— Да, черт!.. Сам не знаю. Знаю только, что путь мой вне коллектива, заводского, там, блатного, или диссидентского, революционного, контрреволюционного... Советского, антисоветского... Не, не, советского не в смысле нашего, а в смысле всяких там горсоветов, верховных советов, советов дружины, советов ветеранов социалистического труда...
Хм... Дался ему этот контрреволюционный... Может, Лук заподозрил что насчет моего "второго дна"? Тогда хреново, тогда мне перед ним очень стыдно будет, если вдруг всплывет наружу...
— Повторяешься, Лук. Ты это уже говорил, причем только что, и я тебя расслышал... Типа, социальный изгой, ишак, гуляющий сам по себе, волк-одиночка, пол-аршина в холке. Осторожнее, блин, со жвачкой, а то сам будешь от кресла отскабливать!
Но Лук не реагирует на издевательские мои нападки, он воодушевлен и грустен:
— ...знаешь, в последнее время я подумываю насчет Питера: поеду в Питер и поступлю в универ, на факультет психологии... И я не повторяюсь, Мик, просто уточняю до уровня формулировки. Э-э... ну, чтобы даже тебе было понятно. Да хрен с ними, с формулами, главное — отсечь ненужное, остальное высохнет и само отвалится. С детства слышал и сейчас иногда вынужден слушать нотации от взрослых, в том числе и на тему: "всякий труд почетен и полезен". Как придет в школу какой-нибудь хрен, ветеран или методист райкома партии, комсомола, и начинается...
— Лук, а ты что, тунеядец, типа, не согласен с тезисом о полезности труда?
— Смотря какого. Меня этим не пронять, насчет любого, у меня свои, довольно черствые, взгляды на профессию палача, астролога, или, там, говночиста, но все-таки мне лично любопытно: ужели и забойщики на живодерне способны писать хорошие стихи, лирику любовную, философскую?..
— Лук, боюсь тебя огорчить, но, думаю, что да, способны.
— ...Не хочу заводской карьеры, не хочу блатной или милицейской. И "канцелярской" не хочу, и учительской. Эх, научиться бы на гитаре... на электрогитаре... собрать ансамбль...
— Группу. В вокально-инструментальном ансамбле пусть "комсомольские сердца" играют.
— Ну, да, группу. Давай, соберем?.. Нет, поздно уже, скоро школе конец.
— А военную карьеру хочешь?
— Мика, ты чё, стебаешься так? Не хочу. Не, ну, если сразу в генералы, типа, генерал армии... Тогда я бы еще подумал... Короче, попробую в универ. Психолог по жизни — это ништяк!
— А не поступишь если? Ну, вдруг?
— Сам знаешь, что тогда будет, ... тогда: в солдаты загребут, и совсем не в генералы. О-ё-ё! Не дай бог, Мика! Это тебя отец от армии запросто отмажет, а меня — фиу! — и та-да-да-дам-м-м, два года на плацу! Как мой старший братец. Он уже полгода оттрубил, в сержантской учебке, еще полтора осталось. Но даже если и не поступлю — домой ни за что не вернусь! Н-нахрен! Воткнусь на какую-нибудь стройку, разнорабочим, и буду жить в общаге, пусть из Ленинграда служить забирают, а не из "Павлика Петровского"! Но я постараюсь поступить! А-а-а там-м-м!.. М-м-мика-а-а!.. Представляешь!?
Далее разговор о карьерном будущем резво соскочил на девчонок, потом на рок-музыку (мне отец стопку импортных журналов из Москвы привез, с фотографиями), потом мама заглянула, ненавязчиво напомнив, что Луку пора домой, родители звонили, кроватка-бай-бай...
Мне тоже внезапно захотелось в психологи, хотя я и понимал критическим разумом своим, что это не мой выбор, а просто Луково мимолетное влияние. Да, захотелось, но я-то уже знаю по опыту, что — как захотелось, так и перехочется. Я уже успел отмечтаться в детстве по довольно широкому фронту судеб: жаждал быть ветеринаром, спелеологом, археологом, кинорежиссером, дипломатом, сейчас вижу себя в горячечных мечтах кумиром миллионов женщин, всемирно признанным рокером, типа Джона Леннона или Ричи Блэкмора... Не попсой, вроде Тома Джонса, но именно рокером, бунтарем-скандалистом, с волосами ниже плеч, с шузами на платформе
Но, увы, придется поступать в московский экономический вуз, отец потихонечку настаивает.
Не могу сказать, что проблемы денег, экономики, отечественной и мировой, меня совсем уж не волнуют — волнуют, да еще как, особенно когда их нет, денег этих... Но и чисто теоретически — тоже любопытствую. Вот, например, даже при всех усилиях моей феноменальной памяти и не менее феноменального ума, то и дело туплю, когда задумываюсь о сравнительной покупательной способности денег, не в силах сложить в единую сравнительную систему валют разных времен и стран мира. Если бы я был директор чего-то там соответствующего для данной моей фантазии, я бы распорядился создать таблицу соответствия покупательной способности денег по временам и странам. К примеру: заходит мастеровой в кабак и берет на один пятак (гривенник, пятиалтынный) рубца и водочки... Д"Артаньян продает королевский перстень за тысячу пистолей, или Холмс трясет перед Ватсоном пачкой пятифунтовых банкнот и приглашает в кабак, дабы отметить очередное раскрытое дело... Но пятак в 1811 году — это совсем иные деньги, нежели сейчас, и фунты Викторианской Британии отличались от нынешних не только размерами, но и другим количеством шиллингов и пенсов... А какова была пенсия у Ватсона в переводе на наши деньги?.. А каков бюджет Петровского двора в октябре 1723 года в пересчете на современность?.. Что такое шестнадцать долларов за унцию золотого песка в "арктических" повестях Джека Лондона? Кстати говоря, в детстве я любил читать Джека Лондона и не раз натыкался на упоминание суперморозов: плевок, дескать, замерзает на лету. Пару раз в своей жизни видел такое и у нас в Павлопетровске, посреди сибирских зим: это немилосердный клин природы, после него -20 воспринимается как реальная оттепель... Впрочем, до морозов еще далеко, месяц, а то и два... Но они придут за нами, я знаю... Про унцию я тоже знаю, я их наизусть целую кучу помню, унций этих, среди них главные две: "тройская" — для драгметаллов и древнеримское математическое понятие, обозначающее одну двенадцатую долю чего-либо... А вот сколько это — шестнадцать американских долларов конца девятнадцатого века, на наши советские деньги образца осень семьдесят третьего года двадцатого века... Было бы очень любопытно все это знать, не напрягаясь долгими собственными изысканиями и расчетами. Но такой таблицы мне не попадалось, и положить жизнь, чтобы ее построить, я лично не собираюсь. И в экономический вуз тоже не хочу, даже ластами вяло трепыхаю, в попытках отвертеться, но...
Отец настаивает, а мама, вопреки обыкновению оппонировать отцу и легко пикироваться с ним по поводу моего студенческого будущего — соглашается и только грустно вздыхает: так или этак, но любимый "сыночка" скоро отчалит из родного дома и будет жить один... посреди большого страшного города... У нее мечта — переехать в Москву. А у меня — оторваться во взрослую жизнь.
Эх, скорее бы!
Зайсан — хреноватенький городской район, весьма неблагополучный по милицейским сводкам, даже среди бела дня, а тем более в сумерках, небезопасный для парней-пришельцев. На картах и в документах не обозначен, но он есть, равно как и Рабочий поселок, и Копай, и Татарский край, и Черемушки, и Холодильник... Как правило, мальчишеские шайки аборигенов, болтаясь по "своей" территории, докапываются ко всем посторонним сверстникам, пристают и к девчонкам, разумеется. Чаще пристают, если девицы незнакомые, не местные, и это само собой, это во всем городе так, но девице не позор побежать прочь или завизжать, призывая общественность на помощь, а вот конкретному пацану в чужом краю... Но и ребята "ноги делают" в авральных ситуациях, не без того... Побежишь тут, когда полупьяная гоп-толпа готова мутузить тебя до полусмерти кулаками да пинками... или чем потяжелее... Вот если можно было бы держать при себе ствол... наган, там, или шестнадцатизарядный маузер... Вздор, конечно. Много позже, в другой взрослой жизни, знавал я короткое время семью, где мальчика воспитывали, исключив из его жизни военные игрушки. Хорошая, добрая семья, отнюдь не глупые родители... И мне, мимолетно правда, стало жаль его самого, а также родителей, которые хотели как лучше, да и вообще... Плохо же, когда стреляют, грабят, хулиганят и берут в заложники, плохо это, кто бы спорил. Но человек — он ведь зверь, хищник, как это ни банально звучит. Вырви у него клыки и когти, сунь взамен цветы — он и выродится. Не ангелом вспорхнет, а овцой зачавкает...
А то и того хуже — бараном.
Короче говоря, Микула с большой неохотой согласился сопровождать Лука в прогулке по Зайсану, чтобы помочь найти там нужного человека по указанному адресу и скинуть ему сообщение от Владимира Петровича. Он даже и не скрывал от друга свое нежелание, и Лук, конечно же, чувствовал угрызения совести: ему так же было бы "в лом" помогать Мике в подобной ситуации, но и он тоже бы не стал отнекиваться... Друг есть друг. Да ведь и не сто процентов, что нарвутся, авось и обойдется... Лук и сам долго откладывал поход, отнекивался перед самим собой: все завтра... и опять завтра... и еще раз завтра... Обещал — должен исполнить, точка.
— Днем замучаемся там кого-то искать, сказано же: после шести, но давай попробуем засветло туда-сюда смотаться?.. Прямо сейчас, типа. А? Очкуешь, Мика?
Микула презрительно фыркнул, придвинулся вплотную к зеркалу, встроенному в шкаф румынского дерева...
— Это ты очкуешь. Ч-черт! У меня ус на левой стороне, оказывается, гуще растет, чем правый ус, секи масть!
Лук повернул голову... издалека не видать, подходить лень, да и какая разница?! Эх, в кресле так удобно. Сидеть бы и сидеть, никуда не топая...
— У меня тоже левый гуще. Да не, у тебя вроде ровные. Всей и разницы, что один у тебя левый, а другой правый, в каждом волос по неполному десятку. Ну, чё, погнали?
— Пошли. Надо еще не забыть хлеба купить на обратном пути, мама с работы звонила. У тебя и таких нет.
— Чего у меня нет, ты о чем? — недоуменно спросил Лук. — Насчет фотографий?
— Усов. Усов у тебя нет. Усов. Одни хилые сопли под носом. Порыли!
Пришли по адресу засветло.
— Вот этот перекресток, вот Крепостная, и что теперь? Какой дом-то?
— Сейчас, сейчас, Мика, только сориентируюсь...
Дом с нужным номером нашелся не вдруг, минут пять поплутали, в тщетных попытках уберечь ботинки Микулы от лужи, более похожей размерами на пруд, и от грязи на ее берегах. Лук был в резиновых сапогах с отворотами и мелкой воды не боялся.
Дом частный, бревенчатый, на улицу два окна с распахнутыми ставнями, крашеными в белое. Старый дом, окна едва ли не вровень с поверхностью земли, пополам с водой, — назвать эту некогда асфальтированную поверхность тротуаром язык не шевельнется. Слева от дома забор в метра два, в заборе дверца... Закрыта. Лук подергал дверную ручку, постучал громко... Подождали, вслушиваясь. Хорошо, хоть, собаки во дворе нет, достала бы лаем своим... И еще раз постучал.
— Ну, чего? Кто там ломится? Чего надо?
Голос женский, явно, что не молодой.
— Здравствуйте! — Лук сказал приветствие и запнулся. Он почему-то думал, что в ответ на стук откроется дверца в заборе, и в ней проявится мужчина, в котором он тотчас признает (по описанию Владимира Петровича) того самого человека, адресата, Кузю-Татарина... А теперь что? — Гм... А можно Кузю позвать?
— Кого, кого!? Чего надо? А?
— Гм... Мне бы... С Кузьмой поговорить.
— Каким еще Кузьмой? Нет здесь таких! Уматывай, откуда пришел! Пьяные нажруться, и фулиганят тут... Нет тут таких!
Лук стоял, тупо глядя в коричневую деревянную дверь, всю в разводах облупившейся краски... "Осторожно! Злая собака!" Собаки нет, а табличка есть, старая, уже полустертая...
Ну и чего теперь?.. С одной стороны того... а с другой стороны — так наоборот, ништяк! Он пришел, он искал, он честно спросил... И теперь свободен от всех поручений и обязательств! Можно уходить. Но врожденное Луково упрямство заставило его сделать еще одну попытку.
— Э, алё!.. Ну, может, все-таки, подскажете?.. Потому что мне так адрес дали...
Клацнул засов с той стороны ворот и дверца-калитка открылась.
— Ну, я это. Чё искал?
Мужику было лет под тридцать. Темноволосый, ростом невысок, пониже Лука сантиметров на пять, в плечах — не широк и не узок...
— Добрый день.
— Соответственно. Ты чего-то хотел от меня?
— Угу. Небольшое дело есть. Мы так и будем через порог беседовать?
— А почему бы и нет? Я тебя, пацанчик, не знаю, ты мне, вроде бы, тоже ни разу не знаком. Говори отсюда — зачем пришел, а я у себя дома нахожусь, имею полное право поступать как хочу.
Парень говорил, слегка подгнусавливая, как это принято среди уличной шпаны, только на шпану он был не похож: взрослый, не модный, клетчатая рубашка зеленая, обывательская, под ней белая майка, на ногах темно-синие треники с обвисшими пузырями на коленях и столь же обывательские мирные шлепанцы. Передние зубы, правда, золотые, четыре в ряд. И татуировки на запястье... и на пальцах, два перстня. Глаза внимательные и острые.
Лук кивнул, удовлетворившись сходством увиденного и описанного Владимиром Петровичем.
— Да, я тебя тоже не знаю. Но мне тебя обрисовали, и я узнал. У тебя под майкой слева еще есть голова кота в цилиндре и с бабочкой. Ты Кузя-Татарин.
Мужика перекривило, потому что Лук намеренно, из мелкой мести, подбавил голос: дескать, не стоит с ним, как с нищим у порога обращаться. Нравится — получи.
— Засохни ты, чудила, мля! Потише орать не можешь? — Кузя-Татарин повертел чубчиком на коротко стриженой башке, осмотрел внутренности двора, выглянул на улицу. — А это кто? Вон, стоит?
— Это мой друг. Просто вместе шли, чтобы не скучно по лужам ходить, но он не при делах в данном случае.
— А ты при делах, да? Как тебя зовут в этом грешном мире?
Мужик сунул руку к бедру, в раздутый карман треников, извлек оттуда коробок спичек и пачку "беломора". Луку стало ясно, что и с адресом он в точку попал, ничего не напутал, и разговор завязался. Поручение он выполнит, обещание сдержит.
— Да какая тебе разница. Ну, Луком зови. Так, мы продолжим, или я пойду, если ошибся домом?
— Как же это ты ошибся, если сквозь майку видеть умеешь? Ну, ладно, давай-ка вон туда отойдем, к веранде, там присядем, побеседуем. Покурим.
Метрах в семидесяти от ворот, если идти от перекрестка по Крепостной улице, на небольшой площадке, свободной от уличного и горбатого тротуарного асфальта, стояла круглая, крашеная в темно-зеленое, деревянная ротонда, с высокими перилами, с узкой сплошной лавочкой внутри, вдоль перил. Типовая ротонда, в городе было много подобных, выстроенных по единому образцу, но в Павлопетровске эти сооружения все почему-то называли верандами. Днем там обычно собирались бабки, или дети, или мужики небольшими компаниями — эти, понятное дело, чтобы раздавить бутылочку... А по вечерам, когда темнело, веранды превращались в подростковые клубы, но не в те клубы при жэках, которые под патронажем райкома комсомола и отдела милиции, а совсем-совсем иные.
Уже надвигались сумерки, и веранда не пустовала: трое парней, ровесников Лука и Мики, может, кто-то из них чуть постарше или помладше, устроились на изрезанных перочинными ножичками перилах, нимало не смущаясь тем, что грязноватые подошвы их резиновых сапог пачкают сидения лавочек. Типичный уличный шпон.
