— Очень трогательно, — проворчал старичок фельдшер, закатывая огромному рыцарю рукав рубашки. — Походники, тоже мне, — все перекалечились, девчонку чуть не уморили, а теперь, надо же — разбираются, кто кого любит! Вколю вам, юноша, успокаивающего, чтоб спали, как бык, если до бороды дожили, а мозгов не выросло...

Эйхарт покорно подставил руку. Голова его уже отказывалась работать, и он пустил все на самотек, как бы это ни противоречило его жизненным принципам. Он уснул на полу возле печки, и его жена лежала рядом с ним, прислушиваясь к тупой боли в боку и уплывая глубоко в себя.

Аллен сидел, положив оголенную руку на стол и наблюдая, как красная струя тянется из него по прозрачной трубочке. Из сгиба его руки торчал толстый шприц. У него брали кровь. "И кровь свою отдать не жаль", — однообразно думал он, глядя на раздувавшийся от его крови прозрачный мешок. "И кровь свою отдать не жаль. Вот как все получилось. Мог ли я думать, чем это окажется для нас? Отдать не жаль. Кровь свою. Главное — не показать, как кружится голова..."

По счастью, кровь Клары принадлежала к четвертой группе — той самой, к которой при переливании можно добавлять любую другую. Свои донорские услуги без тени колебания предложили Аллен, Марк, Йосеф и Гай, и теперь каждый из них лишился пол-литра этой алой жидкости, в которой заключалась Кларина жизнь. Наутро фельдшер собирался взять у них еще по стольку же для повторного переливания.

Процедура закончилась, и Аллен, прижимая к запястью клочок серой ваты, вышел за дверь, в ночь.

— Шоколадку бы тебе съесть, — посоветовал ему вслед старичок, направляясь к Кларе с бурдюком алого сокровища в руках. — Это помогает. А то поутру снова начну тебя терзать...

Шоколадку, мрачно усмехнулся Аллен, вспоминая о немногих оставшихся пакетах крупы, сваленных на сундуке. И марципанов парочку, пожалуйста. В ананасовом соусе. Тут голова его сильно закружилась, и он едва успел максимально мягко сесть на землю. Отдать не жаль, подумал он, это же — роза. Кровь — она как роза. Хорошо, что все так. Будто они, как варвары-побратимы, смешали впятером свою кровь... Смешали свою кровь в сосуде, и сосуд этот — Клара. Так, а причем тут роза? Это, кажется, из какого-то сна...

Глава 12. 30 июня, воскресенье.

Это был не только последний по плану день, отпущенный им на пребывание в доме отшельника. Это был день рожденья Роберта.

Роберт родился в ночь, когда июнь переходит в июль; он говорил, тогда грохотала роскошная летняя гроза. Сегодня никакой грозы не намечалось, небо оставалось абсолютно чистым, правда, было не по-июльски холодно. За ужином Аллен попросил у друзей разрешения переночевать отдельно ото всех, возле Робертовой могилы. Он хотел побыть вдвоем со своим братом.

— Не нужно, — попросила Мария. — Ночной лес все-таки, мало ли кто там может ходить... Это опасно.

— Ты там не зарежешься? — подозрительно спросил Марк. — А то, смотри, посетит тебя ночью пара-другая демонов, повелителей блох, клещей и комаров — и поминай как звали нашего славного рыцаря...

— Не зарежусь, — упрямо сказал Аллен, посыпая солью картофелину. Насьеновские запасы таяли прямо на глазах. — Говорю же, это день рождения моего брата. Я просто хочу побыть один.

— Пусть идет, — вступился за него Йосеф. — Я уверен, что все будет в порядке. Не волнуйся, Марк.

— Это ты можешь не волноваться, Йосеф, вы у нас, ваше высокопреосвященство, пребываете в состоянии нирваны, — не сдавался бывший солдат. — То есть, проще говоря, вам все до лампочки. Одним Персивалем больше ("Не зови меня так!"), одним — меньше... А мне он дорог как память. Кто же еще на меня будет так зверски смотреть за завтраком, стимулируя мой аппетит?!

Стимулирующий аппетит Аллен не выдержал и все же запустил в Марка картофелиной. Снаряд попал в ничем не виновную Клару, которая совсем оправилась и даже смогла дать незадачливому стрелку сдачи — за небрежное отношение к еде и за измазанный картошкой свитер...

В итоге его отпустили, конечно.

Гай проводил его до места вверх по склону и помог поставить палатку. Добросердечная Клара дала ему свой спальник — он был потолще Алленского, а одинокий ночлег обещал быть весьма холодным. Попрощавшись с Гаем, Аллен зажег маленький масляный ночничок (насьенов, из избушки), и уселся у могилы, обнял шершавый крест и закрыл глаза.

Как ни странно, нужный торжественно-грустный настрой не спешил приходить. В голове вертелась какая-то чепуха — песенки, которые брат постоянно насвистывал и которые так Аллена раздражали, надоевшая Лара в телефоне (Господи, ведь мне придется ей сказать. Как я ей скажу, когда она позвонит? Извините, Роберта нет дома. Когда он вернется? Да никогда... Он, понимаете ли, умер...)

Аллен довел-таки себя до слез — но не мыслями о брате, а острым презрением к себе. О чем он думает? О том, как будет объясняться о смерти Роберта с людьми, которых, может, и не увидит больше никогда. А ведь пришел сюда в надежде поговорить со своим братом, поздравить его с днем рождения. Сказать ему, что никогда не расстанется с ним. Как бывает в сказках — "и услышал Халльгер голос из-под земли, и то его мертвый побратим заговорил с ним..." "Открой, благородная Эльсе, впусти своего жениха. По-прежнему имя Христово назвать я могу без греха..." Это уже другая история, о том, как к девице пришел ее мертвый возлюбленный... И еще была сказка о двух братьях, которые дали друг другу клятву верности — небом и землей, водой и огнем, ветвями деревьев и Сердцем Мира... Что такое Сердце Мира, всегда удивлялся Аллен, Грааль, что ли? Наверное, да... А потом Мартен-богатырь шел по лесу и увидел, как с деревьев капает кровь, и понял, что брат его погиб...

А каштан? Это тоже сказка про двух братьев. "Эйрик, Эйрик, цветет ли каштан?" "Айрик, Айрик, каштан наш увял". "Эйрик, Эйрик, жив ли ты меж людьми?" "Айрик, Айрик, могила — мой дом"...

Аллен заплакал, и внезапно ему стало страшно. Казалось, кто-то — или сам лес — следит за ним, и взгляд этот был недобрым. Ему захотелось света и замкнутого, спокойного пространства, и он полез в палатку, стараясь не оглядываться в темноту за спиной. Когда юноша застегивал изнутри "молнию", его вдруг посетило такое яркое воспоминание, что он дернулся, как от укола. Роберт, ясным днем в светлой комнате прижимающий ладонь к сердцу: "Святой Грааль — он вот здесь..." Сердце мира, сердце человека, сердце, бедное сердце моего брата. Что они сделали с его сердцем?.. Зачем они забрали его Святой Грааль?..

Образ красной треугольной раны, алой розы на груди вызвал другой образ, почти стершийся из памяти — юный рыцарь, спокойное лицо, алая одежда...

Как ему повезло. Он погиб прежде, чем его брат. Ему не приходилось видеть брата мертвым... Но, сэр Алан, но, белый Лев, хоть кто-нибудь, — ответьте, почему все оказывается так прочно связано одно с другим и почему — через такую сильную боль?..

Вытерев слезы, Аллен поправил фитиль ночника. Если в лесу тот горел как одинокая звездочка, не рассеивая тьму, а только очерчивая узкий круг спасения — то в палатке с ним было по-настоящему светло и уютно. Аллен разделся до трусов и влез в спальный мешок. Немного полежал, глядя на пламя — оно танцевало и казалось прекрасным, как частичка Духа Святого — а потом достал из кармана сброшенной куртки тетрадку и карандаш.

Будет сильная боль, но пусть. Нужно из всего сделать любовь, из всего, что у нас есть. Потому что она там присутствует, это точно. Не может быть иначе. Спасибо Тебе, Господи, за сильную боль.

"Кто будет воспет, чье имя — ответ,

Чей взгляд устремлен на восток,

Каштан — его цвет, Господь — его свет,

Засим ли всегда одинок.

Ло, рыцарь Грааля, не ведай печали —

Ты станешь одним из троих...

С ним есть и другой, кто вечно второй,

Чьей крови — пролиться у ног.

Кто призван идти, чтоб пасть на пути —

Засим ли не жаждать не мог?

Ло, рыцарь Грааля, так книги сказали —

Ты станешь одним из троих...

Где третий стоит, и терном увит

Меч гнева, подъятый в бою.

Но чист и укрыт молчанием плит

Окончит дорогу свою.

Ло, рыцарь Грааля, таить от тебя ли -

Ты станешь одним из троих...

Одним из троих, и братьев своих

Ты встретишь по двум берегам.

Кто в красном из них, кто в белом из них,

Себя же не видел и сам.

Ло, рыцарь Грааля, не ведай печали,

Хвалу возноси небесам...

Кто миром не взят, но мир ему — брат,

Кто знает, что было и есть,

Кто светел и свят, вернувшись назад,

Затем что несет свою весть —

Ло, рыцарь Грааля, не ведай печали,

Хвалу возноси небесам...

Кто тут слаб, кто силен, — видно только не нам.

Кто алкал, кто страдал, кто упал, чтобы встать —

Я скажу, ты уйдешь, но запомнишь слова:

"Наша светлая жизнь, наш блаженный покой,

Наши сказки о нас, наши знанья и дни

Разобьются во прах, когда нас позовут.

Ты узнаешь свой путь, путь узнает тебя.

Кто тут трус, кто гордец, кто тут рыцарь, кто тень —

Это — имя звезды, это — луч через кровь.

Но ни слабость, ни страх, ни вмешательство сил,

Ни проклятая тень — та, что в каждом из нас —

Ни любая любовь, что над нами горит,

Нее спасут, не спасут никого от Пути.

Только разве что смерть. Я не знаю о ней.

Только разве что смерть..."

Аллен перечел написанное и поразился ему. Многое из того, что вывела его рука, он попросту не понял. Про кого это? Про нас или кого-нибудь абстрактного? И откуда взялся этот каштан?.. "Эйрик, Эйрик, цветет ли каштан?.." "Айрик, Айрик, могила мой дом..."

Но в целом написанное, кажется, понравилось Аллену, хотя и было не в его обычном стиле. Может, это и есть настоящее вдохновение — когда пишешь как во сне, не понимая, что?.. Тогда я его еще не знал. Впрочем, все равно.

— Это тебе, Роберт, — прошептал Аллен, складывая листик со стихами пополам. — Это подарок. Не слишком бедный, как ты думаешь?.. Ты же не любишь стихов... Но — что уж есть. С днем рождения, Роберт, с днем рождения.

Он откинулся на спину, закрыл глаза и попытался представить, как Роберт с улыбкой разворачивает листок. "Спасибо, братик. Мне нравится. К ним можно было бы подобрать недурную мелодию..."

Шорох шагов за палаткой заставил Аллена вздрогнуть. Все мысли моментально выскочили у него из головы.

— Кто тут? — почему-то шепотом воскликнул он, садясь и лихорадочно соображая, что ему схватить первое — рубашку или тупой перочинный нож.

— Не бойся, это я, — ответил извне знакомый нежный голос, и тихие шаги — топ, топ, топ — приблизились вплотную. Через секунду Клара уже потянула снаружи за молнию палатки и заглянула внутрь.

— Извини, если помешала... Ты тут как, в порядке?..

— Все хорошо, — заверил ее Аллен, чувствуя горячую волну беспричинной радости. — Сумасшедшая, ты ночью шла от самого домика?.. Одна?.. Ты же только с постели встала...

— Я волновалась, — извиняющимся тоном объяснила девушка. Она была в плотно запахнутом отшельниковом пальто — наверное, эта черная рванина пребывала с ним все тридцать лет его уединенной жизни. — Я думала, с тобой что-то не так. Но если все хорошо, я могу уйти...

— Да вот еще, — рванулся Аллен из спальника, забыв про свою наготу. — Я уже все сделал, что хотел сделать один. Залезай сюда немедленно и закрой вход — а то комары налетят...

Клара послушно влезла внутрь, свернулась калачиком. Черные блестящие ее волосы свободно рассыпались по изъеденному молью сукну. Четырехместная палатка для двоих была просто дворцом по обилию свободного места, но Клара занимала только крохотный уголок.

— Да иди сюда, — изумился Аллен сиротскому поведению девушки. — Ты что, стесняешься? Сто раз бок о бок спали, когда мне жребий выпадал...

— Мне все кажется, что я тебе мешаю, — призналась Клара, но пересела к нему. Аллен, расстегнув спальник, предложил ей половину, стараясь при этом не особенно торчать наружу своим голым телом. Светильник чуть потрескивал, и в его мигающем свете поэт увидел, что Клара на редкость хорошо выглядит — впервые за последнюю неделю. Щеки ее утратили сероватый оттенок бледности, и на них проступило даже нечто вроде румянца.

— Слушай, можно, я сниму это пальто? Оно грязное и колючее...

Аллен кивнул, и девушка одним движением скинула громоздкую одежду с плеч. Под ней она оказалась только в тоненькой голубой майке, не достающей даже до колен. Кожа ее сверкнула белизной, и Аллен почему-то отвернулся.

— Знаешь, — начала Клара таким голосом, будто долго готовилась сказать — и не могла. — У меня к тебе разговор. Очень важный. Я хочу тебе сказать одну вещь.

Она смотрела чуть в сторону и вниз. Ноги ее были прикрыты, а вот плечи слегка дрожали от холода. Аллен придвинулся и натянул на нее спальник.

Она легко прижалась к нему, и от этого прикосновения — ошарашивающе близкого — по коже юноши словно пробежал электрический разряд.

— Только если эта вещь покажется тебе дурной или еще как-то отвратит тебя, ты мне сразу же скажи. Хорошо?

— Да, конечно, — прошептал Аллен, внутри которого что-то медленно разгоралось. Он лежал вытянувшись, не в силах пошевелиться или прикоснуться к ней.

— Тогда я скажу... Я люблю тебя. Это правда.

С минуту Аллен лежал в пустоте, и мир рушился вокруг него. В звенящей тишине он открыл глаза и встретил ее взгляд — темный и бездонный в слабом свете. В глазах ее стояли слезы. От любви плачут, как от боли, вспомнил Аллен — и задрожал.

— Как же так случилось? — это было все, что он смог спросить. Тихо, так что даже сам не услышал своих слов. Но Клара услышала.

— Так уж случилось. Наверно, так должно было быть.

— Ты же — монахиня, — и Аллен тут же трижды проклял себя за тупость. Ну зачем, зачем он это сказал?!

— Нет. Я послушница. Разница очень велика. Тот, кто еще не принес обетов, дает себе испытательный срок, чтобы понять, чего он на самом деле хочет и где его истинный путь. И теперь я знаю наверняка, и я свободна.

Аллен с трудом перевел дыхание. Происходящее было невероятным, безумным, невозможным. Наваждением. Или чудом. Неужели же это случается с ним, Алленом Персивалем, маленьким и худым, с торчащими ребрами, с неуклюжими руками, с припухшим синяком на подбитом Эйхартом глазу?..

Господи, какая она красивая, подумал он отчаянно, как я хочу к ней прикоснуться. Господи, хоть бы кто-нибудь мне сказал, что я, чума побери, должен с этим делать?..

Клара сидела неподвижно и смотрела вниз. Потом она подняла голову, и Аллен увидел, что по щекам ее ползут ясные слезы.

— Что же ты молчишь? — прошептала она, смаргивая крупные капли. — Я же жду. Скажи мне.

Люблю ли я тебя?..

Конечно, да. Но это совсем не то, это совсем другое. Ведь она была его боевым товарищем, рыцарем того же ордена, одним из своих, и он любил ее. Единственная девушка в компании парней, редкая красавица — да еще и друг, и конечно же, все они были немножко влюблены в нее. Все... кроме, разве что, Йосефа. Немножко влюблены, и каждый отдал бы, не задумываясь (и отдавал) свою кровь, каждый, засыпая, мог представить себе ее шелковые губы возле своих. Но Аллен стыдливо гнал такие мысли всякий раз, когда они его посещали, хотя и воровато оглядывался, когда стерег ее, купающуюся, на берегу. И Марк... но причем тут вообще Марк? Это другая история, и все оказывается совсем иначе...