Сполиарум

Я всегда брееюсь только опасным лезвием, я люблю его за то усилие, которое мне каждый раз приходится прилагать, чтобы не перерезать себе горло.

Осторожно, стараясь не раздавить насекомых, я перешагнул через ступеньку, ступив на площадку первого этажа счастливым, ведь для этого мне не пришлось никого убить.

Каблуки туфель, принадлежавших когда-то моему отцу, украшенные розами, немало доставили удовольствия выцветшим рассохшимся доскам, пока я кружил в поисках нужной мне квартиры. Цифры казались слишком тяжелыми для меня, зрение и разум мои не могли удержать их и они опадали, медленно рушились подобно зданиям слишком древним для того, чтобы кто-либо кроме юных проституток мог найти в них уют. Я останавливал свой взгляд на неровной зеленой стене, чтобы успокоить головокружение, проводил пальцами по ней, состоящей из множества невидимых колючих точек и знакомая по завершению сеанса в кинотеатре тоска овладевала мной от того. Надеясь на время ослепить себя и тем самым вернуть чувства в прежнем их беспутстве, я воззрился на лампочку в углу под желтовато-маслянистым потолком, где в сухонькой желтоватой паутине хранились припасенные на день, чей приход я надеялся приблизить каждым своим отмирающим желанием, хранящие неосторожных насекомых коконы. Но она была слишком тусклой. Мои глаза, помнившие сияние блесток на сосках моей сестренки не смогли получить от накалившейся скромницы даже тех навевающих уныние красных пятен, которыми в детстве я так любил затемнять свой взор. Опустив веки, я вцепился пальцами в деревянную стойку перил, прислонившись к ней ягодицами, пытаясь отыскать иной способ, кроме указанного цифрами, определить нужную мне квартиру. Я чувствовал ароматные запахи жареного мяса, но, несмотря на то, что они казались приятными и я ничего не ел целый день, только тошнота была моим ответом на них.

Мне вновь пришлось включить телефон, что породило приступ тоскливого, брезгливого страха и все то время, что я вспоминал семь цифр и набирал их, пока дожидался первого гудка мысль о том, что за любой из дверей могли притаиться мои враги, бывшие раньше моими друзьями и сестрами делало мое существование таким же приятным, какими оно было после моего первого неудачного свидания. Наконец-то оно произошло, наконец-то это случилось, думал тогда я, возвращаясь домой с довольной улыбкой. Девушка отказала, впервые отказала мне, отвернулась от моего поцелуя и я был доволен, я был ей благодарен.

Услышав гудки в трубке, я приблизился к одной из дверей, темно-зеленой и деревянной и склонился, прислушиваясь. Совсем близко с другой стороны звенел телефон. Вопреки всем моим ожиданиям и привычкам, первая же из трех оказалась нужной мне. Предпочтя все же дождаться неторопливых шуршащих шагов, я услышал грохот снимаемой трубки и женский голос, эхом отозвавшийся в моей ладони. Нажав на кнопку отмены, я потратил не меньше минуты, перемещаясь от одного меню к другому на маленьком ярком экране в поисках того, что немало семени вытянуло из меня и, нажав на черную квадратную кнопку звонка, приблизил экран к глазку. Я слышал шаги, я с восторгом внимал тишине и когда замок натужно, с усталым лязгом вобрал в себя свой похотливый язык, дверь сразу же приоткрылась, выпуская ко мне, как другая сделала бы то со злобной собакой, ароматы застревающих в зубах благовоний.

Я испытывал величайшее отвращение к халатам. Они всегда казались мне одеждой пошлой и подобающей только тем, кто слишком пренебрежительно относится к себе. Легкость и простота никогда не были моими идеалами, а тот, что одела эта женщина воплощал их тонкой лоснящейся тканью своей и таким же болезненно-тусклым красным цветом, какой в моем детстве любили гнусно скрипевшие воздушные шары.

С тех пор, как были сделаны фотографии прошло не так уж и много времени. Волосы ее лишь чуть-чуть успели отрасти, что было мне приятно и все же цвет их оказался настоящим, вопреки всем моим подозрениям.

Злобной недоверчивостью, столь знакомой мне, она одарила меня, но я был терпелив и только через минуту бровь моя приподнялась, сопровождаемая неслышной усмешкой, расчетливым движением губ. Сделав шаг, я не встретил сопротивления и как только дверь закрылась за мной, телефон был расчленен движением таким же неторопливо-точным, каким я сбросил бы бабочку со своей ноги, не посмев тронуть скорпиона.

Любое животное или насекомое, если пожелает, если сложатся так обстоятельства, может убить меня. Я не буду бежать, не буду спасаться, не воспользуюсь оружием. Но человеку, независимо от красоты и знаний его, я буду сопротивляться всеми силами, используя все, что мне удастся раздобыть и надеясь уничтожить не только его, но и всех, кто как-либо с ним связан.

-Откуда у вас фотографии? — сощурив глаза, она всмотрелась в мою правую руку и, должно быть, узнала мерзкое в ней устройство, — Отдайте мне телефон.

Но в словах ее не было даже просьбы. На мгновение мне показалось, что она никогда ничего не требовала, но потом я вспомнил ее взгляд на снимках, не допускавшей и мысли о том, что она позволит оставить себя без удовольствия.

-Он принадлежал вашему мужу? — я присел на низенький, покачнувшийся на стальных ножках табурет, закинул ногу на ногу и, убрав в карман пиджака аккумулятор, перебрасывая из руки в руку пластиковый корпус, смотрел на нее, чувствуя, как настроение мое с каждым мгновением улучшается, ведь в воображении моем одно за другим нескончаемым потоком новообращенных рабов плелись унижения, что я мог совершить для этой скучающей женщины, тем самым развлекая ее и позволяя вновь ощутить себя пугливой.

-Мужу? — она рассмеялась и расслабилась, — К счастью, нет.

Но отвлеклась она лишь на мгновение.

-Отдайте его мне.

-Я скопировал их. — и тут она замерла, словно ранее мысль о том, что я мог сделать это избегала ее.

-Зачем? — она прислонилась к двери, сложив на груди руки. В узкой маленькой прихожей, с отклеивающимися обоями на стенах, отторгавших их пригодные лишь для могил девственников лилиями, в свете лампы, стыдливо прикрывшейся матовым абажуром, старавшимся сходство обрести с бутоном лотоса, она выглядела моложе, чем на снимках и от этого нравилась мне чуть меньше.

-Вы показались мне красивой. — и глаза ее дернулись, отклонились, не могли больше смотреть на меня.

Воспользовавшись тем мгновением, я осмотрелся вокруг, выбирая между тем, что будет приятно вспоминать и тем, что может помочь мне при бегстве, первое. Справа от табурета, прижимаясь к темному дереву низкой тумбы, лежали золотистые босоножки, один из которых перевернулся, выставив затупившимся сколотым шипом острый каблук. Овальная наклейка на серо-коричневой подошве стерлась и я не мог различить марки, но видом и блеском своим они были приятны мне, напоминая те, какие любила носить моя младшая сестренка, вкусы и пристрастия перенявшая от нашей матери. Чуть правее и почти напротив меня белая дверь со стальной ручкой скрывала то, в чем проще всего было предположить ванную или уборную и я вспомнил, что такая же была в той квартире, где я впервые попытался изнасиловать мальчика. При этом воспоминании я усмехнулся, до сих пор не понимая, как это получается у некоторых. С девочками все намного проще.

Под тонкой тканью халата проступили соски, ресницы женщины дрожали как диванные собачки перед случкой и я удивился тому, что все это произведено было такими простыми и глупыми словами. В ее возрасте возбуждение должно было приходить сложнее, но если тот жестокий доктор не был ее мужем, а презрение, испытываемое ею исходило от недостатка удовольствия и разочарования, вполне естественного, если имеешь дело с теми, кто был воспитан в преклонении перед мужчинами, то становилось понятным, что восхищение со стороны подобного мне должно было быть удивительным и новым для нее. Не сомневаюсь, что, если бы мы встретились на улице или в иной другой обстановке, кроме ее квартиры, она сочла бы меня гомосексуалистом, совершив ошибку, столь привычную и радостную для меня. Ведь нет ничего приятнее, когда кто-либо ошибается в тебе, открывая тем самым удивительные возможности для игры и лжи.

Я прошел в комнату не снимая туфель, надеясь, что тем самым нарушаю правила и традиции, чистоту и непорочность этого дома, не переставая улыбаться и чувствуя, как само это место и расположение его наполняют меня решимостью и силой. Мне немало довелось жить на первых этажах и всегда это были чужие квартиры, жилища и логова тех девушек, к кому я имел неосторожность ощутить влечение. К несчастью, я слишком поздно понял, что все и всегда было всего лишь неосторожной, но, нужно признать, остроумной и увлекательной игрой. Нередко и как правило за несколько часов перед тем, как я должен был идти на свидание с очередной девственной обитательницей первого этажа, я испытывал особое состояние, никак не связанное со страхом или волнением. Сомнение присутствовало в нем, но происходило не от неуверенности в правильности выбора. Сама суть игры заключалась в том, что она не была моим исконным желанием. Навязанная необходимость совокупления раздражала меня, причина ее, каковой виделось лишь продолжение рода, казалась унизительной и никчемной. Лежа на кровати, держа в руке сигарету и разглядывая пятна на потолке, стоя перед зеркалом в новом костюме, нанося синий лак на ногти, я размышлял о том, чтобы навсегда оставить всякие попытки найти спутницу вне семьи, тем самым посмеявшись над всем тем, чему выгодно было размножение. Мои сестренки не один раз говорили о том, что хотели бы забеременеть и считали меня одного достойным чести оплодотворить их. Я помню, как сидел на кухне одним холодным зимним утром, наслаждаясь горячим кофе, теплым джемпером, слабостью после испытанного оргазма, Лена рассказывала мне о том, что происходит в ее любимом сериале, а я мог думать только о ее двухнедельной задержке. Мысль о том, что в ее чреве таится ребенок, произведенный мной, сама по себе была бы отвратительной, но, будучи дополненной пониманием того, что вскоре он будет насильно извлечен и помещен в сосуд, чтобы храниться на полке в моей комнате, служа для вдохновения и в качестве вечного, неисчерпаемого источника жизненной силы, наделяла маленькую, прокуренную кухню самым сладким уютом, какой я когда-либо переживал.

Несколько дней сестра боялась сказать мне о том, что менструация все же вернулась к ней. В те дни я был очень увлечен одним мужчиной и ей удалось утаить от меня саму кровь. Но когда я вернулся с намерением насладиться беременной сестрой, то заметил крохотный обрывок упаковки от гигиенических тампонов и это вызвало во мне такую ярость, что разбитыми оказались два стула, овальное зеркало на стене коридора, старое пианино, пережившее четыре поколения владельцев, а сама обманщица сломала два ребра, пытаясь убежать от меня и оступившись на лестнице. Но каждого, кто приходил в мою комнату я обманывал и говорил, что стоящий за стеклом в шкафу эмбрион-плод был извлечен из моей сестры и зачат мной.

В постели своих сестер я нарушал правила, я использовал крапленые карты и кости со смещенным центром тяжести. Когда губы, сосавшие молоко из той же груди, что и я, сжимали мой член, я радовался не меньше, чем похотливый паж, обнаруживший тайный ход в спальню юной королевы. В эти прекрасные минуты вселенной оставалось лишь смирять свой гнев или полагать, что и это входит в ее полагающие себя всеобъемлющими планы.

Та, что теперь угрожала мне мечом тоже когда-то обитала на первом этаже вместе с отцом-неудачником и матерью, писавшей под мужским псевдонимом отвратительные, наполненные штампами и низкопробными пошлостями фантастические романы, имевшие странные названия наподобие "Оранжевые небеса", "Развал", "Свое тело", "Контора Икс", "Страна пурпурного солнца" и прочие, вполне соответствующие их утомительно безжизненному и типичному для жанра содержанию. Вместе с ними проживала еще и некая дама, также имевшая прискорбное намерение считать себя литератором и, как и все в той квартире, принадлежавшая к одной весьма популярной в то время секте. Должен признать, что последнее имело наименьшее для меня значение. Подобные глупости никогда не интересовали меня. Считая позволительным для человека верить во все, что он сочтет увлекательным, я требовал только того, чтобы никто не настаивал на необходимости веры и не пытался навязать ее мне, время от времени забавляя себя посещением так называемых святых мест, всегда доставлявших мне удовольствие в силу противоречивости и двусмысленности своей. Удивляя знакомых, я соглашался побывать в подобных заведениях, принося множество историй и наблюдений. Однажды, находясь в очереди к мощам одной особенно чудотворной святой, я услышал разговор стоявших за мной женщин. Обсуждая грядущее посещение высохшей плоти так же, как поклонники — концерт любимой полногрудой певицы, они рассказывали друг другу об ужасах, случающихся с нечистыми людьми, о том, как те лишаются сознания или начинают странно вести себя в присутствии святых останков. Усмехнувшись, я подумал о том, что после двух часов в очереди на палящем солнце многие начнут странно вести себя, а затем вообразил, что должно было бы случиться со мной, если бы причиной всех описанных несчастий были бы не усталость и тепловые удары, не пресловутые благовония и массовая истерия, а то, что несчастные старушки называли грехами. Должно быть, я обратился бы в пепел при одной только попытке пересечь границу святых мест, не говоря уже о том, чтобы приблизиться к чудотворным мощам. Приверженец обоих полов, совратитель несовершеннолетних и насильник сестер, любовник тысячи дурманов, почитатель боли, поклонник страданий, любимец кошмаров, я был тем, кого они хотели бы навсегда изгнать из своего мира, чтобы в нем больше не было непонятных им наслаждений, недоступных для них опасностей.

Меня много раз пытались вовлечь в самые разнообразные вероисповедания и всегда я слушал рассказы, утомляющие, скучнейшие повествования о созидании мира, карах и наградах, находя первые недостаточно изобретательными, а вторые недостаточно соблазнительными. Помещая все это в области умозрительного, я оставлял рассказчиков уверенными в том, что им удалось произвести на меня впечатление, убедить в истинности их мировоззрения и оставить мне только один шаг до того, чтобы стать подобным им. Так случилось и с теми сектантами, легковерными не меньше, чем посетители музеев естествознания.

Я неслышно посмеивался, добродушно улыбаясь и не без интереса наблюдал за теми скучнейшими обитателями первого этажа, чье поведение и способ существования представлялись мне необычными в силу никчемности и удивительного, странного и чужого мне чувства жалости, вызванного пониманием того, что каждый их день будет похож на любой другой, покрытый приторной слизью лжи, пропитавшийся гневным соком неудовлетворенности, сгнивший от бессильной похоти, гноящийся запретными желаниями, поедаемый призраками страха, сжигаемый отсутствием надежд. Это были действительно потрясающие люди, без прошлого и будущего, без стремлений и возможностей, пустые существа с пустыми жизнями. Я не мог не восхищаться ими.