Сфинкс на скале

Лутацию трудно было беседовать с клиентами, быть, как обычно, внимательным и любезным. Лицо его могло не выражать ничего, но в душе словно дрались цирковые львы. Он не желал верить Гаю Верресу. Не желал, и все. Но просто забыть о его словах не мог.

Следовало разобраться.

И помыслить было страшно о том, чтоб оставить Лутацию без Квинта — она без него уже дня прожить не могла...

Когда поток клиентов иссяк, появился Квинт — видно, сегодня на форуме не намечалось ничего интересного... Он давно уже стал в доме своим человеком. И часами мог болтать с Лутацией — при этом не пытаясь преступить границу приличий. Тут уж Лутаций мог доверять ему, как себе... Самая большая вольность, которую Квинт допускал, это — когда они сидели на полу в перистиле — растянуться рядом с Лутацией и положить голову ей на колени. Та произносила стихотворную строчку и требовала угадать, откуда она. Квинт чаще угадывал, редко ошибался — тогда его трепали за чубик или щелкали по носу. Приходила важная, как престарелый консуляр, Фиона — зеленоглазая кошка с бледно-рыжей шерстью, любимица Лутации. Фиона была зверем ночным, уходила, когда темнело, где-то бродила, ловила палатинских мышей, должно быть. Но не спала потом весь день, о нет! Ни одно событие в доме не обходилось без ее участия и одобрения. Она всегда являлась засвидетельствовать свое почтение Квинту, коего снисходительно приняла в семью. Завидя, что Фиона направляется к ним на своих мягких лапках, Квинт в комическом ужасе округлял глазищи... У зверя были свои способы выражения приязни: Фиона величаво восходила на распростертое несомненно для этой цели тело Квинта, некоторое время важно расхаживала по нему туда-сюда, затем укладывалась у Квинта на груди и — тут Лутация всегда просто покатывалась со смеху — пристраивала свою круглую мордочку Квинту на подбородок и задумчиво глядела ему в глаза. Квинт строил уморительнейшие гримаски, стараясь не смеяться — роскошные кошачьи усы щекотали ему щеки, а порой и нос.

Старая Аттида, в прошлом нянька обоих детей Катула, украдкой любовалась на молодых людей из-за колонны. Лутаций, пришедший позвать Квинта для серьезного разговора, сразу заметил ее.

— Совсем наша девочка голову потеряла, — шепотом сообщила ему старуха.

— Лутация не из тех, кто теряет голову, — еще тише прошелестел Лутаций. Но Аттида только покачала седой головой — она знала женщин куда лучше молодого хозяина, долго прожила на свете и в молодости была хороша. И уж как-нибудь видела, что Лутация уже просто дышит своим дружком, да и в снах его видит чуть не каждую ночь. Таких вещей юной девочке не скрыть от старой женщины, да Лутация ведь и не скрывала.

— Ну, они же еще совсем дети... — буркнул Лутаций неопределенно-снисходительно.

И Аттида снова покачала головой.

Это Лутация была ребенком. Потому что девочка, воспитанная по-порядочному. Она и Города-то своего толком еще не видала, разве что чистый и нарядный Палатин, где стояли дома друзей семьи. Да Капитолий, да храмы, да праздничные шествия... Кому ж непонятно, что мальчишка, даже если совсем сопляк — дело совсем другое? Любой мальчишка, если он не тихоня, вечно удирает из дому — поначалу головастиков в Тибре ловить, потом девиц в Субуре... А что до именно этого мальчика, тут Аттида не знала, что и подумать. Он был в меру почтителен с Лутацией и в меру игрив, смотрел на нее хорошими глазами влюбленного парня, но что-то в нем уже просверкивало... совершенно мужское. Видно было, что он не будет мужем, зависящим от взгляда или каприза жены. Это он будет делать что хочет — дни проводить в сенате, ночами пить с дружками, уходить из дома в любое время, а то и в походы уезжать. А она — смиренно ждать его и вокруг него прыгать, стоит ему соблаговолить вернуться под семейный кров. Аттида даже не могла понять, почему Квинт Гортензий производит на нее такое впечатление: почти по-девичьи миловидный мальчишка, кажущийся — вот сейчас, когда с кошкой целуется — таким ласковым и душаливо-веселым.

Аттида была точно уверена, что может сказать то же самое про молодого Лутация, но у Лутация-то даже маленького чувствовался железный хребет...

Лутаций меж тем окликнул Квинта:

— Пойдем-ка в таблин, у меня к тебе разговор.

Квинт почуял неладное сразу — хотя даже людям, знающим Лутация всю жизнь, его тон не сообщил бы ничего. Ну разговор, мало ли, что за разговор может быть у двух юных римских мужчин, к тому ж уже почти что родственников? Но Квинт, с каждым днем совершенствующий свой ораторский дар, слышал то, чего не слышат другие: он вряд ли мог бы объяснить, что именно его насторожило — что-то в голосе Лутация, а может, в звуке его шагов... Они уселись в кресла друг напротив друга.

— Квинт, сегодня ко мне приходил Гай Веррес...

Квинт ожидал чего угодно, но не этого, и не смог скрыть удивления и растерянности.

— Зачем? — спросил он. К счастью, собственный его голос прозвучал спокойно. — Разве есть у тебя какие-то дела с ним?

— У меня-то нет. Но он рассказал мне... странные вещи. О ваших делах с ним. И дела эти мне не понравились.

Квинт мигом почувствовал себя как на суде, где наверняка можно поплатиться за неосторожное слово. Ведь он не знал, что именно наплел Гай Лутацию. Сказал ли, например, про убийство Цикады?.. Квинт вполне искренне считал себя и причиной, и соучастником этого преступления. Вот ведь подстава-то...

— Ну какие дела, скажи на милость? — усмехнулся он, выигрывая время. — Веррес, как известно, риторикой не занимается, в то время как я занимаюсь только ею.

— В прошлом году на его вилле ты тоже риторикой занимался?..

Ага, все-таки вилла, значит...

— В прошлом году на тибурской вилле Верреса, — охотно начал Квинт, показывая свою готовность поделиться воспоминаниями (это был неплохой способ убедить собеседника в том, что за тобою ничего дурного нет), — мы просто отмечали его совершеннолетие. Он уже считался взрослым, а меня родители отпустили с ним, дабы я проветрил голову от своих занятий. Нам это было, разумеется, на руку — сам понимаешь, в нашем возрасте шляться по римским кабакам и заваливаться домой в пьяненьком виде — как-то не очень хочется. А там на вилле мы хоть смогли выпить спокойно, не слушая ворчания почтенных родственников. В общем, мы и провели-то там дней пять не то четыре. Пили, катались верхом да купались в пруду. Веселились, в общем. Ну, еще Веррес обещал отцу проверить, как там да что.

— Ну и как там да что?

— А! Вилла развалюха, вилик стар, как Капитолий...

— Знаешь, а вот Веррес утверждал, что вы занимались там кое-чем еще.

Квинт нахмурился, как бы пытаясь вспомнить.

— Ну, я книги читал, какие привез с собою...

— Веррес тоже читал?

— Он не умеет, — пошутил Квинт. — Умеет, но не любит этого занятия, со школы еще.

— Слушай, вы все-таки парни молодые... Девиц-то там у вас не было?..

— Самой привлекательной девице, ходившей там за огородом, было, по-моему, около шестидесяти лет... Я же говорю — вилла эта бестолковая, наверняка и дохода не приносит, кто ж будет покупать туда молодых рабынь?

— Да, Веррес тоже говорил, что услуги рабынь вам там не требовались, потому что вы управлялись вдвоем, — Лутаций наконец сказал это. — Причем за девицу был ты. Это правда?.. И зачем тебе в таком случае жениться на моей сестре, если ты предпочитаешь такие развлечения?

— И ты поверил?..

— Я спрашиваю тебя, был ты или нет когда-нибудь с мужиком, Квинт Гортензий? — теперь тон Лутация был тяжелым, почти угрожающим. Но вот именно теперь Квинт уже совершенно не боялся разоблачения.

— О бессмертные боги, — сказал он насмешливо, — случалось, понимаешь ли, что я имел своего мальчишку-раба. Но, видишь ли, это вообще совершенно никого не касается — что я делаю с собственными рабами. Даже тебя, как ни обидно тебе, может быть, это слышать.

Лутаций, которому не было обидно, но было несколько досадно от собственной резкости и Квинтова грубого ответа, не мог не признать его правоту. Действительно, в том, что Квинт имеет какого-то там смазливого мальчишку, в общем и нет ничего предосудительного, кому ж неизвестно, что так развлекаются многие и многие. Он же не напоказ это делает...

— Квинт... а почему не девчонку?

— Потому что Валерий подарил мне когда-то мальчишку, а не девчонку.

Лутаций вздохнул. Похоже, Квинт и впрямь был совершенно обычным римским парнем, а не порочной давалкой. Лутаций прекрасно мог каждый день убеждаться своими глазами, что у Квинта все в порядке с девчонками... иначе бы он просто не крутился вокруг Лутации.

— Можешь ты мне объяснить, почему Веррес сказал мне про тебя такую мерзость?

— Могу, конечно. И почему сказал, и почему тебе. Ревность, Лутаций.

— Какая ревность? У вас же не было ничего! Квинт, не говори загадками, я не Эдип, ты не сфинкс...

"Я-то как раз сфинкс. Римский. И никогда никто не разгадает моих загадок."

— Между нами действительно ничего не было, но это не значит, что Веррес не мечтал об этом. Все просто, как видишь. Он бесится от ревности и злости, не получив желаемого. Разумеется, он давал мне понять, чего хотел от меня...

— А ты что же?..

— А я спросил, за кого он меня принимает. За своего раба для удовольствий? И хочется ли ему оскорбить меня так, чтоб больше никогда не увидеть? Ну, он и заткнулся на этот счет. А к тебе он пришел потому, что не желает нашей с Лутацией свадьбы. Веррес презирает женщин. Видимо, его раздражает мысль о том, что я могу любить женщину, а не его.

— Вот оно что... — но Лутаций не мог согласиться с тем, что все тут так просто.

— Квинт, ты сказал мне, что вы с ним дружили со школьных лет. Что тебе-то было в этой...дружбе?

Квинт засиял странной улыбкой, но глаза его были серьезны. И голос стал прямо-таки что шерсть кошачья...

— Что нужно человеку как воздух, но губит его злей, чем безумие? — спросил он вдруг. — Что светлее ясного дня и темнее ночи Хаоса?.. Что старше и Трои, и Рима, но рождается каждый день?

Лутаций, слегка оторопев, сказал:

— Квинт, я не умею разгадывать загадок...

— А я в последнее время полюбил их загадывать... В них ответ на твой вопрос. Думай...

Знал бы он, кому говорил это. Лутаций давно уж понял про себя, что голова его не предназначена для всяческих общих, воздушных, не имеющих отношения к Риму, семье и хлебу, вопросов. Даже в детстве, когда читал он легенду об Эдипе и дошел до знаменитой загадки, честно прикрыл ладошкой низ страницы и попытался найти ответ сам. А потом удивился, как просто. Раз не додумался, что же, дурак?.. Ммм, обидно, он никогда не считал себя глупым. Тут на помощь ему и пришел его земной, практичный римский ум: если столько народу слетело в пропасть до Эдипа, значит, я не один такой, и не могли они все быть полными дураками. Просто башка у них устроена была не для того, а для самой обычной жизни. Без чудовища на скале. Лутаций понадеялся, что его-то в будущем не ждет встреча со сфинксом, и махнул рукой и на загадку, и на ответ.

Сейчас он сделал ровно то же самое.

Квинту он действительно верил, а Верресу — нет.

— Ступай к Лутации, — сказал он, — А то ей там... стихи читать некому. И за чуб таскать...

Лутации и впрямь даже миг, проведенный без Квинта, когда он был тут, в доме, казался вечностью Танталовых мук.

Когда он вернулся, свиток со стихами все так же лежал у нее на коленях, но знал бы кто, что служил он лишь прикрытием для бесед куда более нескромного содержания, чем какие бы то ни было любовные элегии.

Старая Аттида была права — Лутация действительно жила и дышала сейчас только Квинтом — но не только потому, что была влюблена. Все было серьезней — Квинт стал ее тайной дорожкой, ведущей из дому, запретной, но потому и необходимой. Она ведь действительно была, как сама и призналась ему, "какою-то курицей, которая только и знает, что свой курятник да двор". А Квинт, разумеется, не желал видеть свою любимую девочку курицей (ибо глупее курицы, как говорили, птицы нет — да и куда в пару орленку небесному какая-то клушка, пусть и хорошенькая!), а потому охотно отвечал на ее вопросы и рассказывал о том, что творится за пределами курятника и двора. Поначалу осторожно, затем, убедившись в ее уме, все более открыто. Только очень-очень тихо, конечно же... Со стороны они, сидящие рядом и склонившие головы, казались читающими что-то из одного свитка и обсуждающими это — да и только.

На самом же деле они как раз добрались до Субуры — и Квинт предполагал, что застрянут там очень надолго...

Он так увлекся своим рассказом, что не заметил, как ляпнул:

— А уж ругаются они там... я вот оратор, и то такого б не выдумал...

— Как?! — тут же спросила Лутация.

Надо сказать, что "начальное" образование по непристойным ругательствам она уже получила. Причем неизвестно, что сказал бы на это Лутаций, но вот какой-нибудь веселый и мудрый бог — Меркурий например — непременно погрозил бы ему кулаком и повелел бы обратить внимание на то, как Квинт это говорит — и как Лутация это слушает. Это вовсе не выглядело как растление более взрослым парнем неопытной девушки. Квинт произносил ругательства так, как разглядывал и гладил бы уродливую донельзя, но забавную зверушку, а Лутация так слушала их, словно удивлялась: вот ведь какое на свете бывает!.. Она как была чиста, так и оставалась — Квинт уж знал, как произносить непристойности в ее присутствии...

Забавы ради он перешел на субурский отрывистый говорок:

— Ну вот иду я давеча мимо мимо "Близнецов" — это таберна такая -а там какой-то пузан, от которого на всю улицу копченым разит — мясник оказался — шествует куда-то. А за ним какой-то мордоворот тащит мешок, с товаром, должно быть. А навстречу им две девицы... хотя что там, девицы — обе, похоже, родились в год Второй карфагенской войны. И у одной из них тако-ое приданое...

"Приданым", это Лутация уже знала, в Субуре глумливо называли женскую задницу.

— Ну вот, носила этот и загляделся — чуть башку себе не отвернул. Да как споткнется! Сам кувырком, мешок в пыль, из мешка сыплется колбаса, выглядящая едва аппетитней дерьма и схожая с ним и видом, и цветом, и запахом...

Лутация захихикала.

— Ну, а мясник остановился, поглядел на это дело, рукой вот так повел — ну прямо Тиберий Гракх в гневе — и заявляет: "Мой пиздоголовый друг Фуфий, я совершенно убежден в том, что ни колбасы этой, ни бляди той ты никогда не попробуешь — но колбаса уже обошлась тебе дороже!" — Квинт хмыкнул, — Тоже мне, оратор из помойки... И, кстати, колбаса-то особого ущерба не понесла... Раньше выглядела как говно — стала выглядеть как пыльное говно...

Лутация давилась от смеха, покраснев и уронив рыжую головку на плечо Квинта. Теперь они сидели тесней, чем положено, но на них ведь никто не смотрел... Опасливо, как пугливые оленята, покосившись туда-сюда, они сблизили пылающие лица, их губы соприкоснулись...

Лутации-то было еще легко, а вот Квинт нередко сразу после их беспомощно-требовательных поцелуев просто вскакивал и убегал, отговорившись срочными делами. Он-то уже знал о любви все, что положено в его возрасте, и даже поболее. И с девочками из Субуры делал все, что хотел...