Меня вправду плохо учили. Мне просто повезло, что за мое обучение взялись Сейад и Тхарайя. Я делала успехи — и носила ребенка так легко, будто он был маленьким вестником Божьим. Мне не хотелось сидеть взаперти; под охраной Тхарайя, Керима и Шуарле я перебиралась по мосту через ущелье и гуляла в горах. Раадрашь где-то раздобыла котенка странной здешней породы — похожего на варежку, с крохотными лапами, совершенно без носа, лишь с плоским розовым треугольничком на плоской рожице, с голубыми пуговицами глаз. Я все время была занята и весела — а выглядела, если верить шуточке Тхарайя, как беременная мышь: из шарика торчат тоненькие лапки. Кого бы это рассердило?
В степи расцветали тюльпаны, когда пришло мое время. Ни Сейад, ни Керим не могли уменьшить беспокойство моего драгоценного принца — а я просто-таки удивлялась собственной беспечности. Роды — тяжелое дело и смертельный риск; от родов умерли две моих кузины, надо бояться... но Нут в венке из тюльпанов снова выкидывала две шестерки.
Странно подумать, как смутно мне сейчас припоминается боль, которую я тогда чувствовала. Кажется, это длилось ужасно долго. От особенно резкой боли у меня серело в глазах; я видела бесконечную равнину, серую под серым небом — но пыталась дышать, как учила Сейад, и вокруг светлело снова. От крика Эда эта серость растаяла совсем.
Вовсе не такой черный, как Тхарайя, а нежно золотой, словно бронзовая фигурка, мой бесценный малыш. И глазки у него тоже оказались золотые, янтарные, яркие и прозрачные, а еще — тоненький мышиный хвостик с мягким жалом на конце, вроде шипа на розовом стебле.
Не столько человеческое дитя, сколько птенец аглийе. Ему суждено было стать таким же сильным и великолепным демоном, как его отец, подумала я — и любовь к малышу заполнила меня до краев, несмотря на всю необычность этой мысли. Не удивительно ли, продолжала я размышлять, что меня не пугает и даже не смущает роль матери демона? Я восстанавливаю справедливость, думала я, лежа на плече у моего принца и держа малыша у груди — я стала женой наследника трона, и мой старший сын в свое время тоже станет великим государем. Разве Тхарайя не рожден владыкой?
— Я отправил трех голубей во дворец государя, — сказал мой принц. — Мой отец должен узнать об этом, а все в Ашури-Хейе должны узнать о тебе, госпожа сердца моего.
— Мне кажется, или тебя это тревожит? — спросила я.
— Мы вернемся в Лаш-Хейрие, — сказал Тхарайя, прижимая меня к себе, все так же тревожно. — Мы вернемся в Гранатовый Дворец, Светоч Справедливости увидит своего внука... а нам с тобой придется подчиняться дворцовому регламенту — конец нашей свободе. Мне придется забыть о радости просыпаться рядом с тобой; ты будешь жить на темной стороне, среди женщин, считающих тебя незаслуженно счастливой, и кастратов-интриганов. И я навсегда забуду о спокойствии, потому что наше дитя — очень нежелательное лицо для всей моей родни... зато мои любовницы обрадуются и примутся изыскивать пути для мелких гнусностей... А, не следовало бы мне говорить тебе об этом!
— Это правда, не следовало, — сказала я. — Ты меня пугаешь.
— Я хочу, чтобы ты была ко всему готова, Лиалешь, — сказал Тхарайя. — И еще к тому, что я буду защищать вас от любых бед, как бы не легли кости Судьбы. Знай — ради вас я нарушу и обычай, и закон, если в том будет нужда.
— А это ты меня успокоил? — рассмеялась я. — Дракон, я поверила. Ты же знаешь — я ничего не боюсь с тобой.
Тхарайя чуть прикоснулся кончиками пальцев к головке малыша.
— Его имя — Хаштеа, — сказал он нежно. — Огонь, услышь, Нут. Да?
— Да, — сказала я, подумав про себя: "Его имя — Эдуард, и он станет великим владыкой, помоги ему, Господи". У меня было лучшее дитя на свете и лучший на свете муж.
Когда мы спустились с небес... с гор, я хотела сказать, в степи цвели маки.
Светоч Справедливости, государь, отец Тхарайя, прислал за нами целый караван — с чудесными лошадьми, запряженными в повозки, в сопровождении верховых рыцарей, которых тут звали "соколами короля". Вся эта процессия дожидалась перед мостом через ущелье. Соколы привели в поводу лошадей для свиты принца; аглийе и лошади косились друг на друга с сомнением и опаской.
— Опять верхом, это невыносимо, — вздохнул Шуарле, но его-то я утешила, пообещав взять к себе в повозку. У воинов Тхарайя не было других возможностей.
— Разве птицам положено трястись в седле? — ворчал Керим, похлопывая вороного по холке. — Разве тем, кто привык парить в небесах, хорошо сидеть верхом на живом существе? Разве живому существу это может понравиться? Разве тебе бы понравилось, Йа-Кхеа, если бы кто-нибудь взобрался к тебе на шею?
— Лошади созданы для всадников, — возразил рыцарь из долины.
— Если бы лошади были созданы для всадников, они были бы созданы с уздой и седлами на спине, — возразил Керим. — А раз они рождаются без узды и седла, значит, они созданы для других вещей. Может, лошади созданы бегать по степи на свободе? Разве хорошо садиться на кого-нибудь сверху и бить его ногами, чтобы он бежал быстрее?
— Ну, не все нугирэк так считают, — сказал рыцарь.
— Я — не все, — с достоинством подтвердил Керим и замолчал; впрочем, по нему было видно, что он остался при своем.
Я видела, как аглийе снимали с лошадей узду, заменяя ее недоуздками, и как медь выступала на их коже, когда они поднимались в седла — останавливая превращение на середине, облегчали свое тело и работу лошади. Да, аглийе не любили верховой езды — но выглядели всадниками благороднейшей посадки, а их кони шли свободно и легко, легче, чем обычно движутся кони под седлом.
Мы с Раадрашь укутались в плащи, но тент на повозке не подняли — я могла вдоволь смотреть на прекрасный мир вокруг, а конь Тхарайя шел рядом, позволяя моему драгоценному принцу обращаться ко мне, не покидая седла. Сейад держала на руках крошку Эда, который был слишком мал и слишком сыт, чтобы глазеть по сторонам, а потому сладко спал. Стража Тхарайя охраняла нас от всех опасностей Хуэйни-Аман, но каким-то образом не мешала наслаждаться свободой и простором.
Мы ехали по зеленым горам и алой степи; даль была обрызгана маками, как каплями крови. Шуарле срывал для меня какие-то мелкие белые цветы, растущие пышными гроздьями и источающие прекрасный медовый аромат. Мне подали воды из придорожного ключа, дивно чистой, ледяной. Тхарайя запел серенаду; его воины-аглийе присоединились к нему; Эдуард проснулся, удивленно посмотрел на меня, улыбнулся беззубым ротиком и снова задремал. На горизонте встали красные стены Гранатового Города под сияющим солнечным небом.
Эта была та самая пряная сказка, о которой я мечтала. Мы выехали на большую дорогу; по ней, вздымая золотую пыль, ехали всадники на конях, осликах и удивительных существах, очевидно, созданных Господом прямо с мохнатыми седлами на горбатых спинах. Мимо нас катились повозки, запряженные мулами и громадными мускулистыми быками, рыжими, с рогами, выгнутыми наподобие двух половинок лиры. Веселые погонщики гнали уморительных овец-черноголовок с длинными висячими ушами. Везли возы каких-то плодов, желтых, зеленых, полосатых, нереальных, будто выдуманных пьяными художниками; везли уголь, дрова, глиняные горшки, свернутые штуки материи. Шли босые крестьяне, укутанные в плащи женщины, белые и серые гуси, которых направляли прутиком дети в косичках и бусах... Все, встречные и прочие, с приветствиями уступали нам путь. Я с наслаждением слушала, как странствующие воины, пропыленные, с иссеченными сабельными шрамами лицами, в куртках из толстой кожи, обшитых металлическими плашками, кричали вслед Тхарайя: "Привет тебе, Непобедимый Ветер, Убийца Войны! Позови меня — я пойду умирать за тебя!" Раадрашь щипала меня за локоть сквозь шелк плаща и с досадой говорила вполголоса:
— Если ты мужчина — ты Непобедимый Ветер, и все верещат от восторга, а если ты женщина на свою беду — так сидишь укутанная, как рабыня, не смея пикнуть. Это несправедливо! Разве я — не Непобедимый Ветер? Чем я хуже этих мужланов?!
Сейад ухмылялась, покачивая малыша; Шуарле хихикал:
— Раадрашь завидует принцу! — но Раадрашь в конце концов отвесила ему подзатыльник, и он, якобы всхлипывая, уткнулся в мои колени. — Госпожа, эта жестокая женщина когда-нибудь убьет меня!
Тхарайя взирал на нас сверху, милостиво улыбаясь — истинно Непобедимый Ветер — и я прыснула. Между тем, наш кортеж подъехал к городским воротам. Сторожевые статуи — красные драконы с нетопырьими крыльями в кривых когтях на сгибах и бычьими головами, в разинутых пастях которых, отчего-то, росли тигриные клыки, хмуро смотрели на суету мелких людишек у своих чудовищных лап; городская стража обнажила в знак приветствия сверкнувшие клинки, простой люд махал руками и кричал: "Медное Крыло, живи вечно!"
И все это вдруг так напомнило мне что-то, что кольнуло под сердце. О, я сумела бы додумать эту мысль до конца и все понять, если бы Лаш-Хейрие не был так опьяняюще прекрасен!
Эти дома лепили из красной глины, эти городские стены возвели из красной глины, смешанной с землей. Над красными заборами зеленели деревья садов — но дворы надежно скрывались от глаз: чужой взгляд острее иглы, беспощаднее ножа, и может навлечь беду. От дурного глаза женщины укутывались в плащи, а мужчины носили красные одежды и блестящие побрякушки, вроде гранатовых ожерелий, по поверью убивающие зло — оттого и Эдуард был закутан в алое с золотом одеяльце. Город был красный и зеленый, яркий и шумный: босые мальчишки в красных лоскутьях, с браслетами из стекляшек на запястьях, сновали в толпе с кувшинами воды, предлагая напиться за грош; солидные господа, носящие окладистые бороды, косы и золотые кольца в ушах, пили кавойе и беседовали под навесом из реек, увитых плющом; женщины прямо-таки купались в цветных шелках, выплеснувшихся из лавки на уличный прилавок; сияли золото и сталь в мастерской оружейника, а рядом молодой парень в одних коротких штанах и стеклянных бусах на голом теле как-то вытягивал из ничего изящный глиняный сосуд на вертящемся столике...
У меня кружилась голова. Мне протягивали фрукты и цветы над руками стражи. Юноша-нугирэк в живописных лохмотьях, с лукавой круглой физиономией, отбивал сложный ритм в маленький барабанчик и пел веселую непристойную песенку, вскрикивая "Хэй-я!" после каждого куплета; рядом девушка, тоже кочевница, тоже узкоглазая и круглолицая, в одних медных обручах на голом гладком коричневом теле, танцевала в горящем на широком медном блюде костре, смеясь и выдыхая язычок рыжего пламени на каждое "хэй-я". В крохотных соломенных клеточках звонко свистели и трещали большие и зеленые усатые букашки. Совершенно масляный мужичок продавал всем желающим кусочки поджаренного теста в виде лягушек. Отовсюду пахло геранью, лошадиным навозом, розовым маслом, фруктами, горячим хлебом, жасминовой эссенцией, пылью и бараниной, тушеной в меду с перцем. Кортеж буквально протискивался по узкой улочке, мощенной булыжником; нам улыбались и тянули руки, чтобы прикоснуться к шерсти коня Тхарайя или к деревянным ободам повозки. Город напоминал бальный зал в большой праздник опаляющей жарой, давкой и общей радостью...
В этот момент в мире вообще не существовало зла.
* * *
На самом деле, они тут все были — сплошное зло: и мужики, и девки, и звери, и мухи. И жарища. И дети. Все эти язычники, Божьи враги, холуи Той Стороны. Я не думал, что все будет настолько паршиво.
Я ведь достаточно читал о войне. Послушать других, так это ж всегда весело! Я легко могу себе представить, что было бы, напади мы на наших соседей с континента. Соседи у нас — все-таки люди нормальные, верующие люди, я хочу сказать. И они не прут на рожон с этими сумасшедшими улыбочками. Если в человека не вселится демон, человек так не может! Дико было с ними рубиться — из-за этих их улыбок перед смертью. Как с выходцами с того света.
Если человек боится Бога, ему не придет в голову сожрать яд и подохнуть просто за здорово живешь, как эти черномазые курвы, которые тут валялись с кем попало, видите ли, а ублажить моих ребят им оказалось до смерти неохота! Но эти, которые отравились, оказались еще не самым худшим случаем.
Мы ведь положили этот поганый город под себя! Ну некому тут было рыпаться, некому — как же получилось, что не вышло ни победы настоящей, ни безопасности настоящей?! Ведь мои волкодавы рассказывали, каково это обычно — а мои волкодавы изрядно повоевали в других кампаниях, будьте покойны, дамы и господа! Обычно город, который под тебя лег, трясется в ужасе, прячется по чердакам-подвалам, готов все из сундуков вытряхнуть, лишь бы не всех поголовно резали, на четвереньках ползает. Но, будь оно проклято, почему ж не этот город?!
Здесь, в первый же день этой войны, убили моего бедного Жерара. Да как! Честное слово, если бы он был убит в бою, это еще не показалось бы таким ужасным — но ведь бои в городе к тому моменту уже закончились! Мы, в сущности, уже и не воевали — мы развлекались. Тут было полно удивительной дряни: мы просто бродили повсюду и рассматривали эти диковины, эти статуэтки всяких богопротивных монстров, эти побрякушки — явно драгоценные, но тоже непристойные по виду... Стивен, болван, нашел пузырек с каким-то благовонием, полился им, как духами — а запах совершенно не собирался выветриваться, просто с ног сбивал. Поэтому он запер гаденыша-монаха в каком-то пустом доме, в комнатушке с крепким запором, приставил к дверям солдат, а сам пошел купаться в фонтане. Я, Альфонс и Жерар тоже собирались, но тут волкодавы притащили эту девку.
Она была вроде бы и непохожа на шлюху: побрякушки, тряпки — все это выглядело недешево, да и сама очень ухоженная, хоть и черномазая. Только взгляд у нее был, как у шлюхи — слишком смелый, спокойный, даже какой-то веселый. Эта гадина посмотрела на меня, усмехнулась, облизнула губы, повела плечами и сказала что-то — я так понял, что может многое показать, если солдаты ее отпустят. И ведь я хотел... Господь уберег.
Все потому, что Жерар на нее смотрел с интересом, и я решил его порадовать с королевской широтой.
— Вроде бы наша первая на этом берегу, — сказал я. — Ты так отличился в сегодняшней драке, что заслуживаешь награды за доблесть. Сколько нынче на твоем личном счету? Человек пять?
Солдаты вокруг одобрительно засвистели, а Жерар и вправду страшно обрадовался, раскланялся и приказал им отпустить девку. Он решил с ней в галантность поиграть, улыбнулся, потрепал ее по щечке, все такое. Она тоже разулыбалась, качнула бедрами и сама подошла — да так шла, что все вокруг слюной истекли: крутила задом и грудью просто на диво, все качалось и двигалось... гнусно, но заводило. Сама обняла Жерара за шею, обвилась вокруг и поцеловала, как настоящая шлюха; на нем еле штаны уцелели. Поцелуй занял минуты полторы, не меньше — и вдруг Жерар захрипел и рухнул на землю. Это было так неожиданно, что все оторопели. Смотрели на него, ошарашенные, оглушенные, а его корчило, как припадочного, аж кости трещали, выгибало, пена перла изо рта, глаза вылезли из орбит, лицо посинело, потом почернело... Вроде бы никто это с девкой сразу не связал; меня только через минуту, наверное, осенило, и я посмотрел на нее. А она расхохоталась, сняла и швырнула мне кольцо — и прямо в тот миг, когда к ней дернулись солдаты, воткнула себе под грудь нож Жерара. По рукоять. Смеясь!
