Он бродил по миру из костяных фигурок. Он расставлял фигурки по местам, одни зачем-то двигал, другие почему-то убирал. Фигурку земли он тоже убрал. Фигурка эта почему-то была круглой, как шарик, но он знал, что это — земля. Вся земля, какая только есть. Он захотел её переставить в другое место — и выронил из рук. Шарик раскололся, из него во все стороны потекли слёзы, а потом вообще стала плакать... Чёрная Ива. Ничего ему не понятно про этот сон. Нехорошее что-то. Тревожное. Но не к шаману же обращаться. Запрет он всё же нарушил. Серьёзный запрет. Для них серьёзный, а для него — глупый. Но всё же... наверное, ему надо проведать ту фигурку, что он спрятал в развилке дерева. Оставил там одну. А вдруг она упала?.. Что-то случилось, наверное. Надо проведать, — думает Режущий Бивень, но утро такое спокойное, тихое, и всё вокруг тоже — мало ли что ему там приснилось. Забыл он уже.

Он вылазит из ночного укрытия, разминает кости, потягивается. Обе повязки на его теле ночью свалились, скоро открытые раны привлекут мух.

Чёрная Ива находится на своём месте. Она выглядит сонной, какой-то задумчивой, но руки её не утратили прежней ловкости. Вдова Крикливого Селезня неутомимо скоблит, подошедшего Режущего Бивня будто и не заметила, только усерднее стала тереть разостланную шкуру.

— Чёрная Ива пусть сделает мужу повязки. А потом идёт спать. Режущий Бивень будет работать.

Чёрная Ива послушно подходит, осматривает раны мужа, чутко гладит рукой, в глазах замелькало лукавство:

— Стра-ашные раны. Надо сбегать к Болотной Выдре за листьями.

Она упорхнула, как птичка; вдова Крикливого Селезня занята делом. Режущий Бивень садится на мягкую стопку сложенных шкур.

День будет тёплым. Один из последних дней лета. Совсем не хочется вспоминать о работе, которая рядом, которая ждёт не дождётся. "Надо напомнить Чёрной Иве, что пора подновить зимние шкуры", — думает Режущий Бивень. Как будто без этого мало забот.

У реки поёт иволга. Красивая птица, Жёлтое Брюшко. В утренней прохладе её присвист словно нарезан кусочками, и каждый кусочек изящен, как большеглазый детёныш газели, как сама птичка. Или как Чёрная Ива. Можно слушать и слушать.

И Режущий Бивень слушает. Совсем забылся. Будто унёсся куда-то, как птаха, и порхает над степью. Видит сочные травы, цветы, видит негу земли, чувствует все её ароматы. Как хорошо! И ведь так уже было, откуда-то он всё это помнит, где-то встречал, может быть, там, на полях блаженной охоты.

Но смолкла иволга. И Режущий Бивень вернулся из своих странствий. Чует другой аромат. Мясом пахнет повсюду. Сырым неразделанным мясом. И первые мухи уже зажужжали. А где-то тут отложен его нож. Резать надо ему. Много резать. Нескончаемо много.

Чёрная Ива возвращается с другой стороны. И зовёт отойти.

Она принесла свежие повязки и вместе с ними плохую новость. Заболел Чёрный Мамонт. Внезапно заболел.

Она не договаривает до конца, но Режущий Бивень легко угадывает её дальнейґшие мысли. Они виноваты. Нельзя было этой ночью им спать вместе. Духи прогневались.

— Нет, Чёрная Ива, — говорит он вполголоса. — Какая духам разница... — но, возможно, разница всё же и есть. Эти странные сны... Не в его силах знать до конца. Если Чёрному Мамонту не полегчает, он, пожалуй, вечером сходит к шаману поговорить. Пока же нет причины для беспокойства. Даже как будто кто-то где-то внутри сказал: "Этот пускай болеет. Побольше". Ведь Чёрный Мамонт — соперник. Но Режущий Бивень не соглашается сам с собой. Так нельзя думать.

Чёрная Ива приладила мужу повязки и теперь может идти спать. Режущий Бивень остаётся работать вместе со вдовой.

Вовсю занялся день. Рыжее солнце вскарабкалось выше скал, по остывшей за ночь земле задвигались тени. Проснулись вороны, наполнили воздух своими сплетнями, застрекотали в траве кузнечики. Занял привычное место высоко в небе стервятник, жадно следит за людьми, где оставят отходы. Однако там дежурят волки, лишь проворным воронам иногда удаётся что-нибудь отщипнуть, стервятник не может спуститься на землю. Коршун тоже не может спуститься, и потому гоняет ворон, одну подбил на лету, только серые перья посыпаґлись ворохом вместе с бешеным граем вороньей стаи.

Мужчины собрались в кучку, о чём-то напряжённо толкуют. Режущий Бивень откладывает нож. Наверное, они обсуждают состояние Чёрного Мамонта. Ему тоже полагается осведомиться.

При его приближении разговор смолкает как по беззвучной команде. Никто не смотрит ему навстречу, все заняты чем-то своим и очень секретным. Разглядывают стороны света, наблюдают за вороньей кутерьмой.

Режущий Бивень останавливается, не дойдя пары шагов. Они говорили о нём, это понятно, раз так все разом смолкли. Львиный Хвост, его друг, этот вообще отводит глаза в сторону, будто стыдится. Стыдится сознаться. Да, они с Чёрной Ивой нарушили запрет. Нельзя спать с женой, когда на охоте и перед охотой, а раз мясо ещё не разделано, охота считается незавершённой. А Режущий Бивень спал с женой. А Чёрный Мамонт главный на этой охоте, он тут за всё отвечает. Вот и ответил перед духами за нарушение, за проступок одного охотника и его жены. Так они все наверняка думают, это они, должно быть, и обсуждали, и Режущий Бивень уже торопится проскочить мимо, не к ним вовсе он шёл, а по своим делам, дальше.

Но Львиный Хвост вдруг говорит ему в спину:

— Один охотник только что нас покинул. Главный.

Режущий Бивень всё-таки останавливается. Один охотник — это, конечно же, Чёрный Мамонт, теперь его имя нельзя произносить вслух, чтобы не отвлекать его душу. Режущий Бивень оборачивается к остальным, они все глядят на него, все как один, и в их глазах видится осуждение. Они осуждают его, они винят! Режущий Бивень отрывисто буркает: "Да!", — и спешит прочь. До ветра. Ему не важно, что они там о нём думают.

Вдова Крикливого Селезня всё так же скоблит. Режущий Бивень останавливается прямо напротив неё, и слова его злы:

— У женщины длинный язык.

Вдова вздрагивает при его голосе, но тут же тень робкой улыбки крадётся к её губам. Её широкое и немного скуластое лицо ещё без морщин, а если разгладить спутанные сальные волосы, помыть и причесать — вдова вполне бы могла вдохновлять отдельных охотников на новые подвиги. Но не Режущего Бивня. И она об этом догадывается. Грустно вздохнув, распрямляет спину и, не выпуская скребка из руки, отвечает быстрыми жестами: "Язык женщины вырван. Женщина в скорби".

Режущий Бивень не станет ругаться с женщиной. "Иди спать!" — это всё, что он может сказать. Вдова безмолвно с ним соглашается, не прекословит, уходит. Он остаётся один. Ему нужно к шаману.

* * *

Вогнутый Лоб и Рваное Ухо медленно шествовали по степи. Взошла луна, раздвинула звёзды, посеребрила траву под ногами двух мамонтов. Детёныш немного прихрамывал, поэтому Вогнутый Лоб еле передвигался, приноравливаясь к нечёткой походке мамонтёнка. Рваное Ухо родился прошлой весной и ещё сосал молоко. Должен был сосать. Вогнутый Лоб не мог достать ему молока, не мог заменить Задиру, но возле реки растут мягкие сочные кустики, очень нежные — и детёныш, наверное, сможет их есть.

Всё теперь изменилось для огромного мамонта. Быстро так изменилось. Он был вожаком! Он отвечал. Отвечал за своё стадо. И пусть, помимо него, в этом стаде был лишь один малыш-сирота, мамонты всё равно не умеют считать. Стадо есть стадо. А стадо с детёнышем — вообще особое стадо. И именно такое, особое, стадо вёл теперь Вогнутый Лоб.

У мамонтов прекрасная память, в их огромной голове умещается всё, всякая мелочь о степной жизни. Вогнутый Лоб никогда не чаял быть вожаком, это не удел самцов, это удел самок, таких, как Старая Мамонтиха или Густая Шерсть; самцы же, окрепнув, обычно уходят и любят бродить в одиночку — потому и не помнил Вогнутый Лоб, чтоб когда-нибудь самец вёл детёныша, но что с того? Вот он вёл. И всё сразу снова оказалось на своих местах. Некогда было теперь Вогнутому Лбу тосковать, некогда было вспоминать. Теперь он должен был отвечать. Отвечать за детёныша. И ему это было по душе. Как раньше было по душе идти под руководством Старой Мамонтихи. А потом должно было стать по душе бродить одному. Но теперь стало другое. Он вёл детёныша. Он отвечал за своё стадо. Он готов был ответить. Ответить всей своей недюжинной силой: мощными ногами, цепким хоботом, крепкими бивнями. И даже ещё кое-чем. Чем-то таким, о чём знает лишь сердце, не голова. Не было больше никаких сомнений. Не было ничего, кроме ответственности.

Впереди запахло львами. Стая львиц вышла на охоту. Вогнутый Лоб остановился, и Рваное Ухо тоже послушно замер между его передних ног, а львицы приближались. Они заметили мамонтёнка и быстро окружили Вогнутого Лба. Хищные глаза светились холодґными зеленоватыми огоньками, из ноздрей вырывался зловонный пар. Они скалили зубы, рычали, дразнили большого мамонта. Вогнутый Лоб знал, что ни один зверь, кроме двуногих, не посмеет на него напасть, покуда он держится на ногах, поэтому львиц он не опасался. Но у тех был другой план. Они намеренно дерзили гиганту, рычали, делали ложные выпады, ожидая, когда же он бросится наказать наглецов и хоть на мгновение оставит детёныша позади. Вот тогда львиная свора не упустит момента, в мгновение ока набросится на малыша, и покуда гигант сообразит, как жестоко его провели, всё будет кончено. Бездыханный трупик останется на холодной земле, истекая кровью; большому мамонту, рано или поздно, придётся его оставить хитрым победителям. Так вполне могло быть, будь Вогнутый Лоб чуть посильнее. Конечно, львицы вели себя чересчур нагло, конечно, кровь его закипала и даже обломанный бивень рвался в атаку. Однако сегодня выдался тяжкий день и слишком много свалилось на крепкие плечи гиганта. Его ноги просто примёрзли к земле, и поэтому ничего не получалось у львиц. Их вожак, огромный рыжегривый лев, яростный и бесстрашный, всё ещё спал вдалеке, и только визг поверженной львицами жертвы мог бы его разбудить. Вот тогда бы он быстро явился за своей главной долей добычи. Но теперь без него львицы трусили. Даже Сильная Лапа, первая среди равных, сплошь одни мускулы, да ещё когти, зубы и отвага, даже она лишь подскакивала к шерстистым столбам и не могла впиться, вонзить зубы в ногу, чтобы гигант заревел и взвился от ярости, не стерпел, кинулся мстить. Нет, так не получалось, и Сильная Лапа, порычав для острастки, отступила во тьму. Вся львиная стая повернула за ней. В степи много добычи полегче. Мамонты двинулись дальше своей дорогой.

Вогнутый Лоб и теперь не торопился, не подгонял малыша. Львы не вернутся. А если вернутся, всё равно он детёныша отстоит. Никто никогда не сможет их разлучить. Никто не порушит их стадо. Ни львы, ни гиены, ни волки — никто.

Заржали лошади, застучали копыта. Завизжала несчастная жертва. Должно быть, Сильная Лапа вцепилась ей в горло... Вогнутый Лоб почуял Рыжегривого. Грозный убийца горделиво шёл в ночной мгле. Спешил к своим львицам. Львицы всего лишь большие детёныши в сравнении со львом. Одним своим рыком разгонит лев всю стаю львиц и первым набросится на поверженную добычу. Вогнутый Лоб не раз уже видел такое. Но никогда той добычей не были мамонты. И никогда Рваное Ухо не будет добычей, ничьей, покуда он жив. Никогда.

Вогнутый Лоб засмотрелся на не обращавшего на него внимания льва и вдруг заметил нежданное. По следам льва скользит тень. У мамонтов плохое зрение, слабое. Слабое для обычных вещей. Но не обычное они хорошо видят. Та самая тень, что спасла мамонта, теперь двигалась по следам льва. Та самая тень, что была вожаком, что вела за собой. Вогнутый Лоб даже нечаянно дёрнулся следом. Но тут же опомнился. За ним ведь малыш. Он сам теперь вожак. Он не может следовать за другими вожаками, он должен с ними расходиться. Куда тот идёт? Следом за львом? Никак не нужно мамонтам следом за львом. Свой путь у них. Подальше ото львов.

Не послушался Вогнутый Лоб тени. И правильно сделал. Вскоре послышались визги гиен. И эти спешили туда же — за львом. И за тенью. С гиенами Вогнутому Лбу не хотелось встречаться ещё больше, чем со львами. Много их, они хитрые. И коварные. Могут что-нибудь выдумать мерзкое. Как двуногие. Вогнутый Лоб прибавил шагу, спеша удалиться от гиеновой тропы. Как будто получилось. Не заинтересовались ими гиены. Детёнышем не заинтересовались. На этот раз. Можно пока успокоиться большому мамонту.

Они идут хитрым путём. Как хитрила когда-то Старая Мамонтиха, так хитрит теперь и Вогнутый Лоб. До реки совсем близко, но и до двуногих близко тоже. Конечно, двуногие станут думать, что мамонты поспешили к реке, к которой так долго стремились. Так будут думать двуногие — и просчитаются. Потому что мамонты сделают крюк. Сначала они сделают маленький крюк, потому что им всё же нужно напиться перед дальней дорогой. Они напьются, поедят и быстро пойдут дальше, чтобы сбить с толку врагов. Они пойдут прямо в степь, будто хотят вернуться к местам зимовки, будто заранее спешат туда, ведь им теперь долго идти с малышом. Они обманут двуногих. Они отойдут подальше в степь, затем свернут к предгорьям и снова выйдут к реке, только как можно дальше от людей. Так наверняка сделала бы Старая Мамонтиха, и так без неё сделает Вогнутый Лоб. Не зря же двуногие прозвали его Мудрым Лбом. Им больше не выследить мамонтов. Никогда.

Незадолго перед рассветом они остановились. Детёныш серьёзно устал, а Вогнутый Лоб хотел спать. Детёныш улёгся между передними ногами взрослого мамонта, и тому пришлось спать стоя. Мамонт умеет спать стоя, и ему даже снятся высокие сны, но на этот раз Вогнутый Лоб только дремал, не смыкая глаз, потому что львы бродили неподалёку и гиены хихикали где-то рядом со львами. Они разбирались между собой, грызлись за добычу. Покуда у них есть добыча, большой мамонт мог отдохнуть.

А когда рассвело, степь накрыл холодный туман и надолго сбил запах реки. Всё спряталось от глаз мамонта и ничего не манило. Детёныш сладко спал, Вогнутый Лоб не стал его будить.

* * *

По обычаю, шаман разбил свою палатку на закатной окраине лагеря. Сразу за палаткой вздымается пологий холм, за которым в лощине болото, ещё дальше к ночной стороне соединяющееся с рекой. Очертания холма полностью съедены густым туманом, а вот из болота в лощине позади холма как будто доносится кваканье. И это кажется странным. Никогда раньше не слышал здесь кваканья Режущий Бивень. Может, это другие лягушки, не из болота?

Он остановился перед пологом временного укрытия, собирается с мыслями. Но низкий полог откидывается сам, изнутри возникает искореженное глубокими морщинами лицо Большой Бобрихи, бездетной жены шамана. У неё на диво редкие белесые брови, такие обычно бывают у лгунов, у тех, кто лишён стеснительности.

— Шаман беседует с духами. Подожди пока там, — она протягивает руку в туман, где, как знает пришедший, вкопана в землю специальная сосновая чурка для отдыха.

Режущий Бивень садится. Похоже, сидеть тут ему долго. С шаманом всегда так.

Он думает о Чёрном Мамонте. Ведь он недолюбливал его. Однако никогда между ними не было стычек или плохих слов. Никогда. Но на Осенних Оргиях, на большом празднике, когда все сходят с ума, когда любой может сойтись с чужой женой и даже с женщиной из своего клана, и даже с собственной матерью — на Осенних Оргиях Чёрный Мамонт гонялся за едва созревшей Чёрной Ивой и овладел ею при всех. Режущий Бивень стоял в стороне, будто бы веселился, но не мог глаз отвести от этой пары. "Какие они чужеродные", — морщился он. "Зачем она с ним?.. Какой глупый праздник". Степная Лисица тянула его, стремясь повалить, а он отбивался шутливо и тайком наблюдал. И когда взял он Степную Лисицу, когда она его взяла, он всё ещё думал о чужеродности. О несовпадениях жизни. Тогда уже он решил, что возьмёт Чёрную Иву в жёны. И клялся себе, что никогда не отпустит её на Осенние Оргии. Никогда.