Обещание полночной звезды 2. Родные незнакомые звёзды.

Вскоре мы с мужем отправились в замок, чтобы ровно в полдень вместе с ярамом выйти на большой балкон прямо над площадью. Солнце уже поднялось высоко над землёй. Не по-осеннему жаркое, яркое в пронзительной синеве неба. Внизу, казалось, собралось огромное множество народа. Невесты с алмеевыми венками (один на голове, другой — тот, что для будущего мужа — в руках) в самом центре, по краям претенденты на их руку в полном боевом облачении и родственники, остальные заполонили все улицы и даже крыши ближайших к замку домов. Так много людей и такая глубокая неправдоподобная тишина. Все застыли, замерли в ожидании. Я стоял между Бархоримом и Элисаром, чувствуя, как и у меня перехватывает дыхание. Это чужой праздник, сулящий или большую радость, или страшное горе тем девушкам, что сейчас так трогательно прижимали к груди знак своего будущего замужества. Для меня все эти хлопоты уже позади. Нет, не было и не будет у меня алого венка — только золотые обручальные браслеты. Куда более тяжёлые и куда менее хрупкие. Знак не просто замужества — но принадлежности. Не только мужу, но и клану.

— Возлюбленные дети великого северного племени, — раздался над безмолвной толпой, мощный голос ярама, — мы усердно трудились, собрали славный урожай, и теперь настало время нашего главного праздника. Боги видят наших прекрасных дочерей и отважных, готовых к грядущим сражениям воинов. Пусть достойнейшие заключат священные союзы и продолжат род свой, как завещано нашими предками. Так начнётся же турнир Алмеева венка, и пусть каждый воин обретёт достойную подругу и верную спутницу жизни.

В ответ на речь Бархорима раздался многоголосый, согласный крик. Люди ликовали и поздравляли друг друга, предвкушая обещанные ежегодные зрелища. Площадки для поединков были подготовлены по всему городу. Особо родовитых невест победившие претенденты получат чуть ли не из рук самого ярама, так как подобные сражения всегда проходили на главной площади у замка.

— Ну что ж, пора и нам присоединиться к празднику, — покидая балкон, сообщил ярам. — гулять сегодня будем до глубокой ночи.

— Идём, Габриэль, — позвал меня муж. — Праздник всё-таки.

Я последовал за мужем с твёрдым намерением вернуться при первой же возможности. Сегодня замок будет практически пуст, не воспользоваться этим просто преступление.

Выйдя на улицу, я, сперва, везде ходил за Элисаром, потом, увидев Якима с Алей присоединился к ним, потом просто побродил среди разгорячённой хмелем и праздничной атмосферой толпы, чтобы как следует примелькаться. Так что попасть обратно в замок я смог только часа через три.

Как и ожидалось, здесь было тихо. Снаружи всеобщее гулянье, а обворовать ярама никому из северян просто в голову бы не пришло. Поразительно, но факт. Может, и слонялись где-то какие-то охранники, например, у личных покоев Бархорима, но мне они не встретились.

Мне ведь нужны были не обжитые роскошные хоромы, а давно заброшенная западная башня. Я направился в противоположную от знакомых коридоров сторону, вдоволь поплутал по тщательно прибранным, но давно не используемым и потому пустым огромным залам с высоченными белоснежными потолками, разрисованными стенами и мозаичными полами. Вся эта каменная красота восхищала и подавляла, вызывая смутное ощущение какой-то древней первобытной жути. А потом я почувствовал, как медленно, но верно ко мне подкрадывается холод. Он не обжигал, не сковывал дыхание, не отбирал моё тепло, осторожно, почти нежно, касаясь кожи.

Очередной наполненный солнцем зал странной округлой изогнутой формы выводил в тёмный коридор. Я зажёг прихваченный как раз для такого случая факел и двинулся дальше. Стены коридора покрывал самый настоящий иней. Я всё отчётливее ощущал холод вокруг себя, но почему-то не замерзал, будто чьё-то незримое присутствие оберегало меня.

Показалась широкая винтовая лестница, ведущая в небольшую комнату с мраморными колоннами и статуей какого-то воина или ярама в центре. Не разобрать. Снова коридор, ещё одна лестница. И опять коридор, а дальше тупик. Гладкая серая каменная стена.

Здесь должно было быть что-то ещё. Я знал это так же точно, как и то, что её сила не тронет меня. Во мне текла её кровь. Живая, горячая. Никто чужой не смог бы подойти так близко. А из родных никто, кроме меня никогда не искал. Они просто не приходили сюда.

Я принялся ощупывать стену в надежде найти какую-нибудь подсказку, попутно вспоминая, как открывались потайные ходы в дайвиранском дворце. Ничего. Только безнадёжная идеальная гладь под ладонями. Хорошо Горделей свою возлюбленную спрятал. Тогда я повнимательнее присмотрелся к полу. Сквозь иней проглядывал витиеватый узор в виде экзотической птицы с небольшим ярким изумрудным глазком. Опустившись на колени, я обследовал рисунок. В районе изумруда было небольшое углубление под плотным прозрачным кусочком мозаики. Умно — заметить случайно практически невозможно. Не без труда я кое-как подцепил небольшой квадратик, нажал на изумруд, и часть стены отъехала в сторону. Края своеобразной двери были неровные и волнистые. Просто не представляю, как так получалось, что, когда они закрывались, стыки были совсем не видны.

Я ещё немного постоял на пороге, прежде чем нарушить царивший здесь покой, потом шагнул внутрь. Проход беззвучно закрылся за моей спиной. Комнатка была маленькой, через небольшое окно проскальзывали лучи уходящего солнца. И всё пространство искрилось хрустальным снежным блеском.

Она лежала на кровати и казалась спящей. Тлен совсем не коснулся её. Невероятно, нечеловечески прекрасная, но по-человечески хрупкая, уязвимая. Я знал, что моя мама красива, очень красива, но мне было сложно оценить это в полной мере, потому что для меня она, прежде всего, была матерью, а уже потом женщиной. Но сейчас, глядя на Ольну... Боги... Теперь я понимал, почему столь многие готовы были отдать жизнь за право обладать юной дочерью ярама Белых соболей, почему Альберт столько лет хранил верность, почему лишь раз увидев на площади, Яким не смог забыть её. Мама обладала той же роковой, пленительной красотой, и несла в себе частицу дара Ольны.

Что ж, настало время освободить пленницу камня и хрустального блеска. Её душе давно пора обрести покой, а её бессмертной сущности вернуться к тем, у кого она была когда-то украдена.

========== Глава 40. Наследство. ==========

Я не знал, сколько времени прошло с тех пор, как я вошёл в комнату Ольны, но за окном уже давно стемнело. Горел ярким оранжевым теплом мой факел, сверкал синеватым холодом иней, а она всё так же спала вечным сном. Я всё думал о том, что комнатушка очень маленькая и тесная, о том, сколько долгих дней ей пришлось здесь провести. Не роды и не болезнь её сгубили, а безысходность, тоска и одиночество. Она же чистое, свободное дитя природы. Была.

Домой я вернулся поздно. Уставшим и подавленным. Хотя ведь, вроде бы, и не с чего. Всё прошло, закончилось аж сотни лет назад, и я не знал её совсем, только чувствовал некое внутреннее родство. Просто так, без всякой причины.

— Где ты пропадал? — встретил меня в кухне Элисар. — Я уж волноваться стал.

Вот, как тут объяснишь? Да ещё так, чтобы вот прям всё не рассказывать.

— Дело у меня одно незаконченное есть, — осторожно выдал полуправду я, — долг. Древний. Ещё от предков доставшийся.

— Даже так... и что за долг, сказать не можешь? — подумав немного, спросил муж.

— Пока не могу.

— Да уж, с тобой не соскучишься. Что ж, долги возвращать надо, в этом ты прав. И силком выпытывать я ничего не стану. Сам расскажешь, когда решишь, что время пришло.

И ведь, правда, будет терпеливо ждать и рано или поздно я во всём признаюсь. С самого начала у нас с ним так повелось. Элисар никогда не давит, не обвиняет, не осуждает, но слушает внимательно. После таких разговоров мне становится легче... Странно... И ведь это сближает, действительно сближает, привязывая меня к нему даже больше, чем разделённая нами страсть.

— Элисар, мне понадобится время. Лучше всего, пока все на турнире будут, а то заметят, — поделился я своими опасениями.

— В этом я тебе помогу. Утром мы с тобой при Бархориме будем — такова традиция, после обеда я тебя потихонечку отпущу, куда тебе там надо, а сам останусь внимание отвлекать.

— Спасибо, — на такую помощь я и не рассчитывал.

— Не за что. Я уже знаю тебя достаточно, чтобы быть уверенным, что плохого за моей спиной ты не сделаешь. А раз надо, значит надо.

Уже после того, как Элисар заснул, я решился попросить о помощи того, кто мог знать обо всём об этом больше меня. Время уже давно перевалило за полночь, бессонницей, слава богам, у нас никто не страдал, так что о нежелательных свидетелях можно было не беспокоиться.

Я тихонечко спустился в кухню, заварил на две кружки отвара и устроился у очага. Ждать долго не пришлось, мой ночной собеседник появился сразу — будто соткался из воздуха. Покряхтел, попыхтел и уселся у очага напротив меня всё с той же трубкой.

— Ну сказывай, чагой-то такого стряслось, что я тебе так скоро понадобился? — прищурился домовик. — Меня кстати Ерёмкой кличут.

— Дело у меня важное, — протягивая ему кружку с отваром, сообщил я.

— Это ты про долг свой загадошный? Про тот, что от мужа скрываешь?

— Да, про тот самый. Ты о том, что в моём роду нимфа была, знаешь?

— А то как же, кровушка-то, чай не водица, а уж такую, что в её жилах текла, как не почуять. Нимфы-то прямое продолжение Древней. Да ты, поди, и сам теперь немало про то ведаешь.

— Ведаю. Я нашёл Ольну сегодня в замке ярама. Мне теперь тело её предать воде или земле надо.

— Воде, — уверенно молвил Ерёмка, — так для них положено, да и покой она так обретёт быстрее. Но это тебе и без меня известно. Так звал-то тогда зачем?

— Надо плот соорудить и к воде как-то незаметно её из замка вынести. Сумеешь глаза страже отвести?

— Обижаешь, — хмыкнул домовик, — да за ради такого дела я всё, что угодно сделаю. Негоже такую светлую душу в неволе томить. Здесь ты кругом прав. А от мужа своего всё ж не скрывайся — понятливый он у тебя. Дух у него правильный — верный, крепкий. Такие не предают, не отступаются.

На том мы с Ерёмкой и разошлись. А утром я с мужем отправился на площадь. Там уже успели подготовить четыре небольшие площадки, трон на высоком помосте для ярама и места для невест на том же помосте, только на три ступени ниже. На сей раз зрителей помимо родственников набралось не так уж и много, видать, большинство зевак иные сражения выбрали.

Когда все уже были в сборе и Бархорим занял свой законный трон, матери или иные ближайшие старшие родственницы вывели девушек. Нарядных, пунцовых от смущения и, кажется, едва живых от волнения. Невест проводили до положенного им в такой день места, а рядом сложили традиционный, тяжёлый, бордовый покров. Грянули барабаны, потенциальные женихи по жребию выбрали себе первых противников и сошлись в поединке.

Признаться, развернувшееся на площади действо завораживало красотой и силой. Барабаны стихли, зрители затаили дыхание и в этом напряжённом безмолвии воины то кружили вокруг друг друга, как смертоносные хищники, то скрещивали мечи так, что искры летели. Отступали, нападали и даже рычали, ведомые самыми сильными, изначальными инстинктами борьбы и продолжения рода. Будто весь налёт цивилизованности разом слетал, стоило только проснуться истинной природе. Здесь не было места жалости и тем более тактичности — только вольная, стихийная ярость в стремлении забрать своё, принадлежащее по праву сильнейшего.

Успокаивало только, что сражались до первой пролитой крови, то есть, если точнее, до первого достаточно серьёзного ранения, а то ведь тут и до смертоубийства недалеко.

Так и продолжалось почти без остановки. Противники на площадках то и дело менялись, то один в турнире проиграет, то другой, вот уже и двух невест под покровом спрятали и так в родительский дом увели. Теперь красавицы под этим покровом до самой торжественной церемонии проходят, пока будущий муж не снимет.

Захваченный зрелищем я бы и до вечера остаться на площади мог, но сразу после обеда Элисар меня за свою спину в толпе спрятал, чтобы моё исчезновение не обнаружили. Потом Ерёмка, хитро подмигнув у самых замковых дверей, глаза всем отвёл, чтобы я смог незамеченным в замок попасть, и сам за мной увязался. А как Ольну увидел, загрустил.

— Бедная девонька, — сказал тихо и по голове погладил ласково, — придёт к тебе скоро.

— Как придёт? — удивился я.

— Во снах, вестимо. Как же теперяча, по иному-то. Раз нашёл, раз пришёл, раз признать своей не убоялся. Давно она тебя ждала.

Как он сказал, так и вышло — она пришла ко мне, стоило только приступить к работе над плотом, в котором её следовало в последний путь проводить. Я видел, Ольну ещё совсем юной, прекрасной, как заря, и беззаботной, как игривая быстрая речушка. Так сразу и не скажешь, что не человек. Она смотрела на окружающий мир необычными искрящимися зелёными глазами и улыбалась ему открыто и радостно. Брата любила и встречала без трепета, в каком бы обличии он к ней не приходил, хоть зверем невиданным, хоть чудищем страшным. Смеялась только над причудливой наружностью, потому что родного в нём всегда узнавала.

Видел я и то, как она однажды мужчину спасла — на берег волной вынесла, когда он в её реку упал и головой о камень ударился. Как долго рассматривала такого молодого, красивого, темноволосого. Потом пряталась от него. Напрасно. Он ведь тоже успел её увидеть и не переставал искать — каждый день на берег приходил, признания страстные оставлял. И глаза у него были такие синие, васильковые. Как тут сердцу не дрогнуть? Было оно у нимфы от рождения, по наследию холодное, да вдруг жаром отозвалось, тяжёлым сделалось, будто раскалённый камень. До боли, до дрожи.

Однажды вышла она-таки к нему. И любовь у них была, точно стихия. Всепоглощающая, безграничная.

Как нимфа, после долгих уговоров, отказавшись от своей сущности, от бессмертия, за возлюбленным ярамом к людям ушла, я тоже видел. Несладко ей пришлось. Тяжело, больно. Взгляды косые, злоба, недоверие и человеческие страдания — их Ольна всем существом своим ощущала, тени смертные, что за душами приходят, видела. Недолгое, хрупкое счастье с Синеоким ярамом, тёплое родное, солнечное от рождения долгожданного сына. А затем долгий каменный плен. Серый, унылый, безрадостный. И муж любимый, будто чужой — у той, другой украденный.

Я видел, как она у окна стояла, всё свитки с теми самыми посланиями перечитывала, в окно подолгу с неизбывной тоской глядела.

Последние остатки своей силы отдала Ольна своему Горделею без сожаления. Болен был ярам. Тяжело, неизлечимо. Ольна знала и по капле с каждым объятием, с каждым поцелуем жизнь ему свою передавала. Так и угасла — заснув однажды, просто больше не проснулась.

Просыпался я после этих снов тяжело, будто и не спал вовсе, каждое утро на площадь с мужем ходил, а потом до глубокой ночи продолжал свою работу: доски сколачивал, узоры и знаки, вырезал, которые для такого случая полагались, украшенья и ткань подбирал. Элисар посматривал на меня с беспокойством, но прекратить не уговаривал и вопросов не задавал.