Ян пригляделся — что-то с Эл не то однозначно. Крыша что ли едет? Только у кого — вот вопрос, так вопрос. У нее, или... или у командира Яноша?
— ...Так расскажешь?
— Что рассказать? — между лопаток побежал холодок. Почему-то происходящее начало смахивать на сон. Пока что просто неприятный. Привыкшее анализировать всё, что попадется "на зуб", сознание Яна одну за одной начало выщелкивать несуразицы. Щелк — глаза у Эл чужие. Тоже голубые, тоже светлые, но... Щелк — закусила губу, запустила по пальцам карандаш, туда-сюда гоняет. Новая привычка, никогда такой за Эл не замечал. Щелк — кажется, догадывается, что Ян догадывается, что... черт, сам запутался! Но она явно нервничает.
— Ну, про семью. Например.
У Яна аж мурашки от напряжения и непонимания побежали: тема семьи всегда и для всех на базе — табу. Каждый кого-то потерял, некоторых — предали, у самой Эл все погибли еще в первый дни переворота. Ну а уж самого Яна семья — учитывая, например, Лешку, Императора нашего разлюбимого... и тётю погибшую... и отца-Координатора....
— Или про... дела...
И тут Яна проняло. Защелкало с фантастической скоростью: волосы! должны быть уже коротенькие, ежиком! уже должна была состричь! пальцы! слишком суетливые для холодноватой подруги! речь! всегда говорит уверенно, напористо! никогда и ни за что не расспрашивала бы про семью! про дела и сама всё знает!
Чёрт! Черт вас всех побери! Блазень, что ли?! (Блазень — от слова "блазниться", "чудиться", то есть двойник, морок, существо, способное прикидывать любым человеком) Откуда на базе-то?!
Выдержки хватило — не подскочить, не закричать.
— Про дела ты итак всё знаешь. Должна знать. И про семью. Тоже.
Заглянул в лицо, чужие глаза и молниеносно схватил за руки. Руки у этой "Эл" оказались холодные, неживые.
— Кто ты? Чего тебе от меня нужно?
Молчит. Молчит и смотрит, без испуга. Просто смотрит. Как робот с зависшей программой. А в голове и еще щелкает: база! никогда на этой базе не жили осенью! часы! откуда электронные?! батареек уже год к ним нет! не продают больше и нигде не раздобудешь! куртка! куртка коричневая, вельветовая! не было такой... Да что же это?! Семья, дела?! А дальше расспросы про базы и про отца?! Сколько баз, где находятся и где изволит пребывать любезный батюшка?! Допрос.... обычный пси-допрос. Психотеатр... Черт.
Ян выругался еще раз, с силой сжал и почти переломил тонкие запястья в ладонях. Не чтобы сделать больно, чтобы ушло...
И проснулся.
...У себя в койке. На М-16. Надо же, какая гадость иной раз приснится. После плена мозги явно не на месте.
— Ян! Ян, ты там дрыхнешь, небось?! Ян!
Ян подскочил, судорожно соображая, что он умудрился проспать.
— Ян, твою налево! А ну выходи! Где ты там застрял?
— Иду я! Иду! Пит, что случилось?
Распахнул дверь — и точно Пит. В маленьком зале народу — яблоку негде упасть. И все возбужденные, непривычно шумные, суетливые. Что, Тьма побери, происходит? Нехорошо засосало под ложечкой.
— Ян, заснул что ли? Тебя все ждут!
Ян поежился — с отоплением нелады. Аккуратно прикрыл дверь:
— Да что там? Объяснишь толком?
— Ну, дела... Кажись, крыша-то у нас и прохудилась. Спал? — очень серьезно, участливо глянул Питер и вдруг расхохотался. — Расслабься, парень! Совсем забыл, да?
— Что забыл?
— Нда... Действительно, крыша. Знаешь что? Зря я тебя разбудил. Без тебя разберемся. А ты отдыхай. А вообще-то — праздник у нас. Годовщина Сопротивления. Ну, вспомнил?
— Три года. Точно. Ребята какую-то попойку хотели организовать. Вспомнил. Сон мерзкий приснился. сейчас приведу себя в порядок и выйду. А вы там пока без меня начинайте.
— Смотри сам. Если у тебя такие глюки, я бы на твоем месте ложился дальше спать.
Когда Ян, поплескав в лицо холодной воды над тазиком в углу и пригладив встрепанные волосы, вышел в зал, Миша пел неприличные куплетики под фальшивый аккомпанемент разлаженной гитары. В конце каждого куплетика, после звонкого удара по струнам, раздавались взрывы хохота, отдельные хлопки и восхищенные возгласы. Ян тихо присел в углу. Куплетики повествовали большей частью о крайне неудачных любовных похождениях первых лиц империи, и ничего интересного Ян в них для себя не почерпнул.
И, кажется, Пит. Тоже не почерпнул.
— Скучаешь?
— Да нет, в общем. Просто смотрю.
— Познавательно? А, ладно! Выпьешь? — щедро выставил на ящик, который нынче вместо стола, плоскую металлическую фляжку.
— Что там? — вяло заинтересовался Ян. Привычки спаивать окружающих за Питером Барретом раньше не замечалось, поэтому во фляжке должно было быть нечто экстраординарное.
Пит заговорщическим шепотом, таинственно сообщил:
— Коньяк. С последнего экса. Припрятал. Настоящий "Наполеон". Еще допереворотовский.
— Ты уверен... что именно мне решил предложить? — Ян с сомнением покосился на фляжку. Хоть "Наполеон", хоть "Бонапарт", а пусть и вообще пирожное...
— Да. А что?
Выпить... тянуло. И еще тянуло завести какую-нибудь задушевную беседу за жисть....
— Да так. А... наливай! Немного только.
Мягко упало в желудок, как это бывает только с хорошим коньяком, тут же согрело, ударило в виски... Расползлось покоем и благодушием. Неровные куплетики перестали смутно раздражать, а стали даже нравиться. Потом Пит налил еще раз. И еще... И о чем-то болтали. И Эл звонко расхохоталась и захлопала кому-то в ладоши.
— ...Так что там с семьей? — Пит ловко опрокинул колпачок коньяка в рот, довольно прицокнул.
— А что семья?
— Ну... не хочешь рассказать? Про отца, например? Или там...
Ян вскочил. Опьянение подвело — повело и швырнуло обратно, на спальника, а лицо у Пита сделалось страшное — пустое и какое-то перекошенное, что ли. Словно плохо нанесенная маскировка поехала или потек грим. Или... Застучало в висках. Семья... семья... всем нужна янова семья... Эллин-блазню из сна. Этому Питеру, который сначала опоил, а теперь...
Питер Баррет нехорошо усмехнулся... Качнулся в янову сторону угрожающе, потянул к яновой шее руки, Ян задохнулся ужасом, руки, холодные и неживые, отпихнул и...
И проснулся.
Чтобы увидеть коричневые, в разводах сырости стены.
Собственно, этого Ян и ожидал. И даже знал — так и будет. Не сбежать. Камера семь на десять метров — это тридцать четыре шага по периметру, или, если по диагонали — двенадцать шагов. Если "гуляешь", то добавляется еще санзона — три на пять, и это еще семь дополнительных шагов. Только Ян давно уже не гуляет. А лень.
Коричневое всё вокруг, грязное. Сам грязный, как свинья. Душ не принимал... сколько?... Раньше вёл "календарь" по примеру Робинзона Крузо — царапал краешком крестика краску по числу дней, которые здесь провёл. Тоже в конце концов наскучило и опротивело, бросил на семьдесят второй царапине. И было это... а, черт знает, сколько дней назад! Вот. Примерно столько же и не принимал душ. Не считать же душем изредка опрокидываемые на бесчувственного сопротивленца ведра ледяной воды?
Ох, как всё опротивело!
Теперь, когда оказалось, что побег приснился, накатила такая тоска...
Такая...
Кроссовки развалились окончательно. Раньше их еще можно было носить, хотя и вылазили пальцы. Теперь всё. Теперь Ян оказался без обуви. Но она ему теперь вообще без надобности была — он в основном лежал. Воли заставлять себя что-то делать всё равно не осталось. А плевать... На потолке трещины паутиной. Сам потолок бурый и низкий, в центре забранная решеткой лампочка. Свет от нее грязный, густой и липкий, как машинное масло. По углам набухают от сырости капли влаги, сбегают по стенам, оставляя ржавчину и пузыри на отслаивающейся краске. Плесень. Зеленая и желтоватая. Целыми чахоточными "фресками". В этих фресках — была такая забава раньше — Ян выискивал очертания знакомых предметов и людей. Там где-то упрямый профиль Эллин. И есть сутулый, склонившийся над саквояжем Пит. Есть слово "Янош" и есть слово "Лех". "Лех" огромный, почти на весь угол растопырившийся паук. "Янош" крохотный, кляксой в углу, уже полустершийся и тусклый. Еще где-то на потолке из трещин и разводов складывается почти полный план главной базы, М-16.
Но забава уже давно не... забавляла. Совсем. Тоже было лень. В последнее время лень сделалось даже за водой подниматься. И думать. Сколько-то царапин назад — и еще сколько-то не прокорябанных царапин — Ян исчез. Даже для себя самого. Перестал существовать. Однажды заснул и не проснулся, а тело продолжало исправно выполнять функцию существования. Оно ело, глотало затхлую воду, спало, оставшееся время проводило в полубодрствовании. Даже что-то отвечало Леху или еще кому по привычке, даже вроде бы "гуляло" и чего-то хотело. Создавало иллюзию, короче. А плевать...
А яркий, несвоевременный сон о свободе вытянул из удобного ритмичного существования.
И тоска... Тоска чёрная, глухая. Полностью безысходная. Не выбраться. И не убить себя тоже. Тут даже на простыне не удавишься. А нет простыни. Матрас, подушка и одеяло. Заботливый брат всё предусмотрел. Грязь вечная, запах тела, сальные волосы, щетина. Это перед приемом тем брили. Ян ненавидел Леха, ненавидел отца, так ловко удравшего из жизни, когда самое горячее началось, ненавидел эту камеру. Ненавидел себя, грязного и жалкого.
Тоска.
Отцу еще повезло. Наверно. Отец... А кто у нас отец?... О, благородная фамилия магов Ростовецких, черт бы их драл!... Ростовецкий? Который?... Который Кристиан. Привычка разговаривать собой появилась на второй неделе. Слишком здесь тихо. Ни единого постороннего шороха. Иногда просто включал воду в раковине, чтобы журчала. Или ногтем прищелкивал по металлу койки. Только чтобы спастись от тишины. Вода, впрочем, в кране скоро заканчивалась, ее оказалось ограниченное количество, а палец выбивать щелчки уставал. и тишина. "Ни воплей, ни скрежета зубовного"... Раньше вот были хотя бы вопли — собственные яновы — интересного в этом было мало, но какое-никакое разнообразие. Теперь...
Тоска.
... А что мать?... Раньше, кстати, внутренний голос внимательно выслушивал, но сам вопросов не задавал. А что мать? Мама умерла. Давно еще. До того, как Лешка спятил. Спятил отчего? А черт его разберет, отчего. С самого начала псих был, наверно, а после мамы окончательно сбрендил. Эллин считает, что он просто придурок, но я-то знаю — ненормальный. Просто шизик, выкарабкавшийся во власть.... А я во власть не рвался, ты не думай! Меня выпихнули, как.. как пробку из бутылки! Хлоп! И вот он я, командир Янош, орифламма в руках светлых борцов за мир во всем мире. Идиот. И идиоты. У меня тысяча двести тридцать пять... нет, четыре... базы. Было. Народу — триста шестьдесят тысяч. Дураки, наверно... Где базы? Погоди, а тебе зачем? Ты вообще-то кто?...
Стой-стой-стой... Я, кажется, понял. Играем, значит, опять?! А карту тебе с базами не начертить?! А списки партизан не составить?!
Понятненько... Психотеатр. Сны-сны-сны.. Любопытная Эллин Браун и назойливый Питер Баррет. Теперь вот... А что у нас на самом деле?
Шарим в голове у Яноша Валеры, как у себя в кармане?!
А знаешь, надоело! Больше я не поддамся!
Лех, уходи из моей головы! — заорал, аж стены задрожали и пошли рябью, замигала испуганно лампочка масляного света.
Заорал в полной уверенности, что услышат.
И услышали.
И проснулся.
Весь потный, измочаленный, как после экса, напуганный. И было светло — до рези в глазах. И дышали в лицо, близко-близко, Ян тереть не мог, когда кто-то вторгается в настолько близко-интимное пространство, и судорожно отпихнул, шипя ругательство, но не отпустили... И тогда Ян сморгнул с ресниц то ли пот, то ли слезы, вгляделся.
В голубые, только очень светлые, нездешние глаза. В сложенные жалкой улыбкой тонкие губы. В морщинки от крыльев носа книзу, к улыбающимся губам. Узнал, конечно.
На сегодня это было слишком. Больше сознание принимать отказывалось. Да оно просто сжалось в тугой пульсирующий комок и...
Ян заорал.
Но на этот раз не проснулся.
А матриарх Адела, мать Дэл, Дэлочка и Дэла — она умерла. В двадцать восьмом году, когда пыталась спасти какого-то подростка. Причем знала, что безнадежно, а мимо пройти не смогла.
И она, мертвая давно, здесь. Мертвая, вытянутая с той стороны, неживая, цепко держит, дыши в лицо и кричит, кричит что-то, чего Ян слышать не смог и не захотел.
И, не сумев проснуться, упал. Окончательно. В темноту как в колодец. Сопровождаемый истошным женским воплем. И она, крепко вцепившаяся, провалилась вместе...
* * *
Как и предсказывала хмурая Гнес, надолго удержать ситуацию под контролем власти не сумели. Хотя и обеспечили целый день передышки. В день этот моросил легкий, приятный дождик, в сером небе протаяли светлые прорехи, а на улице воцарилась тишь. Ни криков, ни выстрелов, ни битья стекол. Присцилла рискнула даже распахнуть пошире окна, чтобы влажная свежесть выгнала из комнат застойное тепло.
Тишь воцарилась не только на улицах Познатца, но и в душе Присциллы. Недомогание сменилось ровным телесным успокоением. Проводив утром Криста на работу, Прис подумала, что всё, в общем, не столь трагично, как она вообразила себе сначала. Да, второй ребенок Кристу не нужен — а то она раньше не знала? Но это даже хорошо — какая разница тогда, кто окажется отцом малыша? Если Кристу безразлично? И потом, мужу, он, может быть, и не нужен, этот нечаянный ребенок, зато он нужен Прис. Она всегда хотела иметь не меньше троих детишек, как мама, но примирилась с существующим положением вещей. Ладно, будет один... А теперь вдруг...
Нет, всё очень даже удачно вышло. Прис будет очень любить еще одного маленького. Очень. А Крист смирится с неизбежным, а потом — чем черт не шутит? — даже привяжется и полюбит. Это он сейчас такой, когда проблем выше крыши и на работе нелады. Всё утрясется, всё уладится, Крист будет больше времени проводить дома... Постепенно он оттает.
Значит, ребенок будет. Ничего не возвратишь, ничего не изменишь и не предпримешь.
И Прис успокоилась окончательно.
И с удовольствием занялась привычными домашними делами, раз уж "Лавка" сейчас закрыта. В первую очередь, воспользовавшись уличным покоем, сбегала на задний двор и хорошенько выбила ковры и покрывала, а Лешка, в теплой курточке и с розовым от холода носиком, возился рядышком, с забавной старательностью маленькой щеточкой "чистил"коврик из детской. Затем, уже уложив Лешку спать после обеда, долго и с удовольствием натирала фамильный хрусталь и серебро. Анджея скрепя сердце отпустила по магазинам. Совсем закончилось молоко и подходило к концу масло...
Впрочем, Анджей возвратился домой целый и невредимый, с пакетами и ворохом новостей. Простецкие власти всерьез уверены, что "держат ситуацию под контролем". На каждом углу торчит полицейский. Только отчего они так опасливо озираются по сторонам и почему побаиваются оставаться на постах в одиночку, так и норовят сбиться в жалкие стайки? А на городской ратуше подвредили часы, спалили цифры "одиннадцать" и "двенадцать". Цены снова подросли, но не в два раза, как во вторник, а всего процентов на двадцать. У пани Марты разбили окно и выломали решетку. Пан Домбрав увяз в заварушке, ему сломали руку и разбили нос. "А еще, — с кривой усмешечкой добавил Джей. — Супруга пана волнуется за его психическое здоровье. Он утверждает, что у мужчины, с которым пан подрался, в руках был огненный шарик, как в фантастических фильмах. А еще, де, у мужика были клыки, как у вампира."
