Травма

— ААААааа!!...

Из разбитого окна просвистело тяжёлое металлическое кресло. Брита была готова и легко отлетела на два шага в сторону, вернула себе равновесие на новом месте, повернула голову, чтобы проследить за летящим предметом...

Миниатюрная женщина средних лет лежала на асфальте рядом с креслом. Оно не придавило её, а развернуло и швырнуло на землю; на ноге под разорванными колготками виднелась глубокая сухая рана. Брита уклонилась от очередного снаряда — прошёл мимо и проскрежетал по асфальту почти до самой оживлённой магистрали — а второй, массивную стальную урну, перехватила в воздухе и на миг взмыла вверх, увлекаемая чудовищной силой броска. Она была жива, эта женщина, я видела. Её не убило шальным снарядом. Она жива.

— Аа... а.

Ио перемахнула через разбитое окно и зашаталась, с трудом удерживая равновесие на козырьке здания. Брита приземлилась и обернулась к ней.

Много крови. На растянутых по сторонам, словно паутина, волосах, на зажатых в них осколках, обломках, ножках стульев, на давно уже переставшей быть белой куртке. И целые ручейки — с рук. Безжизненно висящих по бокам, изломанных в нескольких местах, прокрученных через мясорубку рук. Это какой-то подлог, у человека не может быть столько крови. У неё — тем более, она всегда была такая маленькая, такая беззащитная. Это какой-то подлог.

С трудом держась на ногах, Ио оперлась одной прядью о козырёк и с не то криком, не то визгом метнула семь снарядов вперёд. И только три — точно в меня, остальные попадут в толпу. Так нельзя. Секции 5-8 — на первый в квадрате А2, сближение через 0,32 секунды, секции 1-3 — на второй в квадрате... нет времени, я не успею, сделайте это ради меня, мои машинки, делайте же что-нибудь!..

Прохожие увидели, как девушка в платье быстро, до ряби в глазах, завертелась вокруг своей оси, и водоворот волос вокруг неё мгновенно поглотил летящие обломки. Девушка замедлилась, припала на одно колено и, как натянутая пружина, ударила обратно, так быстро, что никто из очевидцев даже не уловил момент полёта.

Брита по инерции дважды обернулась вокруг своей оси и с силой затормозила. Оконный проём был пуст; справа, на пределе видимости, чиркнул белый силуэт.

рап... н... нож... н... н... гон-н-н...

Ио дёрнулась влево, уклоняясь от залпа тонких дротиков, прыгнула вперёд, снова изменила траекторию в полёте и ушла из-под обстрела. На площади перед зданием было не за чем укрыться, и только скорость пока что спасала Ио от конца. Болтающиеся мёртвые руки мешали бежать. В 50 метрах узкий коридор между двумя высокими домами уводил в подворотню. Брита рванулась вперёд, готовясь к третьему броску и в то же время понимая, что может не успеть. С её ранами и следом крови позади Ио не уйдёт далеко, но кто знает, что там, за поворотом, кто знает?..

В очередном прыжке Ио достигла проёма между домами — и внезапно замерла в неподвижности. Не успев удивиться, Брита приземлилась и выпустила залп.

— О-отставить огонь! Стоять!!..

Истыканное дротиками тело Ио осело на землю. Четыре попадания из четырёх, все заявленные точки, без отклонений. Брита ещё одним прыжком подлетела ближе.

— Стоять, кому сказал!

Сипловатый мужской голос из-за поворота звучал уже не так уверенно — говорящий даже не представлял себе, к кому обращается. Не обращая внимания, Брита опустила голову и своими ногами подошла к распростёртому на асфальте в двадцати метрах, или двадцати пяти, какая, к чёрту, разница, телу. В левую стопу при каждом шаге впивался прошедший сквозь тонкую подошву балеток осколок стекла. Голос утих; в просвете между стенами домов была видна только прямая пустая улица, в конце которой в совсем крошечном глазке перекрёстка мелькали машины.

И тут Ио начала меняться. Брита уже отвела взгляд и сначала лишь краем глаза увидела, как замерцали и зашевелились рассыпанные по земле, залитые кровью волосы. Словно светлые стебли стелились по асфальту — и росли на глазах, сплетаясь в колышущуюся сеть мерцающих водорослей. Короткие волосы росли быстрее, постепенно догоняя длинные, разворачивая свои упругие на вид кольца; голова мёртвой Ио свесилась набок, выпуская золотые ростки наружу. Вокруг кипела буря красок, а её тело так и лежало неподвижно, как будто

— Да ладно.

Мы с Бритой синхронно поворачиваемся и сердито смотрим на Блайта. Видение порвалось. Всё, финита, не вернёшь. Хочется ругаться. Но что теперь поделаешь.

— Не обращай внимания. Продолжай.

Брита не хочет продолжать. Опустила глаза и изучает зернистую кофейную гущу на дне кружки. Я её понимаю. Такое сломать, такое... Недавно у меня были галлюцинации, что-то вроде снов наяву, но простой живой рассказ — это же лучше, это просто...

Снова оглядываюсь на Блайта. Пытается играть невинного, развалился пузом кверху на диване, а глаза, как у нашкодившего щенка.

Надо что-то делать. Встаю из своего кресла, собираю со столика две кружки и почти силой вырываю у летаргической Бриты третью.

— Сколько тебе сахара?

Она поднимает на меня глаза. Я несколько секунд стою неподвижно, ожидая её реакции.

— Мне две.

— А тебя-то кто спрашивал? — бросаю я Блайту. Потом выбираюсь из-за столика, обхожу диван и иду в дальний угол студии, к длинному кухонному столу. В раковине полно гущи, давно пора почистить. Но не сейчас — включаю воду, ополаскиваю все три кружки, потом ещё раз — как следует — свою.

— Нечего больше рассказывать. Из подворотни, с той стороны, появился спецназ ДКП, пришлось уйти. Я так и не увидела, чем всё закончилось. Хотела забрать её, но... не...

Сколько всего в этом её тоне. Когда я говорила "Ты ведь не собираешься оставлять её в живых?", это было вполне серьёзно. Но сейчас я понимаю, вправду понимаю, что именно случилось и почему. Она не могла просто сжать её в тисках и прикончить. Её, последний кусочек далёкой прошлой жизни.

— Но я была уверена, что она умерла. Это всё волосы, просто волосы.

Снова включаю воду и во внезапном порыве щедрости мою кружку Бриты; хмыкаю, промываю и блайтину тоже.

— Скажи, вот ты всё описала, хорошо, подробно. — Может, даже слишком хорошо. — Но откуда ты знала, что происходило в холле, когда ты уже ушла? Ну, скажем, про Ио, как она освободилась, или про приказы этого Донахью, — (Доннелли? Донована?), — откуда?

Брита, кажется, перестала даже молчать; вместо тишины воцарилось какое-то гулкое ничто. Наливаю воды в джезву и включаю розовую тазариновую конфорку. Прямо как в XX веке, когда с тазарином толком не знали, что делать, и сжигали его как попутный.

— Ну... Вероятно, это и так было понятно. Что там ещё могло произойти.

Сама не верит в то, что говорит. Ставлю джезву на огонь, насыпаю кофе и топлю его ложечкой, чтобы побыстрей провалился.

— Не выдумывай. Ты нам дословно пересказала, что было. Это ведь она, правда?

— Э... "она"?

Опять Блайт. Чего он лезет.

— Да. Думаю, да.

Значит, и здесь не без "снов наяву". Не у меня, правда — у меня их уже давно нет — но всё равно. Придвигаю к себе сахарницу, открываю крышку — пусто.

— И с Ио тоже. Когда она начала превращаться, я почувствовала вот... ну, вот это...

— Я знаю, можно не повторять.

Блайт за спиной усмехается, но ничего не говорит. На полке под раковиной — нестройный ряд пустых банок, на дне одной — какая-то рассыпавшаяся в труху крупа.

— Но ты ведь говорила, что Сферу забрала Ксэ. Полицейская.

— Я так думала. Но в тот день она чувствовалась гораздо ближе — как тогда, когда мы с тобой стояли на крыше, а она была в больнице. Вряд ли дальше.

Кофе начинает закипать. Слишком рано. Прикручиваю огонь до минимума. Куда этот сахар делся?

— Где она теперь? Я её не чувствую.

— Пустота.

Да, вот что нами правит в последнее время, мной и ей. Двенадцать дней пустоты. Сначала мы разбежались, кто куда — она ушла сдавать Ио полиции, потом, видимо, вернулась в своё "убежище" (посмотрела бы я на него), а я сразу же арендовала по интернету "чистую" квартиру, отыскала Блайта и с тех пор варила ему кофе и меняла подгузники. Ну, фигурально выражаясь. На самом деле, одного визита к костоправу хватило, чтобы более-менее его заштопать, не пришлось, как в прошлый раз, класть его в клинику и сливать ещё одни не засвеченные ксивы. А дальше уж я сама. Ну, всё, кроме подгузников.

На четвёртый день появилась она: позвонила, узнала адрес, пришла (прилетела?) и часа полтора молча сидела за столом, на том же месте, что и сейчас. А потом начала рассказывать — сумбурно, невпопад, — но в конце концов я узнала, как у неё прошли эти безумные несколько дней. Я не перебивала и почти не задавала вопросов. Всё это, что между нами происходит — её рук дело, этой "Сферы". Она, может, об этом забыла, но не я. А как она на меня иногда смотрит — я ей что, подружка? У меня нет ни единой причины относиться к ней как-то по-особому. Но я отношусь — не по своей воле, это уж точно. Всё равно, пока мне это выгодно, можно подыграть — и ей, и той части меня, которой вздумалось возлюбить эту девчонку пуще жизни. Её рассказы о том, что с ней произошло в последние дни, не снесли мне крышу, как Блайту — он, вон, сидит и злится, что ничего не может понять. А у меня её похождения вместе с нашими — а, скорее, с моими — складываются в более-менее логичную картину. Со здоровенным белым пятном посередине — этой Сферой, о которой я даже подумать плохо не могу, и это, несомненно, тоже её работа. В любом случае, мне пригодится помощь такой

пшшш

Ну, конечно же. Кофе стекает по стенкам джезвы, булькает внизу, я выключаю огонь, хватаюсь за ручку, обжигаюсь, ругаюсь, беру губку, пытаюсь вытереть плиту, снова ругаюсь... Надо меньше думать.

— Пи-иииип!..

Я вздрагиваю и отшатываюсь.

— Что за...

— Это губка. — Это Брита. — Я тоже вчера удивилась. Она живая — наверное, что-то вроде моллюска. Или... губки?

Осторожно кладу губку на край стола и выдыхаю. Вот пугаешься иногда из-за всякой ерунды.

— Пищащая живая тряпка, прекрасно. Но откуда она взялась? Не было ничего такого раньше.

— А откуда всё взялось?

Ставлю грязный кофейник на столешницу и поворачиваюсь к Блайту.

— Откуда эти дурацкие усастые-глазастые пришельцы? И мужики эти в колготках, откуда? Почему кофе синее?

Он сидит на кушетке, упёршись руками в края и свесив ноги вниз. Поверх голого тела чёрная рубашка — не хочет "светить" свои бинты. Напротив него, по другую сторону стола, — Брита, хмурая, в напряжённой позе — она вообще нервная, как я узнала за эту неделю. И не очень любит свои волосы — ни разу не показала их за всё время, прятала в корзине. Да и просто, чувствую.

— А вы тут обсуждаете всякую чушь, как будто всё норм. Всё норм, а?

Ты не прав, дорогой. Я за это время столько нарыла в интернете, что тебе и не снилось. Кто виноват, что ты лежишь, ешь, пьёшь и ничего не спрашиваешь.

Вдруг замечаю, что всё ещё держу в руках кофейник.

— Ну и похрен. Пойду за пивом.

Брита отчего-то забеспокоилась — чаще забилось сердце, и всё вокруг пошло едва заметной рябью, как свежая простыня под ладонью. Впервые что-то подобное я почувствовала в коридоре полицейского участка — тогда сильнее и страшнее. Неужели мы связаны с того самого дня? И что сейчас с ней, так заждалась кофе? Стоп, куда это Блайт собрался?..

Но он уже вышел.

Меня зовут Уинстон Бёрнс, 47 лет. Я родился в Уинслоу, штат Аризона. Мои родители переехали с Британских островов после Второй революции, незадолго от отделения Шотландии. Отец, бывший военный, устроился охранником, мать работала в книжном магазине. В детстве я целые дни проводил с одноклассником Биллом в гараже его отца. Несмотря на то, что обычно пишут в биографиях великих, я ничему особенному там не научился. Но мне было приятно просто сидеть в гараже, смотреть, как из старых машин делают новые. Когда мне было десять, у отца случился роман — с кхейрой, как я потом узнал. Тогда такие случаи ещё были редкими, никто не знал, как к ним относиться. И уж точно не знала моя мать. Семья не распалась, но жить в ней стало сложно — мне, а в особенности — отцу. Я окончил школу и пошёл по призыву в армию. Подал заявление в бригаду автомехаников, но в то время начался очередной конфликт на Ближнем Востоке, и меня определили во вторую инженерно-сапёрную. Я провёл полтора года в тренировочном лагере в Форт-Брэгг, а потом отправился обезвреживать минные поля на Суэц. Через полгода нашу роту перевели в 8 мотострелковую дивизию, которая с миротворческой миссией отправлялась вглубь Египта. После спокойной, относительно безопасной работы на минных полях мы попали на уличную войну — с начинёнными взрывчаткой грузовиками, заминированными трупами и детьми, стреляющими из открытых окон. Вернулись не все. Про самое крупное "происшествие" — так их у нас называют — даже рассказывали по телевизору. Тогда целое сапёрное отделение, 8 человек, сгорело заживо, пытаясь обезвредить аэрозольную бомбу в госпитале Красного Креста, а вместе с ними сгорели два десятка врачей и почти сотня лежачих больных. Уже гораздо позднее я где-то прочитал, что только в определённый день и час солдат по-настоящему понимает, что такое "враг". Думаю, для меня это был тот день. Так или иначе, я выжил и вернулся в Штаты. Мне было 24, и я чувствовал себя стариком. За время, пока меня не было, Гавайи отделились и стали независимым княжеством, в президенты выбрали женщину, а у моей матери нашли рак груди. Я не хотел её навещать — ротный психолог говорила, это оттого, что я винил её в смерти отца, который за два года до этого в пьяном виде разбился на автомагистрали. Я перестал ходить к психологу, как только смог. Тем более что причина была другой — я вообще ничего не хотел. Я знал, со многими нашими происходило то же самое, но общаться между собой нам тоже не хотелось. Как можно спасти человека, который и спасаться-то не хочет? Однажды, на ежегодной "ярмарке мастеров" в Уинслоу, я познакомился с Сарой. Она продавала свои картины, и я даже купил одну — у меня оставалось много неистраченных "боевых". Мы разговорились. Насколько я был тогда мёртв, настолько Сара была жива. В тот же день она рассказала мне, где и как выросла, когда начала рисовать, про то, как её выгнали из колледжа, про своих родных. Мы начали встречаться — я купил подержанный "шеви", чтобы ездить к ней в соседний Флагстафф, возил её в кино и на выставки. Она жила странной жизнью — ночевала то у родителей, то у друзей, нигде не работала, пыталась продать свои многочисленные картины и занимала у всех подряд (кроме меня), никому не возвращая. Но всё равно, это были лучшие два месяца в моей жизни. Потом меня снова послали на Ближний Восток, на этот раз в Сирию. Сара обещала писать, но очень скоро перестала. Когда я через два года вернулся, её нигде не было — семья уехала на восточное побережье, друзья ничего о ней не слышали. Тогда я прождал положенный минимальный срок отгула и вызвался ехать назад, в зону военных действий. Война из страшного испытания стала чем-то обыденным, даже успокаивающим — единственным, к чему я привык. Я прожил пять лет в Палестине, дослужился до старшего лейтенанта, выучил арабский, прошёл переподготовку как инженер-подрывник в лагере союзных войск в Латакии, но так и не нашёл никого, чтобы заполнить оставшуюся после Сары пустоту. Кхейры среди людей тогда уже были обычным делом, и мои подчинённые нередко пользовались их "гостеприимством". Но я помнил историю с отцом и держался от них подальше. Возвращение домой после пяти лет отсутствия прошло легче, чем в первый раз — после двух. Ситуация в мире немного успокоилась, я уже не был нужен в "горячих точках". Мне предложили работу в полиции, но я отказался и в итоге стал внештатным инструктором контртеррористических групп, параллельно поступив в Военную академию. У меня появились друзья. И однажды вечером, возвращаясь с занятий, я увидел Сару за столиком кафе. Она тоже заметила меня и тут же бросилась в объятия, как будто чудом нашла после долгой разлуки. У нас всё началось заново — походы в кино, цветы, ухаживание. Она говорила, что исчезла тогда, потому что испугалась серьёзных отношений. Уже потом я узнал, что за это время, пока мы не виделись, она успела выйти замуж и развестись. Но я всё равно сделал ей предложение, мы обвенчались в церкви Финикса и поселились в старом доме, где я вырос. Прошло несколько лет, и Сара забеременела. Мы долго думали над именем для дочки, выбирали между Кристиной и Ирен, но в это время старшая сестра Сары погибла в автокатастрофе, и она решила назвать дочь в честь неё, Викторией. Вики. Она научилась читать в четыре года, а в шесть знала наизусть почти половину "Детской хрестоматии американской поэзии". В нашем городке было тихо и спокойно, но я видел, что Вики скучает. Когда ей было десять, я добился перевода в Финикс, в организованный после недавней реформы отдел военной полиции. Сара не хотела уезжать, говорила про своё искусство (которым год от года занималась всё меньше), убеждала Вики, что ей это не нужно, иногда даже грозилась подать на развод. Она почти сразу после свадьбы начала показывать, что не рада быть моей женой — упрекала по поводу и без, уходила спать в гостевую комнату, хотя часто потом возвращалась. Иногда я выходил из себя, но совсем немного, не настолько, чтобы вызвать такую неприязнь. Я видел в ситуации что-то от того, что происходило между отцом и матерью, но никак не мог понять причину — я всё, всё делал правильно. Военных принято считать суровыми, несгибаемыми людьми. Но здесь я просто не знал, кого и зачем сгибать. Поэтому просто жил в этом день ото дня, учился игнорировать одного из двух людей, которых я любил больше всего в жизни, постепенно тупел и переставал что-либо чувствовать, как тогда, на войне. Но в этот раз было за что бороться, и я в конце концов просто поставил Сару перед фактом, что со следующего месяца мы будем жить в городе. Она отреагировала неожиданно спокойно, не кричала, не спорила, только сказала, что ей нужна помощь со сборами. Через несколько дней после этого я раньше времени возвращался с работы и увидел, как в дом заходят двое мужчин в костюмах. Они оставили дверь открытой, и я пошёл следом.