Посмотрим. — И, откинувшись на спинку стула, Александра блеснула холодными и колючими искорками в светлых глазах: — Надо этих засранцев в погонах на место поставить.

________________

* «Make love, not war» — «Занимайтесь любовью, а не войной», американский антивоенный девиз 1960-х, приписываемый движению хиппи.

8. ВЫБОР

Так получилось, что оглашение приговора Риты и роспись отца со Светланой выпали на один день.

С будущей мачехой я мало общалась — всего три или четыре раза, и знала о ней только то, что ей пятьдесят три года, у неё двое взрослых детей и работает она бухгалтером. Детей её я вообще ни разу не видела: когда Светлана приводила их к нам — знакомить с отцом, я улизнула из дома и провела день у тебя. Отец был недоволен, да и я впоследствии считала этот поступок демонстративным ребячеством, но... не смогла преодолеть какую-то полубессознательную антипатию к этому семейству. Что ещё я знала о Светлане? Она была разведена уже десять лет, когда-то на работе безуспешно строила глазки отцу, а сейчас, в преддверии пенсии, она активно искала себе спутника жизни. И вот — нашла. В своё время отец был в глубоком трауре и проигнорировал её знаки внимания, потом сменил место работы, а прошлым летом они снова случайно встретились, разговорились... И отец уже иначе взглянул на возможность завязывания отношений с бывшей коллегой. Он стал проводить вечера и выходные у Светланы на даче и с удовольствием помогал ей на участке. После того как наш сад был продан братом, отец загрустил, а теперь у него снова появилась возможность отвести душу на природе.

И вот, на этот солнечный апрельский день была назначена регистрация. Отца и Светлану должны были расписать в двенадцать, и по странному совпадению в то же время решалась судьба Риты.

Проснуться пришлось ни свет ни заря: отцу показалось, что рубашка плохо отутюжена, и он поднял меня с постели в шесть утра, чтобы я прошлась по ней ещё раз. Отчаянно зевая спросонок и пытаясь продрать глаза, я взялась за утюг, но неловко — нечаянно сделала на рукаве складку и узнала о себе много неприятных вещей. Выслушав, что я и косорукая, и неумёха, и вообще никакая, я пожала плечами и ушла в ванную, а отец сам стал утюжить свою рубашку. Она, кстати, отглажена была вполне нормально.

К десяти приехал брат с женой. Он занимался организацией банкета и доложил отцу, что всё в порядке. Празднование устраивалось скромное: свадьба на широкую ногу была нам просто не по средствам.

— Да и ни к чему нам пышные торжества, — сказал отец. — Это вам, молодым, попервоначалу это интересно... А нам уж не надо. Да и пыль в глаза пускать показной роскошью некому. Не перед кем красоваться.

Денис, малоподвижный и склонный к полноте, после нескольких лет семейной жизни выглядел изрядно посолидневшим — особенно в области живота. Облачённый в костюм кофейного цвета, он своей фигурой напоминал и бочку, и шкаф одновременно.

— Ну, пыль в глаза пускать, может быть, мы и не будем, но всё будет вполне на уровне, — ответил он.

Его жена Наташа была ему под стать. Если до родов она отличалась лишь небольшой полнотой, то сейчас расплылась до безобразия. Она попросила у меня чаю и чего-нибудь пожевать.

— Это чтобы аппетит перебить и не объесться на банкете, — пояснила она.

— Разумный подход, — усмехнулась я. — А где Ванюшка?

— Мы решили его не брать, — ответила Наташа, набивая рот бутербродом. — Пусть посидит с бабушкой. Свадьба — праздник не детский.

Как и Денис, Наташа носила очки, но сегодня ради случая была в контактных линзах. Ей удалось весьма мило накраситься, но вот густая пышная чёлка ей совершенно не шла. От неё веяло домашней скукой и кухней. Брат неплохо зарабатывал, и Наташа могла позволить себе сидеть дома и заниматься ребёнком, готовя мужу вкусные обеды. На этих-то обедах, как я подозреваю, Денис и раздобрел.

— Ну, как я выгляжу? — спросил отец, красуясь передо мной.

Его седые волосы были причёсаны на косой пробор, а усы молодцевато топорщились. В отличие от головы, в них серебрилось всего несколько седых ниточек. Новый чёрный костюм на нём сидел чуть мешковато.

— Отлично выглядишь, — сказала я, заставив себя улыбнуться.

Увы, внутренне я не могла разделить с ним его радость.

В одиннадцать мне позвонила Александра.

— Ну, ты готова?

Я покосилась на отца, взволнованно приглаживавшего перед зеркалом усы. Вчера я заикнулась, что не смогу пойти на регистрацию, потому что у Риты в это же время — оглашение приговора, чем вызвала у него бурю раздражения. Для него моя подруга была уже конченным человеком, убийцей, причём обстоятельства дела его не интересовали. Он не желал ничего слышать. Я промолчала, но решение мной было уже принято.

— Да, — ответила я Александре.

— Через двадцать минут буду у тебя, — сказала она.

Весеннее солнце в чистом небе кололо глаза лучиками-иголками, под ногами хлюпала каша из подтаявшего снега и грязи, а в воздухе пахло тревогой и тоской. Улететь бы к этому небу, прихватив с собой Риту, унести бы её подальше от злых людей... Но у меня не было крыльев.

Передо мной стоял выбор: если я еду в загс, я должна сесть в белую «волгу», украшенную лентами, а если в суд — то в чёрный джип Александры. Впрочем, выбор я сделала ещё вчера, но шагнуть в нужную сторону было непросто. Отец, увидев моё движение, окликнул:

— Ты куда это?

Его слова хлестнули меня по спине, как бич. Вздрогнув, я обернулась.

— Пап, я же вчера тебя предупредила, что на регистрацию поехать не смогу. Я — к Рите, на приговор. — Вышло робко, тихо и виновато.

У него тут же сердито встопорщились усы:

— Не может быть и речи! Садись в машину и едем!

Он, похоже, не понимал, что я не могла веселиться на его свадьбе, в то время как перед Ритой, возможно, откроются железные ворота тюрьмы. А если и понимал, то мои чувства его не волновали: как он сказал, так и должно быть.

— Пап, извини, — твёрдо сказала я. — Я должна быть рядом с Ритой в этот момент. Если там всё не слишком затянется, возможно, я успею на банкет.

Александра тем временем вышла из машины и позвала:

— Лёня, ты едешь? Опоздаем!

Отец напустился на неё:

— А вы кто такая?! По какому праву вы тут всё решаете?

Но с Александрой такой тон не «прокатывал». В элегантном чёрном пальто, шляпе и своих любимых высоких сапогах, она подошла к свадебной «волге» и шлёпнула на её крышу визитку.

— Меня зовут Александра Евгеньевна, и в моём салоне были заказаны цветы для вашей свадьбы, — сказала она, колюче поблёскивая серыми льдинками глаз. — Но это неважно. Пожалуйста, отнеситесь с пониманием к решению вашей дочери поддержать свою подругу в нелёгкий момент и не будьте столь авторитарны и категоричны.

— Может, на банкет я ещё успею, — повторила я, ободренная её поддержкой.

Отец махнул рукой.

— А, да как хотите... — И добавил упрямо: — Если не поедешь сейчас с нами, можешь не утруждаться приходить на банкет.

— Как скажешь, — пожала я плечами.

Я села в машину к Александре. На душе у меня выли волки... Так погано мне давно не было. Щёки горели, будто их отхлестали чьи-то злые и жёсткие ладони, а пальцы заледенели и дрожали. Хотелось разреветься, но слёзы высохли на раскалённом от горечи сердце. Я безуспешно тёрла уголки глаз в надежде хотя бы на пару солёных капель.

— Тяжело тебе с таким папой, — проговорила между тем Александра. — Упёртый он... Непробиваемый.

— Уж какой есть, — буркнула я. И вздохнула: — Такого Бог дал...

В глазах твоей сестры уже растаяли серые льдинки, и её взгляд, обращённый на меня, снова согрелся.

— Ты умничка. Всё правильно сделала.

Солнце светило невыносимо ярко, так что я пожалела, что не надела тёмных очков... Хм, тогда бы я стала похожа на тебя.

Входя в зал суда, я пошатнулась: пол поплыл из-под ног. Но Александра была рядом, её рука аккуратно и крепко подхватила меня под локоть.

— Тихонько... Не волнуйся.

Народу было немного: только семья Риты и семья убитого парня, да ещё Лариса с Олей пришли поддержать подругу и участницу их теперь уже распавшегося трио. Риту ввели под конвоем и усадили на скамью, огороженную решёткой. Она была ещё в своей обычной одежде, и от приговора зависело, останется ли она в своём или же ей скоро выдадут казённое...

Наши взгляды встретились, и... Рита улыбнулась. Я пришла поддержать её, но получалось так, что это она подбадривала меня. А я чувствовала себя так, будто это мне должны были вынести приговор, а не Рите.

Родные убитого смотрели на Риту, и в их взглядах читалось пожелание ей самого большого срока, какой только был возможен. Полная женщина с квадратной фигурой и светлыми седеющими волосами — видимо, его мать — всё время щурилась и прикладывала платочек к припухшим векам.

Мама Риты, маленькая и коротко подстриженная, держалась непроницаемо. Её глаза за стёклами очков смотрели сосредоточенно и строго. Отец, лысеющий и весь какой-то мятый, выглядел словно с похмелья. Он даже не побрился сегодня — так и пришёл с покрытым седой щетиной подбородком.

Судья была женщиной — грузной, одышливой, с глубоким грудным голосом. В своей чёрной мантии с широкими плечами она напоминала уличную тумбу для афиш. Её монотонное, скучное бубнение доносилось до меня, будто сквозь глухую пелену:

— ...приговаривается к двум годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима.

Больше я ничего не слышала. Все звуки в моих ушах слились в это монотонное «бу-бу-бу», а тело растворялось в этом невыносимо тошнотворном звуке.

К реальности меня вернул холодный аромат туалетной воды Александры — как нить Ариадны, вытянул меня в яркий весенний день, к солнцу и небу. Её плечо, шляпа, серебро седины на стриженом виске... Кажется, она несла меня на руках к машине, а рядом по ступенькам спускалась адвокат Риты, Елена Сергеевна — шикарная женщина в светло-бежевом пальто. Один рыжевато-каштановый плащ волос чего стоил... А глаза — голубой огонь. Александра, кажется, говорила, что она — её хорошая приятельница. Я бы не удивилась, впрочем, если бы они оказались больше чем просто подругами.

— Ну вот, выдумала ещё — в обмороки падать, — укоряла она, пока Александра усаживала меня в машину. — Риту напугала и расстроила... Неужели нельзя было без этого обойтись?

— Лен, ну ладно тебе, — мягко защитила меня Александра. — Ты же понимаешь, что она это не нарочно.

Сердце сжалось озябшим комочком. Расстроила Риту... Наверно, она хотела броситься ко мне, но её не пустил конвой.

Александра достала из аптечки нашатырь, дала мне понюхать. Весенний воздух привёл меня в чувство, но слабость ещё не хотела отступать.

— Так, ну, куда тебя везти? — спросила Александра. — Домой, наверно? Тебе сейчас надо бы отлежаться.

Меньше всего на свете я сейчас хотела оставаться одна. Нет, нет, только не это. Я просто сойду с ума, разобью голову о стену. Мне отчаянно хотелось прильнуть к тебе, но ты была сегодня на работе. И твоей сестре, как оказалось, тоже приходилось вернуться к делам.

— Лёсик, малыш, я б с тобой посидела, но сегодня, как назло, дел дофига... Еле выкроила время, чтоб на суд тебя свозить. — Её тёплые ладони осторожно коснулись моих холодных щёк. — Давай как-нибудь... держись, а? Ну, не раскисай. Блин... Лен, ну что мне делать-то? Я не могу её в таком состоянии оставить.

Я попыталась взять себя в руки. В самом деле, ведь твоя сестра — очень занятой человек, мы и так по максимуму воспользовались и её временем, и связями, и деньгами... наверное. Мне не хотелось, чтобы она беспокоилась из-за меня. Из-за моей дурацкой слабости.

— Всё нормально, — глухо прозвучал мой голос — тихий, неузнаваемый. — Я буду в порядке.

Конечно, я не могла быть ни в каком порядке, но я должна была успокоить Александру. Я обняла её и прошептала:

— Спасибо вам большое... Не знаю, как вас благодарить за всё, что вы сделали.

Глаза Александры тепло заискрились улыбкой.

— А я знаю, как, — сказала она. — Переходи уже наконец на «ты». И зови меня просто Саша.

Меня отвезли домой. Александра уехала на работу, а великолепная Елена Сергеевна около часа побыла со мной. Каблуки её чёрных лакированных сапог постукивали по полу кухни, когда она заваривала чай. Я хотела сделать это сама — всё-таки, она была гостьей, но Елена Сергеевна отмахнулась:

— Да сиди ты.

Я млела в волнах свежего аромата её духов, ненавязчивого и элегантного. Не только профессионал, каких поискать, но ещё и красавица. Пусть ей и не удалось полностью выцарапать Риту из когтей правосудия, но, по крайней мере, она уберегла её от дикого и абсурдного произвола — пятнадцати лет за убийство при самозащите.

— Ересь, конечно, полнейшая, — сказала она, потягивая несладкий чай маленькими глоточками. — Но, к сожалению, у нас такое возможно.

Конечно, Елена Сергеевна тоже была занятым человеком, и я неизбежно осталась дома одна. Впрочем, вскоре позвонила Александра:

— Ну, как ты там?

Моё сердце невольно согрелось от такой заботы. Всё-таки повезло тебе с сестрой. Хотела б я такую же... Но у меня был только брат — в очках, с круглым пузцом и женой-наседкой, готовящей вкусные обеды. С понедельника по пятницу, а также иногда и по субботам он протирал штаны на работе, вечером приходил домой, сытно кушал и — за компьютер либо к телевизору. Время от времени его донимал отпрыск: «Папа, ну поиграй со мной!», а его половина пекла пирожки и смотрела сериалы. Вот такая царила у моего брата семейная идиллия, в которой он был, судя по лоснящейся круглой физиономии, вполне счастлив и доволен. Звонил раз в месяц: «Привет-пока». Иногда консультировал меня по компьютерным вопросам и ставил мне антивирус.

Счастья примерно по такому же сценарию желали и мне. Но вместо того чтобы выйти замуж, нарожать детей и растолстеть, я осмелилась полюбить тебя.

Я приняла душ, выпила ещё чаю и улеглась в постель, когда позвонила ты.

— Птенчик, ну что там?

Вдыхая запах чистоты от свежей наволочки, я сказала:

— Два года.

— Что? — не поняла ты.

— Дали Рите, — пояснила я.

Помолчав, ты пробормотала:

— Ну, хорошо, хоть не пятнадцать. Как ты, Лёнь?

— Да ничего... Жива вроде, — усмехнулась я. — Правда, из-за всего этого я на свадьбу отца не пошла... Наверно, он жутко сердится на меня.

— Ох, ё-моё, — вздохнула ты. — Бедный ты мой птенец. Надо же было так совпасть...

— И не говори. — Нет, на самом деле я хотела, чтоб ты говорила — чтобы слушать твой голос и умываться тёплыми слезами, рваться к тебе всем сердцем, душой и телом. Желать тебя каждой клеточкой, каждым нервом, мечтать о твоих губах и пальцах.

— Когда увидимся? — хотела ты знать.

— Я бы с радостью — прямо сейчас, — призналась я. — Но это вряд ли получится. Давай завтра. Завтра у нас что? Суббота? У тебя до полпятого, а у меня выходной. Безумно хочу вырваться отсюда... Тем более, что здесь теперь поселится моя дражайшая маман.

— Тогда до завтра, — улыбнулась ты. — Целую, моя птаха.

Сна не было — я просто лежала в постели, думая о Рите. Наверно, она уже ехала в поезде к месту отбывания срока... А может, ещё только ждала отправки. Я не представляла себе, как она там выдержит эти два года. Останется ли она собой, или же её научат «уму-разуму»? Она всегда была ведомой, подчиняющейся чужой воле. Во что её там превратят? Сломают? Растопчут?

Невыносимо больно.

А в дверном замке поворачивался ключ. Какие-то голоса на лестничной площадке... Тревога царапнула мне сердце, пощекотала холодком нутро. Ну, видимо, отгуляли свадьбу. Благополучно ли, ладно ли?

Как оказалось, не совсем ладно.

Пьяного в стельку отца завели в квартиру под руки. Рубашка, которую я сегодня наглаживала в шесть утра, выбилась из брюк, бутоньерка оторвалась, галстук висел на шее развязанный. Наступив на мои сапоги, отец споткнулся и пробормотал-прошипел что-то нечленораздельное.

— Тихонько, тихонько, — сказал Денис, поддерживая его с одной стороны.

— Осторожно, — вторил ему с другой стороны Дима, лопоухий бойфренд рыженькой Ларисы. Тот самый, который пренебрежительно сказал про тебя: «Она — нетрадиционной ориентации», и который был свидетелем моего каминг-аута в тот злополучный день рождения.

Стоп! А он откуда здесь? Какого чёрта?

Моя новоприобретённая маман вошла следом за ними — пышноволосая крашеная блондинка в голубом платье со стразами. Впрочем, пышность её причёске придавала перманентная завивка. К своему возрасту она сохранила изящную фигуру, и со спины ей можно было дать максимум лет тридцать пять, но с фасада иллюзия рассеивалась. Постбальзаковский возраст был налицо.

— Димасик, не надрывайся, пусти его, — сказала она с беспокойством. — Ничего, Денис справится сам... Уложит его как-нибудь. Ох, ну надо ж было ему так нахрюкаться, а?!

— Мам, да нормально всё, — ответил Дима. — Проспится, завтра человеком будет.

Денис временно усадил отца в кресло, а Дима раздвинул диван и постелил постель. Светлана же не пошевелила и пальцем — только отдавала ценные указания, руководя погрузкой полубесчувственного тела на диван. Когда отца под белы рученьки водворили на брачное ложе, она поморщилась:

— Я с ним, пьяным, не лягу... Денис, это кресло тоже раскладывается?

— Да-да, — пропыхтел мой брат, укладывая свесившиеся ноги отца на диван.

— Ну, вот на него и лягу, — решила Светлана. — А то он беспокойный. Димасик, за такси рассчитался?

— Рассчитался, рассчитался, — ответил тот.

Я стояла, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки. Вот оно что... Значит, Димасик. Я не удосужилась познакомиться с семьёй моей тогда ещё будущей мачехи, и вот — сюрприз. Признаться, меня охватили недобрые предчувствия.

Увидев и узнав меня, Дима, по-видимому, испытал похожие чувства.

— Ну, привет, брателло, — усмехнулась я.

— Привет, — ответил он как-то настороженно, оттопырив карманы кулаками.

— Что, тоже к нам переезжаешь?

К счастью, Димасик жил у бабушки, после смерти которой ему должна была достаться её квартира, а вот его сестра, как выяснилось, намеревалась вместе с мужем и ребёнком вернуться домой — в квартиру матери. Живя с родителями мужа, она плохо ладила со свекровью, и молодой семье был нужен свой дом. Светлана переселялась к нам с отцом, освобождая для них жилплощадь.

Ночь прошла беспокойно. Отец стонал и метался, скрипел зубами, а потом что-то глухо бухнуло, будто упал мешок с картошкой: это отец скатился с дивана на пол. Я из своей комнаты слышала, как Светлана, кряхтя, пыталась затащить его обратно, но и пальцем не двинула, чтоб ей помочь. Пусть сама теперь с ним надрывается. Хотела мужа? Получите, распишитесь.

Утром у отца был отходняк. Светлана вилась вокруг него, слащаво щебеча, сюсюкая и предлагая чай с мятой и чабрецом, но он упорно требовал пива. Маман обратилась ко мне, но я, не отрываясь от компьютера, ответила:

— Извините, мне сейчас немного некогда. Да и покупать пиво страдающему с похмелья мужчине — обязанность жены.

Светлана возмущённо фыркнула:

— Вот ещё! Я не девочка на побегушках. Соизволь оторваться от своего интернета, никуда он от тебя не денется!

Но я не собиралась сдавать позиции. В итоге отец со стонами и кряхтением засобирался в магазин:

— Етить-колотить, две бабы в доме — а всё равно всё приходится делать самому! Тьфу!

Чай с травами Светлана выпила сама, а к нему ещё и две таблетки анальгина. Этой ночью ей было, разумеется, не очень-то до сна. Я тоже не слишком выспалась, но меня грело предвкушение встречи с тобой.

Оставив молодожёнов наслаждаться обществом друг друга, я вышла на улицу и вдохнула весеннюю свежесть. В сердце тупо пульсировала боль: Рита... Но я больше ничем не могла помочь.

И вот, твои тёплые руки завладели моими озябшими пальцами, а губы пылко и жадно прильнули к моим. С наслаждением отвечая на поцелуй, я обняла тебя за шею и не обращала внимания на прохожих... К чёрту всё и всех. И отца, и маман, и Димасика... Были только мы, одна большая кружка кофе на двоих и твоя гитара.

9. ОПЕРАЦИЯ

Я снова включаю машину времени и перемещаюсь чуть вперёд, оставив ненадолго Риту и семейные неурядицы в прошлом.

Всё начинается с обычной простуды. Коварная весна то пригревает, заставляя одеться полегче, то бьёт внезапным холодом, а солнце лишь притворяется ласковым: за его спиной орудует пронизывающий до костей ветер.

Всё воскресенье с раннего утра мы проводим на даче: настала пора весенней уборки. Нужно сгрести и сжечь прошлогодние листья, вырезать в малиннике сухие и старые ветки, то же самое — со смородиной и крыжовником. Основную работу делаю, конечно, я, а ты помогаешь в меру своих возможностей.

День яркий и солнечный, на небе — ни облачка, и кажется, что уже совсем тепло. Утром зябко, и у меня мёрзнет нос, но к полудню, поработав, я разогреваюсь и даже потею. Деревья ещё голые, но в почках пульсирует молодая жизнь... Смородиновые почки — восхитительно ароматные, но в некоторых — неестественно раздутых и круглых — зимует клещ. Их нужно ощипать, и эта задача как раз тебе по силам. Твои зрячие пальцы скользят по веточкам и безошибочно находят поражённые почки.

У меня уже скопилась целая куча малиновых веток, но ты занята смородиной, и я тащу их сама. Проходя мимо тебя, легонько шлёпаю по твоей обтянутой старыми рабочими джинсами попе: стоя у куста, ты загородила всю дорожку, по которой мне надо пройти.

— Ну-ка, пропусти.

Нет, я могла бы, конечно, пройти и другой дорогой — места много, но я делаю это нарочно, просто чтобы потискать тебя. Ты реагируешь моментально — ловишь и крепко прижимаешь меня к себе. Твои пахнущие смородиной пальцы касаются моей щеки, улыбающиеся губы приближаются...

— Тьфу ты!

Обниматься вместе с охапкой сухих малиновых веток — весьма рискованное занятие: можно выколоть ненароком глаз.

— Подожди, пусти... Я брошу их в кучу.

Ты выпускаешь меня, но напряжённая струнка желания просыпается и начинает настойчиво петь. Сухие ветки с треском превращаются в пепел, полыхая на костре, туда же я бросаю и листья. Но они сыроваты, от них валит густой грязновато-белый дым, который ест глаза. Мне больше нравится нюхать пальцы, пропахшие тёплым, терпко-летним запахом смородины.

Не обходится и без происшествий. Сгребая листья из-под вишни, я умудряюсь запнуться о трубу и растянуться. Ты далеко — ощипываешь смородиновые почки, но треск моего падения заставляет тебя насторожиться.

— Лёнь?

— Да ничего, всё нормально, — пыхчу я, поднимаясь.

Но небольшое головокружение и тупая, ноющая боль в затылке подсказывают, что пора принимать лекарства. Не то чтобы я любила глотать таблетки, но без них я не могу: когда зашкаливает давление, это не даёт нормально жить. Гипертония почечного происхождения — самая гадкая и тяжёлая, она может настигнуть тех, кому нет ещё и тридцати лет, но я пока справляюсь — ради тебя. Когда ты рядом, я летаю, как на крыльях, и сам чёрт мне не брат. Я живу, работаю и люблю.

Но ты чувствуешь меня порой лучше, чем я сама.

— Лёнь, ты не устала? — беспокоишься ты. — Может, отдохнём, перекусим?

Это хорошая и своевременная мысль: иногда я так увлекаюсь чем-то, что меня надо притормаживать принудительно. Ты тонко чувствуешь момент, когда пора сказать «стоп». Мы идём в дом.

Увы, мой любимый напиток, кофе, мне противопоказан, и теперь я пью только слабенький чай или травяные отвары. Я завариваю чай из смородины, мелиссы, ромашки и малины, действительно понемногу начиная ощущать усталость. Ноги подрагивают в коленях, руки всё роняют, а между тем, день ещё в самом разгаре, а дел — море. Надо дожечь листья, довырезать сухостой в малиннике... Много чего ещё. Мне нельзя расклеиваться и падать без сил, поэтому — перерыв.

Я люблю дачу. Не могу простить Денису продажи нашего сада... Хотя, конечно, в том, чтобы ютиться с семьёй в однокомнатной квартире, тоже мало весёлого, но иногда я очень скучаю. Новые хозяева выкорчевали половину всего, что у нас росло, чтобы отгрохать двухэтажный коттедж... Хоть ты и сказала: «Всё моё принадлежит и тебе», — но на твоей даче я чувствую себя лишь гостьей, а не хозяйкой. Но всё равно я её очень люблю: она — мой райский уголок покоя и отдохновения.

Пахнущие смородиной пальцы расстёгивают пуговицу на моих джинсах, тянут вниз молнию. Плевать на шум в голове: струнка желания поёт на самой высокой ноте, требуя нашего соединения. Мы молоды, и мы любим наслаждаться жизнью и друг другом.

Твои пальцы играют на мне так же искусно, как на струнах, и моё тело отзывается симфонией блаженства. Я хочу доставить немного удовольствия и тебе, но ты, щадя меня, делаешь всё сама — на моём колене.

— Костёр, наверно, уже погас...

Но вставать прямо сейчас у меня нет сил, а в голове звенит до тошноты. Это пройдёт, скоро мне станет лучше, но в ближайшие несколько минут я ни на что не способна. Широкий диван даже в сложенном виде вмещает нас двоих — если прижаться друг к другу потеснее. Мы лежим с переплетёнными ногами и пальцами рук, и срывающееся с приоткрытых губ дыхание тепло смешивается в уютном тесном пространстве между нашими лицами. А солнце льётся в окна, весна предупреждает: любовь — сладкий яд в крови.

Разомлевшая от этого яда, я дышу на твои губы. Они приоткрываются и щекочут мои. Я глотаю твои поцелуи, как самое лучшее и действенное лекарство, упиваюсь ими, как самым вкусным лакомством, и время тянется солнечно-медовой нитью. Баловство твоих пальцев под моим свитером заставляет меня захихикать от щекотки и соскользнуть с дивана.

— Ой, Утён, всё... Там пора подбросить.

Но работать уже неохота. Я сажусь на самом солнцепёке и млею, как кошка, пока в костре дотлевают угольки. Моя одежда и волосы пропахли дымом и нагрелись, и мне кажется, будто так пахнет само солнце.... Но куча веток ещё ожидает сожжения, и я кое-как заставляю себя встать и пойти за ними. Едва малиновый сушняк касается раскалённых головешек, как сразу — пых! — воспламеняется, и умерший было огонь воскресает, как Феникс. Я бросаю в костёр и ощипанные почки смородины. Потом надо будет побрызгать кусты средством от вредителей.

Я устала, и ты сама собираешь вырезанные мной ветки. У тебя это получается не так быстро, но вполне ловко: каждый сантиметр участка ты знаешь наизусть. В вишне тоже много сушняка, но там нужно поработать пилой, а я сегодня уже что-то выдохлась.

— Я спилю, — предлагаешь ты. — Только подсказывай мне, что и где.

Я беру твою руку и кладу на сухой вишнёвый ствол толщиной в два пальца. Ты ощупываешь его, примеряешься, встаёшь поудобнее, и пила вгрызается в сухую древесину.

— Уфф... Готово, — ты распрямляешься и утираешь пот со лба.

Вечером мы с тобой, обе уставшие как собаки, пропахшие дымом и чумазые, пьём на веранде чай и едим жареную колбасу (да, знаю, мне её нельзя, но... иногда так хочется!). Всё, что было запланировано на сегодня, сделано. Ах да, ещё надо закидать землёй кострище, чтобы ветром снова не раздуло огонь — противопожарная мера.

Наутро болят мышцы, и мы с кряхтением кое-как поднимаемся с постели. Застилая кровать, я охаю, а ты посмеиваешься.

— Ничего смешного, — бурчу я. — Спина не сгибается...

— Зарядку надо регулярно делать, — подтруниваешь ты.

Когда я возвращаюсь вечером с работы, дома стоит подозрительная тишина. Обычно из твоей студии приглушённо слышится музыка, но сегодня меня встречает молчание. Покряхтывая, я разуваюсь (ещё побаливает поясница), всовываю ноги в тапки и иду на поиски тебя.

Сжавшись под пледом в комочек на диване, ты лежишь с таким усталым, бледным и грустным лицом, что мне на плечи сразу ложится холодный груз тревоги. Присев рядом, я ворошу и перебираю твои волосы.

— Утён, маленький, ты чего?

Веки твоих невидящих глаз вздрагивают и приоткрываются.

— Привет, птенчик... Да что-то голова разболелась и познабливает слегка.

— Ну вот, ещё не хватало, — огорчаюсь я.

Я ставлю тебе градусник и даю таблетку анальгина. Далеко не всегда на упаковках лекарств есть маркировка брайлевским шрифтом, и если ты заболеешь, без моей помощи тебе не обойтись. Не рискнув искать в аптечке лекарства сама, ты ждала меня и мучилась.

— Бедный мой Утёночек. — Я целую тебя в лоб, и ты отвечаешь усталой улыбкой.

На градуснике — тридцать семь и восемь. Я озадаченно чешу затылок: где же ты могла подцепить хворь? Может, вчера на даче? Когда активно двигаешься и работаешь на воздухе, можно простыть, и не заметив этого, особенно в обманчивую весеннюю погоду. Озабоченно спрашиваю:

— Сопли, кашель есть?

— Да пока не чувствую, — отвечаешь ты, потирая пальцами лоб. Твои веки дрожат, а слепые глаза закатываются куда-то вверх и в сторону. — В целом — терпимо, вот только голова сильно болит, особенно над глазами. Ими даже двигать больно.

— Наверно, ты вчера на даче простыла, — вздыхаю я.

— Не знаю... У меня в группе одна девочка сопливит и кашляет, а всё равно приходит на занятия, — говоришь ты. — Может, от неё подцепила...

— Безобразие, — возмущаюсь я. — Куда родители смотрят? Если ребёнок болеет — нечего его в школу отпускать, чтоб он других заражал.

Как бы то ни было, нужно принимать меры по твоему лечению. Ты — мужественный и стойкий человечек, склонный преуменьшать свои жалобы, поэтому не всегда можно сразу понять, насколько всё серьёзно.

Порывшись в аптечке, я достаю анаферон — для иммунитета. Освежаю в памяти инструкцию: первые пять таблеток — через каждые полчаса, потом — по одной три раза в день... До половины двенадцатого я сижу с тобой, давая тебе таблетки строго по часам.

— Ты хоть поужинала бы, птенчик, — говоришь ты. — Вовсе не надо возле меня дежурить... Со мной ничего не случится. Иди, покушай.

Я и правда забыла обо всём на свете. Ты заболела — эта беда заслонила собой всё остальное. В голове крутится песня Цоя «Когда твоя девушка больна». Вот уж правда — в тему...

— Ладно. А тебе что-нибудь принести? — спрашиваю я. — Может, у тебя и нет аппетита, но всё равно надо есть, а то сил выздоравливать не будет.

Ты морщишься, но я заставляю тебя съесть полтарелки куриного супа с вермишелью и выпить чай с засахаренной малиной. У нас всегда стоит баночка в холодильнике — для лечебных целей.

— Птенчик, ты бы слишком близко около меня не тёрлась, — говоришь ты еле слышным и совсем севшим голосом. — А то ещё не хватало тебе тоже захворать...

— Ничего, всё будет нормально, — заверяю я. — Для профилактики я тоже принимаю анаферон.

Измеряем температуру снова — тридцать восемь и пять. Это уже серьёзно. Пора снижать, и я даю тебе ещё малины и аспирина, тепло укутываю одеялом.

— Совсем как мама, — улыбаешься ты.

Я готова быть тебе кем угодно — мамой, папой, женой, сестрой, сиделкой, другом, донором... Если у тебя откажет сердце — я отдам тебе своё. Если бы можно было пересаживать глаза — я бы не задумываясь пожертвовала своим зрением для тебя. Отдать тебе всю кровь до капли, всю жизнь до последнего вздоха — на всё это я готова, вот только примешь ли ты?

Ты засыпаешь. Я осторожно, чтобы не разбудить, ложусь рядом.

Утром у тебя нормальная температура, и ты решаешь всё-таки пойти на работу. Я считаю, что лучше бы тебе остаться дома и полечиться как следует, потому что это может быть только начало болезни, но для тебя единственная уважительная причина прогула — смерть.

— Да нормально я себя чувствую, — убеждаешь меня ты. — Более или менее. Не переживай, птенчик.

Вздохнув, я даю тебе с собой анальгин и анаферон и с тяжёлой душой иду на работу... Приходится пожертвовать частью обеденного перерыва, чтобы сходить в аптечный пункт на первом этаже и купить там всё необходимое для лечения простуды: липовый цвет, ромашку и ноготки, пихтовое масло, капли в нос, спрэй для горла и бальзам «Витаон».

Вечером ты опять лежишь пластом, а температура — уже тридцать девять.

— Анаферон принимала? — спрашиваю расстроенно.

— Принимала, принимала, — еле слышно стонешь ты. — Голова опять трещит... И насморк, кажется, начался.

Твой носик и правда хлюпает и заложен.

— Ничего, сейчас будем тебя лечить.

После всех лечебных процедур — растираний, полосканий и капель — я пою тебя отваром липового цвета и укладываю в постель. Утром встаю в пять часов, чтобы взять тебе талон к врачу: если уж хворать, так на официальном больничном.

Оба моих выходных посвящены твоему лечению. У тебя открывается жуткий насморк, а непереносимую головную боль приходится глушить таблетками. В ночь с четверга на пятницу мне снятся дикие и странные сны. Сначала я как будто на работе — сгребаю граблями книги и жгу их на костре, потом отпиливаю ножку стула, потому что она якобы засохла и больше не даст листьев; потом появляется начальница, вся покрытая бородавками... Я их с неё ощипываю и кидаю в костёр. Попрыскать её инсектицидом я не успеваю: в реальность меня выдёргивает твой стон.

Ты сидишь в постели, обхватив руками голову и постанывая. Я обнимаю тебя, глажу по волосам. Жар у тебя спал, футболка прилипла к вспотевшему телу.

— Утён, что такое?

— Птенчик... Я разбудила тебя, — стонешь ты. — Прости... Голова просто дико болит. И правый глаз... Внутри. Больно двигать.

Моё нутро сжимается в один судорожный холодный комок. Что-то подсказывает мне, что у тебя уже не простуда: при обычной простуде таких сильных болей в глазах не бывает. Это что-то серьёзное, но я не знаю, что именно, а значит, не могу тебе помочь... От этого хочется плакать.

— Дай мне ещё обезболивающего, Лёнь, — просишь ты жалобно.

Это всё, что я могу для тебя сделать. Но обезболивающее только снимает боль, а её причину не устраняет. Что же делать? Куда бежать, кого звать? У меня трясутся пальцы, я вся холодею от страха и тревоги. Два часа ночи...

В комнате прохладно, и я, ёжась, сажусь в кресло. Ты лежишь одна в спальне, а я включаю компьютер, жмурясь от света настольной лампы. Захожу в Интернет, забиваю в поисковик запрос: «Боль при движении глазами». Яндекс сообщает мне возможные причины: излишнее зрительное напряжение, инфекционные заболевания придаточных пазух носа, мигрень, внутричерепное давление, воспалительные заболевания глазного яблока, воспаление зрительного нерва, повышенная температура...

Конечно, диагноз должен ставить врач, а я могу только гадать, но меня просто трясёт от желания что-то сделать, что-нибудь выяснить, помочь тебе хоть чем-то. Твоя боль — моя боль, и это не образное выражение, а на самом деле так. Кликая мышью, перебираю страницы, читаю про заболевания глаз. Этим я только взвинчиваю свои нервы, но остановиться не могу. Три часа ночи, на работу вставать — в полвосьмого, хотя... Какая к чёрту работа, возьму отгул и снова поведу тебя к врачу.

От переживаний за тебя мне и самой становится плохо. Пью свои лекарства, выключаю компьютер и забираюсь на кровать. Ты сонно дышишь в темноте: видимо, обезболивающее помогло. Ну, можно тогда и мне, наверно, чуть вздремнуть... Ставлю будильник на пять утра: нужно сходить в поликлинику и взять для тебя талон к окулисту.

...Слава Богу, за время моего отсутствия с тобой ничего не случилось. Из ванной доносятся булькающие звуки и покашливание: это ты промываешь нос отваром ромашки и ноготков с двадцатью каплями «Витаона».

— Тьфу, едрён батон, — хрипло ворчишь ты, когда я заглядываю. — Лёнь, может, как-нибудь по-другому можно нос лечить? Это ж пытка времён инквизиции. Ужас...

— Да ладно тебе, какой там ужас? — смеюсь я. — Ничего страшного, я себе так делала — и ничего, жива. А насморк прошёл за три дня. Только почаще надо полоскать. Раз пять-шесть в день.

— Пять-шесть?! Охренеть... — Ты склоняешься над раковиной, сплёвываешь желтоватую от отвара слюну.

— К половине одиннадцатого идём к окулисту, — сообщаю я. — Очередюку отстояла, но талон добыла.

Но сначала я звоню на работу. Администратор Марина спрашивает:

— Чего там у тебя случилось-то?

Она в курсе, что я живу с тобой, и относится к этому спокойно. По моей просьбе, однако, она держит рот на замке: в толерантности нашей начальницы мы не уверены.

— Моя «половина» заболела, — признаюсь я. — Отмажь там меня перед хозяйкой, если что.

Пропущу описание наших кабинетно-очередных мытарств в поликлинике: думаю, читателю и так хорошо известно, как мало в этом приятного и какой нервотрёпки стоит даже один поход к врачу. Предварительно тебе ставят диагноз «неврит зрительного нерва» и направляют на обследование в стационаре — в глазном отделении областной больницы.

Чуть переведя дух после всей этой изматывающей беготни, я еду на работу, чтобы оформить отпуск: у меня как раз есть неиспользованные две недели.

В течение нескольких дней мы с тобой бегаем по врачам, собирая необходимые анализы. Мои нервы — растрёпанное мочало, давление зашкаливает, как стрелка спидометра на максимальной скорости, в глазах то и дело темнеет, да ещё ко всему добавляется насморк: видно, анаферон профилактически не помог. Я валюсь с ног, но продолжаю держаться. «Бак пробит, хвост горит, и машина летит на честном слове и на одном крыле», — эта песня как раз про меня.

Когда я собираю тебе в больницу вещи, укладывая в сумку спортивный костюм, футболку, бельё, тапки и всё прочее, звонит Александра.

— Лёнь, привет... Прости, что так долго не звонила: запарка была с делами. Ну, как вы там?

— Нормально, Саш, — машинально отвечаю я. И тут же признаюсь: — То есть, не совсем... Яну в больницу кладут, у неё зрительный нерв воспалился.

— Ну, ни фига себе, пироги с котятами! — Тон у твоей сестры — озабоченный и огорчённый. — Когда кладут?

— Да вот, завтра утром повезу её, — отвечаю я, сжимая в руке твои белые носочки... а на глаза наворачиваются слёзы. Душу буравит тоска, будто не в больницу тебя отправляю, а прощаюсь навсегда. Носочки чистые, ещё пахнут «Ленором».

— В общем, так, — решительно заявляет Александра. — Я завтра заеду за вами и сама отвезу. Во сколько к вам подъехать?

— Нам в больницу к восьми утра, так что... — Горло невыносимо сжимается, в носу у меня щиплет от слёз.

— Значит, в полвосьмого буду у вас.

Слово Александры всегда сопровождается делом. Ровно в полвосьмого она переступает наш порог, как всегда, элегантная — в неизменной шляпе, лихо заломленной набекрень, и коротком двубортном плаще с поясом. Одной рукой обняв меня, а другой — тебя, она поочерёдно чмокает нас в губы:

— Чижики вы мои бедные. — Потом, взяв твоё лицо в свои ладони, с нежной жалостью заглядывает тебе в незрячие глаза: — Ну, как же тебя угораздило-то, Ясик?

Пока мы спускаемся по лестнице к машине, я рассказываю о наших злоключениях. В больнице Александра с присущим ей напором развивает такую бурную и энергичную организационную деятельность, что кажется, будто весь персонал начинает вращаться вокруг неё. Её респектабельный, а главное, платежеспособный вид сразу заставляет всех относиться к нам с повышенным вниманием и вежливостью. Тебе выделяется одноместная палата (естественно, за плату), а несколько купюр, с обворожительной улыбкой сунутые в кармашек симпатичной большеглазой медсестрички-блондиночки, обеспечивают тебе её персональный уход и присмотр сверх обычного. Ещё б она отказалась, когда в её кармане единовременно очутилась половина месячной зарплаты! Уж она расстарается, будьте спокойны. Особенно если через некоторое время ей сунут ещё столько же.

Больница — огромная, с множеством отделений, состоит из нескольких корпусов и окружена чистеньким красивым сквером с цветочными клумбами и скамейками. Часы посещений здесь — с полпятого до семи, и в первый же день я прихожу к тебе, не выдержав домашнего одиночества. В палате только мы вдвоём, и можно миловаться сколько угодно без опасений. Теребя твои уши, вороша волосы и покрывая всё твоё лицо короткими быстрыми поцелуями, я шепчу:

— Яська, Утёночек мой маленький...

Палата вполне уютная и выглядит прилично: бежевые стены с двойной горизонтальной полосой «вкусного» цвета какао, пластиковое окно с двойным стеклопакетом, вертикальные жалюзи, кожаный диванчик. Впрочем, интерьер палаты тебе безразличен: ты всё равно его не видишь, главное для нас — то, что она только твоя. Нет никаких неудобств, сопутствующих наличию соседей, и можно целоваться без стеснения.

Чтобы тебе не было так скучно здесь, я принесла тебе плеер и флэшку с аудиокнигами. Увидев тебя на больничной койке, я вновь ощущаю страх тебя потерять, а дома мои глаза всё время на мокром месте. Всё осиротело без тебя — твоя студия, твоя кофейная кружка, твоё полотенце в ванной. И я.

— Ну, чего ты опять раскисла? — смеёшься ты. — Нормально всё будет.

Уткнувшись своим лбом в твой, я говорю:

— Господи, Утёнок, как же я тебя люблю.

Когда же я в последний раз говорила тебе эти слова? Не помню... Ужас.

Да, мне дико не хватает тебя — хоть волком вой, особенно ночью, но для тщательного обследования и лечения здесь действительно есть все возможности — разнообразная сложная аппаратура и квалифицированные врачи. Медикаменты и палату повышенной комфортности в лучшей больнице области приходится оплачивать из своего кармана, и если бы не Александра, я бы ни за что не потянула таких расходов...

На пятый день мы узнаём новость, от которой меня поначалу охватывает ледяной паралич. Тебя обследуют по поводу воспаления зрительного нерва, а обнаруживают ещё и опухоль его оболочки — менингиому.

Я сижу на кухне, пытаясь согреть руки о кружку с чаем. Твой отец умер от рака, вспоминается мне. Неужели наследственность? Если бы не это воспаление, опухоль могли бы ещё долго не обнаружить...

— Успокойся, это доброкачественное образование, — объясняет мне Александра, которая уже, конечно, поговорила с врачами и в курсе всех тонкостей. — Довольно редко встречается, но хорошо поддаётся лечению.

Её тёплые руки накрывают мои, а кажется — будто моё сердце попадает в их ласковый плен. А тебе нужна операция по удалению зрительного нерва, причём вместе с глазом, так как опухоль достигает его задней стороны, а зрение всё равно восстановлению уже не подлежит, и терять тебе нечего.

— Они могут сделать эту операцию? — Мой голос звучит глухо и измученно.

— Они там делают операции любой сложности, — говорит Александра. — После надо будет ещё обратиться в центр глазного протезирования. Там Яське вставят стеклянный глаз — и будет как новенькая. — Ободряюще улыбнувшись, твоя сестра заправляет прядки волос мне за уши.

— Но это же опять — деньжищи... Так и разориться недолго. — Устало застонав, я подпираю гудящую от боли голову руками. — Может, не надо? Яна и так почти всё время в очках ходит.

— Но иногда она ходит и без них, — мягко возражает Александра. — Чтобы она не стеснялась их снимать, лучше, если у неё будут два глаза, а не один. Не бойся, не разорюсь, — добавляет она с усмешкой. — Я узнавала цены — нормально.

Для тебя ей не жаль никаких денег, и мне становится стыдно за мой приступ скупости. Разумеется, с двумя глазами ты будешь чувствовать себя психологически комфортнее: когда увечья не видно окружающим, это всегда лучше.

Операция назначена через десять дней: сначала нужно долечить носовые пазухи, а пока тебе обкалывают глаз противовоспалительными препаратами. Мой отпуск кончается, и я уже не могу приходить к тебе каждый день, но когда прихожу, всегда приношу что-нибудь вкусненькое: хоть это и лучшая больница, но еда в ней всё-таки больничная. Светловолосая сестричка Юля проявляет к тебе повышенную заботу: то ли потому что Александра ей втихаря приплачивает, то ли из личной симпатии. Она собственноручно приносит тебе еду, следит за твоими вещами — телефоном и плеером, сопровождает тебя на процедуры и в туалет. То она помогает тебе скачать с флэшки файл с книгой, то поправляет постель, то отчитывает меня за то, что приношу тебе «неположенные» продукты — словом, или усердно отрабатывает взятку, или... Даже не знаю. Предположить, что ты ей нравишься, я не решаюсь. Хотя по мне тоже, например, сразу и не скажешь, что я — «не как все».

А однажды она говорит мне, смущённо улыбаясь:

— Знаете, вы похожи на одну актрису... Джованну Антонелли. Особенно глазами и улыбкой. И ресницами...

Мне стыдно признаться, но я впервые слышу это имя. Впрочем, неудивительно: оказывается, это звезда бразильских сериалов, и самая знаменитая её роль — роль красотки с трудной судьбой, Жади, в серале «Клон». Значит, Юля — любительница мыльных опер... А вот я — совсем нет, потому и не подозревала, что я, оказывается, похожа на эту Джованну.

Дома я из любопытства залезаю в Интернет и ищу там её фотографии. Черты её лица не вполне идеальные, но вот глаза — просто обалденные. Мне кажется, что Юля малость перегнула. Я — похожа на эту красотку?.. Ну, может, и есть какое-то отдалённое сходство, но я далеко не такая шикарная. Рассматриваю многочисленные фото с кадрами из фильмов, потом пробую нарисовать себе такие же яркие восточные глаза, какими актриса щеголяет в упомянутом сериале. Стрелки и ресницы... Да, что-то есть, но на конкурсе двойников этой актрисы я вряд ли победила бы.

Мне неожиданно нравится такой стиль макияжа, и в следующий раз я прихожу так к тебе в больницу. Увидев меня, Юля замирает с раскрытым ртом.

— Слушайте — ну вылитая Жади! Вам бы сейчас костюм для танца живота, покрывало, украшения — и вообще было бы не отличить!

Увы, ты не можешь оценить мой новый имидж, но мне достаточно тепла твоих пальцев, переплетённых с моими. Это значит для меня гораздо больше, чем восхищение всех на свете людей, одобрение родных, уважение коллег по работе и даже — да простит меня литературная Муза! — мнение читателей моей писанины.

Час близится, и вот — операция уже завтра. У меня вдруг начинается такой жуткий мандраж, что тебе приходится долго меня успокаивать в палате. Твой глаз уже закрыт повязкой, и я испуганно пытаюсь туда заглянуть.

— Что там? Тебе уже что-то сделали?

— Ничего пока, — смеёшься ты. — Только бровь сбрили и ресницы обрезали.

Я бы переживала в десять раз меньше, если бы через это предстояло пройти мне, но мысль о том, что операцию будут делать тебе, невыносима. Куча страхов выползает из углов, щекоча меня холодными усиками, как призрачные тараканы: а если что-то пойдёт не так? Вдруг у тебя остановится под наркозом сердце или дыхание? И прочие ужасы, от которых я не могу ни есть, ни пить, ни спать. Ночь перед твоей операцией — одна из самых трудных.

Когда Александра заезжает за мной утром, я лежу пластом с жуткими цифрами давления. Открыв ей дверь и впустив в квартиру, я теряю ощущение пола под ногами.

Только руки Александры, поглаживающие моё лицо, говорят о том, что я жива. Всем остальным телом, да и душой тоже, я нахожусь в аду.

— Лёнечка, ты что же, лекарство забыла выпить?

Я пила его, но меня вырвало. Ничто не держалось в желудке, всё выворачивалось наружу.

Александра вызывает «скорую», а я всей душой рвусь к тебе. Если б я могла, я бы вылетела из тела, прикованного к постели, и помчалась бы туда, в больницу, чтобы охранять тебя невидимым призраком. Пытаюсь взлететь, выпростать из кокона крылья, но... не могу. По щекам катятся слёзы.

Александра в светло-сером брючном костюме с длинным жакетом расхаживает по комнате:

— Ну где же эта «скорая», будь она неладна!

— Похоже, не приедет. — Каждое произнесённое слово раскачивает меня, как штормовой ветер. — Езжай, опоздаешь...

Лицо Александры расплывается в моих глазах овальным пятном, только взволнованный блеск глаз пробивается, как далёкий свет звёзд.

— Угу. И оставлю тебя тут в таком состоянии?

— Езжай... Яне нужно... будь рядом.

— Мы уже опоздали, Лёнечка. Уже восемь часов. Операция началась.

Началась... Опоздали. Не приехали, не поддержали, ты там одна. Пальцы Александры вытирают с моего мертвенно-белого лица слёзы:

— Ш-ш... Тихо, солнышко, не переживай. Всё будет нормально.

Я вижу себя как будто со стороны и сверху. Мне легко, боли уже нет, и меня переполняет нежность — к тебе, к Александре, к врачам «скорой», которые вошли в квартиру. Мятая постель, моё тело на ней... Нос заострился, губы посерели, и рот приоткрыт тёмной щелью, волосы размётаны по подушке. А ведь действительно, похожа на эту актрису. Глаза очень большие. Глядя на себя в зеркало каждый день, я никогда не видела того, что вижу сейчас. Совершенно другими глазами я с удивлением рассматриваю себя и даже себе нравлюсь.

Иглы вонзаются в вены, и я снова чувствую мучения. Боль означает, что я жива. Но она постепенно отступает.

Через два часа я уже пью смородиновый чай с мелиссой, сидя в постели. Остаётся лишь слабость и тупая, затихающая, как уходящая вдаль гроза, головная боль. И давящее чувство вины перед тобой — за то, что оставили тебя одну.

— Ничего, — утешает Александра. — Яська в надёжных руках.

Да уж... Юля там, конечно, вовсю старается в наше отсутствие.

Вечером мы всё-таки едем к тебе. Я уже сносно себя чувствую, хотя Александра и хотела оставить меня дома. Но я так рвусь в больницу, что ей проще мне уступить, чем спорить и пререкаться.

Мы думали, что после операции тебя поместят в реанимацию, но ты уже в своей палате и даже очнулась от наркоза. На правом глазу у тебя толстая повязка, головной конец кровати приподнят под небольшим углом, и ты, прикрытая по грудь одеялом, с улыбкой слушаешь Юлю. Та, сидя на табуретке рядом с тобой, рассказывает анекдот.

— Заходит девушка в парикмахерскую. Просит: «Мне что-нибудь покороче». Мастер спрашивает: «Каре, под мальчика?» — «Под машинку». Ну, парикмахер бреет её налысо. Она такая смотрит на себя в зеркало и говорит: «Нет, не то. Давайте каре попробуем».

В общем, я зря беспокоилась: судя по твоей улыбке — ещё слабоватой и усталой — тебе совсем не скучно. Увидев нас с Александрой, Юля замолкает и встаёт. Её светлые волосы, завитые и уложенные с «мокрым эффектом», чуть выглядывают из-под белой шапочки, в розовых мочках ушей блестят маленькие золотые серёжки.

— Операция прошла успешно, всё в порядке, — спешит доложить она, радостно сияя глазами, будто сама лично тебя прооперировала, а не хирурги.

Перед твоей сестрой она лебезит, будто перед непосредственным начальством. Александра, завораживающе улыбнувшись, галантно-изящным, по-кошачьи мягким жестом приглашает её в коридор.

— Замечательно, Юленька, мы вам очень благодарны за заботу. Идёмте, я вас ещё раз поблагодарю.

Мы с тобой остаёмся наедине. Вечернее солнце несмело просачивается сквозь жалюзи, и полоски его света лежат на бежевой стене. На тумбочке стоят цветы — не знаю, от кого. Может, Александра принесла, хотя зачем они тебе? Ты их всё равно не видишь. Впрочем, любой зрячий, вошедший сюда, увидит их, и его глазу будет приятно. Сев на место Юли, я дотрагиваюсь до твоей руки. Ты сразу сжимаешь мои пальцы.

— Привет, птенчик... Ты чего утром не пришла?

Говорить мне мешает ком в горле. С повязкой почти в пол-лица ты выглядишь, как тяжелораненая. Надо ли тебе знать, как я сегодня утром видела себя со стороны?

— Да ночью переволновалась немного, — со смущённым смешком оправдываюсь я. — Ну, и давление чуть-чуть поднялось. Но сейчас уже всё в норме.

По правде сказать, я и сейчас ещё не вполне уверена, на том я свете или пока на этом: временами меня начинает куда-то уносить — в какую-то гулкую пропасть, но я усилием воли возвращаюсь обратно к тебе.

— Ну вот, — огорчаешься ты. — Зачем было?.. Я ж тебе сто раз повторила, что всё будет путём, а ты... Беда мне с тобой. — Твои руки приподнимаются с одеяла в движении ко мне: — Ну-ка, живо иди сюда, поцелуй меня.

Я целую тебя много раз подряд, крепко и долго, и твои суховатые после наркоза и полынно-горькие губы едва успевают отвечать. Ты — моя. Живая, тёплая, дышащая и родная — ты.

10. СЕМЕЙНЫЕ СВЯЗИ. РОКОВОЙ АВГУСТ

Одни связи рвутся, другие образуются — это всем известно. Перелистывая страницы памяти вновь к началу наших с тобой отношений, я не могу не ощутить между их строчек и боль, и счастье. Одновременно. Вот так у нас с тобой получилось — счастье с горьким привкусом и горечь с оттенком надежды.

Август для меня — непростой месяц. Месяц потрясений, кризисов и трудностей. Именно в августе, незадолго до второй нашей годовщины, почти одновременно произошли два события, которые врезались мне в душу и память.

После того случая, когда нас чуть не застукали «на месте преступления», на даче мы с тобой встречались, предварительно выяснив планы твоей мамы. Впрочем, некоторый риск оставался, потому что Наталья Борисовна могла внезапно свои планы изменить. В июле, месяце ягод, мы вообще почти не могли воспользоваться дачей как местом для нежных свиданий: в тот год твоя мама вышла на пенсию и буквально не вылезала с участка. В июле она каждый день собирала ягоды и варила варенье, джемы и компоты. Иногда у нас из-за этого всё срывалось в самый последний момент, а порой даже уже в процессе: Наталья Борисовна так и норовила «впрячь» нас в садовые дела. Однажды, когда она как будто решила устроить себе выходной и посидеть дома (так она тебе сказала), мы, конечно же, поспешили воспользоваться свободной дачей, чтобы оттянуться по полной.

Несмотря на то, что встречались мы уже почти два года, мы по-прежнему оставались друг другу желанны. Казалось бы, люди знают друг друга давно, прелесть новизны утрачена, страсть остывает, отношения становятся обыденными... Не знаю, как тебе, но мне со временем отнюдь не стало скучнее. Да и в категориях «скучно — интересно» нельзя говорить о родном человеке, ставшем частью души и сердца, половинкой, без которой задыхаешься в этом мире и умираешь. Я не мыслила своего существования без тебя, вот и всё. Ты второй раз за лето коротко подстриглась, и меня безумно заводил твой ёжик — рука так и тянулась погладить тебя по голове. В этот великолепный, но жаркий день мы с тобой обе были в каком-то приподнято-возбуждённом настроении: по дороге на дачу то беспричинно хохотали над каждым словом, то так же беспричинно замолкали, прислушиваясь к струнке желания, которая натянулась между нами и пела всё громче. За высоким забором, окружавшим участок, можно было хоть голышом ходить — никто не увидит. Так мы и сделали. Раздевшись догола, постелили на травку под вишней покрывало с кровати и улеглись рядышком... Жевали бутерброды и пили пиво, рассказывая друг другу свои новости: кто что делал, что чувствовал, о чём думал. Мне были интересны твои мысли, а тебе — мои. Удивительно, но стоило нам начать разговаривать, как темы возникали сами собой.

Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь вишнёвую крону, плясали на твоей коже, в разогретом воздухе пахло мятой (кустик рос как раз у нашего изголовья), стрекотали кузнечики. Сорвав несколько листиков мяты, я растёрла их в ладонях, так что они превратились в зелёные катышки, и стала натирать тебе плечи, руки, грудь, живот. Несколько раз скользнув ладонью по твоей пушистой голове, я ощутила властный, неумолимый и сладкий спазм желания. Кроме твоего голоса и высоких людей у меня есть ещё один фетиш — запахи. Наверно, это что-то первобытное, животное и естественное. Аромат твоего тела, смешиваясь в жарком воздухе с запахом мяты, возбуждал во мне невыносимое желание затискать, зацеловать, защекотать, залюбить тебя... до писка, до стона, до стиснутых в экстазе зубов.

Сначала было нежно, воздушно-пушисто, на кончиках пальцев, как чтение брайлевского шрифта — пианиссимо; потом горячо, влажно и сильно, напряжённо — меццо-форте; затем мучительно и безумно сладко, до боли — форте; мега-взрыв и извержение вулкана — фортиссимо.

...И отступление щекотно-тёплыми шажочками, дорожками из поцелуев, ласковыми дуновениями ветерка по коже — диминуэндо... до тишины, al niente.

Солнечные зайчики плясали на твоих широко раскрытых глазах, но ты даже не жмурилась: твоей реальностью давно стала полная тьма. Лучики-иголочки были не в силах проколоть эту чёрную пелену.

— Браво, маэстро, — выдохнула я тебе на ухо.

Букашки ползли по своим делам, вишня блестела глянцем тёмно-зелёных листьев и гроздьями спелых ягод, просвечивающих на солнце, а мята пахла отрезвляюще и горько, напоминая нам в нашем сладком ничегонеделании, что идиллия — кратка...

Потому что мама изменила свои планы.

Загромыхал ключ в замке ворот, и у нас было всего несколько секунд, чтобы натянуть хотя бы бельё.

Нам повезло: место, где мы расположились, нельзя было увидеть от входа. Нас загораживали дом и теплица, и мы успели сделать вид, что просто загораем. Я отодвинула покрывало из тени на солнышко, надела панамку и лениво разлеглась, в то время как ты достала из корзинки новую банку пива. Смачный чпок и шипение при её открытии как раз совпали с появлением твоей мамы. Шагая по дорожке и щурясь на солнце, она воскликнула:

— А, девочки! Вы тут?

— Привет, мам, — как ни в чём не бывало отозвалась ты.

— Здрасьте, Наталья Борисовна, — сказала я. — Вот, загораем немножко.

Наталья Борисовна была в светло-бежевой летней юбке и белой футболке с треугольным вырезом, а на голове её красовалась широкополая соломенная шляпка. Склонившись над тобой, она энергично потрепала твою стриженую голову ладонью:

— Ты чего без головного убора? Напечёт... — И пробурчала недовольно: — Опять оболванилась, как... Как не знаю кто.

В отличие от меня, ей не нравилась твоя стрижка — слишком короткая для девушки.

— Мам, ну жарко же, — сказала ты в своё оправдание.

— Алёне тоже жарко, но она же не стрижётся так, — возразила Наталья Борисовна. — Ты б ещё под ноль побрилась.

— А что, это идея, — усмехнулась ты. — Пока я в отпуске — можно.

— Ещё не хватало, — проворчала твоя мама. — Ну ладно... Я чего пришла-то? Вишню собирать надо, а то в такую жару засохнет прямо на ветках.

— Ты ж вроде сегодня отдыхать хотела, — заметила ты. — И не собиралась приходить.

— Да это я с утра так думала, а потом решила: надо сходить, собрать, — ответила Наталья Борисовна, окидывая взглядом фронт работ — вишнёвые деревья. — И раз уж вы здесь, девочки, то давайте, подключайтесь.

— Ну, блин... Вечно у тебя семь пятниц на неделе, — буркнула ты.

В течение следующих двух часов мы собирали вишню. Твоя помощь требовалась, когда было нужно подержать склонённый ствол: с верхушек высоких гибких деревьев в одиночку ягоды собирать проблематично.

— Ну вот, очень кстати, что вы здесь, — весело щебетала твоя мама. — А то как бы я с верхних веток собирала одна?

Пока мы с Натальей Борисовной наполняли крупными бордовыми ягодами десятилитровое пластмассовое ведро, ты успевала кидать вишенки в рот и выплёвывать косточки. Только и слышалось твоё «тьфу-тьфу». Я не решалась последовать твоему примеру без приглашения, но Наталья Борисовна сказала:

— Лёнечка, ты тоже кушай, не стесняйся! Вишни — море!

Вишни действительно было очень много. Мы набрали полное ведро, а на ветках висело ещё три раза по столько же.

— Даже не знаю, куда её девать, — озабоченно проговорила твоя мама, разведя руками. — Нам столько и не нужно... А продавать... Не знаю.

— А давай Лёне отдадим, — предложила ты.

— А у тебя нет дачи? — спросила Наталья Борисовна.

— Нет, — сказала я. — Вернее, была, но брат продал.

— Ну, тогда приходи с Яной в любое время и набери хоть целое ведро, — щедро разрешила Наталья Борисовна. — Потому что — ну, куда нам её столько?..

Тащить тяжёлое ведро домой не было резона: на благоустроенной даче имелись все условия для заготовки ягод. В кладовке стояло два мешка сахара, банки хранились на чердаке, а крышки и закаточную машинку Наталья Борисовна принесла с собой. Вымыв вишню, мы уселись втроём выбирать из неё косточки, предварительно переодевшись в старое — то, что не жалко испачкать брызжущим во все стороны ягодным соком. Наталья Борисовна перебирала вишню со скоростью автомата, твои зрячие пальцы тоже справлялись с этим ловко и быстро, и я старалась не отставать. Большой тазик стремительно наполнялся лишёнными косточек ягодами, утопавшими в тёмно-красном соке, а мне вдруг подумалось: а ведь мы совсем как одна семья. Сидим уютно, мирно... перебираем вишню, чтобы сварить варенье. Наталья Борисовна такая добрая и замечательная, и мы с тобой почти женаты...

Увы, всё это было только в моих мечтах. Твоя мама не знала, что я твоя «жена», и семейные узы, незримо соединившие нас за столом, были воображаемыми... Так мне тогда казалось.

А Наталья Борисовна вдруг подозрительно заморгала и тыльной, не испачканной в вишнёвом соке стороной руки стала вытирать покрасневшие и намокшие глаза. Я вопросительно и недоуменно посмотрела на неё, а она приложила к губам палец, как бы говоря «тсс!», и показала взглядом на тебя. Она хотела скрыть слёзы, но не вышло: вроде бы взяв себя в руки, уже через минуту Наталья Борисовна не выдержала и захлюпала носом. Ты, конечно, услышала.

— Мам... Ты что?

Наталья Борисовна изо всех сил пыталась справиться с собой.

— Ничего-ничего, — быстро пробормотала она. — Не обращай внимания, это я так... Папу твоего вспомнила. Это его любимое варенье... было.

Ты поднялась со своего места, подошла и обняла её за плечи.

— Мамуль... Ну, не надо. Мы с тобой.

— Ладно, сейчас успокоюсь, — тихо и виновато пообещала твоя мама.

Когда варенье было сварено и разлито в банки, она принесла пятилитровое ведёрко и сказала нам:

— Ну-ка, девочки, наберите вишни... Для Лёни, пусть возьмёт домой. Это ей за помощь с вареньем. Ведёрко потом в любое время занесёшь.

Я начала было отказываться, но ты взяла в одну руку ведёрко, а в другую — мои пальцы и сказала:

— Пошли.

— Идите, идите, — сказала вслед Наталья Борисовна. — А я ополоснусь пока: жара сегодня, да ещё вишня эта... Мокрая я вся уже.

Пока твоя мама мылась, мы собирали ягоды и ели их прямо с веток, то и дело обмениваясь вишнёвыми поцелуями. Твой рот был весь в красном соке, и мой, конечно, тоже. Потом мы сидели под деревом и слушали ветер, а у наших ног стояло полное ведёрко. Твои пальцы вплелись в траву, и моя рука тихонько накрыла их. Моё колено коснулось твоего. На тебе были шорты, майка и вьетнамки, на мне — открытый сарафан и сабо. Ветер задрал мне подол, и я любовалась четырьмя голыми коленками рядом — твоими и моими.

— Ну что, девочки, уже набрали? — послышался голос твоей мамы. — Идёмте чай пить!

После чая ты проводила меня домой. Я несла довольно тяжёлое ведёрко, обвязанное сверху тряпицей (чтобы вишня не сыпалась через край), и ты взялась за дужку:

— Давай мне, я поднесу.

Ты — «джентльмен», в этом вы с сестрой были похожи. А мне вдруг отчаянно захотелось заплакать...

— А ты-то чего ревёшь? — удивилась ты, услышав моё шмыганье носом.

— Ян... Мне так хочется, чтобы мы были семьёй, — всхлипнула я. — По-настоящему...

Мы вышли из садов и шагали под нависающими клёнами по нагретому асфальту тротуара.

— Будем, птенчик, — сказала ты.

— Когда? — печально спросила я.

— Пока не знаю, родная, — ответила ты. — Но будем. Обязательно.

Твой ответ, краткий, твёрдый и спокойный, удивил меня и внушил надежду. Ты всегда держала своё слово. Но здесь всё было не так-то просто...

Домой я пришла в семь вечера, когда отец и мачеха уже вернулись с работы. Проведя весь день с тобой, я не сходила в магазин и не приготовила поесть, за что и схлопотала от дражайшей маман двадцатиминутную нотацию.

— Я не кухаркой работать в этот дом пришла, — пилила она меня. — Мы ведь договорились, что готовит тот, у кого есть время и возможность. У тебя сегодня выходной — почему бы тебе было не заняться? Где ты была весь день, кстати?

— У подруги на даче, — ответила я, ставя ведёрко на стол.

— А это что? — спросила Светлана.

Я сняла с ведра тряпку.

— Вишня. Угостили.

— Ну и зачем? — опять была недовольна мачеха. — У нас свою некуда девать, к чему ещё чужую брать? Куда вот её теперь? Да ещё столько много...

Я только пожала плечами. Светланину дачу, пленившую сердце отца, я своей не считала, и всё, что там росло, для меня было как зелёный виноград для лисицы из известной басни.

— Вон, встань у магазина, на улице, где садоводы торгуют, — сказала Светлана. — У кого своего сада нет — купят. — Взвесив в руке ведёрко и попробовав ягоду, она причмокнула и оценила: — Рублей четыреста запросить можно. А то и пятьсот.

— Вот свою и продавайте, — буркнула я в ответ. — А эту я сама съем.

Светлана хмыкнула.

— Она ж кислая. Съешь тарелку — и не захочешь больше... А остальное потом куда? Вот, то-то и оно. Кстати, что за подруга у тебя такая? Не разлей вода вы с ней прямо. Что ни выходной — ты всё к ней. Когда ты с парнями так гулять будешь? Взрослая ведь уже, о своей семье задуматься пора.

Она была бы не прочь, если б я вышла замуж и освободила свою комнату. Отец, не встревая в наш разговор, смотрел телевизор. На столике у дивана стояла пластиковая «полторашка» крепкого пива.

Вымыв себе большую тарелку вишни с горкой, я села за компьютер и открыла файл со своей писаниной — романом-двухтомником «Белые водоросли».

«Я распаковывала свои вещи, а Аида сидела на кровати, которая теперь должна была стать моей. Она следила за моими передвижениями с чуть приподнятым подбородком, чутко поворачивая голову следом за мной. Я не удержалась, присела рядом и обняла её.

— Что, настраиваешь локаторы? — сказала я, целуя её в ухо.

Она повернула ко мне лицо.

— Я сама не своя от счастья, Алёнушка. Во мне всё клокочет и бурлит... Вещи ты успеешь разместить, они подождут, а вот я уже не могу ждать.

Уголки её губ подрагивали в улыбке, а пальцы нащупывали пуговичку на белых бриджах...»

Имена главных героинь и отчасти сюжетную завязку этого моего раннего и незрелого произведения я позже взяла для «У сумрака зелёные глаза», да и в «Слепых душах» использовала оттуда кое-что, но сам текст теперь не рискнула бы обнародовать перед читателями — именно по причине его незрелости. А тогда, кладя в рот ягодку за ягодкой, я увлечённо стучала по клавиатуре, и на какое-то время мир перестал для меня существовать. Ушли Светлана с её нотациями и отец с его пивом, и только ты незримо оставалась рядом, как муза. Моя работа была лишь источником пропитания и приемлемым способом существования в обществе, чем-то механическим и рутинным, направленным на удовлетворение материальных нужд, а творчество — истинной жизнью моей души, моим внутренним огнём, вечным двигателем и путеводной звездой.

И вот, настал роковой месяц август. У тебя в саду поспели яблоки — кроме антоновских, которые созревают осенью, и Наталья Борисовна с варки варенья переключилась на сок и повидло. Целыми днями на плите исходила паром раскалённая соковарка, из трубочки лился густой сладкий сок, а из распаренной, отработанной мякоти получалось очень вкусное пюре. Мы с тобой искали интимного уединения, чтобы наслаждаться лишь обществом друг друга, но дача была по-прежнему оккупирована, а клубная тусовка начала меня понемногу утомлять. Приводить тебя ко мне домой стало проблематично из-за Светланы, которая с каким-то нездоровым любопытством всюду совала свой нос, вплоть до того, что могла порыться в моих вещах и без спроса взять какую-нибудь понравившуюся ей одежду — «немножко поносить, вспомнить молодость». С проницательностью сыщика-профи она подмечала малейшие детали и делала дедуктивные выводы о моей жизни. Само собой разумеется, имея под боком вот такого доморощенного Шерлока Холмса, приходилось быть начеку. Лишь в компьютер ко мне Светлана не могла сунуть свой ещё не укороченный Варварин нос: там был пароль. Но её интересовало:

— А что ты всё время пишешь? Сидишь и печатаешь целый вечер, даже к нам с отцом не подойдёшь, слова доброго не скажешь...

Мне хотелось ответить ей: а на фига вам, собственно, моё «доброе слово»? Вы и без него прекрасно живёте. Что поделать: Светлана была человеком общительным, даже сверх меры, что вступало в конфликт с моей замкнутой натурой. «Не сошлись характерами» — так это называется. Она могла по целому часу болтать по телефону с приятельницей, а когда звонила дочь, начинались бесконечные обсуждения их драгоценного сокровища — маленького Андрюшеньки. Сколько раз он покакал, хорошо ли кушал, какого цвета была его «детская неожиданность», какой новый звук издал, почему капризничал... Не то чтобы я не любила детей, но когда каждый день у тебя под ухом идут такие разговоры, поневоле создаётся впечатление, что маленький ребёнок — это сплошные какашки и подгузники, и ничего более.

Но ничто так не интересовало Светлану, как моя личная жизнь. Казалось бы, столько у неё было интересных тем, кроме меня, как-то: Андрюшенька, здоровье бабушки, жизнь сына и его проблемы на работе, семейные неурядицы подруг и выкрутасы их мужей — так ведь нет, непременно ей нужно было знать, с кем и когда я встречаюсь, какова вся подноготная моих знакомых... Словом, всё, что непосредственно её не касалось.

Живя в такой обстановке, я только и мечтала, что вырваться из дома. Когда мы с тобой наконец поймали очередной «выходной» твоей мамы и собрались провести тихий и прохладный августовский день на природе, мы как раз обсуждали по дороге эту тему. Ты считала, что надо наконец рассказать маме о нас: невозможно скрывать это всю жизнь.

— Может быть, всё не так страшно, — сказала ты. — И зря мы думаем, что она воспримет это непримиримо.

— Но Александра сказала... — начала было я.

— Саша, конечно, авторитет, — усмехнулась ты. — Но нужно иногда и своей головой думать. И я думаю, что нужно сказать маме. Будет лучше, если она узнает об этом от нас, чем если ей расскажет какой-то «доброжелатель».

— Не забывай, у неё — сердце, — напомнила я. — И нервы.

Ты вздохнула. Тусклое пасмурное небо веяло предосенней прохладой: лето устало. Солнце утомилось ярко светить и спряталось на отдых за облаками, пыль дорог была прибита дождями. Раскалённая мятно-полынная горечь июля сменилась спелыми августовскими закатами и холодными росами на траве.

— Мама на самом деле сильнее, чем мы думаем, — сказала ты. — И даже чем она сама предполагает.

Мы вошли в ворота. Дверь дома была настежь распахнута, и у меня вырвался разочарованный вздох: наверно, Наталья Борисовна опять передумала и отменила «выходной».

— Кажется, облом, — шепнула я тебе.

— Что, опять мама? — Твои губы чуть дрогнули в усмешке: ты уже привыкла к этим обломам и философски относилась к ним.

— Да кто же ещё, — вздохнула я.

Внутри у порога стояли туфли Натальи Борисовны, на крючке висела её сумка и шляпка, но самой её нигде не было видно. Я обошла весь сад — никого. Только деревья мирно шелестели, да под ногами попадались упавшие с веток яблоки.

— Мам! — позвала ты. — Ты где? Ау! Это мы с Лёней!

Никто не отозвался. Может быть, Наталья Борисовна ушла куда-то? К соседям, например? Мы уже были готовы предположить и такой вариант, когда я вдруг заметила, что крышка погреба открыта.

— Наталья Борисовна, вы там? — позвала я в тёмный квадрат в полу, веющий прохладой.

В ответ — молчание и сумрак.

— Лёнь, спустись туда, посмотри, а? — глухо попросила ты.

Ты могла бы и не говорить этого: мне пришла в голову та же мысль, от которой разом похолодело нутро и задрожали руки. Меня всю затрясло от страшного предчувствия, и, спускаясь по металлическим скобам в погреб, я каждую секунду рисковала сорваться и рухнуть вниз.

Погреб в доме был единственным местом без электрического света: от сырости проводку часто замыкало, и освещение оттуда вообще убрали. На специальной полочке стояла в банке из-под консервов обычная парафиновая свечка, и сейчас она не горела. Меня охватила со всех сторон жутковатая — как мне показалось, могильная — прохлада и сумрак. В потёмках слабо виднелись ряды банок на полках... А на полу, прямо у меня под ногами — очертания тела.

Я осела на холодный земляной пол погреба: ноги подкосились и отказались меня держать. А ты сверху спросила встревоженно:

— Ну, что там?

Я не сразу смогла тебе ответить. Охваченная ледяным параличом, я молча рассматривала лежащее рядом в безжизненной позе тело... без сомнений, Натальи Борисовны. Когда оцепенение немного отступило, я, сделав над собой страшное усилие, дотронулась до твоей мамы. Кожа тёплая, но как будто уже остывающая. Наталья Борисовна не шелохнулась, не застонала в ответ на моё прикосновение. Ничего...

— Лёнь? — беспокоилась ты наверху. В квадратном отверстии виднелась твоя круглая коротко стриженая голова.

Я наконец смогла подать голос:

— Ян... она здесь... лежит. Я не могу понять, живая она или нет.

— Что значит — не можешь понять?! — вскричала ты.

Снизу мне было не разобрать выражения твоего лица, но голос страшно дрогнул и пресёкся, как оборванная струна.

— Так, подожди, я сама спущусь, — сказала ты.

Я вся превратилась в один сплошной оголённый нерв: а если ты оступишься, упадёшь? Я приготовилась тебя ловить, но твой спуск обошёлся благополучно. Ты нащупала Наталью Борисовну, чуткими пальцами нашла сонную артерию.

— Пульс есть, слабый! Так, Лёнь, надо вызывать МЧС и скорую. Самим нам её отсюда не поднять. А если у неё, не дай Бог, перелом позвоночника, её лучше вообще не трогать. Давай, лезь наверх и звони, куда надо, а я с мамой побуду.

Сохраняя поразительное присутствие духа, ты и меня заставила взять себя в руки и сконцентрироваться на действиях, а не на эмоциях. Уцепившись всё ещё немного трясущимися руками за холодные скобы, я полезла наверх, а ты вслед мне добавила:

— И Саше тоже позвони!

Сама удивляюсь, как я не свалилась, выкарабкиваясь из погреба. Даже как-то преодолела самый сложный участок лаза — между верхней скобой и поверхностью пола. Расстояние там было приличное, выбираться неудобно, и я чуть не потеряла равновесие, но как-то удержалась... Пальцы царапнули пол, скользя, но нога нашла опору, оттолкнулась, и я просто вывалилась на бок, ловя ртом воздух и обливаясь холодным потом.

Вызвав спасателей и скорую помощь, я позвонила твоей сестре. Всегда сдержанная и решительная, в трудный момент она не стала поддаваться эмоциям и впадать в истерику, лишь сказала кратко:

— Еду!

Она приехала первой, до спасателей и врачей, в своём элегантном деловом костюме спустилась в погреб, зажгла свечу и осмотрела Наталью Борисовну.

— С виду повреждений... вроде нет, — сказала она чуть прерывающимся от волнения голосом. — Крови не видно. И пульс есть... Мама! Мамуля! Ты слышишь меня? Это я, Саша!

Наталья Борисовна не отзывалась.

— Трогать её до приезда специалистов не будем, — сказала Александра. — Самое главное — жива, слава Богу.

Не жалея своих светло-серых дорогих брюк, она присела на край ящика с остатками прошлогодней картошки и провела рукой по лбу. Мне сверху было не очень хорошо видно её лицо, но этот жест на секунду выдал сильнейшее волнение, которому Александра просто не давала вырваться наружу.

Приехали спасатели. Наталью Борисовну пристегнули к носилкам и вытянули на верёвках, причём вытаскивать носилки приходилось почти в вертикальном положении: лаз погреба был узкий, и во всю длину они не проходили. Я сжимала твою руку, а ты напряжённо вслушивалась в голоса спасателей.

— Вытащили, — сказала я тебе, когда носилки были наконец осторожно опущены на пол.

— Она всё ещё без сознания? — только и спросила ты.

— Кажется, да...

Мы поехали следом за скорой, увозившей Наталью Борисовну в больницу. Белая «газель» с красным крестом мчалась с мигалкой и сиреной, и Александра не отставала от неё. Я на заднем сиденье просто молча держала твою руку в своих, тихонько поглаживая. Слов не было.

Потом — ожидание в вестибюле. Бесконечное, тревожно-тоскливое, страшное и ледяное. Ты облизнула пересохшие губы.

— Водички не хочешь? — спросила я. — Я схожу, куплю...

Ты только коротко качнула головой: нет. Я растерянно умолкла, но Александра шепнула мне:

— Сходи, солнышко, купи.

Август распростёр над моей головой седые крылья, неумолимый и равнодушный. Дышал холодом в спину, когда я вышла к киоску купить бутылку минералки, шуршал колёсами машин и душил запахом выхлопных газов. Уличная атмосфера невыносимо давила на грудь.

Ты всё-таки выпила воды, следом попросила бутылку и Александра. Сделав несколько глотков, она утёрла губы и сказала:

— Спасибо, Лёнь.

Её взгляд, усталый и тревожный, всё равно был ласковым.

Наконец пришёл врач, и мы всё узнали. У Натальи Борисовны был тяжёлый инсульт, кровоизлияние — крайне серьёзное, и выживет ли она, должна была показать эта ночь.

— Можно к ней? — спросила Александра. — Мы родственники.

Врач покачал головой.

— Она в реанимации, туда пока никому нельзя. — И добавил: — Мой вам совет: езжайте домой, поспите. От того, что вы будете тут изводиться, вашей маме лучше не станет. Да и запрещено находиться в отделении ночью. Вам позвонят, если что.

Александра попыталась сунуть взятку охраннику, чтобы он позволил ей остаться в больнице на ночь, но тот оказался неподкупным:

— Вы что! Если узнают, меня ж по головке не погладят. У меня и так уже нарекания есть, ещё одно — и всё, уволят... Нет уж, извините. И не суйте мне ваши деньги. Могу вообще работы лишиться, а мне это не надо.

Август, одевшись в синие сумерки, превратился в одинокую холодную дорогу, по которой мы ехали втроём: я, ты и твоя сестра.

— Ян, можно, я сегодня останусь с тобой? — спросила я.

Твоя рука благодарно сжала мои пальцы.

— Останься, птенчик. Если тебе не трудно.

Мне было не трудно позвонить домой и сказать, что я сегодня не приду ночевать. Но трубку взяла Светлана, и мне, конечно, не удалось быстро закончить разговор. Моим кратким объяснением она довольствоваться не хотела:

— Что я твоему отцу скажу?

— Так и скажете: осталась у подруги, — сухо ответила я. — У неё мама в реанимации, надо её поддержать.

Пауза, и ядовитый голос маман змейкой вполз мне в ухо:

— Знаешь, дорогуша, что-то я уже не очень верю этим отговоркам... Врёшь ты складно, конечно, но мне тут на днях Димасик такое про тебя сказал... кхм... что ты... в общем, не той ориентации. И вы с этой своей подругой таким занимаетесь... мне даже сказать стыдно.

Я открыла было рот, но она меня перебила:

— Нет, и не говори мне ничего. Димасику я верю, он не станет врать. Он сам вас в клубе видел, вы даже не скрывались, а наоборот, всячески выпячивали это своё... непотребство.

Что ж, мои опасения насчёт Димасика сбылись. Удивительно, что он только сейчас проболтался, мог ведь и сразу всё матери выложить.

— Слушайте, Светлана Викторовна, — сказала я холодно. — Вы мне не мать, а, в общем-то, посторонний человек, и моя личная жизнь вас не должна касаться. Тем более, что я уже давно не подросток, у вас и у отца на шее не сижу, сама зарабатываю, и вы как бы не вправе мне указывать, как я должна жить.

— Угу, конечно, — язвительно пропела маман. — А как же уважение к семье, м? Меня ты считаешь чужим человеком — ладно, Бог с ним. Но хоть отца-то своего таким поведением не огорчала бы!

— А разве отец знает? — Мда, час от часу не легче.

— Нет, но узнает, — заявила Светлана. — Потому что лучше я ему скажу, чем кто-то чужой... А это возможно, потому как вы с этой своей... с позволения сказать, подругой не особо скрываетесь. Димасик сказал, что это какая-то рок-музыкантша... она, наверно, и наркотиками балуется? И тебе пробовать даёт? Смотри, дорогая, доиграешься!

Какое она имела право, не зная тебя, не имея понятия о том, какая ты и что ты делаешь, говорить о тебе в таком тоне?!

— Идите, Светлана Викторовна, к такой-то матери, — сказала я тихо, но отчётливо и жёстко. — И Димасика вашего засуньте себе... сами знаете, куда. Всего доброго и спокойной ночи.

Я положила трубку и соскользнула по стене на корточки, обхватив себя руками. Меня била неукротимая дрожь.

Ты с Александрой сидела на кухне и пила чай. Обводя взглядом прихожую твоей квартиры — просторную, с красиво отделанными терракотовой плиткой стенами, огромным зеркалом со светильниками и большим стенным гарнитуром, — я чувствовала себя здесь дома, как ни странно. Здесь была очень уютная и хорошая атмосфера, какая-то спокойная и мягкая... не то, что у меня. Мне просто до тоски, до воя и крика хотелось здесь остаться. Если не навсегда, то хотя бы на эту ночь.

Я открыла дверь и остановилась на пороге кухни. Она была раза в два просторнее, чем в моей «хрущобе», и была оформлена и обставлена в светлых тонах — белом и кремовом. Даже на полу лежала белая плитка с кремовым узором. В этом светлом и радостном пространстве мне хотелось проводить с тобой вечера за чашкой чая или кофе, готовить тебе еду, смотреть кухонный телевизор. Это был дом, в котором мне хотелось жить.

— Ну, что? — спросила Александра. — Позвонила?

— Да, — проронила я в ответ. — Предупредила.

Видимо, вы с сестрой ничего не слышали. Ну да, говорила я довольно тихо, а вы могли быть заняты и своим разговором. Ну и ладно...

Твоя квартира была трёхкомнатной. В одной из комнат располагалась домашняя музыкальная студия — со звукоизоляцией, кучей музыкальной аппаратуры и инструментов. Был даже микшерный пульт. Как ты со всем этим справлялась вслепую, я представить себе не могла, и мне это казалось волшебством и мистическим чудом. Может, у тебя и в самом деле было какое-то альтернативное зрение — на пальцах, например. Или ты видела непосредственно мозгом...

— Спать, мои птенчики, — сказала Александра. — Сейчас отдыхайте, а утром будем узнавать, как там мама.

— Да какой уж тут сон, — проговорила ты.

— Ну, хотя бы ты ложись, Лёнь, — вздохнула твоя сестра. — Тебе завтра на работу?

— Вообще-то, да, — вспомнила я.

— Ну, вот и иди отдыхать.

Но мне было не до сна. Реальность атаковала двумя фронтами: с одной стороны, беда с твоей мамой, с другой — ситуация у меня дома. Что ж, Димасик... Устроил мне подляну, хотя, если строго разобраться, я с него обета молчания не брала. Но не за себя мне было обидно, а за тебя: чёрт со мной, но вот очернения твоего имени я вынести не могла. Всё что угодно, только не это. Они умудрились заочно записать тебя в наркоманки, хотя какие могли быть наркотики, если ты работала в школе, с детьми?! Просто дурацкий стереотип: если рок-музыка, то непременно рука об руку с наркотиками или алкоголем. А иногда с тем и другим сразу. Не спорю: такое среди музыкантов бывает, и нередко, но ты — исключение. Тебе не нужно было туманить себе мозг разными веществами, чтобы находить вдохновение или расслабляться. В тебе самой был свет.

Закрывшись в своей студии, ты что-то наигрывала на гитаре: ты часто так делала, когда тебе было плохо или грустно. Мне было постелено на раздвинутом диване, но я ворочалась с боку на бок, глядя на полоску света из кухни, где бодрствовала Александра.

Стоя у форточки, она курила тонкую сигарету. Жакет висел на спинке стула, рукава её белой блузки были закатаны до локтей, две верхние пуговицы расстёгнуты.

— Ты чего? — спросила она, когда я подошла к окну.

— Не спится... — Я вздохнула, обхватив себя руками.

— Тебе свет мешает? Или музыка? — Александра стряхнула пепел, выпустила в форточку дым.

Я отрицательно качнула головой.

— Да так... Свалилось просто всё разом. Наталья Борисовна... и дома вот теперь...

Я осеклась и умолкла, а твоя сестра нахмурилась:

— Что у тебя дома? Договаривай, раз уж начала.

Пришлось признаться:

— Там узнали, что я... В общем, про нас с Яной. Мой сводный братец сдал меня.

— Мда, — Александра потёрла подбородок. — Послал же тебе Бог родственничков... Слушай... Пока мама болеет, с Яськой некому остаться. Она, конечно, у нас самостоятельная очень, но покушать приготовить, постирать, убрать... Да мало ли, что ещё. Всё это кому-то надо делать. Перебирайся-ка ты на время сюда, м? Пусть семья там поостынет малость. И тебе спокойнее: на мозги капать не будут.

Это была хорошая идея. Да что там хорошая — просто замечательная. Жить с тобой? Я обеими руками была за. Пусть и временно, но... хотя бы так. Тем более, что дома меня не ждало ничего хорошего.

— Давай, сходи завтра за вещами, — убеждала меня Александра. — Могу с тобой съездить, помочь их перевезти. Ну, и для моральной поддержки. Если будут на тебя наезжать, я им быстро рот-то закрою.

В том, что Александра могла закрыть рот кому угодно, я не сомневалась. Она за словом в карман не полезет, не будет стесняться и отмалчиваться, как я. Да и вообще... Рядом с ней я ощущала себя, как под крылышком у ангела-хранителя.

Но был ещё один вопрос:

— А мой компьютер?

Своего железного друга я не могла бросить: на его жёстком диске была вся моя писанина.

— Не проблема, — сказала Александра. — Заберём и твой комп. Интернет здесь есть, если что, вторую машину подключить — запросто. Ну, решено?

Я кивнула. Александра улыбнулась и шутливо ущипнула меня за нос.

— Вот и хорошо. А теперь — спать.

После этого разговора у меня немного посветлело на душе, беды немного отдалились, и стало казаться, что я со всем справлюсь... если не одной левой, то как минимум без кровавых потерь. Выпив налитый мне Александрой стакан кефира, я снова улеглась. Тёплая дрёма уже начала ко мне подкрадываться, когда кто-то забрался под одеяло, прижался сзади и обнял меня. Нащупав рукой стриженую ёжиком голову, я повернулась к тебе лицом и встретилась с твоими губами.

Утром нас поднял будильник на мобильном Александры, поставленный на семь часов. Его хозяйка была уже на ногах и одета, как будто и вовсе не ложилась. На кухне нас уже ждал завтрак — кофе и бутерброды с паштетом. Плеснув воды в слипающиеся глаза, я утёрлась приятно пахнущим свежестью полотенцем и села к столу.

Мы успели позавтракать. Я мыла посуду, пробуя себя в роли твоей временной помощницы по хозяйству, когда зазвонил телефон.

Трубку сняла Александра, а мы с тобой напряжённо вслушивались. Стоя у дверного косяка, я видела, как лицо твоей сестры стало бледнее мрамора, даже губы посерели.

— Да. Да, я её дочь... Слушаю.

Беда словно нарочно дала нам время и поспать, и выпить кофе. Будто позволила немного вздохнуть перед новым ударом. Положив трубку, Александра закрыла глаза на пару секунд, потом медленно подошла к тебе, присела на корточки и сжала твои руки. Её голос звучал глухо и хрипловато.

— Ясь... Звонили из больницы. Крепись, маленький... Мама умерла.

Александра настояла, чтобы я не отпрашивалась с работы. Вы с ней начали подготовку к похоронам, а мне пришлось торчать на своём рабочем месте, то и дело стараясь скрыть от людей слёзы. В обед администратор Марина отвела меня в уголок и спросила:

— Чего у тебя случилось? Глаза на мокром месте...

Я честно ответила:

— У подруги мама умерла.

Наша с Александрой договорённость насчёт переезда осталась в силе. Твоя сестра пообещала, что заедет за мной на работу, отвезёт домой, и я соберу вещи. Она сдержала своё слово: когда я вышла вечером на улицу, меня уже ждал знакомый джип. Александра выглядела усталой и бледноватой, под глазами у неё залегла голубизна, но, по своему обыкновению, она держала чувства в узде.

— Как там с похоронами? — спросила я.

— Всё утрясли, — кивнула она.

Не знаю, из чего была сделана твоя сестра, если после всего этого она нашла в себе силы возиться ещё и со мной. Не удержавшись, я обняла её. Погладив по лопатке, Александра чмокнула меня в висок.

— Спасибо, солнышко. Ну... Поехали, что ли. Надо теперь твоими проблемами заняться.

Честно говоря, хоть меня и ободряла её поддержка, я всё-таки слегка нервничала, поднимаясь по лестнице к своей двери. По моему настоянию, Александра осталась ждать внизу: что я, маленькая, что ли, в самом деле — одна не справлюсь? В последний момент внутренний голос пискнул, что это была не очень хорошая идея, но... слишком поздно.

Светлана, встретив меня в прихожей, ничего не сказала, только окинула таким взглядом, что у меня стало нехорошо в животе. С кухни доносились мужские голоса: у нас дома был гость — дядя Слава, младший брат отца. После развода с женой он уехал из города, несколько лет скитался неизвестно где, а сейчас вот приехал встретиться с дочерью, но не знал её адреса, а потому зашёл к нам — в надежде, что мы подскажем.

Отец, кстати сказать, был уже десять дней в отпуске и всё это время почти не просыхал, накачиваясь пивом под завязку, а иногда не брезговал дерябнуть и водки. Пил он один, не ища собутыльников и как-то забыв о Светланиной даче: когда он выпивал, ему всё становилось безразлично. Маман, возлагавшая надежды на его помощь в отпуске, жестоко обманулась в ожиданиях и ходила злая, как мегера. Моя покойная мама, когда отец бывал нетрезв, только расстраивалась и плакала, а Светлана скандалила. Похоже, она уже сама была не рада, что вышла замуж за него. Этот его порок открылся для неё как-то неожиданно: до свадьбы отец держал себя в руках, а если ему и случалось выпить, то это было в разумных пределах. Сам отец объяснял своё поведение в отпуске так:

— Устал на этой треклятой работе, надо снять стресс.

Работал он главным энергетиком на небольшом металлообрабатывающем предприятии. Там в последнее время что-то не ладилось, и он действительно порой приходил домой вымотанный. Выйдя в отпуск в первый раз за последние три года, он ушёл в капитальный запой. Дядя Слава тоже был любителем «снять стресс» таким способом — потому, собственно, его семья и развалилась. Сейчас они с отцом выпивали на кухне и обсуждали моё вопиющее поведение, а Светлана от злости и раздражения была готова вот-вот взорваться, как паровой котёл.

— Устроили тут пьянку! Дым коромыслом! Алкаши несчастные!

Из элегантной и изящной леди в голубом платье, какой она была в день бракосочетания, маман превратилась в обычную женщину за пятьдесят, слегка неухоженную, с морщинками и сединой, пробивающейся в неокрашенных корнях волос, в шёлковом халате, тапочках и с отросшей на ногах растительностью.

А в кухне и правда стояла непроглядная завеса сигаретного дыма. Не помогала даже открытая форточка: отец с дядей Славой смолили вдвоём, как паровозы, одну сигарету за другой. Когда я вошла, отец потребовал, матерясь почти через каждое слово:

— Ну и скажи мне, б**дь: это правда? Не, Светкин пацан — не трепло, наговаривать зря не станет... Но я, на х**, хочу от тебя это услышать. Что мы с твоей матерью делали не так? Когда не досмотрели? Где ты... нахваталась, б**дь, всего этого?

— Нигде, — ответила я. — Такой родилась, видимо.

Дядя Слава, неопрятный, худой и длинный, весь какой-то засаленный и потный, поинтересовался со скабрезным прищуром:

— Ну и как вы это между собой делаете? Ну, когда мужик с бабой — всё понятно... Но две девки? Чем? Не, ну, просто интересно, чем тебя нормальный мужской хрен не устраивает?

Всё у меня внутри превратилось в камень. Я не собиралась ничего объяснять этим двум пьяным мужикам.

— У моей подруги мама умерла, — сказала я сухо. — Я пока поживу у неё. Собственно, я только за вещами пришла.

— Подруга у неё! — Отец презрительно хмыкнул, налил себе и брату по рюмке. — Наркоманка какая-то...

Во мне будто что-то лопнуло — какая-то нить, которая ещё удерживала меня в рамках приличий. Никто на свете не имел права так о тебе говорить — за это я была готова порвать кого угодно, даже родного отца.

— Заткнись, ты! — прорычала я. — Не смей так говорить, ты её не знаешь, а слушаешь всяких м**звонов, сопливых маменькиных сынков... которые сами ни хрена не понимают, что говорят!

Глаза отца осатанели от ярости.

— Ты как с отцом разговариваешь, соплячка?! — заорал он, поднимаясь. Пошатнувшись, он ухватился за край стола. — Ты... прошмандовка сопливая! Растили её, дрянь такую, воспитывали, кормили, учили... А она теперь отцу — «заткнись»?! А ну-ка, Слава... щас мы ей ремня всыплем... может, мозги на место встанут!

Дядя Слава с энтузиазмом изъявил желание помочь в экзекуции. Заледенев от ужаса, я отшатнулась к стенке.

— Только попробуйте... троньте, — хрипло пробормотал мой неузнаваемый голос. Я слышала его словно чужой, как бы со стороны.

— А вот и тронем, — сказал отец, вытаскивая из брюк ремень. — Ишь... в извращенки она, видите ли, подалась. Сопля зелёная... мозги куриные!

Вдруг раздался холодный и властный голос, повеявший, как северный ветер:

— Поднимете на неё руку — обоим яйца оторву.

В мгновение ока Александра скрутила отца и стянула ему руки его же ремнём. Дядя Слава полез было на выручку, но получил ногой в пах. Светлана стояла в дверях, испуганно прикрыв пальцами рот.

В течение следующих двадцати минут отец с дядей Славой молча сидели за столом, угрюмые, но притихшие — впечатлённые мерами физического воздействия, а я собирала в большую спортивную сумку вещи.

— Собирай всё по максимуму, Лёнь, — сказала Александра. — Тёплые вещи тоже бери... Мало ли.

Да, она была права: мало ли, может, я сюда больше не вернусь. Когда я выносила системный блок своего компьютера, отец, стоя в дверях кухни, пробурчал мне в спину:

— Ну и вали отсюда... дура. К наркоманке своей. Можешь не возвращаться!

Александра помогала мне выносить вещи. Подхватив компьютерный монитор, она сказала:

— Моя сестра не наркоманка. Она в школе работает. Учит слепых детей музыке. Вы бы попробовали делать то, что она делает... а потом бы ярлыки клеили.

На книжной полке сидел утёнок. Чуть не забыла маленького... Прижав его к груди, я взяла последний пакет с вещами и пошла вниз по лестнице.

Захлопнулась дверца джипа, заработал мотор. Машина плавно покатилась по улице, оставляя позади фонари, а меня накрыла запоздалая реакция. Я всхлипывала и тряслась, а Александра, ведя одной рукой машину, пальцами другой ласково ворошила и поглаживала мне волосы.

— Ну, ну, Лёнь... Всё уже. Всё кончилось.

— Саш... прости... извини, что тебе всё это... пришлось увидеть... и услышать. — Спазмы, сотрясая мне грудь, просто разрывали меня на части. — Весь этот... позор. Сегодня... Натальи Борисовны... не стало, а тут... всё это... безобразие...

— Солнышко, успокойся, — властно и строго, но вместе с тем нежно сказала Александра. — Всё хорошо, ты едешь домой, к Яне. Она ждёт тебя.

Да, я ехала к тебе — чтобы обнять и сказать: «Я пришла, чтобы остаться с тобой. Навсегда». И утёнка я не забыла забрать, это тоже хорошо...

Не помню вот только, кто мне его покупал — отец или мама.

Вот так роковой август забрал у тебя маму, а у меня порвал семейные связи. Впрочем, это способствовало созданию новой семьи — нашей с тобой.

Но этому месяцу предстояло натворить ещё немало дел.

11. АМЕРИКАНСКИЕ ГОРКИ

Автор этих записок обожает только тёмный шоколад (молочный вообще таковым не считает), кофе (увы, противопоказанный по состоянию здоровья напиток), чай со смородиной (аромат — непередаваемый!), высоких людей (фетиш), утят (глубоко личное), редактировать посты в Интернете до потери пульса (автор — перфекционист и педант в душе) и короткую стрижку на любимом человеке (чтобы этакий пушистый ёжичек щекотал ладонь).

А ещё, как читатель, наверное, уже заметил, автор этих записок неравнодушна к замысловатым приёмам построения сюжета. Линейное его развитие (герой родился — женился — умер) автора не устраивает: слишком просто. А вот кидание читателя из одного временного пласта в другой, параллельное описание событий из прошлого и настоящего, перескоки грамматического времени глаголов в разных главах, проспекции-ретроспекции... Это автору — только дай. И хлебом не корми. Извинившись перед читателем за колебания сюжетной линии, как на американских горках, в этой истории и далее автор собирается слегка увеличить их частоту.

Тем более, что собственная жизнь порой автору казалась именно такими горками... И однажды Сивку эти крутые горки таки укатали, но об этом позже, а пока...

Пока настал сентябрь, а значит, и наша вторая годовщина.

Светлое и радостное пространство кухни, в котором я когда-то так мечтала пить с тобой кофе, блестело чистотой и было наполнено вкусными запахами. Дверцы шкафчиков то и дело всполошённо хлопали, водопроводный кран лихорадило от постоянного открывания и закрывания, посуда гремела. Отложив на некоторое время своё литературное творчество, я занялась творчеством кулинарным, чтобы сочинить праздничный ужин...

Как ни странно, чувствовала я себя без вины виноватой. Внезапный уход твоей мамы из жизни словно был зловещим и горьким исполнением нашей мечты — жить вместе, став семьёй. Будто какая-то неведомая дьявольская сила вот так жутко и издевательски извратившись над нашими желаниями, устранила с нашего пути помеху... Да, мы хотели быть вместе, но не такой ценой. Впрочем, вполне может быть, что это просто моя мнительность разыгралась — не знаю... Но как бы то ни было, счастье наше имело горький привкус.

Ты свои переживания прятала глубоко в душе: слёз на твоих глазах я не видела даже в день похорон. После поминок, когда мы с Александрой убирали со стола, ты взяла гитару, села на подоконник и пела свои самые пронзительные и грустные песни. А иногда и светлые — крылатые, как я их про себя называла. Летящие, мудрые, сжимающие сердце образы в стихах и чистые, простые и до дрожи тёплые мелодии — вот чем ты провожала маму. Не слезами и тоской, а песней. Ты дарила на прощание её улетающей в иной мир душе свою музыку, и мне верилось, что она тебя слышала. Выглядя стройнее и суше обычного в чёрной водолазке и чёрных джинсах, ты обнимала свою гитару и надрывала мне сердце.

Моя мечта сбылась. Возвращаясь с работы, мы входили в одну и ту же дверь: ты — чуть раньше, а я — чуть позже. В красном кафеле ванной отражались наши обнажённые тела, сплетённые в поцелуе под струями воды, а одеяло укрывало нас, уснувших в обнимку. Утёнок поселился на книжной полке над моим новым рабочим местом, для которого был куплен компьютерный стол. А вот кресло мне досталось старое; я не знала, кто в нём раньше сидел — может быть, твоя мама, а может, отец. Большое и солидное, оно скорее подходило для кабинета какого-нибудь крупного руководителя и обладало довольно неприятным характером — скрипело и визжало... Мечта сбылась, но мне хотелось ещё кое-чего, а именно — чтобы улыбка поскорее вернулась на твоё лицо.

Конечно, была куча бытовых мелочей. Например — что ты любишь на завтрак? Мне стыдно признаться, но я до сих пор не знала этого, хотя мы встречались уже два года. Мне как-то не приходило в голову спрашивать тебя об этом, пока мы ещё не жили вместе, да я никогда прежде и не готовила тебе завтраков — это делала твоя мама. Передо мной встал вопрос: кормить тебя «по-маминому», чтобы не так резко ощущалась эта гложущая душу пустота, или делать всё по-своему и быть собой? Поразмыслив, я решила, что полностью заменить Наталью Борисовну не смогу, да и нужно ли было это делать? Мама — это мама, а я — это я.

Вкусы у нас с тобой всё-таки немного различались. Я любила разнообразные каши — геркулесовую, пшёнку, гречку, ячневую, а вот ты их с детства терпеть не могла. Я недолюбливала мясо в супе, а вот ты обожала обглодать косточку из борща. Моей любовью были картофельные вареники, а ты предпочитала пельмени. Мне нравился воздушный и нежный омлет на кефире, а ты с удовольствием ела яичницу-глазунью с луком и помидорами. Впрочем, во всём можно было найти компромисс, как-то выкрутиться, но при обязательном условии, что все блюда подавались под соусом любви. Если бы этой приправы не было, любой, даже самый шикарный обед застрял бы в горле, как сухая корка. К счастью, любовь у нас из приправы иногда превращалась даже в основное блюдо.

Но сворачиваю лирическое отступление и возвращаюсь к праздничному ужину. Таща тяжёлый пакет с продуктами для него, я встретилась на лестнице с соседкой Галиной Петровной, пожилой любительницей сериалов, страдавшей хроническим недугом — отсутствием сахара, соли и спичек в домашнем хозяйстве. То ли она постоянно забывала купить их в магазине, то ли из принципа разживалась этими товарами исключительно у соседей — это было мне поначалу непонятно, но вскоре я раскусила старушенцию. Прося снабдить её сущей мелочью — коробком спичек или столовой ложкой соли, она как бы невзначай расспрашивала о том, о сём, собирая информацию о жильцах дома. Зачем ей это было нужно? А просто так. Ещё одна любопытная Варвара, вроде Светланы. Ладно бы ещё, если б она интересовалась этим лишь для себя! Нет, добытыми сведениями она делилась со своими приятельницами из соседних подъездов — такими же пенсионерками и кумушками-сплетницами. Естественно, моё появление в твоей квартире вызвало у неё живейший интерес, и буквально через несколько дней после моего переезда, встретив меня на лестнице, она попыталась вытянуть из меня хоть какую-то личную информацию. Но с меня — где сядешь, там и слезешь, меня даже цыганки на улице загипнотизировать не могут. Я представилась ей твоей троюродной сестрой, переехавшей сюда, чтобы помогать тебе в быту, и на этом быстренько закончила разговор.

И вот, опять старая песня:

— Здравствуй, деточка... А я вот опять спички забыла купить, голова моя дырявая... Не дашь коробочек?

Втащив пакет в квартиру, я вынесла Галине Петровне спички.

— Вот спасибо, моя хорошая... Много ты всего набрала — поди, на тыщу на целую... Дорогие нынче продукты стали, пенсии не хватает... А где ты работаешь?

— В магазине, — уклончиво ответила я.

— И чё, хорошо платят? — сразу навострился не в меру любознательный старушечий нос.

— Нормально, — ответила я. — Ну, до свиданья, Галина Петровна, у меня дел много.

И я закрыла дверь. Уфф... Если эта старая сплетница пронюхает о нас с тобой — на следующий день об этом будет знать весь дом. Для всех я была твоей дальней родственницей, а что мы делали за закрытыми дверями квартиры, никого не касалось. Александра одобрила эту легенду. В доме было восемь подъездов и девять этажей — затеряться в такой толпе легко, особенно когда всё общение с большинством соседей, поглощённых своими делами и мыслями, сводится к сказанному второпях «здрасьте», да и то — через раз. Нужно ли общение парню, стремительно бегущему вниз по ступенькам с наушниками от плеера в ушах? Или усталому отцу семейства, возвращающемуся с работы и волокущему такой же тяжеленный, как у меня, пакет из магазина?

Вот она, современная жизнь. Но нам это было даже на руку.

Отбросив серый шлейф уличного беспокойства, прицепившийся ко мне снаружи, я воцарилась в светлом пространстве нашей кухни и начала кулинарить. Два года назад в этот день ты в первый раз поцеловала меня — с этого момента мы и вели отсчёт времени. А мою жизнь этот поцелуй разделил на две эры — до тебя и с тобой. Всё, что было до тебя, затягивал туман нереальности. Там, в той эре, была не настоящая я.

* * *

«Женщина в тёмных очках, по-прежнему не глядя на меня, подошла, сверкнув голенищами шикарных сапог, присела и принялась меня ощупывать.

— Девушка, милая, что с вами? Как вы себя чувствуете? Вам больно? — спрашивала она встревоженно.

— А вы как думаете? — всхлипнула я. — Конечно, больно... Вы что, не видите?

Она ответила спокойно, дотронувшись до своих широких тёмных очков:

— Да, я не вижу».

Четырнадцатое октября. Комната погружена в полумрак. Объединённый свет настольной лампы и монитора компьютера лежит на моём лице, и в тишине слышится прерывистый стук по клавишам. Рядом с клавиатурой стынет кружка чая со смородиной, а на книжной полке таращит пуговичные глаза жёлтый утёнок. А рядом — его новая приятельница-уточка. Для меня дом — то место, где стоит компьютер с моей писаниной, сидит утёнок и живёшь ты. Больше мне ничего не нужно. Даже если бы вокруг была не уютная благоустроенная квартира, а пещера, для меня мало что изменилось бы. Ну, разве что, в туалет я ходила бы в кустики рядом с пещерой.

Эта слепая женщина, о которой я пишу, Альбина — объединённый образ Александры и тебя. От твоей сестры у неё внешность и род занятий, а от тебя — слепота. А изуродованное лицо и лысая голова — это отголосок «Белых водорослей», где возлюбленной главной героини плеснули в лицо щёлочью. Только отсутствие волос у Альбины — следствие облысения, а её прототип из «Белых водорослей», Аида, бреется сама, потому что ей идёт так. Красавица и чудовище — вечная тема: о том, что любим мы в итоге не за внешнее.

« — Дура! Идиотка! Ты что, ворон считаешь? Тебе жить надоело? — орал Рюрик. Впрочем, тогда я ещё не знала, как его зовут, и для меня он был просто шкаф в костюме».

Рюрик — вымышленный персонаж, водитель Альбины. Он тоже из «Белых водорослей», только там его звали Рогволд Рюрикович, Волик для краткости. Почему я дала ему такое вычурное имя? А это «болезнь» многих начинающих авторов: они стремятся назвать своих героев как-нибудь позаковыристее. Даже садовников у них иногда зовут Альфонсами и Ательстанами. Петя, Маша, Джон, Мэри — разве это запоминающиеся имена? Увы, если не получается вдохнуть в персонажа жизнь, наделить его чертами настоящей личности, придать индивидуальность, так хоть имя привлекает внимание.

«Из-за опущенного стекла дверцы чёрного сверкающего джипа послышался холодный и властный женский голос:

— Голубушка, подойди-ка сюда!

Я не сразу поняла, что обращались ко мне, и сделала ещё пару шагов в направлении своего дома, но тот же голос повторил:

— Деточка, ты что, глухая? Я к тебе обращаюсь!

Я остановилась и посмотрела в сторону источника этого неприятного голоса, от которого у меня разом сжались кишки».

А это — первое появление сестры Альбины, Дианы. Она «наезжает» на главную героиню почти так же, как «наехала» на меня Александра при нашем с ней знакомстве. Правда, в «Слепых душах» я всё слегка преувеличиваю и приукрашиваю, добавляю гротеска, но суть остаётся та же — мои ощущения от того «экзамена», который устроила мне твоя сестра. Если Альбине я придаю внешность Саши, то Диане я дарю её внутренние качества, характер, а наружность придумываю сама, кроме одной реальной чёрточки — ранней седины.

«Я тихонько целую её шрамы. Шесть лет в полной темноте. Интересно, какие сны ей снятся? Звуки? Образы прошлого?

— Аль, а как ты меня себе представляешь?

Она чуть улыбается уголками губ. Касаясь подушечками пальцев моего лица, говорит...»

— Птенчик...

Нет, это говорит не Альбина. Это твои руки ложатся мне на плечи, поглаживают, приподнимают волосы с шеи, играют с ними, раскладывают и расправляют. Мои печатающие пальцы замирают и отдаляются от клавиатуры, я улыбаюсь и закрываю глаза. Твой тёплый голос обволакивает и ласкает.

— Лёнь, поздно уже... Пойдём спать, мм?

На часах — полвторого. Завтра нам обеим на работу, и если ты захочешь сейчас немножко поиграть на мне — а судя по твоим прикосновениям, ты хочешь, на сон остаётся не так уж много времени.

— Сейчас, Уть... Иду.

Файл сохранён и закрыт, экран гаснет, я беру с полки утёнка и целую его в пушистое пузико, ласково нажимаю на клюв его подружке.

— Сладких снов, малыши.

Я желаю спокойной ночи своему детству, а ночь увлекает меня в свои взрослые объятия — те самые, с маркировкой «18+». Я становлюсь твоей гитарой, и ты заставляешь петь и моё тело, и душу.

* * *

На чём я остановилась? Ах да, ужин. Сегодня я была весь день дома и хотела приготовить что-нибудь этакое, вкусное. Галина Петровна не ошиблась: денег на продукты я сегодня потратила несколько больше обычного — ну, так ведь и день был особенный. Алёне из «У сумрака зелёные глаза» ещё только предстояло приготовить для Аиды то, что готовила я для тебя уже сейчас — а именно, филе сёмги под сметаной. А ещё я собиралась сделать блинчики с антоновскими яблоками и лазанью. Но, как известно, готовить нужно в спокойном состоянии и хорошем настроении, а у меня в последний месяц с этим были весьма частые перебои.

Мой уход из дома не положил конец нервотрёпке. Поначалу были звонки на мобильный — звонил отец, всё ещё не протрезвевший («Когда ж у него отпуск кончится?» — думала я). Он то угрожал найти меня и «показать где раки зимуют», грозился расправиться с тобой, обещал отодрать нас обеих (ремнём или сексуально — пояснений насчёт значения слова не было). Я сбрасывала звонок, на несколько часов отключала телефон. После этих звонков мне становилось физически плохо, будто трубка высасывала из меня все силы. После того как он позвонил и разбудил нас в три часа ночи, я стала отключать телефон и перед сном.

Я боялась, что он действительно нас найдёт, хотя он не мог знать твоего адреса, таких подробностей я ему не говорила. Потом звонки прекратились: видимо, отпуск у отца кончился, а значит, и его алкогольный психоз. Но это был ещё не конец: позвонил брат.

— Ты где сейчас вообще?

— Живу у подруги, — ответила я. — У меня всё нормально, не беспокойся. Домой возвращаться я не собираюсь.

— Так он вроде уже не пьёт, насколько я понял, — сказал Денис. — Может, попробуете как-нибудь помириться? А то ведь нехорошо получается.

Он думал, что я ушла из-за пьянства отца, а в истинную причину не верил — считал это его пьяным бредом. Когда я сказала, что это не бред, на том конце линии повисло тяжёлое, как вес всего земного шара, молчание...

— Это что ж получается, сестрёнка? Я тебя, выходит, совсем не знаю? — проговорил он наконец. — Слушай, а может быть, это можно как-нибудь вылечить? Ну, к психологу сходить, разобраться... Может, ты себе всего этого напридумывала просто, а?

— Денис, «придуманное», как ты это называешь, за два года уже прошло бы, как с белых яблонь дым, — усмехнулась я. — Это не мимолётная блажь, это... ну, судьба. И путь.

— Ерунда это всё, — раздражённо ответил он. — Это — ненормальность. Психическая. Тебе надо лечиться, сестрёнка, серьёзно.

— Это тебе надо лечиться, — рассердилась я. — Вот только косность мышления вряд ли поддаётся лечению. Это тоже своего рода судьба.

Я хотела нажать кнопку отбоя на телефоне, но брат закричал в трубку:

— Подожди, подожди, не сбрасывай! Нельзя так, нехорошо... И вообще, это не телефонный разговор. Давай встретимся и мирно, нормально поговорим, как брат с сестрой.

— Я не против мирного и нормального разговора, — сказала я. — Я только против того, чтобы меня считали больной. Это не болезнь.

— Хорошо, хорошо! — примирительно воскликнул Денис. — Как тебе будет угодно. Я понимаю, ты у нас творческая личность, а творческим людям свойственны разные... гм... крайности. Они стремятся всё попробовать, расширить, так сказать, свой личностный опыт...

— Денис, — устало перебила я. — Это не эксперимент. Это просто моё естество. Как цвет кожи, рост, отпечатки пальцев.

— Ладно, пусть будет так, — вздохнул брат. — Я только хочу узнать, где, как и с кем ты живёшь. Отец что-то болтал насчёт наркотиков... Я грешным делом подумал, что он это ляпнул в порядке пьяного бреда, но коль скоро ты сама подтверждаешь...

— Господи, да что ж такое! — Я закрыла глаза и мысленно сосчитала до десяти, чувствуя, что начинаю выходить из себя. — Вот это — точно бред. Стопроцентный. Я когда-нибудь Светлане патлы повыдергаю за это... Это клевета. И не смей повторять эту чушь, не зная, как всё обстоит на самом деле.

— Вот я и хочу выяснить, как всё обстоит, — терпеливо пояснил брат. — Я — не отец, и не разобравшись, обвинять никого ни в чём не хочу. Могу ли я, скажем, прийти к вам на днях в гости?

У меня в голове сразу мелькнуло подозрение: брат узнает, где мы живём, а потом об этом от него может узнать и отец... Не вести же, в конце концов, к нам Дениса с завязанными глазами!

— Слушай, Денис, — сказала я. — В гости — не надо. Давай встретимся где-нибудь... Скажем, в кафе. Я знаю одно очень уютное, хорошее и недорогое местечко. Мы с Яной можем прийти вместе, ты на неё посмотришь и сразу всё поймёшь.

— А почему ты не хочешь, чтоб я пришёл к вам? — удивился он.

Я объяснила ему свои опасения. Он стал клятвенно заверять, что отец от него ничего не узнает, но я не могла быть до конца в этом уверена. Брата как будто обидела моя недоверчивость, но я спокойно настояла на встрече на нейтральной территории.

— Ты понимаешь, что я боюсь его пьяного? А если он начнёт к тебе приставать: скажи да скажи, давить на тебя, угрожать... Ну, ты сдашься и скажешь ему. Он явится к нам и устроит чёрт знает что... — Я раздражённо стиснула в руке утёнка, сев в кресло. Оно обиженно скрипнуло.

— Ладно, ладно, — проворчал брат. — Кафе так кафе. Скажи мне его название и адрес. И к какому времени подходить.

Почему я согласилась на эту встречу? Брат был, в отличие от отца, вполне вменяемым человеком, хоть и не сказать, чтобы проявлял чудеса толерантности. Ну и, во-вторых, у нас с ним всегда были довольно неплохие отношения, и совсем рвать с ним всякое общение я не хотела: не по-родственному это как-то, непорядочно. Пословицу про колодец я тоже держала в уме. Как знать, а вдруг когда-нибудь брат окажется единственным человеком, к которому я смогу обратиться за поддержкой? В нашей жизни всякое может случиться...

Встреча прошла довольно хорошо. Снаружи моросил дождик, а мы сидели за столиком в уютной, почти домашней обстановке нашего с тобой любимого кафе. Тёплое, золотистое освещение, кожаные кресла, белая скатерть в бежевую клетку и капучино с рисунками на пенке — что могло более располагать к цивилизованной и спокойной беседе? Брат щеголял недавно отпущенной бородкой, которая придавала ему какой-то добрый, безобидный вид. Но, надо сказать, и старила лет на десять. Работал он в конструкторском бюро завода военной бронетехники, который в последнее время благодаря госзаказам сумел неплохо приподняться, и сотрудники хорошо зарабатывали. На встречу брат пришёл в солидном костюме и галстуке, блестя дорогими часами и демонстрируя респектабельного вида кожаный бумажник. Видимо, он хотел произвести впечатление на тебя — чтоб знала, с кем имеешь дело, но когда увидел прислонённую к столику белую трость и тёмные очки на тебе, слегка опешил. Впрочем, мы тоже подготовились: ты была в стильном кожаном пиджаке, белой мужской рубашке навыпуск и тёмно-серых джинсах-стретч, а в дополнение к образу я повязала тебе узкий чёрный галстук. В кафе нередко выступали местные музыкальные коллективы, а потому имелась небольшая сцена и аппаратура, и мы заранее договорились о твоём маленьком выступлении — длиной в пару-тройку песен. Денег нам было не нужно. Ребята, выступавшие в тот день, знали и уважали тебя, а потому охотно согласились уступить тебе сцену на несколько минут.

— Яныч, да о чём речь! — сказал худой и костлявый гитарист Олег, блондин с кудрями, как у Укупника. — Если хозяева не возражают, мы тоже как бы не против.

— С меня бутылка коньяка, — улыбнулась ты.

Но я подумала: ребят четверо, а бутылка одна? И купила две.

И вот, брат растерянно переводил взгляд с твоей трости на очки: он так старался, наводил лоск, а ты не могла оценить его представительный внешний вид. А ещё он конфузился потому, что здоровые люди часто не знают, как держать себя с теми, у кого есть физические недостатки.

Но ваше знакомство состоялось. Ты сегодня была в ударе: твой голос звучал как никогда уверенно, звучно и харизматично, за словом в карман ты не лезла, смеялась и шутила, рассказывала о себе. Моё сердце таяло. А потом вздрогнуло, когда Олег со сцены объявил:

— А сейчас перед вами выступит наш хороший друг, замечательная девушка и талантливый музыкант.

Твоя гитара тихонько ждала этой минуты, прислонённая к столику. Мы решили, что твоя музыка подействует лучше любых слов, и, я думаю, не ошиблись. Проводив тебя на сцену, я вернулась за столик к брату.

— Сейчас ты сам всё услышишь, — сказала я ему.

Твоя музыка, наверное, никого не могла оставить равнодушным. Она дарила свои мудрые крылья всякому, кто слушал с открытым сердцем. Окинув во время твоего выступления кафе взглядом, я испытала гордость: все, все посетители до единого смотрели на тебя! Не было равнодушных жующих лиц, было только живое внимание и интерес. Брат тоже смотрел — напряжённо, сосредоточенно, задумчиво.

Тебя наградили бурными аплодисментами. Моё сердце расширялось от переполняющего его тепла; я проводила тебя со сцены за наш столик и бросила на Дениса торжествующий взгляд. Думаю, он понял, что я не только не стыдилась знакомства с тобой, но и чрезвычайно им гордилась.

Когда мы вышли на улицу, дождь разошёлся вовсю. Я раскрыла над нашими с тобой головами зонтик, а твою гитару защищал чехол.

— Ух, какой дождище-то, — пробормотал брат, неуклюже перешагивая через лужу и возясь с кнопкой зонта, которая никак не хотела нажиматься. — Да что ты будешь делать...

Зонт наконец открылся, и капли дождя мягко забарабанили по его туго натянутой ткани.

— Что ж, мне было приятно с вами познакомиться, Яна, — сказал Денис. — Честно говоря, я вас представлял себе немного не так... Но то, что я увидел, меня впечатлило и удивило. И вызвало уважение.

Ты улыбнулась спокойно и ясно, протянув ему руку. Брат на миг замешкался, озадачившись: то ли целовать тебе руку, то ли пожимать. Одну секунду он боролся с сомнениями, а потом всё-таки пожал. Твоя небольшая кисть с тонкими ясновидящими пальцами практически утонула в его пухлой крепкой руке. Мне он сказал:

— Если будут какие-то проблемы с отцом — звони.

Я всё-таки ошиблась, считая брата неспособным на понимание. Мне почему-то не верилось в это — быть может, из-за «махрового», почти совкового гетеросексуального имиджа Дениса. Но я рада, что так вышло. Иногда бывают в жизни и приятные ошибки.

Однако, пока я рассказывала об этой встрече, сёмга под сметаной уже подошла. Я поставила на стол бутылку охлаждённого белого вина, сняла фартук, переоделась из домашнего полупижамного костюмчика в платье и распустила волосы. Пусть ты не видела меня, но ты всегда чувствовала моё самоощущение и умонастроение. Не знаю, как: может быть, по каким-то нюансам интонаций голоса, движениям и пожатию моей руки. И сегодня я хотела быть красивой — просто так. Для себя, для тебя, для этого прохладно-задумчивого сентябрьского дня. Верхушки клёнов за окном были схвачены осенним пламенем, асфальт усеян опавшими листьями, начинавшими суетливую круговерть от малейшего порыва ветра... Стоя у окна в нарядном платье, с распущенными и чуть завитыми плойкой волосами, я увидела тебя. Ты уверенно пересекала двор, почти не пользуясь тростью и держа её так, для порядка. Сердце радостно стукнуло и согрелось. На ходу доставая из кармашка рюкзака ключи, ты подошла к двери подъезда.

Судя по твоей улыбке и крепкому, искреннему ответу твоих губ на мой поцелуй, ты тоже не забыла, какой сегодня день.

— Мм, вкусно пахнет, — принюхалась ты с порога. — Кажется, это рыба.

— Угадала, — засмеялась я. — Ну и нюх у тебя!

Ты достала из рюкзака белый бумажный свёрток, перевязанный ярко-розовой ленточкой:

— У меня для тебя подарок. Вот...

— Ой, спасибо... Ну-ка...

Обёртка, шурша, порвалась. Увидев, что под ней было, я не удержалась от смеха: на меня смотрел удивлёнными круглыми глазами пушистый игрушечный утёнок в чепчике с цветочками и кружевами, красной юбочке и с бантиком на шее.

— Подружка для твоего утёнка, — сказала ты. — А то ему, наверно, одиноко.

— Ой, какая прелесть! — обрадовалась я. Обняв тебя одной рукой, второй я поднесла к глазам уточку, рассматривая. И фыркнула: — Слушай... А почему подружка? Мы ж не знаем его ориентации. Вдруг он гей?

Ты даже хрюкнула от смеха.

— Да ну, не может быть!

— Почему это не может? Среди животных и птиц тоже такое бывает.

Увы, утёнок не мог поведать нам своих предпочтений, и ему пришлось довольствоваться нашим выбором. Подружка уселась рядом с ним на полку, а мы с тобой — за стол.

* * *

«Через минуту ко мне заходит отец. Он садится и долго молчит, думая о чём-то с тяжкой сосредоточенностью, глядя перед собой застывшим взглядом, и его молчание уже начинает нервировать меня.

— Серьёзная дама, — произносит он наконец. — Откуда она вообще взялась, а?

— Это сестра Альбины, — отвечаю я.

— А-а, — говорит он. И добавляет: — Настенька, я тебя больше ни о чём в жизни не попрошу... Вообще никогда. Купи мне полторашечку пива, последнюю. А?

Глава 17. Первая жертва

Отдавая отцу последние сто рублей на пиво, я не знала, что эта полторашка будет действительно последней. Я сказала, что не могу никуда идти, и это было правдой: у меня кружилась голова и всё расплывалось перед глазами. Я дала отцу деньги и отпустила в магазин.

Лучше бы я этого не делала...»

Проклятый «зелёный змий», временами прилетающий к отцу, превращается на страницах «Слепых душ» в демона, принявшего человеческое обличье — Якушева. Вся моя боль, вся ненависть к этому губящему людей пороку вылилась в эти строки...

«Он кивает, закрывает глаза.

— Да...

Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких — совсем другое.

— Папа, пойдём, приляг... Всё уже прошло.

Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, мысленно создавая вокруг него кокон из света. Вскоре он засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы».

Мои глаза намокают, когда я пишу это. Да, иногда я сидела с ним так. До появления Светланы. И гладила по голове, когда ему было плохо... Это помогало ему побороть «змия». Я жалела его в эти моменты и понимала, что несмотря ни на что люблю его... потому что он носил меня на руках в детский сад, играл со мной в выходные целыми часами, тогда как у мамы терпения порой не хватало.

И этот же человек в пьяном угаре хотел избить меня ремнём, звонил по телефону и угрожал убить тебя.

Я пытаюсь простить его. Слёзы катятся, падая на клавиатуру. Они снова капают и сейчас, когда я рассказываю эту историю о тебе.

— Птенчик, ты чего?

Твои руки снова обнимают меня сзади.

— Ну, ну... Пошли, чаю попьём.

Из грустного сумрака комнаты я попадаю в светлый уют нашей кухни. Заваривая чай со смородиной, я уже знаю: Якушев погубит отца Насти. И потому что так надо по сюжету, и потому что... он на самом деле губит.

Мы сидим за столом, чай янтарно темнеет в кружках. Твои ладони накрывают мои руки.

— Лёнь... Ну, что случилось?

— Ничего, Утя, — бодрюсь я. — Я просто попыталась поставить себя на место отца. Думать, как он, влезть в его шкуру. Представь себе: он не понимает всего этого, не принимает... Ну, вот такой он. Так устроены его мозги, его душа. Такая у него система жизненных координат. То, что для нас — любовь, для него — мерзостный противоестественный порок. И вдруг его дочь оказывается в лапах этого «порока». Я не знаю доподлинно, что он чувствует, но могу себе представить. Мне тяжело... Но и ему не легче. Когда я вспоминаю детство, оттуда передо мной встаёт очень хороший образ папы. Да, он много работал, у него было мало времени на меня, но когда он мог, он уделял его мне. Со всей серьёзностью и добросовестностью... и, наверно, с любовью. Я не знаю, почему сейчас всё так... Почему мы отдалились друг от друга. Наверно, мы с ним всегда были как бы с разных планет. И чем взрослее я становилась, тем меньше было между нами понимания. Он никогда не поддерживал моего увлечения творчеством, считал, что это пустая трата времени и баловство. Он даже чуть не заставил меня саму в это поверить!.. Несколько лет я ничего не писала, но когда встретила тебя... меня будто прорвало.

Твои тёплые руки вытирают слёзы с моих щёк.

— Птенчик, так бывает... Родные люди — а будто с разных планет. У меня с моим папой было нечто подобное. Он не одобрял моих занятий музыкой, считал, что этим я ничего не добьюсь в жизни, в звёзды не пробьюсь, много зарабатывать не смогу. Считал, что мне лучше получить какую-нибудь «нормальную» специальность, которая позволила бы мне кормить себя. Вот такой у него был практичный и приземлённый подход к жизни. Но при поддержке мамы я занималась любимым делом. И Саша тоже меня всегда поддерживала. Она считала и считает, что человек должен заниматься только тем, к чему у него лежит душа.

Часы тикают, чай пахнет смородиной и нашим летом... солнечными зайчиками на твоей коже, мятой, вишней, зноем. Это — то, что мне сейчас нужно. Глоток тебя.

12. СНЕГ И ЗВЕЗДА

Новый год с детства был моим любимым праздником. Его пушисто-снежные лапы подкрадывались к моему сердцу декабрьской ночью, маня смешанным сладковато-горьким и свежим ароматом хвои и мандаринов, и начиналось ожидание сказки. Сказки, искрящейся светом бенгальских огней, маминой улыбкой, блеском ёлочных игрушек...

Но так было только в раннем детстве. Потом к этому чистому восторгу начали примешиваться, пачкая его ложкой дёгтя, недетские ощущения раздражения, тоски и одиночества. Алкогольные излишества отца, расстроенная и совсем не по-праздничному выглядящая мама и я, предоставленная самой себе — вот каким стал этот праздник.

На зимних каникулах я часами валялась в своей комнате с книжкой, а рядом на кровати стояла тарелка очищенных мандаринов... Потом страницы «Хоббита» ещё долго хранили новогодний запах, который оставили на них мои пальцы. Глядя на горящие в свете зимнего солнца ледяные узоры на стекле, я придумывала свой мирок, населённый вымышленными персонажами, которые разговаривали и жили на страницах серого ежедневника, исписанного прилежным ученическим почерком. Получив на Новый год три тома «Властелина колец» в подарочном издании, я была счастлива. Пусть это произведение и было мной уже прочитано из библиотеки, но переворачивать плотные страницы великолепно изданной книги — моей собственной! — было непередаваемым удовольствием. Казалось, даже читанные-перечитанные и чуть ли не наизусть выученные строчки обретали новизну и звучали иначе в этом оформлении.

Мандаринами пахли и строчки моих опусов школьного периода. Среди них была одна эпопея, занявшая три общих тетради в девяносто шесть листов; в ней описывался нездешний, неземной мир, населённый одними женщинами. Точнее, это были существа-гермафродиты с женским обликом. «Опупея» эта имела закрученный сериальный сюжет и отличалась высокой концентрацией эротических фантазий на квадратный сантиметр тетрадного листа. Я прятала этот трёхтомник от чужих глаз так тщательно, как только могла, потому что боялась, как бы мои нестандартные фантазии не вызвали у родителей желание отвести меня к какому-нибудь врачу. В итоге я уничтожила своё творение, но до сих пор помню эти клетчатые страницы с коричневыми пятнами от быстрорастворимого какао «Несквик» и жёлтыми — от мандаринов... И ощущаю запах ароматизированной пасты ручки «Lancer fluo», которой они были исписаны. Забавно: мой возраст с той поры удвоился, а эта ручка как была, так всё ещё и есть — дешёвая, оставляющая тонкую линию с химическим, но приятным запахом.

Новый год, Новый год... Столько ожиданий у меня с ним было связано, и столько разочарований он оставил в моём сердце. Сколько надежд не оправдалось, сколько сказок кануло в Лету... Превращаясь в блестящее конфетти, они улетали в далёкую страну — рай для несбывшихся желаний. Этот Новый год тоже горчил, но и грел тоже — твоим теплом.

Выходными у меня были только первое и второе января, а тебе предстояли полноценные каникулы: твоя музыкальная школа придерживалась того же графика, что и обычная. Впрочем, ты собиралась плодотворно поработать дома, в студии. А меня просто грела перспектива побыть с тобой.

Но не зря я так долго и обстоятельно рассказывала о своём детском образе этого праздника. Его семейный дух заставлял меня, затаив вздох, думать о своих родных. Несмотря на события первого рокового августа, мне всё ещё никак не верилось, что наша семья совсем распалась... расползлась по разным уголкам города и носа не кажет друг к другу, и каждый окопался в своём доме, как в крепости.

Тридцатого декабря позвонил Денис.

— Мы тут решили встретить новый год всей семьёй, — сказал он. — Я со своими, ну, и отец со Светланой. У отца все соберёмся. Ты как — придёшь?

Признаться, у меня чуть потеплело на душе — просто от самого факта приглашения. Но тут же закралось сомнение, всё портя:

— А ты от себя звонишь или по просьбе отца? Потому что он меня не звал.

— Вообще-то, от себя, — ответил брат. — Честно говоря, с отцом насчёт тебя я не говорил и не знаю, против он или нет.

Едва блеснувшая радость померкла.

— Ну, тогда и говорить не о чем, — вздохнула я. — Да я и сама толком не знаю, хочу я приходить или нет.

— А ты сама позвони отцу, — предложил Денис.

Легко сказать — позвони! А вот как решиться набрать свой старый домашний номер после всего, что случилось? Может, отец и слышать меня не захочет. Да и мне, честно говоря, после его пьяных звонков с угрозами было не по себе снова вскрывать эту рану. Но образ семейного праздника так ностальгически манил, грустно улыбаясь мне издали, что мне хотелось всем всё простить — хотя бы ради самой себя, чтобы яд обиды не подтачивал душу.

И я, собравшись с духом, набрала номер. Шагая с работы под снегопадом, я слушала гудки в мобильном, а мои новые белые сапоги скрипели по пушистому покрывалу, блестевшему в свете фонарей. Трубку могла взять и Светлана, чего мне не очень хотелось, но — что поделаешь...

— Да.

Это был сам отец. Ощущения — будто разрез по едва зажившему.

— Привет, пап...

На том конце линии — жутковатая пауза. Скрип моих шагов, блеск снежинок на пушистом воротнике моей дублёнки.

— А, это ты, — проговорил отец.

Судя по голосу, он был не особо рад меня слышать, а может, мне это и мерещилось. Во всяком случае, тон мне показался не слишком приветливым.

— Да, я... С наступающим тебя, — сказала я. — Мне тут Денис звонил... Сказал, что вы все вместе Новый год встречать будете. Я могу прийти?

— Ну, приходи, если хочешь, — подумав, ответил отец. И тут же добавил: — Только без этой своей... подружки. Это семейный праздник, и посторонних нам как бы не надо.

Снег грустно ложился мне на плечи, а боль вскипала на дне души, глухо рокоча.

— Прости, пап, такой вариант для меня неприемлем. Эта, как ты её называешь, подружка — родной мне человек, моя половина, без неё я — никуда. Видимо, ничего не срастётся. Но во всяком случае — ещё раз с наступающим. Здоровья тебе... и всего самого хорошего.

Вот и поговорили... Вечер окутывал меня морозным сумраком и печалью, хотелось поскорее из них вырваться и прильнуть к тебе, тёплой и родной. Проходя мимо зеркальной двери магазина, я приостановилась. Тёмно-синяя дублёнка, отражаясь в желтоватой поверхности, казалась зелёной и чем-то походила на шубку Снегурочки. Белые сапоги и такая же сумка, на голове — белый пушистый берет из ангорской шерсти, а лицо — серое, с пустыми и тусклыми глазами... Неужели эта усталая женщина — я?

Хорошо, что ты этого не могла видеть...

Впрочем, это не мешало тебе меня чувствовать — все нюансы моего настроения. Уже по тому, как я вошла в квартиру, ты определила:

— Устала, птенчик? — И предложила: — Хочешь, ванну налью?

Скинув дублёнку с плеч и сняв берет, я встряхнула волосами, ощутив слабый остаточный шлейф аромата своих духов.

— Давай.

В ванной послышался шум воды. Я была дома... Здесь всё стало дорогим моему сердцу, тёплым и нужным, хотя я жила тут не так давно. А казалось, будто всю жизнь.

В ванной я зажгла аромалампу, заправленную пихтовым маслом и парой капель мандаринового: до Нового года был ещё день, но новогоднего духа мне хотелось прямо сейчас. Вот он, ещё один мой пунктик: запахи. Тёплая вода обняла меня пеной, и я позвала:

— Утя! Иди ко мне...

Ты присела на корточки возле ванны, опершись руками о край, и твои губы обхватили мои — жарче пламени свечи и нежнее пены на воде. А глаза... Незрячие солнца, вот как я назвала бы их. Сами ничего не видя, они излучали тёплый свет, отогревая мою душу.

— Мне там одну работу надо срочно сделать, чтобы... Ммм...

Мои губы не дали тебе договорить, пальцы вымазали пеной твои волосы. Мокрой рукой, роняя с кожи пенные капли, я обняла тебя за шею. Бульк... Бульк... Плеск воды и звуки поцелуев. Нежный бальзам на мою вскрытую разговором с отцом рану... Хвойно-мандариновый аромат масел и абрикосовый запах геля для душа, трепет пламени свечи в аромалампе и напряжённая дрожь моего тела — всего до последней клеточки...

Мне удалось-таки тебя соблазнить: стянув одежду и выбросив её за дверь ванной, ты забралась ко мне. К чёрту работу, и пусть весь мир идёт к его бабушке.

* * *

«Паренёк бросается подбирать уроненный мной букет сирени; из-под синей кепки видны коротенькие тёмные волосы на висках и затылке, куртка на плечах потемнела от дождя, серые кроссовки — не первой новизны, шнурки грязные. Приглядевшись получше, я понимаю, что это не паренёк, а стриженая девушка. Поднявшись с корточек, она протягивает мне сирень, и из-под низко надвинутого козырька на меня смотрят знакомые глаза. И я говорю то, что собиралась сказать:

— Привет, Ника. С возвращением».

И снова я кромсаю «Белые водоросли», трансплантирую из них, как органы, эпизоды и характеры в «Слепые души», силой воображения соединяю вымышленного персонажа с реальным человеком. Подруга Насти, Ника — это частично Женя из «Белых водорослей», частично — моя подруга Рита. Женя — это ещё один любимый человек главной героини этого моего раннего романа. Как и Рита, она попадает в тюрьму за убийство. Только Рита убила, защищаясь от домогательств, а Женя — мстя насильнику своей младшей сестры. Внешне она похожа на тебя.

Власть автора огромна. Пользуясь ею, в случае с Никой я соединяю две судьбы: «пришиваю» к началу истории Риты конец истории Жени. Отбыв срок, Женя возвращается домой, а вот Рита... В ящике моего стола лежит последнее письмо от неё.

Всего их за весь её срок я получила шесть, хотя сама писала раз десять, наверно. Её ответы приходили с запозданием, и далеко не на все мои письма. Наверно, её там проинструктировали, о чём можно писать на волю, а о чём запрещено, потому что она ни на что не жалуется, на мой вопрос: «Как ты?» — отвечает: «У меня всё более-менее». Больше всего места в её письмах занимают размышления — о смысле жизни, о смерти, о Боге. В третьем письме она рассказывает, что у них в колонии работают сотрудники какого-то центра духовного просвещения заключённых — от православной церкви, и она часто у них бывает. Дальнейшие её письма проникнуты светлой, отрешённо-спокойной интонацией, набожностью и смирением, а в пятом Рита пишет, что у неё созрело в душе решение уйти в монастырь.

«Монастырь — не реабилитационный центр и не приют для бывших заключённых. Туда идут только те, кто решил посвятить себя служению Богу, кто осознанно избрал такой путь, чувствуя к этому призвание. Знаешь, я долго думала, пыталась понять, какова же моя цель, моя стезя и судьба. Только здесь я поняла, какими суетными и смешными были все мои мечты...»

Последнее, шестое письмо — довольно короткое. В нём Рита сообщает, что через сотрудников центра договорилась о поездке в монастырь и встрече с игуменьей. Если от неё больше не будет писем — значит, всё получилось и её приняли.

«Я буду там молиться день и ночь, чтобы у тебя всё было хорошо».

Больше писем я пока не получала. Её семья — тоже.

«Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: сейчас её глаза сухи.

— Мамуля, всё хорошо, не плачь, — говорит она глухо. — Ну, ну... Всё.

Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.

— А я тут пельмени затеяла...»

Наверно, я пытаюсь представить себе или угадать альтернативную ветку реальности, в которой Рита вернулась бы домой, и каким было бы её возвращение. У меня странное чувство, что придуманный мной вариант более реален, чем настоящий: написав его, я сама в него поверила. Но Нику всё же не стоит полностью отождествлять с моей подругой: в ней много и от Жени, персонажа из «Белых водорослей». Только на страницах книг, наверное, возможно такое слияние характеров и судеб.

«Отключенный мобильный изводил меня звонками с полуночи, и от этого сводящего с ума звука не было спасения: даже сунув голову под подушку, я ясно слышала его, как будто он звонил у меня в голове. В два часа, вконец измученная, я сдалась — взяла его и приложила к уху.

— Милая Настенька, ты от меня не спрячешься, — услышала я мужской голос. — Я найду тебя всюду.

— Что вам от меня надо? — глухо спросила я. — Зачем вы меня преследуете? Кажется, я ясно сказала: нам с вами не по пути».

Якушев ведёт себя как самый настоящий бес, донимая меня. Пока я о нём пишу, он приходит ко мне во сне, мерещится в лицах прохожих на улице, доходит даже до того, что он ведёт передачу «Малахов плюс» вместо всем известного Геннадия Петровича. Чтобы прогнать наваждение, я переключаю телевизор на другой канал, а когда возвращаюсь на Первый, вижу сияющее, пышущее здоровьем лицо ведущего. Бррр...

«Помертвев, я отшатнулась и тут же почувствовала удар в спину. Это меня стукнули пластмассовые плечики для одежды, вылетевшие из открытой дверцы шкафа. Следом за ними начала вылетать вся одежда, которая там висела, и устроила вокруг меня бешеный хоровод. Задвигались стулья, сама собой включилась настольная лампа, захлопали все дверцы в стенном гарнитуре, книги сами спрыгивали с полок — словом, начался дикий полтергейст. Я смотрела на всё это бесчинство, парализованная ужасом, и не могла вспомнить ни одной молитвы, а телефон опять надрывался: он хоть и был под подушкой, но звук шёл чёткий и громкий...»

...Вместо будильника меня возвращают в явь твои губы.

— Подъём, подъём, птенчик! Ты чего это — проспала?

Я чувствую себя так, будто во сне по мне топтался медведь. Всё отдавлено, размозжено, голова — как литая чугунная болванка с центром тяжести в затылке. Сажусь в постели, а вокруг — зимние сумерки, и не понять, то ли сейчас ночь, то ли уже утро. Видимо, я забыла поставить будильник... Чёрт, даже не могу сообразить, какой сегодня день недели. Идти ли мне на работу, или это мой выходной? Чёртов скользящий график.

Что-то многовато я чертыхаюсь. Изыди, Якушев.

— Какой сегодня день? Сколько времени?

Не дождавшись твоего ответа, хватаю мобильный... Воскресенье, восемь пятнадцать утра. А мне — к девяти на работу! Сорок пять минут, чтобы сделать все утренние дела, позавтракать, накраситься, собраться, доехать? Нереально. Ехать тут недалеко, конечно, иногда я и пешком хожу — в хорошую погоду, но сорок пять минут — это мало! Чтобы всё спокойно успеть, я встаю в семь тридцать, а иногда и раньше. Вот зараза этот Якушев. Писала про него вчера до двух часов ночи, и вот результат.

— Йолы-палы!!! Нельзя, что ли, было меня раньше в бок толкнуть?!

Конечно, ты здесь ни при чём. Сегодня твой законный выходной, и тебе совершенно не обязательно вставать в непроглядную зимне-сумеречную рань, а виновата я сама: надо было проверить телефон — есть ли там значок будильника на дисплее. Сейчас-то я уже, конечно, вижу, что его нет. Вчера надо было думать и вообще — не сидеть до двух часов. Якушев, паразит такой. Тьфу!

Я ношусь по квартире, как торнадо. Совсем как в той сцене с полтергейстом, в воздухе летает одежда: это я в дикой спешке собираюсь на работу.

— Птенчик, ты кофе хотя бы... — начинаешь было ты.

— Ой, да некогда! — отмахиваюсь я.

На макияж я обычно трачу от десяти до пятнадцати минут, но это — когда время не поджимает. Сейчас я могу себе позволить только слегка тронуть тушью ресницы и карандашом — брови, быстренько нанести блеск для губ — и вперёд, в морозное утро. Впопыхах я чуть не забываю тебя поцеловать, и только твоя сиротливо прислонившаяся к дверному косяку фигура заставляет меня опомниться.

— До вечера, Утён. Я тебя... ммм.

Крепкий, душевный чмок — и я уже мчусь, как олень, вниз по ступенькам. Это паршиво — когда ты остаёшься дома, а я ухожу, но такие уж у нас графики, чтоб им пусто было. Мороз с утра такой, что и не вздохнуть: резкий ледяной воздух заставляет меня закашляться. Это Сибирь, детка, а отнюдь не Рио-де-Жанейро.

Такие же окоченевшие, как я, люди бегут по улице. От моего дыхания мех на воротнике дублёнки седеет, покрывшись инеем. С транспортом мне везёт: нужная маршрутка подходит буквально через минуту, и я вскакиваю в неё. Сидячих мест нет, и я еду, скорчившись в три погибели под низким потолком жёлтой «газели».

Когда я выкарабкиваюсь из неё, чуть не поскользнувшись на ледяном накате у тротуара, на часах — восемь пятьдесят пять. Успела...

* * *

Новый год мы встретили в своём, узком семейном кругу: я, ты и Александра. Мы не ходили ни на какие праздничные мероприятия, просто посидели вместе, и нам было тепло и уютно. Ответственность за праздничный стол лежала на мне, и я отнеслась к этому со всей серьёзностью: ведь если Наталья Борисовна видела меня откуда-то из иного мира, я не должна была подкачать. Твоя сестра принесла шампанское и фрукты, а ты у нас отвечала за музыкальное оформление вечера.

Праздновали мы на даче. По сравнению с квартирой там было довольно прохладно, несмотря на газовое отопление, и за новогодним столом мы сидели в тёплых свитерах и шерстяных носках. Но так было даже уютнее — просто и по-домашнему. Твой свитер был цвета сгущёнки, с полоской из ромбиков на груди, а отпущенные на зиму волосы наполовину прикрывали уши. Летом вся эта роскошь, конечно, будет опять сострижена под ёжик, но пока я имела возможность запускать пальцы в твою шевелюру. Моё колено многообещающе касалось твоего под столом, и твои губы чуть подрагивали в улыбке.

Около одиннадцати вечера мы вылезли из-за стола и вышли на участок — лепить снеговика. Он получился большой, в человеческий рост, и оформленный по всем правилам — с угольками из камина вместо глаз и рта, морковкой вместо носа и со старым ведром на голове. Мы утыкали его бенгальскими огнями, а ровно в полночь зажгли их. Снеговик стоял, окутанный снопом искр, а в небо над всем городом то и дело взлетали фейерверки. Жаль, ты не могла видеть всё это яркое и весёлое праздничное безобразие... Наш бенгальский салют отражался искрами в твоих глазах, но ты могла только слышать его потрескивание и шипение. Александра наполнила бокалы шампанским.

— С Новым годом, мои чижики, — сказала она, обнимая нас с тобой за плечи и поочерёдно целуя. — Люблю вас.

Потом в камине трещал огонь, а мы сидели около него и негромко пели под твою гитару старые, известные и любимые песни. У Александры оказался очень приятный голос, и в этой уютно-романтичной обстановке я снова невольно подпала под её чары.

— Ясь, сыграй что-нибудь медленное, — попросила она. — Мы с Лёней потанцуем. Если ты не против, конечно, — добавила она с усмешкой.

Ты не была против. Под задумчивый перебор струн и неторопливый ручеёк твоего голоса мы с твоей сестрой переступали по ковровой дорожке ногами в шерстяных носках, и от пристально-нежного взгляда Александры я проваливалась в какую-то гулко-звёздную бездну. Я никуда не могла деться от этого взгляда — он везде меня находил. В её тёплой ладони моя рука обмякла, сжимаемая уверенно и нежно, и я сомлела... «Тоже мне, Наташа Ростова на первом балу», — ругнула я себя мысленно, пытаясь прогнать это волнующе-острое, странное и, как мне казалось, опасное наваждение.

Поблагодарив за танец, Александра приложилась к моей руке губами и сказала:

— Ну, давайте ещё немного посидим, допьём шампанское, да и отдыхать, наверно, пора. Хороший получился у нас праздник, правда?

Мы с тобой считали так же. Было уже полтретьего, и у меня, вставшей в семь утра, уже невыносимо отяжелела голова, а от выпитого за вечер шампанского меня слегка развезло. Это был не хмель, просто приятная усталость и истома. Остатки еды и одну нетронутую бутылку шампанского мы убрали в холодильник, после чего я, закатав рукава, принялась за мытьё посуды. Ты ещё перебирала струны, а Александра, накинув на плечи шубу и обувшись, вышла на крыльцо.

— По-моему, Саша какая-то грустная, — заметила я. — Хотя и старается улыбаться...

Твои пальцы на миг замерли.

— Ага, есть такое, я чувствую. Она недавно с Еленой рассталась, — сказала ты.

Это была та самая Елена Сергеевна, адвокат Риты, шикарная длинноволосая красотка с голубым огнём в глазах. Александра сказала о ней «моя хорошая знакомая», но ощущения меня тогда не обманули. Мне почему-то сразу подумалось, что между ними что-то есть... И вот, уже не было. Елена уехала делать карьеру в Москве, считая, что здесь для неё — уже не тот уровень.

Мы с тобой легли в спальне на втором этаже, а Александра — внизу, на диване. Щекоча тёплым дыханием мой лоб и касаясь губами ресниц, ты шепнула:

— Ты не сильно устала, птенчик?

А твои пальцы повторяли этот вопрос на своём языке — языке тела, забираясь ко мне под футболку. Там у меня не было лифчика, и твоя рука нащупала и с надеждой прижала мою грудь.

— Ммм... — Решив отвечать на языке тела, я потёрлась своим носом о твой, прихватив поцелуем твою нижнюю губу.

Снаружи стоял трескучий мороз, холодное небо мерцало звёздами, а возле дома нёс вахту наш снеговик, утыканный стерженьками потухших бенгальских огней.

— Кровать скрипучая, блин, — прошептала я. — Саше там, внизу, всё слышно...

— С каких пор ты стала её стесняться? — В сумраке комнаты я не видела твоего лица, но в тоне слышалась игривая усмешка.

— Дело не в стеснении, — сказала я. — Она же с Еленой рассталась... И, может, ей всё это... как-то не очень... приятно слышать... ох...

В перерывах между моими словами была виновата ты: пока я размышляла о деликатной стороне вопроса, ты занималась делом и, похоже, останавливаться на полпути не собиралась. Предательница-кровать! Ну неужели нельзя было скрипеть потише?.. Да ещё ты, куснув меня за губу, сделала мне больно.

— Яська! — зашипела я. — Прекра... ммм.

Твой рот заглушил моё возмущение. И правильно, в общем-то, сделал: будь оно чуть громче, Александра точно услышала бы. Сопротивляться твоему ласковому напору было совершенно невозможно, и новогодняя ночь логически завершилась мощной и чувственной точкой — под скрипучий аккомпанемент кровати.

Добившись желаемого, ты уснула сном праведника на моём плече, а я ещё какое-то время лежала, нюхая твои чистые, ещё пахнувшие шампунем волосы (перед тем, как мы отправились на дачу, ты вымылась). Яська, Ясёныш мой. Утёнок... Нежность мурлыкала у сердца, пока я тоже не провалилась в сон.

Заснула я в зимнем сумраке, проснулась в нём же: мне показалось, будто на кухне брякнула посуда. Морфей выронил меня из своих объятий, и я спикировала обратно в своё тело. Ты посапывала рядом, а внизу было тихо. Приснилось, видимо... Даже если бы там и правда гремели посудой, это вряд ли разбудило бы меня здесь, наверху: этот дом — не «хрущёвка» с хорошей слышимостью, построен он на совесть, чтобы согревать хозяев и беречь их покой.

Но сна я всё равно начисто лишилась. Поняв, что Морфей улетел от меня далеко, я потихоньку, чтоб не разбудить тебя, выбралась из постели, натянула свои чёрные тёплые леггинсы, носки и свитер. Бесшумно ступая, я спустилась вниз.

В кухне горел свет. Александра, полностью одетая, сидела за столом, а перед ней стояла бутылка коньяка ёмкостью 0,375 литра. Откуда она взялась, я понятия не имела: мы с тобой спиртного не покупали, а Александра приносила с собой вроде бы только шампанское. Положив подбородок на скрещенные на столе руки, твоя сестра смотрела на низкий пузатый бокал, на донышке которого было полглотка коньяка. Увидев меня, она не поменяла позы, только двинула бровями. Я подошла.

— А откуда у нас коньяк?

Александра ответила, проведя пальцем по позолоченному краешку бокала:

— Мамину заначку нашла... Старую, видимо. Видишь — толстый слой пыли на бутылке. В ванной стояла, под раковиной... за дверцами. И практически целая... была.

То, что она «была», я уже и сама заметила. В бутылке осталось чуть меньше половины, а от Александры до меня донеслось чуть уловимое алкогольное «амбре».

— Саш... Ты чего тут пьёшь одна? — с беспокойством спросила я. — Это, знаешь... признак. Нехороший...

— Да ладно, ерунда. — Александра устало махнула рукой.

Втянув в лёгкие воздух, она медленно со свистом выпустила его сквозь сжатые зубы. Облокотившись на стол, подпёрла лоб сплетёнными в замок пальцами.

— Присядь, Лёнь... Раз уж ты здесь.

Я отодвинула стул и села. В кухне было, наверно, всего градусов пятнадцать, и у меня уже слегка озяб нос. Плеснув в бокал ещё коньяка и держа его в руке, Александра проговорила:

— Вот представь себе: ты вместе с человеком целых шесть лет... Шесть лет ты делишь с ним постель, душу, сердце... А потом этот человек говорит: «Прости, мне надо подниматься на следующую ступень». И уезжает... А ты остаёшься тут... на более низкой ступени, стало быть. — Александра мрачно усмехнулась. И заключила со вздохом: — Вот так в жизни бывает, солнышко.

Выпив коньяк единым духом, она зажмурилась и отставила бокал в сторону. Закрыв нос и рот руками, она умолкла. А я тихо спросила:

— Это из-за Елены, да? Мне Яна сказала.

Веки твоей сестры дрогнули, она бросила на меня взгляд из-под насупленных бровей — скорее задумчивый, нежели угрюмый.

— Нет, ты не думай о ней плохо, — проговорила она, отняв руки от лица. — Ты знаешь, она ведь твою подругу, Риту, бесплатно защищала. Денег нисколько не взяла. Такие дела для неё — семечки. Думаю, в столице она сделает достойную карьеру.

— Карьера — ещё не самое главное в жизни, — сказала я. — Если ради неё человек рвёт серьёзные отношения... не знаю.

— Мда... Шесть лет, — повторила твоя сестра. — Я бы поехала за ней, но... у меня здесь — всё. Моё дело, моя семья. Да и... честно говоря, уже не знаю, что я чувствую.

Снова подперев голову руками, она закрыла глаза, а мне вдруг захотелось до неё дотронуться. Просто погладить её раньше срока засеребрившиеся волосы, как я делала, когда отцу было плохо. Когда мои пальцы прикоснулись к ним, Александра вдруг поймала мою руку и прижала к губам. Меня слегка испугал пыл, с которым она это сделала, а твоя сестра, держа мою кисть обеими своими руками, прильнула к ней щекой, будто она приносила ей облегчение. Мы сидели так, наверное, минуты две: Александра не выпускала мою руку, а я не отнимала её, озадаченная и окаменевшая. Потом твоя сестра открыла глаза и, устремив на меня немного затуманенный, полный усталой нежности и боли взгляд, сказала:

— Лёнь, ты знаешь, что ты ангел?

Окончательно сконфузившись, я всё-таки высвободила руку.

— Нет, Саш, я человек, — попыталась я улыбнуться. — Самый обычный... Что-то мне кофе захотелось, — добавила я со смущённым смешком.

— Лучше чайку завари, Лёнь, — попросила Александра. — Я бы тоже не отказалась.

Я заварила чай со смородиной, и мы уткнулись каждая в свою кружку. Меня одолела нервная зевота и зябкая дрожь, а глаза от недосыпа слезились.

— Иди-ка ты в постель, — улыбнулась твоя сестра. — Ещё совсем рано, а учитывая то, что наши посиделки кончились далеко за полночь, тебе ещё спать да спать надо. Иди, солнышко.

Мне не оставалось ничего, как только последовать её совету. В кухне я что-то совсем замёрзла, а кружкой чая удалось немного согреть лишь руки. Вернувшись в спальню и стуча зубами от холода, я сняла только носки и юркнула в тёплую постель — к тебе под бок. А ты даже не проснулась.

Эту зиму мы пережили, греясь теплом друг друга. А вот весна встретила нас грустной новостью.

Третье марта, понедельник, был самым обычным днём, в наших краях больше похожим на зимний, чем на весенний, но запах весны витал во влажном воздухе — как первый сонный вздох земли, предвестник её пробуждения. У меня почему-то с самого утра было хорошее настроение — просто так, без всякой причины. В обед мы с девушками из книжного отдела весело болтали и смеялись, да так, что даже администратор Марина высунула свою увенчанную длинной чёрной шевелюрой голову из служебной двери:

— Это что за шум в торговом зале?

— Потому что тишина должна быть в библиотеке, — пародируя Галустяна, сказала толстушка Таня, и мы все снова прыснули.

День прошёл хорошо, хотя под вечер я опять сильно устала. Я вообще в последнее время стала быстро утомляться, но не придавала этому особого значения, списывая на авитаминоз, недосып, стрессы. Всё лечение свелось к покупке пачки поливитаминов в аптеке, да и те я порой забывала принимать. Придя домой, я застала тебя, как обычно, в твоей студии. Ты что-то тихо и задумчиво наигрывала на гитаре, и я сразу встревожилась. Это могло быть не только творческим процессом, но и признаком того, что тебе грустно и тяжело: вместо тебя всегда плакала гитара. Откинувшись в кресле и закинув ноги на край стола, ты теребила струны. Твои пальцы не замерли при моём появлении, а глаза были незряче устремлены в потолок.

— Привет, Уть, — сказала я. — Ты ужинала?

Ты не ответила. Струны звенели тонко, меланхолично, словно жалуясь и плача. Озадаченная, я подошла и положила руку тебе на голову. Твои губы сегодня были какими-то вялыми, но на поцелуй ты ответила.

— Нет, птенчик, не хочу.

— Ты нормально себя чувствуешь? — обеспокоилась я.

— Не совсем, — ответила ты.

— Да я уже вижу, — вздохнула я. — Что-то случилось? Что-то по работе?

— Нет, у меня всё нормально... — Твоя рука оставила в покое струны и свесилась в подлокотника. Под кожей вздулись голубые жилки. — Джефф Хили умер вчера. На форуме гитаристов узнала.

Для меня уже давно не было удивительным, что слепой человек может работать с компьютером и общаться в Интернете. Специальная программа помогала тебе не отставать от зрячих. И вот, сегодня ты узнала, что не стало человека, на которого ты держала равнение.

— Ему был всего сорок один год, — проговорила ты. — Рак... Грустно мне, птенчик.

Не зная, что сказать, я присела у твоего кресла и положила подбородок на твою руку на подлокотнике. Талантливые творческие люди нередко уходят рано: яркие звёзды быстрее сгорают. Это закон. Их как будто что-то забирает из этого мира. Вот только почему? Может быть, потому что они уже выполнили свою миссию и зажгли свою звезду? Пушкин ушёл в тридцать семь лет. Лермонтов — в двадцать шесть. Есенин — в тридцать. Цой — в двадцать восемь. Высоцкий — в сорок два. Джо Дассен — в сорок один. Надо ли ещё перечислять?

Я не знала, как победить твою грусть. Наверно, следовало позволить тебе побыть наедине с твоей гитарой, дать её струнам выплакаться. Так я и сделала, уйдя на кухню и там поужинав в одиночестве — невесело и без аппетита.

Человека, по чьим стопам ты шла, не стало вчера. Он прожил сорок один год. А человек, чья трагическая судьба и непобедимая страсть к творчеству всегда потрясала меня — всего двадцать шесть. Он умер в сорок седьмом году, пройдя через ужасы Второй мировой. Глядя на портрет, с которого едва приметно улыбалось его мягкое, интеллигентное лицо с высоким умным лбом и грустно-добродушным взглядом, я думала: этот человек был рождён для творчества, а не для войны. Он ненавидел войну, а любил поэзию, но махина нацистского государства целенаправленно и планомерно ломала его. Творить ему не давали, загоняя под ружьё. С разрушенной гепатитом печенью он два послевоенных года — своих последних года — писал пьесы и рассказы, стараясь успеть как можно больше. Его стиль скуп, но выразителен, как пробившийся сквозь серый асфальт одуванчик... Один из его рассказов так и называется. Да и сам его талант, его стремление к творчеству — как этот одуванчик, скромный, но невероятно живучий и сильный, пробивающийся к солнцу сквозь плотный, давящий ужас цвета фельдграу*. А звали этого человека Вольфганг Борхерт.

Я открыла файл с «Белыми водорослями» и снова тяжко задумалась: что же мне со всем этим делать? До начала работы над «Слепыми душами» оставалось чуть менее восьми месяцев, но тогда я ещё не знала об этом, а пока мне пришло в голову попробовать сунуться со своей писаниной на сайт «Проза.ру». Завести там страницу и выложить несколько пробных глав было минутным делом. А дальше... Дальше оставалось ждать.

Мои щёки горели, сердце колотилось. В списке читателей начали появляться имена, но никаких комментариев пока не было. А на мои плечи легли твои руки.

— Он всегда будет для меня жив... Пока я способна заставлять звучать гитару — он будет жить.

Я погладила твою руку, сжала твои прекрасные творческие пальцы.

— Конечно, — сказала я. — Он оставил в мире такой след, что память о нём не сотрётся. А пока тебя помнят — ты живёшь.

На календаре была уже весна, но на улицах лежал толстый слой снега. Что такое снег? Замёрзшая вода. Как только пригреет солнце, он растает и уйдёт в землю бесследно, а Джефф Хили так уйти не мог. О нём помнила ты, помнила я, помнили ещё миллионы. Его звезда зажглась на небе и будет сиять ещё долго, тогда как множество людей уходит, подобно снегу.

Суждено ли нам выбирать, кем родиться — снегом или звездой? Не знаю. Но хотя бы попробовать блеснуть чуть ярче снежинки — можно.

_______________________

*цвет формы офицеров и солдат вермахта (нем. feldgrau — серо-полевой)

13. «МОЛЧАЛИВЫЙ УБИЙЦА». ОЗЕРО

«Я тебя найду, узнаю, где ты живёшь. Я твой айпи уже знаю и тебя вычислю. Твой адрес узнать — дело техники. И покажу тебе, что такое настоящий мужик. И ты про свои извращения забудешь».

Примерно такого содержания «рецензии» я получила весной на выложенные мной начальные главы «Белых водорослей». Первое из этих посланий я удалила, но маньяк не остановился, пока не испоганил такими «отзывами» все главы. Внесение злостного тролля в чёрный список не помогло: угрозы посыпались на почтовый ящик. Будучи в то время не очень продвинутым пользователем Интернета, я поначалу безоговорочно поверила, что этот придурок действительно может найти меня. Боясь взлома, я удалила свой почтовый ящик, на который он писал мне, закрыла страницу на Прозе и свалилась почти без чувств.

Это случилось вечером. Ты была дома и успела меня подхватить, когда я едва не растянулась на полу, выходя из ванной, после того как меня там стошнило. От вызова скорой помощи я отказалась.

— Слушай, может, тебе давление проверить? — предложила ты. — Так, на всякий случай. Мало ли... Может быть, скакнуло. Ты когда в последний раз его измеряла?

Честно говоря, я этого не помнила. Наверное, это было на медосмотре ещё во время моей учёбы в университете, и с тех пор я забыла дорогу в кабинет врача. Ну, разве что, пару раз у зубного была — пломбы ставить. А проблемы с давлением, как я полагала, начинаются у людей где-то после сорока лет, и потому я совершенно не допускала мысли, что меня это коснётся сейчас. От Натальи Борисовны остался электронный тонометр, которым легко и просто измерять давление — одним нажатием кнопки, и я натянула манжету на руку, внутренне не веря, что прибор покажет какие-то аномалии.

Ограничитель был установлен на ста пятидесяти, но прибор, дойдя до этой отметки, начал качать выше. «Ого», — ёкнуло внутри.

— Двести на сто десять, — пробормотала я, не веря своим глазам. — По-моему, у этого прибора глюки.

Но повторное измерение показало тот же результат.

— Может, это просто от эмоций, — предположила я. — Надо успокоиться немного.

— А что случилось-то? — сразу насторожилась ты.

— Да так, ерунда, — поморщилась я. — В Интернете тролль пристал.

— Вот ещё, глупости какие! Из-за каких-то уродов расстраиваться, — проворчала ты, устраиваясь рядом со мной на диване и обнимая меня за плечи. — Не вздумай принимать близко к сердцу. Им только того и надо — довести человека. Не доставляй им такое удовольствие.

— Не буду, — пробурчала я, утыкаясь в твою футболку. — Ладно... Сейчас всё пройдёт.

В твоих объятиях мне было теплее и уютнее, даже чем под пуховым одеялом. Твой родной запах успокаивал. Щекоча губами мои глаза и лоб, ты грела меня дыханием. Мы перебрались в постель, но ничего не делали, просто лежали в обнимку — сердце к сердцу. Ты словно защищала меня от всех враждебных посягательств, и в моей груди снова заурчала нежность.

— Ясик... Спасибо, что ты есть, — прошептала я.

Такая приятная терапия как будто помогла: самочувствие улучшилось, мне стало уже наплевать на всех сетевых придурков, веки отяжелели.

— Охо-хо, — зевнула я. — Спать что-то охота...

— Вот и поспи, — сказала ты. — Я там ещё посижу немного и тоже скоро приду.

Утром я была почти в норме. Вчерашнее происшествие казалось кошмарным сном, и только лежащий на тумбочке тонометр говорил о том, что это всё-таки реальность. Из чистого любопытства я снова надела манжету и нажала кнопку.

Сто шестьдесят на сто. Ни головной боли, ни тошноты, ни каких-либо других неприятных ощущений не было, только эти цифры. Твоё чуткое ухо уже, конечно, всё услышало: писк прибора не заглушить.

— Ну, что там? — донёсся твой голос из кухни.

Помешкав пару секунд, я крикнула тебе:

— Нормально!

Но тебя было не так-то просто обмануть. Остановившись в дверях комнаты, ты спросила:

— Сколько конкретно?

Врать у меня не хватило духу, и я призналась:

— Сто шестьдесят на сто.

— Но это же высокое, — нахмурилась ты. — Ты как себя чувствуешь, птенчик?

— В том-то и дело, что нормально, — сказала я. — Правда, честное птенчиковое. Ничего не болит, хоть сейчас же вставай и беги. Кстати, мне действительно уже пора бежать. — Я глянула на часы — восемь двадцать.

Ты подошла и потеребила мои уши. Я заурчала, жмурясь от удовольствия.

— Маленький мой, давай-ка к врачу, — сказала ты нежно, но серьёзно и твёрдо.

— Что, прямо сейчас, что ли? Это вряд ли возможно, — хмыкнула я. — Да и вообще...

— Конечно, не прямо сейчас, — терпеливо ответила ты, заключая меня в тёплые объятия, от которых мне захотелось свернуться клубочком в постели рядом с тобой и вообще забить на эту работу. — Но при ближайшей возможности. Это нельзя так оставлять. Если ты не чувствуешь давления, вполне может быть, что ты уже давно с таким ходишь — и ни сном ни духом про него. Это же «молчаливый убийца»! А ты только вчера в первый раз прибор в руки взяла.

Я скорчила кислую мину. Таскаться по больницам, при наших-то очередях и странном, издевательском для пациентов графике работы врачей — то ещё удовольствие. При таком раскладе ещё неизвестно, что хуже — сама болезнь или поход в поликлинику. У меня вообще по жизни аллергия на наши больницы, а посещать частные кабинеты и клиники — никаких денег не напасёшься.

— Уть, всё, мне на работу надо, — увильнула я от темы, чмокнув тебя и устремившись в прихожую.

Занятия у тебя сегодня начинались в одиннадцать, и ты, в принципе, могла встать и позже, но поднялась рано ради меня — чтоб узнать это моё треклятое давление. Заставлять тебя переживать — свинство, но при одной мысли о подъёме ни свет ни заря ради талона, а потом о торчании в очереди... бррр. Душу сводило и скрючивало. Кто сказал, что зубная боль в сердце — это любовь? Я не согласна. Это — думы о предстоящем походе в поликлинику.

В первой половине дня я чувствовала себя вполне бодро, только после обеда периодически возникал писк в ушах. К шести вечера мне уже невыносимо хотелось прилечь, но даже присесть не было возможности... А работать предстояло ещё три часа — безумно долгих, бесконечных, адских. Ещё год назад я легко выдерживала двенадцатичасовой рабочий день, а сейчас стала сильно уставать к вечеру. Отекали ноги: однажды, переобуваясь перед уходом домой, я не смогла до конца застегнуть сапоги — молния не сходилась. Так и вышла на улицу в полузастёгнутых... Похоже, дело было не в авитаминозе.

Несмотря на неважное самочувствие и усталость, мне хотелось подышать весенним духом, и я отправилась домой пешком. Апрель... Грязь под ногами, серые подтаявшие сугробы, превратившиеся в ледяные глыбы, кое-где — вышедший из-под снега асфальт. И тонкий, пронзительно-тревожный, как звон струны, воздух — запах весны. Я не люблю слякоть, но вот этот весенний дух, крылато-беспокойный, зовущий куда-то в небо и будоражащий, как тонкое зелье — за него я готова простить природе и раскисшие дороги, все в непролазной грязи, и уделанную обувь, и лужи... и, прошу прощения, всплывшие из-под снега собачьи какашки. Хорошо хоть, что на улицах не выгуливают коров. Но как бы то ни было, дух весны не перебьют никакие выхлопные газы, это — что-то запредельное, почти сверхъестественное. А небо в апреле — тонкий лёд: чуть тронь — и хрустнет...

Присев на скамейку, я смотрела в это небо. Вставать не хотелось, и я корила себя за эту затею — идти пешком, потому что силы кончились на полпути. Нет, терпеть такое нельзя. Этак я скоро превращусь в развалину, не смогу ни работать, ни радоваться, ни любить тебя... Нет, любить тебя я буду всегда, несмотря ни на что, вот только сил на тебя у меня тоже не останется. Видимо, пойти к врачу всё же придётся. Хотя...

Чтобы проверить возникшую у меня мысль, нужно было сначала добраться домой. Дождавшись маршрутку, я немного подъехала, хоть и осталось всего две остановки, но как раз на них-то меня уже и не хватило. Подъём по лестнице был подобен покорению горной вершины.

— Нет, так дело не пойдёт, — пропыхтела я, обессиленно опираясь на перила для передышки.

Ты, конечно, уже встречала меня. Приняла у меня пальто, присела и помогла разуться. Мне захотелось тебя расцеловать, что я и сделала.

— Утёночек, спасибо тебе...

После десятиминутного отдыха в кресле — снова тонометр. Покорно позволив надеть на себя манжету, я, морщась, терпела неприятное сдавливание руки. Но самый гадкий момент — когда воздух спускается, и кажется — вот-вот умрёшь. И вот — последний вздох сдувшейся манжеты, а на ЖК-экране прибора — цифры 180/100.

— Короче, чтобы на этой неделе пошла к врачу, — безапелляционно сказала ты.

Ноги опять припухли. Работа у меня была в основном стояче-ходячая, так что бедные мои ходульки страдали капитально. Идеальный вариант для них после рабочего дня — покой в приподнятом положении на стуле с подушкой и массажик. Стул я подтащила себе сама, а массаж обеспечили твои волшебные пальцы.

— Ммм, — с блаженной улыбкой простонала я.

Ты разминала мне стопы, не оставляя без внимания ни один усталый, бледно-припухший палец; с силой, но нежно проходилась по сводам, не забывала и о пятках. Основательно расслабившись, я почувствовала себя лучше, даже давление немного упало. Захотелось чаю, но он — тонизирует, а мне это было сейчас совсем ни к чему. Пришлось довольствоваться отваром ромашки и мяты, что тоже показалось мне, в принципе, неплохо. Главное — горячее, чтоб расслабляло, а мята — ещё и спазмолитик.

Потом я проверила свою мысль, порывшись в аптечке, под которую был отведён ящик в стенном гарнитуре. От Натальи Борисовны осталось немало лекарств, и среди них — арифон, от давления. Но твоей маме он как-то слишком сильно его сбивал, и она не стала его принимать. Я нашла две упаковки по тридцать таблеток, одна — чуть начатая. Цена на коробке была написана шариковой ручкой. Срок годности ещё не вышел.

Ты работала в студии: из-за закрытой двери мягко и глухо слышалась партия ударных, в то время как я изучала инструкцию. Она занимала в коробке больше места, чем сами блистеры с таблетками, и мелким шрифтом там был перечислен дико длинный список побочных эффектов, несочетаемых препаратов, противопоказаний... Жуть. Но я решила попробовать.

Да, это была дурацкая затея, и самолечение — безусловно, зло. Но мне хотелось немного оттянуть проклятый поход к врачу. Ведь если что-то не срастётся с графиками, придётся отпрашиваться, а отгулы нам давали не очень-то охотно. Вот наступит лето, а там, возможно, и отпуск наклюнется. Тогда, может быть, и займусь всей этой ерундой... Я ещё раз глянула в инструкцию: принимать по одной таблетке в сутки, лучше утром. Ну что ж, утром и попробую...

А пока на меня смотрела надпись: «Автор закрыл свою страницу». Автор — это я, только звали меня тогда по-другому. Неужели из-за этого урода моя писанина останется «в столе»? Что-то мне подсказывало, что надо некоторое время переждать, чтоб пыл у этого подонка поостыл, а потом он, возможно, обо мне вообще забудет. Но имя придётся сменить. И, возможно, хотя бы заголовок произведения — не «Белые водоросли», а... Не знаю.

— Птенчик, айда спатки, — раздалась ласковая команда. — Поздно уже.

Я не возражала. Дома, с тобой, мне всегда становилось лучше. Нервозность унималась, страсти утихали, и меня наполняло умиротворение и чувство надёжности, уюта и спокойствия. Твоё благотворное воздействие сказалось и сейчас: когда мы добрались наконец до постели, оздоровительный массаж перешёл в эротический. Виртуоз сладких симфоний блаженства, в этот раз ты играла на мне негромко, щадяще. Засыпая в твоих объятиях, я была во власти абсолютного и безоговорочного счастья.

Хорошая порция крепкого сна оказала на меня своё оздоравливающее действие, и когда мне вместо чашки кофе в постель был подан прибор, мой основательно ублажённый и довольный организм выдал цифры 140/90. Чувствовала я себя великолепно и была полна кипучей энергии, хоть в космос лети, но таблетку арифона для эксперимента всё-таки проглотила. Посмотрим, как я буду чувствовать себя вечером.

За завтраком я заметила шелушение на твоём лице и не замедлила принять меры. Из всех кремов тебе идеально подходил только детский, им-то я тебя и намазала, вызвав у тебя недовольное ворчание. Но я была сегодня будто пружинка, как в свои лучшие времена. Unstoppable. И море по колено, и горы по плечо, а проблемы — вообще по щиколотку. От маньяка я на какое-то время спряталась, залегла на дно, а там — поживём, увидим. Может, и образуется всё.

Контрольная отметка для моего самочувствия — шесть вчера. На этот раз я прошла её значительно лучше, чем вчера: прилечь мне уже не хотелось, хотя усталость поднакопилась, но — в нормальных пределах. Правда, лекарство оказывало мочегонное действие, и в туалет мне пришлось сбегать за день раза три. Но результат оказался неплох: давление по возвращении домой было около 150/90. И я практически нормально себя при нём чувствовала, хотя такие цифры и считаются повышенными. Я решила: до отпуска как-нибудь дотяну, а там посмотрим.

* * *

«Рядом со мной стоят двое незнакомцев в длинных белых одеждах, с прекрасными, светлыми лицами, гладкими, как у девушек, но фигуры у них мужские — могучие и широкоплечие. У одного прямые белые волосы до плеч, второй — обладатель шапки золотых кудрей. Первый держит длинное копьё, очень древнее, с трухлявым древком и ржавым наконечником, второй — ветхий, потёртый и треснувший круглый щит с потускневшими узорами в центре и красной полосой по краю — впрочем, цвет её с трудом угадывается. Я смотрю с недоумением на этот антиквариат: и этим я должна сражаться? Они, должно быть, смеются надо мной!.. Первый незнакомец улыбается:

— Не смущайся видом этого оружия, Анастасия. С него нужно лишь стряхнуть прах веков, и оно снова заблистает в руке победителя».

Мне решительно не нравится то, что героиня — вроде бы обычная девушка (ну ладно, пусть с небольшим целительским даром), и вдруг оказывается, что ей уготована миссия сразиться с демоном. Хотя, казалось бы, вполне понятная ситуация: автору, простому смертному человеку, лишённому каких-либо сверхъестественных способностей, захотелось воплотить мечту — побыть героем... хотя бы на страницах своего опуса. Увидеть себя не тем, кто он есть на самом деле, а кем-то лучшим... Тем, кем ему не суждено стать в реальной жизни. Типичнейший комплекс, я бы сказала. Комплекс Мэри Сью. И я не открещиваюсь от своих причуд, напротив, безжалостно препарирую их перед читателем, устраивая тут что-то вроде душевного стриптиза. Но вышеозначенная ситуация с главной героиней «Слепых душ» продолжает вызывать во мне смутное недовольство, и я пока не знаю, как с этим быть. Это позже, во второй редакции, я найду решение, как оправдать избранность героини и сделать её не такой вопиюще безосновательной. Решение это, как впоследствии окажется, лежало на поверхности и было уже подготовлено самим текстом — только прочитать между строк и воплотить. Но на саму мысль о нём меня натолкнёт Саша, называя меня ангелом.

» — Костя, я не твоя жена, — улыбаюсь я. — Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек... Когда хочу, тогда и возвращаюсь.

— Понятно.

То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:

— Насчёт жены... Или ты выходишь за меня замуж, или... Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.

От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.

— Костя... Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.

— Так ты выйдешь за меня?

— Костя, мне надо подумать».

Костя — вымышленный персонаж. Строго говоря, нужен он здесь только для того, чтобы у героини родился ребёнок. Мне даже немного совестно перед этим парнем, как перед живым человеком, за такое «использование». Кость, прости, а?..

В старой версии «Слепых душ», текст которой висит в сетевых пиратских библиотеках, у Костика ещё нет мамы-ведьмы, ученицы Якушева, как нет и тридцатой главы. И главная героиня остаётся в личном плане одна, хотя есть намёки на чувства со стороны Дианы. Более определённый конец появится во второй редакции, но между ней и первой в жизни автора пролегла страшная пропасть...

Но всё это будет потом. А сейчас — лето! И мы с тобой едем на озеро, ибо мой отпуск каким-то чудом совпал с твоим. Я прощаюсь с Альбиной, Дианой, Никой, Настей, Костей... Якушеву говорю «брысь!», закрываю файл и иду готовить закуски, чтобы взять с собой на пикник.

Девять утра. Съестное уложено в корзинку и сумку-холодильник, мной приняты все лекарства, палатка — в чехле, вещи — в рюкзаке. Можно отправляться.

Это небольшое озерцо лежит в нескольких километрах от черты города, туда можно доехать на автобусе или маршрутке, но от остановки до самого места надо ещё около часа идти пешком через лес, по просеке. Солнечные зайчики блестят на твоих очках, твои кеды мягко ступают по скользкой прошлогодней хвое. Несмотря на твою самостоятельность в передвижениях, здесь тебе чаще обычного приходится полагаться на меня: это место — не твой привычный, заученный наизусть маршрут от работы до дома.

Сосновая роща — светлая, солнечная, с торжественно вытянувшимися к небу янтарными стволами. А смолистый запах мне хочется законсервировать на зиму... Берег озера — песчаный, причём это не насыпной пляж, а природный. Если читатель знаком с книгой «У сумрака зелёные глаза», он непременно узнает это озеро: впечатления от отдыха на нём позже выльются в приключение Алёны и её друзей — с нападением «лесного чудища».

Именно потому что к озеру надо долго пробираться пешком, это место остаётся довольно диким, и редко кто сюда забредает. Есть в окрестностях города парочка искусственных водоёмов с привозным песком; они расположены более удобно, и летом там бывает яблоку негде упасть — так много желающих отдохнуть, позагорать и поплавать. Но нам с тобой толпа не нужна, и потому мы целый час шагаем под уже начавшим припекать солнцем, пока не выходим к заветной цели.

Солнце ослепительно блестит на воде, сосны тянутся в небо, песок кажется почти белым... Увы, ты не видишь этого, но у тебя есть слух и осязание. Ты прикладываешь ладони к смолистой коре сосны, касаешься её щекой, и твои глаза жмурятся, но не от солнца — от удовольствия. Я встаю по другую сторону ствола и тоже кладу на него руки, закрыв глаза: хочу почувствовать это место так, как чувствуешь его ты. Солнце греет кожу, смола источает горьковато-свежий аромат, липнет к ладоням, а ветер гладит и ворошит волосы...

Мы слушаем лес. Ты бродишь от дерева к дереву, касаясь стволов руками, каждым сантиметром своего тела улавливая какие-то вибрации, которые находятся за пределами моего восприятия. Сняв бейсболку с круглой, остриженной на лето под машинку головы, ты замираешь с поднятым к небу лицом, и твои веки подрагивают. Ты живёшь в стихии звуков, они — твоя реальность и твоя картина мира.

Тихий шорох шагов ветра. Плеск жидкого солнца. Разговор неба с песком, бегство в папоротники, прятки с облаками, заплыв наперегонки с летом, сосновая тайна... Образы рождаются, просятся в стихи, но у меня нет с собой блокнота и ручки. Пусть они сразу летят из моего сердца в летнее небо — отпускаю их незарифмованными на свободу с радостью, как птиц из клетки.

Мы вместе входим в воду, держась за руки. Твоё суховато-стройное тело рассекает волну, рука лебединой головкой на гибкой шее устремляется вперёд. Я изображаю крокодила и «охочусь» на тебя, но «добыча» побеждает «хищника» поцелуем взасос. Водоросли жутковато щекочут кожу, скользкие, как пальцы водяной нежити, и у меня вырывается визг.

— Что?! Что такое? — Твоя круглая голова с мокрым ёжиком волос возвышается над водой, а отражение, дробясь, колышется на волнистой ряби.

— Бррр, тут водоросли, — передёргивает меня. — Склизкие...

— Они что, кусаются? — усмехаешься ты.

— Щекочут...

— А если я тебя пощекочу?

Когда ты, обхватив руками колени, сидишь на покрывале, разостланном на песке, мне хочется тебя нарисовать. Я буквально вижу эту картину — до последнего мазка, до мельчайшего зёрнышка фактуры. Изящные, спокойные линии твоих голеней, выступающие под кожей жилки на тыльной стороне ступней, дуга спины, блеск капель на коже ссутуленных плеч, трогательная острота коленок, озорная рыжинка в русом ёжике на твоей макушке... Всё это просится на полотно, но из рисовальных принадлежностей у меня с собой только воображение. И слова.

Я мажу тебя солнцезащитным кремом, наслаждаясь каждым изгибом твоего тела, каждой выпуклостью выпирающей косточки. Ты поджарая и стройная, твоё тело — нервное, как и твои пальцы. Есть в нём какая-то напряжённая готовность к прыжку, и когда мышцы пружинисто движутся под твоей кожей, мне кажется, что ты сейчас вскочишь и побежишь по волнам, едва касаясь пальцами ног поверхности воды. Я — более округлая и мягкая, и ты любишь уютно устраиваться, как бы укутавшись мной. В вырезе твоих ноздрей — упорство, страсть, улавливание запахов. В линии губ — спокойствие, твёрдость, а в ямочке, разделяющей нижнюю губу на две половинки — едва уловимая чувственность, хорошо спрятанная под маской сдержанности. Разлёт твоих бровей — крылья птицы, вольно владеющей небом, а глаза... Незрячие солнца.

Вот так я рисую тебя словами.

После плавания ты проголодалась, и мы идём в тенёк перекусить. Ты жуёшь сэндвич с куриным мясом, а я глажу твой затылок.

— Ясик-пушистик.

В сумке-холодильнике для тебя припасено пиво, для меня — морс. На свежем воздухе всё кажется вкуснее, даже ещё лучше, чем на даче. Там пространство ограничено забором, а здесь — простор и приволье. Запах воды, сосен, разогретой кожи, пива, морса... Хлеба, который я сама пеку по выходным в хлебопечке. Он вкуснее магазинного, ароматнее и сытнее. Это — настоящий хлеб.

Потом у нас над головами звучит песня сосновых крон. Ветки влюблённо сплетаются, как наши руки, щекочут друг друга и ласкают. Земляника ещё зелёная, но аромат уже непередаваемый — крепкий, лесной, дурманный. Твои пальцы вплетают в песню леса звон гитарных струн, и мне хочется плакать — просто так, оттого что мы живы и нам хорошо, оттого что ты — моя, а я — твоя.

Мой нос шмыгает. Звон струн смолкает.

— Лёнь... Ты чего, маленький?

Улыбаясь, я вытираю слёзы, успокоительно глажу тебя по щекам.

— Да так... Просто мне хорошо.

— Вот глупенькая, кто же плачет, когда хорошо? — ласково усмехаешься ты.

Я выжимаю из век остатки слезинок, решительно встряхиваю головой и предлагаю:

— А пойдём, ещё искупаемся?

Вечер удлиняет тени и сгущает золото в солнечном свете, превращая его в янтарь. Мне хочется нарисовать тебя на фоне косых вечерних лучей, падающих между сосновыми стволами, под листьями папоротника, похожими на руки какого-то диковинного многопальцевого пианиста. Я хочу запечатлеть приставшую к твоей коже жёлтую хвоинку, травинку, торчащую из твоего рта, вот этого паучка, покоряющего твоё обтянутое джинсовой тканью колено, будто Эверест. Всё это можно нарисовать, но как изобразишь тяжесть твоей головы, доверчиво лежащей на моих коленях? Или пушистую щекотку от твоего ёжика? Как нарисуешь нежность, которая мурлычет у меня под сердцем, когда я сверху смотрю на твои ресницы?

Как передать в красках мягкий плен твоих губ, щекотно-влажную борьбу поцелуя? Какого цвета прикосновение твоей ладони и вес твоего тела на мне? Есть ли в природе оттенки, которыми можно было бы воссоздать тепло твоего дыхания на моей коже?

Я не настолько талантливый художник, чтобы написать такую картину. Вечер делает это лучше меня, смешивая на небе палитру из голубого, розового и жёлтого, заливая синевой лесную глубину и превращая озеро в гладкое зеркало, в котором отражается светлый облачный город над тёмными верхушками сосен.

Мы ставим палатку у подножья дерева. Из рюкзака я достаю надувной матрас с изголовьем и постельное бельё:

— Ну что, устроим «Горбатую гору» в женском варианте?

Ты тихо смеёшься. Этот фильм ты «видела» — моими глазами. Рассказ ты тоже читала.

Пожалуй, мне не под силу воссоздать полотно, которое разворачивается этой ночью. Где мне взять мастерство, чтобы показать, как на моей коже от твоих поцелуев распускаются алые цветы? Каким инструментом нарисовать сладкое напряжение, туго скрученное во мне клубком и готовое развернуться, как пушистый огненно-рыжий лисёнок? С чего мне начать, если я даже не могу определить, где кончается моё тело и начинается твоё, какое из двух сердец принадлежит тебе, а какое — мне? Нужно быть по меньшей мере гением, чтобы придать зримый облик тем путям, по которым бродили наши души под звёздным летним небом, и обладать достаточной смелостью, чтобы набросать на холсте уверенными мазками хмельное буйство ощущений.

Ночь умеет всё это, а я — нет.

Я умею только вдыхать запах кожи на твоей шее, ловить губами пульс твоих вен, раз за разом умирать в сплетении наших ног и воскресать для нового погружения...

Я плохой художник. У меня не хватает ни слов, ни мыслей, ни образов, а вот утро тепло, ярко и талантливо рисует твой портрет — с глазами, полными света зари, и приоткрытыми в улыбке губами.

— Лёнь... Ты слышишь? Музыка!

Птицы...

Ты бредёшь по песку к кромке воды, опускаешься на корточки и что-то чертишь пальцем... или ищешь. А я возвращаю нас к прозе жизни: урчащие животы требуют подкрепления, и я сооружаю новые сэндвичи из домашнего хлеба с холодной курятиной. Вспомнив про зелень в полиэтиленовом мешочке на самом дне сумки-холодильника, кладу на мясо веточки петрушки и укропа. Сейчас бы кружку горячего чая, но у нас только пиво и морс. И ещё минералка. Самочувствие? Не знаю, я вообще о нём не думаю. Я думаю о тебе, слушающей озеро.

...Мне даже не хочется после такого момента ставить эти три звёздочки и возвращаться в другой временной пласт. Хочется ещё немного побыть здесь. А возвращение... Сделаю это в следующей главе.

14. БОЛЬНИЧНОЕ БЕЛЬКАНТО ИЛИ ПОЛЦАРСТВА ЗА БЕРУШИ

Опустим три звёздочки: в начале главы они не нужны. Но вот переход на год назад сделать придётся, потому что там ко мне впервые протянул свои щупальца спрут — «молчаливый убийца». Я действительно не чувствовала повышенного давления, только странную утомляемость и подозрительные отёки ног. Но если отёки могли быть и следствием особенностей работы, которая проходила в основном стоя, то страшная, нечеловеческая усталость в конце дня действительно наводила на размышления.

Как ни пыталась я оттянуть поход к врачу, до лета отложить его не получилось. Лекарство Натальи Борисовны, которое я сама себе «назначила», сначала вроде бы помогало, а потом мне стало ещё хуже.

Всё кончилось тем, что в мае я угодила в больницу. Обследование выявило стеноз почечной артерии вследствие аномалий развития сосудистой стенки, который до определённого времени не давал слишком явно о себе знать. Однако события, которые происходили в моей жизни в последнее время, заставляли меня слишком много переживать и нервничать. Стрессы, стрессы, стрессы... Будь они неладны. Они-то и «спустили курок», разрушив хрупкий баланс, который выстроил мой борющийся с внутренней неполадкой организм. Повышение давления было следствием проблем с почками, а точнее, с правой. Сужение артерии, как мне сказали, было само по себе не слишком сильным, чтобы на данном этапе прибегать к операции, и мне пока назначили медикаментозное лечение. Арифон, как оказалось, был мне противопоказан по индивидуальным особенностям моего случая.

Но не буду отводить в своём рассказе слишком много места медицинским подробностям: это скучно и уныло. Везде, даже в пребывании в больнице, можно найти что-нибудь забавное или просто хорошее, надо только поискать получше. Об этом и расскажу.

На улице царила черёмухово-сиренево-яблоневая благодать, а я валялась на больничной койке. В палате кроме меня были три старенькие бабули. Они долго качали головами, узнав мой диагноз. Одна из них, весьма интеллигентного вида, в больших очках, еле державшихся на кончике лоснящегося носа, изрекла:

— Как заболевания-то нынче молодеют!

И очки соскользнули, но она успела подхватить их на лету, продемонстрировав неплохую для её почтенного возраста реакцию. Водрузив их обратно на розовую картошку потного носа, она добавила:

— Скоро пятнадцатилетних с инфарктом привозить будут.

От лекарств меня всё время клонило в сон. Лоснящийся нос с очками уткнулся в книгу, на другой койке петляли вязальные спицы, а на третьей набожно шевелились сухие сморщенные губы. Спицы вязли и вязали нескончаемый удушающий шарф вокруг моего горла, постукивая друг о друга, продевая нить в петли, петлю за петлёй, петлю за петлёй, а старческие губы нашёптывали «отче наш иже еси, да святится имя твоё», петлю за петлёй, «на небесех», петлю за петлёй...

Разразившаяся вечером весенняя гроза освежила воздух. Громыхающее небо хлестало землю ливнем, от раскатов грома вздрагивали стёкла в окнах, а набожная бабуля вздрагивала и крестилась. Шерстяная бабуля отложила своё вязание и устроилась подремать, а обладательница носа-картошки с очками закрыла книгу и стала делать гимнастику для глаз: выставив перед собой указательный палец, она переводила с него взгляд в окно и обратно. Она делала так минут пять, а потом сложила пальцы обеих рук в замысловатые фигуры и замерла.

— Опять фигушки делаете, — проворчала набожная бабуля.

— Не фигушки, а мудры, — ответила интеллигентная соседка.

Сейчас, по её словам, она сделала мудру для улучшения зрения, но существовало ещё множество мудр для других частей организма. После «глазной» мудры она сложила пальцы в «сердечную» мудру и медитировала несколько минут.

— Лучше бы Христу молились, — заметила набожная и стала поправлять на своей тумбочке иконки.

— А посмотрите-ка на вашего Христа, — ответила любительница мудр. — Как он держит пальцы? Это же мудра.

Между бабулями разгорелся религиозный диспут. Эта палата, как оказалось, приютила исповедниц двух разных религий — православного христианства и буддизма, и обе они пытались обратить друг друга в свою веру. Своим спором они разбудили бабулю-рукодельницу, и та, зевнув, снова принялась проворно орудовать спицами. Спорщицы обратились к ней, желая услышать её мнение по существу их дискуссии, но та лишь пожала плечами:

— А кто его знает, что правильно. Вот умрём, тогда и узнаем, как оно на самом деле.

По её мнению, ждать этого им осталось недолго. Шаткость её убеждений стала ясна обеим участницам спора, и каждая стала пытаться склонить её на свою сторону. Та, не переставая частить спицами, только загадочно усмехалась, как Джоконда на склоне лет. Не знаю, что за изделие она вязала: это было что-то длинное и пока слишком бесформенное. Спорщицы поглядывали в мою сторону, очевидно, прикидывая, была ли новенькая в состоянии участвовать в их дебатах, но переключиться с вязальщицы на меня не успели: в палату вошла ты в сопровождении Александры. Присев на край постели, ты нащупала мою руку и спросила тихо и озабоченно:

— Как ты, птенчик?

Тополь за окном танцевал рок-н-ролл с ветром под аккомпанемент хлещущих потоков воды и громовых раскатов, а все три бабули не сводили глаз с огромного букета сирени разных оттенков, который Александра с присущей ей деловитостью водрузила на тумбочку. Вазы не нашлось, и цветы пришлось поставить в обычную банку с водой. Я пробормотала то, что всё это время вертелось у меня в голове:

— Ясь, ты что там кушаешь? Кто тебя кормит?

Все мои мысли были о тебе: ведь если я свалилась на больничную койку, то некому приготовить еду, убраться, постирать... Всё это делала в основном я, а ты только помогала в меру своих возможностей. Ты могла выбросить мусор, пропылесосить ковёр, достать из машинки и развесить выстиранные вещи, протереть пыль... Что касалось готовки, то ты могла сама сделать что-нибудь несложное — сварить сосиску или пельмени, поджарить яичницу или разогреть то, что приготовила я.

— Не беспокойся, солнышко, — сказала Александра. — Я пока перебралась к вам.

Мне невыносимо хотелось прижаться к тебе, но... попытка приподняться отозвалась головокружением и почему-то болью в сердце.

— Лежи, Лёнь, — сказала ты.

Твои зрячие пальцы скользнули в мои волосы. Не видя, что на нас во все глаза и очки смотрели три притихшие бабули, ты всё же знала об их присутствии в палате, и потому вся твоя нежность, все твои чувства выражались лишь пожатием руки.

Медсестра, пришедшая ставить мне укол, строго сказала:

— Что за толпа? Больной нужен покой. Сейчас укольчик поставим — и баиньки.

Она загнала мне в вену иглу шприца — уже в третий раз сегодня — и с приветливой улыбкой попросила посетителей покинуть палату.

— Лёнь, я приду завтра, — пообещала ты, сжимая мою руку. — Держись.

Уставший качаться тополь за окном повесил мокрые ветки, лишь изредка вяло шевеля вымытыми дождём листьями. Несмотря на укол, «баиньки» у меня не получалось, я только отупела и растеклась по простыне. Спрут уплыл, грозя вернуться и взять своё, а бабули возобновили теологический диспут. Вязальщица в нём не участвовала, предпочитая слушать и строчить петлю за петлёй. Вдруг она воскликнула:

— Едрить твою в бедро!

Две других бабули посмотрели на неё удивлённо.

— Вот я чукча, — выругала себя вязальщица. — Я весь ряд изнаночными прошпарила! Распускать придётся. А вы кончали бы языками чесать, уже тошно слушать, как вы одно и то же перетираете. Вкатили бы вам по уколу, чтобы вы хоть ненадолго замолчали!

Диспут прекратился — очевидно, временно: истина не была установлена. Буддистка сложила пальцы в мудру и ушла в медитацию, а религиозная бабуля прочитала молитвы из чёрного потрёпанного молитвенника, зевнула, перекрестив себе рот, и улеглась. Вскоре послышался её смачный, булькающий храп.

— Вот высвистывает, — усмехнулась вязальщица. — Сейчас выспится, потом всю ночь будет ворочаться да охать...

В общем, у меня были весьма интересные соседки, но я в душе предпочла бы отдельную палату.

Но злоключения только начинались. Когда набожную бабулю выписали, на её место легла новая — кругленькая, как колобок, и очень беспокойная. Это была очень симпатичная бабуля, общительная и весёлая. Мудра (так я прозвала буддистку), потеряв свою прежнюю оппонентку в религиозных диспутах, попыталась выяснить верования новой соседки, но Колобок не проявила склонности ко всякого рода спорам: она была сторонницей мира и дружбы и отнеслась к увлечению буддистки мудротерапией с доброжелательным любопытством, задавала вопросы и слушала ответы и объяснения с искренним интересом. Любознательность Колобка понравилась Мудре, и она сделала её слушательницей своих проповедей. Вязальщица, или, как я про себя окрестила её, Петелька, нашла в новой соседке сестру по спице, если можно так выразиться: Колобок взяла с собой в больницу большие мотки шерсти и начатую работу. Если Петелька вязала какой-то нескончаемый балахон, то Колобок трудилась над детской шапочкой.

— Хоть какая-то польза будет от того, что я здесь проваляюсь, — пояснила она оптимистично. — Вот, внучке шапочку свяжу. Да ещё варежки с шарфиком нужно будет.

Колобок оказалась обладательницей могучего храпа. Нам стало известно об этом её таланте в первую же ночь, когда она затянула оглушительную арию через десять минут после отбоя. Когда мы ложились спать, она сообщила нам, что немного храпит, но Петелька ответила, что её предшественница тоже храпела, так что мы к этим звукам привычны.

— Ну хорошо, раз так, — сказала Колобок. — Но если вам будет мешать, толкните меня в бок, не стесняйтесь.

Но оказалось, что выражение «немного храпит» было слишком слабым в отношении звуков, издаваемых Колобком во сне. Она храпела не просто так, а артистично, с оперными интонациями, так что храп её предшественницы, Богомолки, казался тихим сопением. В шоке была не только я, но и Мудра с Петелькой.

— Как же мы спать-то будем? — послышался Петелькин шёпот.

— Да, у этой храп даже помощнее, чем у Никитичны, — заметила Мудра.

— Никитична по сравнению с ней — просто тихоня, — согласилась Петелька.

Некоторое время мы восхищённо слушали, поражаясь, как такая с виду небольшая и безобидная бабулька могла обладать таким поистине громовым шаляпинским басом. От её храпа дрожали стёкла, и я искренне опасалась того, что они могли треснуть. Было ясно, что под такое музыкальное сопровождение заснуть нам не удастся, и Петелька предприняла попытку как-то прекратить шумы. С тяжким кряхтением она села в постели, долго шарила своими сушёными старушечьими ногами по полу в поисках тапочек, подкралась на цыпочках к Колобку и деликатно постучала по её плечу пальцем.

— Ээ, извините...

Ответом был оглушительный взрыв храпа:

— Грррррхррррргхгхг!.. («Достиг я высшей власти. Шестой уж год я царствую спокойно...»*)

— Да вы посильнее, — посоветовала Мудра. — Нечего деликатничать.

Петелька аккуратно потрясла Колобка за плечо, и та проснулась.

— Храплю, да? — пробормотала она сонно. — Сейчас...

И она перевернулась на бок. Петелька вернулась к своей койке, долго взгромождалась на неё, кряхтя и охая так, будто от усилий вот-вот рассыплется на части, потом наконец улеглась и затихла. Настала сладостная тишина, и мы, наслаждаясь ею, уже успокоились, но, как выяснилось, слишком рано. Через пять минут с кровати Колобка послышалась новая ария.

— Ну вот, — пробурчала Мудра. — Опять эта музыка. Она и на боку храпит не хило.

Мы полежали несколько минут, не решаясь опять разбудить Колобка. Наконец Петелька сказала:

— Нет, это невыносимо... Невозможно спать. Попробуйте вы.

Во второй раз перевернуться на другой бок Колобка просила Мудра. Колобок перевернулась, и на несколько минут стало тихо. Мы попытались как можно скорее уснуть, но нам это не удалось. И на другом боку Колобок так же потрясала наши уши децибелами. Через пятнадцать адских минут настала моя очередь, и я попросила Колобка перевернуться, но особого эффекта мы не дождались: наша новая соседка была неисправимая храпунья.

— Что же делать? — спросила Петелька. — Она во всех положениях храпит!

— Турбина самолёта и та тише, — проворчала Мудра.

Исчерпав все средства, мы лежали в отчаянии. Но оказалось, что не только нам мешал громовой храп: в двух соседних палатах, справа и слева от нашей, тоже не спали. В нашу дверь осторожно постучались, и вкрадчивый женский голос спросил:

— Извините, а можно храпеть как-нибудь потише? Невозможно спать.

— Мы сами маемся, — ответила Петелька. — Мы уж просили её перевернуться, уж по-всякому... Ничего не помогает, всё равно храпит.

— Хрррэээээхррхррхррр! — подтвердила Колобок. («Из-за острова на стрежень, на простор речной волны...»)

— Вот, слышите? — развела руками Мудра.

— Прекрасно слышу даже через стенку, — ответила женщина из другой палаты. — И не я одна. Может, вы её ещё раз попросите?

— Да уж просили — не помогает, — вздохнула Петелька. — А по сто раз за ночь будить человека как-то неловко.

— Но это же ужас, — сказала женщина. — Мы же всю ночь не уснём.

«Коня! Коня! Корону за коня!» — восклицал король Ричард III в одноимённой пьесе Шекспира, а я была готова вскричать: «Полцарства за беруши!» После двухчасовых мучений Петелька пошла жаловаться дежурной сестре. Та пришла, послушала рулады Колобка и развела руками:

— Ничем помочь не могу, свободных мест нет. Терпите как-нибудь.

— Вы тогда выдали бы нам затычки для ушей, что ли, — попросила Мудра.

— У нас их нет, — ответила сестра. — Да если бы и были, то вряд ли существенно помогли бы.

— И ничего-то у вас нет! — проворчала Петелька. — Как всегда... Ну, тогда сделайте нам хоть дополнительный укол, чтобы уснуть.

— Не положено: будет передозировка, — отрезала сестра.

Таким образом, мы были обречены слушать эту «оперу». Мудра посоветовала нам попробовать абстрагироваться, но сделать это оказалось очень непросто. Уснуть нам удалось только под утро: Колобок проснулась очень рано, в четыре часа, и до подъёма в полседьмого просто лежала. Эти два с половиной часа тишины промелькнули, как одна минута.

— Просыпаемся, бабули, просыпаемся, — послышался голос с потолка.

Вот так, весело и непринуждённо, я тоже была записана в категорию бабушек. Это пришла медсестра — измерять нам давление и температуру. Колобок, проспавшая всю ночь преотлично, выглядела бодро, а мы были как сонные мухи. У Петельки давление поднялось до двухсот, и она жаловалась на боли в сердце.

— Сейчас сделаем укольчик, — сказала медсестра.

Колобок достала своё вязание и принялась нанизывать петлю за петлёй.

— Я вам не очень мешала храпом? — спросила она.

— Немножко, — сказала Петелька.

Скромность её оценки вызвала у Мудры протест, который она оказалась не в силах сдержать. Разом потеряв всё своё буддийское спокойствие и интеллигентность, она хмыкнула:

— Ну ни х*ра себе «немножко»! Из окон чуть стёкла не повылетали, едрён-батон!

После укола Петелька уснула, даже не дождавшись завтрака. Я съела свою кашу и творог, выпила кефир и сжевала одно яблоко. Чувствовала я себя скверно.

В тихий час Колобок опять задала храповицкого, но Мудра с Петелькой спали как убитые, усыплённые уколом и утомлённые почти бессонной ночью. А на следующую ночь повторилась та же история: окно дрожало от храпа Колобка, а Мудра с Петелькой, зная, что просить её перевернуться бесполезно, только вздыхали и кряхтели. Утром Петелька поковыляла жаловаться лечащему врачу: по её мнению, в больнице должны были существовать палаты для храпящих и не храпящих. Сходить-то она сходила, только ничего не выходила: врач не хотел дискриминировать пациентов, страдающих храпом. Петелька доказывала, что страдающими в данном случае были не сами храпуны, а их несчастные соседи. В итоге врач пообещал страдалицам по таблетке снотворного перед отбоем, дабы облегчить их муки.

Когда вы с Александрой пришли снова, я дала понять, что хочу поговорить в коридоре.

— А тебе можно вставать? — озабоченно спросила твоя сестра. В её взгляде было столько тревоги и нежности, что я от смущения не знала, куда деть глаза.

Вставать мне было, конечно, разрешено. И до безумия хотелось найти здесь какое-нибудь укромное местечко, чтобы без помех поцеловать тебя в губы, по которым я соскучилась до какого-то неистового, нервно-болезненного спазма внутри, но увы, с уединением здесь дела обстояли плохо. Разве что только где-нибудь в скверике вокруг больницы народу было поменьше, но... Третий этаж. Спуск-подъём по лестнице для меня был всё равно что упражнения на брусьях, и гулять без риска падения замертво я могла пока только по коридору.

— Слушайте, не могли бы вы купить и принести три пары берушей? — попросила я. — Желательно многоразовых.

Александра с тонкой улыбкой угадала:

— Что, соседки храпят?

— Зришь в корень, — усмехнулась я. — Только не соседки, а соседка. На редкость храпучая бабулька. Просто ужас. В храпе она прямо Шаляпин... Бас-баритон. В общем, одну пару — мне, две — для моих однопалатниц. Жалко мне их: не высыпаются ведь, потом плохо себя чувствуют. Не лечение получается, а мучение.

— Не проблема, — сказала Александра. — Но сначала попробую прозондировать почву насчёт отдельной палаты для тебя. Если не выйдет... Ну, придётся тогда покупать беруши. — Александра вздохнула, хмуря красивые брови. — Вот ведь угораздило тебя сюда попасть... Выздоравливай скорее, чижик.

И твоя сестра сердечно и крепко меня поцеловала — в щёку.

— Может, тебе ещё что-нибудь принести? — спросила ты. — Книжку?

— Лучше положите мне побольше денег на мобильный, — попросила я. — А чтиво себе я и в Интернете найду.

Пока Александра ходила разговаривать с больничной администрацией, мы с тобой стояли у окна, за которым бушевала весна. В больничном скверике цвела сирень и черёмуха, а яблони будто покрылись белой ароматной пеной. Запах я чувствовала даже здесь, сунув нос в приоткрытую створку окна.

— Интересно, там, на даче, ландыши зацвели? — вслух подумала я. — Должны бы, если всё уже цветёт. Так хочу ландышей...

— Я нарву для тебя, — сказала ты с улыбкой, больше слышавшейся в тоне, чем видимой на лице.

Дача... В этому году мы хозяйничали там без твоей мамы. Сад требовал много усилий и времени, но нынче дела у нас с этим обстояли неважно. Грядок решили много не делать: во-первых, Александра могла помогать только по воскресеньям, а во-вторых, я не очень хорошо себя чувствовала этой весной. Ввиду этого садовые работы у нас на сей раз велись по минимальной, урезанной программе. Я посадила только всё самое основное. Огурцы зеленели под плёночным укрытием, помидоры — в теплице... Морковка, петрушка и укроп были посеяны в зиму и сейчас уже взошли. Но ведь всё это нужно было поливать! А я — в больнице.

— Уть, а как там у нас в саду? Кто поливает-то? — с болью в душе спросила я. — Засохнет ведь всё. Если дождей нет, надо хотя бы пару раз в неделю...

Твои пальцы скользнули по моей руке от локтя до кисти. Скупое обозначение нежности, единственно возможное в этих условиях, будь они неладны...

— Не переживай, птенчик, не думай и не беспокойся ни о чём, тебе это нельзя. Мы с Сашей всё делаем. Саша в воскресенье, ну и я на неделе пару раз забегаю. Так что в целом даже три раза получается.

— Как же ты?..

Я осеклась на половине вопроса. Глупо было спрашивать, как ты вслепую там управляешься. Ты там с детства всё знала на ощупь, каждую пядь земли и каждый сантиметр дома.

— Да вот так, — улыбнулась ты. — Не беспокойся, Лёнь. Принесу тебе ландышей.

Между тем вернулась Александра — с неутешительными новостями.

— Нет мест... Я уж и деньги предлагала, но они, как попугаи, заладили одну песню: «Нету местов». — Твоя сестра стёрла невесёлую усмешку с лица и улыбнулась мне — тепло, с обычной своей грустноватой лаской во взгляде, притаившейся в морщинках у глаз. — Придётся тебе, Лёнечка, потерпеть.

— Да шут с ней, с палатой, — сказала я. — Нам бы беруши — и как-нибудь перебьёмся.

— Так, ладно... — Александра подобралась, принимая деловитый вид. — Сейчас съезжу в аптеку за этими затычками. Я быстро. Ясь, ты тут побудь.

Окно, у которого мы с тобой стояли, выходило на боковую сторону скверика, улица оттуда была не видна, но шум доносился. Где-то в нём утонул звук отъехавшей машины Александры — не разобрать, не выделить. Вроде бы, никто не смотрел на нас... Я взяла тебя за руку, и она ответила мне, крепко, по-родному сжав мою. Мне до слёз захотелось домой. Опостылевшая палата, надоевшие бабки... Куриный суп с тремя бледными вермишелинами на всю тарелку. А за окном — весенний ветер, волнующаяся сирень, яблоневое море.

Беруши были куплены и доставлены в кратчайшие сроки: через двадцать минут Александра вернулась и протянула мне целый пакет. А там — влажные салфетки, прокладки, лосьон, ватные диски... Несколько пачек орешков и книжка с анекдотами. Ну, и пресловутые затычки для ушей.

Мои соседки были очень рады этому полезному приспособлению и решили опробовать его ближайшей ночью. Что же из этого вышло?

Автор сих строк, заблаговременно вставив беруши куда следует, отвернулась к стенке и бороздила просторы Интернета на утлом челноке мобильного телефона. Это было маленькое окошко в кибер-мир, но что поделать — другим автор сейчас не располагала. Почувствовав отяжеление век, автор спрятала телефон в застёгивающийся на пуговку карман пижамы и незаметно, мягко соскользнула в сон...

Сначала спалось автору вполне благополучно, но потом вдруг приснилась пилорама. Причём какая-то неисправная, хрипящая, дребезжащая низким звуком и зажёвывающая доски. Открыв глаза и очутившись в ночном сумраке палаты, автор вынула из одного уха затычку, чтобы понять, что вокруг происходит.

Палату наполнял оглушительный храп, но на сей раз Колобок была ни при чём. Звук раздавался с кроватей Мудры и Петельки, у которых под действием снотворного расслабились все мышцы, в том числе во рту и носоглотке. Причём если Колобок была Шаляпиным, то эти бабули претендовали на имена Хосе Каррераса и Пласидо Доминго, так как храпели тенорами. («Core, core 'ngrato, t'aje pigliato 'a vita mia...»**) Что касалось баса, то его обладательница этой ночью оказалась в нашей шкуре — ворочалась и кряхтела, слушая неподражаемое бельканто: видимо, ей не удалось вовремя заснуть, а теперь, судя по всему, было уже и не суждено. А что же автор? Автор уткнулась лицом в подушку и затряслась — от смеха.

Дверь приоткрылась, и снова заглянула всё та же женщина из соседней палаты.

— Да етить-колотить, сколько уже можно это слушать? — громко и сердито зашептала она. — Мне тишина нужна, чтоб спать, а с вами ни хрена её не дождёшься!

Отсмеявшись в подушку, автор нащупала в пакете круглую пластиковую упаковку с берушами (благо, Александра запасливо купила несколько пар вместо заказанных трёх).

— Вот, возьмите... Затычки для ушей.

Женщина, недовольно бурча, взяла беруши и удалилась к себе, а автору опять потребовался глушитель смеха в виде подушки.

* * *

«Она говорит:

— Вот улыбаешься ты — и хотя за окном снегопад, а кажется, будто весна.

От её взгляда у меня внутри что-то сжимается, да так, что я еле могу дышать.

— Вы приехали только для того, чтобы сказать мне это? — бормочу я.

— Да, — отвечает она.

Нет, за этим ничего не следует. Мы стоим у окна, Диана Несторовна курит, а я чищу мандарин. Предлагаю ей, но она отказывается. Говорит зачем-то:

— Извини, что нагрянула вот так, без приглашения.

— Ну что вы, я очень рада вас видеть, — отвечаю я.

Она смотрит так, что я опять смущаюсь.

— Ты это серьёзно, лапушка? — интересуется она. — Или так, из вежливости?

— Совершенно серьёзно, — киваю я.

От смущения у меня на лице расплывается улыбка, к щекам приливает жар; наверно, у меня дурацкий вид, потому что Диана Несторовна смеётся. В её взгляде проступает нежность».

Диана, обладая не внешностью, но характером твоей сестры, всё время смущает главную героиню «Слепых душ» этой нежностью во взгляде. О самом сокровенном — о чувствах — она молчит, совсем как Александра, и героине поначалу не приходит и в голову, что за этим взглядом может стоять что-то большее, чем симпатия и покровительственно-родительское отношение. У Дианы, как и у твоей сестры, сильно развито чувство ответственности — и за родных, и просто за тех, кто, по её мнению, нуждается в заботе. Она — та самая «каменная стена», за которой будет надёжно и безопасно всякому, кого сестре Альбины (и твоей сестре тоже) вздумается взять под своё крылышко.

Но эта нежность в глазах... Не смеющая себя назвать, заявить о себе вслух, всё время отступающая в тень и вместо красивых слов протягивающая руку помощи, когда это требуется. Настя старается об этом не задумываться, а я — задумываюсь. Александра — потрясающая, красивая, сильная, пробивная, энергичная и обаятельная, и, не встреть я тебя, кто знает, как всё сложилось бы.

Но пока я пишу первый вариант романа — с несколько скомканной и торопливой концовкой, из которой не вполне понятно, как сложится личная жизнь главной героини в дальнейшем. Диана вроде бы рядом, но Настя не подпускает её к себе слишком близко, объясняя это тем, что она устала от отношений; расставание с Костей прописано скупо и схематично, всего несколькими фразами, тогда как во второй редакции финал будет значительно расширен. То, чему суждено заставить меня внести эти изменения, пока не произошло, но произойдёт.

ПОСЛЕ окончания работы над первой версией романа.

» — Здесь так хорошо, тихо, — говорит Диана. — Вот бы здесь отдохнуть... Я так устала! Что ты так на меня смотришь, лапушка?

Вместо ответа я останавливаюсь посреди аллеи и обнимаю её. Слёзы душат меня, но это оттого, что она бесконечно дорога мне — она, которой подчинённые боятся как огня, с которой мужчины едва ли могут потягаться, и о которой Галя сказала однажды: «Как ты сумела её приручить?» Я делаю то, что не осмелился бы сделать, пожалуй, больше никто — тру и грею ладонями её уши, потому что она не признаёт шапок, какой бы трескучий мороз ни стоял. Мне она позволяет эту вольность, закрыв глаза и улыбаясь, но, будь мы на работе, ни о чём подобном не могло бы быть и речи. Там она — единовластная царица, а я — одна из её подданных, причём далеко не самая приближённая».

Эта черта Дианы — нелюбовь к шапкам — также позаимствована мной у твоей сестры: Александра любит шляпы и носит их даже зимой. Неравнодушна к этому убору, кстати, и Аида из «Белых водорослей», увенчивая шляпами разных фасонов свою изящную, выбритую до зеркального блеска голову с татуировкой скорпиона на затылке. И выглядит шикарно.

* * *

Весна продолжала цвести и пахнуть за окном, манить и дразнить меня. Больничный скверик был почти весь засажен сиренью, черёмухой и яблонями, превращаясь в мае в ароматный райский уголок. Как я хотела туда! Сиганула бы прямо из окна, но летать я не умела, а перспектива разбиться мне не улыбалась. Проклятая лестница добивала меня, как обаятельного толстяка По из мультика «Кунг-фу панда».

Небо было затянуто серыми тучами, но это не уменьшало прелести майского дня, лишь придавая ему тревожность, словно перед какими-то переменами. Сегодня Александра пришла одна, без тебя. Она достала из пакета электрочайник и бутылку негазированной питьевой воды, кулёк кураги и тарелку.

— Курага тебе полезна, в ней — калий, — сказала она, деловито наливая в чайник воду. — Сейчас только распарим её кипяточком, чтобы была помягче, и будем кушать, ага?

Кормя меня курагой, она мило и любезно общалась с моими бабулями. Они были ею совершенно очарованы: Александра умела и доброе слово сказать, и выслушать, и помочь. Потом мы вышли в коридор, и её руки тихонько сжали мои.

— Ну, как ты сегодня?

В скверике под окном ветер устилал асфальтовые дорожки снегом яблоневого цвета. Я вздохнула.

— На улицу хочется... Хотя бы вокруг корпуса пройтись. Там так хорошо... Но тут третий этаж, а мне потом не подняться будет.

— Что ж ты раньше не сказала? — с ласковым укором улыбнулась Александра.

В тот же миг мои ноги оторвались от пола. Ойкнув, я испуганно обхватила твою сестру за шею, а она держала меня на руках с лёгкостью, будто ребёнка. При всей своей занятости Александра находила время посещать фитнес-клуб — именно ему она была обязана своей прекрасной физической формой. От природы сильная и высокая (ах, мой фетиш...), но не до мужеподобности, Александра могла дать фору и мужчине: мне никогда не забыть, как легко она произвела впечатление на моего отца и дядю Славу, вмиг успокоив их, когда они собирались проучить меня ремнём.

— Ой, Саш... Ты чего, тяжело ведь, — пролепетала я, смутившись под её задумчиво-пристальным взглядом.

— Ты не тяжесть, — ответила она. — А драгоценный груз.

С третьего этажа я спустилась, не ступив ни шагу. Больничный эгрегор тут же всколыхнулся: мы притягивали к себе взгляды. Александра в принципе всегда привлекала к себе внимание своей яркой внешностью, да тут ещё мой способ транспортировки вызывал как минимум любопытство. Когда мы оказались на крыльце, под серым небом, я забеспокоилась:

— Саш, ну всё, всё, поставь меня...

Александра исполнила мою просьбу, лишь спустившись с крыльца, да и то не сразу, а после нескольких шагов по асфальту: ей как будто не хотелось выпускать меня из рук.

— Меня только ступеньки доканывают, а по ровной поверхности я нормально могу ходить, — засмеялась я. — Дальше я сама.

Моё желание исполнилось: я смогла протянуть руки к кружевным гроздьям сирени, склонить их к себе и понюхать. Они щекотали мне лицо, окутывая своим тонким, грустновато-чарующим ароматом, а на плечи мне падали белые яблоневые лепестки.

— Саш, спасибо тебе, — сказала я. — Это чудо. Как я люблю май!

Весенний день был прекрасен даже в хмуром обрамлении туч, и казалось, будто яблоневый цвет сыпался прямо с неба.

— Ты сама — как весна, — проговорила Александра, сияя мне тёплым взглядом.

Смущение заставило меня разглядывать носки своих тапочек и блестящие чёрные туфли твоей сестры. Серый брючный костюм из мягко-переливчатой ткани с эффектом «шанжан» сидел на ней сногсшибательно, а выпущенный поверх лацканов жакета воротник блузки был белее яблоневых лепестков. Я попыталась представить её себе в платье или юбке... и не смогла. Её недлинные, но ухоженные ногти были покрыты прозрачным лаком с перламутровым отливом, а серебрящиеся волосы, как всегда, аккуратно и коротко подстрижены. Седины в них было так много, что Александра казалась почти платиновой блондинкой.

Когда я нагулялась и надышалась весной, сильные руки Александры снова подхватили меня и понесли среди райских кущ — мимо сиреневых и яблоневых облаков, сыпавших снег лепестков. Увы, вы с сестрой были в слишком разных весовых категориях, и ты не могла носить меня на руках, а потому я и не знала, как это приятно. Тёплые струйки волнения согрели и взбудоражили мне душу и тело, и когда мои ноги коснулись пола, я даже испытала сожаление, что всё кончилось. Прощаясь, Александра чмокнула меня в нос.

— Давай... Не раскисай тут. Курагу не забывай кушать. Чайник оставляю.

Позже, ближе к отбою, пошёл дождь. Выйдя в коридор, к нашему с тобой окну, я дышала жемчужно-серым дождливым сумраком и скучала по тебе. Боже, как же паршиво болеть весной! Болеть вообще плохо, но в такое чарующее время года — просто преступно. Какие сильные руки у Александры... Ведь мне понравилось, когда она носила меня. Горячий комок чувств пульсировал внутри, щёки горели, сердце стучало. Если бы ты видела её взгляд, у тебя были бы все основания для ревности. А у меня — для чувства вины. Впрочем, оно и так закралось мне в душу.

Дождь стучал по жестяному отливу окна палаты, мои соседки кряхтели на своих койках, а я, уставившись в экран телефона, читала какой-то рассказ на Прозе. Я вдруг поняла: «Белые водоросли» я на новой странице выкладывать не буду. Ни под другим заголовком, ни вообще. Обдумывая снова и снова сюжет романа, я приходила к выводу, что он никуда не годен. Не весь, конечно: были там и отдельные моменты, которые мне нравились, но недовольство в целом перевешивало. Переделывать? Нет, это неподъёмная работа, и от одной мысли о ней мне становилось худо. Проще было написать что-нибудь новое. Но чёрт возьми, отправлять «в топку» двухтомник общим объёмом в сорок авторских листов? Аида, Женька, Алёна... Другие персонажи. Неужели всё — в корзину?

Дождь стучал, сумрак сгущался, по коридору кого-то провезли на каталке... Может, покойник? Холодок пробежал по спине. Нет, детка, это не Рио-де-Жанейро, это больница, и люди здесь иногда умирают. Бррр... Даже думать жутко. А если, допустим, человек только что умер, но какие-то его органы годны для пересадки? Делают ли здесь забор органов для трансплантации? Шут его знает... А ведь я могла бы кое-что взять из «Белых водорослей» и «пересадить» в новую вещь. Использовать героев, сюжетные повороты, ситуации, детали... Спасти то, что там есть хорошего и жизнеспособного, а неудачное оставить.

Корпус телефона в моей руке тепло завибрировал: пришла SMS-ка. Сердце радостно вздрогнуло: от тебя!

«Целую тебя, птенчик. Спи крепко. Люблю. Я».

Уткнувшись в подушку, я улыбалась в сумерках палаты, рассматривая каждую букву твоего послания. Надо бы вставить беруши, а то Колобок уже завела носом «У любви, как у пташки, крылья».

«Я тебя тоже люблю, Утя. Обнимаю крепко-крепко», — набрала я и нажала «отослать».

Судьба «Белых водорослей» была решена: эта вещь станет «донором» для новых, последующих книг. Я обязательно поправлюсь, выйду отсюда и возьмусь за писанину.

Ты выполнила обещание — принесла мне ландыши. Ты пришла, во-первых, сама, без Александры, а во-вторых, не в обычные часы посещений, а днём, около часа, но тебя пропустили. Видимо, у медсестричек всё-таки была совесть.

— Сегодня только днём получилось выбраться, — объяснила ты, присаживаясь на край моей постели.

По какому-то невероятно счастливому стечению обстоятельств, мы оказались в палате одни: Петелька с Мудрой были у врача, а Колобок — на физиолечении.

— Ясь... тут больше никого, кроме нас, — стиснув тебя в объятиях, жарко прошептала я тебе в губы.

В следующую секунду мы, изголодавшиеся друг по другу, уже целовались — жадно, исступлённо, торопясь насладиться каждым мигом. В любой момент в палату могли войти, но нам было наплевать. Букетик ландышей маячил где-то сзади, зажатый в одной из твоих обнимающих меня рук.

Если очень сильно желать, всё может сложиться, как нужно. Так бывает, поверьте.

_________________

* ария царя Бориса из оперы М. Мусоргского «Борис Годунов»

** строчка из старой неаполитанской песни «Core 'ngrato» («Неблагодарное сердце»), исполняемой многими оперными певцами

15. НАЧАЛО КНИГИ

Ключи у меня были с собой: это моя неискоренимая привычка — никогда не выходить из дома без них. Я и в больницу их взяла, хотя там они были мне не особенно нужны. Но вот сейчас пригодились в самый раз, потому что, выписавшись, я отправилась домой без провожатых.

Я вошла, нырнув в знакомое тепло. Квартира встретила меня тишиной. Дело было в том, что этим летом твой отпуск откладывался до середины июля: ты впряглась в такую затею, как «летняя школа» — дополнительные занятия с ребятами, которые хотели освоить другой инструмент помимо своего основного. Моя ладонь коснулась шероховатых терракотовых плиток на стене в прихожей, палец щёлкнул выключателем, и по периметру зеркала зажглись круглые лампочки — как в актёрской гримёрке. Эти светло-бежевые мокасины были не твои, а твоей сестры, которая на время моего отсутствия перебралась сюда.

В атмосфере нашего с тобой дома ощущался тонкий след её присутствия. Его букет состоял из еле ощутимой, элегантной горечи аромата туалетной воды и ещё чего-то, не определяемого словами. Как изящные стежки по канве, это присутствие обозначало себя, но не навязывало.

Кухня. Более-менее чисто, я ожидала большего беспорядка. Всего пара немытых тарелок в раковине да забытый на столе стакан. Что в холодильнике? Полный. Ну, это, конечно же, Александра позаботилась — кто же ещё? Во всём чувствовалась её рука, её рачительность, обстоятельность и хозяйственность.

Звонок...

— Лёня! Ты где?

Твоя сестра словно читала мои мысли. Едва мне стоило о ней вспомнить, как она немедленно позвонила.

— Привет, Саш, я дома.

— Дома?! А почему ничего никому не сказала? Я сейчас приехала в больницу, а мне говорят: выписалась. Ушла. Солнышко, надо было хоть предупредить!

Да, я представляла себе, каково было её подчинённым... Но мне, честно признаться, было бы лучше работать с ней в качестве начальницы, чем с нашей хозяйкой.

— Саш... Ну, извини... — Я медленно опустилась в кресло — тоже тёплое и родное, как любимый плюшевый медведь. — Ты — на работе, Яна — тоже... Вот я и решила никого не беспокоить. Я вполне хорошо себя чувствую.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказала Александра, смягчая тон. — Это хорошо, что ты наконец дома... Тогда я сейчас заеду, если ты не против.

Вот моё кресло и мой железный друг... Я словно целый год их не видела. Сняв с монитора чехол, я села. Пальцы вдавили кнопки на клавиатуре, а с полки на меня смотрели утёнок и его подружка. С привычным звуком запустилась «Windows». Очень хотелось что-нибудь написать — просто какой-то творческий зуд одолел меня. Только вдуматься: я набирала символы, складывая их в слова и предложения, а в воображаемом параллельном мире зацветали цветы, вставало солнце, разговаривали люди. Разве это не волшебство?

Впрочем, в ожидании твоей сестры ничего толкового написать я не могла, просто создала новый файл и смотрела на его чистую первую страницу — пока единственную. В перспективе их были десятки... Если получится, то и больше сотни. Мне хотелось жить и творить, хотя я пока не знала, что тут будет. Ни сюжета, ни идей — только смутное предчувствие, ожидание, предвкушение.

Александра пришла с букетом цветов в шуршащей обёртке — неожиданным, огромным и вызывающе роскошным, сияющим, как её улыбка, с которой она смотрела на меня. А я, растерянно взяв этот букетище, только и смогла пробормотать:

— Ой...

Александра засмеялась, сверкнув своей прекрасной улыбкой, которая не посрамила бы и голливудскую звезду. Нежно потрепав меня за уши, она сказала:

— Ну, с возвращением, солнышко. — И добавила уже серьёзно, с вечно ввергающим меня в конфуз пристально-ласковым взглядом: — Не огорчай нас так больше. Следи за своим здоровьем, прошу тебя.

Кроме цветов она принесла торт. Я открыла было рот, чтобы сказать, что, по рекомендациям врача, мне сладким злоупотреблять нельзя, но... Кто, собственно, собирался тут чем-то злоупотреблять?.. А отметить моё возвращение следовало, без сомнения. Кусочек торта мне повредить не мог... Ага, как пирату Билли Бонсу — один последний стакан рома.

— Ладно, я только на минутку заскочила — увидеть тебя, — сказала твоя сестра. — Посидим все вместе вечером, а потом я соберу свои манатки. Теперь, когда ты снова дома, я тут третья лишняя.

Мне хотелось сказать, что это не так, что она никогда не была и не будет лишней, но движение пальца Александры пресекло мои готовые сорваться с языка слова.

— Нет... Ну, в самом деле, не буду же я ночевать у вас тут на диване, — улыбнулась она. — Ну всё, давай... До вечера.

Лёгкое прикосновение губ Александры к моей щеке было овеяно шлейфом её тонкого, горьковато-холодного парфюма.

Тишина... Тиканье часов на кухне и никакого храпа, никакого шарканья шагов в коридоре. Я дома! Но тоскливо-кислый запах палаты, как мне казалось, въелся в мою одежду и кожу, и я бросила вещи в стиральную машину, а сама полезла под струи воды. Через двадцать минут, благоухая абрикосовым ароматом геля для душа, я растеклась по кровати... Как хорошо было просто лежать, каждой клеточкой нежась в родном домашнем тепле! А завтра — на работу... Эта мысль тёмной тучкой слегка омрачала радость возвращения. Неизвестно ещё, как у меня там всё сложится. Я слишком долго болела, и не исключено, что меня попросят написать заявление по собственному желанию. Хотя, конечно, не имеют права: это незаконно. Но чихать хозяйка хотела на законы: у себя во «владениях» она устанавливала свои порядки...

Но о неприятном думать не хотелось. Я открыла холодильник и критически оценила его содержимое. Какие-то магазинные салаты, полуфабрикаты, кусок пиццы... Мда, вы с сестрой питались тут без меня весьма по-холостяцки. Александра, вкалывая с утра до вечера с одним выходным, не имела ни возможности, ни сил готовить разносолы — это понятно. Но я вернулась, и я восстановлю нормальный порядок.

Ступеньки уже не убивали меня, но с покупками я, кажется, хватила лишку: пакеты получились тяжеловаты. Поднимая их к нашей двери, я сделала две остановки на отдых.

— А, здравствуй, деточка, — услышала я знакомый дребезжащий старушечий голосок. — Что-то давненько тебя не было видно... Я слыхала, ты в больнице лежала?

Галина Петровна, конечно же, попыталась выспросить обо всех деталях: с каким диагнозом я лежала в больнице, как меня лечили, какие таблетки назначили. Разумеется, она не упустила случая поведать и о своих болячках, а в заключение, как всегда, попросила коробок спичек. Это вошло уже в какой-то забавный ритуал, к которому я почти привыкла.

Да, я вернулась. И дома, слава Богу, всё было по-старому.

С каким же удовольствием я занялась домашними делами! Правда, с непривычки заколотилось сердце и на миг потемнело в глазах, но я прервалась на минутный отдых и продолжила — бодро и весело, под песни группы «Браво» из радиоприёмника: «Этот город — самый лучший город на земле...» В руках всё горело и спорилось: одновременно у меня варился суп, пеклись блинчики с творогом и пирожки с капустой, работала стиральная машина и проветривалась квартира. Когда я хорошо себя чувствую, я человек безудержной энергии и «ценных указаний» под руку не терплю — всё делаю по-своему, как умею и как привыкла. Хорошо всё-таки, что я больше не жила с отцом и мачехой...

А родные мои, похоже, даже не знали о том, что я лежала в больнице: в последний раз я говорила по телефону с братом месяц назад, и с тех пор, по своей обычной замкнутости, он не звонил, а мне по понятным причинам было не до того. А отец... С ним я разговаривала совсем давно — в начале весны. Разговор получился так себе: по случаю Восьмого марта отец был в некотором подпитии и прочёл долгую лекцию о том, как мне следует жить. По его мнению, я должна была взяться за ум — оставить «все эти глупости» и наконец найти себе нормального мужика... Всё, как обычно.

Протирая зеркало, я водила тряпкой по отражению своего лица, будто умывая себя. Небольшая бледность уже прошла — щёки разрумянились от хлопот, а глаза сияли умиротворённым светом. Глаза счастливой женщины, у которой есть бесценное богатство — дом и любимый человек. А ещё — творчество. Тот пустой файл я сохранила просто под именем «Книга», ещё не зная, как моя новая вещь будет называться, но во мне уже что-то зрело, росло и приобретало всё более ощутимые формы. Нечто заархивированное глубоко в душе, зародыш произведения, начавшее набухать семечко.

Белый тюль колыхался от дыхания лета, проникавшего в балконную дверь. Откинув его, я вышла навстречу солнечному дню, который сразу любовно обнял меня синевой неба и запустил пальцы в мои распущенные волосы. А ещё он вернул мне тебя из недр города.

Едва войдя, ты с порога обняла меня, прильнула своей щекой к моей.

— Лёнь... Не болей больше, ладно? Мне было плохо без тебя.

Это прозвучало трогательно, почти по-детски, и нежность потёрлась пушистым боком о моё сердце, согревая его. Зарывшись пальцами в твои пока ещё не остриженные волосы, я чмокнула тебя в ухо.

— Постараюсь, Утён. Я постараюсь...

Мне удалось на некоторое время отбиться от спрута и даже вернуться на работу, хотя, честно говоря, у начальства были мысли заменить меня сотрудником с более крепким здоровьем. Хозяйка относилась к нам, как к расходному материалу: пока можешь неустанно и бесперебойно работать — тебя держат, а если начинаются какие-то проблемы — до свиданья. Был некий негласный лимит на пользование больничными, и много болеющие люди у нас обычно долго не задерживались. Когда я вышла, мне ненавязчиво намекнули, что мой лимит исчерпан, а значит, если я хочу сохранить работу, больше в этом году болеть нельзя. Я пообещала постараться.

Хоть у нас и принято ругать нашу медицину, я этого делать не стану. В больнице мне помогли — можно сказать, поставили на ноги, подобрали нужные лекарства. Самочувствие улучшилось, сил добавилось, но о прежнем беспечном и безалаберном отношении к здоровью пришлось забыть: теперь мне предстояло наблюдаться у врача ежемесячно. Но это казалось мелочами, а в остальном наша жизнь вернулась в прежнее русло — работа, дача, музыка... И мы с тобой.

Ягод в этом году было меньше, чем в прошлом, яблони обещали также дать далеко не такой обильный урожай. Но даже не ради урожая я возилась в саду, а ради самого процесса. А ещё мне нравилось, когда ты играла на мне симфонии блаженства среди головокружительного танца солнечных зайчиков и запаха мяты. Я любила кормить тебя со своих губ малиной, сидеть с тобой в обнимку на веранде и смотреть, как капли дождя бьют по листьям. Файл под названием «Книга» был ещё пуст, но я не спешила: следовало дать идее вызреть.

* * *

«Из овражка поднимается столб чёрного дыма. Костя даёт задний ход, а я неотрывно смотрю на дым, как парализованная: страшное свершилось. Наша машина встаёт вровень с местом аварии, и Костя глушит двигатель. Вдали над лесом розовеет заря, небо чистое, как крыло ангела, безмятежно спокойные сосны щекочут его своими верхушками, а в свежем утреннем воздухе пахнет гарью и бедой.

— Ё-моё! — бормочет Костя потрясённо. — Там точно никого не осталось в живых...

Столб дыма поднимается от горящей машины, валяющейся в овражке вверх колёсами. Хоть она и объята пламенем, но я вижу, что это джип, и что когда-то он был серебристым. Лучше бы мои глаза никогда не видели белого света!»

Самый страшный, самый тяжёлый момент. Что тут ещё сказать?

Если б я знала...

Открывая пустой файл под названием «Книга», я ещё и понятия не имела, что поступлю с Альбиной так. Этот замысел был скрыт от меня самой почти до последнего момента. Вот до этого отрывка.

«Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: «Верю». Под дождём мокнет джип, внутри — Рюрик, защищённый от небесной влаги.

— Что ж, я... Я понимаю, — глухо проговорила Альбина. — Но это как-то... неожиданно. Мне надо прийти в себя.

Она долго молчит, прислонившись лбом к стеклу балконной рамы. Боль пронзает меня насквозь, пульсирует во мне, так что хочется кричать, но я задавливаю крик в горле. Альбина не должна его услышать. Дождь беснуется, возмущённо шелестит мне: «Что ты делаешь? что ты делаешь?» — «Да, я это делаю, — отвечаю я ему. — Потому что так надо». Я это делаю, и моя родная Аля стоит поникшая, пытаясь справиться с собой. Она не кричит и не плачет, не устраивает истерик и скандалов, держится мужественно, она молодец. До боли в сердце мне хочется её обнять, но нельзя. Нужно идти до конца.

Она отрывает лоб от стекла.

— Хорошо, Настя, как скажешь. — Её голос глухой и севший, но спокойный — жутковато спокойный, в нём нет дрожи. — Пусть будет, как ты решила».

После этого я уже знаю, что героиня вступит в схватку с Якушевым, потеряв самых близких ей людей. Я нажимаю «сохранить» и кликаю по крестику в правом верхнем углу окна. Меня трясёт мелкой дрожью, слёзы катятся по щекам. Альбина — не ты, я знаю, но отчего мне так больно? Отчего меня будто душит невидимая рука, а грудная клетка словно скована железными скобами? Вы видели когда-нибудь спиленные деревья вдоль улицы? Торчащие из земли обрубки тополей? Нелепо и странно они выглядят. Примерно такое же чувство возникает у моей наблюдающей со стороны части сознания, которая бесстрастно анализирует всё происходящее, раскладывает по полочкам чувства, находит причины и следствия, как психоаналитик. Ей кажутся странными мои переживания за героев собственного произведения, многие события в котором всё же не имели места в реальности, и которое можно отнести по жанру к мистике и фантастике. Но я не знаю, когда, в какой момент герои стали для меня живыми... Наверно, они были такими всегда.

Горит настольная лампа, с полки на меня смотрят пуговичными глазами утята. Я встаю из-за стола и иду заваривать дрожащими руками чай — зелёный, с жасмином и пониженным содержанием кофеина. За окном — февральский сумрак, а ты скоро придёшь с работы. На самом деле у нас с тобой всё в порядке, а я что-то слишком сильно разнервничалась из-за Альбины. Лекарства, надо сказать, стали плохо помогать, и «верхнее» давление порядка 160-180 стало для меня почти привычным, постоянным. При этих цифрах у меня не болит голова, и я даже могу работать в обычном режиме, а на усталость научилась не обращать внимания.

Как? А человек ко всему приспосабливается, приспособилась и я. Упражняясь в концентрации, я нашла для себя способ вхождения в состояние наподобие лёгкого транса, когда физический дискомфорт уходит, а сознание остаётся активным. Я заметила, что в таком состоянии очень продуктивно идёт работа над текстом: ничто не мешает, не отвлекает — вплоть до того, что можно даже управлять своим восприятием, отключая, например, слух, обоняние, боль. Пока у меня не получается удерживать такое состояние весь день, но мне хватает, чтобы пережить самый трудный момент рабочего дня — с полшестого до семи вечера, когда непреодолимо хочется прилечь. Моё тело автоматически продолжает ходить по залу, но тяжести и боли в ногах не чувствует. Язык говорит с покупателями, пальцы отстукивают по клавиатуре, нажимают кнопку считывателя штрих-кодов, а все ощущения — как во сне. Впрочем, поддержка такого состояния тоже требует затраты сил и чревата даже большей усталостью впоследствии, но я предпочитаю отодвинуть критический момент на более позднее время, чтобы хотя бы нормально доработать день.

Я с тоской и тревогой смотрю в окно: там синеватыми звёздами горят уличные фонари, а серые, слежавшиеся к концу зимы сугробы кажутся в сумерках не такими грязными. В каждой человеческой фигуре я с надеждой хочу узнать тебя и боюсь... Странная, иррациональная тревога.

Но вот — знакомый силуэт в пуховике и большой меховой шапке-ушанке, а тонкий щуп в руке чутко улавливает свойства пространства. Сердце от облегчения расширяется и теплеет. Заслышав твои шаги на лестнице, я открываю дверь и с порога обнимаю тебя.

— Привет, Утён...

Я прижимаюсь к твоей холодной с мороза щеке, и ты сразу улавливаешь моё состояние.

— Привет, Лёнь. Ты чего? Горячая и дрожишь. У тебя не температура случайно?

Твоя ладонь ложится мне на лоб мягко и прохладно, целебным прикосновением забирая нервозность и смятение чувств. Я прижимаюсь к тебе всем телом, не обращая внимания на то, что нас разделяет холодная ткань пуховика: ты ещё не успела раздеться.

Через пятнадцать минут мы сидим за столом: ты ужинаешь, а я пью свой остывший чай. Стук ложки о тарелку, такой обыденный и простой, постепенно успокаивает меня. И чего я так расчувствовалась? Вот же — ты, живая и невредимая, моя. Бесконечно родная, хрупкая и вместе с тем сильная — внутри. В общем, отставить нервы! Всё хорошо. Это всего лишь писанина.

Февральский вечер вклинивает между нами преграду в виде твоей работы в студии и моей — над текстом: я всё-таки решаюсь снова открыть файл. Твоё присутствие дома придаёт мне сил продолжить писать самые трудные строки...

«Ничего не чувствуя, не понимая от звенящей во мне боли, я села в автобусе на самое заднее сиденье, но и там не давала воли слезам: мне почему-то казалось, что при стольких посторонних людях я не должна обнаруживать своего горя так сильно, чтобы они, не приведи Бог, не подумали чего. А слёзы кипели и клокотали во мне, они готовы были извергнуться, как лава, терзая мою грудь настоящей физической болью. Я из последних сил удерживалась, чтобы не броситься на колени в проход, заломив руки, и не завыть, не заголосить на весь салон».

Каждый нюанс чувств героини пропускается через себя, её боль — моя боль, и только твоя незримая поддержка помогает мне выписать всё это. Но я слишком вжилась в шкуру героини, зависнув в вымышленном мире книги, и нужно, чтобы кто-то спас меня, вытащил в нашу, нормальную реальность. И этим героем становишься, конечно, ты — больше некому.

Твоя рука скользит по моему плечу, ты присаживаешься на корточки у моего кресла. Я улыбаюсь и запускаю пальцы в твои волосы, потом склоняюсь и касаюсь твоих губ. Они с готовностью раскрываются, ловят мои, впиваются в них крепко и шаловливо. Но поза неудобная, кресло предупреждающе скрипит, и мы перебираемся на диван — там наши губы сливаются прочувствованно и обстоятельно, а ноги переплетаются.

Стрелки часов стремятся глубже в ночь, вьюжную и полную далёкого, колючего света фонарей. Пока на земле хозяйничает февраль, а в марте мне предстоит операция.

Лекарства стали неэффективны. Врач объяснил: медикаментозного лечения недостаточно, требуется хирургическое, как ни крути. В место сужения артерии нужно поставить стент, чтобы раскрыть её просвет — тогда кровоснабжение почки нормализуется и давление понизится. Стент — тонкая металлическая сеточка, которая будет поддерживать просвет сосуда наподобие внутреннего каркаса. Для этой операции не нужны разрезы, она практически бескровная и делается под местной анестезией. Под рентгеновским контролем через катетер в сосуд вводится баллончик с надетым на него стентом. Когда он достигает нужного места, его раздувают, и стент вдавливается в стенки сосуда, фиксируясь там, после чего проводник со сдутым баллончиком вытаскивают наружу. А потом... Несколько дней постельного режима — и дуй домой.

Для этой операции не нужно ехать в столицу: её делают и у нас, но пока только в одной-единственной клинике, так что мне пришлось в декабре прошлого года записаться в очередь на март. Ввиду того, что операция относительно простая, стоимость лечения — не запредельно высокая, но всё же без помощи Александры нам с тобой не потянуть таких расходов. Я пообещала твоей сестре, что постепенно выплачу долг, но Александра, взяв меня за руки и тепло глядя в глаза, сказала серьёзно:

— Солнышко, не говори глупостей. Ты мне такая же родная, как Яська, а какие могут быть долги между родными людьми в семье? Так что забудь об этом.

За окнами свирепствует февральская метель, колюче-зернистая, как песок, а нам с тобой тепло в одной постели. Слушая твоё сонное дыхание рядом, я уплываю в транс на границе сна и яви, и в моей голове вертятся образы сделанных из тончайшей проволоки трубочек — стентов... А потом вдруг снится, будто мне хотят поставить железную пружинку от авторучки, а вся операция представляется как укол этой самой ручкой в бок.

* * *

Послебольничное лето кончилось. В сентябре была наша с тобой третья годовщина, пахнувшая дымком шашлыков, но не из мяса, а из антоновских яблок. День был прохладный и пасмурный, но нас погода не беспокоила: одевшись потеплее, мы сидели на крыльце и ели горячие печёные яблоки, политые мёдом. От жарки на углях их кожица сморщилась, а местами поджарилась до коричневого цвета, но внутри они стали нежными и мягкими, приобретя душевный и какой-то домашний аромат. Так пахли пирожки с яблоками — уютом и любовью, теплом рук и родством душ.

Психологи говорят, что три года — первая критическая точка отношений, после которой люди расслабляются и, узнав друг друга вдоль и поперёк, начинают скучать. Страсть остывает, заедает быт... Что я могу ответить? За три года я изучила «все твои трещинки», и всё это стало частью меня — тем, без чего я не могла дышать. Я не представляла своей жизни без твоих незрячих солнц, без твоих виртуозных ясновидящих пальцев, без твоего голоса, который по-прежнему действовал на меня, как нежные объятия. Мне всё было в радость: вкусно кормить тебя, подстригать, мазать детским кремом твоё лицо, стирать твои вещи, помогать тебе ориентироваться в незнакомом месте. Это было спокойное, тёплое и глубокое чувство, пустившее крепкие и неистребимые корни в моём сердце.

А в октябре в файле «Книга» появились первые заполненные текстом страницы. Они ещё не были чередованием временнЫх пластов: повествование сперва развивалось обычным образом, линейно. Это позже мне пришло в голову рассказ о настоящем перемежать вставками о прошлом героинь, об истории их знакомства. А вот заголовок никак не давался мне, не хотел всплывать из мира идей, и название файла пока оставалось прежним — просто «Книга»... Он ждал своего часа.

16. ПРУЖИНКИ В БОКУ. ВТОРОЙ УДАР АВГУСТА

Когда я увидела хирурга, я испугалась. Нет, не потому что он был страшным, напротив — его можно было назвать совершеннейшим лапочкой. Улыбчивый, постоянно шутящий, внимательный и обходительный, он производил замечательное впечатление. У него, как мне показалось, было в чертах лица что-то от Колина Фаррелла. А напугал, или, точнее, встревожил меня его возраст. «Слишком молодой, — подумалось мне. — Как такому довериться?» Если бы хирургом оказался солидный дяденька с проседью, я не сомневалась бы в его опыте, а тут... Константин Алексеевич (даже называть его по отчеству язык не поворачивался) был старше меня от силы на пару лет, но ему предстояло осуществить ответственное оперативное вмешательство в мой организм.

Но Александра, которая уже, без сомнения, навела справки и знала едва ли не всю подноготную доктора, заверила меня:

— Ты не смотри, что он молодой. Как говорится, молодой, да ранний. На его счету уже много операций... — И добавила со смешком: — Ну, наверно, был ребёнком-индиго.

Как бы то ни было, этот «ребёнок-индиго», изучив ангиограммы моей почечной артерии, сказал, что из-за наличия на артерии двух стенозов, находящихся друг от друга на большом расстоянии, одним стентом не обойдётся — скорее всего, придётся ставить два. А это значило, что расходы возрастали. Кроме того, та цена, которую я назвала «не запредельно высокой» в прошлой главе, была выставлена, как выяснилось, без учёта расходных материалов, имплантатов и медикаментов — только за саму работу.

— Пусть вопрос денег тебя не беспокоит, — шепнула Александра.

По мнению Кости (ну какое отчество, пацан совсем!), раньше меня лечили коновалы, а не врачи. Лекарственная терапия в моём случае не решала проблему, а только отчасти снимала симптомы, да и то побочных эффектов было больше, чем полезного действия. Я бы с удовольствием согласилась с его рассуждениями, если бы прооперироваться бесплатно было реально и доступно каждому желающему. Потратив кучу времени и нервов на выпрашивание квоты, я в итоге получила отказ, и пришлось оплачивать операцию из своего кармана, а точнее — из кармана Александры. А он, в условиях разразившегося экономического кризиса, тоже был не бездонным...

В операционной было весьма прохладно, и у меня озябли руки и ноги. Больно мне не было, хотя я оставалась в сознании. Только что-то копошилось в паху. Меня почему-то смущало и беспокоило то, что ниже пояса я совсем голая, а хирург — молодой мужчина... Впрочем, это были обычные дамские заморочки, потому что внимание Кости — ну ладно, Константина Алексеевича — было сосредоточено не на моих прелестях, а на том, как бы довести баллончик на проводнике до нужного места. Его взгляд был прикован к монитору, на котором то проявлялся, то исчезал извилистый тёмный узор сосудов — в такт движению наполненной контрастным веществом крови. Чувствуя лёгкое жжение, струящееся по моим жилам, я стиснула в кулак совсем заледеневшую руку.

— Константин Алексеевич, а вам никто не говорил, что вы похожи на одного актёра? — ляпнула я ни с того ни с сего. То ли контрастное вещество в голову ударило, то ли нервы пошаливали.

Костя хмыкнул под маской и шевельнул чёрными темпераментными бровями.

— И на кого же, позвольте узнать?

— На Колина Фаррелла, ну, который Александра Македонского в голливудском фильме играл, — пояснила я.

Чёрт потянул меня за язык всё это сболтнуть... И это притом, что, каким бы лапочкой доктор ни был, он привлекал меня исключительно с эстетической точки зрения. Ещё не хватало, чтобы он подумал, будто я с ним заигрываю!

Костя бросил на меня поверх маски заинтересованный взгляд.

— Ну надо же! С голливудскими красавчиками меня ещё не сравнивали, — небрежно усмехнулся он. — Так, мы на месте. Сейчас будем устанавливать первый стент.

Монитор, на котором происходило всё самое интересное, был мне виден снизу и под углом, но я всё же могла наблюдать за тем, что творилось сейчас у меня внутри. Хорошо просматривался позвоночник и движение окрашенной контрастным веществом крови по сосудам. С каким-то болезненным, полуобморочным любопытством я смотрела, как там всё шевелится и дышит. Тонкая ниточка — проводник — пролегала снизу вверх по аорте, вдоль позвоночника, а потом поворачивала в почечную артерию. Мне вспомнился сон про пружинку из авторучки: казалось, что именно она и была втиснута в место стеноза. Приливы-отливы крови прекратились: что-то преградило ей путь, и она остановилась у преграды, наполнив собой сосуд. На артерии начало расти вздутие, а бедная почка осталась совсем без крови — её сосуды перестали «мерцать» на мониторе. Это раздутый баллончик со стентом заткнул артерию, догадалась я. Бац — и он резко сдулся, а сосудистый каркас почки снова начал пульсировать.

— Контрольная ангиография, — сказал Костя. — Посмотрим, правильно ли стент встал и достаточно ли расширил просвет. Так... Нормально.

Артерия наполнилась чернильно-тёмной жидкостью. Там, где раньше было сужение, сосуд стал ровным и широким, а также виднелись очертания «пружинки», засевшей в артерии крепко и неподвижно.

Те же манипуляции были проделаны со вторым стенозом. Мой пах щекотала тёплая струйка... Всё-таки бескровной операция считалась условно: несколько капель всё же вытекло из места прокола, которое совсем не ощущалось, будто замороженное.

Второй стент был установлен, и на последней контрольной ангиографии чётко показалась выровненная почечная артерия, везде одинаковой ширины, а сосуды почки теперь наполнялись кровью гораздо лучше, проступая на мониторе намного ярче.

— Вот, кровоснабжение почки сразу нормализовалось, — прокомментировал хирург. Его руки были заняты вытягиванием проводника наружу из моего тела. — Теперь вам нужно будет шесть-восемь месяцев попить препараты, предотвращающие тромбообразование. Стандартно в таких случаях назначается «Плавикс», но он, пожалуй, влетит вам в копеечку... Есть его аналоги, подешевле. На худой конец — аспирин, он тоже разжижает кровь.

Его беззаботно-успокаивающий и ласковый тон был как спасательный круг: цепляясь за него, я не уплыла в тошнотворное беспамятство. К концу операции меня била дрожь — то ли от холода, то ли от пережитого стресса.

Никаких осложнений не возникло, и на третий день меня выписали — с металлическими пружинками стентов в боку и с предостережениями: неделю не поднимать тяжестей и не принимать ванну — только душ, избегать физического напряжения и стрессов. Ранка в паху была чуть припухлой и болезненной под повязкой, но врач сказал, что это пройдёт. Клопидогрел (то же самое, что «Плавикс», но дешевле) стоил триста пятьдесят рублей за упаковку, которой хватало на две недели.

На этот раз самой уйти домой мне не позволили. С заднего сиденья джипа Александры я скользила взглядом по улицам, по-мартовски неприглядным, но полным солнечного света, а моя рука грелась в твоих ладонях. Твоя сестра, в шляпе-пилотке, отороченной полоской серебристо-серого стриженого меха, озабоченно глянула на меня с водительского места.

— Ну, как ты, Лёнь? Уже чувствуешь какие-то изменения?

— Да пока ещё не поняла, — честно ответила я. — Доктор сказал, давление приходит в норму где-то на седьмой — двадцатый день...

— Ничего себе разброс, — хмыкнула Александра, снова устремляя на дорогу пронзительный, как безжалостная заточенная сталь, взгляд серых глаз. — Как бы всё это не оказалось очередным разводом... Нынешним эскулапам лишь бы побольше бабок срубить. И в квоте, наверняка, именно по этой причине отказали. Торгаши...

— Ладно тебе, Саш, чего там... Подождём, — мягко коснулся моего сердца твой голос. — Организму нужно время, чтобы перестроиться.

Южный ветер нёс весну, забирая с собой покой. Весной не было уюта зимнего вечера — когда за окном в синих сумерках тихо падает голубоватый снег, а в комнате горит только настольная лампа, да слышно постукивание клавиш... Весна приносила с собой странную неустроенность души, разлад и метания, ожидание перемен, простуду, тревогу. Она вливала в кровь яд бессонницы, а воздух наполняла холодным, пронзительно-зовущим и будоражащим запахом. Запахом, от которого душе становилось тесно в теле...

И только тепло твоих рук удерживало меня на земле.

* * *

«Обратив на меня взгляд своих ясных глаз, он улыбается, и от его взгляда и улыбки у меня ёкает сердце. Он снова устремляет взгляд на нескончаемый поток освобождённых пленников, и я тоже смотрю на них, а внутри у меня всё сжимается и дрожит. Я ищу взглядом дорогих мне людей, но не вижу, не узнаю их, и меня охватывает печаль.

— Здесь ли они? — спрашиваю я мальчика. — Может быть, я просмотрела их?

— Смотри сердцем, — загадочно улыбается он.

Я смотрю и — о чудо! — вижу обоих моих родителей, но они не такие, какими я их привыкла видеть, а молодые — наверно, моего возраста. Они идут среди прочих, также босиком по тёплой земле, взявшись за руки и не сводя друг с друга взгляда, как счастливые влюблённые, и мне хочется закричать и побежать к ним, но рука мальчика мягко ложится мне на плечо.

— Нельзя нарушать их покой. Увидев тебя, они будут тосковать и печалиться в разлуке с тобой, и покоя им не будет».

Босиком по тёплой земле... Это мы с тобой вчера были на даче, и я ходила по дорожкам без обуви, радуясь лету и хорошему самочувствию. Земля шершаво ласкала мне ноги, трава нежно щекотала, а солнечные зайчики плясали на твоей коже. Мне почему-то вспомнилось детство. И мама, собирающая малину. Высокие кусты скрывали её, маленькую и полненькую, почти с головой, и только по шевелению их верхушек можно было понять, где она сейчас собирает ягоды. А я, совсем ещё кроха, потеряв маму из виду, начала кричать и плакать... Когда мои вопли переполнили чашу её терпения, из малины послышался её голос: «Так, а ну-ка, хватит реветь! Ну, никакой тишины! Ты дашь мне малину спокойно собрать?» И я, поняв, что всё в порядке и мама никуда не делась, успокоилась.

Так может быть, то же самое — и с ушедшими в мир иной? Мы донимаем их своими слезами и тоской, не понимая, что тем самым привязываем их к себе и лишаем возможности продолжить путь? А в том, что наш путь не завершается после смерти физической оболочки, я не сомневалась никогда. А если что-то не даёт идти дальше, всё время зовёт, окликает, тянет оглянуться назад? Движение становится невозможным, и застреваешь на месте, смущаемый этим тоскливым зовом из прошлого.

Любовь ли это, если стремишься привязать дорогого человека к себе вечными узами, способными и после физической смерти лишить его свободы? Любовь ли это, если иссушаешь себя тоской по тем, кто не исчез, а всего лишь «ушёл в малинник»? Кричишь, как неразумное дитя, обманутое оптической иллюзией, — взрослый человек, не чувствующий душой паутинно-тонких, но нерушимых законов бытия. Я не знаю, что это за чувство... Я бы назвала его слепым детским эгоизмом.

Но как назвать чувство, которое охватывает меня, когда солнце озаряет нимбом твою стриженую макушку, в то время как твои зрячие пальцы касаются моего лица — легче, чем ромашковые лепестки, и теплее, чем нагревшаяся за день в бочке вода? Или когда на твоих ресницах сияют радуги, а губы мягко берут в плен мои, и я сдаюсь на их милость, уступая нежному проникновению? Наверно, у этого чувства нет названия, но от него сердце разлетается на сотни алмазных брызг и летит в высокое летнее небо, к задумчиво-беззаботным облакам.

"Мою руку трогает мягкая рука: пора возвращаться на землю.

«А как же они?» — Я с тоской смотрю на девочку и мальчика, бегающих в траве.

«Пусть ещё поиграют, — улыбается сияющее существо. — Пусть наберутся сил перед долгой работой».

Работа — это жизнь. Тикают часы, шелестит ветер за окном, молчат тени в углах. Ещё ночь, но скоро она уступит место новому дню, и я встану с постели. А пока я отдыхаю — набираюсь сил перед долгой работой, которой ещё не видно конца. Только тогда и начинаешь ценить свет, когда он гаснет; поэтому, люди, цените его. Не всегда есть шанс зажечь его снова. Дорогу осилит идущий: для того она и создана, чтоб по ней идти.

Пищит будильник: новый день начался. Деревья за окном горят золотом, но это не осень, а просто утреннее солнце. Наверно, будет хорошая погода. Кажется, я снова на земле? Да, верно, а вот и мои тапочки. Доброе утро всем!''

Так заканчивается последняя, двадцать девятая глава первой редакции романа. Но сейчас автор пока не знает, что будет вторая, а потому, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову, смотрит в потолок. Неужели всё? Даже не верится...

Кисти рук свисают с подлокотников, усталые, как у пианиста после сложнейшего концерта. Да, конечно, работа ещё не кончена — предстоит вычитка и редактирование, но это уже мелочи. Несколько взмахов пальцев.

Глаза закрываются. Перед мысленным взглядом ещё мелькают сцены из романа, прокручиваясь, как кинокадры, но их заслоняют разноцветные вспышки фейерверка: усталость...

Роман закончен, а это значит, что он больше не будет красть время у нас с тобой. Каждую минуту своей жизни, каждое биение сердца я буду посвящать тебе. Как много нам нужно наверстать!

* * *

В июле роман был закончен, но самое странное и страшное только начиналось. Роковой август пришёл во второй раз.

У нас с тобой был грустный день — вторая годовщина смерти Натальи Борисовны. Но погода словно хотела нас подбодрить, став солнечной и тёплой, так что казалось, будто июль решил ненадолго вернуться — не иначе, что-то забыл. А под вечер раздался телефонный звонок.

Это была Светлана. Всхлипывая в трубку, она сообщила:

— Алёна... Беда у нас случилась... Отец твой на даче угорел... насмерть. Проверка-то милицейская уж прошла, установили: несчастный случай. Похороны завтра, приходи к двенадцати часам дня... — Всхлип, шмыганье носом.

Я слышала её слова и понимала их смысл, но мне почему-то казалось, будто это — не настоящая реальность, а какая-то параллельная... Или будто я сама всё это написала.

«Я всё пытаюсь проснуться, но никак не получается: видно, это происходит всё-таки наяву. Наяву был звонок из милиции, наяву незнакомый, сухой голос спросил, кем мне приходится Головин Пётр Иванович, а после моего ответа сказал, что мне нужно прийти на опознание».

Вот что я написала, если быть точнее. Шрифтом «Times New Roman» двенадцатого размера...

— Как это случилось? — глухо спросил мой голос.

На том конце линии всё булькало от всхлипов.

— Пить он стал много в последнее время... Даже работу прогуливал иной раз... А чтоб я его не ругала постоянно, из дома уходил и на даче этим делом занимался... Ушёл вот и в этот раз... А ночь прохладная была, ну, он печку и затопил... Заслонку в дымоходе закрыл, а угли, видимо, ещё не прогорели... Форточки все закрыты были и дверь тоже... Вот и угорел. Я утром туда прихожу, а он на диване лежит... Не дышит уже!

Конец рассказа Светланы утонул в слезах. Последнюю фразу она сказала навзрыд — и расплакалась. Странно: чем громче она плакала, тем меньше я верила её слезам.

А вот у меня слёз почему-то не было. Всё во мне просто окаменело, а в голове вертелись написанные мной строчки. Да нет, чушь, совпадение.

— Как я теперь на эту дачу треклятую приходить буду-у-у?! — выла Светлана. — И на диван этот, на котором он... Уууу-ху-хууууу...

Плакальщица. Была профессия такая когда-то. Светлана с ней справлялась бы на отлично и зарабатывала бы неплохие деньги...

— Куда подходить? — перебила я её рыдания.

Вой стих, и слышно было, как Светлана вытирает нос и сморкается.

— Домой, куда же ещё, — деловито и слегка гнусаво ответила она. — Всё уже организовано: столовая для поминок, батюшка, катафалк, венки, памятник...

— Хорошо.

Телефон уже давно лежал на столе рядом с клавиатурой, а слёзы всё не шли. Странное окаменение сковало даже взгляд: поле зрения неестественно сузилось, и я видела всё в небольшом круглом просвете перед собой. Периферия была затянула туманом, а перемещать фокус с предмета на предмет было неимоверно трудно.

И только тепло твоих рук перекинуло шаткий мостик из этого окаменения — в жизнь...

— Лёнь... Что стряслось?

— Папа умер, — двигаясь, как чужие, сказали мои губы. — Угорел на даче от печки... Завтра похороны, к двенадцати надо подойти домой...

Твои живые и тёплые руки гладили мои — мёртво повисшие.

— Я пойду с тобой, птенчик. Даже не вздумай возражать.

Я и не могла: горло уже тоже окаменело.

Окаменение не отпускало меня весь вечер. Позвонила твоя сестра, но я не смогла подойти к телефону, и ответила ты. Конечно, ты не могла не рассказать всё Александре, после чего передала трубку мне, и я минут пять слушала ласковые и ободряющие слова... Но слова эти, какими бы хорошими и искренними ни были, падали на камень.

— Солнышко, я завтра днём никак не могу освободиться... А вечером обязательно заеду. Я с тобой, мой маленький.

— Спасибо, — прошелестели мои губы.

— Иди вместе с Яной, — строго наказала Александра. — Плевать, что там подумают. Не ходи одна, поняла? Чёрт, я бы сама с тобой пошла, но никак... Хотя посмотрим, попытаюсь вырваться. Во сколько начало?

— В двенадцать...

— Ладно, посмотрим. Если срастётся, ещё позвоню завтра.

Ночь была погружением во тьму — во всех смыслах. Я брела сквозь чёрную холодную завесу мглы, пытаясь вспомнить слова хоть каких-нибудь молитв, но ничего не приходило в голову. Бабушка в своё время совала мне разнообразные молитвенники, но все они остались при моём переезде в родительской квартире.

— Так может, в Интернете есть? — подсказала ты.

Светлая же твоя голова! На каком-то православном сайте я нашла «Акафист за единоумершего», распечатала и прочла, продираясь сквозь дебри церковнославянского языка... Нет. Листки выпали из моих рук. Не было ни слёз, ни облегчения, ни искренности. Не было у этого текста связи с моим сердцем. Если в десять-двенадцать лет, прилежно повторяя за бабушкой слова молитв, я всей душой, чисто и крепко верила в каждое из них, то теперь всё обстояло сложнее... Чем старше я становилась, тем дальше для меня расходились друг от друга церковь и Бог.

— Я не могу это читать, — сдавленно прошептал мой голос. (Я всё время слышала себя будто со стороны). — Во мне больше нет прежнего стержня веры, и эти слова мне чужды.

— А ты своими словами, — шепнула ты.

Твоё дыхание грело мне висок, а рука обнимала меня за плечи. Я бы вечно сидела на диване в твоих объятиях, но усталость таки взяла своё.

Слёзы не пришли, даже когда я увидела желтовато-бледное лицо отца в гробу. Заунывный звук заупокойной службы вводил меня в транс, и моё зрение снова было ограничено узким окошком-фокусом. Я стояла у свежей могилы, над моей головой шелестели берёзы — молчаливые плакальщицы, и одновременно меня не покидало ощущение полёта сквозь тоннель. Ты стояла рядом — никому не представленная, и тем, кто не знал нас, в сущности, не было дела до наших отношений... Собственно, им даже в голову не приходило такое предположить. Для них ты была просто стройная девушка в чёрных джинсах и тёмных очках, с короткой стрижкой и тонкой белой тросточкой.

Светлана даже не смотрела в нашу с тобой сторону. Подошёл только Денис, и мы обнялись.

— Отмаялся наш папка, — вздохнул мой брат.

Его жена Наташа, в чёрном платье-балахоне, нелепо и, как всегда, плохо сидевшем на её пухло-сдобной фигуре, тоже обняла меня и пробормотала какие-то полагающиеся в таких случаях слова. Я не особенно вникала. Я пыталась понять, где у меня слёзы.

О Светлане можно было сказать: «Траур ей к лицу». Подбирать одежду она умела, как ни крути, и снова выглядела элегантной леди — чуть-чуть увядшей, но ещё не потерявшей былой стати. Цвет волос она сменила с агрессивно-пергидрольного на более естественный рыжевато-русый. Димасик, само собой, не отходил от мамочки ни на шаг: ухаживал за ней за столом, подавал руку при выходе из автобуса, на ступеньках и прочих трудных местах. К Димасику жалась тощенькая светлокожая девушка с веснушками на остром личике, с длинной чёлкой и двумя жидкими, блёкло-русыми косичками — совершенно серая, из разряда «увидел и забыл».

— Это моя невеста Людочка, — представил её мне Димасик.

Мне вспомнилось, что раньше он был парнем Ларисы (рыженькой из бывшей Ритиной группы), но, как видно, жизнь распорядилась по-своему. Впрочем, глядя на нынешний выбор Димасика, я подумала, что Лариса была, пожалуй, слишком яркой для него. А эта девочка — как раз под стать. Что называется, два сапога пара.

— А это — Яна, моя... половина, — сказала я, сжав твою руку. И добавила с усмешкой: — Но Димасик, наверно, уже про меня рассказал. Он ведь у нас такой... гм, любитель пикантных подробностей чужой личной жизни.

Думаю, у меня получилось представить тебя спокойно, с достоинством и без чувства ложной вины или неловкости. Надо отдать Людочке должное: отреагировала она вполне цивилизованно, а на лёгкую язвинку в моих словах насчёт Димасика предпочла не отвечать.

— А... очень приятно, — дружелюбно и вежливо улыбнулась она.

На мою шпильку Димасик ответил сам:

— Да я как бы... непреднамеренно тогда маме проболтался. Без злого умысла. Просто её интересовало, есть ли у тебя парень... Она спросила, не знаю ли я чего-нибудь на этот счёт, ну а я... — Димасик смущённо и виновато шаркнул ногой, опустил глаза. — Извини, наверно, не надо было говорить без твоего согласия.

Его покаяние выглядело вполне искренним, а уши рдели так натурально и были так забавно оттопырены, что мне, знаешь ли, даже захотелось плюнуть на всё и простить. Может быть, он и правда не такой уж плохой парень. Выглядел он сейчас как провинившийся школьник с картины «Опять двойка», и я улыбнулась.

— Ладно, кто старое помянет — тому глаз вон, — благодушно заключила я.

Мне даже стало немного легче — будто какой-то груз сняли с души. Но всех проблем это, конечно, не решало, а в частности, не избавляло меня от странного полутранса, в который я периодически впадала — ещё со вчерашнего вечера. То и дело поле зрения сужалось до маленького окошка и появлялось ощущение полёта сквозь тоннель. На блюдечке передо мной белел комок медовой кутьи, но его постоянно заслоняла другая картинка: какие-то развалины, куски бетона, обломки мебели, торчащая арматура, искорёженные трубы... И почему-то — снег. И новогодняя гирлянда на клёне (на ветках висели гроздьями жёлтые сухие «вертолётики»). И торчащая из-под руин наряженная ёлка.

Бррр... Я сморгнула наваждение. У тебя кончился хлеб, и я подвинула к твоей руке хлебницу.

Мой дом... Вернее, бывший мой. Как давно я здесь не была... Мой двор, в котором я играла в детстве... в снежки с папой.

Слёзы. Я их искала так долго, и вот — они нашлись.

Моя комната... Точнее, бывшая моя. Здесь многое изменилось с моего переезда: появились новые обои, гардины, пластиковое окно, вместо моей кровати-полуторки — двуспальная. Коврик.

— Да вот, ремонт сделали, как видишь, — вздохнула Светлана, скорбно переплетая пальцы и обводя комнату взглядом.

— Хорошо, — проронила я.

Дома собрался уже только самый узкий круг родных: маман, Димасик с невестой, мой брат с женой (Ванюшку они опять оставили на бабушку, сочтя, что похороны — не самое подходящее мероприятие для ребёнка), дядя Слава, ну и мы с тобой. Хотя, если строго разобраться, ты родной отцу не приходилась... Впрочем, родной ты была мне — вполне достаточно, чтобы иметь право здесь присутствовать.

— Я-то вот думал, что первый уйду, — задумчиво изрёк дядя Слава, глядя на фотографию отца в рамке на полке. — Я человек конченный, а ему бы жить ещё да жить... Эх-х! Что ж за жисть-то такая, несправедливая... За тебя, братушка. — Он махнул рукой, сам налил себе полную стопку водки и выпил.

Никто ему ничего не сказал. Денис разлил всем водку по стопкам — и дяде Славе в том числе. Все выпили, а Наташа только символически подержала стопку в руке: выяснилось, что в семье моего брата ожидалось пополнение. Я водку не пила в принципе, и с непривычки она обожгла моё нутро. Ты выпила спокойно, поморщившись лишь совсем чуть-чуть.

Меня снова уносило куда-то в тоннель — до мерзкой слабости под коленями, так что голоса порой слышались будто из-за закрытой двери. Дядя Слава откровенно и целенаправленно напивался, и хмель уже лился из него наружу слезами, Денис тоже довольно ощутимо налегал на спиртное. Вскоре он тоже расчувствовался, и они с дядей Славой ударились в воспоминания. Пытались они к этому подключить и меня; Денис время от времени обращался ко мне:

— А помнишь, сестрёнка... А помнишь?..

Я помнила. Но боль моя сидела глубоко внутри, а слёзы снова куда-то ушли. Светлана с Димасиком почти ничего не могли добавить к этим воспоминаниям, а потому поневоле им приходилось быть в основном слушателями. А всё, что делала ты — просто была рядом. И я ценила это выше самых прочувствованных слов.

Мой брат и дядя порядком набрались. Наташа с беспокойством поглядывала на Дениса, а потом многозначительно тронула его за локоть:

— Деня, ну, хватит уже... Тебе же на работу.

В ответ он возмущённо раздул ноздри:

— Ты, женщина, помалкивала бы... У меня батя умер, понимаешь ты это?..

Наташа закатила глаза к потолку и неодобрительно скривила губы, но в целом осталась верной патриархальному семейному укладу, который, видимо, царил у них. Чем дальше, тем неприятнее и тяжелее для меня становились эти поминки — притом, что каждые десять минут приходилось насильно возвращать себя в реальность, сопротивляясь невидимому мощному «пылесосу», утаскивавшему меня в тоннель. Димасику было откровенно скучно, но он усердно делал задумчиво-скорбный вид и старался не отставать от Дениса с дядей Славой по части употребления водки, но вскоре добровольно сошёл с дистанции и вышел на площадку покурить. Светлана сделала мне знак, что хочет сказать пару слов наедине. При этом она взяла из ящика стенного гарнитура чёрную папку и зажала её под мышкой.

В бывшей моей комнате, присев на край аккуратно застеленной клетчатым покрывалом кровати и положив папку себе колени, она сказала:

— Я вот о чём хотела поговорить... Твой отец составил завещание. В соответствии с его волей, эта квартира, которая изначально была оформлена на него, переходит ко мне. Тебе по завещанию никакой доли не выделяется. — Маман погладила папку ладонями, открыла, достала листок формата А4 и протянула мне. — Вот, можешь ознакомиться. Всё по закону, в трезвом уме и в твёрдой памяти... Не подумай, будто я какой-то хитростью заставила его это сделать. Это его осознанная воля.

Я взяла листок, всмотрелась в буквы... В слова они не складывались, хоть убейся. «Пылесос» работал на полную мощность. Удалось разглядеть только дату: завещание было составлено полгода назад.

— Ну что ж, воля так воля. — Мой голос гулко и мёртво отдался под сводом черепа. — Оспаривать её я не стану. Только знайте одну вещь: то, что легко достаётся, точно так же легко и уходит.

Я вернула документ в папку. Светлана посмотрела на меня с усмешкой — хоть фактически и снизу вверх, но с неприкрытым снисходительным превосходством.

— Да ладно тебе. Можно подумать, будто тебя босиком на улицу выгнали! Крыша над головой у тебя есть — если только, конечно, не разбежитесь. А в целом ты и без этой квартиры вполне устроенная в жизни девушка: работа есть, жильё есть... Что ещё тебе нужно?

Мне было нужно снова найти под ногами пол и вырубить этот проклятый «пылесос». Обнять тебя, срочно.

Но за столом тебя не оказалось: там я нашла только Дениса с дядей Славой, которые уже перешли на новый уровень общения, недоступный простым и трезвым смертным — телепатический. Из привычного коммуникативного набора ими использовались только жесты и предложения, состоящие из одного слова.

— У-у, друзья-товарищи, — протянула шедшая следом за мной маман. — Вы уже готовы! Не пора ли вам располагаться на отдых?

Наташа и Димасик пили чай и беседовали на кухне, а тебя мой взгляд наконец обнаружил на балконе в компании Людочки. Невеста Димасика смотрела на тебя с доброжелательным любопытством, и между вами происходил мирный и, наверное, приятный разговор, потому что Людочка время от времени улыбалась. Я вполне вас понимала: мой брат и дядя дошли уже до такой кондиции, что сидеть с ними за одним столом было ещё тем «удовольствием». Собеседники-собутыльники на увещевания маман ответили отказом, и она, устало вздохнув и закатив глаза, позвала:

— Мася! Ма-ась!

На это ласкательное имя откликнулся, конечно же, её сын. Следом за ним в комнату вернулась Наташа — с кислым и усталым лицом. Втроём они принялись настойчиво убеждать Дениса с дядей Славой перебраться на кухню, а я пошла за тобой: мне безотлагательно требовалось тебя обнять.

Переступив порог балкона, я прижалась к тебе сзади, не обращая внимания на присутствие Людочки.

— Уть... Я жутко устала. Пошли домой...

— Да? — Ты в ответ погладила мою обнимающую тебя руку. — Конечно, птенчик, пойдём. Люд... Извини, нам с Лёней пора. Было приятно познакомиться.

— Взаимно, — с милой улыбкой ответила Людочка.

— Осторожно, Утя, порожек, — предупредила я.

Но это было излишней предосторожностью: ты преодолела порог балкона легко и непринуждённо. Наташа, Светлана и Димасик тем временем достигли даже большего, чем изначально хотели: им удалось уложить Дениса с дядей Славой на раздвинутый диван. Те только что-то мычали напоследок — видимо, завершали своё телепатическое общение. Увидев нас с тобой, слегка запыхавшаяся маман встрепенулась:

— А?.. Вы куда?.. Уже уходите?..

— Да, нам, пожалуй, пора, — ответила ты. — Лёня устала.

— Я вас провожу, — сказала Светлана. — Спасибо, что пришли... Ах да! — Спохватившись, она сунула нам по новому носовому платочку и пояснила: — Обычай такой.

Роковой август раскинул над нами своё спокойное, покрытое лёгкими ванильными облаками небо: мы с тобой медленно шли к автобусной остановке. «Пылесос» потихоньку отпускал меня, не справившись с твоей тёплой и живительной силой, державшей меня на земле крепче металлического троса. А слезам вздумалось вернуться.

— Знаешь, Уть, — сдавленно пробормотала я, — у меня какое-то смутное ощущение, что я виновата. Сама не знаю, в чём.

— Глупости, птенчик, — твёрдо и ласково ответила ты. — Просто каждый выбирает свой путь и идёт по нему, как умеет.

Я не могла с этим не согласиться, но кое-чего ты всё-таки не знала. Прототипом отца главной героини романа был мой отец, и я написала его смерть. Чепуха, совпадение? Просто моя мнительность и не в меру живое воображение? Господи, сделай, чтобы это было именно так.

17. ЗАПРЕТНОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ И ОГНЕННЫЙ СЛЕД

Следы рокового августа в моей душе пришла загладить загадочная леди Осень. Шурша шлейфом золотых листьев, кутаясь в вуаль ночного тумана и рисуя на стекле дождями твой портрет, она пыталась заглушить гулкое эхо тоски и вины, принесённых мне её предшественником. У меня не шло из головы это жуткое совпадение — смерть отца героини моего романа и последовавшая вскоре смерть его прототипа — моего отца. Леди Осень утешала меня. Устроившись в кресле у нас в гостиной и потягивая из бокала горьковато-терпкую сентябрьскую настойку, она убеждала:

— Ну что ты, не придумывай глупостей. Это всего лишь совпадение. Не думай об августе, вспомни лучше, какое событие принесла в твою жизнь я.

Взяв меня прохладными пальцами за подбородок, леди в огненном платье приблизила к моему рту свои бруснично-красные губы, напоминая: четыре года назад случился наш первый поцелуй, а потом — предначертанное звёздами. Четыре года назад я впервые глубоко заглянула в незрячие солнца твоих глаз и поняла, что их свет мне нужнее воздуха, пищи, воды. И за это я буду вечно благодарить леди Осень — неизменную, как ежедневный восход солнца, и при этом всё же полную непредсказуемости и новизны.

Ей удалось меня на какое-то время успокоить; вскоре на её ярком платье из листвы заблестела изморозь от дыхания зимы. Эта холоднокровная леди взмахнула белым кружевом рукавов — и на землю легло снежное одеяло. Один из её «трёх белых коней», декабрь, оказался ко мне весьма немилостив — укусил меня ледяными зубами за горло, и пожалуйста — трахеобронхит. До Нового года оставалось всего несколько дней, а я сидела на больничном, без голоса и без настроения. Я измучилась сама и измучила тебя своим ночным кашлем, и когда накануне праздника к нам заехала твоя сестра, моя голова торчала в недрах конструкции из кастрюли с горячим отваром и полотенца.

— А это у нас что за Гюльчатай? — услышала я голос Александры, и на мои плечи легли её руки.

— Да ингаляцию делаю, кхе-кхе, — прохрипела я из-под полотенца.

Причину объяснять не требовалось: мой голос, а точнее, его отсутствие говорило само за себя. Пар, поднимаясь от отвара ромашки и ноготков, горячо обдавал мне лицо, с кончика носа и подбородка падали в кастрюлю капли воды.

— Ну, всё ясно с тобой, — с искренним огорчением проговорила Александра, поглаживая меня по лопатке. И проворчала: — Безобразие! Новый год, а она болеть вздумала...

— Ну, вот так вот получилось, — виновато просипела я из импровизированного ингалятора. — В этот раз нам вместе лучше не сидеть, а то ещё и тебе не хватало подцепить эту хворь...

— Ничего, не беспокойся, — усмехнулась Александра. — Примем меры.

Новый год мы всё-таки встречали вместе. В квартире стоял пронзительно-свежий, камфарный запах эвкалиптового масла: это я в качестве профилактической противомикробной меры зажгла аромалампу. Из-за моего плохого самочувствия было решено освободить меня от «кухонной повинности», и новогодний стол полностью оборудовала Александра, чем весьма меня удивила. Я считала, что она как крайне загруженный работой человек не утруждает себя долгим стоянием у плиты, а значит, и не умеет готовить что-то сложнее яичницы, но твоя сестра разрушила сложившийся у меня стереотип.

В шесть вечера раздался звонок в дверь, и Александра переступила порог — в короткой белой шубке нараспашку, в облегающих чёрных бриджах и высоких белых сапогах, красиво подчёркивавших её великолепные ноги.

— Привет, мои чижики, — весело поздоровалась она, опуская на пол в прихожей два объёмистых пакета. — Ну как, готовы к празднику?

Честно говоря, меня хватило только на лёгкую уборку квартиры, и то после неё я свалилась без сил и с поднявшейся температурой.

— Ну, ничего, сейчас сообразим что-нибудь, — бодро сказала Александра, вешая шубку и шарф на крючок. — За пустой стол не сядем, это я вам гарантирую.

Поставив одну из своих умопомрачительных ног на обувную полочку, она потянула вниз длиннющую молнию на белом сапоге... Я поспешно отвела глаза, поймав себя на том, что снова предаюсь своему «guilty pleasure»*: всякий раз, когда Александра надевала что-то облегающее, я просто не могла оторвать взгляда от её ног. Ты не видела, как я на них пялюсь, но это не освобождало меня от мук совести.

Наверно, это было неотъемлемое свойство твоей сестры: стоило ей войти в квартиру, как мы ощутили волну энергии и энтузиазма, сразу поднялось настроение и перспектива праздника с градусником под мышкой перестала ввергать в уныние. От одного звука её голоса мы зарядились бодростью, а когда на стол было выложено содержимое пакетов, стало ясно, что Новый год будет встречен достойно.

Переодевшись в принесённые ею старые джинсы и водолазку, повязав фартук и закатав рукава, Александра энергично принялась за дело. Пока в кастрюле тихонько кипел рис, она обжаривала порезанное кусочками филе горбуши. На посыпанном мукой столе лежал комок теста.

— Ммм, пирог с рыбой и рисом? — сипло мурлыкнула я.

Переворачивая в сковородке кусочки рыбы, Александра дружески подмигнула мне.

— Иди, солнышко, отдыхай. Не беспокойся, всё будет отлично.

Но совесть не позволяла мне бездельничать. Я так привыкла быть здесь хозяйкой, что роль пассивного наблюдателя пришлась мне совсем не по нутру. По исходным продуктам из пакетов я определила, что из них получится салат «Цезарь» и селёдка под шубой.

— Давай, я помогу, — предложила я. — Буду готовить что-нибудь параллельно, а то ты к Новому году точно не успеешь.

— Успею. Времени — вагон, — ответила Александра, бросив взгляд на кухонные часы. — Не напрягайся, Лёнечка.

Твои руки на моих плечах молчаливо сказали мне то же самое. Оттого, что на кухне хозяйничал кто-то другой вместо меня, мне было немного неуютно, но оно того стоило. Чтобы посмотреть на Александру в этой непривычной роли, а главное, увидеть, что у неё в итоге получится, не грех было и самоустраниться с кухни на время.

А в итоге весь фартук, а также водолазка и джинсы твоей сестры были в муке — да что там, даже на щеке Александры остался белый след, но пухлый овальный пирог с аккуратно защипанными краями и дырочкой в верхней корке румянился в духовке. Александра в это время готовила ингредиенты для «Цезаря»: на одной сковородке поджаривала кубики хлеба в масле с чесночным соком, а на другой — куриное филе. Прислонившись к дверному косяку, я не могла оторвать взгляда от её стильной стрижки, которая ей неимоверно шла: когда Александра склонялась к духовке, чтобы проверить пирог, передние пряди чуть свешивались вниз, а затылок и виски были подстрижены очень коротко.

— Уфф, — выдохнула она, повернувшись ко мне с улыбкой. — Всё под контролем, помощь не требуется.

— Мне просто приятно смотреть, как ты тут хлопочешь, — призналась я. — Оказывается, ты умеешь готовить.

Александра сверкнула своей голливудской улыбкой.

— Уметь-то умею... Просто времени не всегда на это хватает.

Глядя, как она помешивает в сковородке подрумянившиеся кубики хлеба, я ощущала приятные и уютные мурашки по телу... Может, от лихорадки, а может, и от чего-то другого. В простой домашней одежде, в фартуке и с лопаточкой в руке, Александра стала мне намного ближе и роднее — почти такой же родной, как ты. Такую Александру было гораздо проще и естественнее называть Сашей, чем другую — щегольски одетую, сногсшибательно элегантную, красивую и стильную, властную и деловую, какой она обычно представала передо мной. Тот привычный облик окутывал её в моих глазах прохладной аурой недосягаемости, и я даже не представляла себе, что она может быть другой — простой и тёплой. Я подошла и стёрла с её щеки мучной след.

— Спасибо тебе, Саш, — сказала я. И пояснила, чтобы, не приведи Бог, этот жест не был понят превратно: — Тут у тебя... мука.

Глаза Александры снова озарились отсветом нежности. Как всегда, этот взгляд поверг меня в смущение и трепет — будто ветер свистел у висков, а под ногами у меня оказывался край пропасти.

Угощение вышло на славу. Всё было потрясающе вкусно, мы замечательно и душевно посидели втроём; позвонил Денис и поздравил с Новым годом... У меня отчего-то защемило сердце, а глаза защипало. Вот и всё, что осталось от моей семьи...

Нет, теперь у меня была новая семья.

Засиживаться далеко за полночь мы не стали и пошли спать около часа, но толку от этого было мало: меня мучил кашель, а у соседей гремела музыка. Я вылезла из постели и отправилась на кухню — заварить себе грудной сбор, раз уж всё равно не спалось.

Озноб щекотал меня ледяными пальцами, и я ёжилась около плиты, ловя кожей тепло вскипавшего чайника. Кашель опять согнул меня пополам. От частого напряжения у меня уже болели мышцы пресса.

— Ты чего тут, Лёнь?

На кухне появилась Александра — в джинсах, на ходу просовывая голову в горловину водолазки. Натянув её и пригладив чуть встрёпанные волосы, она озабоченно заглянула мне в глаза.

— Извини, я тебя, наверно, кашлем разбудила, — прохрипела я. — Травяной сбор себе заварить хочу.

Её руки бережно откинули пряди моих распущенных волос мне за спину.

— Бедный ребёнок... Угораздило же тебя... Знобит? Ну, иди сюда, я тебя погрею.

Не успев моргнуть глазом, я очутилась в тёплых объятиях Александры. Крепко прижатая к её груди, я боялась даже вздохнуть, а моё сердце ухнуло в бездну... Каждым сантиметром своего тела ощущая упругое и сильное, великолепное тело Александры, я мысленно ругала себя, обзывая похотливой дрянью и идиоткой. Господи, что я делаю, что я творю?! Меня обнимаешь не ты, а я ловлю кайф! Может быть, твоя сестра сделала это просто из человеческого сочувствия и желания пожалеть и приласкать, как младшую сестрёнку, а может...

Эта грустная нежность в её глазах — мой вечный призрак-преследователь и загадка, отдающая горечью.

От двусмысленности положения у меня запылали щёки, а из носика чайника тем временем уже валил пар.

— Саш, чайник уже... — пробормотала я, неуклюже пытаясь высвободиться. И добавила совсем уж беспомощно: — Не надо, а то ещё заразишься...

С мягким грудным смешком Александра отпустила меня, напоследок потеребив мне уши жестом любящей старшей сестры. Я заварила сбор, накрыла чайник полотенцем и присела к столу. Кашель словно царапал мне грудь когтями, но это хотя бы отвлекало от неуместного сладострастного напряжения, постепенно переходившего в неприятную слабость в коленях и презрение к себе. Уфф, да что же это?..

Это был шок.

— Ты чего трясёшься вся? — с тревогой тихо спросила твоя сестра, щупая мне лоб. — Так, где тут у тебя градусник?

— В спальне, на тумбочке у кровати, — поморщилась я. — Ладно, потом температуру измерю... Яну не буди.

— Не думаю, что она спит, — сказала Александра.

Через полминуты градусник уже торчал у меня под мышкой, а твои губы покрывали поцелуями мой лоб, веки и брови.

— Тебе плохо, маленький?

На твой вопрос мне следовало ответить «да»: руки и ноги заледенели, но голова и грудь пылали страшным жаром, от которого, казалось, мозг был готов вытечь из ушей. Серебристый столбик ртути остановился у цифры 39,5.

— Ничего себе! — присвистнула Александра. — Почти сорок! Так, ну-ка, быстро пьём аспиринчик — и под одеяло. Малина у вас есть?

В заваренный мной грудной сбор была щедро добавлена засахаренная малина, а на ломтике лимона мне поднесли три растолчённые в порошок таблетки аспирина. От вашей с Александрой заботы у меня выступили на глазах слёзы: никого роднее вас у меня сейчас не было на целом свете.

Через полтора часа мучений меня прошиб пот, и чудовищное пекло отступило. Кашель вроде бы улёгся, а около четырёх утра угомонились и соседи. Закрыв горящие веки, я соскользнула в вязкое болото дрёмы...

И полетела в какой-то колодец. А потом комната вдруг наполнилась удушливым дымом, огонь охватил занавески, стены, мебель... Начал подбираться к кровати. Я не могла ни крикнуть, ни вздохнуть: казалось, мои лёгкие обуглились изнутри. Неимоверная тяжесть придавила моё тело, а внутри меня чёрной летучей мышью бился смертельный ужас... Не хочу, не хочу умирать!

Я проснулась от собственного хрипа: это не дым, а скопившаяся в лёгких мокрота душила меня. Свесившись с края кровати, я зашлась в раздирающем грудную клетку кашле, от которого, казалось, все мои внутренности были готовы вот-вот вывернуться наружу через рот. Выкашливая себя наизнанку, я свешивалась всё ниже, пока от очередной конвульсии не свалилась на пол.

— Лёнечка... Птенчик... — послышался рядом твой сонно-испуганный голос.

Я хотела извиниться, что опять тебя разбудила, но между приступами кашля не могла вставить ни слова. Доковыляв до ванной и скрючившись над раковиной, я кашляла туда, роняя тягучую слюну с губ. В груди что-то булькало и хрипело, рвалось наружу, а в зеркале отражалось моё побагровевшее от натуги лицо.

Кое-как прокашлявшись, я поставила на плиту кастрюлю с отваром. Сидя у стола с полотенцем на плече, тупо смотрела на синее газовое пламя...

— Маленький мой... — Твои руки легли мне на плечи.

Часы показывали семь утра. Устало закрыв глаза, я прильнула к твоей руке щекой.

Вдыхая пар, я ещё не знала, что случилось час назад на другом конце города.

После ингаляции я выпила ещё грудного сбора с малиной, взяла в рот пастилку от кашля и снова свернулась клубочком под одеялом: страдающий и больной организм требовал дополнительных часов сна. Кашель ещё пару раз царапнул мне грудь, но Морфей на сей раз оказался сильнее. Не успевшая рассосаться пастилка заночевала у меня за щекой...

Проснулась я в десять утра, ещё более усталая и разбитая, чем до этого. На кухне слышались голоса, и я пару минут лежала, слушая их и представляя себе пирог. Этот рассыпчатый рис внутри, розовое мясо горбуши, аппетитные полуколечки лука, пропитанная рыбным вкусом и запахом румяная корочка... Ммм, ням-ням. Поняв, что зверски хочу есть, я вылезла из постели и поплелась на кухню.

Там царило уютное тепло и вкусный рыбный запах. Вы с Александрой, не дождавшись моего пробуждения, заварили чай и вовсю уплетали вчерашний пирог.

— Доброе утро, солнышко наше, — сердечно поприветствовала меня твоя сестра. — Прости, что завтракаем без тебя... Ты так сладко спала, что жалко было будить. Учитывая, что ты полночи с кашлем промучилась, поспать тебе было просто необходимо.

Твои незрячие солнца нежно сияли мне.

— Лёнь, ты как?

Пошатываясь от слабости, я подошла и запустила пальцы в твои отросшие к зиме вихры.

— Получше, Утёночек. Есть хочу...

Александра с готовностью вскочила, усадила меня, щедро отрезала кусок пирога и налила чаю. Я впилась в пирог зубами так, будто не ела целую неделю: моё нутро просто горело от голода. У Александры тем временем зазвонил мобильный. Она вышла в прихожую, но её разговор был хорошо слышен.

— Да... Привет, зайка. И тебя с наступившим... Нормально, в кругу семьи, с моими сестрёнками. Нет, сегодня не работаю. Нет, я совершенно не против, а очень даже за... Давай. Во сколько за тобой заехать? Договорились, милая. Через час буду.

Значит, всё-таки сестрёнка, подумалось мне с облегчением. Ну и ладно, ну и слава Богу, а то двусмысленность так и свербела, так и язвила моё нутро, создавая это ненужное напряжение. Хорошо, что у Александры было кого назвать «зайкой» и «милой», в противном случае мне было бы очень и очень не по себе.

Заглянув на кухню, твоя сестра спросила:

— Чижики, вы не против, если я быстренько приму душ?

Ты, конечно, тоже всё слышала, а потому усмехнулась:

— Давай, давай... Мойся чисто, чтоб твоей зайке было приятно с тобой... гм, гм... общаться.

Александра засмеялась и ушла в ванную. Я принялась мыть посуду, параллельно соображая, как бы избежать лицезрения твоей сестры в максимальном неглиже после душа: это треклятое pleasure было слишком guilty, чтобы позволять ему вторгаться между тобой и мной. И я придумала: когда Александра вышла из ванной, моя голова по-страусиному пряталась, но не в песок, а под полотенцем. Всё, что я видела — это отражение моего собственного носа в кастрюле с отваром.

Когда я трусливо высунулась из своего укрытия, Александра была уже в облегающих чёрных бриджах и белом свитере с высокой тёплой горловиной. Изящно нагибаясь и ставя ногу на краешек обувной полочки, она застёгивала в прихожей свои белоснежные сапоги. Вжик — одна молния, вжик — вторая... Надев шубку и небрежно намотав шарф, Александра сказала:

— Ну всё, чижики, поехала я... Отдыхайте тут. Лёнечка, лечись давай как следует.

В этот момент опять зазвонил мобильный — на сей раз твой. Сказав: «Одну секунду, Саш», — ты вышла из прихожей, и мы с твоей сестрой остались один на один. Не зная толком, что сказать, я пробормотала:

— Жаль, что ты уже уходишь...

Александра стояла передо мной — высокая, с убийственно прекрасными ногами, в этих дьявольски сексуальных бриджах и шикарных сапогах. Нет, я была совершенно спокойна, ведь она назвала меня сестрёнкой... Но тут же поразила снова, проговорив приглушённо:

— Если хочешь, я могу остаться. Скажи только слово.

У меня на миг язык прилип к нёбу. Сглотнув гадкий ком и прокашлявшись, я пролепетала:

— Нет, ну зачем же... А как же твоя девушка? Она ведь ждёт...

Александра, не сводя с меня пристально-нежного взгляда, качнула головой:

— Ничего, подождёт. Вы с Яськой для меня важнее всего на свете.

Я не успела ответить: вернулась ты. Тебе позвонил парень из твоей бывшей группы, ударник Илья — поздравил с Новым годом и предложил выступить в клубе послезавтра. Ты не выступала уже, наверное, целый год, но ответила другу отказом.

— Утя, ты что? — огорчилась я. — Выступила бы. Тебя же любят! Когда ты выступаешь, у публики такой восторг, что я прямо горжусь тобой... Зачем же ты отказалась... Зря.

Твои пальцы нежно коснулись моих щёк.

— Птенчик, пока ты болеешь, я не могу думать вообще ни о чём, — ответила ты. — Но ты не расстраивайся так, будто это был мой последний шанс... Выступление я могу себе устроить ещё тыщу раз в любое время — с администрацией клуба у меня давно всё на мази. Ты, главное, поправляйся, а там и всё остальное наладится.

— Присоединяюсь, — серьёзно, с чувством сказала Александра. — Выздоравливай скорее, солнышко. — Прижав нас с тобой к себе (одной рукой — тебя, а другой — меня) и крепко чмокнув, она шепнула: — Вы — мои родные чижики. Ну всё, мне пора.

Твоя сестра уехала, оставив меня озадаченной и в смятенных чувствах. Что же за отношения были у Александры с её новой девушкой, если она сказала: «Ничего, подождёт»? Я бы никогда не смогла так сказать о тебе: ты всегда стояла для меня на первом месте. И, разрываясь между написанием книги и тобой, я порой ощущала себя чудовищем.

— Птенчик, ты не против, если я пойду поработаю? — спросила ты, беря меня за руки. — Заказ хороший: работы максимум на неделю, а оплата — как за два месяца в школе. Я к пятому числу обещала выслать заказчику готовый материал, так что...

— Конечно, иди. — Я даже повернула и направила тебя за плечи в сторону студии. — Давай, давай. Всё равно нечего около меня тереться: я сейчас — бацилла ходячая. Не знаю вот даже, как бы вчерашние посиделки не сказались... Эвкалипт эвкалиптом, но фиг его знает...

Ты ушла в студию, а я с большой кружкой грудного сбора с мёдом устроилась на диване перед телевизором, закутавшись в одеяло. По какому-то из каналов шли без перерыва мультики, и мне вдруг захотелось впасть в детство: надоели юмористы и всяческие «Песни о главном».

Когда зазвонил мой мобильный, я ещё не знала, что случилось, а потому, увидев на дисплее имя брата, удивилась: он ведь вроде уже звонил, поздравлял...

— Привет, с наступившим тебя, — сказала я.

— П-привет... — голос Дениса звучал как-то странно — не то озадаченно, не то ошарашенно. — Слушай, тут такое... В нашем доме... ну, где родителей наших квартира... пожар случился. Ты ещё не в курсе?

— Н-нет, — от таких новостей я тоже начала заикаться. — Когда?

— В шесть часов... Какие-то пьяные придурки вышли во двор с утречка ракеты запускать... Уфф, — Денис выдохнул, потом снова вдохнул. — Ну, и зафигачили две ракеты в окна квартир... Нашей — ну, то есть, отца, и ещё одной, соседней. У нас ракета пробила балконное остекление, окно, залетела внутрь и там взорвалась. Ну, и заполыхало всё, конечно. Я как узнал-то? Светлане позвонил, хотел с праздником поздравить, а то вчера сети были перегружены, не дозвониться... А вот сейчас дозвонился... Она Новый год у дочери встречала, так что в квартире никого не было, когда всё это случилось. А вот соседям, кто дома был, не повезло. Одного мужика там с ожогами в больницу увезли. Мда... Встретили Новый год, называется.

Сегодняшний сон о пожаре сразу предстал в ином ключе. Значит, это не от скопившейся в лёгких мокроты... Неужели вещий? И приснился он мне как раз примерно в то время, когда всё это на самом деле произошло...

— Светлана в истерике, конечно, — сказал Денис. — Квартира, говорит, сильно пострадала. Та комната, куда ракета попала, вся выгорела, а дальняя — бывшая твоя — частично. Кухню не затронуло практически. Вот такие дела... Отхватить-то она отхватила отцову квартиру по завещанию, вот только придётся теперь туеву хучу денег вбухивать в ремонт. Ну, может, ещё с тех дятлов пьяных удастся что-то стрясти по суду, но сразу они всё выплатить вряд ли смогут... Геморрой, в общем.

После этого разговора мне вспомнилось ещё одно моё видение — то, что пришло ко мне на похоронах отца. Но вот странность: там были руины — обломки бетонных плит, мебели... Ёлка, торчащая из-под них. Гирлянда на клёне. Как будто рухнул если не весь дом, то целый подъезд как минимум. Что же это? Просто глюки? На экране телевизора мелькали кадры мультика, но мой мысленный взгляд пронзал пространство сквозь телеящик и устремлялся далее, к бывшему моему дому. Почему же не обрушение, а пожар? Нет, гадать бесполезно, я должна была увидеть всё своими глазами.

Отрывать тебя от работы я не стала: в твою святая святых я заходила только в самом крайнем случае — так уж у нас повелось. Потеплее одевшись и капитально закутав горло шарфом, сунув в карман пачку леденцов от кашля и проверив на кухне газ и воду, я вышла из дома.

Мороз щипал за щёки весьма ощутимо, и, пока я ждала транспорт, у меня успели подмёрзнуть ноги. Нервно перекатывая во рту леденец с лимонным вкусом, я всматривалась вдаль: не идёт ли нужная мне маршрутка? Вот она наконец подошла, и я, покашливая, забралась внутрь. Может, я даже успею вернуться до того, как ты оторвёшься от работы и заметишь моё отсутствие...

И вот он — дом, когда-то бывший моим. В глаза сразу бросались следы пожара в двух квартирах: страшные, зияющие дыры окон, чёрные пятна копоти на стене дома вокруг них. На снегу — обгоревшие обломки мебели, оконных рам, балконного остекления... Из сугроба торчал чёрный остов ёлки с остатками игрушек, а на ветках клёна повисла опалённая огнём ёлочная гирлянда.

Покрытые изморозью гроздья кленовых вертолётиков и гирлянда... Вот эта деталь точно совпадала. И ёлка, только в моём видении она не была обгоревшей.

Ледяной воздух врывался в мои больные лёгкие, как жидкий азот. Кашель согнул меня в три погибели, а под ногой у меня хрустнул обломок стеклянного ёлочного шара. Свисающий конец гирлянды чуть покачивался от ветра.

— Ой, Алёнушка, здравствуй!

Из подъезда вышла Нина Георгиевна, полная женщина с рыхлым добродушным лицом — соседка с первого этажа и подруга моей покойной мамы. Она помнила меня ещё ребёнком. В длинном пуховике и обычной серой шали, чуть одышливая и грузная, она ничуть не изменилась с моего отъезда.

— Давно тебя не было видно... Замуж вышла? — доброжелательно поинтересовалась она.

— Ну... В общем, да, — ответила я.

В тот момент мне было проще чуть покривить душой, чем объяснять правду. Вряд ли Нина Георгиевна поняла бы.

— А тут пожар был, сама видишь, — словоохотливо зачастила соседка. — Оболтусы какие-то нажрались как свиньи и ну ракеты пускать!

Нина Георгиевна рассказала мне, в целом, то же самое, что я только что узнала от Дениса, но она добавила одну деталь, от которой ледяная лапа зимы перехватила моё горло...

В тот же ранний час одинокая и не совсем здоровая психически женщина из соседнего подъезда, вздумав свести счёты с жизнью, открыла на кухне газ. Соседи, почувствовав запах, позвонили куда следует, и неудавшуюся самоубийцу спасли. Не рвануло только потому, что квартиры находились друг от друга достаточно далеко, но если бы ракета попала в окно кухни этой женщины, большой «бабах» был бы обеспечен.

— Ты чего кашляешь? Простыла, что ль? — сочувственно спросила Нина Георгиевна.

— Да... Есть немного, — прохрипела я.

Я смотрела на покачивавшуюся на ветру гирлянду. Что же это получается? Я увидела то, что могло случиться, но не случилось ввиду каких-то неизвестных причин? Некий нереализованный вариант развития событий? Как бы то ни было, если бы он реализовался, без человеческих жертв точно не обошлось бы.

Но что? Что сдвинуло событийную цепочку? Что заставило всё пойти по иному пути? Нина Георгиевна с удивлением наблюдала, как я бродила по двору, разглядывая снег, словно Шерлок Холмс — только увеличительного стекла не хватало. Вот, очевидно, то место, где пускались ракеты. Забыв о кашле, я пыталась прочитать следы новогоднего баловства, приведшего к таким печальным последствиям...

— Нина Георгиевна, а где живёт та женщина? — спросила я.

— Вон там, — озадаченно ответила соседка, показывая на окна квартиры. — А что?

Я встала напротив этих окон. На снегу виднелась лужица блевотины, алели несколько пятен крови и валялась парочка выбитых зубов. Кто-то подрался, кого-то стошнило. Что бы здесь ни произошло, это заставило пьяных любителей пиротехники отойти на другое место.

Попрощавшись с соседкой, я поспешила на остановку. Мне срочно нужна была горячая ингаляция: на морозе кашель усилился, а леденцы уже не помогали. Уже в маршрутке зазвонил мобильный.

— Птенчик, ты где? — услышала я твой недоуменный голос.

— Кхе... Я вышла кое-куда ненадолго, уже еду домой... кхе-кхе, — прокашляла я.

Дальше — возвращение в тёплую квартиру, твои объятия, ингаляция, кружка грудного сбора, кусок пирога и несколько ложек «Цезаря». Прочь, прочь, ледяные миражи, оставьте мою голову, отяжелевшую от вновь поднимающегося жара...

Через три недели после этого я всё-таки решилась и начала выкладку первого и на тот момент единственного варианта «Слепых душ» на Прозу. К тому времени уже прояснилось, что же именно заставило тех придурков отойти от окна горе-суицидницы. Взрывы новогодних фейерверков разбудили Виктора, хозяина квартиры, расположенной по соседству с квартирой отца, и он, выйдя на балкон, крикнул нарушителям спокойствия пару ласковых. Те и не подумали угомониться, а только пьяно хохотали и матерились ему в ответ, и тогда Виктор вышел во двор и дал в морду одному из них. (Именно его зубы я и видела на снегу). Преподав безобразникам такой урок, мужчина ушёл к себе, а те стали думать, как ему отомстить. В их хмельные и дурные головушки пришла идея — запустить ракету в окно Виктору. Первый запуск был неудачен: ракета поразила не ту цель, а именно — квартиру отца. Это не обескуражило и не напугало хулиганов, и они спокойненько продолжили дело: взяли вторую ракету, примотали к отломанной от дерева длинной ветке, подожгли, прицелились получше и — бабах! Со второго раза ракета нашла нужную цель. Виктор получил ожоги, спрятавшихся парней вскоре нашли и забрали в кутузку, где они во всём сознались. Криминального прошлого у ребят не было, и они, как я узнала позже, отделались условным наказанием, но им присудили выплачивать материальный ущерб владельцам пострадавших квартир.

У Светланы на нервной почве по поводу пожара и сопряжённых с ним проблем обострилась язва желудка, а при более тщательном обследовании обнаружился рак. Ей сделали операцию. В итоге из-за всех проволочек и передряг квартира была отремонтирована только к маю, но в её ауре навсегда остался огненный след...

_____________

* (англ. идиом.) «запретное удовольствие»

18. БЕЗУМНОЕ ЛЕТО

Суббота. Пол-утра я не могла сосредоточиться ни на чём, но три таблетки обезболивающего немного отогнали гул в голове. Мы ехали на дачу, город опять душила нестерпимая жара. Автобус был полный, и нас прижало друг к другу. Я отражалась в твоих тёмных очках. От тебя пахло свежевыстиранной футболкой и чуть вспотевшей кожей. Родной запах, без которого не могла представить своей жизни.

Малиновые кусты — колючие, но если присесть, можно спрятаться от безжалостного солнца. Хорошо было сидеть на корточках в тенёчке, таская в рот висящие на нижних ветках ягоды... Ты, насторожив ухо, как локатор, слушала, где я шуршу, а я, пытаясь дотянуться до очень крупной и соблазнительной, но далеко висящей ягодки, чуть не упала в ландыши. Их в малине было много. С кряхтением я села на прохладную землю, а над головой раскинулось безумное лето, крышесносящая, убийственная жара, от которой даже небо выцвело, выгорело. Ты чуткими пальцами провела по веткам... и ягодки как будто сами потянулись к тебе. Одну — в рот, две — в ведёрко. А иногда — наоборот. У нас всегда так получалось: я в основном собирала, а ты — ела.

Но вот ты сморщилась: вместе с ягодкой тебе в рот попал жгуче-вонючий клоп, испортив удовольствие. Отплёвываясь, ты что-то проворчала, а мне стало смешно. Но я сдержалась, чтоб не фыркнуть.

— Что поделать, если клопы тоже любят малину, — сказала я сквозь улыбку.

Ведро набиралось медленно, жара прибывала. Потянувшись за очередной ягодой, я ощущала, как земля уходит из-под ног, а палящее небо будто давит мне на голову.

— Уфф...

— Лёнь, ты чего? — услышала я сквозь звон в ушах твой озабоченный голос.

Холодная минералка пролилась мне в горло: ты успела сбегать за ней в дом. Виски и затылок намокли, и ветерок, обдувая, холодил их.

— Пошли. — Твои руки помогли мне встать.

В доме ты стянула с меня футболку и обтёрла мокрым полотенцем, а мне вообще захотелось залезть в бочку с водой и погрузиться по шею. Обтирание перешло в ощупывание. Твои зрячие пальцы играли на мне, как на инструменте. И пахли малиной... А у губ был малиновый привкус.

Ведро, наполненное ягодами только на две трети, стояло на столе. Надо было добрать.

— Лёнь, ну, тебя ж удар хватит, — отговаривала ты. — К чему это геройство?

Всему виной — аномально жаркое лето две тысячи десятого. Сейчас, наверно, было уже плюс тридцать пять, если не больше. Но если малину вовремя не собрать — осыплется, а остатки засохнут на ветках. Жалко ягоду, и поэтому я снова нырнула в колючие заросли, а ты со вздохом — следом за мной, чтоб страховать на всякий случай — вдруг начну в обморок падать. Конечно, тебе тоже было жарко.

И вот, наконец — ведёрко полное. Я переложила всё в тазик, засыпая сахаром, а ты залезла в ягоды ложкой. Отправив ложку малины в рот, захрустела; я соблазнилась и сделала так же... А тебя соблазнили мои губы. Получился сахарно-малиновый поцелуй.

Варенье-пятиминутка попыхивало на плите. Я сняла розовую ароматную пену, подула и протянула тебе. Ты любила пенки с варенья и всегда просила их для тебя оставлять.

— Осторожно, горячая...

И снова поцелуй — карамельно-тёплый, пробирающий до самого сердца нежной до слёз сладостью.

Принесённые из дома простерилизованные банки стояли на столе рядком. Моя голова была как одна из них — пустая и звенела от боли. Но к чёрту, я не хотела тебе жаловаться. Такой хороший день нельзя портить нытьём.

От варенья, пузырившегося на плите, мне стало ещё жарче. Я разлила его по банкам, а ты сидела на диване, поглаживая ёжик на затылке.

— Утён, иди, помоги закатать, — позвала я. — У тебя сил побольше.

Твоё лицо напряжённо кривилось: налегая на закаточную машинку, ты закручивала банки. Я наблюдала за твоими лопатками и работой мышц спины, которые ходили ходуном.

Потом мы сидели в тени яблони, ели вишню и стреляли косточками. Листва колыхалась над нашими головами, а густой, горячий ветер совсем не охлаждал перегревшиеся тела.

— Завтра надо вишню пособирать, — подумала я вслух. — А то тоже засохнет на ветках. Компот вишнёвый люблю...

— По прогнозу завтра до плюс тридцати семи, — предупредила ты.

— А мы с утречка, пораньше. Тогда не так жарко.

В твоих глазах тревожно отражалось небо.

— Лёнь, ты бы не перенапрягалась... Тебе же днях — в больницу.

— Да нормально всё.

Но больница — потом, а пока мы соревновались, кто дальше выстрелит косточкой. Твои ловкие пальцы запускали их метров на семь, а то и десять, а ухо ловило звук падения. Ты вышла чемпионом по всем параметрам — в том числе и по умению завалить меня на травку, в тенёк, и сделать там со мной такое, отчего яблоки на ветках покрылись румянцем смущения.

— Фу, тут муравейник, — проворчала я.

А твои губы покраснели от вишнёвого сока и стали кисловаты на вкус. С малиной было лучше. Слаще.

Девять вечера. Оранжевые лучи солнца уже не обжигали: в них осталось только ласковое тепло, очень похожее на твоё. Пекло остыло, в воздухе была разлита нега и лень. Ванильные облака в светлом высоком небе и твоё дыхание, отдающее ягодной сладостью — чего мне ещё желать этим вечером? Твои пальцы переплелись с моими, ты щекотала мой живот вишенкой на черенке, а потом съела её. Вишенки-близняшки прохладно скользили по моей шее, а потом — по твоей. В голове от боли осталась только тупость и звон, да небольшая заложенность в ушах.

А ночью мне стало плохо. Не спасали даже твои объятия: у меня было такое чувство, будто я умираю.

— Давление опять, наверно, — расстроилась ты.

Тонометр остался дома, измерить давление было нечем, но я не сомневалась: оно зашкаливало. Голова болела до тошноты, слабость и дурнота не давали мне сделать и шага. Я лежала пластом до утра, а ты не смыкала глаз, то поднося мне стакан воды, то намачивая полотенце и кладя его мне на голову.

— Проклятая жара...

Утром мы поехали домой. На моём лице не было ни кровинки, а колени подгибались. Но ты не давала мне упасть, хотя голубая жилка на твоём стриженом виске колотилась в пулемётном ритме. Обычно из автобуса помогала тебе выйти я, но на сей раз нам пришлось поменяться ролями. Ты чуть-чуть споткнулась, и моё сердце похолодело, но... ничего. Всё было в порядке, ты уже протянула руки ко мне.

— Иди сюда, Лёнь... Осторожно.

Остаток дня мы просидели дома: какая уж тут вишня... А ночью разразилась гроза — наконец-то!.. Для измученной природы и столь же измученных людей это было спасением. Мне тоже стало легче, и я, выйдя на балкон, дышала посвежевшим воздухом. Вымотанная прошлой бессонной ночью, ты сейчас крепко спала и не слышала ни стука дождя, ни раскатов грома.

Меня разбудил запах кофе и шкворчание омлета на сковородке. Но мне кофе нельзя: ты налила в мою кружку жиденького чаю.

— С бергамотом, как ты любишь, — нежно прошептали твои губы и поцелуем обхватили мои. — Ну, всё, кушай, а мне пора бежать...

— Утён, а завтрак? — задержала я тебя.

— Да я — уже, — улыбнулась ты. — Пока ты спала. Всё, всё, я на работу.

Ещё несколько раз чмокнув меня, ты торопливо допила кофе, надела тёмные очки и взяла трость. Дверь квартиры закрылась, и на лестнице послышались твои удаляющиеся шаги и постукивание трости по железным прутьям перил. Двадцатое июля миновало, и у тебя настало время летней школы, а твоя голова, в июне ставшая жертвой эксперимента, уже обросла ёжиком.

Послезавтра мне предстояла баллонная ангиопластика по причине повторного сужения почечной артерии, из-за которого у меня и начало снова повышаться давление. В моём случае рестеноз был маловероятен, но, наверное, по какому-то закону подлости меня угораздило попасть именно в тот небольшой процент людей, с которыми это случается. Пластику должен был делать тот же молодой хирург, который занимался мной в прошлый раз — Константин Алексеевич. Предвосхищая вопрос читателя, отвечу: нет, он не прототип Кости из «Слепых душ», просто тёзка. Так уж совпало.

А до третьего и самого страшного удара рокового августа оставалось совсем немного...

19. ЕЖЕВИЧНАЯ СВАДЬБА И ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА

Жаркое лето две тысячи десятого продолжало бить рекорды: первая декада августа выдалась тропически раскалённой. Посещение леса из-за пожаров запретили, но мы с тобой, невзирая на это, решили отправиться на наше озеро. Мой отпуск ещё не кончился, и в твой выходной, рискуя нарваться на неприятности, мы собрали еду, палатку, твою гитару и сели в маршрутку. Впрочем, рисковали мы не сильно: костров разводить мы и так не собирались, а что касается лесной охраны, то вероятность встретить её была почти такой же, как у встречи с НЛО — ввиду малой численности сотрудников.

Прошло примерно полторы недели после ангиопластики, и я чувствовала себя более или менее нормально. Внутрь одного из стентов был поставлен ещё один, а второй просто расширили баллончиком. Время процедуры удачно совпало с моим отпуском, и больничный брать не пришлось: я и так уже была на «плохом счету» у начальства — как сотрудник, потенциально неспособный бесперебойно пахать, как лошадка, и при первой удобной возможности подлежащий замене. Как изношенный винтик в механизме.

Но оставим грустное. Поездка была твоей идеей, которая мне понравилась, несмотря на плохую переносимость мною жаркой погоды. Сосны и озеро — что могло быть замечательнее? Колючие пальцы сосновых лап на небе, хвойное волшебство воздуха, храмовая тишина торжественно стройных стволов, сочащихся янтарной смолой, в золотой глубине которой застывают все горести и печали — разве это не рай на земле? Мне хотелось снова рисовать тебя — словами ли, красками ли, неважно. Сердцем и душой.

Вода была тёплой и ласковой, как пуховая постель, а твои губы вытесняли из моей души весь мир, становясь моей единственной реальностью. Твои пальцы играли на струнах, а потом извлекали из моего тела аккорды счастья, твой голос обволакивал и поднимал к небесам, выше колючих сосновых крон, в заоблачную страну. Снова было всё: капельки воды на твоей коже, прилипший к ступням песок, похожий на тёмный тростниковый сахар; непобедимое солнце, зажигающее вокруг твоей круглой стриженой головы рыжевато-золотую ауру. А потом случилось то, чего я не ожидала...

Солнце уже почти село за сосны, только густо-янтарные косые лучи пробивались между стволами в вечерней тишине. Смолкшая гитара лежала на траве, устав за день, и я тихонько ласкала её струны, поглаживая те места, которых касались твои пальцы. Струны отзывались отрывистым полустоном-полушёпотом, а ты сидела, обхватив руками колени — босая, в закатанных до колен джинсах, чему-то улыбаясь.

— Птенчик, дай-ка мой рюкзак, — попросила ты вдруг.

Ещё ни о чём не догадываясь, я потянулась к рюкзаку, лежавшему довольно далеко, так что пришлось почти лечь на траву, чтобы кончиками пальцев уцепиться за лямку: вставать было лень, жаркий день разморил и утомил меня. Ловко найдя нужный кармашек, ты достала чёрный бархатный футлярчик, в каких обычно бывают кольца, и протянула мне. Уголки твоих губ подрагивали в полуулыбке.

— Чт-то это? — заикнулась я.

Впрочем, это был глупый вопрос. Подцепив ногтем крышечку, я открыла футляр. На красной подложке поблёскивали два золотых обручальных кольца. По каждому из них вился филигранно выгравированный лиственный узор, а в центре каждого листочка медовыми капельками мерцали крошечные камушки.

— Утя... Это что? — поперхнулась я.

— Ты же сама видишь, — засмеялась ты. — Кольца.

— Об... обручальные?

Ты кивнула. Яркая вспышка счастья ослепила меня и выдавила слёзы из моих глаз. Хотелось и плакать, и смеяться, щекотный комок невероятных чувств разрывал меня изнутри. Вместо свадебного платья на мне был обычный белый сарафан, вместо загса вокруг торжественно молчала сосновая роща, а вместо лимузина нас сюда привезла маршрутка. Единственным свидетелем было зеркало озёрной воды, а гостями — птицы. Казалось бы: зачем? Ведь мы и без этого были единым целым, что могло сделать нас ближе? Ближе уже было просто некуда. Но вот поди ж ты: этот обряд или, я бы даже сказала, таинство совершило над нами какое-то волшебство, и мозаика, в которой не хватало маленького кусочка, засияла всеми красками в своей новообретённой полноте...

— А на какой палец? — пробормотала я, дрожащей рукой доставая кольца.

— Давай — на средний, — предложила ты. — Чтобы только нам с тобой было ясно, что это означает.

— А... — Я запнулась, держа кольца на ладони и любуясь их осенним блеском. — А какие-то слова?.. Я даже не знаю.

Ты улыбнулась, согрев меня светом своих незрячих солнц.

— По-моему, все слова уже сказаны до нас. Предлагаю сразу перейти к делу.

Кольцо скользнуло мне на палец, а твои губы освободили меня от необходимости произносить какие-то торжественные речи, накрыв мой рот в поцелуе. Брачным ложем нам послужила густая трава, а вечерняя синь скрыла нас за своим пологом.

Рюкзак был не очень удобной подушкой, но наши головы уместились на нём. Поднеся руку к глазам и слушая твоё дыхание, я рассматривала кольцо у себя на пальце.

— Ты сама выбирала? — спросила я.

— Почти, — улыбнулась ты. — Девушка-продавец помогла.

Конечно же, снова глупый вопрос. Интересно только, как девушка-продавец отнеслась к тому, что оба кольца — женские по размеру? Впрочем, неважно. Зацепив своим мизинцем твой, я разглядывала наши руки рядом. Твоя была смуглее, с чуть более худощавыми пальцами, чуткими и зрячими.

— А что это за камушки? — Я вдыхала запах твоей кожи, устроив голову на твоём плече.

— Продавец сказала, что цирконы. — Твои губы защекотали мой лоб, дыхание окутало волной нежности.

— Красиво очень... Я тебя люблю, Уть.

Вместо ответа ты повернулась ко мне, и мы снова тесно сплелись в объятиях.

Ты спала, а я, перевернувшись ногами к изголовью и высунувшись из палатки, дышала прохладой и слушала звуки ночи. Я не могла сомкнуть глаз от переполнявшего меня сияющего счастья, то и дело всматриваясь в лунные блики на моём кольце. Яркий месяц путался в тёмных колючих кронах сосен, а стоило положить подбородок на сложенные руки, как в нос ударял простой, первобытный, но невыносимо прекрасный аромат травы и земли. Тут поблизости по берегу озера я ещё днём приметила заросли ежевики, полные уже спелых чёрных ягод: видно, местные ещё до неё не добрались. Утром, как рассветёт, надо будет пойти и набрать для тебя. С этим решением я и уснула.

...Утро только-только занималось, а я была уже на ногах. Ты сладко спала в палатке, и я не стала тебя будить, потихоньку оделась, взяла пустой пластиковый контейнер из-под блинчиков и отправилась собирать ягоды.

Ежевичник был размером с наш сад. Кустики, росшие редко, почти стелились по траве, ничем не поддерживаемые, а в самой гуще, опираясь друг на друга, они были приподняты почти на метр от земли. От изобилия перед глазами во мне всколыхнулась жадность, и я протянула свои загребущие руки к мягким сочным ягодкам, похожим на малину, только чёрного цвета. Они висели на ветках густо — бери хоть все подряд, чем я незамедлительно и занялась. Исцарапалась вся, конечно, но оно того стоило.

Восхитительное было утро... Тело наслаждалось сохранившейся с ночи прохладой, которую ещё не успела прогнать аномальная жара, пальцы пахли ягодами, а на одном из них блестело кольцо — на первый взгляд, скромное, но если присмотреться — очень изящное и красивое. Я так увлеклась сбором ежевики, что не сразу заметила высокую фигуру у соснового ствола. Вздрогнув, я подняла голову.

Это была женщина в бежевой ковбойской шляпе, клетчатой рубашке с закатанными до локтей рукавами, тёмных джинсах и синих резиновых сапогах. За плечом у неё на одной лямке висел рюкзак. Примерно одного роста с Александрой, подтянутая и стройная, она стояла, прислонившись к стволу плечом, скрестив руки на груди и жуя травинку. Её большие серо-зелёные глаза смотрели на меня пристально и изучающе, а из-под шляпы виднелись коротко подстриженные тёмно-русые волосы.

— Так, девушка, что вы тут делаете? — спросила она строго. — Вы что, радио не слушаете? В связи с пожарами лес посещать запрещено.

Я обмерла, напряжённо застыв в неудобной позе на корточках. Ну, вот и достукались мы... Понадеялись на авось, думали, обойдётся, но не обошлось. Интересно, нас оштрафуют, или всё ограничится предупреждением?

— Да, я знаю про запрет, но я же костров не развожу, — пролепетала я, поднимаясь с корточек. — Вот... просто ягоды собираю.

Незнакомка отделилась от ствола и неторопливо подошла, глядя на меня сквозь прищур. Косметики на её лице не было, но она и не требовалась: природные данные и так весьма впечатляли. Красивый прямой нос, чувственный рот с энергичным изгибом, огромные глаза с длинными ресницами, ухоженная кожа без морщин и прыщиков, а рост — ах, чёрт, мой фетиш!..

— Ну вот, знаете о запрете, но всё равно нарушаете, — сказала незнакомка. — Нехорошо.

По направлению её взгляда я поняла, что у меня что-то не в порядке с сарафаном... Скосив глаза вниз, я ахнула: так и есть, коварный ежевичный побег подцепил подол и приподнял его край. Я принялась смущённо оправляться, а глаза незнакомки уже откровенно лучились смехом.

— Простите, девушка, я вас разыграла, — призналась она, снимая шляпу и пробегая пальцами по волосам. — Я не сотрудник лесной охраны, а такой же нарушитель, как и вы. Так что не бойтесь.

Пару секунд я стояла столбом в онемении, а потом затряслась от нервного смеха, заслоняя глаза ладонью.

— Ну ни фига себе шутки у вас... У меня чуть инфаркт не случился!

— Простите, — повторила незнакомка. — Я не хотела вас пугать, честно.

Возможно, ей пошла бы и шевелюра ниже плеч, но короткая стрижка смотрелась на ней очень хорошо — самое то, что надо. Сверху волосы были длиннее и лежали изящными волнами, разделенные косым пробором. Что-то немного хищное и сладострастное было в её джокондовской полуулыбке. Держа шляпу за завязки, незнакомка задумчиво любовалась мной, и у меня где-то под сердцем ёкнуло подозрение...

— Вы очень красиво смотритесь здесь, — сказала незнакомка. — Белое платье и чёрные ягоды, а вокруг — зелень и сосны... Гм, простите, — с белозубой улыбкой перебила она себя, — мне следует представиться. Меня зовут Ксения. А вас? Можно узнать?

Я представилась, мы сказали друг другу пару слов о себе. Ксения занималась частной психологической и психотерапевтической практикой. Здесь она была одна — просто гуляла и расслаблялась, медитировала и отдыхала, заряжалась силами природы. Не спрашивая разрешения, она энергично принялась помогать мне собирать ежевику, бросая ягоды в мою пластиковую посудину. Заметив кольцо, сказала:

— Красивое... Вы замужем?

У меня опять ёкнуло внутри. Кольцо ведь было не на безымянном пальце, почему же Ксения предположила именно этот вариант? Ты сказала: «Чтобы только нам было понятно», — но она «просекла фишку» моментально. Впрочем, она ведь психолог — может, поэтому. Честно признаться, я не разбиралась в тонкостях символики колец... Может быть, кольцо на среднем пальце тоже что-то означало?

— Да, — тихо, но твёрдо ответила я. — Замужем.

Может, у меня и не было печати в паспорте, но в душе я чувствовала себя в полном праве так сказать. Ксения улыбнулась, вздохнула.

— Понятно, — проговорила она, и в её вздохе мне почудилась тень сожаления. — Повезло вашей половине...

С её помощью контейнер ёмкостью в восемьсот миллилитров набрался за пять минут, а в ежевичнике висела ещё тьма-тьмущая сочных кисло-сладких ягод. Я пожалела, что мы с тобой не захватили с собой ведёрка. Единственным выходом было досыта наесться свежей ежевики прямо тут, на месте, что мы с Ксенией с удовольствием и сделали.

— Спасибо за помощь, — поблагодарила я. — Ну, мне пора, а то моя половина там, наверно, меня уже потеряла...

Ксения с загадочной тенью усмешки в уголках глаз и губ проговорила:

— Неужели наша встреча вот так и закончится? Не хочу вас терять, едва увидев... Можно мне хотя бы посмотреть, кому так посчастливилось со второй половинкой? Вы не против?

Я слегка напряглась, но что-то мне подсказывало, что Ксения не будет шокирована, увидев тебя в качестве моей «половины». Что-то было «этакое» в её смелом взгляде, откровенно любовавшемся мною, да и, честно говоря, она мне тоже понравилась — безотчётно, инстинктивно. Было в ней что-то романтично-бесшабашное, яркое, бесстрашное, харизматичное... В тот момент я ещё не знала, что именно её образ вдохновит меня на создание персонажа Аиды в «У сумрака зелёные глаза»: до появления замысла этой книги оставалось чуть меньше двух лет, но образ главной героини уже родился.

— Да нет, не против, — пробормотала я, от смущения делая вид, что для меня чрезвычайно важно, чтобы крышка тщательно прилегала к краям контейнера, хотя тщательнее там было уже некуда. — Пойдёмте... Тут недалеко.

Я направилась к месту нашей стоянки, а Ксения, водрузив шляпу обратно на голову, мягкой и грациозной, хищной поступью большой кошки последовала за мной. Из-за стволов слышался твой голос, звавший меня:

— Лёня! Птенчик! Ты где?

— Здесь! Иду! — отозвалась я, ускоряя шаг тебе навстречу.

При виде тебя, сиротливо стоявшей в десяти шагах от палатки и, казалось, всем телом напряжённо слушавшей пространство, я ощутила угрызения совести: как я могла покинуть тебя в лесу так надолго, да ещё и без предупреждения?

— Всё нормально, Ясь, — успокоила я тебя, подойдя и сжав твою руку. — Я тут недалеко ежевики набрала. Там просто заросли её... Вкусная! Хочешь?

Краем глаза я наблюдала за реакцией Ксении. Моя новая знакомая была совершенно спокойна, её обаятельное большеглазое лицо не отражало и тени удивления.

— Здравствуйте, — сказала она, приветливо протягивая тебе руку.

Ты только чуть повернула голову на звук её голоса, а твои руки остались опущенными вдоль тела. Я жестом показала Ксении, слегка удивлённой твоей напряжённо-каменной неподвижностью, что ты — незрячая: поднеся пальцы к глазам, я отрицательно качнула головой. Та слегка изменилась в лице, но не растерялась и сама взяла твою руку, чуть пожала и отпустила.

— Ян, познакомься, это Ксения, — представила я тебе будущего прототипа моей Аиды. — Мы случайно в ежевичнике встретились. Ксения тут тоже отдыхает. — Вспомнив розыгрыш, я со смешком добавила: — А я сначала подумала, что она — из лесной охраны, и слегка сдрейфила. Думала — ну, щас нам будет...

— Лёня сказала мне, что замужем, — проговорила Ксения с улыбкой. — Теперь мне всё понятно... Вам досталась изумительная половинка, Яна, поздравляю. Даже завидую вам. По-хорошему, конечно. Когда я увидела её, собирающую ежевику, это было прямо как по классику: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты...» Точь-в-точь.

— Может, позавтракаем вместе? — предложила я, смущённая таким обилием комплиментов. — Нам как раз надо остатки нашей еды прикончить, чтобы обратно с собой не тащить.

— Я не против, — весело согласилась Ксения. — Я, кстати, не с пустыми руками, у меня тоже кое-что найдётся к столу.

Из рюкзака она достала пирожки, пакет румяных ранеток, хлеб, крупные спелые помидоры, ореховое ассорти с изюмом, сухарики и бутылку чая «Нести». Я тоже вытащила остатки наших припасов из сумки-холодильника, и мы уселись на травке вокруг «скатерти-самобранки».

— Угощайтесь, яблочки мытые, — сказала Ксения, развязывая пакет с ранетками.

Я поблагодарила, взяла одно яблочко себе, ещё одно вложила тебе в руку. Сжав его и понюхав, ты проговорила небрежно:

— У нас своих таких навалом в саду. Но спасибо.

Я исподтишка толкнула тебя локтем: мол, невежливо, дарёному коню в зубы не смотрят. Однако ты, похоже, решительно настроилась быть сегодня букой, и мне пришлось поддерживать разговор за нас двоих. Заметив гитару, Ксения оживилась:

— О, вы играете?

— Это Яна играет, — пояснила я. — Она профессиональный гитарист, композитор и аранжировщик. А ещё преподаёт в музыкальной школе для слепых детей и иногда выступает в клубе.

— Здорово, — проговорила Ксения, разрезая карманным ножом помидор и посыпая половинки солью. — То, что вы делаете, Яна, вызывает уважение и восхищение. Не сочтите за наглость с моей стороны, но нельзя ли услышать вашу игру?

Ты что-то буркнула и впилась зубами в бутерброд. Извинившись перед Ксенией, я взяла тебя под руку и отвела в сторонку на пару слов.

— Утён, что с тобой? — зашептала я, сжимая твои плечи. — Ты чего такая бука, м? Сыграй, ну что тебе стоит?

Ты, жуя бутерброд, пробурчала:

— Угум, щас. Я что — медведь ярмарочный, чтобы играть на потеху первому встречному? Перетопчется. И вообще, домой пора. Мне на работу завтра.

Твои незрячие солнца потухли, лицо стало угрюмее тучи. Сначала меня поразил твой грубоватый ответ, но потом, осенённая догадкой, я уткнулась своим лбом в твой и затряслась от тихого смеха.

— Ясь... Ну, ты чего? Ревнуешь, что ли? Глупости какие... Мы же с тобой — вот! — Я взяла твою руку и покрутила на пальце кольцо. — В горе и в радости, пока смерть не разлучит нас, разве нет? Ты же знаешь, я твоя и больше ничья. А Ксения... Ну, просто вроде случайного попутчика: как встретились, так и разойдёмся. А ты и я — это навсегда. Не думаешь же ты, что я... Утя, ну ты даёшь!

— «Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты», — проворчала ты с набитым ртом. — Откуда она вообще такая взялась в лесу? Нахалка... И в теме, похоже.

— Ну... Да, по всем признакам — в теме. Сама удивляюсь, как так совпало, — вздохнула я. И снова фыркнула: — Утя, ты так смешно ревнуешь... Ой, я не могу!

— Смешно ей, — хмыкнула ты.

— Ладно, не играй для неё, сыграй для меня, — предложила я альтернативу. — Для меня-то ты не откажешься это сделать? Мм? Уть?

Десяток заискивающих чмоков в щёки, подбородок и нос постепенно возымели своё задабривающее действие, и ты, дожевав бутерброд и утерев губы, снисходительно усмехнулась:

— Ладно... Если мадам просит, её покорный менестрель споёт.

Мы вернулись на место, где Ксения спокойно и терпеливо доедала помидор с хлебом. Усевшись и взяв гитару, ты дотронулась до струн и насмешливо сказала:

— Ну что ж, сама напросилась. Щас спою.

Да, я напросилась. Я ожидала услышать одну из твоих песен — лучших, с мудро-крылатыми словами, от которых так щемит сердце, но... Со всё тем же иронично-шутовским видом ты запела:

Сползает по крыше старик Козлодоев,

Пронырливый, как коростель.

Стремится в окошко залезть Козлодоев

К какой-нибудь бабе в постель...

Ну, и далее по тексту песни легендарного БГ, звучавшей в фильме «Асса». Когда ты спела «попрятались суки в окошки отдельных квартир», меня даже покоробило: настолько это была не твоя интонация и не твой стиль. Ты была насмешливой, язвительно-ехидной, какой-то далёкой и чужой. Такой я тебя ещё не видела. Потом ты исполнила «Не пей вина, Гертруда» того же БГ и, прикрыв струны рукой, усмехнулась:

— Ну, мадам довольна?

Я вздохнула. Настроение испортилось, мне стало грустно.

— Ясь, а спой что-нибудь своё, а? — попросила я. — Ту песню, которую ты пела, когда мы с тобой ещё только познакомились... Там слова такие: «Свет в окне оставить не забудь».

— Что-то не припомню, — ответила ты, откладывая гитару. — Ксения, извините, нам пора домой. Мне нужно кое-что доделать по работе, да и жарко уже становится... А Лёня плохо переносит жару, давление может подняться.

— Вот как? Я, собственно говоря, тоже уже собираюсь возвращаться, — сказала Ксения. — Моя машина стоит тут неподалёку, могу вас подвезти.

— Спасибо, мы на маршрутке доедем, — сухо ответила ты.

— До остановки — километра четыре через лес топать, а моя машина — тут, на просеке, за пять минут дойдём, — рассудительно возразила Ксения. — Кроме того, маршрутку ещё дождаться надо, а я — вот она, меня ждать не нужно.

— Спасибо, не стоит утруждаться, мы как-нибудь сами доберёмся домой, — упрямо отказалась ты. — Лёнь, давай собираться.

Что тут делать? Ты была напряжена, как струна, которая вот-вот лопнет, а мне доводить тебя до критической точки не хотелось, и я предпочла уступить. Улыбнувшись Ксении, я вздохнула:

— Спасибо вам большое... Мы лучше сами.

— Ну... хозяин — барин, — развела руками Ксения. — Я хотела как лучше, но навязываться вам не стану.

Я принялась собирать наши вещи, но краем глаза заметила, что Ксения не уходит. Расставив длинные ноги в облегающих джинсах и заложив руки в карманы, она смотрела на меня с загадочной полуулыбкой. Идти нам было в одну сторону, как выяснилось, и она просто дожидалась, когда мы соберёмся, чтобы пойти всем вместе.

Грустная, с испорченным настроением, я брела между молчаливых стволов. Уходить отсюда не хотелось просто до крика, но, с другой стороны, раздражать тебя мне не хотелось в равной степени. Погружённая в эти невесёлые мысли, я не очень внимательно смотрела под ноги и не заметила пригорочка. Нога подвернулась, и я с воплем скатилась по мягкой траве в небольшую ложбинку.

— Лёня! — встревоженно воскликнула ты.

Сустав был вроде на месте, но жуткая боль в щиколотке ясно дала понять, что ногу я растянула. Ксения в один миг оказалась рядом.

— Лёнечка, вы целы? — спрашивала она озабоченно. — Где-нибудь больно?

— Кажется, растяжение, — простонала я, растирая щиколотку, которая опухала прямо-таки на глазах.

— Ох, ну что ж вы так, — покачала Ксения головой, бережно дотрагиваясь до моей ноги, будто она была чем-то драгоценным и хрупким.

В это время ты тоже добралась до меня. Твои руки принялись взволнованно меня ощупывать.

— Птенчик... Ты как? Ничего не сломала?

— Нет, нет, Ясь... — Сдерживая стон, я провела ладонью по твоему ёжику. — Ногу подвернула чуть-чуть. Ничего, дойду как-нибудь...

— Яна, — обратилась Ксения к тебе серьёзно и вкрадчиво, — я вас настоятельно прошу, давайте не будем истязать Лёню и заставлять её с такой ногой ковылять четыре километра до остановки. Моя машина совсем рядом. Давайте отставим все недоразумения в сторону и поступим так, как будет лучше и удобнее для Лёни.

Твои губы сжались, верхняя нервно дёрнулась.

— Хорошо, — процедила ты глухо. — Лёнь, встать можешь?

— Попробую, — пропыхтела я, цепляясь за твоё плечо.

Стискивая зубы, я кое-как доковыляла до серебристо-серого внедорожника Ксении. Он был не такой большой, как у Александры, но свою функцию — ездить по пересечённой местности — выполнял отлично. Ксения настояла на том, чтобы я села вперёд и пристегнула ремень безопасности, а тебе пришлось расположиться на заднем сиденье. Когда мы выехали из леса на ровную асфальтовую дорогу, я назвала наш адрес и объяснила, как туда проехать.

— Лёня, ради Бога, не сочтите за навязчивость, но могу я обратиться к вам за помощью по профессиональному вопросу, как к специалисту в области иностранных языков? — спросила Ксения. — Не могли бы вы мне помочь с одной научной статьёй по моей специальности? Она на английском, а перевода нигде нет. Я сама немного владею английским, но, видно, не настолько хорошо... Есть там несколько абзацев, смысл которых от меня ускользает. Автор нагородил там каких-то чёрт знает каких трёхэтажных грамматических конструкций, в которые я, грубо говоря, никак не могу въехать, хотя все слова по отдельности вроде понятны. Можно было бы, конечно, плюнуть на эти абзацы, но без них не складывается общая картина, получаются логические пробелы и смысл всей статьи ясен не до конца. Думаю, это не отнимет у вас много времени. Ну, и без благодарности с моей стороны, конечно, не останется.

На заднем сиденье царила гробовая тишина. Твои незрячие солнца спрятались за щитком тёмных очков, губы были мрачно сжаты.

— Почему бы нет? — ответила я. — Я пока свободна, у меня ещё есть несколько дней отпуска. Обращайтесь.

Ксения просияла белозубой зачаровывающей улыбкой.

— Спасибо вам, Лёнечка... Можно тогда ваш телефон, чтоб мы могли обсудить, как будет удобнее всё это сделать?

Под твоё угрюмое молчание мы обменялись номерами телефонов. Ничего опасного и двусмысленного я во всём этом не усматривала, хотя, если на секунду предположить, что статья — лишь предлог, Ксения представала в качестве весьма ловкой особы, способной уводить чужих девушек буквально из-под носа у их половин — ну, или, по крайней мере, весьма дерзко завязывать с ними знакомство. Я абсолютно не собиралась заводить с ней какие-либо интрижки: на моём пальце был символ нашей с тобой любви, но Ксения была всё-таки чертовски обаятельна. Она притормозила у аптеки и купила там эластичный бинт, обезболивающий гель и таблетки для меня. Когда мы подъехали к нашему дому, она открыла дверцу и помогла мне выбраться из машины, даже хотела проводить до самой квартиры, но ты сказала вежливо, но твёрдо:

— Большое вам спасибо, что подбросили нас. Теперь-то уж мы дойдём оставшиеся несколько шагов.

Ничуть не обескураженная твоей суровостью, Ксения лучезарно улыбнулась мне и сказала:

— Созвонимся, Лёнечка. Было безумно приятно с вами познакомиться... — И добавила: — И с вами, Яна. Вы достойны уважения. Ну, а ваша девушка, — не удержалась она от последнего комплимента, — поклонения.

Твоя рука заботливо поддерживала меня, когда мы поднимались по лестнице. Дома я намазала ногу гелем, забинтовала и приняла обезболивающее. Устроившись на диване, я прижала к ноге пакет со льдом из морозилки, а ты отправилась в ванную. Оттуда послышался шум и плеск воды.

После душа, не сказав мне ни слова, ты ушла в студию в одной майке и трусиках-боксерах. Я откинула голову на диванную подушечку и хныкнула. Эта недосказанность возводила между нами стену, и это было самой ужасной, самой невыносимой пыткой. Страшнее твоего молчания не существовало ничего.

Прихрамывая на больную ногу, я достала из сумки-холодильника так и не съеденную тобой ежевику — тоже квёлую и грустную, утратившую товарный вид и немного пустившую сок. Есть её уже не хотелось, и я убрала её в морозилку — может, сделаю что-нибудь потом из неё. Положу в кисель или испеку ягодный пирог.

Поговорить с тобой мне удалось только поздно вечером, когда ты пришла в спальню и улеглась рядом, повернувшись ко мне спиной — небывалое дело и плохой признак. Из-за жары мы спали, ничем не укрываясь: шумновато работающий кондиционер на ночь приходилось выключать. Придвинувшись, я дотронулась до твоего плеча. Кожа была чуть липкой.

— Ясь... Ну, ты что сегодня устроила, а? — начала я тихо и не то чтобы укоризненно, а скорее наоборот — виновато. — Совершенно незнакомый человек, с которым меня ничто не связывает... Мы просто общались, а ты... Отелло, блин. Разве так можно? Ревность — это, вообще-то, выражение недоверия. Ты не веришь в то, что я люблю только тебя, и больше никто мне не нужен. Не веришь, что я не собираюсь тебе ни с кем изменять... Не веришь, что вот это кольцо, которое ты мне надела — не просто украшение для меня. Знаешь, такое недоверие унизительно.

Ты устало застонала.

— Птенчик, ладно... Давай спать. Проехали.

— А «проехали» — как это понимать? — спросила я, не удовлетворённая, а даже слегка обиженная таким ответом.

— Так и понимать, — буркнула ты в подушку. — Замнём для ясности. Спи давай.

Ты умолкла, а я, закусив уголок наволочки, зажмурилась, чтобы сдержать слёзы. От горечи и тоски хотелось выть. Чувство недоразрешённости, невыясненности просто сводило с ума, скребло и грызло мне сердце. Ты отгородилась от меня стеной, сквозь которую я не могла пробиться, только разбивала в кровь кулаки...

У меня всё-таки вырвался всхлип. Я тут же заткнула себе рот подушкой, но слишком поздно: ты, конечно, услышала.

— Лёнь, ну вот ещё, — проговорила ты через плечо. — Не реви. Говорю же — проехали. Забудь, ерунда всё.

— Уть, это не ерунда, — дрожащим от слёз шёпотом ответила я. — Веришь ты мне или нет — что может быть важнее?

— Ну, всё, всё, всё. — Ты повернулась ко мне, и твои чуткие пальцы вытерли мои мокрые щёки. — Верю, птенчик. Успокойся и спи.

Твои тёплые губы прильнули к моим. Тихий чмок в темноте — и ты повернулась на спину, закинув руку за голову: очертания твоего острого локтя в темноте проступали на фоне окна.

Прошла пара дней. Ни с того ни с сего на боках и животе у меня выступила сыпь, которая так сильно зудела, что невозможно было спать. В таком неприятном эффекте я подозревала новый гель для душа: у меня с моющими средствами вообще довольно сложные отношения, и, честно говоря, всяческим гелям я предпочитаю мыло «Dove» — классическое, белое, без цветовых и ароматных вариаций. А тут я решила попробовать гель той же марки, со свежим цитрусовым запахом, и вот, пожалуйста — проверенная марка меня подвела. Намучившись с зудом и безуспешно перепробовав все наружные способы его уменьшения, я была вынуждена прибегнуть к «тяжёлой артиллерии» и крайнему средству — тавегилу. Я не люблю противоаллергические таблетки за их седативный эффект, но делать было нечего — уж слишком чесалась проклятая сыпь. Флакон с гелем для душа полетел в мусорное ведро, а я бросила в рот три таблетки тавегила и запила водой. Принять сразу полторы суточные дозы я решила для того, чтобы побыстрее избавиться от этой сводящей с ума чесотки. Никуда идти сегодня я не собиралась: если захочется спать — прилягу.

Но не тут-то было. Зазвонил мой мобильный.

— Здравствуйте, Лёнечка... Это Ксения. Вам сейчас удобно говорить?

Её бодрый голос подействовал на меня, как струя свежего и чистого воздуха, и я невольно заулыбалась — сама не знаю, отчего.

— А, здравствуйте... Очень рада вас слышать, — ответила я. — Да, конечно, нет проблем.

— Замечательно. Как ваша ножка?

— Спасибо, уже получше немного, хотя побаливает ещё.

— Понятно... Мда, неприятная эта штука — растяжение. На пару недель, не меньше... Но я, вообще-то, насчёт моей статьи звоню. Завтра я уезжаю на несколько дней, и она мне как раз понадобится для семинара. Я не слишком нарушу ваши планы, если сегодня в три часа дня заеду за вами? Я сейчас на работе, а статью забыла дома... Вы не против съездить ко мне в гости? Кстати, у меня есть очень хорошая спортивная мазь. Сама ею пользуюсь: она превосходно снимает припухлость и боль при растяжениях.

Я глянула на часы. Несколько абзацев научного текста — дело двадцати минут, до твоего возвращения с работы успею вернуться. Засиживаться у Ксении не входило в мои планы. В принципе, она могла и сюда заехать со своей статьёй, чтоб мне с травмированной ногой никуда не тащиться, но... Ладно. От двери до машины — недолгий путь.

— Хорошо, я вас жду, — сказала я.

К трём часам я уже начала ощущать лёгкую усталость, но в пределах терпимого. Ксения вышла из машины мне навстречу в ослепительно белом брючном костюме. Я невольно залюбовалась: если в ковбойской шляпе и джинсах она была овеяна походной романтикой, то сейчас её облик завораживал своим лоском и шиком.

— Простите, Лёнечка, с моей стороны довольно эгоистично заставлять вас передвигаться, но я очень хочу пригласить вас к себе, — сказала она, беря меня за руку и осторожно, ласково сжимая пальцы. — Как всегда, потрясающе выглядите!

Какое там «потрясающе», подумалось мне. После зудящего ночного ада, вялая от тавегила и хромая — нечего сказать, радующее глаз зрелище...

— Вы мне льстите, Ксения, — усмехнулась я.

Она ответила с потрясающе открытой и лучистой улыбкой, в которой невозможно было заподозрить и тени притворства:

— Отнюдь. Я говорю чистую правду.

Всё-таки было в Ксении что-то колдовское, иначе почему бы при одном взгляде на неё меня наполняла праздничная беззаботность и лёгкое, светлое ощущение сказки? Мне хотелось быть бесшабашной и легкомысленной, кокетливой и обольстительной — женщиной в самом полном смысле этого слова... От восхищения, сквозившего в её взгляде, мои ноги сами отрывались от серого асфальта повседневности, а за спиной раскрывались прозрачно-радужные стрекозиные крылья. Повинуясь мягкому приглашающему жесту Ксении, я села в машину. В салоне царила спасительная прохлада — благодаря такому замечательному изобретению, как кондиционер. Горько-пыльное пекло улицы осталось снаружи, и поездка была приятной и комфортной.

Ксения жила в красно-белой двенадцатиэтажной новостройке, окна которой выходили на центральный городской парк. От двери подъезда до входа в парк было рукой подать — достаточно пересечь один тротуар. Входя в лифт, я испытала лёгкую дурноту в желудке — особенно, когда пол кабинки слегка качнулся под ногами, а когда дверцы открылись, я ощутила несказанное облегчение. Позванивая ключами, Ксения подошла к солидной светло-коричневой двери и улыбнулась мне. У меня ёкнуло в животе и мелькнула паническая мысль: «Какого лешего я здесь делаю?!» Но паниковать было слишком поздно: передо мной гостеприимно раскинулась четырёхкомнатная квартира, оформленная в минималистическом стиле. Светло-серый ламинированный паркет, белые стены, светло-бежевая мебель, белые занавески — всё это создавало ощущение лёгкости и чистоты, какой-то облачной воздушности и прохлады. Одно нажатие кнопки на пульте — и по комнатам заструился кондиционированный двадцатиградусный воздух.

— Лето просто какое-то сумасшедшее, — сказала Ксения, снимая туфли и кладя ключи на тумбочку. — Вы пока проходите, Лёнечка, а я быстренько освежусь холодной водой: жара доконала.

Свернув куда-то за угол, она исчезла из виду, а я глянула на своё отражение в зеркальной вставке шириной в половину стены, потом прошла босиком по безупречно чистому паркету в просторную гостиную. Огромный мягкий уголок мог вместить человек десять гостей, но в данный момент вместил одну меня. Передо мной на стене висел огромный чёрный прямоугольник плазменного экрана, к ступне ластился ворс однотонного ковра цвета какао, а журнальный столик был украшен букетом из пшеничных колосьев в белой вазе.

Ксения вошла с роскошной виноградной гроздью на тарелке. Крупные розовато-зелёные ягоды соблазнительно и прохладно поблёскивали капельками воды.

— Угощайтесь, Лёнечка.

Она была уже без жакета — в белом полупрозрачном топике без рукавов, открывавшем её атлетически вылепленные руки с довольно развитыми мускулами, не слишком перекачанными, но создающими здоровый, упругий рельеф под кожей, приятный глазу. Брюки на белых подтяжках великолепно подчёркивали тонкую талию и сидели просто безупречно. Сев на диван вполоборота ко мне, Ксения поставила тарелку на столик и с ленивой кошачьей грацией навалилась боком на диванную спинку.

— Спасибо, — пробормотала я, отщипывая прохладную прозрачную виноградину. — Как там насчёт вашей статьи?

Ксения с чувственной улыбкой тоже положила ягоду в рот, блестя лукавыми искорками в глубине зрачков.

— Ммм... Вы торопитесь?

— Вообще-то, мне к половине шестого надо бы быть дома, — призналась я. — Мне не хочется, чтобы Яна, вернувшись с работы, не застала меня.

— Понимаю, — с усмешкой-прищуром проговорила Ксения, закинув ногу на ногу. — Она у вас сколь талантлива, столь же и ревнива. Простите меня, Лёня... Глядя на вас, я просто не могу сосредоточиться и говорить о делах... Хочется только любоваться вами. Жаль, что у нас с вами так мало времени. Ну что ж... — Ксения поднялась с дивана, откидывая волосы со лба. — Хорошо, сейчас я принесу статью.

Через полминуты на колени мне легла прозрачная папка-уголок с несколькими ксерокопиями журнальных страниц.

— Абзацы выделены розовым маркером, — сказала Ксения, присаживаясь возле меня на корточки так близко, что я ощутила запах шампуня от её волос. — Вам нужен словарь или ещё что-нибудь?

Чувствуя от близости Ксении лёгкую дрожь нервов, я всё-таки оторвала взгляд от её обтянутого белой брючной тканью бедра и попыталась сосредоточиться на тексте. Пробежав глазами первый из выделенных абзацев, я поняла, что мне придётся прочесть всю статью, чтобы разобраться и перевести правильно.

— Тут много узкоспециальных терминов, с наскоку не переведёшь, — заключила я. — Чтобы врубиться в тему, придётся читать всё. Словарь не нужен, лучше всего — Интернет. Ни к чему таскать с собой толстые тома, когда всё есть во Всемирной паутине.

— Что верно, то верно, — улыбнулась Ксения, заглядывая в текст так, что её ухо почти коснулось моего плеча. — Прогресс не стоит на месте. Что ж, тогда пройдёмте за мой стол.

Кабинет был оформлен всё в том же стиле минимализма: только нужные функциональные вещи и никакого лишнего украшательства. Огромные книжные шкафы занимали две стены комнаты, а компьютерный стол располагался у окна: сидя за ним, можно было расслаблять глаза, обозревая красивый вид на парк. Солидное кожаное кресло вежливо скрипнуло, как бы приветствуя меня, а заставка «Windows» растянулась на непривычно просторных для меня двадцати семи дюймах по диагонали.

— Пожалуйста, всё к вашим услугам, — сказала Ксения, кликая мышью по иконке браузера. — Бумага — на полке под принтером, ручки, карандаши — на столе. Не буду вам мешать... Пока приготовлю что-нибудь.

Начала я с того, что усилием воли устранила лёгкий кавардак в мыслях и чувствах. Поползновений со стороны Ксении вроде пока не было, но мурашки по коже всё-таки бегали в предчувствии чего-то... этакого. Пожалуй, мне тоже сейчас очень не помешало бы умыться холодной водичкой: щёки так и горели. Я рассердилась на себя. А ещё допытывалась, веришь ты мне или нет!.. Тьфу. Так, всё, текст, текст. Будь он трижды неладен.

Статья в три журнальных разворота была довольно сложной, написанной в тяжёлой, напыщенно-заумной манере. Я сломала себе все мозги, пытаясь усвоить суть и распутывая и в самом деле трёхэтажные грамматические навороты. Где-то на середине статьи строчки буквально поплыли у меня перед глазами, и мне пришлось откинуться на спинку роскошного кресла. Стоило мне закрыть глаза, как меня словно начало засасывать в тошнотворную бездонную пропасть... Бррр. Мозги норовили растечься по полу кисельной массой, на веки давила горячая тяжесть. Так, собраться, собраться! Взбодриться!

Наконец я всё-таки одолела эту муть, ругая автора на чём свет стоит. Неужели нельзя было написать подоходчивее, без попыток вогнать читателя в транс или отыметь его в мозг? Вытащив из пачки листок бумаги, я принялась переводить требуемые абзацы, одновременно борясь с наплывающим на сознание туманом. От тавегила приход, не иначе. Дёрнул же меня чёрт вымыться этим идиотским гелем! Всегда пользовалась мылом, и всё было прекрасно. Нет ведь, понадобилось же... Мысли корёжились и цеплялись друг за друга заусеницами. Они то ползли улитками, то гиппопотамами топтались по моим извилинам и утюжили их, как сотня асфальтоукладочных катков...

Всего абзацев было четыре: два покороче и два пухленьких, как у Льва Николаевича. Я героически сражалась с последним из них, когда за плечом послышался голос Ксении:

— Ну, как тут у вас дела?

— Одну минутку, — пробормотала я, выводя на листке какие-то невообразимые каракули. Даже почерк поплыл — ничего себе таблеточки...

А голос Ксении мягко защекотал мне ухо:

— Вы не устали, Лёнечка? Может, сделаем перерыв?

Этот голос пролёг красной чертой по вялой серой путанице моих мыслей, подстегнув мои нервы, начавшие было обвисать, как варёные макароны. Узор ореховой поверхности стола своей древесной логикой замещал отсутствие моей собственной, в какой-то мере выручая... Фу, бред.

— Уфф... Нет-нет, я уже заканчиваю. — Не буквы, а «кариозные монстры» какие-то... Переписать, что ли?

— Так... Ну и что же получается? — Рука Ксении оперлась о край стола. Белизна её брюк маячила где-то на краю моего сознания.

— В общем, вот... — начала я.

Я зачитывала абзацы, а Ксения склонялась всё ниже... Её рука мягко скользнула вокруг меня и обняла за плечи. Язык шершаво заплёлся, я споткнулась и умолкла, обмирая и утекая в шёлковую бездну мурашек.

— Замечательно, — нежно проговорила Ксения, щекоча дыханием мой висок. — А я-то никак не могла понять... Вы просто выручили меня, Лёнечка, спасибо вам огромное. Теперь всё встало на свои места.

Пытаясь высвободиться, я выбралась из кожаных объятий гостеприимного кресла, не желавшего меня отпускать. На двадцатисемидюймовом экране висела словарная статья — умные слова мелким шрифтом, а значок «Оперы» виртуально чмокал меня, как накрашенный алой помадой рот. Моя рука оказалась в руке Ксении: «Я помню чудное мгновенье...» — а гения чистой красоты шатало и уносило куда-то в всемирнопаутинную бесконечноотносительность...

— Лёнь, позвольте угостить вас обедом. Всё уже готово.

Мой язык лепетал, что мне пора домой, а ноги послушно шли на кухню — в её уютную, клетчатоскатертную обеденную зону, отделённую от рабочей подобием барной стойки с высокими серебристыми табуретами. Стул, четвероногий друг, подскочил, едва ли не виляя хвостиком, и принял меня на свою услужливую спину — то бишь, сиденье; тарелка живописно предложила мне на обозрение и поедание шедевр салатного искусства. Сладкое столовое вино было красным от натуги: так оно жаждало и стремилось выбраться из стеклянного плена бокала. И оно таки сделало это — попало в меня, свернувшись у меня внутри жарко дышащим, кроваво-алым драконом...

А напротив меня шелестело сладкоречивое золотое дерево, протягивая ко мне тонкие живые ветки, прорастая в меня корнями и осыпая мерцающей пудрой своей пыльцы:

— Лёня, простите мне мою прямоту, но я не могу молчать. Вы прекрасны. Вы из тех женщин, ради которых хочется совершать безумства, идти на подвиги, жертвовать жизнью, которым хочется посвящать стихи... Жаль, я не умею слагать возвышенные строчки.

Моя вилка вонзилась в какую-то из деталей шедеврального салатного произведения.

— Ксения... Я замужем. И я люблю свою «половину».

Листва золотого дерева вздохнула с осенней грустью.

— Я знаю, Лёня... Признаюсь, это никогда не мешало мне завоёвывать девушек. Я просто не задумываясь беру то, что мне понравилось, невзирая ни на какие обстоятельства и осложнения... Но с вами всё иначе. С вами нельзя поступать так эгоистично. Да, мне хотелось бы вас похитить и увезти на край света, но... будете ли вы счастливы?

Брат-близнец красного дракона забрался ко мне внутрь — ещё один освобождённый узник стеклянной тюрьмы. От царапины, нанесённой мне его огненным шершавым хвостом, у меня вырвался смешок.

— Не надо меня похищать... Во-первых, это статья УК РФ, а во-вторых... хм, даже и не знаю, что во-вторых. Очень вкусный салат. Спасибо.

Золотая крона красноречивого дерева задрожала от мягкого смеха, хрустально звеня.

— На здоровье, Лёнечка. Попробуйте мясо... Нет, правда, вы пробуждаете во мне какие-то благородные порывы, делаете из меня другого человека. Вместо того, чтобы действовать, как я обычно действую, когда мне нравится девушка, мне хочется думать о вашем счастье и благополучии. О вашем душевном покое. Я не могу просто взять и разрушить ваш жизненный уклад, вторгнуться в ваш мир, натворить бед и... банально сбежать, добившись желаемого.

От третьего братца-дракона я решила отказаться. Алкоголь и тавегил — не лучшее сочетание.

— Вы прямо... Казанова-сердцеед. На самом деле вы просто ещё не нашли свою половинку, на которой ваши метания и поиски закончатся.

Снова золотолиственный вздох. Мерцающая пыльца задумчиво осыпалась с поникших веток.

— Не знаю, Лёнь... Иногда я думаю, что остановка — это конец. Финиш. Видимо, это какая-то особенность моего характера — люди мне быстро наскучивают. Не получается у меня долгих стабильных отношений — приедается, и я бегу вперёд, дальше, ищу новых встреч, новых завоеваний, новых ощущений, новых задач. Вот потому-то я и не хочу из-за своей мимолётной прихоти портить жизнь такому ангелу, как вы. Хотя... Не исключено, что и здесь вы привнесёте нечто новое и застрянете занозой в сердце надолго.

«Ангел». Опять... Да что ж всем так нравится рисовать за моей спиной эти крылышки?

— Я не ангел, Ксения. Обычный человек...

К половине шестого быть дома. Время, время... Чудовище с циферблатом вместо лица. Кто его щупал, кто нюхал или пробовал на вкус? Иногда мне кажется, что времени вообще нет, а тиканье часов — просто условность, придуманная человеком.

— Ксения, спасибо за... В общем, за всё. Мне пора домой. Яна скоро придёт с работы, а я... не приготовила ничего поесть.

В зеркальной стене прихожей отражался странный ангел — без крыльев, в белом сарафане и с забинтованной ногой, которую он с трудом всунул в балетку, устало морщась и держась за стену. Обвёл сонным взглядом прихожую... Сумочка? Ах да, вот она. Но так просто этому ангелу уйти не дали: его догнала Ксения, и талия ангела оказалась в плену её сильных рук. Потом, одной рукой прижимая ослабевшего и шатающегося ангела к себе, второй Ксения приподняла его лицо за подбородок и впилась в растерянно приоткрывшиеся губы. Сумочка упала на пол, а ангел обмяк в руках Ксении.

Поникший от слабости, он сидел в маленьком круглом кресле и морщился от резкого запаха нашатыря на ватке. Встревоженно сжимая его руку и заглядывая в затуманенные глаза, Ксения спрашивала:

— Лёнечка, вам плохо? Что-то болит? Может, «скорую»?

— Нет... Просто отвезите меня домой, — шевельнулись посеревшие губы ангела.

Что это было? По всей вероятности, прекращение домогательств на стыке женской хитрости и реального обморока. Выход мне подсказало само моё состояние, близкое к коме, осталось только слегка преувеличить симптомы. От двух бокалов вина я не могла так опьянеть — видимо, таблеточки помогли. Будь она проклята, эта сыпь... Но теперь она хотя бы не чесалась, и то хорошо.

— Да, Лёня, как скажете... Вы можете идти?

— Дойду как-нибудь...

Кабина лифта тошнотворно тронулась и поехала вниз, почти размазывая меня тонким слоем по своему потолку. Я в принципе не люблю лифты, а уж в таком состоянии... Мой вестибулярный аппарат объявил забастовку, и только благодаря руке Ксении я удержалась на ногах до самой остановки кабины.

В надёжных объятиях салона джипа я разжала пальцы и перестала цепляться за явь: больше не было сил бороться с этой патологической усталостью. Тёмный провал, в который меня уволакивало, казался тёплым, уютным и совсем не опасным. Я заглянула головокружительной бездне в лицо, а она вдруг дохнула на меня ледяным космическим равнодушием...

Лёгкий толчок: движение машины остановилось. Явь снова проникла под мои веки.

— Мне ничего от вас не нужно, Лёня, — сказала Ксения серьёзно и грустно. — Лишь бы с вами всё было хорошо. Чтобы вы улыбались, радовались жизни и не болели... Вот всё, чего я хочу.

Мои руки, расслабленно лежавшие на сумочке, стиснули её мягкий кожаный бок. За высшую райскую награду я сочла бы глоток воды. Семнадцать пятнадцать... Успеваю.

— Со мной всё будет хорошо... Не беспокойтесь.

Ладонь Ксении тёплой тяжестью прижала мою руку к сумочке.

— Лёнечка, я сочту за счастье, если вы не оттолкнёте меня совсем и позволите быть вам другом. И простите меня за всё лишнее.

Улыбка получилась вялой: губы пересохли.

— Ладно... Мир и дружба.

Боль в растянутой щиколотке оказалась даже кстати: она помогала не засыпать. Вот уж действительно, нет худа без добра... Дома было пусто и тихо, и я первым делом залезла под прохладный душ, чтобы взбодриться и освежиться. Спать пока нельзя, сначала надо хоть что-нибудь приготовить на скорую руку...

Я заглянула в холодильник. Куриное филе, сливки, горошек... Половина упаковки риса в шкафчике. Всё необходимое для быстро готовящегося и сытного блюда было в наличии, оставалось только нарезать, пожарить, отварить и смешать.

Семнадцать пятьдесят. Ты должна была прийти с минуты на минуту, но сил ждать у меня уже не осталось. Полная сковородка курицы с рисом стояла на плите, и я со спокойной душой плюхнулась на кровать... И снова оказалась лицом к лицу с дышащей бездной.

И вдруг...

— Лёня!

С бешено колотящимся сердцем я села на кровати. Это был твой голос, ты будто бы окликнула меня.

— Утёнок? — дрогнувшим голосом позвала я.

В ответ — пустота и молчание, на часах — уже полвосьмого вечера. Пошатываясь от слабости и цепляясь плечами за все косяки, я обошла квартиру, заглянула даже в ванную и в туалет. Никого... Твоя студия тоже была пуста. Во дворе слышались вопли играющих ребятишек, белый тюль покачивался от движения воздуха, проникавшего в приоткрытую балконную дверь. Ничего себе я вздремнула... Но где же ты? И где мой мобильный? Ах да, сумочка.

На экране телефона пульсировал значок «поиск сети». Никуда дозвониться было вообще невозможно. Ледяное дыхание бездны коснулось моих лопаток...

Я набрала твой номер с домашнего.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Что же это?..

20. АВГУСТОВСКАЯ ТИШИНА

Августовская тишина мало чем отличается от июльской или сентябрьской. Тишина она и есть тишина... В ней есть, конечно, некоторые звуки, например, за окном — далёкий шум улицы, приглушённый стеклопакетом, тиканье часов на кухне...

Хотя нет. Различия у неё есть. Июльская тишина — тёплая, как кошка, она полна ожидания и уюта, а августовская — пустая и холодная. Ибо ждать больше некого.

Я открываю дверь и вхожу в твою «святая святых». Трогаю инструменты, пульт, монитор, примеряю наушники. Всё хранит тепло твоих рук, твой запах, твою ауру. Сажусь за компьютер.

При запуске включается голосовая программа для незрячих, и я закрываю её, чтоб не мешала. Твои рабочие файлы и программы мне нет смысла трогать: всё равно я в этом не разбираюсь. А вот интернет-браузер запускаю, и открываются все вкладки предыдущей сессии. Форум гитаристов... Специальные музыкальные сайты. Твоя почта. Пароль сохранён в браузере, авторизация на этом компьютере — постоянная.

Да, читать чужие письма — непорядочно, но я тянусь к ним, потому что в них ещё живёт частичка тебя, излучая тепло и улыбаясь мне незримо. Всё плывёт перед глазами от слёз; прозрачная солёная капелька остаётся на костяшке пальца, которым я провела по нижнему веку. Пять новых писем... Два, судя по отображённой в списке входящих первой строчке — явно по работе, а вот три остальных — от какого-то Солныша. В сердце вонзается нежданная иголочка недоумения и тревоги... Дрожащий палец кликает по самому последнему письму, а всё нутро словно ошпаривает струя кипятка.

«Ежонок мой, привет! Куда ты запропастился? Уже неделю не отвечаешь((( Я беспокоюсь! Ты что, дуешься? Твой Солныш».

С первого взгляда меня больше всего поражают эти местоимения — «мой» и «твой». Хм, «Ежонок». Я-то думала, что я — единственная, кому позволено называть тебя ласкательными именами, но, как выяснилось, такие же права имеет и ещё кто-то. Для меня это такая невыносимо болезненная неожиданность, что даже дух перехватывает на миг. Будто под дых ударили. Рука тянется открыть другие письма, в том числе и твои ответы...

Часы тикают, отсчитывая секунду за секундой — моё время без тебя. За окном — августовские сумерки, а передо мной развёрнута переписка. Всматриваюсь в аватарку этого Солныша... Кого-то эта девушка мне смутно напоминает, будто я где-то видела её. Блондиночка с маленькими серёжками в розовых ушках. В своих письмах она упоминает детали, из которых становится понятно, что работает она медсестрой в офтальмологическом отделении. Из твоих ответов я узнаю её имя — Юля. Ну конечно! Та сестричка, которая сидела возле тебя после операции и рассказывала анекдоты... Тебе удалили глаз и часть зрительного нерва из-за опухоли, выписали, и я благополучно забыла об этой девушке. Я даже не подозревала, что твоё с ней знакомство продолжилось.

Сквозь саднящую и щиплющую боль, будто на открытую рану плеснули йод, я читаю её письма к тебе, пытаясь понять, была ли между вами лишь переписка или же вы встречались и общались лично. На последнее в письмах нет ни намёка: вы нигде не договариваетесь о встрече, не назначаете ни места, ни времени. Но нежность, пропитывающая каждую строчку посланий твоей собеседницы — как мне кажется, непозволительная — невыносимо больно ранит меня.

Твои ответы ей — ласковые, но сдержанные. Нежностей, которые допускает Юля, в твоих письмах нет, твой тон — тёплый и дружеский, но нигде нет ни сюсюканья, ни приписок «обнимаю» или «целую». Но ты позволяешь ей слишком много в отношении себя — все эти ласкательные прозвища, интимный тон, притяжательные местоимения. Не пресекаешь, не ставишь её на место.

Так, а вот и то, что я искала... Выяснение отношений.

«Юля, я понимаю твои чувства. Довольствоваться лишь дружбой тяжело, но другого я не могу тебе дать. Но это не так уж мало, потому что друг (настоящий, конечно, а не просто приятель или знакомый) — это такой же близкий человек, как возлюбленный/ая».

Юля соглашается с твоими доводами, плачет, смиряется, но и после этого не оставляет своих нежностей и интимного тона. Она делится с тобой всеми своими переживаниями, проблемами, радостями. Прогулявшись по осеннему парку, она посылает тебе аромат этой прогулки посредством нескольких фраз, а прочитав какую-то книгу, описывает впечатления и мысли. Часто она выражает свои чувства и состояние музыкой: в письмах встречается много ссылок на выложенные в Интернете песни и клипы. Ты тоже шлёшь ей музыку, иногда — стихи. Она также пытается сочинять стишки — корявые и неуклюжие, иногда с уморительнейшими перлами. Ты не критикуешь её любительские творения, ведь они написаны от всей души. Ты даёшь ей советы, успокаиваешь, если она расстроена, а она от письма к письму доверчиво раскрывает тебе свою душу... Ну, и невольно — мне, читающей сейчас без разрешения чужую переписку.

Вот только разрешения спросить я не смогу. И теперь уже неважно, встречались ли вы в реале, потому что в окна смотрит августовская ночь, а квартира заполнена такой же тишиной.

* * *

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», — ответил чужой женский голос, и мне под диафрагму заполз парализующий холод тревоги.

Восемь вечера. Полчаса проползли с убийственной медлительностью, а мой мобильный всё ещё не мог поймать сеть. Где же ты? Я перебирала в голове варианты, стараясь отбросить плохие предчувствия. Возможно, ты встретила друзей — ребят из состава бывшей группы... Или организовались какие-то дополнительные занятия в школе. Хотя нет, ты обычно звонила и предупреждала, если где-то задерживалась. Почему ты не смогла сделать это сейчас? Сломался телефон? Села батарейка?

Тревога дрожала пружиной. Курица с рисом почти остыла, я походя сжевала пару ложек, почти не ощутив вкуса. Августовская тишина ватой заложила уши... И вдруг — звонок домашнего телефона вонзился мне в душу, заставив подскочить. Сердце радостно трепыхнулось: ты! Наверно, ты не могла дозвониться на мой заглючивший мобильный.

— Лёня, слава Богу, ты дома... Не могу до тебя дозвониться с трёх часов дня! Я даже заезжала, но тебя не было.

— Привет, Саш, — пробормотала я. — У меня, похоже, мобильный завис, сеть не ловит. А с трёх до пяти пятнадцати меня действительно не было дома. И Яны что-то до сих пор нет. Не могу до неё дозвониться.

Александра на пару секунд замолчала. От этой паузы у меня похолодела спина.

— Лёнь... Я сейчас приеду, это не телефонный разговор.

— Что случилось? — помертвела я.

— Лёнечка... Дождись меня, ладно? Приеду — расскажу.

Голос твоей сестры прозвучал устало и измученно, и тревога взвилась к потолку, забилась там раненой птицей. На травмированную ногу было больно наступать, но я не могла усидеть на месте и, хромая, мерила шагами комнату, а потом уселась на кухонный подоконник и стала высматривать знакомую машину. Ожидание колючей проволокой тянулось сквозь душу...

Когда джип Александры остановился у дома, от этой «проволоки» остался кровоточащий болезненный след. Соскок с подоконника, боль в ноге, прихожая.

Александра перешагнула порог, прикрыла за собой дверь, а я по её лицу пыталась угадать, что случилось. Выглядела твоя сестра, как всегда, элегантно: облегающие светло-серые брюки из стрейч-атласа подчёркивали её изумительные длинные ноги. Что поделаешь: наверно, при любых обстоятельствах мой взгляд будет притягиваться к ним... Даже если настанет конец света, и всё вокруг будет рушиться и взрываться, я буду смотреть на ноги Александры. Впрочем, стоило мне взглянуть ей в глаза, как я застыла ледяной скульптурой.

Глаза твоей сестры были настолько безжизненны, что у меня мелькнула мысль: как она вообще доехала? Пустые, как выбитые окна заброшенного дома, они остановились взглядом где-то у меня за плечом, и пару секунд мы стояли неподвижно: я — в леденящем ужасе ожидания, твоя сестра — в этой жуткой заторможенности. Моргнув несколько раз, Александра усилием воли придала взгляду живое человеческое выражение, взяла меня за руку и повела за собой в комнату.

— Саш, да что случилось-то? — пролепетала я, чувствуя, как мои ноги слабеют и подкашиваются, словно превращаясь в желе.

Прежде чем что-то сказать, Александра, не выпуская моей руки из своей, заставила меня сесть на диван, сама села рядом и обняла за плечи.

В то время, когда я ждала Ксению, чтобы отправиться к ней домой переводить статью и, как выяснилось, выслушивать её красноречивые признания, ты со своими учениками и ещё одной преподавательницей стояла на автобусной остановке. У ребят сегодня был ответственный день: они участвовали в детском концерте в городской филармонии. На этом концерте тебе должны были вручить благодарственную грамоту — твою первую педагогическую награду.

Роковой август нанёс мне третий удар, вселив в водителя дорогущей, навороченной иномарки какого-то беса... Да что я говорю — «какого-то»: это был хорошо всем знакомый «зелёный змий». Машина на большой скорости врезалась в остановку, раскидав стоявших на ней людей, как кегли в боулинге.

Злой волей рокового августа тебе пришлось принять на себя основную силу удара: ты стояла ближе всех. Твоя зрячая коллега, с которой вы сопровождали ребят на концерт, была всего лишь преподавателем музыки, а не Бэтменом, а потому реакцией супергероя не обладала. Она не успела ничего сделать — ни отдёрнуть детей в сторону, ни отскочить сама. Иномарка сбила её и ещё трёх человек, двое из которых оказались детьми — мальчиком и девочкой, твоими учениками, а третий пострадавший был мужчиной.

Сыграв свою марионеточную роль в руках рокового августа, иномарка сдала назад, вернулась на проезжую часть и скрылась с места ДТП — торопливо, истерично и трусливо. Когда приехала скорая помощь, ты уже не дышала, а твоё сердце не билось. Август забрал тебя у меня, как Якушев забрал у Насти Альбину в «Слепых душах». Твоя коллега умерла в больнице спустя несколько часов, девочка получила серьёзные травмы, а мальчик — каким-то чудом — оказался лишь слегка задетым, отделавшись ушибами и испугом.

Иномарку нашли быстро: она обнаружилась в нескольких кварталах от места происшествия — врезавшаяся в фонарный столб. Водителем оказалась девушка. Ответа перед людским судом ей удалось избежать, но лишь по той причине, что с сиденья своей искорёженной машины она попала прямо на Божий суд.

Твой телефон разбился при ударе. Потому я и не могла до тебя дозвониться...

Я смутно помню, как цеплялась конвульсивно скрюченными пальцами за податливую, «дышащую» хлопковую ткань белого топика Александры и задавала один и тот же вопрос:

— Где? Где Яна?

Память вспышками показывает мне ковёр, пыль у ножек дивана, а потом глаза Александры, полные нежного сострадания и боли. Такими они становились ещё долгое время при взгляде на меня. Эта амальгама невыплаканных слёз серебристо застыла в них, как утренний ледок на лужах: не таким твоя сестра была человеком, чтобы выть, лёжа на полу. Даже самое страшное горе она встречала, твёрдо стоя на ногах, с закованной в невидимый панцирь грудью.

— Лёнечка... Яна в морге. Держись, малыш. Я с тобой.

Как ты приняла на себя основную силу удара, так и твоя сестра впитала в себя первый шторм моей боли. Её руки железно стиснули меня.

— Почему? Почему она в морге?

Я не верила. Эта мысль не укладывалась, не умещалась ни в моём мозгу, ни в сердце. Она многоколенчатым, многоруким монстром билась во мне, разрывая меня изнутри.

— Солнышко, Яна погибла... на месте. — Пальцы Александры причёсывали мне волосы, откидывая пряди со лба. — Я ездила на опознание. До тебя дозвониться не получалось... Я, честно говоря, сначала подумала, что ты уже знаешь. Приехала, а дома никого нет... Ох.

Вздох Александры тепло защекотал мне ухо. Она решила, что со мной тоже что-то случилось — что я, узнав о твоей смерти, в помрачённом состоянии рассудка пошла куда глаза глядят, попала под машину или с горя бросилась под поезд... Несколько часов она не находила себе места от беспокойства, а я в это время переводила статью, боролась с патологической усталостью от противоаллергических таблеток, а потом, развесив уши, ловила сладкие обольстительные речи с золотого дерева. Пусть в серебрящихся амальгамой боли глазах Александры не было и тени упрёка, но я сама вонзила его себе под дых. Да так, что на глаза упала чёрная пелена...

...Прошу прощения. Автору нужно перевести дух.

За окном — октябрьский вечер, холодный и слякотный. Закрываю глаза, и в красновато-коричневом сумраке сомкнутых век плывёт прямоугольный отпечаток монитора. Сейчас я кажусь себе пауком: выцеживаю из себя тонкие нити боли и свиваю из них паутину слов, плету этот текст и сама же вязну в нём. Но прошло два года, и на фоне повседневных забот боль ощущается уже не так страшно и невыносимо, оглушительно и ослепительно, как в первые дни. Для чего же я сейчас воскрешаю её в себе? Для чего мне этот затяжной прыжок в своё прошлое, в который я вовлекла и читателя? Нет, не из любви к мазохизму, как можно подумать.

Боль, из которой вьётся паутина этого текста, уходит из меня. Она километрами расходуется на создание словесного кружева, на твой портрет, сплетённый ниточным серебром в вечности. С каждой петлёй, с каждым филигранным завитком я отпускаю тебя. Ты отходишь, занимая своё место в невидимой паутине бытия, законы которого я ещё только начинаю чувствовать.

Вот зачем я всё это пишу.

Кружка чая с мелиссой греет мне ладони, ароматный напиток горячо ласкается к губам. Такие же горячие и ласковые поцелуи дарит мне мой земной ангел-хранитель, который долго молчал о своих чувствах, только иногда вгоняя меня в смущение задумчиво-нежным взглядом. Он любит называть ангелом меня, но я-то знаю, чьи надёжные крылья были рядом со мной, берегли, ограждали, согревали, не прося ничего взамен.

Я читаю отзывы на «Слепые души» и «У сумрака зелёные глаза». Кому-то нравится, кому-то — нет, и это нормально. Кто-то восклицает: «Шедевр!», а кто-то: «Муть!» — и в этом тоже ничего противоестественного я не вижу. Но признаюсь, что в глубине души я радуюсь гораздо больше, когда читатель положительно оценивает именно «Слепые души», потому эта вещь мне намного дороже — по личным причинам. И если читатель дошёл до этого места моих записок, он уже понимает, по каким именно.

* * *

Августовская тишина — как тёмная одинокая дорога, в которую мне не дали с собой даже карманного фонарика. Она безжалостна и холодна, в ней нет пульсации живого кровотока, биения сердца и щекотного тепла дыхания. В ней есть только отсвет компьютерного монитора, на котором, повинуясь щелчкам мышью, разворачивается история твоего общения с другой девушкой. Нет, не Другой Девушкой: до заглавных букв в твоём сердце медсестричке Юле далеко, но от всего этого в моей душе будто засела раскалённая заноза.

Я вхожу в свою почту и набираю письмо.

«Юля, здравствуйте.

Я — девушка Яны. Пишу Вам, чтобы сообщить, что Яна больше не сможет отвечать на Ваши письма. Её сбила машина, насмерть. Похороны уже прошли. Я только сейчас включила её компьютер и обнаружила Вашу с ней переписку. Я Вас помню, кстати: Вы ещё мне сказали, что я похожа на бразильскую актрису.

Всего Вам хорошего».

Щёлкнув по кнопке «отправить», я выхожу из почты. В животе бурчит от голода. Да уж, желудок — тот ещё хам и циник: в каком бы трауре ни находились сердце и душа, он о своих потребностях не забудет.

Александра спит в гостиной на раздвинутом диване, прикрывшись до пояса простынёй. В течение всех этих невыносимых дней она делит со мной боль, неотступно находясь рядом. Стараясь не разбудить её, я крадусь на цыпочках в кухню, отрезаю там горбушку ржаного хлеба, наливаю кружку йогурта и, уставившись в ночную темноту за окном, принимаюсь машинально жевать. Жара кончилась: августовская ночная чернота наполнена шорохом дождя. Йогурт холодный, из форточки тянет прохладой, и я непроизвольно покрываюсь «гусиной кожей». На сон мне осталось пять часов: отпуск кончился, завтра на работу... а точнее, уже сегодня. На душу ложится невыносимая тошнотворная тяжесть. Как же мне всё осточертело! Хозяйка, покупатели, даже ступеньки торгового центра. Тоска смертная.

Господи, как же хочется обнять тебя, вороша пальцами твои короткие волосы, вдохнуть твой родной запах... Кольцо на моём пальце поблёскивает в свете длинной трубчатой лампы над кухонной мойкой, а из груди рвётся вой.

Нет. Зубы сжимают дрожащую нижнюю губу, и у меня вырывается только тихий стон. А что, если ты видишь и слышишь меня? Если твоя душа ещё не покинула землю, и моя тоска и слёзы только причинят тебе боль? Нельзя, нельзя плакать... И Александру разбужу.

« — Куда! — кричит за моей спиной Костя. — Стой, Настя! Сейчас бензобак рванёт!

Мне плевать на это, я бегом спускаюсь по склону, спотыкаясь и оступаясь, к распростёртому телу в белом костюме, испачканном кровью и грязью.

— Настя! — надрывается крик Кости там, наверху.

У меня подворачивается нога, и я падаю прямо на тело, и подо мной слышится стон. Она жива, трепыхается сердце, Аля жива! Я переворачиваю её, а у неё вместо лица — кровавое месиво. Лица практически нет, но это её волосы и её руки, её говорящие часы для незрячих на запястье. Я нечаянно нажимаю кнопку, и приятный женский голос чётко говорит:

— Пять часов тридцать три минуты».

В моей руке — твои часы, точно такие же, как у Альбины. Каким-то чудом они уцелели. Телефон сломался, а часы — нет.

Я написала это. Смерть от машины. Было ли это предвидение или наоборот — написанное мной материализовалось? Сначала — отец, теперь — ты. Что же это такое?!

Совпадение, просто совпадение. Я ищу мистику там, где её нет... Это просто моё больное воображение.

* * *

— Я убью этого гада! — кричала я, царапая ногтями ковёр. — Я ему кишки выпущу, и плевать, что со мной потом будет...

Это кричала моя боль. Она выла, драла на себе волосы и была готова уничтожить всех и всё, что помешает разорвать на части того, кто оборвал твою жизнь. Я вырывалась из рук Александры, которая пыталась поднять меня с пола. Оставив попытки, твоя сестра села на диван, устало свесив кисти рук между колен, обтянутых серым стрейч-атласом брюк.

— Солнышко, в этом нет необходимости. Он уже мёртв... вернее, она.

— Уже? Значит, есть Бог, есть... — рычала боль, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. — Пусть же горит в аду...

На самом деле я не верила в ад, просто моя боль насылала самые страшные проклятия на душу твоей убийцы. Уверена, она чувствовала это даже там, за гранью, и моя ненависть настигала и пронзала её, как тысячи мечей. Прощать, подставлять другую щёку? Все заповеди были перечёркнуты и посланы к чёрту сумасшедшей болью, рвущей на себе вдовью шаль.

— Эта дура проехала ещё два километра и со всего разгона влетела в столб, — сказала Александра глухо. — Или совсем бухая была, или... не знаю.

Экспертиза выявила нечто странное. Перед тем как врезаться в столб, иномарка не виляла, не крутилась, не пыталась тормозить, как обычно происходит, когда не справляющийся с управлением водитель старается куда-то вырулить, чтоб спастись. Слова очевидцев тоже подтверждали, что машину не заносило, не мотало по асфальту из стороны в сторону, она мчалась прямо и целенаправленно... Создавалось такое впечатление, что эта горе-водительница, разогнавшись, сознательно направила машину чётко в столб, в объятия верной подруги-смерти. В крови девицы обнаружили алкоголь.

Теперь можно только гадать, почему она врезалась. Быть может, увидев, что натворила, она тут же, не раздумывая, сама себя наказала? Отсутствие тормозного пути и слова очевидцев наводят на такую версию, хотя я не уверена, обладают ли совестью люди, садящиеся за руль в заведомо нетрезвом состоянии... Но маленький шанс, с игольное ушко, должен быть у каждого.

* * *

— Лёня, это что такое? Зачем? Тебя пример твоего отца ничему не научил?

Я лежу, свернувшись в позе зародыша, а Александра собирает в пакет алюминиевые банки из-под слабоалкогольной шипучки, бутылки из-под мохито, вермута. Встав на четвереньки, она вылавливает «улики» из-под кровати, и мне даже становится жутковато — сколько их там накопилось за три дня. Водку и другое зелье с серьёзными градусами я просто не могу брать в рот: для меня это слишком «тяжёлая артиллерия».

— Уфф... И зачем я только уехала... Надо было бросить все дела к чёртовой бабушке, — сокрушается Александра, вытирая лоб и со звяканьем бросая полный пакет перед собой. — Ты — важнее... Ох, Лёня, Лёня... Тебе же нельзя пить, понимаешь ты?..

Твоей сестре пришлось срочно уехать из города по делам, и вот, пожалуйста — я такое отчебучила. Тупо забила на работу, за пять лет уже сидевшую у меня в печёнках, и до розовых слоников нагружалась «лёгким» пойлом, не перенося вышеупомянутую водку на дух. Я пыталась упиться до отупения, чтобы хоть на какое-то время вырваться из-под власти экзальтированной вдовы в чёрной шали — моей боли.

— Так, а это что? Ну, ни хрена себе! — Александра извлекает из недр подкроватного пространства литровую водочную бутылку. Пустую, как и всё ранее выловленное.

— Это не моё, — вырывается у меня хриплый стон. — Это Илья с Иваном пили.

Глаза Александры грозно блестят знакомой амальгамой боли.

— Так это с ними ты тут квасила? — хмурится она. — Ну, я этих алконавтов по стенке размажу...

... ... ...

«У-у... Да ты тут уже полным ходом, — невесело усмехнулся Илья. — Как хоть твоё самочувствие-то? Позволяет?»

Ощущая себя на палубе корабля в жестокую качку, я прислонилась к дверному косяку.

«Да пох* моё самочувствие... Пох* всё. Лишь бы эта вдова надо мной не истерила...»

Илья переглянулся с Иваном.

«Лёнь, тебе уже э-э... хватит. Никаких вдов тут вроде нет».

«Это я так называю боль, — усмехнулась я. — Поэтесса хренова...»

«А-а...»

Иван стал похож на сбежавшего из концлагеря узника — живой скелет. Изжелта-бледный, с тёмными кругами под глазами, он почёсывал потемневшим от никотина пальцем хрящеватый нос, выступавший на худом лице, как птичий клюв. Во мне шевельнулась тревога — проснулась и глухо заворчала, как старый пёс-засоня.

«Вань, ты чего, сорвался опять? Что-то выглядишь хреново».

Он хмыкнул, шмыгнул своим клювом.

«Не. Я в завязке. Так, просто худой чё-то». — А на туго обтянутом кожей черепе — редкие всклокоченные вихры с первыми проблесками седины...

... ... ...

Это был второй из трёх дней. Ребята пришли поддержать меня по-дружески... Ну, вот такая у них получилась поддержка.

— Не надо никого размазывать, Саш. Они ненадолго зашли. Я всё в основном сама... одна.

Вдова в чёрной шали уже не воет и не заламывает рук, она полулежит в кресле — в отключке. Лишь изредка её веки приподнимаются, чтобы явить миру мутный, потусторонне-расфокусированный взгляд. Мда, неплохо я постаралась.

Александра с горечью в глазах склоняется надо мной.

— Лёнь... С твоим здоровьем вообще алкоголь нельзя. Что ж ты делаешь? — вздохнула она.

Вместо ответа я распрямляю сжатое в комок тело, дотягиваюсь до тумбочки и беру тонометр. Надев манжету, нажимаю на кнопку. Через минуту прибор показывает 130/90.

— Ну? — хмыкаю я. — Хоть в космос запускай. С моим здоровьем всё не так уж плохо, не драматизируй.

Александра качает головой. Бросив водочную бутылку в пакет к остальным «следам преступления», она поднимает его и уносит в прихожую. Вернувшись, останавливается в дверях — высокая, стройная, длинноногая и грустная, с серебристым блеском боли в глазах.

— В общем, так. Завтра идёшь на работу. Я сама тебя отвезу и прослежу, чтоб ты вошла в дверь.

* * *

Память предоставляет лишь вспышки-отрывки самого страшного дня в моей жизни.

Я сижу в кресле, поджав ноги и обняв твой рюкзак, а какие-то чужие женщины моют в квартире пол. Такой обычай — чтоб не родственникам. Хотя я тоже не родственница тебе... Ах, да, совсем забыла, что для соседей я — твоя троюродная сестра.

Гроб на двух табуретках во дворе. Я боюсь на него смотреть... Так он и отпечатался в памяти — расплывчато, расфокусированно. Прощаться подходит много народу, и почти никого я не знаю.

Две слепые девочки. К гробу их подводит женщина лет сорока с короткими обесцвеченными волосами — наверно, преподавательница из твоей школы.

Серое небо, первые жёлтые листья на асфальте — длинные и узкие, ивовые. Я не даю волю своему горю, не позволяю себе упасть на колени и заголосить... Чтобы люди не задались вопросом: а кто я тебе? Моё горе слишком сильно для сестры, и я боюсь, что люди догадаются о моих к тебе чувствах... Хотя не всё ли равно теперь? Но привычка «шифроваться» держит меня в своих удушающих тисках и сейчас.

Ваня, тощий, как аист, голенастый и болезненно длинноносый, поёт под гитару твою песню. Ту самую, со строчкой «свет в окне оставить не забудь». Хороший у него голос на самом деле, даже удивительно. От такого хиляка как-то не ждёшь столь мягкого и мужественного вокала. А на крышку гроба падают комки земли, скрывая тебя от меня навсегда. Я изо всех сил стараюсь на людях быть твоей сестрой, а не вдовой.

Сидя в кресле, я снова обнимаю твой рюкзак. На нём остались пятна крови... Твоей, чьей же ещё? Дома собрались только самые близкие: Александра, мой брат, Иван с Ильёй. Звенят струны гитары и звучит твоя песня: Ваня — молодец. Он поёт, конечно, по-своему, но что-то от твоей манеры исполнения есть... Боль-вдова стоит с бледным лицом, стиснув руки у груди, готовая запричитать. Я мысленно глажу её по плечам: «Не надо». Поникнув головой, она закрывает полубезумные от горя и выцветшие от слёз глаза. Чёрная кружевная шаль скользит с её седых волос.

Я так и не разглядела твоего лица напоследок. Может быть, на нём были ссадины, а может, нет... Слишком страшно мне было в него посмотреть.

* * *

До одиннадцати утра рабочий день идёт нормально, а потом приходит хозяйка — стареющая климактерическая особа с гладко зачёсанными со лба волосами и властным блеском в мышиных глазках за стёклами очков. В своём вечном цветастом платке на плечах, сутуловатая и щупленькая, она похожа на учительницу с тридцатилетним стажем. Чем-то она напоминает мне «химичку», из-за которой я химию в школе терпеть не могла.

— Пойдём, — коротко бросает она мне, не дав даже дообслужить покупателя, выбиравшего самоучитель по английскому.

В служебном помещении, бывшем одновременно и складом, и администраторской комнатой (площадь у нас маленькая), она усаживается в кресло перед компьютером. Заваривая себе вонючий кофе из пакетика, говорит:

— Дорогуша, я приняла решение с тобой расстаться. Уффф, — морщится она, помахивая рукой у лица. — Попахивает... Всё с тобой ясно, голубушка. В общем, меня не устраивает твоя работа. Да и здоровьем тебе надо бы заняться, а то уже на ладан дышишь... Гробить себя не стоит, костьми тут ложиться — тоже.

Нет, я не в шоке. Мне уже всё как-то безразлично. Рвётся последняя ниточка, связывающая меня с этим местом, но мне не больно. Жаль будет только расставаться с коллегами — хорошие девчонки, а вот начальница... Плакать и скучать не буду, это точно.

— Я объясняла Марине по телефону, что у меня за ситуация, — сухо отвечаю я.

Тонкие — даже нет, скорее, истончённые и высохшие от переизбытка желчи губы хозяйки морщатся.

— Да знаю я твою «ситуацию»... Думаешь, нет? Честно скажу: я не одобряю таких отношений. И всяких меньшинств нам тут тоже не надо. Можешь на меня хоть в суд по правам человека подавать.

— А если подам? — усмехаюсь я.

Её взгляд — ледяная стена презрения.

— Да сколько угодно. Официальный повод для увольнения — прогул без уважительной причины, и ничего ты тут не попишешь, дорогуша. У меня все твои неявки документально зафиксированы. Судя по запашку, который от тебя чувствуется, мне и без объяснительных понятно, чем ты эти дни занималась. Но можешь написать, конечно.

С запахом, конечно, не поспоришь. Да мне и не хочется спорить: устала от всего. Близость осени давит на плечи серой гранитной тяжестью, да и к ногам словно прикованы пудовые гири, таскающиеся за мной на цепях.

И вот, в моей трудовой книжке красуется запись о том, что я уволена за прогул. И теперь я могу дать себе волю. Гори оно всё синим пламенем! Давно хотела это сделать.

Растворимый пакетированный кофе «три в одном» льётся сверху на прилизанную голову моей теперь уже бывшей хозяйки, на её светло-бежевую строгую блузу, на узорчато-цветастый платок из искусственной шерсти, на трясущиеся колени. Мышиные глазки за стёклами очков выпучиваются, отражая крайнюю степень охренения, когда даже язык отнимается — только рот ловит воздух, по-рыбьи открываясь. Воспользовавшись временной немотой хозяйки, я цежу сквозь зубы, негромко, но отчётливо впечатывая в её слух каждое слово:

— Иди ты в задницу, старая грымза. Живёшь неудовлетворённой, вот и ненавидишь всех вокруг. Да и кто тебя удовлетворять станет? Кому ты нужна, вобла сушёная? Живи и переваривай сама себя изнутри, овца. Адьёс!

Поставив пустую кружку на стол рядом с клавиатурой, я с улыбкой победителя выхожу обратно в торговый зал. Девчонки бросают на меня тревожные взгляды: ну что, мол? Я захожу за прилавок, забираю с полочки свою кружку для чая, а из коробочки с мелким барахлом вроде скотча, степлеров, ценников, испорченных чеков — таблетки (они хранились у меня здесь на случай, если вдруг станет плохо). Переобуваюсь и сую в пакет свои удобные рабочие сабо.

— Всё, девчонки... Не поминайте лихом. Было приятно с вами работать.

Дверь администраторской открывается, и оттуда, сделав не по росточку широкий шаг, появляется облитая кофе хозяйка. Её плечи судорожно приподняты, рот плаксиво растянут, а очки залиты слезами. Выкручивая в жгут концы платка и вся сотрясаясь, она истерично вопит на глазах у подчинённых и покупателей:

— Сама овца!!!

Я с холодным дьявольским хохоточком ускользаю из отдела — цок-цок-цок каблуками по белым мраморным ступенькам, а девушки удерживают рвущуюся за мной следом бывшую начальницу:

— Лилия Витольдовна, Лилия Витольдовна... Не надо, тихо, успокойтесь!

В общем, спасибо девчонкам: если б не они, догнала бы она меня и вцепилась в волосы. Ну, ещё бы: ведь я задела её женскую гордость — можно сказать, прошлась по её высокоморальной и чистой натуре грязными сапогами. Шагая по улице и слушая августовский шорох листвы, я задумываюсь: а не перегнула ли я палку? Ведь прогулы-то, в конце концов, на моей совести. Может быть, и перегнула... Но, чёрт возьми, от всего проделанного мне вдруг становится легче дышать. Не знаю почему, но за все эти пять лет я никогда, ни разу не дышала полной грудью на рабочем месте. Вечно были эти сковывающие, стискивающие рёбра металлические обручи, ограничивавшие глубину вдоха. А сейчас они исчезли, и воздух свободно льётся мне в лёгкие, наполняя их до отказа.

* * *

— Лёнь... Что это?

Губы Александры дрожат, в руке — бельевая верёвка с петлёй на конце. Амальгама боли наконец тает, и из её глаз катятся самые настоящие слёзы... Впервые в жизни я вижу её плачущей. Моя «железная леди», несгибаемая, непобедимая — и слёзы... Невероятное сочетание. Мои руки сами тянутся к её лицу, чтобы вытереть эти огромные алмазные капли.

— Саш, нет... Это не то, что ты подумала.

Я сижу на кровати, а она — передо мной на корточках. Тихий августовский вечер с грустной лаской румянит косыми закатными лучами оконную раму — словно роковой месяц пытается извиниться.

Сама не знаю, зачем я связала эту петлю. Боль-вдова снова ожила во мне и заломила руки в своём траурном плаче, и меня от её завывания на миг переклинило. Я бросила верёвку в угол, а Александра, приехав с работы, нашла... И вот теперь, со слезами в вопрошающих глазах, она протягивает её мне на ладони.

— Саш, нет, нет... Ты не так поняла. Я не собираюсь ничего делать, — бормочу я торопливо, гладя короткие пепельные волосы Александры. — Ты же видишь, я её отбросила. Ничего такого я не хотела, поверь мне.

Твоя сестра с горечью качает головой.

— Лёня... Просто так петли не завязывают.

— Да нет же! — Схватив верёвку, я отшвыриваю её, и она растягивается на полу, зацепившись за ножку стула. — Не надо, не беспокойся.

Я всё-таки дотрагиваюсь пальцами до щёк Александры, смахивая тёплые слезинки. Её веки, дрожа, зажмуриваются, а руки ложатся сверху на мои.

— Лёнь... Если с тобой что-нибудь случится, я... Не знаю, — шепчет она.

— Со мной ничего не случится, обещаю, — улыбаюсь я, сама чувствуя щекотку в носу — предвестник слёз. — Саш... Можно личный вопрос?

Она открывает глаза — озадаченные, льдисто поблёскивающие от ещё не высохшей солёной влаги. От смущения рисуя пальцем восьмёрки на её плече, я спрашиваю:

— Я ведь тебе нравлюсь? Прости, если что-то не то спросила, но ты иногда... так смотришь, что я невольно...

— Если тебя это смущает, я постараюсь больше не смотреть, — перебивает она, вытирая щёки. Я готова поклясться чем угодно, что её точёные скулы порозовели.

— Саш, ну, скажи честно... Тебе же легче станет. Нравлюсь, да?

— Люблю я тебя, дурочка. Ещё вопросы?..

Колюче блеснув глазами и сердито смахнув остатки слёз, Александра встаёт и лезет в шкаф, достаёт оттуда большую спортивную сумку и начинает решительно и деловито складывать в неё мои вещи. Придавленная этим словом — «люблю» — я с минуту ничего не могу выговорить и просто в недоумении наблюдаю, как моя одежда и бельё перекочёвывают из шкафа в сумку.

— Здесь очень тяжёлая атмосфера, — говорит Александра как ни в чём не бывало — будто минуту назад и не признавалась мне в любви. — Стены и вещи пропитаны горем, утратой. Ты просто свихнёшься тут. Поживёшь несколько дней у меня, да и мне так удобнее будет.

Я только открываю рот, но слова не находятся. Так, без единого моего возражения, сумка оказывается полностью уложенной, а когда Александра вешает её на плечо и протягивает мне руку, у меня вырывается только нечленораздельное:

— А... Э...

Через пять минут сумка едет на заднем сиденье джипа Александры, а я — на переднем, образцово пристёгнутая ремнём безопасности и по-прежнему обалдевшая и онемевшая. Роковой август разливает в городе грустно-розовый закат.

Ведь я знала это. Я даже написала это в образе Дианы. Почему же сейчас, услышав эти три слова в реальности, я так потрясённо молчу?..

Квартира Александры — трёхкомнатная, как и у нас, даже планировка точно такая же, а потому я, едва переступив порог, уже знаю, где что находится. Только обстановка другая. Очень много тёмных тонов — коричневый, тёмно-бордовый, красный. Полированные шкафы, хрусталь, книги, статуэтки, кожаная мягкая мебель, напольные ковры и дорожки — словом, классический стиль, немного тяжеловесный и витиеватый, почти ретро. В кабинете — массивный стол с компьютером, внушительное кресло, похожее на трон, и опять эти мрачные шкафы. Солидно и респектабельно, но серьёзно, строго и чопорно — не расслабиться. Но, с другой стороны, возникает ощущение защищённости и надёжности: уж здесь-то со мной точно ничего плохого не может случиться.

Единственное более или менее светлое место — кухня, и именно туда я направляюсь в первую очередь: безумно пересохло в горле.

— Саш... Попить что-нибудь можно?

Александра, оставив сумку в прихожей, тут же устремляется следом за мной, открывает холодильник.

— Да, солнышко. Есть гранатовый сок, минералка без газа, кефир, охлаждённый зелёный чай с лимоном и мятой... Кофе не предлагаю: тебе, наверно, им лучше не увлекаться.

Я выбираю сок. Александра наливает его из стеклянной бутылки и кладёт в стакан несколько кубиков льда. Отпив глоток, я устало подпираю лоб ладонью. Александра с беспокойством заглядывает мне в лицо.

— Лёнь... Что-то не так? Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, нормально, — вздыхаю я. — Я утят своих забыла. Мне без них... не по себе.

— О Господи, — твоя сестра возводит глаза к потолку. — Ну давай, съезжу за ними.

— Да нет, не нужно, — улыбаюсь я. — Ничего, я не маленькая уже.

Кровать в спальне — широченная, даже не двуспальная, а не-знаю-скольки-спальная, с мягким изголовьем — настоящее королевское ложе. На тумбочке — ноутбук и лампа с очень уютным абажуром с золотистой бахромой, под старину. На столике у стены — ночник в виде стеклянной вазы с крупными кристаллами соли внутри.

— Если захочешь зайти в Интернет — заходи лучше с него, — говорит Александра, беря ноутбук, открывая и ставя на одеяло. — Пароль от него сейчас напишу.

На крышку ноута прилеплен стикер с паролем, Александра приносит сумку с моими вещами в спальню. Это означает, что спать я буду здесь, но где же разместится хозяйка квартиры?

— В гостиной — очень удобный диван, — улыбается Александра. — Раскладываешь его, и получается отличное спальное место.

— Может, лучше я — на диване? — несмело предлагаю я.

Твоя сестра чмокает меня в волосы над лбом.

— Не говори ерунды. Для принцессы — всё самое лучшее, — отвечает она с теплотой в голосе и взгляде.

Мы ложимся в разных комнатах. Стоит мне закрыть глаза, как боль-вдова вновь начинает свой плач... Плач, который невозможно заглушить простым затыканием ушей. Чёрная шаль растягивается над городом, холодная и печальная, и сквозь её кружево пробивается свет звёзд... На одной из них, наверное, ты нашла свой новый приют.

Лёжа в постели, я переодеваю кольцо с правой руки на левую — по вдовьему обычаю. Хотя... Кто разберётся в этой запутанной и противоречивой символике, даже различающейся в разных странах? Никому нет дела, важно только то, что это кольцо значит для меня. Как сказала ты: «Чтобы только нам было понятно».

21. ЯБЛОЧНЫЕ КАДРЫ В КОФЕЙНОМ ОБРАМЛЕНИИ

Балконная дверь, голубовато-стальные сумерки, предосенняя тоскливая прохлада. Сквозь тюлевую дымку виднелась знакомая до боли, до приступа сердцебиения фигура, сидевшая на перилах балкона. Остекление почему-то отсутствовало — рамы были как будто выломаны. Испуг, радость, тоска, боль — всё перемешалось в моей душе, когда я откинула тюль и узнала тебя. В тёмных джинсах и толстовке ты сидела на перилах, держась за них руками и покачивая скрещенными ногами в кроссовках, а за спиной у тебя шелестела старая ива. У меня похолодело под сердцем, а ноги охватила тошнотворная дрожь и слабость от твоей до жути неустойчивой позы: одно неловкое движение, крен назад — и ты упадёшь. Странный, непривычный вид ободранного балкона, тревожно дышащая крона дерева, голубоватая сталь сумерек, то ли предрассветных, то ли вечерних — всё это ошарашивало и завораживало меня, а ты... Ты была живой, улыбающейся, а твои незрячие солнца сияли утренней зарёй. Я рванулась к тебе, чтобы стащить с перил — ведь упадёшь же! — но мои руки поймали пустоту: ты превратилась в трепещущее облако из серых мотыльков. Оно окружило меня со всех сторон, нежно щекоча крылышками моё лицо, грудь, плечи, шею, лопатки, и от этого ощущения, и жуткого, и прекрасного одновременно, у меня вырвался крик...

...От которого я проснулась — в густом, почти осязаемом, душно-тёплом мраке. Не было видно ни зги. Вот так каждое утро просыпалась ты.

— Лёнь, солнышко, ты чего? — послышался встревоженный голос твоей сестры.

Шаги в темноте — и на столике приглушённо и мягко засветился ночник в форме вазы с кусками соли. Александра, в светлых домашних бриджах и свободной майке, слегка растрёпанная со сна, присела на край постели.

— Ты чего? — повторила она свой вопрос ласково и тревожно. — Кошмар приснился?

— Нет, — простонала я, садясь и натягивая на себя простыню, сброшенную в беспокойном сне. — Не кошмар... Яна. Мне кажется, она меня зовёт с собой... туда.

Рука твоей сестры скользнула по моим волосам.

— Нет, малыш. Яська не стала бы, — вздохнула Александра. — Она хотела бы, чтобы ты жила дальше... И была счастлива.

— Откуда ты знаешь, чего она хотела бы? — Я обхватила колени и уткнулась лбом в натянувшуюся между ними простыню.

Макушкой ощутив поцелуй, я чуть вздрогнула. «Люблю тебя, дурочка», — эхом отдалось в памяти.

— Для тебя этого пожелал бы всякий, — шепнула Александра. — Ну-ка, ложись давай. Спи спокойно, я с тобой.

Уложив меня, она прилегла рядом — не раздеваясь, поверх простыни. Зная, что тебя больше нет, странно было ощущать в постели справа от себя кого-то живого — без прикосновений и объятий, чуть поодаль. Но даже на расстоянии чувствовалось тепло.

— Саш...

— Мм?

— А для чего тебе ночник? Ты боишься спать в темноте?

Лёгкая усмешка.

— Нет, это мне Алиса подарила на день рождения. Говорит, оригинальный дизайн и воздух ионизирует.

— Интересный... А что это за соль?

— Не знаю, какая-то супер-мега-полезная.

Моя рука попала на соседнюю подушку так близко от лица Александры, что кожей я ощутила тепло её дыхания. Я хотела убрать руку, но твоя сестра мягко сжала её. В устало смежённых глазах Александры проступала сквозь ресницы знакомая мне задумчивая нежность. Я повернулась к ней лицом, и мы лежали так — глаза в глаза. И снова — «пароль-отзыв»:

— Саш...

— Мм?

— А я ведь теперь бездомная.

Александра приподнялась на локте, хмурясь.

— С чего ты взяла?

Я вздохнула.

— Ну так... Квартира-то чья? По завещанию вашей мамы — Янина. А я — на птичьих правах...

— А, вот ты о чём. — Твоя сестра снова улеглась и завладела моей рукой — тепло и мягко. — Нет, Лёнечка, ты не бездомная, Яська о тебе позаботилась. Квартира — твоя. Сразу после той истории с завещанием твоего отца, в котором он оставил тебя ни с чем, она попросила меня помочь с оформлением её собственного завещания. А тебе мы решили не говорить, чтоб ты не расстраивалась заранее и не думала плохого, будто она умирать собралась. Ты ж у нас такая — хлебом не корми, дай попереживать. — Рука Александры сжала мою крепче. — Документ у меня здесь хранится, утром посмотришь. А сейчас давай спать.

Я зажмурила глаза, чтобы сдержать слёзы, но пара солёных капель предательски просочилась сквозь веки.

— Лёнь... — Успокаивающий шёпот Александры тепло защекотал мне лоб, её губы прильнули между бровей. — Ш-ш... Не реви. Я с тобой. И всегда буду.

— Спасибо тебе, Саш, — шмыгнула я носом.

Лицо Александры приблизилось, и она уткнулась своим лбом в мой. Было тепло и щекотно лежать так и дышать одним воздухом. Так я и уснула...

Разбудил меня звон ключей в прихожей. С содроганием распахнув глаза, я ощутила тяжесть обнимающей меня руки, а потом и увидела Александру рядом с собой. А кто же тогда гремел ключами, и чья мягкая поступь приближалась к спальне?

На пороге появилась миниатюрная, стройная девушка, загорелая до смуглости, с чёрными волосами, забранными на затылке в хвост. Её фигурку обтягивало мини-платье леопардовой расцветки, а на руке поблёскивала чёрная лаковая сумочка. При виде нас с Александрой в одной постели её подведённые агрессивно-острыми стрелками глаза широко открылись — стервозно-выпуклые, кошачьи.

— Ну ни фига себе, съездила в отпуск, — сказала она.

Александра с лёгким коротким стоном проснулась, потёрла лоб и виски, а потом, морщась, села.

— Ммм... Алиса? — пробормотала она, хмурясь спросонок. — Ты уже приехала? Что ж ты даже не позвонила, заинька?

— Да вот... сюрприз хотела сделать, — ответила девушка с не предвещающим ничего хорошего блеском в накрашенных глазах. — Похоже, я не вовремя.

Надо сказать, подруг себе Александра выбирала со вкусом — исключительно красавиц. После адвоката, шикарной голубоглазой Елены Сергеевны, у неё была высокая, длинноволосая Ляля с грудью четвёртого размера, а теперь вот — брюнеточка Алиса, изящная, как куколка, с красивыми ножками и лебединой шеей. И, похоже, ситуация назревала щекотливая.

Александра морщилась и потирала лоб, будто от головной боли.

— Алисонька, радость моя... Прозвучит глупо, но это не то, что ты подумала, правда.

— Угу, конечно, — отозвалась Алиса, кривя губы в саркастической усмешке. — Пооригинальнее ответа не могла придумать? Досвидос. Не звони мне.

И, круто развернувшись, она походкой от бедра направилась к выходу. В прихожей послышался резкий и раздражённый звяк ключей о тумбочку.

— Алиса! — позвала Александра вслед, не торопясь, однако, вставать и догонять девушку. — Подожди, я всё объясню!

— Не утруждайся! — раздалось из прихожей.

Хлопнула дверь, стало тихо. Я сидела, обхватив руками колени, а твоя сестра со стоном упала обратно на подушку, прижимая ладонь ко лбу.

— Отличное начало воскресного утра, — хмыкнула она. — Уффф... Ёжки-матрёшки!

— Ты всем своим подругам даёшь ключи? — полюбопытствовала я.

— Да, есть такое дело, — ответила Александра. — Ох, ну и фифа... На мои деньги, между прочим, в отпуск и ездила дивчина...

Я прижала к груди подушку, прислонившись спиной к мягкому изголовью кровати.

— Глупо получилось... Надо было ей вместо предисловий сразу про Яну сказать. Она не знает?

— Нет, она уехала ещё до того, как это всё... — Александра повернулась на бок, ероша пальцами волосы. — И не звонила, зараза такая, хотя я ей роуминг подключила и денег на телефон положила достаточно, звони — не хочу. Ладно, пусть остынет... Потом с ней поговорю. — Прочистив пальцами внутренние уголки глаз, твоя сестра попросила: — Лёнечка, свари кофе, а? А то, похоже, давление на нуле опять. Проснуться не могу.

Я отложила подушку и слезла с кровати.

— Сейчас, Саш. Может, приготовить что-то?

— Омлет можно, — пробурчала Александра из-под подушки.

Кофе она любила натуральный, в зёрнах, и покупала всегда только такой, а растворимый называла «бодягой». Себе я сначала хотела заварить, как обычно, некрепкий чай, но потом передумала: авось, от одной чашки кофе мне ничего не будет. Уж очень я его люблю. С наслаждением вдохнув аромат свежесмолотых зёрен, я заправила турку и отрегулировала огонь, сделав самый маленький. Вложив две белых с золотым ободком чашки одну в другую, я поставила их под струйку горячей воды. Шесть яиц, кефир, соль — и на сковородке зашипел, пыхтя и поднимаясь большими пузырями, омлет.

— Ты чудо, Лёнечка.

Александра стояла в дверях, прислонившись к косяку и с улыбкой глядя на меня. Грустноватая нежность в её взгляде снова заставила меня слегка похолодеть от смущения. Налив кофе в подогретые чашки и разложив омлет по тарелкам, я объявила:

— Прошу к столу.

Себе в чашку я плеснула чуть-чуть сливок, а Александра предпочитала чёрный. Отхлебнув глоток, она закрыла глаза. На её лице было написано удовольствие.

— Божественно, — проговорила она. — Мм, кажется, чего-то не хватает.

Она достала из холодильника баночку черносмородинового джема и намазала им хлеб. Откусив, она отправила вдогонку в рот кусочек омлета.

— Вот теперь — самое оно, как я люблю.

Когда после завтрака я вымыла посуду, Александра завладела моими только что вытертыми полотенцем руками и поцеловала обе поочерёдно. Ни слова больше не было сказано ни об Алисе, ни об устроенной ею сцене: твоя сестра будто начисто забыла о ней.

* * *

— Лёнечка, что же вы мне не позвонили и ничего не сказали? Я бы сделала всё, чтобы вам как-то помочь, поддержать...

Подвижное золото солнечных зайчиков играло на моих руках, блестело на румяных яблочных боках. В длинном дачном платье Натальи Борисовны я собирала яблоки и складывала в фартук, рискуя чебурахнуться со стремянки.

— Вы лучше лестницу поддержите, — сказала я.

Ксения, снова в своей ковбойской шляпе, клетчатой рубашке и джинсах, крепко взялась за стремянку, расставив ноги пошире для устойчивости.

— Слушаюсь и повинуюсь... Кстати, у вас уже полный фартук. Может, пора в корзину высыпать?

— Вообще-то, да, — согласилась я.

Одной рукой придерживая оттянутый яблочной тяжестью фартук, а другой хватаясь за стремянку, я слезла и высыпала плоды в большую корзину из тонких металлических прутьев. Субботний день выдался жарким и солнечным, словно захотел ненадолго вернуться июль. Остаток августа я решила отдохнуть, а с сентября начать искать новую работу. Пока же я целыми днями пропадала на даче, занимаясь варкой сока и повидла, как когда-то Наталья Борисовна: больше мне делать было нечего, а сидеть дома и слушать плач боли-вдовы я уже не могла — сходила с ума. Впрочем, в саду мне тоже всё напоминало о тебе, и к горлу то и дело подступал ком... Казалось, ещё вчера мы с тобой собирали здесь вишню и малину, и твои лопатки ходили ходуном под футболкой, когда ты помогала мне закатывать банки с вареньем...

Александра была сегодня, как обычно, на работе, зато позвонила Ксения и буквально напросилась со мной на дачу, предлагая свою помощь. Я охотно согласилась — надеялась, что при ней моя боль не будет так громко кричать, выворачивая мне душу наизнанку.

— Простите, я была в таком состоянии, что себя-то не помнила, не то что...

Оборвав себя, я снова начала карабкаться на стремянку, чтобы сорвать высоко висящие яблоки — душистые, красивые, наливные. Те, что созревали на свету, были намного румянее — пропитанные летом, жарой, солнцем. Ксения, сдвинув шляпу на затылок, смотрела на меня снизу такими восхищённо-влюблёнными глазами, что мне стало неловко и совестно. Вся надежда была только на то, что это увлечение мною у неё продлится не слишком долго.

— Ой...

У меня с ноги свалилось сабо. Ксения тут же услужливо подняла его и надела мне снова — с таким видом, словно оно было хрустальной туфелькой, а я — Золушкой. Стремянка качнулась подо мной, и я ухватилась за яблоневую ветку, взвизгнув.

— Всё в порядке, я держу вас! — воскликнула Ксения, фиксируя лестницу.

Когда лёгкий холодок испуга схлынул, я снова потянулась за яблоками. Рвать их было одно удовольствие — так и хотелось впиться зубами в их бока. Не устояв перед соблазном, я обтёрла один особенно красивый экземпляр о ткань платья на груди и с хрустом откусила. Сок так и брызнул.

— Не угостите яблочком, Ева-соблазнительница? — попросила Ксения, лукаво прищурив на солнце один глаз.

— Стремянку держите, — с набитым ртом засмеялась я. — Потом угощу — как слезу на землю.

Корзина наполнилась с горкой, и мне её было, конечно же, одной не под силу поднять: она весила килограммов двадцать. Ксения помогла мне затащить яблоки в дом и в награду получила самое большое и румяное. Повертев его в руках, она протянула его мне назад с просьбой:

— Ммм... А можно об ваше платье обтереть? Так будет несравнимо вкуснее!

Она смешила меня каждые пять минут. Честное слово, я не могла удержаться, хотя то и дело задумывалась, не слишком ли много я сегодня хохочу... Неприлично много для вдовы. Внутренне одёргивая себя и думая о тебе, я стирала улыбку с лица.

Вымыв яблоки, я принялась резать и чистить их от сердцевин и плодоножек. Сидя за столом напротив меня, Ксения помогала мне, быстро и ловко орудуя ножом. Закатанные до локтей рукава открывали её покрытые лёгким бронзовым загаром руки. Солнечный свет лился в окно, где-то лаяла собака, чирикали птицы, шумела листва... Роковой август прикинулся самым обычным — беспечным, ласковым и щедрым.

— Спасибо вам, Лёня, — сказала вдруг Ксения серьёзно.

— За что? — удивилась я.

— Просто за то, что вы есть, — ответила она, разрезая яблоко пополам. — Красавица, хранительница очага, светлая, как лесная фея... Всё это — вы. Обладать такой женщиной — счастье. За это можно всё на свете отдать. И просто находиться рядом с вами — уже блаженство.

В это время нож в её руке сделал круговое движение, и вырезанная конусом сердцевина яблока полетела в миску для отходов.

— Ох, Ксения, перед вашим красноречием не устоит ни одна дама, — усмехнулась я. — Вы мастер говорить комплименты. Право же, вы мне льстите. Не стоит.

— Это не комплименты и не лесть, а чистая правда, — сказала она со вздохом. — Но вы правы, меня опять несёт... Впрочем, в вашем присутствии по-другому и невозможно себя чувствовать.

Загрузив первую порцию яблок в соковарку, я отправилась в огород. Нарвав спелых помидоров, огурцов и зелени для салата, я прислонилась к теплице, глотая слёзы. Как и дома, всё здесь было пропитано тобой — каждая веточка, каждый комок земли, каждая травинка. А вот и мята под вишней... Здесь, в волнах её запаха, ты играла на мне симфонии блаженства. Вот на краю грядки след твоей ноги — вмятина на аккуратном земляном бортике. Вот пенёк от спиленного тобой засохшего вишнёвого ствола... Смахнув слёзы, я с корзинкой овощей побрела обратно в дом.

Соковарка дышала паром на плите, Ксения всё так же сидела за столом, задумчиво ероша волосы, подстриженные заметно короче, чем в нашу предыдущую встречу.

— Сейчас сделаю салат, — стараясь придать голосу бодрое звучание, сказала я. — Хотите?

— С удовольствием, — улыбнулась Ксения. Но следы слёз на моём лице не укрылись от неё, и улыбка тут же угасла.

— Всё нормально, — поспешила заверить я.

Всё-таки в присутствии Ксении мне было чуть-чуть легче. Её остроумное, позитивное, сияющее обаяние снова затягивало меня под власть своих чар, и я, закрывая глаза, вновь слышала искристый перезвон-перешёптывание кроны золотого дерева. Солнце просто вытапливало из души боль и высушивало слёзы, жарко целуя мои намокшие ресницы.

— Слушайте, Лёнечка! — воодушевлённо воскликнула вдруг Ксения. — Вы достойны быть увековеченной на картине... Жаль, я не умею рисовать. Так хотя бы сфотографировать! Встаньте под яблоню, пожалуйста. Пойдёмте, прошу вас! Мне очень хочется вас запечатлеть... Можно?

— Ой... Да я как-то... выгляжу не очень подходящим для фотосессии образом, — засомневалась я, оценивая свой вид: длинное цветастое платье твоей мамы и большой фартук с карманами, уже старый и засаленный, кое-где запятнанный ягодным соком.

— Нет, нет, всё замечательно! — убеждала Ксения, блестя глазами и улыбкой. — Вы изумительны в любом облике, в любой одежде, поверьте.

У меня не получилось сопротивляться её ласково влекущей руке. Овощи остались в мойке, и я вышла под струящиеся с неба потоки солнечного тепла. Для пущей колоритности Ксения наложила мне полный фартук яблок и заставила снова влезть на стремянку, как будто я только что нарвала их.

— Великолепный кадр! — восторгалась она, щёлкая меня на мобильный. — Лёня, вы бесподобно смотритесь... Этакая сельская романтика! А распустите волосы, а? Будет просто потрясающе!

— Ох ты, Господи, — обречённо пробормотала я, убирая зажим-краб и встряхивая окутавшими мои плечи волосами. — Тяжела доля фотомодели...

Стремянка, которую никто не держал, между тем опасно покачивалась подо мной, и мне для страховки пришлось крепко вцепиться в ветку, одновременно пытаясь принять эффектную позу.

— Может, достаточно? — с опаской спросила я. — А то мне тут как-то... не очень устойчиво.

— Сейчас, сейчас, одну секундочку, подержитесь ещё, — отозвалась она, увлечённо продолжая меня снимать. — Эх, надо было нормальный фотик взять — качество было бы лучше!.. Ну, что уж есть. Так, чуть назад подайтесь и голову чуть поверните на меня, пожалуйста.

Выполняя её указания, я отклонилась назад, стараясь придать голове кокетливый поворот. И допозировалась: стремянка угрожающе качнулась подо мной, и я, выпустив край фартука, схватилась за ветку второй рукой. Яблоки со стуком посыпались на землю, а мои ноги начали неумолимо терять под собой опору.

— Ай, ай, ай, я падаю! — истошно завопила я, изо всех сил цепляясь за яблоню.

Стремянка, побалансировав пару секунд в положении Пизанской башни, всё-таки решительно брякнулась вслед за яблоками. Я непременно повисла бы на ветке в глупейшем положении, если бы руки Ксении не обхватили нашедший на себя приключения нижний сантиметраж моей фигуры.

— Тихо, всё! Я держу! Отпускайте ветку.

— Ой, нет, я упаду! — зажмурившись, пищала я.

— Да нет же, я вас крепко держу! — успокаивала Ксения. — Тут совсем не высоко! Разжимайте руки, я вам помогу спуститься.

О да, держала она меня крепко — ниже талии. Как только я разжала руки, её объятия ослабели, и я с визгом соскользнула вниз.

Когда я открыла зажмуренные глаза, мои ноги чувствовали землю, а Ксения обнимала меня уже более традиционным способом — за верхнюю часть тела.

— Ну, вот и всё, — сказала она с улыбкой.

— Уфф, ну и фотосессия, — пробормотала я. — Травмоопасная...

Фотосессия закончилась, но фотограф не спешил опускать меня из объятий. Я осторожно попыталась высвободиться, но руки Ксении держали меня железно, а из её зрачков на меня веяло жаром.

— Э-э... — Я снова сделала движение, намекающее, что я хотела бы оказаться на свободе. — Я уже стою на ногах, можете отпустить.

— Мм... А я вот не уверена, что стою, — касаясь меня дыханием, проговорила Ксения. — По-моему, я где-то летаю... в облаках.

— Ну, тогда поскорее спускайтесь, потому что пора обедать, — сказала я.

Ещё никогда в жизни я так не рвалась к огурцам и помидорам, чтобы порезать их для салата. Я чувствовала себя... грязно, потому что позволила до себя дотрагиваться чужому человеку спустя ничтожно малое время после твоих похорон. «Башмаков ещё не износила...»* Нож неистово и зверски рубил ни в чём не повинные овощи, а Ксения с виноватым видом стояла напротив, скрестив на груди руки и озадаченно теребя подбородок. Нас с ней разделял кухонный стол — и хорошо, что разделял, на мой взгляд.

— Простите, Лёня. Вам сейчас и так тяжело, а я слишком много себе позволяю... Всё это оттого, что вы мне безумно нравитесь. Но я постараюсь держать себя в руках.

В морозилке обнаружились голубцы, сделав лёгкий салатный перекус полноценным обедом. Тем временем настала пора сливать сок в банку. После этого тяжёлую и горячую ёмкость с яблочной мякотью нужно было освободить, но у меня отчего-то ослабели руки, и я не смогла её даже приподнять.

— Давайте, я помогу, — предложила Ксения.

Распаренные яблоки шмякнулись в тазик, исходя чудесным, тёплым и уютным ароматом, напомнившим мне о тебе. Сентябрьский день, наша годовщина, яблочный шашлык. И снова — ком в горле.

— А из этого вы что-то тоже будете делать? — спросила Ксения, кивая в сторону тазика с горячей яблочной массой.

— Протру лопаточкой через сито, и получится замечательно вкусное повидло, — ответила я.

Солнце лилось в кухонное окно прямо на мои руки: роковой август задабривал, прося прощения. Обшитые деревом стены, впитывая рассеянный солнечный свет, наполняли кухонную атмосферу янтарным теплом. Протирание яблок — работа монотонная и скучная, молчать во время которой просто невыносимо тошно, и мы с Ксенией снова разговорились. На неё невозможно было сердиться: её ясная и лучистая улыбка с ямочками на щеках могла растопить любой лёд и прогнать самую лютую обиду. Неловкость понемногу уходила, и вот — я уже рассказывала ей о том, как увольнялась.

— И тут она такая выходит, вся облитая кофе, трясущаяся... «Сама овца!!!»

Глаза Ксении от смеха сузились до блестящих щёлочек, и она, откинувшись на спинку стула, захлопала в ладоши.

— Браво! Просто браво... Вы неподражаемы, Лёнечка. Я-то думала, что вы ангел, а вы, оказывается, умеете быть и чертёнком!

— Ну, так терять-то мне было уже нечего, — смущённо усмехнулась я. — Вот и оторвалась напоследок.

Яблочное пюре оставалось только прогреть на водяной бане, помешивая, чтобы растаял сахар. Ксения с любопытством наблюдала, как я водружаю трёхлитровые кастрюли с пюре на пятилитровые — с кипящей на медленном огне водой.

— Интересная технология... А почему не просто на огне?

— Просто на огне — пригорает, — объяснила я. — А на водяной бане хоть и чуть дольше готовится, но зато можно не бояться, что пригорит.

Сидя на стуле верхом и облокотившись на спинку, Ксения смотрела на булькающее варево на плите. Помешивая пюре, я спросила:

— Вам не скучно? Все эти заготовки — довольно нудный процесс...

— Нет, что вы! — заверила она. — Честно говоря, мне всё это в новинку: у меня дачи нет.

— Что, и не видели, как варит варенье мама или бабушка? — удивилась я.

— Бабуля умерла, когда мне было полтора года, — сказала Ксения. — А мать ушла из семьи ещё через два... Дачи своей у нас не было. У матери, видите ли, любовь великая на стороне приключилась... Морской офицер, бравый красавчик... Вот она за ним во Владивосток и укатила. Отец через два года женился. Богатую невесту отхватил: её отец был подпольным дельцом, из цеховиков... В восьмидесятые годы дело было, в СССР ещё. Мачеха моя была единственной дочкой, вот мой новый дедуля отца в свой бизнес и припахал — в качестве наследника. Удачно. Дела пошли в гору... В лихие девяностые — сами знаете, что творилось: бандитская кровь лилась рекой. Но отцу везло: не только жив остался, но и выплыл как-то, преуспевал. Мачеха белоручкой была, для домашних дел постоянно нанимали экономок. Какой уж там сад... Кто бы в нём стал работать? Даже если бы отец и купил дачу, она бы там только отдыхала. Детей она отцу так и не родила, потом начала выпивать... Развелись они с отцом, в общем. Сейчас он с новой, молодой женой живёт, а два года назад у них родился сын. Ну, а я... Сама по себе. После того как отец узнал, что меня интересуют только девушки, мы с ним перестали общаться... Сейчас, правда, снова потихоньку наводим мосты.

— А с вашей родной матерью вы так больше и не виделись? — спросила я.

— О, там целая история вышла, — усмехнулась Ксения. — Пару лет назад я ездила в Сочи. Ну, и познакомилась там с девушкой... Нет, не в плане романтики, а просто разговорились. Хотя мне, конечно, она очень понравилась. Восемнадцать лет, хорошенькая... И имя сказочное — Настенька. Признаюсь, очень большой был соблазн. Она там с матерью отдыхала... Когда я их вместе увидела, то обалдела слегка... Я свою маман только по фотографиям помнила, да и изменилась она очень — растолстела, постарела, но это была она, вне всяких сомнений. Ну, а она меня, конечно, не узнала... Да и как бы ей меня узнать, если после её ухода мы вообще никак не пересекались? Пообщались мы. Я ей раскрывать свою личность не стала, а перед отъездом только Насте рассказала всю правду и координаты свои оставила на всякий случай. Встреча с маман моих чувств, по правде сказать, не особо затронула, а вот знакомству с сестрёнкой я была рада. Очень милая девчонка, светлая такая...

Рассказывая о сестре, Ксения улыбалась, её взгляд потеплел, а в голосе звучала нежность. Встав со стула, она подошла к окну и подставила лицо солнечным лучам.

— У нас завязалась переписка по Интернету, — продолжила она. — Каждый день общались. Сейчас она учится и работает, списываемся пару раз в неделю.

— А мать? — поинтересовалась я. — С ней вы так и не поговорили?

Ксения, вся озарённая солнечным светом, щурилась, устремив взгляд в небо.

— А что мать?.. Настя, конечно, не утерпела и рассказала ей обо мне, но она так и не изъявила желания со мной пообщаться. Может, из-за чувства вины не решилась — не знаю.

— Так может, вам самой стоило проявить инициативу? — заметила я. — Если она чувствует себя перед вами виноватой, то может так и не решиться... И так и будет жить с этим грузом до конца.

— Ну, так она почти тридцать лет с этим грузом живёт — привыкла, наверно, — усмехнулась Ксения холодно. — А может, и нет никакого груза... Ладно, довольно об этом, Лёнь.

Она отошла от окна, склонилась над раковиной и плеснула себе в лицо пригоршню воды. Я подала ей полотенце и сказала:

— И всё-таки, на вашем месте я попробовала бы поговорить с ней... Кто-то должен сделать первый шаг. А недосказанность — это плохо... Может быть, она просто боится, что вы не захотите с ней разговаривать? Особенно учитывая то, что в Сочи вы ей не открылись, дав понять, что налаживать отношения не желаете. Она ведь могла и так это расценить.

Ксения задумчиво взяла меня за руки. Её ладони были прохладными и чуть влажными после умывания.

— Вы слишком хорошего мнения о людях, — улыбнулась она.

— А зачем думать о них плохо? И вообще, как вы о людях думаете, той стороной они к вам и поворачиваются, — сказала я. — Если видите в них только плохое — ну, так и они и будут такими по отношению к вам.

— Это вам надо работать психологом, а не мне, — усмехнулась Ксения. — Может, вы и правы... Но оставим эту тему сейчас, если вы не против. Мне, кстати, пришла в голову одна идея насчёт этих фотографий. Хочу сделать вам подарок... Но это займёт какое-то время, придётся подождать.

— Хм, вы меня заинтриговали... Ну хоть намекните!

— Пусть это будет сюрпризом.

Повидла получилось шесть с небольшим литров. То, что осталось после расфасовки, я выложила в баночку из-под томат-пасты, а на столе рядком красовалось шесть литровых банок, ожидающих закатки. Пока кипятились крышки, Ксения с гулким звяканьем выскребала ложкой кастрюли дочиста.

— Мм... Объеденье! Потрясающий домашний вкус, — хватила она.

— Так возьмите баночку или даже две, если хотите, — предложила я. — Я уже двенадцать литров сварила, с этой партией будет восемнадцать... Нам — выше крыши. Хватит и ещё останется.

— Спасибо, — засмеялась Ксения. — Честно говоря, не откажусь... Уж очень вкусно! Домашнее повидло — это просто сказка. В супермаркете такого не купишь.

Потом мы пили чай с остатками повидла, устроившись на крыльце. Дневное солнечное золото превратилось в вечерний янтарь, в мельтешении зайчиков появилось ленца и усталость. Несколько утомлённых «зайцев», забравшись ко мне на колени, сонно затихли там, один даже залез в карман фартука, а другой принимал ванну в золотисто-коричневой глубине моей чашки. Ещё парочка облюбовала обтянутые джинсовой тканью колени Ксении, но там им было жестковато, и они то и дело ворочались с боку на бок, пытаясь устроиться поудобнее. Шляпа Ксении висела на завязках у неё за спиной, а в глазах притаился тёплый отблеск вечера. Мне было легко и приятно таять и млеть в этом ни к чему не обязывающем летнем времяпрепровождении, даже роковая острота августа смягчилась и отошла за беспечный шелест яблоневых крон. Тихое, светлое небо с ванильной дымкой облаков, соседские крыши и кустик полыни у крыльца, вкус ещё тёплого повидла и чайный уют...

Внезапный звонок мобильного прервал эту идиллию.

— Лёнь, ты где?

— Привет, Саш... Я на даче опять, с яблоками вожусь. Пять литров сока и шесть повидла получилось.

После обнаружения той верёвки с петлёй Александра всё время беспокоилась за меня. Хоть вслух она ничего не говорила, но по её глазам было видно, чего ей стоило уезжать утром на работу, оставляя меня одну. Бывало, она звонила по два-три раза за день — просто чтобы услышать мой голос.

— Ну, молодец... Ладно, только долго там не засиживайся.

— День сегодня замечательный, Саш. Домой даже как-то не хочется... Последние тёплые деньки. Осень скоро...

— Ну ладно, ладно. Не сиди только совсем-то уж дотемна.

Когда я вернулась на крыльцо, Ксения полюбопытствовала:

— А Саша — это кто?

— Старшая сестра Яны, — объяснила я. — Я временно у неё живу. Она очень меня поддерживает сейчас. Просто неоценимо. Ну и я её тоже... стараюсь.

— А она тоже творческий человек?

— Нет, Саша — предприниматель. У неё сеть подарочно-цветочных магазинов.

Тихий, янтарно-солнечный вечер наливался тёплой, медовой зрелостью. А Ксения тем временем спускалась со второго этажа с книгой в руках.

— У вас тут, оказывается, целая библиотека! Лёнечка, вы любите стихи?

— Люблю, — ответила я.

— Тогда вот, Федерико Гарсиа Лорка, «Дождь», — объявила Ксения, становясь в позу декламатора.

Есть в дожде откровенье — потаенная нежность.

И старинная сладость примиренной дремоты,

пробуждается с ним безыскусная песня,

и трепещет душа усыпленной природы.

Это землю лобзают поцелуем лазурным,

первобытное снова оживает поверье.

Сочетаются Небо и Земля, как впервые,

и великая кротость разлита в предвечерье.

Дождь — заря для плодов. Он приносит цветы нам,

овевает священным дуновением моря,

вызывает внезапно бытие на погостах,

а в душе сожаленье о немыслимых зорях,

роковое томленье по загубленной жизни,

неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!»

Или призрак тревожный невозможного утра

и страдание плоти, где таится угроза...

Ксения была прирождённым чтецом. Её голос трепетно оживлял вдохновенно-завораживающие образы стихов, которые причудливо вплетались в канву реальности, перемешиваясь с умиротворённым, летним дыханием яблоневых крон, светлой грустью неба, хмельным золотом солнца.

Вслух малыши-топольки

читают букварь, а ветхий

тополь-учитель качает

в лад им иссохшею веткой.

Теперь на горе далекой,

наверно, играют в кости

покойники: им так скучно

весь век лежать на погосте!

«Малыши-топольки»... А молодые, сочно-салатовые побеги на стволе старой яблони — её вечно юная суть, устремляющаяся к солнцу, радующаяся ему независимо от количества годовых колец. Как яблоня не может жить без солнечных лучей, так и я не могла жить без тебя, без света твоих незрячих солнц; не имеет значения, сколько слов-капель уронено на стонущее полотно жизни, потому что без любви оно — лишь мёртвая ткань, пущенная на элегантные костюмы, а с нею — пульсирующая и мерцающая сеть мироздания...

— Гм, гм, — раздалось вдруг. — Прошу прощения, что прерываю ваш поэтический вечер... Кажется, я помешала.

По дорожке между кустами смородины, держа руки в карманах светло-бежевых летних брюк, шла Александра. Спокойное выражение её лица не могло меня обмануть: глаза твоей сестры блестели грозной и холодной сталью. Она смерила Ксению оценивающе-враждебным взглядом, но поздоровалась с безукоризненной вежливостью:

— Добрый вечер... Кого имею честь видеть перед собой?

— Саш, это Ксения, Ксения, это Саша, сестра Яны, — поспешила я представить их друг другу.

Ксения блеснула своей лучистой улыбкой, протягивая руку:

— Очень приятно познакомиться, Саша. Лёня мне о вас уже рассказала.

Увы, её зашкаливающая харизма и обаяние на Александру не возымели действия.

— Александра Евгеньевна, — с ледяным звоном в голосе поправила твоя сестра, но протянутую руку вежливо пожала.

— Саш, ну, не будь букой, — сказала я, заискивающе-ласково просовывая ладонь под её локоть. — Ксения — не твоя подчинённая, чтобы звать тебя по имени-отчеству. Кстати, хорошо, что ты пришла: мне надо опустить в погреб всё, что я наварила. Я слезу туда, а ты мне спусти банки в ведре, ладно? Ксению мне уже неудобно просить, она и так сегодня мне целый день помогала, хотя она тут гостья.

— Да какое неудобство, Лёнечка? — ответила Ксения. — Помогать вам — одно удовольствие!

— Я сама слезу, — заявила Александра, не обратив на её реплику внимания. — Упадёшь ещё.

— Да с какой стати я должна упасть-то? — усмехнулась я. — Ну ладно, как скажешь. Сама так сама.

Впрочем, будучи тренированной и сильной, Александра спустилась в погреб по скобам не в пример ловчее меня. Все банки, кроме одной, были спущены, и твоя сестра проворно, упруго и пружинисто выскочила из погреба, закрыла крышку и отряхнула ладони.

— А эту почему не опустила? — спросила она, увидев оставленную банку с повидлом.

— Это для Ксении, — пояснила я. — Оно ей очень понравилось. Давайте-ка за стол, сейчас чай заварю. По случаю вашего знакомства!

— А не пора ли нам домой? — заупрямилась Александра.

Всё это напомнило мне день нашей с тобой «ежевичной свадьбы» — твою ревность, песню про старика Козлодоева и жаркую ночь, когда ты повернулась спиной ко мне. Положив руки на плечи Александры, приподнявшись на цыпочки и чмокнув её в щёку, я сказала:

— За стол, за стол. Без возражений. Чаю попьём — и домой.

Это подействовало. Укрощённая Александра повиновалась и села к столу, где уже давно расположилась Ксения, остававшаяся безмятежной и доброжелательной, как сегодняшнее солнце. Я заварила чай со смородиной, разложила остатки повидла из маленькой баночки по розеткам и рассказала Александре историю моего знакомства с Ксенией. Кольцо на моём пальце как будто наливалось теплом... А может, это просто моё воображение и чувства разыгрались. Пока я ещё не могла вспоминать о тебе без этого горько-солёного кома в горле. Смородиновый аромат чая, запах и вкус повидла, предзакатная ласка солнца — во всём этом незримо присутствовала ты.

— И что это значит? — спросила Александра, когда мы уже ехали домой. — Ты времени не теряешь, однако. Что, всё ограничилось только стихами? Или же...

— Саш, не надо портить такой прекрасный день этими глупостями, — устало ответила я. — С Ксенией я просто общалась. Неужели ты думаешь, что сразу же после смерти Яны я способна начать отношения с кем бы то ни было? Я просто не могу, не могу! Мне никто не нужен больше!

Я прерывисто дышала горячим, солёно-влажным мраком ладоней. Боль-вдова опять проснулась и запричитала во мне, затмевая свет солнца своей траурной шалью. Её плач снова разрывал меня на части, вонзал в моё сердце тысячи копий. Дивный день был безнадёжно испорчен, свежая рана в душе разошлась и кровоточила.

— Лёнь... Не надо, — послышался тихий, виноватый голос Александры. — Не плачь, пожалуйста... Прости меня. Ты права, это глупость. Прости.

Но чёрная шаль душила меня. Мне хотелось выть во весь голос, но я изо всех сил давила в себе крик: а вдруг ты слышишь? Вдруг тебе от этого больно и плохо там? Из машины я вышла, спотыкаясь и почти ничего не видя от слёз, и Александра довела меня до двери под руку.

— Малыш, прости меня...

В прихожей я уткнулась в её льняную летнюю куртку, обхватила, вцепилась в неё обеими руками, как в спасательный круг... Чувствуя тёплую тяжесть её ладони на своей голове, затряслась в беззвучном рыдании.

— Солнышко, ну что ты!

Я была подхвачена на руки и отнесена в спальню. Подушка впитала все мои слёзы, а Александра, сидя рядом, перебирала пряди моих волос.

И вот, снова воскресное утро — пасмурное, серое. В форточку тянуло почти осенней прохладой, мелкий дождик наносил на стекло короткие штрихи. Глаза болели от вчерашних слёз. Было тихо: Александра, видимо, ещё не вставала, а я отчего-то проснулась — безбожно рано для воскресенья, спать бы ещё да спать. Натянув одеяло на озябшие плечи, я минут двадцать повалялась, а потом встала, умылась и поплелась на кухню. Безумно хотелось кофе — со светло-коричневой пеной, ароматного, согревающего. Плевать на противопоказания.

Я уже раскладывала омлет по тарелкам, а кофе дымился в чашках, когда на пороге кухни появилась Александра — в белой майке и пижамных коротких штанах, зевая и протирая пальцами слипающиеся глаза.

— Лёнь, ты чего вскочила? Рань такая... Охо-хо!

— Прости, если разбудила, — улыбнулась я. — Вот, завтрак готов, прошу.

— Ммм... Ангел ты мой родной, — щекотно шепнула Александра, целуя меня в ухо. — Сейчас, умоюсь только.

Это было хорошее утро, несмотря на дождь.

________________________________

* «Башмаков ещё не износила...» — из монолога Гамлета (акт 1, сцена 2) в одноимённой трагедии У. Шекспира. (Перев. Н.А. Полевого).

О, женщины, ничтожество вам имя!

Как? месяц... Башмаков еще не износила,

В которых шла за гробом мужа,

Как бедная вдова, в слезах... И вот — она,

Она! О боже! Зверь без разума и чувства

Грустил бы более!...

22. ДЕВУШКА С ПЛАКАТА. ЗВОНОК С ТОГО СВЕТА

В духовке запекалась фаршированная баранья ножка с начинкой из лука, чернослива, кураги, изюма и грецких орехов, готовые салаты уже стояли в холодильнике, бутылка красного вина ждала своего часа, а я стояла у окна и смотрела в сгущающиеся вечерние сумерки. Только ноябрьский дождь пришёл ко мне на день рождения... Александра сказала, что сегодня немного задержится: у неё деловая встреча, на которую она бы и рада забить, да нельзя — важно для бизнеса. Озабоченная моим малоподвижным образом жизни, в подарок мне она купила тренажёр «беговая дорожка».

...Загостившись у Александры так надолго, я даже не знала, как быть. При мысли о возвращении домой, где всё оставалось по-прежнему и до сих пор жил твой дух, к моему сердцу подкатывала волна леденящей тоски. Я боялась снова окунуться в море боли и слёз, быть придавленной гранитной плитой депрессии.

Понимая, что лучшее лекарство от горя — работа, я не стала засиживаться дома и уже с конца августа принялась за поиски нового места. Крутых жизненных перемен не хотелось, и я, не став слишком ломать голову, искала аналогичную работу. Уже через неделю подвернулась просто шикарная вакансия в другом книжном — самом большом в городе. Зарплата была в полтора раза больше предыдущей, условия по сравнению с прежними — просто сказочные. Если в книжном отдельчике торгового центра и присесть-то было негде, кроме как за кассу, то здесь к моим услугам были диваны и кресла просторной комнаты отдыха, а обедали сотрудники в уютном кафетерии, оборудованном прямо в магазине. Но пришлось закатать губу обратно: желающих на это место было много, выбирали придирчиво. Запись в трудовой об увольнении за прогул стала моим волчьим билетом, и после собеседования меня отпустили с вежливой формулировкой: «Хорошо, оставьте ваши контактные данные, мы с вами свяжемся в течение недели, если что». Но мне было и так ясно, что никто со мной связываться не собирался, хотя я и попыталась объяснить нелёгкие обстоятельства этого прогула.

Не особо обольщаясь, в течение этой недели я сходила ещё в несколько мест — поскромнее. Там на причину увольнения смотрели сквозь пальцы и были готовы меня взять хоть прямо в тот же день, вот только условия работы и зарплата не приводили меня в восторг. Гонясь за призрачной надеждой всё-таки устроиться в тот сияющий книжный дворец, я выждала неделю — увы, впустую. Более того, это бесполезное ожидание стоило мне двух наиболее приличных вакансий из присмотренных: когда я туда позвонила, мне ответили, что место занято. Выбирать было особо не из чего, да и определяться следовало поскорее: средства к существованию стремительно таяли, а сидеть на шее у твоей сестры я не могла себе позволить.

В итоге я устроилась... Магазинчик — крошечный, условий — почти никаких, зарплата — значительно меньше, чем прежде. Продавцов было всего двое — я и моя сменщица Катя. Единственное, что осталось прежним — это график два через два, по двенадцать часов. Однако мне пришло в голову параллельно в качестве подработки попробовать заняться фрилансом: в конце концов, я же филолог и переводчик, это моя настоящая специальность, которой я училась пять лет... Хотелось надеяться, что не впустую.

Однако первые мои шаги на этом поприще были весьма шаткими и неуверенными: всё обстояло далеко не так просто, как я себе представляла. Во-первых, заказы приходилось активно искать самой, шевелиться, крутиться и держать руку на пульсе, в противном случае я рисковала так ничего и не заработать. Во-вторых — серьёзная конкуренция. В-третьих — опасность нарваться на заказчика-кидалу, норовившего ничего не заплатить за выполненную работу. Всё это было для меня ново и с непривычки трудно. Вечера после основной работы и выходные напролёт я просиживала в Интернете, погружаясь в это бурное море и пытаясь урвать там себе хотя бы кусочек добычи — притом, что по складу характера я была отнюдь не акулой. С первым же своим заказом я немного не рассчитала силы: объём был большой, а сроки — наоборот. Но я нашла выход: брать с собой на работу ноутбук и втихаря переводить прямо там, в перерывах между обслуживанием покупателей, которых, надо сказать, было не так уж много. В итоге я падала без сил, у меня просто пухла и шла кругом голова, иногда я забывала поесть, но зато у меня совсем не оставалось времени на печальные мысли и тоску. Во всём есть свои плюсы...

Александре я почему-то постеснялась сказать, что моя новая работа оставляет желать лучшего. Когда она поинтересовалась, устраивает ли меня моё место и зарплата, я ответила:

— Устраивает. Нормально.

А в душе я комлексовала: даже достойную работу себе найти не могу... Попытки работать удалённо по специальности — пока не в счёт, дела там у меня шли не так хорошо, как мечталось: наивно было полагать, что на новичка сразу посыплется куча денежных заказов. Более опытные коллеги советовали набраться терпения и не сдаваться, и я с трудом удерживалась от того, чтобы не бросить всё к чёртовой бабушке, не успев толком начать. Но если я брошу, то куда девать свободное время? Снова проснётся боль-вдова, вновь навалится раздирающая, мертвящая тоска по тебе — такая, что хоть вой на луну...

Я всеми силами пыталась загрузить себя работой по максимуму, и Александра одобряла такой поход к борьбе с горем. Она сама пользовалась тем же методом, приходя домой, только чтобы поужинать и лечь спать. Но как бы ни была твоя сестра занята, в своём плотном графике она изыскивала время на фитнес и айкидо — по два занятия того и другого в неделю. Этой привычки она придерживалась железно и говорила, что без этого уже просто не может. Она и меня пыталась увлечь, чтоб я укрепляла свой организм, но тщетно: у меня катастрофически не получалось упорядочить свой режим работы и отдыха. Да собственно, отдыха как такового и не получалось: в выходные я двигалась по траекториям «компьютер — магазин», «компьютер — кухня», «компьютер — стиральная машина», «компьютер — пылесос». Уж не знаю, как Александра справлялась с домашними делами раньше, но теперь она весьма охотно позволяла заниматься ими мне. Честно говоря, никто меня не просил об этом, я сама их на себя и навьючила безропотно, по умолчанию считая твою сестру гораздо более занятой. Да и работа у неё была посерьёзнее моей... Управлять собственным бизнесом — это тебе не книжки покупателям отпускать. Я в полной мере начала осознавать эту разницу, когда отправилась в свободное фрилансерское плавание — тоже своего рода частное предпринимательство, хотя и помельче масштабом, и со своими нюансами, но тоже требовавшее и риска, и инициативы, а не только исполнительности. И если себя я ассоциировала с маленькой лодочкой в бурном море жизни, то Александра казалась мне большим кораблём.

Спали мы в разных комнатах. В плане личной неприкосновенности Александра относилась ко мне уважительно и бережно, не позволяя себе ничего, кроме чмока в щёку по утрам перед отбытием на работу и в макушку по вечерам — быстро, невесомо, почти как формальность. А однажды, заглянув через моё плечо в монитор, она спросила:

— Слушай, а если честно, зачем тебе эта подработка? Она же вообще твоё время полностью съедает. Тебе что, на основной работе мало платят?

Она не дотронулась до меня и пальцем, но воздух между её щекой и моей наполнился волнующим теплом, по моим лопаткам и плечам словно пробежал маленький зверёк с пушистыми лапками. Так происходило всегда, когда Александра пересекала границу моего интимного пространства, и я, сколько ни корила себя, всё же ничего не могла с этим поделать.

— Нет, платят нормально, — пробормотала я. — Я просто специально себя загружаю под завязку... чтобы не тосковать.

— Думаешь, я не слышу, как ты по ночам в подушку всхлипываешь? — с ласковым и грустным укором сказала Александра.

Если бы я могла работать круглые сутки без отдыха, я бы делала это. Увы, простой смертный человек на такое неспособен, а потому эти ничем не заполненные двадцать-тридцать минут до погружения в сон я была беззащитна перед болью.

Прошло несколько дней после этого разговора. Я сутулилась на стуле за прилавком с ноутбуком на коленях и занималась переводом, когда сверху вдруг раздался строгий голос:

— Это что такое? Чем это вы занимаетесь на рабочем месте, милая барышня? Куда только ваше начальство смотрит!

Вся обледенев от неожиданности, я так вздрогнула, что ноут чуть не полетел на пол. Надо мной грозно возвышалась, как башня, фигура в чёрном двубортном полупальто в стиле милитари. Рукой в тугой кожаной перчатке она положила на книжные корешки плитку дорогого шоколада.

— Ой, солнышко, прости, ради Бога! Не хотела тебя так пугать. Вот, это тебе к чаю.

— Саш? Ты... какими судьбами тут? — изумилась я.

Александра окинула оценивающим взглядом помещение магазинчика, прошлась вдоль стеллажей, сверкая высокими голенищами сапог.

— Мда... Ну и дыра. Вряд ли тебе здесь платят, как ты говоришь, «нормально», — проговорила она. — Что, ничего получше не нашлось?

Я молчала, чувствуя себя так, будто меня уличили в чём-то постыдном. Александра, рассматривая стенд с открытками, повторила вопрос:

— Лёнь, ну так что? Поприличнее места не было?

Я не отвечала, ощущая себя как на допросе. Дурацкие слёзы выступили на глазах — ни к селу ни к городу. Не дождавшись ответа, Александра посмотрела на меня. Её брови дрогнули... В три широких шага она оказалась передо мной, перегнулась через прилавок и крепко поцеловала в щёку.

— Ну, а реветь-то зачем? — защекотал моё ухо её полушёпот. — Глупенькая.

Пришлось поведать ей историю моего трудоустройства. Узнав, что меня не взяли в «книжный дворец», Александра вздохнула и покачала головой.

— И чего промолчала? Я знаю директора, мы с ней на одном курсе учились. Один звонок — и сейчас ты бы работала не здесь, а там... Лёнь, меня огорчает, что ты мне ничего не рассказываешь о своих проблемах, не хочешь принимать мою помощь. Это даже не гордость, солнышко, а гордыня... Разница есть. Ну, что ты всё молчишь?

— Не знаю, что сказать, — пробормотала я, готовая разреветься.

— Ладно. — Александра взяла со стенда открытку, протянула мне её вместе с пятидесятирублёвой купюрой. — Возьми-ка себя в руки и обслужи меня. И ручку ещё дай вон ту, чёрную, гелевую. Самую простую.

Выполнение рабочих обязанностей помогло мне успокоиться. На только что купленной открытке Александра что-то написала, сунула её между корешками книг и улыбнулась:

— Это тебе. Потом посмотришь, когда я уйду. Не расстраивайся... Вечером увидимся.

Легонько дотронувшись до моего плеча, она пошла к выходу, а я снова как заворожённая смотрела ей вслед — на её невыразимо потрясающие ноги. Когда дверь за ней закрылась, я схватила открытку и развернула.

«Ты — мой ангел. Всё будет хорошо», — было написано там. Мне захотелось рвануть следом за Александрой, догнать, обнять и уткнуться в чёрную ткань её полупальто, но на улице хлопнула дверца машины, а в окно я успела увидеть, как отъехал знакомый джип...

Я открыла форточку, впуская дождь:

— Заходи, гость дорогой...

В этот раз я решила день рождения особо не отмечать. Честно говоря, я думала, что все обо мне забудут, но ошиблась: сначала позвонили и поздравили девчонки с прежней работы, потом — Денис.

А ещё позвонила Ксения.

— Лёнечка, с днём рождения вас! — весенней капелью прозвенел её бодрый и весёлый голос. — Вам удобно говорить? Вы дома или на работе сейчас?

— Здравствуйте... Спасибо большое за поздравление. Я дома, — ответила я, вновь невольно заулыбавшись: даже по телефону Ксения оказывала на меня своё очаровывающее и живительное воздействие.

— Это замечательно. Вы не против, если я сейчас заскочу к вам? У меня есть для вас подарок.

Я взглянула на часы. Александра обычно возвращалась домой около восьми, а сегодня собиралась задержаться. Может быть, они с Ксенией и не пересекутся, если та не слишком засидится у меня в гостях.

— Хорошо, я вас жду. Очень интересно, что за подарок!

Вскоре Ксения перешагнула порог — с белой розой в руке и чем-то громоздким и прямоугольным под мышкой, обёрнутым серой грубой бумагой. Поставив этот плоский предмет на пол и прислонив его к стене прихожей, она протянула мне цветок со своей, как всегда, ослепительной улыбкой:

— Ещё раз поздравляю!

— Ой, спасибо... — Я приняла розу с подобием книксена.

Ксения тем временем, снимая куртку, заметила:

— Что-то не вижу гостей... А пахнет-то как вкусно!

— Я решила не устраивать празднеств, — объяснила я. — А пахнет... Это баранья нога запекается. Уже скоро будет готова.

Одета Ксения была совсем просто — в белый свитер с тёплой горловиной, тёмный жакет и джинсы. Читателю, наверно, удивительно, что я в своих воспоминаниях описываю такие мелкие детали, как одежда, но такая точность объяснима: этот день рождения мне очень ярко запомнился...

Между тем, меня разбирало любопытство: что же Ксения принесла? По форме это больше всего напоминало картину в раме.

— Помните тот чудный летний день и фотосессию, чуть не закончившуюся вашим падением со стремянки? — Ксения поставила свой подарок на кресло и прислонила к спинке.

— Такое не забывается! — не удержалась я от смешка.

— Спешу вас обрадовать: вы не зря рисковали, — торжественно объявила Ксения. — Вот что получилось!

Обёртка была сорвана, и под ней действительно оказалась картина. На ней был запечатлён солнечный день и длинноволосая красотка на стремянке, собирающая в фартук яблоки. Я в немом изумлении узнала в ней себя: лицо было написано с полнейшим портретным сходством, но вот что сделал художник с моей фигурой и одеждой — кошмар!.. Он увеличил мне грудь с третьего размера до пятого или, наверно, даже шестого, до неприличия укоротил платье и заставил ветерок шаловливо приподнять подол, так что ноги были видны едва ли не до... гм, того самого места, откуда они растут. Огромный бюст буквально вываливался из глубокого выреза платья. По-старомодному тонкая талия наводила на подозрение, что без корсета явно не обошлось. Также художник очень сильно польстил моим волосам, изобразив их такими, что хоть в рекламе шампуня снимай. Зато моему лицу он придал глуповато-недоуменное выражение, а взгляд направил вниз: с моей ноги свалилась голубая туфелька на высоченной шпильке.

Мои щёки налились жаром.

— Хех... Это что за... — у меня даже не нашлось слова, как всё это безобразие назвать.

— Это ретро-стилизация под пинап*, — объяснила Ксения. — В пятидесятые годы он был очень популярен.

— Слушайте, но это же совершенно не моя фигура! — возмутилась я. — Лицо похоже, но у меня нет таких... прошу прощения, сисек!

— Ну, — снисходительно улыбнулась Ксения, двинув бровью. — Для пинапа вообще характерно некоторое приукрашивание и подчёркивание женских прелестей. Для плакатов позировали настоящие модели, но нарисованным девушкам придавались более изящные и соблазнительные формы.

— А каблуки! — поразилась я. — Кто же лазает на стремянку на таких каблучищах? Этак и ноги переломать недолго.

— Скорее всего, это для красоты, — засмеялась Ксения. — Женская ножка выглядит сексуальнее на высоком каблучке. Вам не нравится?

Я прижала пальцы к пылающим щекам.

— Даже не знаю... Я понимаю, конечно, что это стилизация, но... я не ожидала увидеть себя в ТАКОМ образе.

Ксения приобняла меня за плечи.

— А по-моему, очень симпатично и пикантно, — мурлыкнула она мне почти в самое ухо.

— Я в шоке, — пробормотала я, опускаясь на диван. — Нет, с бюстом явный перебор...

Ксения гортанно рассмеялась, почти не размыкая губ.

— Лёнечка, вы — прелесть... Вы так очаровательно смущаетесь!

— Это была ваша идея — нарисовать меня так? — нахмурилась я. — Или это у художника такая... гм, богатая фантазия?

Глаза Ксении смешливо блестели. Опустившись возле меня на колено и поцеловав мою руку, она сказала:

— Каюсь, идея изобразить вас в стиле ретро была подброшена художнику мной. А в остальном ему был дан полный карт-бланш... Ну, и вот что вышло. Простите меня за эту невинную шалость. Не сердитесь, умоляю!

Наверно, я повторяюсь, но на Ксению было просто немыслимо сердиться. Как можно держать обиду при виде этих весёлых ямочек на щеках, озорных искорок в глазах и подкупающей, ясной улыбки? Моё сердце растаяло, и я тоже не сдержала смеха.

— Вы не сердитесь? — обрадовалась Ксения, сжимая обе мои руки в своих. — Ну, вот и замечательно... Больше всего мне хотелось вас порадовать и повеселить. Вам сейчас это необходимо.

— Да уж, — фыркнула я, искоса бросив взгляд на картину. — Тот ещё позитивчик!

Тем временем настала пора доставать баранью ногу из духовки. Зарумянившаяся, покрытая аппетитной корочкой, она дышала жаром, ароматом специй и розмарина и испускала горячий, душевный и уютный парок. Я выдернула из мяса нитки.

— Ммм... Боже, какая красота! — восхитилась Ксения, округлившимся ноздрями втягивая запах. — Лёня, вы потрясающая хозяйка. А можно мне кусочек?

— Вообще-то, я планировала приберечь всё угощение к приходу Саши и сесть за стол вместе с ней, — призналась я. — Правда, она сегодня задержится: у неё какая-то деловая встреча.

— Думаю, она не обидится, если мы начнём без неё, — сказала Ксения, облизываясь и умоляюще закатывая глаза при виде бараньей ноги. — Ну пожалуйста! Я просто затоплю тут всё слюной... Вы же не будете морить меня голодом?

— Да уж конечно, нет, а то ведь неудобно получается, — развела я руками.

Пришлось подавать на стол всё, что я наготовила. Ксения не скупилась на похвалы моим кулинарным способностям и снова смешила меня до колик в боку. Когда я устала хохотать, она предложила потанцевать под что-нибудь медленное. От выпитого вина мне стало тепло и легко, и я не особенно возражала, когда рука Ксении обняла меня за талию чуть крепче, чем это требовалось для медленного танца. Впрочем, границ дозволенного дружбой она не переходила, только дышала, пожалуй, слишком близко от моей щеки. Превращаясь в ту самую кошку, которой приятно доброе слово, я прикрыла глаза, мечтая о диване... Лечь бы и свернуться клубочком, и чтоб мне чесали за ушком и гладили. А потом, подхватив под пушистое пузико, взяли на руки, чтоб дождь за окном завидовал.

Из этого урчащего кошачьего уюта меня выдернул звук поворачивающегося в замке ключа — вонзился мне в спину, прошёлся холодом по лопаткам. Было самое начало девятого... Не так уж Александра и задержалась. Можно сказать, практически вовремя. Может, что-то в её планах поменялось, и всё пришлось переиграть?

— Извините, — сказала я Ксении, направляясь в прихожую.

Дверь открылась, и Александра вошла — усталой, отяжелевшей и немного нетвёрдой поступью. Её чёрное полупальто было расстёгнуто, кашне небрежно свисало с шеи, а галстук, всегда безупречно завязанный, съехал вбок. Одной рукой она прижимала к себе огромную охапку нежно-розовых роз, а в другой звякали ключи. Утомлённо прислонившись плечом к стене, она попыталась добросить их до тумбочки — не получилось.

— Упс, — сказала она. — Извиняюсь.

Я подобрала ключи и положила на место. До меня долетело лёгкое алкогольное амбре, смешанное с прохладным, еле ощутимым ароматом роз. Александра протянула мне руку.

— Лёнечка...

Я подошла и вложила в неё свою, и твоя сестра прижала её к щеке, закрыв глаза.

— Саш... А что, деловая встреча не состоялась? — спросила я с тревогой. — Что-то ты рано... В смысле — не задержалась, как предупреждала.

— Всё состоялось, — ответила Александра, потирая щёку о мою ладонь. — Просто пораньше начали. Всё прошло нормально, как надо. Просто отлично... Ты извини, солнышко, что я в таком виде. Не расстраивайся... Иногда, сама понимаешь, на таких встречах — приходится. Ой, возьми скорее розы... Это тебе, моя родная. С днём рождения.

— Спасибо, Саш...

Цветы перекочевали в мои объятия. Влажные от дождя лепестки прохладно защекотали мне подбородок, а Александра явно собиралась с силами, чтобы разуться. Кое-как пристроив огромную охапку на узкую тумбочку, я присела и расстегнула шикарные сапоги твоей сестры, перемазанные осенней грязью. Я достаточно насмотрелась на выпивающего отца, чтобы на всю оставшуюся жизнь заработать стойкую нелюбовь к пьяным, а потому видеть в лапах «зелёного змия» почти не пьющую Александру мне было вдвойне неприятно.

— Как ты доехала-то вообще? — спросила я.

Она небрежно и с какой-то усталой злостью сбросила сапог с одной ноги, попыталась проделать то же самое со вторым, но не получилось. Я помогла, стараясь не испачкать руки. Видно, Александра шла, не очень-то разбирая, куда ступает.

— На такси, Лёнечка... Я же не самоубийца, чтоб в таком состоянии — за руль... А машина — на стоянке, ничего с ней до утра не случится. Хм... А у нас гости?

Только сейчас Александра заметила на вешалке куртку Ксении. Хмурясь, она стащила кашне, бросила его на полку и, не снимая полупальто, направилась в комнату. Вся её усталость в один момент куда-то девалась: плечи расправились, походка стала угрожающе мягкой, как у тигра, подкрадывающегося к жертве. Я, готовясь к не очень хорошему развитию событий, устремилась следом.

— Добрый вечер, — вежливо улыбнулась Ксения, поднимаясь с дивана. — Простите за вторжение, я зашла только поздравить Лёню с днём рождения. А то она тут совсем одна сидит, грустит...

Глаза Александры, недобро блестя холодной амальгамой, прищурились. Похоже, сегодня она не собиралась быть учтивой: пресловутый «змий» снял в её сознании все барьеры и рамки приличий.

— Опять? Какого хрена ты лезешь к ней? — процедила она, приподняв верхнюю губу в агрессивном оскале. — Ты не понимаешь, что тебе тут нечего ловить? Не-че-го!

— Саш... Не надо, ладно? — попыталась я успокоить её. Голос мой прозвучал испуганно и жалко.

Взгляд Ксении тоже похолодел и скрестился со взглядом Александры, как клинок.

— Во-первых, никто ни к кому не лезет. А во-вторых, пусть Лёня сама решает, с кем и для чего ей общаться. Она свободный взрослый человек.

Александра плюхнулась на диван, запрокинув голову и закрыв глаза. Руки она раскинула в стороны по спинке.

— Да ради Бога. Я её свободы ничуть не ущемляю... Пусть общается с кем угодно... только не здесь. Это всё-таки моя квартира, и я имею право приглашать сюда только тех, кого хочу видеть. Ты в их число не входишь. — Александра наклонила голову вперёд, сверля Ксению тяжёлым взглядом исподлобья. — По-хорошему прошу: покинь помещение.

— Понимаю, я на чужой территории, — проговорила Ксения, поблёскивая колючими искорками в глубине зрачков. — И, соответственно, условия диктовать не имею права. Поэтому могу только попросить: не огорчайте и не пугайте Лёню. Всё-таки сегодня у неё день рождения.

— Спасибо, я в курсе, — хмыкнула Александра. — Я желаю ей только всего самого лучшего. И никак иначе.

— Хорошо, если так, — сказала Ксения. — Хоть в чём-то мы с вами солидарны.

Взгляд Александры тем временем остановился на картине. Пару секунд он был бесстрастным, но потом вспыхнул ледяным огнём гнева.

— А это что за мазня?

— Это мой подарок, — ответила Ксения спокойно. — Но я не считаю это мазнёй. Это работа очень талантливого художника.

Александра поднялась на ноги. Слегка покачнувшись, она шагнула к креслу с картиной.

— А я считаю это пошлостью, — сказала она, презрительно кривя губы. — Изображать Лёню в таком виде — насмешка и оскорбление. Она — ангел, а не шлюха. И я никому не позволю делать из неё деваху из «Плэйбоя»... Картинку для дрочки.

Схватив картину, Александра швырнула её о стену с такой силой, что рама треснула и сломалась, а от стены отвалился кусочек декоративной штукатурки. Не успела я ахнуть, как кулак Ксении просвистел в воздухе и ударил Александру по лицу. Не устояв на ногах, она упала на журнальный столик — слава Богу, не стеклянный, а из дерева.

— Вы что делаете?! — закричала я.

Удар только разозлил Александру. Потрогав разбитую губу, она вскочила с поразительной для своего состояния быстротой... Её ответный удар, а точнее, бросок был намного сильнее и профессиональнее: отлетая, Ксения перевернула кресло. Впрочем, уже через пару секунд она поднялась, растрёпанная, с яростно сверкающими глазами и сжатыми губами, готовая снова броситься в драку. Александра, бледная и на вид совсем трезвая, с кровоподтёком на губе, уже готовилась отражать атаку. Обе они были высокими и сильными, в хорошей физической форме — под стать друг другу, так что, можно сказать, я имела счастье наблюдать бой чемпионов.

— Прекратите! Перестаньте сейчас же! — что было сил завопила я, вставая между ними. Сердце зашлось в сумасшедшем галопе, колени тряслись, а в кишках будто засела глыба льда. — Ведёте себя, как... самцы в брачный период! Только оленьих рогов не хватает... Так вот, если хотите знать, вам обеим нечего ловить! Для меня никого не существует, кроме Яны! Так что махать кулаками тут бессмысленно. Всё, брэйк!

Вклиниваясь между ними, я не давала им снова броситься друг на друга. Ксения первая взяла себя в руки.

— Лёнь, простите меня. Простите, что испортила вам день рождения, — всё ещё возбуждённо дыша, но уже успокаиваясь, сказала она. — Мне следует уйти. Проводите меня, пожалуйста.

В прихожей она обулась, надела куртку и на пару секунд крепко сжала мои похолодевшие и трясущиеся пальцы.

— Всего вам самого прекрасного, Лёнечка. Ещё раз простите за эти разборки. Надеюсь, ещё увидимся.

Дверь за ней закрылась, а я сползла по стене прихожей. Сидя на корточках и стискивая руками голову, я кожей ладоней чувствовала бешеный пульс висков. В мозг всверливался тонкий комариный писк.

Встать получилось с трудом: в коленях ещё ощущалась слабость, меня пошатывало. Я остановилась в дверях гостиной, держась за косяк. Александра сидела на диване, наклонившись вперёд и вцепившись себе в волосы. Не сказав ни слова, я вымыла посуду, поставила розы в вазу с водой, потом обтёрла влажной губкой грязные сапоги Александры. Всё это я делала, словно двигаясь под огромной толщей воды — медленно и лениво. Возбуждение и испуг уступали место заторможенности и тоске. Не хотелось ни разговаривать, ни плакать, ни даже дышать. Хотелось лечь и уснуть. Навсегда.

Пальто Александры свисало с подлокотника поставленного на место кресла, а сама она сидела на диване уже без галстука и со стаканом чего-то жёлтого — на первый взгляд, апельсинового сока. Сделав глоток, она поморщилась и зашипела, и я сделала вывод, что соком закрашена водка: спирт защипал разбитую губу. Я достала из аптечки перекись водорода, смочила ватку, отколола в морозилке кубик льда. Присев перед Александрой на корточки, сказала:

— Дай-ка, обработаю... Убери стакан и открой рот.

Сначала я приложила к губе лёд на тридцать секунд, потом промокнула ранку перекисью. Защипало, Александра сморщилась, но стойко вытерпела.

— Прости меня, ангел, — пробормотала она, глядя на меня из-под устало полуопущенных век. — Ничего не могу с собой поделать... Все эти красотки, которых ты со мной видела — ничто. Пустое место. Единственная женщина, которая мне когда-либо была и будет нужна — ты. Но мне ничего от тебя не надо. Просто будь... Будь здорова, счастлива. Улыбайся. Пусть не со мной — с кем хочешь. Будь... Живи. Вот и всё.

Я не знала, что ответить. Сердце висело в груди камнем.

— Саш... Не пей больше, ладно? Хватит уже.

— Не буду, родная. — Александра провела себе подтаявшим кусочком льда по лбу, щекам, вытерла влагу рукавом.

Я не могла уснуть всю ночь. Картина в сломанной раме лежала под кроватью: я засунула её подальше от глаз Александры, чтобы не раздражать. Отчасти я всё-таки была с ней согласна: выглядела эта девица с моим лицом и «арбузами» пятого размера действительно пошловато, однако, я не верила, что Ксения сознательно хотела меня этим оскорбить или посмеяться надо мной.

Капли дождя блестели на стекле в свете уличных фонарей, ночь окутала и город, и мою душу вдовьим покрывалом. А к утру созрело решение: мне нужно вернуться домой. Я не могла бесконечно прятаться у Александры от воспоминаний о тебе, я должна была прийти в нашу с тобой квартиру и справиться со всем сама. Просто принять это и научиться с этим жить.

* * *

В открытую форточку лился холодный воздух с улицы, только что вымытый пол подсыхал. Протирая зеркало в прихожей, я вдруг заметила, что мои волосы странно посветлели. Включив лампочки по периметру зеркала и приглядевшись, я поняла, что это седина. Серебристых волосков было ужасающе много...

«Впервые у Дианы Несторовны такой тихий и усталый голос, совсем не похожий на её обычный — бодрый и звучный.

— Приезжайте лучше сейчас, если можно, — прошу я. — Я очень хочу вас увидеть.

— Сейчас не могу, лапушка, — отвечает она. — Хлопот по горло... Завтра увидимся.

Я знаю, что такое подготовка похорон, и понимаю её, но желание увидеть её и обнять не становится от этого слабее. А завтра, на людях, я вряд ли смогу это сделать.

Что же мне делать с этой женщиной в зеркале? Глаза у неё вроде молодые, и морщин как будто не видно, но седые волосы производят странное впечатление. Пойти, что ли, купить пару упаковок краски? Я пересчитываю свои финансы, беру с собой триста рублей и выхожу на улицу».

У меня седины было всё-таки поменьше, чем у героини «Слепых душ», и появилась она не за пять дней, а в течение почти трёх месяцев, но всё равно её обнаружение для меня стало неожиданностью. Видимо, всё это время я не приглядывалась к себе внимательно: мои глаза застилала туманная дымка боли. И это не метафора, я действительно стала хуже видеть. Приходилось увеличивать масштаб, чтобы читать шрифт на экране компьютера, а перед глазами иногда вспыхивали яркие точки. Чтобы сходить к окулисту, пришлось отпроситься на работе и договориться с Катей, чтобы она в этот день меня подменила. Осмотр выявил плохое состояние сосудов сетчатки и близорукость в две диоптрии. Мне прописали кучу витаминов и препаратов для укрепления сосудов, капли и очки, но я предпочла контактные линзы: не любила, когда что-то надето на лице, оттого даже солнцезащитные очки не могла носить долго — мешали.

И вот, в линзах я себя и разглядела как следует... И седину, и круги под глазами, и ввалившиеся щёки. Но если волосы можно было покрасить, а круги убрать при помощи косметики, то боль из души не желала уходить.

Я поставила ведро с водой на пороге твоей студии и встала в позе Александра Невского с картины П. Корина — с той лишь разницей, что он опирался на меч, а я — на швабру. Ага, кто к нам с мечом придёт, тот мокрой половой тряпкой по морде и получит... Комната выглядела непривычно пусто и голо: от всего оборудования остался только компьютер, а звуковую аппаратуру и инструменты я подарила твоей музыкальной школе — пусть ребята пользуются. Ну, и звукоизоляция осталась: сдирать её было делом чересчур трудным, да и особого смысла в этом я не видела.

Сидя вечером за переводом, я отвлеклась, заглянув на свою страницу на Прозе. Давненько я тут не была... Тишина и пустота, как в заброшенном доме, а на «Слепых душах» — по-прежнему единственная рецензия. Такова особенность Прозы: если подолгу туда не заглядываешь, не ходишь к другим авторам, не читаешь их писанину и не оставляешь им комментарии, к тебе вряд ли кто-то будет заходить. Разве что какие-нибудь незарегистрированные читатели случайно забредут — например, по ссылке, оставленной кем-то добрым на другом ресурсе. Жизнь на странице замирает...

Но я не собиралась оживлять свой виртуальный творческий уголок. Я удалила все главы романа, оставив только несколько стишков, нажала «выйти» и убрала этот сайт из закладок. Слишком больно... И неважно, были ли смерти Альбины и отца Насти как-то связаны с гибелью их реальных прототипов — моего отца и твоей, или же всё это оказалось чудовищным совпадением. Уже ничто не имело значения. Просто — слишком больно...

Следующим шагом должен был стать текст романа на моём компьютере. Какое страшное слово — «удалить»!.. Смысловое ядро — «даль». Удалённое становится далёким, уходит в недосягаемые области бытия, хотя, с другой стороны, «ничто на земле не проходит бесследно». Мой палец на кнопке мыши дрогнул, в памяти промелькнули дни и месяцы работы над книгой... Неужели всё это — в топку?

Да. Слишком больно. Палец кликнул кнопкой, и файл оказался в корзине. Теперь оставалось нажать на «очистить корзину» — и всё будет безвозвратно удалено...

Но отдать последнюю команду не позволил звонок мобильного. Моя рука оставила мышь и потянулась к телефону...

«ЯНА», — высвечивалось на дисплее.

Я превратилась в ледяную статую. Застыло всё: моя душа, сердце, ум, дыхание. Единственное слово, огромное, как Вселенная, сияло во мне, сводя с ума: ТЫ.

Через минуту телефон затих, но в моих ушах стоял звон и писк. Сжавшись в кресле в комочек, я смотрела на лежащий на столе аппарат, как на пришельца с того света. Неужели твоя душа хотела связаться со мной? Нет, место такой мистике — только на страницах моего романа, оставшегося лежать в корзине... Мозги в панике перебирали реалистичные варианты: глюк моего телефона, глюк у оператора, какой-нибудь мобильный вирус... Ведь твой телефон сломан, а SIM-карта заблокирована. Могут ли операторы отдавать номера умерших абонентов живым? Или, может быть, это шутки моей психики? Вопросы вертелись с тошнотворной скоростью, скакали по извилинам, как призрачные воробьи, а мои холодные пальцы массировали веки.

Чайник уютно шумел на плите, а я косилась в темноту за кухонной дверью. Оттуда будто кто-то за мной наблюдал. Заварка, кипяток, полотенце сверху — привычные действия успокаивали, хотя по спине ещё бегал невидимый зверёк с холодными лапками. И вдруг — опять звонок...

«Прямо как в одноимённом фильме», — попыталась подбодрить меня моя оптимистичная и храбрая половина, а трусиха-пессимистка во мне просто превратилась в трясущийся холодец. Каждая из половин управляла одной моей ногой, и потому к телефону я направилась очень странной походкой — будто и в самом деле обе мои ноги принадлежали разным людям с противоположными намерениями.

«КСЕНИЯ», — гласила надпись на экране.

Я шёпотом выругалась. Пальцы тряслись, и я не сразу попала по кнопке приёма вызова.

— Да...

— Лёнечка? Добрый вечер. Простите за беспокойство... Звоню просто так, чтобы узнать, как ваши дела.

— Дела? Нормально...

Да кого я обманываю?! Тоскливо, страшно, хоть плачь или убейся об стену! Хотелось царапать ногтями пол, жевать кактус, залезть под кровать, спрятаться в шкаф — полное сумасшествие. Вот и Ксению мой ответ не обманул.

— Лёнь, что у вас с голосом? Вы не болеете? — обеспокоенно спросила она.

— Д-да н-нет... Норм... — «Бряк!» — раздалось в туалете, и я чуть не умерла от испуга. Голос пресёкся: горло будто сдавила невидимая рука.

— Лёня? — тревожилась на том конце линии Ксения. — Что с вами? Вам нехорошо?

— Гм, кхм, — откашлялась я. — Да так, просто поперхнулась... Всё в порядке.

Сердце стучало, как у маленькой птахи — триста ударов в минуту. Я открыла дверь туалета, и к моим ногам упала швабра. Она стояла за унитазом, прислонённая к стене, но отчего-то ей вздумалось свалиться — правда, не до конца: ручкой она упёрлась в дверь, застряв наискосок. А когда я открыла дверь, опора исчезла.

— Фу ты, Господи...

— Лёнь? Да что там у вас происходит? — недоумевала Ксения.

— Кажется, у меня завёлся барабашка, — с нервным смешком сказала я.

А потом меня накрыло. Я хохотала и хохотала без остановки, до боли под ложечкой, до застревания воздуха в лёгких, до полного посинения. Сознание спряталось в аварийную капсулу, понимая, что это истерика, но ничего сделать не могло. Я соскользнула на пол и продолжала содрогаться от этого удушающего хохота.

— Так, ждите, я сейчас к вам приеду, — решительно сказала Ксения.

Я так и просидела на полу до самого её прихода и еле смогла подняться, когда раздался сигнал домофона. В нёбо вонзились невидимые иглы не съеденного мной кактуса, вытягиваясь и прорастая в мозг кристаллами боли...

... — Лёнь, я думаю, это просто какой-то глюк. Но даже если допустить такую безумную мысль, что это она... Подумайте сами: Яна ведь любила вас. Зачем ей пугать любимую девушку или желать ей зла? Вам незачем бояться.

Кухня, стол, две чашки чая. За окном — мрак. Напротив меня — чёрный жакет, белая водолазка и внимательные глаза Ксении. Она не назвала меня сумасшедшей, хотя доказательств твоего звонка я предъявить не смогла: во входящих твой номер почему-то не отобразился. Но в телефонной книге он ещё сохранился, и Ксения уверенной рукой набрала его (у меня не хватило духу). Ответ был: «Данный вид связи недоступен для абонента». Интересный юмор, подумалось мне. А какой тогда доступен? Спиритический сеанс?

— Не бойтесь, Лёнечка. Я рядом. Всё хорошо.

Тёплые руки Ксении легли сверху на мои. Уютные мурашки пробежали по плечам, вдоль спины и вырастили мне воображаемый кошачий хвост.

— Я сейчас к вам ехала — снег шёл. Интересно, всё ещё идёт? — Ксения подошла к окну. — Идёт...

Мы оделись и вышли на балкон, я открыла створки и вдохнула холодный, пахнущий зимой воздух. Что-то предновогоднее витало в нём, хотя до праздника оставалось больше месяца. Свою чашку я взяла с собой и маленькими глотками допивала быстро остывающий чай.

Этот Новый год мне предстояло встречать без тебя...

Нет, это не слезинка упала в чай, это снежинка влетела, а следом — ещё целая стайка её сестёр. Крошечными холодными поцелуями они таяли на моём лице. Я люблю зимние вечера, особенно когда так задумчиво и неторопливо падает снег, но без тебя мне очень холодно...

Ксения стояла рядом и не трогала меня и пальцем — смотрела на снегопад в свете уличных фонарей, а меня словно обнял кто-то невидимый. По холодным щекам покатились горячие слёзы, но не тоскливые, а светлые, как новогодняя гирлянда. Фонари запутались острыми лучами в моих мокрых ресницах, а в сердце пульсировала тёплая боль — малюсенькая, величиной с боб, область. Там жили «Слепые души». Даже если я нажму «очистить корзину», из этой спасательной капсулы они никуда не денутся. От себя не убежишь.

Ксения рассматривала книги на полке, потом с улыбкой взяла утёнка, а я, не присаживаясь в кресло, склонилась над столом, зашла в корзину, выделила заголовок файла с романом и нажала «восстановить».

— Смешной... А это — его сестричка?

— Подружка. Он у меня с детства, а её мне Яна подарила.

Когда Ксения уехала, я взяла эту парочку с собой в постель. Желания сжаться в комок уже не было, ночная темнота больше не таила в себе угрозы, а окутывала теплом. Дом снова стал домом. А ещё в моём сердце грустным котёнком скреблось желание обнять Александру, прижаться к ней и не отпускать. Никого дороже и роднее её у меня не осталось.

Всё-таки хорошо, что я нажала «восстановить».

_____________________________

* Пинап, пин-ап (англ. to pin up — прикалывать, то есть плакат, прикалываемый на стену) — изображение красивой, часто полуобнажённой, девушки в определённом стиле. В русском языке употребляется для обозначения конкретного стиля американской графики середины XX века.

Pin-up girl (пин-ап гёрл) — это модель, чьи растиражированные изображения становятся знаковым явлением поп-культуры во фривольном стиле. В большинстве эти модели — фотомодели, манекенщицы, актрисы и певицы. [Википедия]

23. АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

С тёмного неба падали ясные, суетливые искорки-снежинки: Новый год разбросал по городу миллионы огней, окутал улицы мандариновым духом и пропитал ёлочной морозной колкостью. Я жутко замёрзла на балконе, но не признавалась в этом женщине в роскошной шубе из чёрно-седого меха, по которому струилась плащом, мерцая рубиновыми завитками, великолепная густая шевелюра. Дым уже второй подряд сигареты частично улетал в зимнее пространство ночи, а частично попадал мне в горло, заставляя покашливать.

— А-а, вон как всё сложно... Мда. А я думала — ты Ксюхина новая девушка. Вы с ней, кстати, хорошо смотритесь.

Мою курящую собеседницу звали Эля. Она была давней знакомой Ксении и пришла на новогоднюю вечеринку со своей подругой — щуплой стриженой девушкой в мешковатых штанах, на вид — пацан пацаном. Это был союз очень разных людей, причём во всём — от возраста и внешности до уровня доходов.

Иногда так бывает: совершенно незнакомому человеку раскрываешь свою душу, как не раскрываешь и близким. Обе слегка «подогретые» вином и шампанским, мы разговорились как-то неожиданно легко, будто знали друг друга уже много лет. Наверно, было в моей случайной собеседнице что-то располагающее... Даже не знаю, что именно — может быть, ласковая искорка в глазах, прячущаяся в уголках губ добродушно-ироничная улыбка, тембр голоса — низкий, с приятной хрипотцой, царапающей, как нагретый песок летнего пляжа. Решительно стряхнув пепел вниз с балкона, Эля сказала:

— Я думаю так: если ты чувствуешь, что человек тебе — родной, что тебя тянет к нему как магнитом и, как ты говоришь, даже дышать больно в разлуке, то какого хрена ты мучаешь себя и его? М?

Пытаясь оградить себя от холодного дыхания зимней ночи, я потуже запахнула дублёнку, в которой я ходила уже пятый год. Рядом с царственно-роскошной шубой Эли она смотрелась весьма убогонько. Но ночь, утешая, накинула на мои плечи чёрный бархатный плащ, расшитый блёстками звёзд и городских огней — это было самое богатое одеяние, какое можно только измыслить.

— Просто с гибели Яны прошло ещё слишком мало времени, — призналась я с глухой болью в душе. — Четыре с половиной месяца — это ничтожно мало... Я хочу подождать хотя бы год, прежде чем задумаюсь о каких-то новых отношениях. Да и не знаю, честно говоря, буду ли вообще задумываться. Я просто не могу...

Эля выпустила дым длинной струёй, философски прищурив тяжёлые от толстого слоя туши ресницы.

— А зачем это всё? Думаешь, она хотела бы, чтобы ты вот так хоронила себя заживо? Носила вечный траур? Пойми ты, дурочка... Ты плачешь здесь — её душа плачет ТАМ. Вы всё ещё связаны, и твои страдания заставляют страдать и её. Пойми, она хочет тебе счастья, а не этого монашества в миру... Год... — Эля хмыкнула, щёлкнув по сигарете. — Выдумала тоже. Целый год самоистязания... Думаешь, твоя Яна этому сильно обрадуется? Стань ты наконец счастливой, чтобы она была спокойна за тебя!..

Она попала в мою болевую точку. Ведь с мамой я уже постигла эту науку — отпускать ушедших близких, почему же так трудно повторить это с тобой?.. Словно в первый раз... Огни города поплыли перед глазами в солёном тумане.

— Э! А ну-ка, отставить сырость... — скомандовала Эля, смахивая с моей щеки слезинку пропахшим сигаретным дымом пальцем. — Слушай... У тебя глаза, оказывается, зелёные-презелёные!.. А я никак не могла понять, какого они цвета. Чудо ты глазастое, вот ты кто!

Эля засмеялась, да так заразительно, что мои губы невольно сами растянулись в улыбку.

— Саша меня так называет — «чудо», — сказала я, вытирая остатки слёз. — Уж не знаю, что она во мне «чудесного» находит...

В чайной глубине тёмно-карих глаз Эли замерцали задумчивые блёстки.

— Светлая ты потому что. Так и хочется погреться возле тебя, как у костра. Ох, заварила же ты кашу, красавица, своими ясными глазками... — Ласково любуясь мной, Эля пропустила пряди моих волос между пальцами, расправляя их и перекладывая из-за плеч вперёд. — Нет, я за Ксюху не беспокоюсь: она у нас натура увлекающаяся, влюбчивая, но ветреная. Сегодня — одна дама сердца, завтра — другая... Хотя... Если за четыре с половиной месяца она всё ещё не потеряла к тебе интерес, значит, зацепила ты её не по-детски. У неё ж любовь — максимум на месяц, а тут... Прямо небывалое дело какое-то. Похоже, занозочка ты та ещё!..

Снежинки, падая, искрились, как пузырьки в шампанском. Там, внутри, за балконной дверью, блестела ёлка, разговаривали, ели, пили и веселились люди. Кроме Эли и её подруги пришло ещё пятеро или шестеро гостей, причём все — темные. Я мало с ними общалась, и сейчас их образы в моей памяти уже почти стёрлись. Поэтому я вырежу их в виде бумажных фигурок, нарисую условные лица, кому-то оставлю длинные волосы, кому-то — обкорнаю. Поставив их в хоровод вокруг ёлки, я обозначу только их присутствие, но не их личности. Возьму щепотку конфетти, подброшу вверх — вот вам и новогодняя тусовка у Ксении дома.

— А знаешь, я ведь сюда пришла на тебя посмотреть, — сказала вдруг Эля, по-прежнему глядя на меня сквозь задумчиво-смешливый прищур. — Из любопытства — что же за зазноба такая у Ксюхи появилась? Прямо femme fatale какая-то.

— Какая уж там из меня «фам фаталь», — усмехнулась я.

— Верно, — кивнула Эля, снимая с себя широкий кашемировый шарф и набрасывая его мне на голову в виде накидки. — Рафаэлевская Мадонна. Вот на кого ты похожа... Ох... Не слушай меня, пьяная я, вот и несу Бог знает что, — оборвала она сама себя, засмеявшись.

Мы вернулись внутрь — в тепло, к мерцающей огнями красавице-елке, шампанскому и салатам, а также к бумажным фигуркам гостей. Ксения шутливо набросилась на Элю:

— Элька, ты же мне Лёню совсем заморозила!

— Значит, надо скорее отогреть её в жарких объятиях, — засмеялась та, уже действительно слегка хмельная.

Как вообще получилось, что я встречала Новый год в незнакомой компании? Что в это время делала Александра? Перенесусь на машине времени на несколько дней назад.

В декабре мы виделись с Ксенией довольно часто: она приезжала встречать меня с работы. По вечерам зимой темно, девушкам опасно возвращаться домой в одиночку — так она объясняла свою неустанную заботу. Я так привыкла, выходя после рабочего дня на улицу, видеть её машину, поблёскивающую в свете фонарей, что это стало частью меня. Если Ксения здесь и ждёт меня — значит, всё в порядке, мир ещё стоит.

А ждала она зачастую не с пустыми руками. То коробка конфет, то шоколадка, то цветы или какая-нибудь милая плюшевая зверушка с пищалкой в животе — в целом, стандартный, но никогда не надоедающий набор. По выражению Аиды в «У сумрака зелёные глаза» — неувядающая классика. Впрочем, вскоре я попросила её больше не дарить ничего: это было похоже на ухаживание, а я не могла предложить ей что-то кроме дружбы. Ксения со вздохом сожаления согласилась на это условие, и наше общение продолжилось без оттенка романтики, чисто в дружеском ключе. В конце концов, было бы глупо, грустно и жестоко прогнать её совсем, если она не переходила границ дозволенного, ни на чём не настаивала и не приставала. Ксения была приятной собеседницей, остроумной, неизменно жизнерадостной, и время с ней пролетало в один момент, а самое главное — я забывала о боли и тоске. Мне становилось хорошо, светло и легко рядом с ней, она осыпала мои серые будни блёстками радости, покоряла своей заботой и рыцарским отношением. Однако время от времени меня начинал грызть изнутри жестокий зверь — совесть. По его мнению, я должна была прекратить с Ксенией всякое общение, если не хотела подавать ей надежду и подпитывать её чувства, которые явно были отнюдь не просто дружескими. Промучившись этими противоречиями достаточно долго, я всё же решилась сказать о них Ксении.

Когда мы проезжали мимо заснеженного, сонного парка, она предложила там прогуляться.

Я люблю мягкую снежную погоду, хотя при этом мне частенько хочется спать. В тот вечер я чувствовала себя очень усталой, но зима наколдовала в парке такую красоту, что отказаться от прогулки было просто нереально. Пелена туч подсвечивалась с земли городскими огнями, ещё и отражающимися от снега, и небо выглядело не чёрным, а сизым. Шагая под руку с Ксенией посреди зимнего волшебства безлюдной аллеи, я ощущала себя в сказке. Светящиеся шары фонарей, неподвижные ветки, словно щедро обсыпанные сахарной пудрой, скрип шагов, таинственная тишина...

— Не знаю, стоит ли нам продолжать в таком духе, — вздохнула я. — Вы знаете, что я не смогу перейти на иную ступень отношений... А дружба вас когда-нибудь перестанет устраивать.

Мы остановились. Завладев моими руками в двойных пуховых варежках, Ксения с улыбкой заглянула мне в глаза. Снежинки цеплялись за её ресницы, пушисто дрожа.

— Пусть это вас не тяготит, Лёня. Если вы думаете, что я страдаю оттого, что не могу назвать вас своей девушкой, то ошибаетесь... Мне вовсе не нужно обладать любимым человеком, чтобы быть счастливой. Стремление обладать кем-то — это уже не любовь, а собственничество, оно закрепощает и причиняет мучения обеим сторонам. Меня делает счастливой уже просто факт вашего существования, возможности видеть вас, говорить с вами. Ваша улыбка, ваш смех. Вы вдохновляете меня на жизнь, на работу, на движение вперёд. И я хочу сказать вам за это спасибо.

Её лицо приблизилось, и губы легонько коснулись моих. Снег снова заскрипел под нашими шагами, шары фонарей поплыли мимо, а сахарные ветки заблестели, переплетаясь таинственной вязью.

— Вы просто очень самодостаточный человек, — проговорила я. — А я, наверно, не умею так... Мне важно ощущать любимого человека физически, иметь возможность быть рядом, заботиться... Делить крышу над головой и постель. Быть вместе во всех отношениях. Мне нужна половинка — та самая, единственная, моя, без которой я на этом свете — как отрезанный ломоть или порванная пополам фотография. Наверно, я приземлённая и примитивная в этом плане.

Ксения, рассеянно скользя взглядом по застывшим в зимнем сне деревьям, улыбнулась.

— Нет, Лёнечка, вы не примитивная... Вы — Прекрасная Женщина. — Два эти слова прозвучали из её уст именно так — с большой буквы. — И я вас люблю. Но не бойтесь этого и не напрягайтесь, это вас ни к чему не обязывает. Просто будьте собой. Но вот с чем не могу согласиться, так это с тем, что вы сама по себе — ноль целых пять десятых, и вам нужно ещё столько же, чтобы стать целой. Каждый человек — уже единица изначально, в нём есть всё.

— Интересная арифметика, — сказала я. — Тогда зачем единице другая единица? Чтобы стать двойкой?

— Думаю, чтобы чем-то обогатиться, — ответила Ксения. — Все, кого мы встречаем — друзья ли, враги ли, случайные попутчики — наши учителя. Все они что-то нам дают. Но больше, чем единица, человек стать не может.

Я не заметила, как мы оказались в окрестностях того самого кафе. Нашего... Сердце ёкнуло, вздрогнуло и утонуло в волнах кофейного аромата.

— Зайдём? — предложила Ксения.

— Да, было бы неплохо, — пробормотала я. — Устала, знаете ли... Присесть хочется.

После холодной зимней сказки кофейное тепло окутало меня почти домашним уютом. Клетчатая скатерть, рисунок в чашке на шапке из пены и шоколадно-сливочный десерт стали прекрасным завершением дня — как тихая гавань для усталого странника.

— Какие у вас планы на Новый год? — поинтересовалась Ксения. — Просто у меня соберётся небольшая компания, человек шесть-семь... Все в теме. Приходите, если надумаете, буду вам очень рада.

— Вообще-то, я пока не знаю... Я всегда проводила этот праздник в узком семейном кругу, с Сашей и Яной. — При мысли о тебе моего сердца снова коснулось холодное крыло тоски. — А что я буду делать в этот раз — понятия не имею.

— Ладно, когда определитесь — дайте знать, — улыбнулась Ксения, делая глоток кофе. — Но в любом случае вам не следует оставаться одной, не советую.

Придя домой, я почти сразу плюхнулась в постель и уснула так крепко и хорошо, как уже давно не спала. Помню даже, во сне мне очень хотелось торта со взбитыми сливками и шоколадным бисквитом.

На следующий вечер Ксения снова встречала меня с работы. По моей просьбе она в этот раз ничего не принесла в качестве подарка, но «подарочек» сделали мне другие люди.

Я как раз села в машину и ещё не успела закрыть дверцу со своей стороны, когда рядом притормозил, скрипя колёсами по снегу, джип Александры — подкрался из сумрака, как огромная чёрная пантера. Стекло опустилось, и я увидела её глаза с холодным стальным блеском.

— А, вот оно что, — проговорила твоя сестра. — Ну, не буду вам мешать.

— Саш, подожди...

Я не успела ничего сказать: джип укатил. Когда его габаритные огни исчезли за поворотом, я нагнулась вперёд, на бардачок.

— Лёнь, вас что-то расстроило? Я чего-то не знаю? — спросила Ксения обеспокоенно.

— Ничего, всё... нормально, — ответила я глухо, выпрямляясь и откидываясь на спинку сиденья.

Не знаю, что сподвигло Александру без предварительной договорённости приехать за мной: может, она хотела сделать сюрприз... Мда, сюрприз удался, только не очень весёлый. То, как она уехала — молча, стремительно и неотвратимо, было гораздо страшнее, чем та драка в мой день рождения. Честное слово, лучше бы снова произошла стычка — хоть какие-то понятные эмоции и определённость. Жуткое чувство чего-то непоправимого пронзило моё нутро, как раскалённый железный штырь.

Пару дней я ходила расстроенная и озадаченная — ни сна, ни покоя в душе. Холодно-стальной блеск глаз Александры ранил меня в самое сердце, и только теперь я оценила по-настоящему ту теплоту и грустную нежность, с которой она обычно на меня смотрела. Что имеем — не храним... Это было ужасно. И с этим следовало что-то делать.

В самом преддверии Нового года, двадцать девятого или тридцатого декабря, я решилась ей позвонить. Едва придя домой, даже не переодеваясь и не ужиная, я сразу же набрала номер Александры. Я собиралась сказать ей, что она — мой самый родной человек после тебя, и мне невыносимо видеть этот холод в её глазах...

Ответил мне чужой, но смутно знакомый женский голос:

— Да? Саша сейчас в ванной, не может подойти... Ей что-то передать?

— Н-нет, не надо, — пробормотала я и разъединилась.

Ну, похоже, с планами Александры на Новый год всё было ясно. В компании этой девицы скучать она не будет: увлекательный досуг ей обеспечен. Надо и мне как-то заполнить эту жуткую околопраздничную пустоту...

Я набрала другой номер.

— Слушаю, — ответил голос Ксении.

Слава Богу, хоть здесь никаких неприятных сюрпризов...

— Добрый вечер, — довольно бодро сказала я. — Помните, вы просили меня дать знать, когда я определюсь с новогодними планами? Я определилась. Ваше приглашение ещё в силе?

— О, Лёнечка, здравствуйте... Приятно вас услышать! Конечно, всё в силе. Значит, вы придёте?

— Да, я хотела бы.

— Прекрасно. Тогда я жду вас... Начало — в восемь вечера. Вы помните, где я живу?

— Напомните адрес, пожалуйста. Я по ДубльГИСу посмотрю и сориентируюсь.

Я кликала мышью по электронной карте, выясняя номера маршруток и автобусов, на которых я могла добраться до Ксении, а в горле пульсировала солёная боль. Дубльгисовская карта услужливо выдала все возможные варианты проезда, но в каком справочнике найти ответ на вопрос, почему мне так невыносимо тоскливо и плохо? Утёнок вытирал мне слёзы мягким крылышком, но и он понятия не имел, как мне быть.

Впрочем, одну вещь я уже уяснила с совершенной определённостью: Александра сейчас была мне нужна более, чем кто-либо на свете. Почему я так сопротивлялась этому чувству? Почему отвергала даже мысль о том, что она может стать для меня кем-то большим, чем только твоя сестра? Нет, твоё место не занять никому — оно навсегда останется за тобой, но человеческое сердце — большое, оно вполне может вместить в себя больше одной привязанности. И всё-таки я презирала себя за то, что не могу сохранить тебе лебединую верность, не могу похоронить себя вместе с тобой, как преданная индусская жена, что желание жить, любить и быть любимой во мне побеждает. Почему моё сердце оказалось такой живучей заразой? Почему оно не разорвалось в тот же миг, когда остановилось твоё?

Жизнелюбие или легкомысленность? Просто человеческое желание быть счастливой и кого-то любить или неверность и распущенность?

Как бы то ни было, больше всего я хотела отмотать время назад и сказать Ксении: «Простите, сегодня я хочу пойти домой одна». А потом дождаться Александру и сесть в машину к ней. Увы, это было невозможно.

Первого января приблизительно к обеду новогодний ветер сдул все бумажные фигурки: время их отбытия зависело от того, когда гость проснулся и в каком состоянии. Последнее, в свою очередь, напрямую соответствовало количеству выпитого в новогоднюю ночь. Что касается автора этих записок, то она вообще не смогла заснуть и к утру чувствовала себя неважно.

Праздник прошёлся по местности с апокалипсическим размахом, оставив после себя заваленный грязной посудой и остатками пиршества стол, усыпанный конфетти и серпантином пол, подавившуюся бычками и скончавшуюся от удушья пепельницу... Чьё-то забытое в ванной нижнее бельё. Надкусанный торт в холодильнике и использованная для новогоднего салюта бутылка кетчупа (точнее, уже из-под него), а также всеми забытый одинокий гость, похрапывающий под кухонным столом с упаковкой туалетной бумаги «Зева» вместо подушки — вот далеко не полный список разрушительных последствий этого катаклизма...

Кроме меня, дольше всех в гостях у Ксении задержались Эля со своей подругой. Немного ослабевший градус веселья был восстановлен небольшими дозами горячительных напитков, но вот вопрос: чем заняться уставшим до состояния зомби «последним героям», когда менее выносливые гости уже расползлись по домам, как нюхнувшие дихлофоса тараканы? Правильно — сыграть в фанты! Более абсурдную идею родить было сложно, но других просто и не водилось в отяжелевших головах «героев». Предупреждение! Автор не несёт ответственности за нижеописанный сюр и фарс: развлечения счастливчиков, переживших новогодний «армагеддец» — не для трезвомыслящих и разумных.

— Короче! Игра старая-престарая, но смешная! — сказала Эля. — А нам как раз надо взбодриться. Кто не помнит или не знает: пишем на бумажках задания... ну, желательно смешные, складываем всё в шапку, перемешиваем и тянем. Примерно так.

Кисловатое настроение и неважное самочувствие не способствовали искромётности фантазии, и меня хватило только на то, чтобы родить такое задание: «Жонглировать сырыми яйцами, в случае неудачи убрать за собой». Эля же, видимо, выдумала что-то обалденно уморительное, потому что писала у себя на бумажке с хихиканьем и ужимками.

Бумажки с заданиями были свёрнуты и брошены в шапку, перемешаны несколько раз, после чего каждая из нас вытянула по фанту. Я не спешила разворачивать своё задание, ждала, пока откроются другие.

— Блин, я не умею танцевать стриптиз, — фыркнула Элина подруга Маша.

— Что значит «не умею»? — нахмурилась Эля. — Задание есть задание, надо выполнять! Ну-ка, а мне что досталось? — Она развернула свою бумажку и уже сама недовольно скривилась. — Жонглировать яйцами? Пффф... Кто придумал этот бред? Я что вам — ковёрный клоун?

— Задание есть задание, — передразнила её Маша.

Мне было предписано исполнить танец живота.

— О, ё-моё, давай поменяемся, а? — Эля жадно протянула руку к моей бумажке. — Я это просто обожаю! Бляхо-мухо, это должен был быть мой фант! Ну пожалуйста, плиз, плиз, плиз-з-з-зз!

Она так умоляла, что я сдалась и согласилась выполнить собственное задание. Вслед за ней ко мне обратилась Маша:

— А может, лучше я яйцами пожонглирую? А то стриптизёрша из меня та ещё.

— Нет уж, всё, — твёрдо отказала я, не желая больше проявлять уступчивость. — Кому что досталось, то и выполняем.

Ну и, наконец, Ксения прочла своё:

— Поцеловать Лёню.

Судя по торжествующему хихиканью Эли, автором этого задания была она.

— Йессс, — прошипела она с соответствующим жестом.

— Ты придумала? — усмехнулась Ксения.

Но это и так было понятно. Теперь предстояло выполнить задания, и между нами разгорелся спор: кто первый? После минуты бестолкового кудахтанья я предложила следовать алфавитному порядку наших имён. Все с этим согласились.

— Ну, целуйтесь, — сказала Эля нам с Ксенией, потирая в предвкушении руки.

Ксения выполнила задание с нескрываемым удовольствием. Хоть это был и не французский поцелуй, но мои губы словно перцовой настойкой обожгло. Чтобы поскорее прогнать смущение, я потребовала:

— Так, ну, где мои яйца?

Эля, побагровев от смеха, придушенным голосом ответила:

— Так ты это у Боженьки спроси, который предписал тебе родиться девочкой, а не мальчиком!..

— Очень смешно, — буркнула я. Мне уже вообще хотелось поскорее попасть домой и завалиться спать.

Яйцо в холодильнике нашлось только одно. На замену мне был предложен банан, яблоко или мандарин — на выбор. Я отдала предпочтение мандарину и приступила к выполнению сего циркачества, а поскольку была не в лучшей форме для каких-либо трюков, то продлилось оно не слишком долго. После второго подбрасывания яйцо улетело... и упало между диванными подушками, естественно, не разбившись. На этом я предпочла благополучно закончить своё выступление и откланяться перед зрителями. На «бис» проделать то же самое я из осмотрительности отказалась, желая сохранить яйцо целым, а пол — чистым. В награду мне было позволено съесть мандарин, которым я жонглировала.

Настал черёд стриптиза. Маша долго ломалась и смущённо отнекивалась, но после поднесённой ей Элей стопки водки решилась. Врубили соответствующий музончик, и Маша начала выполнять своё задание очень даже недурственно. Эля подбадривала её:

— Шикарно двигаешься, зай! Ну вот, а говорила: «Не умею!»

Войдя в раж, Маша повертела над головой своей чёрной водолазкой и зашвырнула её на люстру. Мешковатые джинсы-шаровары никак не хотели расстёгиваться, и вышла заминка... Заело молнию. Горе-стриптизёрша уже сама покраснела и сгибалась от смеха пополам, а о нас, зрителях, и говорить нечего: мы просто валялись в истерике.

— Вся эта ситуация напоминает мне фильм... Ну, там... «Лёгким движением руки брюки превращаются... превращаются брюки...» — вытирая выступившие на глазах слёзы, смеялась Ксения.

— Ну ладно, короче, — решила выйти из положения Маша, переходя к лифчику.

Его она сняла успешно, вызвав бурное одобрение Эли. Та, разрумянившись и сально поблёскивая глазами, даже сунула ей в карман джинсов пятисотку.

Для исполнения зажигательного восточного танца нужно было хоть как-то подчеркнуть бёдра и оголить живот, что Эля и сделала, раздевшись сверху до лифчика и повязав на своё нижнее танцевальное орудие собственный шарфик. Будучи уже давно не семнадцатилетней девушкой, она обнаружила при этом довольно упругое и красивое тело, без дряблых складок и лишнего жира, на которое было приятно смотреть. «Зажгла» она весьма энергично и умело, продемонстрировав явное наличие навыков в этом виде танца. Больше всего впечатлил финальный штрих, когда она сделала мостик, после которого сумела разогнуться снова без посторонней помощи.

— Вау, вау, вау, — выразила восхищение Ксения, медленно и весомо аплодируя. — Ты прямо профи! Занимаешься, что ли?

— Ага, ходила одно время в кружок, — ответила слегка запыхавшаяся Эля.

Её большая мягкая грудь вздымалась и колыхалась от тяжёлого дыхания. Плюхнувшись на диван, Эля потребовала стакан чего-нибудь прохладительного. Маша поднесла ей сок, но та царственно-небрежным жестом отказалась:

— Он тёплый... На столе стоял. В холодильнике ничего нет?

Из холодного была только минералка, но это устроило всех наилучшим образом. Усталость всё сильнее стискивала меня в объятиях, сердце то принималось бешено колотиться, то замирало.

— А пойдёмте, погуляем! — вдруг предложила Эля, подойдя к окну и обозрев открывавшийся из него вид на парк. — На улице сейчас так хорошо!..

В целом, она оказалась права. Мороз не слишком свирепствовал, небо сияло глубокой и холодной синевой, а солнце уже клонилось к закату, озаряя снег оранжево-розовыми лучами. Мы шли двумя парами: Эля — с Машей, Ксения — со мной. Эля, выглядя в своей шубе румянощёкой боярыней, травила анекдоты и сама же над ними смеялась своим заразительным, светлым контральтовым смехом, упругим, как скачущий мяч. В её исполнении даже заезженные и бородатые шутки звучали как новые. Вышагивая чуть впереди осанистой походкой царицы, она то и дело оборачивалась на меня с Ксенией:

— Ну, чего вы там, как неживые? Уснули, что ли? Ха-ха-ха!..

В парке была сделана большая ледяная гора для детей. Шумная кучка ребят там уже каталась, но это ничуть не смутило Элю. Подобрав полы шубы, она начала карабкаться на горку, повергая малышню в изумление.

— А ну-ка, мелюзга, посторонись! — зычно приказала она. — Ща тётя Эля прокатится! У-ха-ха!

Парочка бабушек неподалёку неодобрительно качала головами: взрослая тётка в дорогущей шубе, на вид приличная, а ведёт себя... тьфу! Пьяная, не иначе.

Но Эле было плевать, что о ней подумали какие-то старухи. Она прокатилась со смаком: часть спуска — на попе, а потом — на боку. Поднявшись и встряхнув рассыпавшейся по плечам волнистой рубиновой гривой, она помахала нам рукой:

— Э-гей! Круто! — и, тут же поскользнувшись, шлёпнулась в снег и опять расхохоталась.

Маша бросилась помогать ей подняться, но Эля и её уронила, и они принялись возиться, как малые дети, смеясь и заляпывая друг друга снегом. Бабушкам это не понравилось, и они начали бурчать:

— Это что за безобразие! Взрослые люди... Напьются как свиньи, а потом начинается... Какой пример детям подаёте...

— Сами вы свиньи, ха-ха-ха! — последовал Элин бесшабашный ответ. — А детишкам мы подаём пример, как надо веселиться!

— Угу, упиться до поросячьего визга и вытворять чёрт те что, — ворчали бабки. — Хороший пример, нечего сказать!

Старушечье ворчание хоть и врезалось досадными помехами в общий фон, но не помешало Эле оторваться в своё удовольствие. К её звучному и громкому хохоту вскоре присоединился тоненький детский смех: весёлая и заводная тётя понравилась ребятам. До её прихода они катались скучно, каждый по отдельности, а она в одну минуту организовала и объединила их вокруг себя, заставив кататься с горки «паровозиком», потом придумала парное соревнование — что-то вроде бобслея, кто дальше прокатится, а сама изображала из себя спортивного комментатора.

— Стартовать готовятся Лёша и Витя! Это опытные мастера горочного спорта, за их плечами — километры накатанного льда! Посмотрим, как они выступят сейчас! У них серьёзные соперники, такие, как Максим и Наташа, Дима и Дениска! Сейчас мы увидим, смогут ли они оставить их позади!

Мы с Ксенией и Машей играли роль болельщиков, причём фаворитов среди ребят у нас не было: мы поддерживали всех.

— Ну Эля и массовик-затейник, — сказала я.

— Да уж, с ней не соскучишься, — согласилась Ксения.

Глядя, как веселились дети, бабки подобрели и перестали ворчать, даже сами стали изображать болельщиц. В общем, было здорово.

Но всё хорошее, увы, быстро кончается, закончился и Новый год. А дома, в тишине, на меня снова навалилась тоска. Александра даже не позвонила, а самой позвонить мне мешала глупая гордость. У неё и без меня всё отлично, упрямо твердила себе я, у неё есть с кем скрасить досуг... Твердила, а сама закусывала губу и глотала слёзы.

Но долго я так не выдержала. Прямо во время обеденного перерыва я набрала её номер, внутренне холодея от волнения.

— Саш, привет... — Нервный глоток, дрожь голоса. — Извини, если отвлекаю... Мне нужно с тобой поговорить.

— Лёнь, мне сейчас немножко некогда, — ответила она сухо. — Прости, не могу.

— А вечером? — ещё на что-то надеясь, спросила я.

— Ммм... Я не знаю, на вечер у меня есть кое-какие планы, так что вряд ли. Давай попозже. Потом.

— Понятно. Извини. — Я разъединилась.

Пару минут я сидела, совершенно убитая, не в силах даже шевельнуться. Внутри была гулкая, холодная пустота, незаполнимая, пожирающая душу.

Вечером я добиралась домой одна. Даже Ксения не встречала меня, уехав на несколько дней из города. Вдобавок ко всем несчастьям ещё и погода решила надо мной поиздеваться: ветер то и дело пытался сдуть меня с ног, пронизывал до костей, обжигал лицо, швырял в глаза мелким колючим снегом, превратив дорогу от магазина до остановки и от остановки до дома настоящим квестом — «доберись до квартиры, не заблудившись и не сдохнув от холода, найди холодильник и отыщи там еду». Домой я дошла еле живая, выпила горячего чая и забралась в постель: на еду уже не хватило сил.

Едва я согрелась под одеялом и начала проваливаться в тёплую невесомость дремоты, как вдруг — звонок в дверь. Сердце бухнуло и рванулось из груди, будто от тревожной вести, заставив меня подскочить на кровати. Пошатываясь и прихрамывая спросонок, я поплелась в прихожую: «Кого там ещё нелёгкая принесла так поздно?» Глянула мельком на часы: да нет, не так уж и поздно, ещё и десяти не было.

— Лёня, это я, — услышала я из-за двери знакомый и родной голос.

Я не могла поверить глазам: порог перешагнула Александра, серьёзная и мрачноватая, словно чем-то встревоженная. Я онемела перед её высокой фигурой в короткой белой шубке и белых сапогах, а потом просто обняла её за шею и повисла на ней.

— Лёнь, что случилось? — спрашивала она, с тревогой пытаясь заглянуть мне в лицо, которое я норовила спрятать в её шарфе. — Ты чего? А ну, посмотри на меня. — Её пальцы вытирали мои мокрые от слёз щёки, а брови грозно хмурились. — Тебя кто-то обидел? Эта... Ксения? Я так и знала... Вот уродина!

— Нет, нет, никто не обидел, — бормотала я, плача и смеясь одновременно. — Ксения ни при чём, её вообще сейчас нет в городе. Просто... Саш, я по тебе ужасно соскучилась.

Её глаза округлились от удивления.

— И только? Это всё, что ты хотела сказать?! То есть... Ты позвонила в обед, нагнала тумана, лишила меня покоя на весь день... только ради вот этого?!

— Саш, не сердись, прости меня, — зашептала я, прижимаясь к ней всем телом и не выпуская её шею из кольца своих объятий. — Я хотела сказать, что ты — мой самый родной на свете человек... Что ты мне нужна, как никто другой. И я не могу без тебя. Ксения — просто друг, я уже говорила тебе и ещё раз повторяю. У меня ничего с ней нет и не было. И... не может быть, потому что я её просто не люблю. Доказательств нет, только моё слово. А верить мне или нет — решай сама.

Да, эти слова до меня уже произносились сотни раз. Да, это звучало глупо, пафосно и банально, но я не могла придумать в тот момент какие-то другие выражения. Скорее всего, и не в них было дело, а в том, что уже никакие слова не требовались, когда наши ладони соприкасались. Так было всегда, с самого начала, с самой первой встречи.

— Уфф... — Александра закрыла глаза, прислонившись своим лбом к моему. — Что ж ты со мной делаешь, а? У меня там Алиска рвёт и мечет — вечер накрылся медным тазом...

— Прости, не надо было из-за меня ничего менять в своих планах, — сказала я, отступая и раздавливая боль в зародыше, растирая её в порошок. Я выдержу: моё сердце выжило после самой страшной катастрофы — выживет и сейчас.

— Да не беспокойся ты о ней, — усмехнулась Александра. — Не любит она меня ни капли. Всё, что ей нужно от меня — это секс и деньги. Эта маленькая хищница своего не упустит. Ладно... Как у тебя дела-то вообще?

— Дела? — Я даже растерялась от такого внезапного перехода от накала чувств к обыденности. — Да ничего... Нормально.

— Самочувствие как?

— Хорошо...

— Ну, и слава Богу.

Кухня, чайник, две чашки чая, метель за окном. Дежавю: это уже было. Две пары рук и две пары глаз, тепло и нежность во взгляде Александры — то самое, которое нужно мне, как выяснилось, больше всего на свете.

— Саш, а что дальше?

— Дай мне несколько дней. Надо решить кое-какие вопросы. Тогда я точно скажу, что дальше.

Когда она уходила, моё сердце рвалось следом, но разум сказал: надо ждать. Набраться такого же терпения, каким обладают ангелы, хранящие нас, и ждать.

* * *

Жадные губы крепко и пылко прильнули к моим, завладев ими так надолго, что у меня захватило дух.

— Моя... Ты моя, — шептали они.

Потрясающие ноги, которыми я восхищалась бы, даже если бы мир вокруг начал рушиться, были переплетены с моими на шёлке простыней — я и не верила, что такое когда-нибудь станет возможным. Я не верила, что однажды приму эти бёдра в свой исступлённый обхват ног, что позволю этим рукам извлекать из меня каскады аккордов восторга. Мне даже не снилось, сколько раз я взлечу на вершину безумного, разрывающего душу наслаждения в те моменты, когда рядом со мной будут серые глаза, из которых ушёл в прошлое раз и навсегда холодный блеск амальгамы.

Неважно, когда это случилось — в первый день или двадцатый, считая с того вьюжного вечера, когда я промёрзла до костей, легла спать и была разбужена звонком в дверь. Время для нас вообще не имело значения, ибо точка отсчёта затерялась где-то в столетиях.

— Даже не верится, — шептал мой самый родной на свете человек, пропуская пряди моих волос между пальцами.

Мне оставалось только с наслаждением раскрывать губы навстречу новым и новым поцелуям, при помощи которых моё родное существо пыталось удостовериться в реальности происходящего. Шёлковая и трепетная нежность, ненасытная, горячая и влажная борьба, прерывисто-удивлённое дыхание... Я хотела отложить это на год, а возможно, и навсегда. Я отталкивала эти защищающие меня крылья.

— Лёнь... Когда мне случалось дотронуться до тебя, ты так напрягалась... Мне казалось, что это тебе неприятно.

— Саш... Я напрягалась совсем по ДРУГОЙ причине.

— Блин... — Её лоб уткнулся в мой.

— Вот-вот. — Я запустила пальцы в её короткие волосы. — Глупая ты моя.

— Поцелуй меня ещё раз, я никак не могу поверить...

Моему ангелу-хранителю пришлось проделать ко мне очень долгий путь, но мы его прошли. И встреча состоялась. Оставалось совсем немного — один шаг, чтобы ангел окончательно поверил, что я тоже его люблю. Но, как выяснилось, и этот отрезочек пути приготовил свои трудности. Мне предстояло пережить ещё одну операцию, а также написать ещё одну книгу.

Ну, и самое главное в жизни дело — приручить моего ангела-хранителя, ещё слегка дикого и взъерошенного, не верящего своему счастью.

24. КОЛЬЦА И КРЫЛО

— Блин, ну и авантюра... А если она рассердится? — Из моего сжатого, как пружина, нутра вырвался нервный смешок.

— Не боись, — заверила Эля, деловито втыкая в мою причёску очередную декоративную шпильку в виде белой лилии со стразами. — Это убедит её в серьёзности твоих намерений! «Никуда не денется, влюбится и женится»!

Я стояла перед зеркалом в подвенечном платье, белых атласных перчатках выше локтя и фате до пола, похожая во всём этом на облако или оживший сгусток утреннего тумана, а Эля наносила последние штрихи, доводя мой образ до совершенства. Ей показалось, что моя причёска недостаточно украшена, хотя в волосах у меня уже ослепительно сверкала диадема и сидело штук двадцать шпилек с белыми шариками «под жемчуг». Однако Эля заявила: «Слишком скромненько», — и принялась засаживать туда ещё и лилии. Сама Эля, в белой блузке с пышным жабо и длинной чёрной юбке-карандаш, выглядела совсем как регистраторша из загса.

За окном золотился сентябрь, на кухне возвышался трёхэтажной башенкой свадебный торт, а стены в квартире были украшены огромными сердцами из красных воздушных шариков. Пятнадцать человек гостей пребывали в нетерпении, и в их числе — Ксения со своей новой подругой. Всё это было делом рук неугомонной и энергичной Эли, втянувшей в эту авантюру и меня, и Ксению с её девушкой. Александра, конечно, ничего не знала: для неё это должно было стать сюрпризом.

— Если хочешь чего-то добиться, надо действовать, а не ждать у моря погоды, — заявила мне Эля. — Возьми в кои-то веки инициативу в свои руки! Устроим всё в лучшем виде.

Несмотря на то, что у нас с моим ангелом-хранителем были за плечами уже восемь с половиной — да что там, уже почти девять месяцев совместной жизни, в её глазах всё ещё иногда мелькала тень тревоги: действительно ли я её люблю? Не уйду ли в один прекрасный день? И вот, чтобы развеять все её сомнения, я и решилась на эту свадьбу... На помощь мне пришла Эля: с её организаторским талантом и способностью устраивать феерическое и сумасшедшее веселье по любому поводу вся подготовка прошла как по маслу. Было решено провести наше бракосочетание в виде небольшой закрытой вечеринки у нас дома, где гостями будут только свои, и держать всё в тайне от Александры до самого последнего момента — момента, когда она приедет с работы в субботу вечером. Безумная идея, конечно, но иногда безумства ради любимых людей совершать надо, не так ли?

Миновал роковой август... На сей раз он не принёс никаких бед — только тихое поминовение в день первой годовщины той катастрофы. Как будто специально, словно для того чтобы развеять нашу печаль, установилась чудесная погода — не слишком жаркая, но солнечная, идиллически-безмятежная: солнечные зайчики весело плясали и покрывали поцелуями моё лицо и руки, всё вокруг сияло спокойствием. Это было как будто послание от тебя, словно ты хотела сказать нам: «Всё хорошо. Не грустите». Мы с Александрой поехали не на кладбище, а на наше с тобой озеро, где сосны, трава и вода ещё помнили твои песни и звон твоих струн. Вместе с нами они вспоминали тебя, и в их шёпоте мне слышался твой голос...

«Слепые души» я восстановила на своей странице на Прозе, а в апреле выложила ещё на одном сайте — «Журнал Самиздат». Комментарии, полученные мной там, были хоть и немногочисленны, но доброжелательны и благоприятны — бальзам на сердце автора.

Крошечный книжный магазинчик, в котором я работала, закрылся, не выдержав конкуренции с большими. Я решила сосредоточиться исключительно на переводах, и теперь моим рабочим местом стал домашний кабинет Александры: она редко им пользовалась и сочла возможным уступить его мне. Продать нашу с тобой квартиру у меня не хватило духу, и я оставила её за собой, сдав внаём — тоже какой-никакой, а доход. И всё было бы хорошо, если бы не эта тревога и сомнение в глазах моего ангела-хранителя по имени Саша.

— Ну всё, вроде, нормально теперь, — удовлетворённо сказала Эля, воткнув в мою причёску последнюю шпильку с лилией. — Брось, не мандражируй! Перед такой красавицей-невестой у любого просто язык отнимется!

«Мандражировала» я скорее даже не из-за самой свадьбы, а из-за присутствия среди гостей Ксении. Отношения у них с Александрой были натянутые — и это даже мягко сказано, если вспомнить, что и до драки доходило. Немного успокаивало лишь то, что теперь у Ксении была новая вдохновительница — Аня, высокая, статная девушка с пышной, чуть склонной к полноте фигурой и не совсем идеальными, довольно крупными, но приятными чертами лица. Её огромные глаза, васильково-голубые и мечтательные, с пушистыми ресницами, завораживали с одного взгляда. Милая, скромная и стеснительная, она явно впервые присутствовала на такой тусовке и выглядела гостьей из другого времени. В длинном чёрном вечернем платье она чувствовала себя немного неловко и неуверенно: видимо, оно не очень удобно на ней сидело и было непривычным. По всей видимости, Аню беспокоил глубокий вырез декольте, потому что она всё время стремилась это место как-то прикрыть — то руками, то сумочкой, то волосами, хотя, собственно, ей следовало гордиться тем, что у неё там имелось. Но больше всего, конечно, меня впечатлила её золотисто-русая коса невероятной длины и толщины, спускавшаяся ниже пояса: просто поразительно, как в наше время с плохой водопроводной водой и кучей вредной химии в моющих средствах ей удалось сохранить в первозданном виде такую шевелюру. Было в этой девушке что-то беззащитно-доверчивое, неподдельное и светлое, её хотелось защищать и лелеять, а ещё почаще говорить ей о том, какая она красивая, потому что сама Аня, похоже, стеснялась своей крупной фигуры и роскошных форм.

— Гляди-ка, какую Василису Прекрасную Ксюха себе нашла, — шепнула мне Эля. — Ах!

— В смысле? — не совсем поняла я.

— Ты глянь, какая коса у неё — до попы! — пояснила свою мысль Эля. — А глазищи! Русская красавица прям!.. Былинная. Лебёдушка! Нет, — оборвала она себя, — ну, ты, конечно, красивее всех, это само собой!

Я засмеялась. Да, пожалуй, не оскудела ещё русская земля красавицами... А всё потому, что не было на Руси Инквизиции, как в Европе, и не жгли женщин, заподозренных в ведовстве лишь за их красоту. Но это — так, лирическое отступление, а между тем, Ксения со своей ослепительной улыбкой направилась ко мне.

— Надеюсь, я сегодня не схлопочу по морде от вашей супруги, Лёнечка, — пошутила она. — Уже боюсь даже смотреть на вас в её присутствии.

— Вы ведь пришли не одна, — ответила я, показывая взглядом на «Василису Прекрасную», скромно сидевшую на диване и теребившую свою потрясающую пушистую косу. — А с очаровательной девушкой. Думаю, проблем не будет.

— Хотелось бы надеяться на это, — засмеялась Ксения.

И вот, в замке наконец повернулся ключ... Колени ослабели, и я, озираясь в поисках места, куда бы присесть, не нашла такового. Церемониться было некогда, и я, подойдя к дивану, обратилась к гостям:

— Прошу прощения, кто-нибудь уступит место невесте?

Вскочили все. Весь диван мне, конечно, не требовался, но как минимум треть сиденья необъятно-облачная юбка моего подвенечного наряда заняла. Эля нагнулась ко мне и зашипела:

— Ты чего? А ну-ка, соберись, соберись, соберись! — Показывая мне, как надо собраться, она сжала кулаки.

Дверь открылась... Клик-щёлк — замок. По мановению пальца Эли все гости разом затихли. Прихожая, надо сказать, тоже была украшена шариками и плакатами, так что Александра сразу поняла, что её ждёт сюрприз.

— Лёня! — послышался её голос. — Это что за декорации? У нас какой-то праздник?

Сердце колотилось где-то в горле. Александра появилась на пороге в элегантном сером брючном костюме и белой блузке — хоть сейчас на свадьбу, даже переодеваться не надо. При виде её потрясённого лица мне хотелось и расхохотаться, и расплакаться одновременно. На миг она застыла, увидев всё учинённое нами безобразие, а потом раздался голос Эли:

— Новобрачная обалдела, отлично! Лёня, бери её, пока тёпленькая — пока не очухалась! Не теряй времени!

Я бы и рада, но встать не получалось: ноги наотрез отказались мне повиноваться.

— Это... Это что такое? — ошарашенно вопрошала Александра, обводя взглядом потешающихся гостей. — Лёнька! Что это за цирк?

— Это не цирк, дорогая Александра Евгеньевна, это ваша свадьба, — торжественно объявила Эля, подходя к ней и вкрадчиво беря под руку. — Этим ваша избранница хочет доказать истинность и глубину её чувств. Ёлы-палы, неужели вам и так не понятно?! — Отчаянно делая мне знаки и корча устрашающие гримасы, призванные привести меня в чувство, она прошипела: — Избранница!.. Твой выход!

Увы, избранница временно лишилась и дара речи, и способности двигаться. В своём сногсшибательном подвенечном наряде она сидела на диване, как вкопанная, и её, пожалуй, не сдвинули бы с места все персонажи сказки «Репка».

— Похоже, она встать не может от счастья, сами к ней идите, — шепнула Эля Александре, подталкивая её ко мне.

Александра присела рядом со мной.

— Лёнь? Что это значит?

Всё, что я смогла сделать — это обнять её и совершенно глупым образом разреветься. Хорошо, что тушь была водостойкая.

— Лёнька... Ну ничего себе, — бормотала Александра, осторожно и восхищённо трогая локоны в моей причёске и сжимая мои обтянутые белым атласом пальцы. — Ты просто офигенная сегодня...

— Саш... Ты — мой ангел-хранитель... Всегда им была, — всхлипывала я ей на ухо. — Скажи, ты согласна?..

В моей руке был зажат алый бархатный футлярчик с кольцами — судорожно, до боли. Слегка онемевшая ладонь разжалась и протянула его Александре. У неё вздрогнули брови, будто она не могла решить, то ли ей нахмуриться, то ли рассмеяться. Взяв меня за подбородок и легонько, нежно чмокнув в губы, она сказала:

— Ну, разве можно отказаться от такой красивой невесты? Ничего не поделаешь, придётся брать.

А Эля, не теряя времени, уже прикалывала к лацкану её жакета белую бутоньерку, сразу сделавшую её костюм свадебным:

— Вот и всё! Удобно с вами: финтифлюшку прицепили — и готово, а невесту уж мы одевали-наряжали, красили-завивали... Ох! Но зато глядите, какая красота вышла!

— Это называется «без меня меня женили», ну да ладно. — Александра заметила приближающихся к нам Ксению с Аней, нахмурилась, процедила: — Надо же, и тут без этой особы не обошлось... Хм, а что это с ней за Варвара-краса — длинная коса?

Узнав, что Анечка — подруга Ксении, Александра смягчилась, если не сказать больше. Слушая вполуха поздравления, она не сводила восхищённого взгляда с былинной красавицы, так что мне стало впору самой ревновать. Аня под её взглядом очаровательно порозовела, смущённо улыбаясь и опуская пушистые метёлочки ресниц.

— Хватит пялиться-то, вон — засмущали девку совсем, — бесцеремонно вклинилась Эля, насмешив всех. — Лёнечка, принести тебе скалку? А то Александра Евгеньевна изволит на чужих девушек заглядываться!

— Ох, Эля, ну ты и кадр, — рассмеялась Ксения. — А ну-ка, музыку!

Кто-то нажал на кнопку музыкального центра, и зазвучало «At Last» Этты Джеймс. Мои ноги всё ещё дрожали и плохо слушались, и я, поднявшись, зашаталась, как новорождённый жеребёнок. Но Александра вышла из положения: подхватив меня на руки, она вышла на середину комнаты и стала покачивать меня, переступая ногами в ритме медленного танца.

Вот так и получилось, что на каждой руке у меня теперь было по кольцу. Первое напоминало мне о тебе, а второе — о том, что у меня есть земной ангел-хранитель, родной и любимый.

— Ох, ну и денёк... Ой, Лёнька, устроила же ты сюрпризик. — Александра стряхнула с плеч жакет с бутоньеркой и бросила его на пуфик перед кроватью.

На тумбочке горели три больших фигурных свечи, отражаясь в зеркале. Я сидела на кровати, ожидая, когда мне помогут снять платье и расшнуровать корсет. Чувствовала я себя — хоть в гроб ложись: слабость, дурнота, головная боль. Подташнивало.

— Саш, помоги мне раздеться, — простонала я.

Александра, улыбаясь, присела на край кровати, потрогала краешек моего подола.

— Подожди, дай на тебя полюбоваться, — проговорила она, касаясь пальцами моей ноги и скользя по ней вверх, под платье. — Какая же ты красивая... Принцесса прямо.

Хмель затуманил её взгляд, сделав его пристально-ласковым, редко мигающим — даже мурашки бежали от него по телу. В темноте её зрачков плясали огненные драконы, и их танец меня одновременно завораживал и пугал. Но я всё-таки осмелилась протянуть руку и поймать одного из них за хвост, сконцентрировавшись на нём, как на медитативном образе. Хвост, пасть, глаза. Шершавость чешуи, трепыхание крыльев.

Дракон влетел мне в грудь и разорвался там на миллионы алых искр. Пальцы Александры расшнуровали корсет, дышать стало легче, я легла и раскрылась ей навстречу. Её руки на моей груди, губы — возле моих, горячее дыхание, соприкосновение, влажное проникновение...

Хвост другого дракона проник в меня, пронзая стрелами безумного наслаждения. Моя пятерня — на спине Александры; что-то горячее влажно прикоснулось к шее — её язык. Мои пальцы — в её волосах, её дыхание обжигало мне ухо. Дракончики в глазах, безумная пляска огня, сплетение пальцев, сплетение ног, сплетение душ.

— Милая...

— Мм?

— А ты мне не снишься?

Обхватив меня руками и ещё для верности — ногами, Александра мягко и влажно касалась губами моей кожи, потом устроила голову у меня на плече и стала щекотно дышать в шею. Рассматривая кольцо на своём пальце, поднесла руку к моей — с таким же кольцом:

— Нет, всё-таки, наверно, это не сон.

Погружая губы в волосы над её лбом, я шептала глупые и смешные ласкательные прозвища, придумывая их на ходу, а Александра жмурилась и посмеивалась. Она сегодня сделала большие успехи, ни разу за всю вечеринку не поцапавшись с Ксенией — осталась спокойной, даже когда та пригласила меня на танец. Так, глядишь, отношения и выправятся.

— Лёлик...

— Мм?

— Ты знаешь, девочка, я ведь не люблю тебя.

— ?

— ...Я тебя обожаю.

Я тихо засмеялась и прикусила в поцелуе её нижнюю губу. Её глаза, усталые, немного пьяные, дремотно полуприкрытые, из стальных и пронзительных стали нежно-жемчужными. Очень красивые глаза, ресницы чёрные и густые — одарила же природа такими. Если бы не седина, она выглядела бы моей ровесницей... Впрочем, и в моих волосах за эти месяцы появилось много серебра. Такими темпами я скоро её догоню.

— Маленький мой...

— Что, Саш?

— Ты устала?

— Совсем чуть-чуть.

— Ну, тогда спи. Спи, солнышко.

Сама Александра уснула быстро, а мне не спалось, хотя устала я отнюдь не чуть-чуть, а смертельно. Свечи ещё горели, и из-за зеркала казалось, что их шесть, а не три. Оригинального ночника с солью больше не было: его расколотила Алиса, устроив Александре скандал при расставании.

Осторожно, чтобы не разбудить моего усталого ангела, я встала с кровати, накинула халат и потихоньку достала из ящика тумбочки тонометр. Неслышно ступая босиком, вышла в кабинет, забралась с ногами в солидное кожаное кресло и включила настольную лампу. Кабинет озарился приглушённым уютным светом, на столе янтарно заблестели древесные узоры под полировкой. Отражение лампы зажглось в стеклянной дверце книжного шкафа. Манжета, кнопка, привычное гудение и сдавливание. Писк, стравливание воздуха, цифры на дисплее.

Высоковато... Оттого-то я и чувствовала себя так неважно. Сняв манжету и отодвинув прибор, я перебралась с кресла на диванчик у окна и закрыла глаза. «Саша пусть спит, зачем её тревожить? Ничего, не помру... Будет совсем хреново — приму таблетки, хотя на них тоже далеко не уедешь. Интересно, куда теперь всю эту кучу шаров девать? Пусть повисят немного для красоты, а потом полопать их, что ли? Вот задачка...» Мои глаза открылись, потом снова закрылись, и сон наконец наполз на меня, накрыл и укутал.

...Я увидела две светлых и гладких жемчужинки на какой-то серебристой, залитой тонким слоем воды поверхности. Потрясающе красивая картинка, вот бы заснять — обалденное было бы фото... жаль только, во сне у меня не было фотоаппарата...

Александра в коротком чёрном халате стояла в дверях, прислонившись к косяку и грустно глядя на меня. Утренние лучи озаряли кабинет янтарным светом, наполняли складки халата Александры шёлковыми переливами, оживляли вышитых на нём золотисто-красных драконов. Я села на диване, протирая глаза.

— Саш... Доброе утро. Ты чего такая расстроенная?

Александра отделилась от косяка, прошлась босиком по кабинету, заложив руки за спину. Я опять невольно залюбовалась её длинными, гладкими ногами.

— Как же мне не расстраиваться, если моя жена в первую брачную ночь ушла от меня на диван? — сказала она с шутливой грустинкой. — Просыпаюсь, хочу тебя обнять и поцеловать — а тебя нет...

Мой организм бунтовал, не желая просыпаться. Каждой клеточкой он стремился растечься по дивану и впасть в кому.

— Прости, Сашунь... Я, вообще-то, собиралась вернуться, но что-то задремала тут, — хрипло простонала я.

— Ну ладно, тогда я хочу моральную компенсацию в виде идеально сваренного кофе и завтрака, — сказала Александра, блестя солнечными искорками в жемчужных глазах. — Пока я принимаю душ — чтоб всё было готово!

Встряхнув волосами, я изо всех сил старалась сбросить с себя наползающий и опутывающий меня своими осьминожьими щупальцами коматоз.

— Хорошо, сейчас всё сделаю...

Александра заставила меня снова сесть, надавив на плечо: она увидела на столе тонометр.

— Так, стоп-стоп, — нахмурилась она. — Лёлик, ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, всё нормально, — попыталась я заверить её. — Это я так — для контроля измеряла.

— А вот сейчас мы и проконтролируем ещё раз, — сказала Александра, беря со стола прибор.

Деваться было некуда. Я просунула руку в манжету, про себя молясь: «Только бы понизилось, только бы понизилось». Мне очень не хотелось огорчать моего ангела-хранителя.

Давление хоть и снизилось по сравнению с ночным, но всё равно нормальным его назвать было нельзя. Александра вздохнула, покачала головой... Не успев и ойкнуть, я снова оказалась у неё на руках, а потом — в постели. Через пятнадцать минут моя супруга с чуть влажными причёсанными волосами принесла наш традиционный завтрак — омлет, поджаренный хлеб, кофе и черносмородиновый джем. Правда, в моей чашке вместо кофе был ромашковый отвар с мелиссой — золотистый, полный солнечного тепла и напоминающий о лете.

— Чего с шарами-то этими делать? — всплыл у меня ночной вопрос.

— А чего? — Александра аппетитно хрустнула тостом, намазанным вареньем. — Пусть повисят. Заходишь домой — и будто праздник.

— Ладно. — Я уютно устроила голову на её плече и закрыла глаза.

Да, август прошёл спокойно, но его роль на себя решил взять грядущий апрель. Впрочем, мы пока ещё не знали об этом и просто растворялись в счастье настоящего дня. Сентябрьское солнце приветливо щекотало веки, а со спины меня прикрывало от холодного дыхания неизвестности надёжное и сильное крыло.

25. ТЫ МЕНЯ НЕ ЛЮБИШЬ

— Здравствуйте, извините за беспокойство. Мне нужно поговорить с Сашей. Трубку она не берёт, а разговор важный и срочный. Это единственный способ до неё достучаться.

— Её ещё нет. Она на работе.

— Я понимаю... Но я приехала издалека, мои вещи на вокзале в камере хранения, идти мне некуда. Могу я её подождать?

Да, корифеи литературы не рекомендуют начинать текст с диалога, и это вполне обоснованно: кто произнёс реплики в начале главы? Где и когда происходит действие? Из самих только реплик это не всегда понятно, читателю приходится догадываться. Но автору этих записок многие мудрые советы не идут впрок. Своевольный он, автор — что хоТИТ, то и вороТИТ, самоуверенно полагая, что из таких вот приёмчиков — либо не рекомендуемых, либо избитых, либо рискованных — делает свои «фишки», как-то оригинально их обыгрывая. Что ж, позволим автору и далее пребывать в этой уверенности... Тем более, что персонаж-то, произнёсший самую первую реплику — вот он.

— Ну хорошо, проходите, — удивлённо проговорила я, открывая дверь и впуская в квартиру девушку в короткой кожаной курточке, чёрной мини-юбке и красных лаковых сапожках на высоченных шпильках.

Это была брюнеточка Алиса — бывшая девушка Александры. Зачем я её вообще впустила? Ну, если со мною ведут себя вежливо и адекватно, то и я обычно отвечаю взаимностью, а Алиса разговаривала именно так.

— Можете не разуваться, вытрите только ноги о коврик, — сказала я. — И проходите в гостиную.

Алиса старательно выполнила мою инструкцию. Усевшись в кресло, она уставилась на свои сцепленные замком пальцы с длиннющими накладными ногтями. Я хотела было вернуться к прерванной работе, но некстати вспомнила о гостеприимстве.

— Чаю или кофе? Или, может, воды, сока?

— Спасибо большое, от чашки кофе не откажусь, — ответила Алиса. — На улице холодина жуткая.

Возясь на кухне с кофеваркой, я задумалась: а с какого, собственно говоря, перепугу я перед ней так расшаркиваюсь и обхаживаю её, как дорогую и званую гостью? Вежливость вежливостью, но и без кофе она, в принципе, прекрасно обошлась бы... Тем более, что неясно, с какими целями она вообще сюда явилась. Больше года о ней не было ни слуху ни духу, и вот вам — здравствуйте, я ваша тётя!.. Но кофе был сварен — не выливать же, и я понесла чашку ароматной арабики неожиданной вечерней гостье.

— Спасибо огромное, — поблагодарила Алиса. Принимая чашку, она слегка царапнула меня своими пластмассовыми когтями.

Считая свой долг хозяйки исполненным, я вернулась в кабинет, к компьютеру, но сосредоточиться не очень получалось. Мои мысли беспокойно возвращались к одной и той же теме: какого лешего Алисе понадобилась Александра и что у неё за разговор такой важный, ради которого она не постеснялась заявиться к нам в дом? В гостиной слышался стук каблуков: гостья расхаживала по комнате, и меня это напрягало. Нет, не то чтобы я опасалась, что она что-нибудь украдёт, но внутренний голос советовал мне хоть краем глаза, да приглядывать за ней.

Остановившись в дверях, я спросила:

— А можно поинтересоваться хотя бы в общих чертах, что у вас за дело к Саше?

Пустая чашка уже стояла на столике, а Алиса рассматривала наши семейные фотографии на полке. Обернувшись, она со странной, сальной улыбочкой ответила:

— Ну... Я не могу вам этого сказать. Это личное. Касается только нас с ней.

— Вообще-то, если я вас впустила и разрешила ждать, то как бы имею моральное право знать, — возразила я.

— Вы ставите меня в неловкое положение, — продолжая всё так же многозначительно ухмыляться, сказала она. — Вам что, все интимные подробности выложить, что ли?

Меня словно кипятком ошпарило изнутри.

— Ка... какие ещё интимные подробности? — пробормотала я.

— Ну... вот такие, — с кривой усмешечкой ответила Алиса, изящно вышагивая вдоль ковра с заложенными за спину руками — ни дать ни взять профессор, читающий лекцию. — Вы же знаете Сашин любвеобильный характер и вкусы... Ей нравятся молодые, красивые, ухоженные девушки, а не домашние клуши. Одними борщами да пирогами её, знаете ли, не удержишь... Вы на себя посмотрите. — Она окинула меня оценивающе-презрительным взглядом. — Хоть бы волосы покрасили, что ли... И в спортзал бы походили, а то выглядите, как сорокалетняя баба!

Я слушала и, не побоюсь этого слова, охреневала от такой наглости. В моей голове моментально пронеслось всё время, проведённое с Александрой: никаких признаков остывания чувств, никакой небрежности, грубости и невнимательности с её стороны я не замечала. В её взгляде всегда тихо светилась нежность — какой бы усталой она ни приходила с работы. На моём столе в кабинете всегда стоял букет цветов, а когда увядал — сменялся свежим, и я не могла припомнить такого дня, когда бы ваза пустовала. Встретившись в Новый год с Элей, я уже не комплексовала при виде её шубы: на мне была шуба не хуже — подарок на день рождения, а на шее, в ушах и на пальце сверкали голубые топазы — новогодний подарок. Если я себя неважно чувствовала, для меня не существовало лекарства лучше, чем расслабляющий массаж, с любовью сделанный тёплыми, сильными, искусными и ласковыми руками моего ангела-хранителя, а уж благодарной быть я умела: без своей доли удовольствия мой ангел не оставался. Часто эти родные руки переносили меня, закутанную в махровую простыню, из ванной на кровать, а потом бережно расчёсывали и сушили мне волосы, в то время как губы зацеловывали мне шею и плечи... А потом — всё тело, вплоть до пальцев ног. Стали бы они это делать, если любовь остыла?

И вот, во всё это наглая брюнеточка Алиса, выпив гостеприимно поданный мною кофе, смачно плюнула, ещё и намекая на какое-то продолжение своих отношений с Александрой. Расхаживая вдоль кромки ковра, она неосторожно повернулась ко мне спиной... Это было ошибкой. Я пантерой прыгнула на неё, опрокинула ничком, вцепилась в волосы и с холодной яростью припечатала её смазливую накрашенную мордашку об пол. Сразу же из её носа хлынула кровь с соплями, но я ещё парочку раз устроила её физиономии встречу с паркетом — для закрепления урока.

— Заткнись, сука, — прошипела я, за волосы задирая ей голову вверх. — И не смей врать. Нет у вас ничего и быть не может! Ни единому твоему слову не верю.

— Что тут происходит?! — раздался голос Александры. — Лёня, прекрати немедленно! Что ты делаешь!

Я не особо сопротивлялась её рукам, оттащившим меня от Алисы, и не особо вслушивалась в то, что эта девка истерично визжала, размазывая по лицу слёзы и кровавые сопли. В голове стоял колокольный гул, колени подкашивались, руки тряслись. Александра, не успевшая даже снять плащ и переобуться, что-то говорила мне — я видела это по движению её губ, но из-за шума в ушах ничего не могла разобрать. Она увела Алису в ванную — умываться, а я, с безжизненно повисшими между колен руками, осталась сидеть на диване...

Гул колоколов постепенно отступал, затихал: я уже слышала, как Александра достаёт из морозилки лёд — хрустит гибкой формой, выковыривая из неё кусочки. В ванной шумела вода и булькали всхлипы — мне так и представлялись сопливо-кровавые пузыри, надувавшиеся из ноздрей брюнетки. Шаги Александры: она понесла лёд — прикладывать к разбитой морде Алисы. Негромкие голоса...

Шатаясь, я подошла поближе... Пол ступенчато уходил из-под ног, и я ухватилась за дверной косяк, слушая.

— С чего ты взяла, что я должна снабжать тебя деньгами?

— Саш, мне больше не к кому... обратиться. Если я не верну деньги, мне крышка...

— А я здесь при чём? Не надо было ввязываться во всякое дерьмо.

— Саш... Пожалуйста... У тебя же водятся бабки... Что для тебя пятнадцать косарей зелёных? Ерунда... А мне — позарез надо...

— Голубушка моя, ты так говоришь, будто денежки мне с неба сыплются, как дождик. Я работаю и кручусь для этого. Я не одна теперь живу, у меня — жена. У неё здоровье слабенькое... И в любое время деньги могут потребоваться на лечение.

— На кой тебе сдалась эта больная курица...

В ванной послышался льдистый, колючий смех.

— А-а, я поняла, за что Лёня тебя проучила... Правильно сделала, я считаю. За языком следить надо, дорогуша — могут и укоротить.

— Значит, не дашь денег?

— Прости, красавица. Я и так на тебя потратилась в своё время... Хватит. Да и ведёшь ты себя, мягко говоря, странно. Приходишь просить у меня денег — и оскорбляешь мою жену. На что ты рассчитываешь?

Я вернулась в кабинет и опустилась в кресло. Из меня словно выкачали все силы и душу — осталось только тело, способное двигаться, как зомби. Значит, всё-таки не личный вопрос, а денежный... И Алиса врала про «интимные подробности». Вот только для чего ей это? Просто уязвить меня? Хотя бы ехидным словом достать меня за то, что Александра когда-то указала ей на дверь?

Александра остановилась в дверном проёме, постояла секунду и вошла. Её кожаный плащ поблёскивал в свете настольной лампы.

— Что, она тебе гадостей наговорила?

Я молчала, глядя в монитор, но совершенно не понимая текста на экране: всё сливалось в сплошной готический шрифт. От гула в голове осталась только тошнотворная, шершавая и терпкая, как кофейная гуща, пульсация в висках. Александра устало оперлась на спинку кресла, склонившись надо мной. Бахрома её тонкого шарфа защекотала моё плечо.

— Ладно... В общем, сейчас я её на вокзал отвезу, билет ей куплю, и пусть катится на все четыре стороны. Сама вляпалась в какую-то афёру — пусть сама и выкручивается.

Похоже, моё сознание снова забиралось в аварийную капсулу... А на поверхности остались хаотичные помехи, сполохи, эхо и отрывки мыслей и чувств — всё всмятку, вперемешку, растёртое в мелкий порошок. Взвесь из капель крови, клочков души и песка в болотной воде.

— Саш... А правда, зачем тебе такая больная курица, как я? — спросил этот остаточный разум.

Она подвинула к креслу стул и села, облокотившись на колени. Свет настольной лампы с сочувствием и нежностью озарял её усталое до бледности лицо, как бы стараясь дать мне понять: ну зачем эти глупые вопросы?

— А зачем тебе я, м? Лёнь? Если уж на то пошло. Зачем ты со мной живёшь?

Что мог ответить болтающийся в состоянии кроваво-песочной взвеси остаточный разум?

— Потому что я тебя люблю, Саш.

Она грустно покачала головой.

— Нет... Лёнь, милая, давай посмотрим правде в глаза... Не любишь ты меня. Вернее, ты пытаешься себе внушить, что любишь, иногда даже получается... Но на первом месте для тебя всегда будет Яна. Нет, винить тебя за это нельзя, просто ты — однолюб, моя девочка. Так уж получается...

«Как, почему, откуда? — хотели спросить остатки разума и кровавые обрывки души. — Почему ты так решила? С чего ты это взяла?» Но пересохшие губы не смогли разомкнуться.

— Брось, Лёнь, по твоим глазкам всё видно, — глядя на меня с безграничной и нежной печалью, ответила Александра на этот не заданный вихрь вопросов. — В них навечно поселилась эта тоска, которая не проходит... Даже когда ты улыбаешься. Даже когда мы с тобой занимаемся любовью. Я всё прекрасно видела и понимала, когда принимала решение... Я думала, что смогу любить за двоих — лишь бы ты была со мной. Тебе нужна поддержка, забота, защита... Кто-то сильный рядом. Я решила, что буду для тебя этим плечом несмотря ни на что. Даже если от тебя никогда не будет полной взаимности. Не знаю... Не знаю, правильно ли я поступила... и как долго это продлится.

Свет настольной лампы пытался прогнать печальные тени от её глаз, но не мог. Не могли и остатки разума понять, что же я сделала не так... Слишком мало их было для этого в сумасшедшей смеси из боли и недоумения. Не под силу было этим крупицам постичь, какой любви от меня ждал мой ангел-хранитель, и что такое в его понимании полная взаимность.

Вздохнув, Александра встала — с тусклым, серым лицом и усталым взглядом.

— Ладно... Надо отвезти эту дуру на вокзал. Скоро вернусь, не беспокойся.

На что способны остатки разума? Да ни на что особенное. Разве что дать пальцам команду бесцельно складывать во много раз бумажку, потом разворачивать и снова складывать — уже по-другому. И так — снова и снова, пока на ней от сгибов живого места не останется. А потом — скомкать, кинуть в мусорную корзину и оторвать от блока новую...

Светлое приталенное пальто с расклёшенным низом, широкий пояс с прямоугольной пряжкой, белые сапоги и шёлковое красное кашне — нет, не похожа на сорокалетнюю бабу. Если не приглядываться к серебряным нитям в волосах — совсем юная девушка. Бегущая по волнам. Или по снегу.

Апрельские сумерки, подмороженная грязь под ногами. Первая половина этого месяца у нас — почти зима, а потом в рекордные сроки апрель-снегогон готовит землю к маю, к первым листочкам. Но не исключено, что и в мае снег может пойти...

Огни окон, фары машин. Небо... Небо, а небо? Скажи, я правда похожа на старую тётку? Скажи, что мне сделать, чтобы мой ангел-хранитель поверил в мою любовь? Неужели всё, что я делала для этого, было зря?

Город — огромный, серый и грязный, а я — маленькая одинокая фигурка в светлом пальто. Кому я нужна здесь? Здесь каждый — за себя. «Попрятались суки в окошки отдельных квартир». Люди не смотрели больше на звёзды, лишь под ноги себе — в слякоть, перемешанную с фантиками и окурками.

Куда пойти в этом городе? В сумочке нашлись кое-какие деньги — можно прожить пару-тройку дней. В нашей с тобой квартире жили чужие люди, а как бы мне хотелось сейчас подняться по родным ступенькам!

Я не смогу вернуться домой, пока не пойму, что делать — как убедить моего ангела, что я люблю.

Эх, апрель, что же ты делаешь? До майских праздников — пара дней, а ты снег вздумал сыпать. Кончай шутки шутить, мы же не за полярным кругом. Ветер, зачем ты выдуваешь из моей груди тепло, выстуживаешь мне сердце? Чем же я буду любить моего ангела-хранителя?

Какая-то малознакомая часть города. Как меня сюда занесло? Как заблудившуюся Герду — но не в поисках Кая, а в процессе изобретения лекарства для собственного сердца. Маршрутка, ещё маршрутка. Опять непонятно, где я. И что со мной? Я — чаша с взболтанной смесью боли, тоски, небесного холода, умирающего запаха прихваченной морозом яблоневой ветки. По сосудам в голове — алый огонь, яд, убивающий клетки. Сердце — вялый мешок, уставший качать кровь. А какой смысл, если Александра не верила мне?

В висках — ад, от которого седеют волосы. Где, где оно, чудодейственное средство, одна капля которого заставляет прозреть слепые сердца? И слепые души. Может быть, на дне этой банки с семиградусной розовой газированной бурдой со вкусом якобы клубники и шампанского? Супермаркет — супер-брюхо города, средоточие света, тепла и еды. Охранник. Есть деньги — есть еда, нет денег — уходи подобру-поздорову. У меня были деньги и выглядела я прилично, но не за едой я сюда пришла, а погреться, спасаясь от убийственного ветра и самой настоящей метели. Охранник уже поглядывал на меня, потому что я только бродила вдоль полок, ничего не покупая. Ладно, не будем вызывать подозрений. Сейчас бы чего-нибудь горячего... Ну да ладно, сойдёт и горячительное. Всё равно, какое. Например, вот это, с серебристо-зелёненькой этикеткой — очень подходящий цвет для змия... Что, лукавая рептилия, заключим сделку? Ты мне — тепло, а я тебе — часть своей печени... ну, так уж и быть, и души тоже.

Зелёный согласился и быстренько повёл меня в очередь на кассу. Впереди меня была широкая, кожано-пиджачная мужская спина и такой же кожаный затылок — флегматично-успокоительное и усыпляющее зрелище, как слоновья задница или кирпичная стена... Когда долго смотришь на кирпичную стену, начинают закрываться глаза и у тела, и у души, испытано. А серая слоновья задница помахивает хвостом, в то время как хобот спокойненько рвёт траву и пихает в рот. Тоже идиллическая картинка.

А вот со спины мне не повезло. Вскоре за мной пристроилось крайне несуразное и дурно пахнущее существо непонятного пола, в замурзанной оранжевой жилетке дворника, затасканных и грязных безразмерных штанах с пузырями на коленях — тоже от какой-то спецодежды. Из-под чёрной шерстяной шапчонки, залихватски сдвинутой набекрень, торчали засаленные клочки волос неопределённо-серого цвета, с проседью. Обрюзглое, морщинистое лицо существа имело выраженные алконавтические признаки. Небольшой лапкой с кривыми, грязными пальцами оно поставило на движущуюся ленту чекушку водки. Заметив мой взгляд, растянуло свои морщины в улыбочке и подмигнуло мешковатым глазом. Я отвернулась от неприятного зрелища.

Лента двигалась медленно, заваленная кучей продуктов. Слоново-кожаная спина впереди, переваливаясь с ноги на ногу, делала шажок за шажком, вонючее существо сзади тоже не отставало. Личностью оно оказалось крайне беспокойной — ни секунды не могло постоять на месте, озиралось, топталось, шмыгало носом, что-то бормотало. Потом, обратив внимание на наши соседствующие на ленте бутылки, сказало:

— Эт-самое... Прям как мы с тобой, да?

Голос у него был тоже непонятный — не то высокий мужской, не то грубый женский, глуховато-шепелявый из-за отсутствия части зубов. Я глянула и не могла не согласиться, что сходство подмечено точно. Моя бутылка, высокая, стройная, элегантная, вся радужно-зелёно-серебристая — я, а неказистая чекушечка дешёвой водяры — мой пахучий сосед. Удивившись сохранности образного мышления у столь опустившегося субъекта, я не удержалась от ухмылки. Лучше бы я отвернулась... А то, похоже, мою усмешку приняли за проявление дружелюбия.

— Красивая ты, принцесса... Может, пойдём, бухнём на парочку? — предсказуемо поступило предложение.

— Вот ещё, — буркнула я, отворачиваясь.

Скорее бы уж добраться до кассирши и — пулей от такого малоприятного соседства... Увы, завалы продуктов на ленте расчищались медленнее, чем хотелось бы.

— Чё, брезгуешь мной? — хмыкнул субъект. — Эх, ты... Где уж нам, со свиным-то рылом, таких жар-птиц ловить...

Слоново-кожаная спина впереди наконец-то подошла к кассе, а это значило, что и мне осталось недолго терпеть эту пахучую компанию. На свободу, пусть и в метель, но подальше от...

И вот — свершилось. Забрав сдачу и сунув бутылку в сумочку (из последней горлышко безбожно торчало, не влезая полностью), я оглянулась. Вонючий субъект замешкался у кассы, рассчитываясь за водку мелочью, которую, видимо, смог наскрести с великим трудом. Он высыпал перед кассиршей целую горсть монет в один и два рубля, и той пришлось заняться счётом. Это дало мне достаточно времени, чтобы сбежать.

В красивой бутылке оказалась какая-то дрянь. В этом я смогла убедиться, удалившись от огней супермаркета и спрятавшись от ветра в пустом остановочном павильончике. Этикетка гласила, что сие пойло — коктейль, содержащий абсент. Уж лучше бы взяла тот клубничный шампусик... Но зелёный дракон всё же пробрался в меня, и вскоре я ощутила, что зря его ругала: он дал мне обещанное тепло. Вильнув хвостом, он раздвинул пелену метели и показал мне небо, полное звёзд, а среди них — твою. Ту самую, тёплую и яркую, на которой поселилась твоя душа и ласково взирала на меня... несчастную и заблудившуюся.

...»Бух, бух», — отдавалось у меня в голове. Кто-то немилосердно бил меня по лицу. Сморщившись от боли, я открыла глаза... Они не сразу смогли настроиться и поймать картинку, а вот нос сработал быстрее, уловив знакомую вонь.

— Э, принцесса! Ты чего тут, на улице-то, забухала? Замёрзнешь же! Говорю же — айда ко мне, там хоть и не хоромы царские, зато теплее!

Ветер по-прежнему бесновался вокруг остановки, злясь, что не может меня достать, а надо мной склонился мой недавний сосед по очереди в супермаркете и хлопал меня по щекам, приводя в чувство. К его собственному «аромату» добавился водочный запах: видно, чекушку свою он уже приголубил. Зелёный дракон ещё плескался в бутылке, и я впустила в себя ещё пару глотков. Какой смысл во всём этом? Какой толк топтать асфальт и дышать мертвящей вьюгой, если моему ангелу-хранителю недостаточно той любви, которую я ему даю?

— Айда, айда, — повторял сосед, помогая мне встать со скамейки. — Тебя как звать-то, красавица?

— Лёня, — двигая моими губами, ответил дракон.

— А я — Манька... А погоняло у меня — Воробьиха. Слушай, я на мели нынче, а у тебя бабло должно водиться: по тебе видно. Зайдём-ка сначала за бухлом да жрачкой, а то мне тебя даже угостить-то нечем, жар-птицу мою ненаглядную...

Итак, сей «ароматный» субъект оказался женщиной... Впрочем, этим словом назвать такое существо язык как-то не поворачивался. Женщина в моём представлении — это что-то нежное, изящное, чистое и красивое, а передо мной была просто женская особь вида «алконавт обыкновенный». Работала Воробьиха дворником и пила по-чёрному, был у неё за плечами и небольшой срок в колонии. По дороге к супермаркету она сообщила мне о себе ещё один важный факт:

— Я, эт-самое... баб люблю. С мужиками выпить только могу, а в постели мне бабёнку надо. Есть у меня одна мадам... Тонька, разведёнка. Тоже выпивку любит, а мужики, говорит, козлы... Вот, ко мне, значит, и приласкалась... На безрыбье и рак рыба, а на безмужье и Манька Воробьиха — мужик. Но сегодня пусть гуляет лесом, сегодня у меня гостья получше... Когда ж мне ещё счастье-то такое выпадет — жар-птицу поймать?

Мои белые элегантные сапоги стучали каблуками следом за растоптанными кирзачами Воробьихи. А что поделать? Не нашлось пока лекарства для разбитого сердца Герды, закружила её метель, запорошила и разум, и дорогу. Цедя через соломинку коктейль из безумия, зелёного драконьего огня и чёрного океана безысходности, я уже не различала, где плодородная почва для размышлений, а где просто городская грязь... Грязь, на которой не могло вырасти ничего, кроме больных трущобных одуванчиков.

Щедрой рукой я заплатила за «бухло и жрачку» и попала в «хоромы» Воробьихи — однокомнатную квартирку. В этом царстве тараканов, пустой стеклотары, тряпья и хлама даже присесть было сложно, не испачкавшись при этом, и на табуретку Воробьиха галантно постелила для меня свою робу, вывернув её подкладкой наружу. В углу под кухонной мойкой воняло переполненное мусорное ведро, а по столу, среди хлебных крошек, грязных консервных банок и тарелок нагло и неторопливо полз жирный таракан. Воробьиха мигом смахнула со стола всё лишнее, а усатого наглеца щелчком запустила в полёт через всю кухню.

Есть и пить в такой антисанитарии не хотелось... Вино я отхлебнула прямо из горлышка картонного пакета: предложенный мне стакан выглядел сомнительно. А Воробьиха, стащив со всклокоченной головы шапчонку, вовсю уплетала тушёнку прямо из банки, откусывая большие куски хлеба.

— Ты чего не ешь? Вот, бери колбасу, хлебушек... Ну, и рассказывай давай, что у тебя стряслось...

Что у меня стряслось? Да просто небо рухнуло на меня, изранив с головы до ног осколками звёзд... Но разве об этом расскажешь, не прослыв чокнутой? И поймёт ли суть моей проблемы моя собутыльн... то есть, собеседница? Обнаружение сходства облика человека и выбранной им бутылки с выпивкой было, по-видимому, потолком её способностей.

— ...Ну вот, как откинулась я с зоны, так они меня в оборот и взяли. Ладно, хоть ума хватило у меня ноги сделать в другой город. И пешком шла, и зайцем в электричке, и велик у пацанчика одного одолжила... Ну, вот... — Воробьиха срыгнула воздух, налила себе ещё одни «полстаканчика», опрокинула в себя. — На велике-то этом ДТП у меня и вышло...

У Воробьихи вышло ДТП на велосипеде, а моё сердце врезалось в непреодолимую преграду — стену неверия. Апрель на своём исходе швырял в грязное окно снежную крупу и не хотел показать мне дорогу к эликсиру для слепых душ и сердец. Одна капля этого средства превратила бы сердце моего ангела в кристалл, в котором отразилось бы всё, что я чувствую... Потому что слов и дел, как выяснилось, было мало, чтобы она поверила мне.

— ...Ну вот, короче, он и говорит: «Сымай трусы, расплачиваться будешь». Ну, а я ему насосом-то промеж глаз и захреначила. Ладно, хоть не монтировкой, но кровищи тоже — будь здоров было. Живой остался, тока окривел малёхо на один глаз...

Увлекательный рассказ Воробьихи был прерван звонком в дверь.

— Обожди, посиди тут.

В прихожей послышался женский голос — жеманно-приторный и противный, как несвежий корж с лёгкой алкогольной пропиткой:

— Ма-ань... А я к тебе... И не с пустыми рука-а-ами, хи-хи!

— Чего там у тя? — ворчливо спросила Воробьиха.

— Как чего? Фуфырик! — ответила гостья.

— Фуфырик — это хорошо. Тока, Тонь, ты не обижайся, но в плане любви сегодня ты пролетаешь, как трусы над Магаданом... У меня принцесса в гостях... И огненной воды у нас — до хрена! Но и твой подарок сгодится. Водки мало не бывает!

— Ка-а-акая ещё такая принцесса?! — В голосе гостьи зазвенела истеричная нотка. — Это чё, Зинка из соседнего подъезда, чё ли? Ну, я этой лахудре щас её три волосинки-то повыдергаю...

— Э-э, притормози, мать! — В прихожей слышались звуки возни. — Какая Зинка? Это жар-птица самая настоящая ко мне залетела!

— Птичка? — психовала гостья. — Ну, щас она у меня пёрышек в хвосте недосчитается...

Решив, что с меня хватит этих «свинцовых мерзостей», я встала и пошла к выходу. В прихожей в свете грязной лампочки можно было увидеть картину маслом: Воробьиха пыталась дотянуться до бутылки водки, которую держала на отлёте дама постбальзаковского возраста, в пёстром домашнем халате и чёрных колготках, вульгарно и аляповато накрашенная, с обесцвеченными волосами, стянутыми на затылке в жидкий хвостик. Она была не такой сморщенной, как Манька, но следы злоупотребления на её лице тоже проступали весьма явственно. Упираясь Воробьихе в грудь, она не позволяла ей достать заветный «фуфырик», отводя руку с ним как можно дальше. Увидев меня, она несколько опешила и пробормотала:

— Здрасьте...

Весь драчливый пыл у неё куда-то пропал, и она растерянно заморгала, а Воробьиха с гордостью объявила:

— Во, гляди, какая царевна ко мне заглянула! Не тебе, мымре крашеной, чета!

Дама в халате скуксилась, плаксиво скривив рот.

— У-у-у... И чем ты после этого лучше мужика? — бросила она Воробьихе слезливый упрёк. — Все они ищут кого помоложе, покрасивше, да побогаче... И ты туда же...

— Я так понимаю, я здесь третья-лишняя? — сказала я. — Не беспокойтесь, мне уже пора идти.

Воробьиха, забыв и о бутылке, и о своей расстроенной даме, бросилась ко мне и принялась снова водворять меня на место.

— Ты, лапушка моя, куда собралась? — вкрадчиво уговаривала она. — Гляди — ночь на дворе уже, куда ж ты пойдёшь? Да и погода — собачья... Лучше тут, в тепле, с нами... Тонька, хватит выть, подь сюды! Фуфырь на стол ставь. Третьей будешь.

Дама не отказалась, присела к столу и опрокинула стопку водки, бросая на меня косые взгляды. Ещё через пару стопок она подобрела и стала интересоваться, кто я, как живу, чем занимаюсь. Я заверила её, что никаких видов на её подругу не имею, и это окончательно расположило Антонину ко мне. Поскольку я больше ничего горячительного не пила, она услужливо сбегала к себе домой за пачкой чая, заварочным чайником и чистой чашкой: ничего этого в безалаберном хозяйстве Воробьихи не обнаружилось. Пока она хлопотала у плиты, Воробьиха, уже порядком окосевшая, вещала мне:

— Принцесса, ты не уходи, а? Когда ж ещё мне доведётся вот так, вживую, на такую красивую жар-птицу полюбоваться? Ты если не хочешь, я тебя пальцем не трону... Мне для этого дела и Тонька сойдёт. А на тебя — хоть посмотреть...

— Вот, пейте чаёк свеженький, — поднесла мне Антонина чашку с крепко заваренным чаем.

Я отпила глоток и поморщилась: это был почти чифирь. И сахара подруга Воробьихи бухнула ложки четыре, не меньше... Впрочем, и в этом большого смысла не было, как и в буране за окном, и в осколках моего сердца на полу этого бомжатника, и в одиноко светящемся окне напротив...

После этого чая на меня навалилась такая усталость, что я уронила голову на руки, уплывая в мучительный транс. Стукнул раздвигаемый диван, меня взяли под руки, проводили к нему и уложили — не раздевая, прямо в пальто, только сапоги сняли. Диван вонял старой мочой, подушка — чем-то кислым...

Серый дневной свет прорезался мне в глаза. Во рту стояла пустынная сушь, а правую сторону поясницы разрывала адская боль. Рука занемела до мурашек и не слушалась... Вытащить её из-под головы удалось с трудом. Вот дряни, наверняка что-нибудь подсыпали в чай...

Я села. От слабости потемнело в глазах, а голову пронзил резкий, неприятный звон — будто тончайшая проволока воткнулась в мозг.

Сапоги удалось найти не сразу: кто-то добрый засунул их под диван, а без обуви на здешний пол вставать было не только неприятно, но и опасно для здоровья: его покрывала грязь, везде валялись какие-то ошмётки, колбасные шкурки, бумажки, бычки... Виднелись засохшие следы от плевков и блевотина. К горлу поступил рвотный позыв. Боль усиливалась при движениях, а при переходе в вертикальное положение тут же захотелось снова согнуться пополам. Крови я не обнаружила — значит, это не рана... Ад разрывал меня изнутри. Домой, домой, скорее домой...

Но не тут-то было. Я оказалась запертой в пустой квартире, а в моей сумочке не обнаружилось ни мобильника, ни денег. Хотя, впрочем, я не могла припомнить, брала ли я с собой телефон вообще, когда выходила из дома... А стационарного телефона здесь не было и в помине. Розетка для подключения аппарата в прихожей имелась, и даже полочка на стене была прибита... увы, пустая.

Что же такое на меня нашло? Что за затмение разума? Александра сказала: «Ты меня не любишь». По-моему, всё это время я только и делала, что доказывала ей свою любовь, но, видимо, получалось неубедительно. Что сделать ещё, чтоб она поверила? Не знаю...

Захотелось в туалет. Даже страшно было представить, какой он здесь... Предчувствия не обманули: он был воистину постапокалипсичен. Даже на вокзале, наверно, и то чище. Пришлось исхитряться с подстилкой из туалетной бумаги... Смыть не вышло: сливной бачок не работал.

В моче обнаружилась примесь крови.

Я упала на вонючий диван и свернулась в позе эмбриона, поджав ноги к животу... Запах? Плевать... Больше прилечь было просто негде. Я постанывала и скулила от боли, сгибаясь в бараний рог. Что-то с почкой, видимо. Где же эти сволочи?

«Ангел мой, хранитель мой, спаси меня...» — только и оставалось молиться.

Сушняк мучил, не отступая. На кухне не нашлось даже чистой питьевой воды, а водопроводную пить я не рискнула. Запах гнили и разложения от мусорного ведра вывернул меня наизнанку, и меня вырвало в кухонную мойку — прямо на сваленную там немытую посуду.

Время шло... Нет, тянулось, издеваясь надо мной. Ни Воробьихи, ни её подружки... Меня начало знобить. Боль не стихала.

«Господи, помоги мне. Саша, найди меня».

...В замке повернулся ключ. Попытка приподняться отозвалась болью. Пьяно пошатываясь, в комнату ввалилась Воробьиха.

— Вызовите скорую, — простонала я. Губы совсем пересохли, стали шершавыми. — Который час? Сколько я уже здесь?..

Икнув и фыркнув, Воробьиха усмехнулась:

— Чё, хреново, принцесса? Может, пивасика тебе дать?

В пояснице у меня словно поселился зубастый монстр: грыз и грыз...

— Какое, к чёрту, пиво... Что вы мне подсыпали?

— Ик... — Воробьиха присела на диван, расправляя на колене какой-то листок формата А4, мятый, с рваными краями. — Ну, это Тонька тебе вчера клофелин подмешала... От матери её, старухи-покойницы, остался ещё. Я про это была не в курсе, ты не думай... ик! Это она сама. Дура потому что. Лавэ-то у тебя на кармане маловато оказалось... На пивасик только и хватило. Ничё, нам твой муженёк заплатит... Ну, то есть, дама твоя. О, гляди.

Листок лёг передо мной, Воробьиха ткнула в его центр кривым пальцем с грязным ногтем. На листе была напечатана моя фотография. «Ушла из дома и не вернулась»... И телефоны Александры: домашний, рабочий и мобильный. «Вознаграждение за любую информацию гарантировано». Видимо, наша родная милиция-полиция работала по старинке: «Заявление — через трое суток».

— Ребятишки какие-то расклеивали, — сказала Воробьиха. — Я гляжу — а мордашка-то знакомая, хе-хе! Тонька пошла на встречу с твоей мадам. Тридцать косарей запросили. Нет денег — нет тебя. Ничего! Вы, буржуи, не обеднеете, а нам с Тонькой на хлеб с колбасой да на топливо — во как хватит.

Воробьиху будто подменили: от вчерашнего пьяненького дружелюбия не осталось и следа, на её обрюзглом лице застыло жёсткое и безжалостное выражение. «Во как!» — «выше крыши», показала она жестом.

— Маня... Я думала, ты хорошая, — пробормотала я. — Пьющая, но неплохая... А ты...

— А чё я? — усмехнулась Воробьиха. — Это не я, это время такое, принцесса. Каждый выживает, как может... Ик! Ну дык чё, пивасика-то дать?

Я закрыла глаза и отвернулась. Озноб, тошнота, боль — всё это наваливалось разом и терзало меня, скручивало, как в центрифуге. Все мои просьбы вызвать скорую Воробьиха пропускала мимо ушей, вся поглощённая желанием заполучить деньги. Гремела чем-то на кухне, кряхтела и крякала — видно, доливала в свой бак «топливо».

Резко и нервно тренькнул дверной звонок. Воробьиха оживилась:

— О, денежки пришли! — и засеменила в прихожую открывать.

Но пришли не деньги. Послышался плаксивый вой:

— Мань, она мне чуть руку не сломала... с-су-ука...

В вонючий бомжатник будто ворвался свежий ветер, властно и свирепо сметая всё на своём пути. Торопливые, звучные шаги, развевающиеся полы чёрного плаща, волна знакомого парфюма — и моего лица коснулись тёплые ладони моего ангела-хранителя.

— Лёнечка, я здесь... Ты меня слышишь?

Из последних сил я приподнялась и обняла её за шею, ёжась от щекотной ласки её пальцев, перебиравших мои волосы.

— Лёнька, что же ты делаешь? Что ты творишь, глупенькая? Они что, тебя здесь силой удерживали?

Спасена. Облегчение словно разом выдернуло из меня нервный каркас, до этого момента державший меня в тонусе, и я размякла, растекаясь киселём. Я знала, что родные руки не дадут мне упасть.

— Они мне клофелин подсыпали... а потом заперли тут, — стараясь не уплыть в транс, прошептала я. — Мне скорую надо, Саш... Больно...

Подскочила разозлённая Воробьиха.

— Эй, ты! — сварливо налетела она на Александру, тряся мятым листком с моим фото. — А платить кто будет? За информацию?! Сама ж обещала — вознаграждение!

Лицо Александры было суровой каменной маской. Почувствовав, что она опускает меня обратно на диван, я судорожно уцепилась за её плечи, так что мягкая кожа её плаща заскрипела под пальцами.

— Ш-ш, всё хорошо, — шепнули её губы, согрев дыханием моё ухо.

Бережно уложив меня, она выпрямилась во весь рост. Скукоженная пьянством Воробьиха едва доставала ей макушкой до подмышки.

— Значит, денег хочешь? — спокойно проговорила Александра.

— Ага, ага, а как же! — закивала Воробьиха, не уловив в её голосе чуть слышную нотку угрозы. — Сама ж обещала в бумажке своей!

— А то, что вы её клофелином напичкали и заперли, вместо того чтоб скорую вызвать — это ничего? — по-прежнему спокойно поинтересовалась Александра.

— Дык... клофелин-то — это не я придумала, это вон — Тонька сдуру, — Воробьиха кивнула на робко притулившуюся у дверного косяка Антонину в голубом грязноватом пуховике и вязаном берете. — А скорую... на *уя? Я пивасика ей предлагала — она отказалась...

Мои глаза почти не уловили молниеносное движение руки Александры — только увидели отлетевшую через всю комнату Воробьиху. Врезавшись в большую коробку с хламом, она скатилась на пол и затихла, сама похожая на кучу грязных тряпок.

— Ой, ой, убили ж насмерть! — завопила Антонина, схватившись за голову.

— Ничего, очухается, — презрительно хмыкнула Александра. Силу удара она умела рассчитывать. — Хрен вам, а не вознаграждение. Вымогатели, тоже мне.

Сильные крылья моего ангела-хранителя подхватили меня. Пинком распахнув дверь, Александра понесла меня вниз по лестнице — прочь из этой смрадной дыры.

Боль больше не чувствовалась, заглушённая уколами, а тромб в сосуде, вызвавший омертвение участка почки, уже давно растворили. Врач сказал, что такое, хоть и редко, но может случаться после операций на почечной артерии. Скорее всего, мне следовало дольше принимать профилактические таблетки, а я бросила их через два месяца после последней операции — из-за не очень приятных побочных эффектов. Но это было ещё не всё: на многострадальной артерии обнаружилась аневризма — не очень большая и пока без признаков расслоения. Однако существовал риск, что операция по её устранению могла кончиться для поражённой инфарктом почки плачевно.

— Ну, живут же люди как-то и с одной, — сказала я.

— Этим эскулапам лишь бы что-нибудь отрезать, — хмыкнула Александра. — Ничего, найдём таких, которые и сделают всё как надо, и почку сохранят. Если не у нас, так в Москве.

Солнечный зайчик беспокойно шевелился на подушке рядом с моим лицом, на руке Александры поблёскивали часы. Мне хотелось поцелуями прогнать грустные тени возле её глаз, но тёплая ладонь легла мне на лоб:

— Тихо, тихо... Лежи.

Но как я могла лежать тихо, если печаль до сих пор не ушла из её взгляда?

— Саш... Я люблю тебя. Ты мне веришь? Если нет... какой смысл мне вообще жить?

Слеза скатилась на подушку. Тишину больничной палаты нарушал только едва слышный уличный шум за окном. На тумбочке стоял букет алых роз.

— Смысл жить есть всегда, девочка. — Губы Александры нежно прильнули к моим. — И я тебя люблю.

26. БЕЛАЯ ДВЕРЬ

Времени осталось совсем не так много.

Сосредоточиться на главном.

«Яблонька моя светлая».

Когда мы ехали из аэропорта домой, полил майский дождь. Сильный, свежий, многообещающий. Один из тех, которым нет цены — за своевременность. Ведь если он не пройдёт, листочки засохнут. И не будет яблок, не будет вишни и малины. Не будет много чего.

— Сирени хочу. И ландышей, — проронила я. — Можно?

В уголках глаз моего ангела-хранителя притаилась улыбка.

— Тебе всё можно.

Заднее сиденье такси казалось неуютно большим и глубоким, я провалилась в него, почти затерявшись, как Дюймовочка в стоге сена. Александра ехала рядом с водителем, пристёгнутая, контролируя всё, защищая меня, держа руку на пульсе... и на моём сердце. Глядя на неё со своего места, я любила её до беспомощности, до щекотной лёгкости под коленями. До окрыляющей тоски и желания написать что-то глупое и восторженное.

Дождь лил, освежая дворы и улицы, умывая кроны деревьев и делая зелёное ещё зеленее. Где мне взять такие крылья, чтобы поставить свою подпись на облаках: «Да, это я!»? Ведь сидя в самолёте, этого нельзя было сделать.

Дверца открылась.

— Лёнь, мы приехали.

Кажется, я задремала — словно проколола пространство-время, очутившись в нашем дворе. Наша общая сумка была уже на плече Александры, а сама она, открыв дверцу с моей стороны, подала мне руку. Дождь мочил её костюм, оставляя на ткани всё больше тёмных точек.

Вот мы и дома. Я сбросила туфли и босиком направилась на кухню. Едва я подошла к окну, как дождь превратился в ливень — захлестал по стеклу, накрыв город серой пеленой.

— Ух, как разошёлся... — Родные руки легли на мои плечи. — Устала?

Меня окутало тепло, и я, закрыв глаза, представила себя в объятиях белых сияющих крыльев.

* * *

Пока я лежала в больнице, Александра занималась поисками хирурга, который бы прооперировал артерию так, чтобы не пришлось удалять всю почку. Врач был найден, причём не без помощи бывшей подруги Александры — Елены, которая теперь жила и работала в столице. Потребовалось переслать туда сканы всех моих медицинских документов, а потом приехать на консультацию и обследование. В случае успешной операции можно было рассчитывать на то, что и давление придёт в норму.

Прилетели мы поздно вечером. Елена встретила нас в аэропорту на своей машине. Я не сразу её узнала: она сделала стрижку «каре» с удлинением впереди и осветлила волосы, что ей, впрочем, тоже шло.

— Лен, спасибо тебе, что откликнулась, — сказала Александра. — Ты — Человечище. С большой буквы. Ты не представляешь, как это важно.

Елена сверкнула солнечной улыбкой и голубыми молниями в глазах.

— Думаю, что представляю.

Самочувствие моё на тот момент оставляло желать лучшего: даже перед глазами плавала какая-то дымка — и это несмотря на то, что я была в линзах. В машине начал наваливаться сон, будто меня опять накачали клофелином. Наверно, я должна была напрячься: как-никак, встреча «бывших», причём Елена на жизненном небосклоне Александры просияла гораздо более яркой звездой, чем Алиса. В прошлом у них было шесть лет отношений, а такое просто так не забывается... Но я слишком устала, чтобы беспокоиться. И беспокоиться тоже устала. Сколько можно? Свет нежности в глазах моего ангела отучил меня от сомнений в том, что я любима.

— Как твои дела, Саша?

— Более-менее. Слава Богу.

— Ещё раз соболезную по поводу Яны...

— Спасибо, Ленок.

Повисло молчание — о тебе. Ну и, конечно же, не обошлось без:

— А на личном фронте у тебя как?

— Вон он, мой личный фронт... — В голосе Александры слышалась ласковая усмешка. — Совсем уснул.

— Ах, ну да... Кольца ваши. Вижу... Всё понятно. — Совершенно ровный голос, мягкий и тёплый, как летний ветерок. — А я рассталась полгода назад... Сейчас в поиске.

Чтобы нам не тратиться на гостиницу, Елена привезла нас к себе. Уютный зелёный дворик, огороженный стоящими буквой «П» домами с красно-белой облицовкой, тополя, газон, детская площадка... Майские сумерки, четвёртый этаж, двухкомнатная квартира со скромной и простой обстановкой. Тишина. В больницу завтра — к половине девятого, но туда ещё нужно добраться, а значит, встать придётся рано. Елена включила свет, захлопотала на кухне:

— Сейчас лёгкий перекус организуем... Творог с фруктами будете?

— Что дашь, то и будем, — улыбнулась Александра.

У меня вообще не было аппетита, в желудке сидело какое-то скучно-серое отвращение к еде — как склизкий комок студня. Больше всего мне хотелось наконец лечь... Чисто прибранную комнату наполнял золотисто-бежевый уют, диван в светло— и тёмно-коричневую клетку выглядел удобным и вызывал ностальгическое стеснение в сердце: почти такой же стоял в нашей с тобой квартире. На точно таких же клетках цвета кофе и какао в золотом обрамлении мы с тобой в обнимку смотрели фильмы...

— Саш, — шепнула я. — Я что-то совсем уже никакая... Мне бы прилечь.

Из сумки тут же появился тонометр. Давление опять зашкаливало, будто мне и не делали никаких операций. Следом за тонометром — таблетки, уже практически бесполезные. Потом моя щека погрузилась в чистую, пахнущую кондиционером наволочку — прохладу цветочной поляны...

Колышущееся разноцветье обступило меня со всех сторон, нашёптывая что-то, а над головой раскинулся звёздный шатёр — мерцающая, гипнотическая бесконечность космоса. Лёжа на груди планеты и вплетая пальцы в траву, я вдыхала эту бездну и растворялась в ней, а она звенела невидимыми струнами. Серебристые нити паутины натянулись, а моя душа распахнулась на них, как парус, улавливая нечто... Ветер Вселенной. Травы не просто шептали, они вызывали к жизни некие образы — и вот, я была уже не одна на поляне, меня обнимала незнакомка с изумрудными глазами. Что-то в ней было и от Ксении, и от Александры, и от Аиды из «Белых водорослей». Я не помнила её, но в сердце мне смутно и глухо стучалось какое-то чувство — словно крик из прошлой жизни. Когда-то мы с ней любили друг друга, но память об этом из меня выпила чёрная бездна. Сумрак. Живой, но холодный и тёмный разум, в котором навсегда отпечатываются действия, мысли и чувства тех, кто с ним связан. Зеленоглазая незнакомка отдала себя этому сумраку, чтобы спасти от него меня...

Цветочная поляна, пламя костра и звёздное небо, изумрудные глаза рядом — это сцена из тридцатой главы «У сумрака зелёные глаза», но пока всех этих атрибутов у неё не было. Ни заголовка, ни номера — только голая сцена, трепещущий образ, просто две любящих друг друга души у ночного костра.

Край моего сознания понимал, что я лежу на диване в московской квартире Елены, но мои руки трогали уже не его шершавую обивку, а пропускали меж пальцев полевые цветы, а потом — чёрные шёлковые пряди волос зеленоглазой незнакомки. Парус моей души натягивался до боли: в него мощным потоком лились образы, кадры, обрывки диалогов. Блеск клинков, свист пуль, страстное соединение губ в поцелуе... В ход шло всё: наше озеро, горсть малины из нашего сада, работа Ксении, её семейная история... А что, если бы она в Сочи закрутила роман с девушкой, не зная, что она её сестра? Так рождалась, сплетаясь из серебристых нитей космической паутины, струн моей души и лоскутков реальности, эфемерная плоть новой книги — пока без названия.

Всё-таки вынырнув из другого измерения обратно в густую синеву майских сумерек, я пощупала рукой рядом с собой и не нашла свою «половинку» — только прохладную пустоту простыни. А в соседней комнате слышались негромкие голоса: Александре с Еленой, очевидно, было о чём поговорить...

— Саш... Ты знаешь, я много думала... Мне кажется, зря я тогда уехала... наверно. В плане работы и карьеры у меня всё налаживается, но в душе — пусто. Мне очень не хватает всего, что у нас было... Я понимаю, ничего уже не вернёшь, просто...

Тогда, в машине, голос Елены звучал безмятежно, как шуршание прибоя по тёплому песку, а сейчас в нём надрывно звенела печальная струнка.

— Лена, у тебя всё будет хорошо, — тепло и успокаивающе сказала Александра. — И в личной жизни — тоже. Обязательно. То, что ты сделала для нас — неоценимо. Это тебе обязательно зачтётся. У тебя всё будет.

Шесть лет... Елена сама перечеркнула их, сделав свой выбор. Но кто знает — может, и это было для чего-нибудь нужно. Для того, например, чтобы шагнуть на дорожку, где её поджидает такая любовь, которая ей даже не снилась.

— Котя, пойми меня верно... Я правда за тебя очень рада. Когда ты смотришь на неё, в твоих глазах столько любви, столько света! Наверно, это правильно, что вы вместе. Наверно, так и должно быть...

Голос Елены сорвался на всхлипы. «Котя»... Это нечаянно сорвавшееся с её губ ласкательное прозвище кольнуло мне сердце. Совсем как «ежонок» — так тебя звала Юля в переписке.

— Лен... Ну, чего ты.

Не зная, что ещё сказать, Александра, по-видимому, обняла Елену — закрыв глаза, я просто увидела эту картину. Сердцем или каким-то альтернативным зрением — не знаю, но мне не хотелось входить, прерывая их общение и изображая негодование. Я так сильно устала и так скверно себя чувствовала, что не было ни сил, ни желания ревновать. Я не беспокоилась, что у Александры в душе воскреснет былая привязанность: ведь ангелы-хранители не уходят к другим, они остаются верными навсегда.

Я снова растянулась на цветущей поляне, уставилась в звёздное небо и... Понеслось. Снова — кадры, кадры, кадры... История словно сама строилась у меня в голове, прилетая откуда-то извне. А тем временем в тёмную комнату на цыпочках вошла Александра, разделась и улеглась ко мне. Она обошлась без сакраментального вопроса «ты спишь?», просто тихонько придвинулась и бережно обняла, согревая своим дыханием и защищая невидимым крылом.

Почти до самого рассвета я смотрела «кино в голове» — и, естественно, не спала ни минуты. Какой уж тут сон, когда мозг вот-вот лопнет от разрастающегося внутри него сюжета!.. В голубых предрассветных сумерках мои горящие от напряжённой бессонницы глаза сомкнулись... а уже, как мне показалось, через пару минут зазвенела мелодия будильника на мобильном Александры, лежавшем на столике рядом с диваном. Крыло-рука протянулась над моей головой, добралась до телефона и выключила будильник.

— Встаём, солнышко, — защекотали мой лоб губы Александры. — Пора в больницу.

Засыпая, я боялась, что забуду сюжет «фильма», но нет — всё то, что буквально взорвало мне мозг этой ночью, сохранилось в памяти в мельчайших деталях. Аппетит по-прежнему отсутствовал, но мой ангел заставил меня съесть творог с фруктами, от которого я вчера отказалась, и выпить зелёный чай. Они с Еленой позавтракали яичницей с кофе — растворимым, который Александра дома не признавала, а в гостях вежливо выпила, не подав и виду, что она такой не любит. Да и не до капризов было. Сегодня решалась моя судьба...

* * *

Ох... лучше бы я не просыпалась. Во сне я была сильной, быстрой, владела мечом и единоборствами, а наяву на кровати лежало моё еле живое тело. Первое, что я увидела, открыв глаза — букет сирени на тумбочке у кровати. К вазе была прислонена записка, написанная знакомым, размашистым и чётким почерком... В линзах я, наверно, даже с подушки смогла бы прочитать, а так — пришлось ползти к краю кровати и тянуться рукой...

— Блин...

Листок выпал из слабых со сна пальцев, и несчастное тело было вынуждено делать ещё больше движений, чтобы его достать.

«Я на работу. Ландышей нарвём потом на даче».

Ох, ангел, ангел... Едва приехали домой — сразу на работу, даже не отдохнув. Могла бы и завтра, ничего бы там не стряслось без неё... Мне даже стало совестно за своё вынужденное ничегонеделание. Я погрузила лицо в прохладное сиреневое кружево и вдохнула нежный и тонкий аромат.

Операция была назначена на шестнадцатое июня, анализы мне разрешили сдать по месту жительства, а сюжет новой книги пульсировал в голове, готовый практически на девяносто процентов — мелкие детали прорисуются по ходу дела. Ещё никогда история не приходила ко мне вот так — полностью в готовом виде, от завязки и до финала, в одну-единственную ночь. Она будто влилась в меня по какому-то невидимому каналу и сейчас владела моими помыслами целиком. Писать, срочно писать... Вот только времени осталось совсем не так много. Существовал риск разрыва аневризмы и внутреннего кровотечения с летальным исходом. И как пройдёт операция — тоже неизвестно...

Дождь кончился, в приоткрытую форточку струилась тополиная свежесть. Сегодня — двадцать четвёртое мая, в больнице надо быть уже пятнадцатого июня. То есть, работать я смогу максимум до тринадцатого-четырнадцатого. Получается, у меня только двадцать один день на книгу... Невозможно? Хм...

Достоевский написал «Игрока» за двадцать шесть дней. Точнее — писал двадцать один день, и ещё пять, по-видимому, ушло на расшифровку стенограммы. В моём распоряжении имелся компьютер, и печатала я с той же скоростью, с какой говорила, а сюжет был уже у меня в голове. А ещё я умела входить в состояние предельной концентрации, когда даже боль отключалась. Ну что ж, Фёдор Михайлович... Это колоссальный вызов моим творческим, психическим и даже в какой-то мере физическим возможностям, но попробую повторить ваш рывок. Вас подгоняли долги и договор с издателем, а меня — дыхание смерти в спину.

Включив компьютер и создав файл, я уставилась на его белое, девственно чистое поле. Теперь оставалось возобновить «кино в голове», но для этого требовался экран — любое место, свободное от изображений или предметов. Да вот... хотя бы лист бумаги для принтера. Если приложить его к папке, а папку поместить на подставку для книг, получится как раз то, что мне нужно.

Лист белел передо мной, руки расслабленно лежали на клавиатуре, а дыхание было плавным, глубоким и медленным. Глядя в центр листа, я внушала себе, что он — дверь, в которую нужно только шагнуть, и тогда...

«Босые ноги ступали по сухому пыльному асфальту, а чёрные лаковые туфли на десятисантиметровой шпильке блестели у меня в руке. Сумочка неприкаянно болталась на плече, выбившиеся из причёски пряди лезли в лицо. Зеленоглазый дракон хмеля свивался во мне кольцом, туманя мозг дурманящим выхлопом из своей клыкастой пасти. Сиреневатый свет уличного фонаря, кусты, ночная прохлада.

Я прислонилась к стволу дерева. Дракон внутри был слишком тяжёл, он невыносимо, до тошноты пригибал меня к земле, но я должна была донести его до дома. Ну, и себя в первую очередь...»

«Кино» крутилось уже не на бумажном экране, а стало живым и объёмным. Я находилась прямо посреди действия, вместе с героями, и в то же время, как ни странно, могла видеть печатаемый текст. Упрощённо говоря, одним глазом я смотрела «кино», а другим — следила за тем, что я набираю. То, что происходило передо мной, я облекала в слова... Как пригодился мне навык «озвучивания» фильмов для тебя! Сейчас я делала то же самое, только с ещё большей скоростью.

Мне не нужно было специально внушать себе: «Я не чувствую боли», «У меня нет слабости», «Я не слышу отвлекающих звуков». Всё получалось само собой. Окружающий мир исчез, исчезла даже я сама — и моё тело с его недомоганиями, и разум с его страхами. Я стала исключительно машиной для перевода существующей «где-то там» истории в её «здешнюю» форму — текстовую.

«Не успела я сделать и нескольких шагов по направлению к нашему лагерю, как из-за соснового ствола на меня выпрыгнула чёрная тень с серебристо сверкающими в темноте глазами...»

— Лёнь! — сказала эта тень. — Ты меня слышишь или нет?

Героиня-рассказчица далее по тексту заорала, а я со сдавленным «ах!» подскочила в кресле. «Кино» выключилось, а сердце чуть не разорвалось от испуга. Меня обняли руки Александры.

— О Господи, Лёнечка... Ты чего? Это же я, — засмеялась она. — Прости, задержалась чуть-чуть — на дачу заехала. Вот, это тебе — ты просила.

Передо мной оказался букетик ландышей. Я со стоном уткнулась в родное плечо.

— Спасибо тебе... Я тебя просто невообразимо люблю.

Четырнадцать страниц А4... Три главы. В первый же день... Недурно, вот только и устала я тоже невообразимо. Эта предельная концентрация отнимала жуткое количество сил, и всё, чего мне хотелось — это упасть на кровать и отключиться.

Я сама отправила себя в отпуск, забила на всё и писала, писала, писала, вышеозначенным манером работая буквально на износ. Роман за двадцать один день? Это не шутки, тем более, что каждый из этих дней мог стать последним. Я ограничила время сна до пяти часов, на домашние дела выделяла два, но иногда приходилось отвлекаться и на дачные. Ангелу также требовалось моё внимание, а потому я старалась завершить все дела к восьми вечера (хотя не всегда получалось). По той же причине три воскресенья можно было вообще вычеркнуть как непродуктивные: в эти дни мне удавалось написать всего по паре страниц или только перечитать и подправить уже написанное. Сдача анализов тоже отнимала время и трепала нервы, но в удачные дни у меня выходило в чистом виде десять, а в не очень удачные — семь-восемь часов работы над текстом. Если я успевала написать, а потом вчерне вычитать и подредактировать шесть-семь страниц, я ругала себя: «Мало! Не успею!» Если выходило десять-двенадцать — падала в постель с «чувством глубокого морального удовлетворения», полумёртвая и частично ещё во власти «фильма», который продолжала смотреть и во сне.

Я забыла, что такое «неписец». Если раньше я могла отложить работу над вещью, если, к примеру, не было творческого настроя, то сейчас такие понятия, как «не в духе», «не в настроении», «нет вдохновения» и прочие «не-» перестали для меня быть уважительной причиной. Их попросту больше не существовало. Остался только мой «фильм» и я — единственный человек, который мог сделать его зримым для других.

Концентрация, позволявшая забывать о плохом самочувствии и всецело погружаться в работу, имела свои тонкости. Частые перерывы были нежелательны: потом возникали трудности с входом в это состояние снова: то белая дверь-листок долго не открывалась, то «кино» продвигалось вяло. Не «грузилось», и всё тут. Приходилось организовывать распорядок: сначала сделать все прочие дела, а потом писать, или же наоборот — сначала заняться творчеством, а после — остальным.

Увы, не всегда всё шло по плану. Порой распорядок рушился в силу разных форс-мажоров и досадных неожиданностей; я нервничала, давление поднималось, «фильм» плохо грузился, «дверь» заклинивало... Однажды во всём районе отключили на полдня электричество; от ярости мне хотелось всех порвать на мелкие клочки, но потом я подумала, взяла ноутбук и отправилась на дачу: там электричество было. Чтобы не терять время, в очереди на анализ крови я строчила новую главу в блокноте, положив его на колено... Когда подошла бабуля и попросила уступить ей место на диванчике, я встала и продолжила строчить на подоконнике. Не мешали ли мне люди в очереди и не угнетала ли больничная атмосфера? Да плевала я на это. Всё попросту уходило в туман, когда я открывала свою белую дверь в параллельную реальность...

Но когда до конца срока, который я сама себе установила, осталась неделя, я поняла, что не успеваю, и перешла в режим аврала. Нужно было сосредоточиться на главном, и из распорядка вычёркивалось практически всё, что не касалось работы над текстом. Пыль с прошлой уборки ещё не накопилась? Отлично, недельку потерпит, долой этот пункт. Прошёл дождик? Замечательно, грядки сами полились, ставим галочку. Ангел вчера сам постирал своё бельё? Зачёт ему, ещё один пункт исключаем. Ужин? Ничего, сварим сегодня магазинные пельмени — авось, не отравимся. Обед?.. Просто вычёркиваем, потому что Ангел всегда обедает у себя на работе, а я легко обхожусь двумя приёмами пищи в день. И так далее...

...Я уронила голову на руки и посидела так с минуту. «Расконцентрация» проходила всегда немного болезненно: сосуды в голове были готовы взорваться, в висках стоял гул, а силы сливались из тела и души разом — будто кто-то выдернул пробку. Без десяти восемь, скоро вернётся Александра. Так, сколько я сегодня накатала? Одиннадцать страниц, неплохо. Но могла выжать и все четырнадцать, лентяйка. Видимо, концентрация была не очень глубокой: я всё-таки краем сознания улавливала окружающую реальность. В «фильм» вклинивались посторонние звуки — буханье музыки под окнами из салона автомобиля, шаги по лестнице в подъезде, сигнал пришедшей рекламной SMS-ки. Да и в пояснице — какая-то неприятная пульсация... Я встала из-за стола, сделала на одеревеневших ногах несколько шагов к двери, и тут меня будто придавило весом всего земного шара и сплющило.

...Сквозь тошнотворное жужжание в ушах пробивался испуганный голос:

— Лёня! Лёнечка, отзовись! Ты слышишь меня?!

Хоть я всё ещё была словно размазана тонким слоем по полу, но всё же попыталась улыбнуться.

— Саш... всё норм...

Взмах крыльев моего ангела — и я, превратившись в звёздную пыль, опустилась на кровать. Пищал тонометр, но я даже почти не ощущала сдавливания руки манжетой. Чувствительность к телу возвращалась медленно.

— Так, я вызываю скорую.

Моя слабая рука легла на запястье Александры, чуть выше часов.

— Не надо... Всё нормально, голова чуть-чуть закружилась. Просто я, видимо, немного устала.

— Ничего себе «немного»! Ты там чем вообще занята? Опять мне ничего не рассказываешь...

Мне хотелось расцеловать её встревоженное и обиженное лицо, но не было сил даже приподняться. Всё, что я могла — это сжимать её руку между своими ладонями и успокаивающе поглаживать пальцы.

— Саш, я книгу пишу... Я должна закончить её до операции. Осталось четыре дня.

Александра склонилась надо мной, тихонько причёсывая пальцами волосы над моим лбом.

— Ну, кто тебе поставил такие сроки? — с ласковым упрёком спросила она. — Почему именно до? А после продолжить нельзя?

— Я сама и поставила, — сказала я. — Я пишу, как в последний раз, потому что он действительно может быть последним...

— Глупости какие! — нахмурилась она, возмущённо сверкая серой сталью глаз. — Не смей так даже думать. Всё будет хорошо. А авралы эти — брось! Потом допишешь.

Из моих глаз покатились слёзы.

— Я должна, Саша. Мне самой это нужно. Очень нужно.

— Ш-ш... Тихо, тихо. — Её губы быстро и нежно чмокали меня в глаза, нос, щёки. — Нужно так нужно. Но так изнурять себя перед операцией всё-таки нельзя. Тебе надо было отдыхать, готовиться, набираться сил, а ты... экстремальничаешь. И главное — от меня опять всё так ловко скрыла!

Я обвила руками её шею, Александра приподняла меня, прижав к себе, и мы сидели так целую минуту.

— Саш, я просто подумала, что ты будешь меня отговаривать. Ты иногда бываешь властной и давишь... А я тоже упрямая. Пришлось бы тебе противостоять... И меня бы это нервировало. Силы бы уходили ещё и на это, а у меня их и так немного...

Александра тяжело и грустно вздохнула, заглянула мне в глаза с усталой нежностью и болью.

— Девочка моя, а тебе не приходило в голову, что я могла бы тебя поддержать? Мне казалось, я только для этого и живу... Для тебя одной. Неужели ты думаешь, что моя забота о тебе может выражаться только в запретах и попытках оградить от чего-то? Стоило тебе только намекнуть — и я бы сделала всё, что в моих силах, чтобы тебе помочь... Что-нибудь по дому на себя бы взяла. Готовку или уборку. Что там на даче надо? Грядки полить? Дел-то — на полчаса, после работы заезжала бы. В магазин за продуктами? Тоже не проблема, заскочила бы. Лёнь, если тебе тяжело — не стесняйся, говори мне.

— Нет, я так не могу, — пробормотала я, еле сдерживаясь, чтобы не разреветься. — Ты и так много делаешь... Ты работаешь, и работа у тебя — не то, что моя. Если ты ещё и домашние дела на себя взвалишь, я совсем в бездельницу превращусь. Ты и так слишком много мне позволяешь. А все эти перелёты туда-сюда, все эти операции... Всё это — на твои деньги, не на мои!

Руки Александры не позволили мне опрокинуться на подушку. Прижимая меня к себе и с грустью заглядывая в глаза, она проговорила:

— Лёнь, родная, до каких пор ты будешь делить всё на «твоё — моё»? Ты как будто живёшь взаймы... Не думай о том, сколько я трачу на тебя: так надо, я так хочу. Я хочу, чтобы ты хорошо себя чувствовала. А если ты будешь здорова, ты сможешь заняться всем, чем захочешь. Да хоть на трёх работах работай, но сначала надо добиться, чтоб самочувствие тебе это позволяло.

И вот этому-то ангелу на ужин я могла предложить сегодня только пельмени, купленные в магазине...

Она не могла представить меня кому-то непосвящённому, сказав: «Познакомьтесь, это моя жена». Ей приходилось выкручиваться, ограждая нашу личную жизнь от чужого любопытства и не пуская никого постороннего в дом. Для всех я была её дальней родственницей, скольки-то-там-юродной сестрой, седьмой водой на киселе: кто из празднолюбопытствующих станет проверять, поднимать архивы, копаясь в нашем генеалогическом древе? А самое забавное — в родословной наших семей нашлись-таки однофамильцы. Но главное было не это, главное — она действительно стала мне ближе всех на свете. Потому что роднее ангела-хранителя нет никого.

К тринадцатому июня роман был написан — ровно за двадцать один день. Финальную вычитку провести до отлёта на операцию я уже не успевала, но на всякий случай оставила на своём столе в конверте письменные указания, как выложить текст на моих страницах — что-то вроде завещания.

* * *

Я была белой водорослью... Покачиваясь в лучах чудесного света среди тысяч таких же водорослей — длинных и широких, как морская капуста, я слышала голос, который пел:

За веком век,

В путях туманных сбиты ноги.

И сталь небес холодным ветром гладит грудь.

Растает снег,

И вновь — в объятия дороги

Я брошусь. Свет в окне оставить не забудь...

Твой голос... Ты была одним из этих водорослеобразных существ и нежно, щекотно обвивалась вокруг меня: по-другому обнять меня ты не могла. Мы сплетались в неземном умиротворении, полные света и любви — мудрой, всепрощающей, небесной. Сияющий чертог, в котором мы находились, охранялся огромными ангелами в белых одеждах: развевающиеся рукава этих одежд были как облака в небе. Больше всего мне хотелось остаться здесь, с тобой, но на земле по мне тосковал мой ангел-хранитель... Его руки, как ни удивительно, дотягивались сюда, в этот чертог света, и касались моих щёк ладонями... Странно, у водорослей есть щёки?

Видимо, есть... По крайней мере, у меня. Вялое и слабое, водорослеобразное тело покачивалось на волнах нежности, а по внезапно обнаружившимся щекам катились слёзы.

— Я... умираю? — прошелестел странный голос, отдалённо похожий на мой.

— Ну что ты, — прошептал ангел. — Всё прошло хорошо. Ты уже в палате. Яблонька моя светлая, звёздочка, чижик мой...

Нежные слова согревали мне лицо, как тёплый ветер, а сквозь дремучий лес ресниц ко мне пробивался любящий свет улыбки. Да, похоже, я была на земле. Кажется, даже живая, с пальцами, которые могли двигаться. Шевельнувшись, они попали в ласковые ладони ангела и почувствовали поцелуй. Всё земное понемногу возвращалось.

— А почка...

— На месте, на месте. Всё прошло, как и планировалось.

Может, мне и не требовалось так спешить с написанием романа... А может, это испытание тоже прошло не зря. По крайней мере, теперь я знала: если я смогла это, то могла всё.

Через неделю меня выписали. Но как же уехать, не посмотрев Москву? Если в прошлый раз я чувствовала себя настолько плохо, что мне было не до осмотра достопримечательностей, то сейчас — сам Бог велел. Александра заказала для нас двоих индивидуальную экскурсию на машине по ночному городу: и дешевле, чем днём, и вид красивее. Обратный рейс был только утром, и мы с десяти вечера до часу ночи катались по московским улицам среди завораживающих разноцветных огней. Таинственно-гипнотическая симфония света — вот как бы я назвала эту прогулку, и если бы ещё убрать водителя и гида — стало бы вообще чудесно. Стекло с моей стороны было опущено, и тёплая летняя ночь струилась внутрь, гладя мне лицо и расставляя в моей душе всё по-новому.

— Ну что, накатались?

Это Елену в белом кружевном топике и белых облегающих джинсах было впору назвать яблонькой, а не меня... Она по-прежнему сияла голубым огнём глаз, но я знала: как бы ярко и пленительно этот огонь ни горел, он не свернёт Александру с нашего совместного пути. Большой торт и букет роз мы подарили Елене вместе.

— Я ещё раз повторю: ты Человек с большой буквы, — сказала Александра, целуя её в щёку. — Спасибо тебе.

Елена смущённо опустила ресницы, а когда вскинула их снова, в синеве её глаз таилась грусть. Впрочем, она тут же сморгнула её и деловито захлопотала, заваривая чай. Александра резала торт, а я сидела, как барыня, ничего не делая — даже неловко стало.

— Я вам постелю на том же диване, — сказала Елена.

О да... Этому дивану я, наверно, по гроб жизни буду благодарна: именно на нём в мой мозг ворвался написанный в рекордные сроки роман «У сумрака зелёные глаза». После возвращения домой мне предстояло в течение трёх дней вычитать его, добавить общее вступление и план перед основным текстом каждой главы — что-то вроде тех ключевых фраз, которые можно увидеть в начале этой. Поэтому датой окончания было суждено стать не тринадцатому, а двадцать шестому июня — дню, когда фактически завершилась работа над текстом. Но, строго подсчитывая, написан он был за двадцать один день, плюс три на окончательную шлифовку — итого двадцать четыре. На два дня меньше, чем у Достоевского.

Также мне предстояло заново отредактировать «Слепые души», кое-что переписать там и дополнить текст тридцатой главой. Честно говоря, я давно хотела это сделать, но, что называется, руки не доходили, да и попросту страшно было притронуться к этой вещи... Однако именно в роковом месяце августе я снова погружусь в этот непростой и много значащий для меня текст и сделаю вторую редакцию.

А ещё в том же августе я начну работать над вещью, которая сейчас у уважаемого читателя перед глазами — «Ты». Начнётся она с отдельного рассказика «Безумное лето» и разрастётся до целого романа, в котором этому рассказу после некоторых сомнений, раздумий и перестановок суждено будет стать восемнадцатой главой. Надо сказать, некоторые участники событий, став героями романа, получат другие имена — по личным причинам. По тем же причинам не будут называться фамилии.

Но всё это — позже, а пока я лежала в сумраке и тишине на знакомом диване. Закрывая глаза, я снова видела завораживающий поток городских огней, а рядом слышалось дыхание моего земного ангела — уже почти уснувшего.

— Саш...

— Мм?

— Давай, как приедем домой, на озеро махнём? Только не в это воскресенье, конечно, а через недельку.

— Оштрафуют ещё... Нельзя сейчас. Лесные пожары...

— Мы с Яной ездили — и ничего. Тогда тоже жара была...

— Поживём — увидим. Тебе ещё поправиться до конца надо... Ладно, яблонька моя, спи.

— Саш...

— М?

— Ты знаешь, кто мой самый родной человек?

— Кто?

— ТЫ.

10 августа — 10 ноября 2012 г.