— Нет, что вы. Позвольте мне, — и с этими словами я первым выпрыгнул за борт. Но майор прыгнул мгновением позже, так что оба мы почти одновременно погрузились в ужасную слизь. Она имела консистенцию шпината. Я не имею в виду тот шпинат, который подают к столу английские повара — наполовину пюре, и часто сыроватый; а тот, который подают за французским табльдотом, имеющий вид, будто его пропустили через мелкое сито. Кроме того, создавалось ощущение, что под нами отсутствует твердое дно. Насколько мне было известно, глубина таких отложений может составлять чуть ли не милю; запах стоял невозможный. Чтобы не утонуть, мы крепко вцепились в борта лодки.

Некоторое время мы замерли, глядя друг на друга поверх бортов. Наконец, Донелли первым обрел прежнее присутствие духа, и после того, отерев лицо от грязи, попавшей на него при погружении в ил, спросил:

— Вы можете выбраться?

— Вряд ли, — отозвался я.

Мы принялись тянуть и толкать лодку, но она только хлюпала грязью, так что вскоре мы оказались покрыты ею с головы до ног.

— Так у нас ничего не получится, — сказал он. — Нам нужно действовать вместе, сообща. Давайте так; на счет "три" попробуйте вытащить левую ногу из грязи.

— Постараюсь.

— Я, — добавил он, — постараюсь сделать то же самое. Но будьте внимательны; если мы будем действовать разрозненно, может случиться так, что вы окажетесь в лодке, а я останусь в грязи.

— Я понял, — ответил я, — но уж, конечно, если я окажусь в лодке, то не оставлю вас утопать.

— Прекрасно, — сказал майор. — Один... два... три!

Резким движением каждый из нас выдернул левую ногу из ила и водрузил на борт лодки.

— Вы как? — спросил он. — Получилось?

— Почти, — ответил я. — За исключением того, что мой сапог остался в грязи.

— Не стоит думать о нем, — заметил майор, — поскольку теперь одна ваша нога свободна. Кроме того, я также высвободил одну ногу, и наша лодка сейчас уравновешена. Теперь нам следует предпринять усилия, и освободить правые ноги. Глубоко вдохните, и будьте готовы на счет три.

Я замер, тяжело дыша от напряжения; затем Донелли зычным голосом произнес:

— Один... два... три!..

Рывок изо всех сил, некоторое время мы упорно барахтались в грязи, пока, наконец, наши правые ноги не были высвобождены. Мы забрались в лодку и уселись на бортах, друг против друга.

С головы до ног мы были покрыты липкой грязью, наша одежда пропиталась ею. Но теперь мы были в безопасности.

— Итак, — сказал Донелли, — теперь нам предстоит шесть часов ожидания, пока не начнется прилив и не сдвинет нашу лодку. Нет никакого смысла взывать о помощи. Даже если нас кто-нибудь услышит, он все равно не сможет к нам добраться. Все, что нам остается, просто сидеть и ждать. К счастью, солнце припекает; скоро грязь на нашей одежде начнет подсыхать, так что мы сможем избавиться от самых крупных кусков, просто отламывая их.

Перспектива не радовала. Но я не видел никаких способов изменить наше положение.

— Это прекрасно, что мы догадались прихватить с собою обед, — сказал Донелли, — и, конечно же, виски, которое вернет нас к жизни. Послушайте, мне бы хотелось каким-нибудь образом удалить с лица и рук эту грязь; она воняет как отходы с кухни самого сатаны. Нет ли в корзине, часом, бутылки бордо?

— Да, я взял одну.

— В таком случае, — предложил он, — будет самым лучшим способом его употребления — умыть им руки и лица. Бордо — плохой напиток, к тому же, у нас есть виски.

— Вода ушла, — заметил я, — и у нас нет иного способа умыться.

— В таком случае, открывайте Saint Julien.

Действительно, иного способа не существовало. Запах грязи был невыносим, от него мутило. Поэтому я извлек пробку, и мы умылись бордо.

После этого мы вновь уселись друг напротив друга по бортам лодки. Шесть часов! Шесть бесконечных часов, которые предстояло провести в грязи Блэкуотера. Никто из нас не хотел начинать разговора. По истечении получаса захотелось освежиться. Мы спустились на дно лодки и принялись исследовать содержимое корзины, обнаружив в ней бутылку виски, которой воздали должное. Что уж тут удивляться: мы промокли до нитки и были с ног до головы облеплены вонючей грязью.

Прикончив цыпленка и ветчину, выпив виски, мы снова уселись на борта лодки vis-a-vis. Было важно, чтобы она находилась в равновесии.

Теперь майор Донелли пришел в более коммуникативное расположение духа.

— Должен признаться, — сказал он, — что вы наиболее эрудированный и приятный в общении человек из всех, с кем мне приходилось встречаться в Колчестере и Челмсфорде.

Я бы не стал записывать это его замечание, если бы оно не послужило началом истории.

Я ответил, — должен признаться, что я покраснел, — но воздействие бордо привело к тому, что лицо стало скорее бордовым. Так вот, я ответил:

— Вы мне льстите.

— Ничуть. Я всегда говорю то, что думаю. Вы много знаете, поэтому у вас когда-нибудь появятся крылья, окрашенные во все цвета радуги.

— Не понимаю, что вы имеете в виду? — спросил я.

— А разве вы не знаете, — сказал он, — что каждый из нас когда-нибудь получит крылья? Мы превратимся в ангелов! Как вы думаете, откуда они появляются? Они не появляются из ничего. Ex nihilo nihil fit. Надеюсь, вы не думаете, что они являются продуктом потребления курицы и ветчины?

— Ни тем более виски, — добавил я.

— Ни в коем случае, — заверил он. — Они появляются в некотором смысле из личинок.

— Личинки бывают разные, — отозвался я.

— Я имею в виду гусениц. Это существо всю свою короткую жизнь только и делает, что ест, ест, ест. Взгляните на капустные листья, — они все в дырках, оставленных этими существами; и я вам сейчас скажу, какую цель преследуют гусеницы. Они окукливаются, в течение зимы происходит трансформация, и вот — весной кокон разрушается и из него появляется прекрасная бабочка. Ее разноцветные крылья на втором этапе существования есть переработанные листья капусты, которую она поглотила, будучи личинкой.

— Совершенно с вами согласен. Но какое отношение это имеет ко мне?

— Мы тоже в некотором роде личинки. Предположим на минуту, что те прекрасные разноцветные крылья, которым суждено у нас появиться, являются продуктом переработки того, что мы едим — ветчины и курицы, почек, говядины и тому подобное. Так ли это, сэр? Конечно же, нет. Они состоят из знаний, которые мы получаем на протяжении всей своей жизни, точнее, ее первого этапа, и чем больше этих знаний, тем прекраснее крылья.

— Но откуда вам это известно?

— Если хотите, я вам расскажу, — ответил он. — Однажды со мной произошел удивительный случай. Это довольно длинная история, но поскольку у нас есть порядка пяти с половиной часов до начала прилива, который, я надеюсь, высвободит нас из плена, я могу вам о нем рассказать, тем более что это добавит большего разнообразия в цветовую гамму ваших крыльев, когда они у вас появятся. Угодно ли вам выслушать мою историю?

— Больше всего на свете.

— Но перед тем, как рассказать ее, нужно небольшое вступление, — продолжал он. — Если его опустить, боюсь, вы не сможете понять ее.

— В таком случае, я жажду его услышать, особенно если оно будет поучительно.

— В высшей степени поучительно, — заверил он. — Но прежде чем начать, передайте мне бутылку виски, если в ней еще хоть что-нибудь осталось.

— Увы, она пуста, — ответил я.

— Ну, пустая бутылка мне вряд ли поможет. Так вот. Когда я служил в Индии, мне случилось переезжать из одного места в другое, и по дороге разбить палатку. Есть у меня один слуга, который мне дорог. Я позабыл его настоящее имя, но это и не имеет никакого значения. Я всегда звал его Алек. Прелюбопытный человек, которого побаивались все остальные слуги. Они полагали, что он видит призраков и находится с ними в приятельских отношениях. Он был честен, насколько могут быть честны аборигены. То есть, он никому не позволил бы украсть у меня малейшей вещицы, но при случае делал это со спокойной совестью сам. Я привык к тому, что у меня иногда исчезали ничего не значащие безделушки. Зато никто больше не покушался на мою собственность. Так вот, однажды ночью, когда я поставил палатку в месте, которое считал весьма подходящим для ночлега, мне не спалось. У меня было ощущение, будто по моей спине постоянно ползают многоножки. Утром я рассказал об этом Алеку и попросил его хорошенько осмотреть мой матрас и пол моей палатки. Лицо индуса осталось бесстрастным, но мне показалось, что в глазах у него светилось какое-то странное понимание. Тем не менее, я не дал ему много времени на раздумья. На следующую ночь ощущения были еще неприятнее, а утром я обнаружил свою пижаму разорванной от шеи до пят. Я позвал Алека, показал ему пижаму и рассказал, как плохо мне было. "Ах, сахиб! — воскликнул он. — Это наверняка сделал Абдулхамид, кровожадный мерзавец!"

— Прошу прощения, — прервал я. — Он что, имел в виду нынешнего турецкого султана?

— Вовсе нет; просто их одинаково зовут.

— Еще раз извините, — сказал я. — Просто когда вы добавили "кровожадный мерзавец", я подумал, что речь идет именно о нем.

— Нет-нет. Это другой. Если хотите, я буду звать его просто Абдулом. Однако разрешите мне продолжить.

— Еще один вопрос, — попросил я. — Но ведь Абдулхамид — это не индийское имя?

— А я этого и не утверждаю, — несколько нервно ответил майор. — Но, вне всякого сомнения, он был мусульманином.

— Однако это имя скорее турецкое или арабское.

— Ничего не могу сказать, я не был при его крещении и уж тем более его восприемником от купели. Я просто повторяю то, что сказал мне Алек. Но если вы будете придираться к словам, мне ничего не останется, как замолчать.

— Не обижайтесь, — сказал я. — Но мне все-таки хотелось бы убедиться в качестве информации, тем более что она повлияет на цвет моих крыльев, когда они появятся. Продолжайте; я буду нем, как рыба.

— Прекрасно; будем считать, что между нами заключено соглашение. Вы сохнете?

— Потихоньку, — ответил я. — Солнце припекает, так что одна половина моего тела уже почти высохла.

— Думаю, нам следует поменяться местами, — предложил майор. — Поскольку со мной произошло то же самое.

Двигаясь чрезвычайно осторожно, мы поменялись местами.

— А сколько сейчас времени? — поинтересовался Донелли. — В мои часы попала грязь, и они остановились.

— А мои, — ответил я, — находятся в кармане жилета, и я не смогу добраться до них, не испачкавшись. А поскольку бордо кончилось, и мне нечем будет отмыться, а все виски находится внутри нас...

— Ну, — сказал майор, — это не важно, у нас предостаточно времени, чтобы я закончил свою историю. Так на чем я остановился? Ах, да! На том месте, где Алек упомянул о кровожадном мерзавце Абдулхамиде, который не турецкий султан. Он также сказал, что обладает удивительным чутьем на пролитую кровь, даже если она была пролита столетия назад, и что моя палатка и моя кровать стояли там, где было совершено страшное, жестокое преступление. Этот Абдул, о котором он говорил, был ужасным преступником. Конечно, он не достиг тех высот нечестия, которых достиг его тезка, но это только потому, что у них были разные возможности. На том самом месте, где стояли палатка и кровать, этот злодей совершил страшный поступок — он убил своего отца, мать, тетю и детей. После этого он был схвачен и повешен. После того, как душа его отделилась от тела, она вошла в скорпиона или какое-нибудь другое вредоносное существо, и так следовала от одного перевоплощения к другому, пока вновь не оказалась в теле человека.

— Простите, что прерываю, — сказал я, — но мне помнится, вы намекали, будто Абдулхамид был мусульманином, а последователи Пророка не верят в переселение душ.

— То же самое я сказал Алеку, — отозвался Донелли. — На что он ответил: души, по его словам, после смерти тела, следуют дальнейшим путем не в соответствии с вероисповеданием, а в соответствии с предначертанием; что бы человек ни думал, в течение земной жизни, о своем посмертном состоянии, истина известна только индусам, а именно: душа переселяется из существа в существо, от низшего к высшему, то есть человеку, чтобы затем вновь пройти очередной цикл превращений. И так, до бесконечности. "Ты хочешь сказать, — спросил я его, — что это Абдул в образе скорпиона кусает по ночам мое бренное тело?" "Нет, сахиб, — отвечал мне слуга очень серьезно. — Его преступление слишком ужасно, чтобы он воплотился в низшее существо. Судьба вынесла иной приговор: он должен скитаться возле мест совершения своих преступлений, пока не найдет человека, спящего возле одного из них; на теле у спящего должна быть родинка, а из родинки расти три волоска. Эти волоски он должен вырвать и закопать на могиле последних своих жертв, после чего окропить их своими слезами. Только эти слезы, свидетельство его глубокого раскаяния, позволят ему начать круг превращений". "Так вот почему, — воскликнул я, — этот кровожадный мерзавец ползает по моему телу последние две ночи! А почему моя пижама оказалась разорванной?" "Сахиб, — отвечал Алек, — он сделал это своими ногтями. Думаю, он повернул тебя и разорвал одежду, чтобы добраться до спины и найти там желанную родинку". "В таком случае, — сказал я, — я передвину палатку в другое место. Ничто не заставит меня провести еще одну ночь на этом проклятом месте".

Донелли сделал паузу, чтобы содрать с рукава несколько комьев грязи. Одежда начала подсыхать, грязь затвердела, и мы словно бы покрылись древесной корой.

— Пока что, — заметил я, — вы ни словом не упомянули о крыльях.

— Мы приблизились к ним вплотную, — заверил меня майор. — Вступление закончено.

— А! Так это было вступление?

— Ну да. Что-то не так? Вступление. А теперь перехожу к сути своего рассказа. Примерно через год после этого случая я вышел в отставку и вернулся в Англию. Что стало с Алеком, я не знал, да, честно сказать, меня это особо и не заботило. Спустя пару лет, в один прекрасный день я шел по Грейт Рассел стрит, и, проходя мимо ворот Британского музея, заметил индуса, несчастного, замерзшего, в лохмотьях. В руках он держал поднос с браслетами, ожерельями и прочими безделушками, произведенными в Германии, которые он выдавал за произведения восточного искусства. Когда я проходил мимо, он отдал мне честь; всмотревшись пристальнее, я узнал Алека. Я был сильно удивлен и спросил: "Что привело тебя в Англию?" "Сахиб вряд ли будет удивлен, — отвечал он. — Я прибыл сюда, чтобы заработать. Я слышал, что в Лондоне основано общество по исследованию психических явлений; и полагал, что, имея чудесный дар, могу быть полезным его основателям, будучи принят в него; что могу обеспечить свое существование, поведав им из первых рук истории о призраках". "И что? — снова спросил я. — Тебе это удалось?" "Нет, сахиб. Я не могу его найти. Я спрашивал всех и каждого, но никто не мог мне сказать, где оно находится; я обратился в полицию, но они прогнали меня. Я умер бы от голода, сахиб, если бы не эти вещи", — он указал на поднос. "Ну и как идет торговля?" — спросил я. Он покачал головой с печальным видом. "Очень плохо, мне хватает только на то, чтобы не протянуть ноги. Остальное идет Merewig". "И сколько же браслетов тебе удается продать за день?" "По-разному, сахиб. Но сколько бы я ни продал, прибыль очень мала. Она идет другому Merewig". "А где изготовлены все эти вещицы? — спросил я. — В Германии или Бирмингеме?" "О, сахиб, откуда же мне знать? Я получаю их от одного еврея. Он поставляет их разным уличным торговцам. Но я торгую не только этим. Иногда я продаю турецкие сладости, там товар расходится лучше. Вы, англичане, любите сладкое. Как вот эта Merewig", — он кивнул в сторону пожилой дамы, с ридикюлем в руке, в этот момент проходившей мимо нас. "Что значит Merewig?" — спросил я. "Сахиб не знает?" Его лицо вытянулось от удивления. "Если сахиб войдет в большой читальный зал, он увидит их там множество. Огромный Лондон служит им прибежищем; каждый день, в основном днем, — а некоторые рано утром, — как только Музей открывается, они приходят сюда и остаются в течение дня, собирая информацию, приобретая знания". "Ты имеешь в виду студентов?" "Не только, хотя и среди студентов их немало. Я без труда узнаю их. Сахиб знает, что у меня необыкновенные способности распознавать духов".