И все кончилось. Он просто стоял среди зала перед человеком в черной одежде. У человека было грустное лицо, какое-то неопределенное, как бы все время меняющееся — только четкие шрамы наискось: три багровые полосы на лбу, три — на щеке. Темные волосы, бледная кожа; чуть сутуловатая фигура в простой одежде — это он успел разглядеть краешком глаза, прежде чем взглянул ему в глаза.
И — лучше было бы мне этого не делать, успел подумать Раэндиль — опять понесло его куда-то волной и ветром, и пламенем жарче сокрытого в недрах земли, и кто-то разбирал его душу на миллионы маленьких кристалликов соли, и сыпал их на землю, и они таяли под струями дождя, что был он сам, и разносились ветром, что тоже был — он. И не было в мире ничего, чему он сам не был бы началом и завершением, истоком и концом. А кто-то все наблюдал за ним, держа на ладони мириады миров, и к каждой песчинке мира было в этом взгляде внимание, и к нему самому — но не холодное любопытство ученого, нет — забота и внимание, он чувствовал, пронизывали его насквозь. Бесконечно медленно и плавно его поставили на землю. Чувство того, что тебя изучают, плавно растаяло, оставшись странным теплом в глубине сердца.
Раэндиль очнулся. Огляделся, ничего не понимая. В зале никого не было, царил привычный полумрак. И тишина — ни песни стен, ни единого звука. "Наваждение?" — подумал он.
* * *
Словно во сне, он дошел до своей комнаты. Впервые с ним было такое — он смотрел на стены, двери, но видел только то, недавнее, видение из тронного зала. Вновь — это неповторимое ощущение полета... Раэндиль уже начал слагать в уме новую мелодию для песни, вот только чувства никак не хотели оформляться в слова, оставаясь в форме обрывков иллюзии, что никак не хотела исчезать.
В этот зимний вечер, когда за окном особенно горько стонал и бился ледяной ветер, ему вдруг — впервые за все время пребывания здесь — показалась неприятной и пугающей перспектива провести вечер одному. Хотя это и было доселе его привычкой — каждый вечер читать допоздна в одиночестве, и засыпать далеко за полночь; его окно гасло предпоследним из всей видимой части Цитадели. Последним гасло окно Наместника — когда всходило солнце. Но теперь ему вдруг захотелось ощутить себя среди людей — спокойных и дружелюбных людей Цитадели, слушать их беседы, греться у камина. Быть может, спеть...
Раэн и сам не понимал, с чего вдруг ему захотелось общения. Просто отчего-то все показалось менее обыденным, чем до сих пор. Та странная тоска, что заставляла его чувствовать себя здесь так же неуютно, как и везде до того, страшные и тревожные мысли о смерти, ощущение ненужности — вечный мотив его песен, разочарование во всем — все это как бы затаилось на время. Не ушло совсем, нет, он это чувствовал, но отступило на какой-то срок — и стало вдруг легче, светлее.
Он пришел в уже знакомую комнату с камином, где проводили вечера те люди Цитадели, кто любил музыку и пение. Комната встретила его теплом, пряным запахом сгорающих смолистых поленьев и странной гостеприимностью. Никто не обернулся, когда он вошел — но Раэндиль кожей ощутил, как к нему потянулись приветственные лучики дружелюбия. Странные тут были люди — Неслышная Речь, которой владели немногие из Высших Эльфов, была им привычна с детства. Многие вещи выражались именно так — не словом, но прикосновением души. Это была куда более емкая и искренняя форма беседы. В ней нельзя было солгать или притвориться. В Неслышной Речи за один краткий миг выражалось столько, сколько словами можно было описывать долгие часы — да так и не подобрать нужных слов.
Раэндиль знал, что этот дар у здешних врожденный; но со странным удовлетворением обнаружил в себе способность к нему. Ему приходилось сильно напрягать волю, чтобы выразить что-то; выходило неловко, неуклюже; но вот обращенную к нему безмолвную Речь Раэндиль воспринимал четко. Помогало его нечеловеческое обоняние — эмоции имеют не только цвета в Неслышной Речи, они имеют еще и запахи. В этой комнате пахло покоем и доброжелательностью.
Его не в первый раз удивила причудливая внешняя схожесть жителей Цитадели — темноволосые, бледнокожие, высокие и стройные, одинаково аккуратные и подтянутые. Непохожие ни на одно известное ему человеческое племя Средиземья. И все же в них была некая куда более глубокая индивидуальность, чем просто разнообразие черт лица и фигур.
Они были независимы, как кошки — иногда это принимало в глазах Раэндиля оттенок абсурда: "не тронь меня" словно было написано на лбу у каждого. И все же — идеальная дисциплина; если старший отдал приказ — он будет выполнен без раздумий, независимо от того, какой затраты времени или сил это потребует. Необычная вежливость — никогда не услышишь ни одного грубого слова, повышенного голоса. Но — столько мелочей, истоки которых Раэндиль никак не мог постичь. Так много вещей из шаткой категории "так не принято". "Запрещено" — это он мог бы понять: в каждом племени свои обычаи.
Но как понять, отчего какие-то вещи просто не делаются именно оттого, что они "не приняты"? Он замучил Лаххи вопросами, на которые она не могла ответить четко, лишь повторяя раз за разом надоевшую до зубной боли фразу: "У нас так не принято. Так никто не делает." Не принято — говорить человеку о его внешнем виде, как бы нелепо и неаккуратно он не выглядел. Не принято — приходить к кому-то без приглашения, даже в дневное время. Давать совет, если его не просят непосредственно у тебя. Это еще понятно — все сделано так, чтобы не раздражать друг друга. Но отчего под это же негласное осуждение попадает ношение золота, или красного цвета, или питье вина больше стакана, или манера спать дольше чем до первых лучей солнца? Почему не носят вещей с богатой отделкой, все так скромно и просто — мех, бисер, тесьма, вот и все украшения, даже у самых высокопоставленных... То же и в комнатах — кровать, стол, стул, да и все.
Но. Оденься ты в красное с золотом, обвешайся украшениями, сделай из комнаты мебельный склад или казну королевскую — никто тебе ни слова не скажет, ни намека не бросит, помогут даже. Только вот не будет этого теплого света-приветствия, которым тебя встречают, пока ты — свой. Пока — один из них, пусть не по духу, так по манерам. Просто — равнодушие. И делай все, что хочешь, если тебе — все равно. Если ты этого не замечаешь.
Странные, думал Раэндиль, сидя у камина, странные — но приятные, пожалуй, люди. В этой своей паутине "принято-не-принято" не чувствуют себя скованными, наоборот — какая-то мощная внутренняя свобода в каждом. И держать себя в руках — не повышать голоса, не выражать сильно своих эмоций — совсем им не трудно. Спокойные, открытые лица, ясные глаза, без той затаенной напряженности, неуверенности в себе, которую Раэндиль привык подмечать в людях других племен.
"Люди Цитадели" — такие простые слова, но те, кто имеет право зваться так, носят это словно царский сан. И он, с удивлением подумал Раэндиль, один из них. Пусть на время, не навсегда — но что-то в этом есть. "Угу, — подумал Раэн, — что ли ты, парень, чегой-то не то за обедом скушал, что так расплылся-то в умилении?" Но почему-то ирония не изменила легкого и свободного состояния души.
* * *
Пела девушка лет двадцати. Совсем коротко постриженная, короче чем многие мужчины, мужское же платье — чисто черное, только на груди серебром вышита птица с расправленными широкими крыльями. Крупные украшения — серьги и браслеты, непривычное для Раэндиля сочетание: нежно переливающийся лунный камень в неожиданно яркой оправе из меди. Раэндилю оно не понравилось, но что работа искусная, он не мог не признать. Если бы не украшения, он подумал бы, что она только что прискакала откуда-то, не успев переодеться — что-то именно такое, походное, было в ее одежде.
Лицо у поющей — прозрачнее льда, хорошо видно, как на виске бьется синяя жилка-пульс, да и нежная паутина румянца на скулах — где-то в глубине кожи. Такие же полупрозрачные губы, алая кровь пульсирует внутри. Хрупкая, слишком хрупкая — надлом во всем: в осанке, линии плеч и рук, тонких штрихах слегка удивленных бровей. Странная — еще не видел он здесь таких; все местные производили впечатление здоровья и жизненной силы. Эта же, вот, кажется, сейчас допоет — и растает в воздухе. Что-то нездоровое в этих детских запястьях, тонкой шейке.
И все же — красива, глаз не оторвешь. Изысканно правильные, как будто не природой, а умелой рукой художника сотворенные черты. Безупречное лицо. Глаза с какой-то лихорадочной искоркой, слишком живые и яркие для такого фарфорового личика. Какими-то смутно знакомыми показались ее черты, вернее, даже общее впечатление от глаз и манер.
Раэндиль поймал себя на том, что самым бессовестным образом пялится на девушку уже, должно быть, не одну минуту. Он с трудом заставил себя отвести глаза и вслушался в ее пение. Голос был чистый, звонкий, на взгляд Раэндиля — слишком уж высокий; ему нравились другие — низкие, звучные.
Пела она, к удивлению менестреля, одну из песен странников Средиземья, которую он знал с младых ногтей. Вернее, одну из вариаций слов на мелодию, которая была намного старше всех их.
Горькие луны полночных степей —
Это тебе, бродяга-поэт.
Только венки из степных ковылей —
Вместо короны, да княжеством — свет.
Тайну бродяги ветер унес,
Но не забылась странная повесть.
Кем-то пропелось, где-то отозвалось
Странное, горькое — так повелось...
Раэндиль дослушал песню до конца, потом встал, улыбнувшись девушке, жестом попросил игравшего на флейте продолжать ту же мелодию и запел сам. У него был довольно сильный голос, низкий, чуть глуховатый, приятный. Он заметно волновался — петь здесь ему еще не приходилось.
Кто-то растает звездным дождем,
Кто-то уйдет в вечную ночь.
Кто-то надеется, верит и ждет —
Кого-то найти, кому-то помочь.
Нет нам приюта, нет нам родных,
Посохом станет земная нам ось.
Вечные странники — странные сны.
Так повелось...
Песня понравилась, он чувствовал это — словно поток тепла и света, Неслышная Речь с выражением одобрения и симпатии. Впервые в жизни Раэндиль почувствовал, что смущается от похвалы. Все время он принимал это как должное — а теперь вдруг не мог понять, отчего же щеки заливает волна румянца. Ведь не мальчишка уже...
За спиной скрипнула дверь, но Раэндиль не оглянулся. Каким-то колдовским образом он уже знал, что это — Наместник. И правда — он. Поздоровался одновременно со всеми — небрежным кивком и куда более приветливо — Речью. Подошел к Раэндилю, навис со своего роста. Улыбнулся. Лучше бы не улыбался, все равно ведь — просто движение мускулов лица, не более. Истинной улыбкой было то едва заметное облако тепла, что ощутил Раэн.
— Ты, говорят, любишь ходить, где не следует? Ну что ж, придется за тобой следить.
Раэндиль опешил. Это было так грустно — вот именно сейчас, когда ему так хорошо и радостно здесь, надо же все испортить.
— В общем, собирайся — завтра поедешь с моим отрядом. Хватит бока пролеживать.
От сердца отлегло. Певец даже обрадовался, но решил не показывать вида. Врожденное упрямство не давало вот так сразу согласиться.
— Бока-то пролеживать поприятнее будет, чем по морозу мотаться, разве не так?
Гортхауэр коротко хохотнул.
— Ничего. Не замерзнешь!
И сразу отошел на несколько шагов, подозвал к себе певицу, о чем-то с ней заговорил, демонстративно отвернувшись от Раэна. Тот прекрасно знал — приказы Наместника не обсуждаются. Даже если они отданы в такой вот шутливой форме. Но Раэндиль и не собирался особо упрямиться — ему было интересно, что же это за поездка такая и зачем он там нужен — не песенки же в дороге распевать, с этим они сами справятся: петь тут умел почти каждый.
* * *
Ранним утром, когда солнце еще только появлялось из-за горизонта — ленивое зимнее солнце — Раэндиль стоял во дворе, пытаясь найти взаимопонимание с конем, на которым ему предстояло ехать. Несмотря на все его попытки, конь явно нарывался на грубое обращение. Косил глазом, норовил укусить и лягнуть. Раэндиль вообще хотел взять ту смирную кобылку, на которой ездил все время до сих пор — но конюх только посмеялся, сказав, что не догнать ей коней Наместника, как она и не старайся, скорее уж свинья догонит саму кобылу. И вывел к нему здоровенного вороного жеребца. Жеребец оглядел с высоты своего редкостного роста будущего седока, тряхнул волосок к волоску расчесанной гривой и вынес ему приговор, коротко и насмешливо заржав. "Ну, погоди! — сказал про себя Раэндиль. — Доржешься у меня!". И в качестве первого аргумента сунул ему в морду хлыст.
В общем, через некоторое время он все-таки сидел верхом на упрямом жеребце, гарцевавшем и пытавшемся сделать "свечку", и, в промежутках между длинными и цветистыми репликами, нашептываемыми в ухо коню после каждого очередного финта, разглядывал двор. Необъятный внутренний двор крепости, по форме напоминавший подкову, был полон людей и телег. Несколько людей из Цитадели сновали между всей этой массой народа, лошадей, тяжело груженых обозов, легко управляя всем процессом разгрузки.
Те, кто привез телеги, были, как понял Раэн по их одежде, из более южных земель, скорее всего, самого пограничья Ангбандских владений. Внешне — вылитые Три племени. Сейчас они привезли часть своей дани, которую платили Цитадели — в основном, продукты, немного мехов и тканей. Как считали в Цитадели, с них берут вполне приемлемую плату за охрану границ. Так ли это, Раэндиль не знал; но судя по сытым и румяным физиономиям крестьян, по их теплой и красивой одежде, по ухоженным лошадям — никто из горла у них последний кусок не вырывал.
Зато он знал, что Цитадель надежно патрулирует границы — каждый день оттуда привозили раненых, случалось, что кто-то и не возвращался. Принимали учить детей, в случае появления заразы — посылали лекарей. В Цитадели производили много вещей, которые пользовались спросом в деревнях: оружие и доспехи, ткани тонкой работы, красители для них, ювелирные изделия — а здесь к таковым относилась большая часть изделий из металла, от тарелок до вышивальных принадлежностей. Эти вещи обменивались на продукты и сырье — сама Цитадель выращиванием хлеба и обработкой руды себя не утруждала.
Как считал Раэндиль, им вообще можно было без всего этого обойтись: с удивлением он наблюдал, как, пользуясь магией, некоторые из местных добывают вещи как будто бы из ниоткуда. Вот — сидит за столом ювелир, делая очередное украшение. Задумывается, протягивает руку перед собой, странная вспышка полыхнет вокруг пальцев — а на пустой секунду назад ладони несколько драгоценных камней, да еще и именно того размера, что ему надо. И как ни в чем не бывало, продолжает работу.
Первый раз случайно увидев это, Раэндиль испугался. Тогда он случайно, в поисках Лаххи, забрел в ювелирную мастерскую и увидел вот это. Но, после подробного снисходительного разъяснения от ювелира — на вид ровесника Раэндиля, здоровенного парня — косая сажень в плечах, скорее на кузнеца похож — перестал пугаться.
