Величайший диктатор

Франция не считает Россию и её народ врагами, не руководствуется мстительными или корыстными соображениями. Однако поощряемые англичанами Турция и Япония преследуют иные цели. Они уже оккупировали обширные территории при полном бездействии продажной клики и угрожают в дальнейшем самому существованию нашего государства. Теперь, когда преступная власть пала, президент Жаннере готов подписать справедливый мир без аннексий и контрибуций с любым адекватным и признанным правительством России. Однако это невозможно, пока наша страна пребывает в хаосе и анархии.

Поэтому, ради спасения Родины я вынужден просить парламент предоставить мне чрезвычайные полномочия и принять подготовленный нашей Партией пакет законов. Прошу голосовать!

При этих словах взметнулся, как говорится, лес рук. С перепугу подняли руки даже некоторые из моих коллег, которым, конечно, голосовать было нельзя.

— Единогласно! Благодарю вас за поддержку, коллеги. Во имя справдливости и прогресса я объявляю о роспуске старой империи и создании первой Российской Республики!

Последние слова он почти что выкрикнул, но все равно их едва можно было слышать сквозь шум овации.

— Вот так рушится тирания, — с восторгом произнес сидевший рядом француз, — под гром аплодисментов!

Не дожидаясь, пока стихнут рукоплескания, Губарев развернулся и вышел из зала. Действительно, никакого смысла разговаривать с проходимцами в депутатских креслах, к тому же только что проголосовавшими за свой роспуск, больше не было. Предшествующую лаконичную речь новый диктатор произносил не для них — через кинокамеры он обращался к миллионам россиян, к современникам и будущим поколениям.

— Что это значит?!! Кто этот мальчишка?! Сколько ему лет — двадцать пять?! — яростно прошипел один из коллег, обращаясь к Бланку.

— Двадцать восемь, — спокойно ответил Бланк, — как Наполеону в Итальянскую кампанию, как Петру I в начале Северной войны. Юный возраст в данном случае является достоинством. Мы бы предпочли пятнадцатилетнего, будь это возможно. К черту реализм и осторожность — сегодня нужен юношеский энтузиазм. Россия — это неподъемная глыба, сто пятьдесят миллионов человек, придавленных тысячей лет истории. Наши танки лишь едва всколыхнули её, а нужно перевернуть вверх ногами. Думаете, на это способен трусливый чинуша с рыбьей кровью, ветеран паркетных маневров? Нет! В старом правительстве было полно умудренных интриганов, и до чего они довели страну? Воры, подлецы и бездельники — не им строить новое общество.

— А опыт? Его не заменишь энтузиазмом. Мальчишку, поди, вчера из университета выпустили...

— Уверяю, у коллеги Жаннере опыта хватит на двоих. Его советами сможете воспользоваться и вы, и чехи, и поляки, и австрийцы... И, кстати, советую в будущем тактичнее высказываться о своем новом президенте.

Собеседник Бланка испуганно замолчал. Оскорблять президента, будь он хоть трижды мальчишкой — не лучший способ обеспечить себе приятную жизнь в жаннеристском государстве.

— Пойдемте, коллеги! — обратился Бланк ко всем нам, — Президент желает с нами переговорить.

Мы отправились в помещение для пресс-конференций, где была назначена встреча. Я наблюдал за лицом Бланка, пытаясь понять, какие чувства он испытывает. Верил ли француз сам в то, что говорил нам? Ветеран Партии, один из руководителей Комитета, добившийся своего положения годами тяжелой работы, получивший бабочку из рук самого Жаннере — мог ли он всерьез воспринимать юношу, волей случая вознесенного на вершину власти? Вполне возможно. Все же Бланк был искренним социал-авангардистом, а это учение ставило во главу угла эффективность, выполнение задач и достижение целей. Согласно жаннеристскому идеалу, все честные граждане должны быть коллегами — не братьями, не друзьями, но людьми, делающими одно дело, связанными общим интересом. К коллеге нельзя испытывать ни зависть, ни высокомерие, ни обиду — пока он эффективен на своем месте. Дворник хорошо подметает улицу, офицер хорошо убивает немцев, президент хорошо руководит страной, и все друг другом довольны. Конечно, столь скучный и холодный идеал человеческих отношений мало кому был доступен, но Бланк, видимо, относился к числу таких людей. Губарев, только приступивший к работе, пока что не давал прямых поводов ни для критики, ни для одобрения, так что, с жаннеристской точки зрения, не мог быть объектом каких-либо эмоций, положительных или отрицательных. Одного я не мог понять: как он оказался у французов в таком фаворе? Решение подобной важности могло быть принято лишь по Первой Процедуре — то есть, лично Жаннере после консультаций не менее чем с четырмя комитетами и комиссией Сената. Не могла же столь большая группа французских руководителей поддаться приступу безумия...

Губарев встретил нас в конференц-зале. Кроме него там находилось лишь несколько охранников. Как и во Франции, президентская стража не маскировалась штатской одеждой — это были спецжандармы в форме, и хоть на ней красовались русские нашивки, я мог поспорить, что в карманах лежали удостоверения парижского Первого Батальона. Новый правитель России находился под надежной защитой. По сравнению с президентскими жандармами, стоявшие под Москвой воздушные пехотинцы были инвалидной командой сельского ополчения.

— Здравствуйте, коллеги! — поприветствовал нас Губарев. Мы ответили нестройным хором.

— Я хочу обратиться к вам прямо, не пряча свою мысль за лживыми разглагольствованиями. Мне нужны работники, которые будут эффективно выполнять поставленную задачу. Это огромный труд, почти неподъемный. В России никто и никогда ещё не помышлял о чем-либо подобном. По сравнению с этим поднять экономику, создать индустрию, разбить японцев — всё второстепенно. Перестроить сознание народа — вот наша главная цель. И от вас требуется планомерная и неуклонная деятельность по достижению этой главной цели. Вы должны отбросить любую робость, любые моральные сомнения. Вы не сможете работать, если будете колебаться. Нужно уничтожить все, что мешает новому обществу, без всякой жалости отправить в небытие гниль и труху старого мира. В любой момент будьте готовы переступить, не задерживаясь ни на миг, через отжившую религию, целомудренную мораль, патриархальные устои, исконные обычаи, вековую культуру, славянскую самобытность и прочие химеры. Все это — тысячелетнее проклятие России, ржавые вериги, тормоз прогресса... Тот, кто хочет освободить томящихся узников, не должен испытывать сентиментальную привязанность к их оковам. Застарелая болезнь не перестает быть болезнью и требовать излечения. Вы должны быть готовы пойти со мной до конца!

— Я пойду с вами до конца, коллега Губарев! — выкрикнул Бормотин, бывший репортер "Московского еженедельника". И вслед за ним все мы, словно охваченные каким-то мистическим ужасом, принесли эту клятву верности. Губарев кивнул.

— Очень хорошо. Коллега Бланк организует пока подготовительную работу. Коллега Бланшар присоединится к вам после того, как объяснится в Перревилле по поводу своей выходки. Генералы слишком возмущены неуважением к армии. Мы с вами обсудим конкретные планы несколько позже, сейчас мне нужно вылетать во Францию — пора уже покончить с этой дурацкой войной. Простите, что не могу уделить вам больше времени...

Тут его взгляд упал на меня. У него были странные глаза — иногда они становились ледяными, иногда очень теплыми, вызывая у людей впечатлительных и плохо знающих диктатора то трепет, то обожание. Но я почти всегда мог спокойно смотреть ему в лицо.

— Коллега .............. ? Рад вас снова видеть. Вы продемонстрировали тогда достойные намерения, хоть мне и требовалось обратное. Ваш душевный порыв заслуживает благодарности.

— Меня уж отблагодарили, — ответил я, желая показать, что считаю возможность работать на благо социал-авангардизма достаточной наградой. Губарев, однако, понял это по-своему.

— Да, мне сообщили о ваших злоключениях. Могу только посочувствовать. Мне в то время тоже пришлось посидеть в одиночке, и условия там были менее комфортными.

И, пока я, изумленный, пытался осмыслить эту новость, Губарев распрощался с нами и вышел из зала.

То были черные дни для России. Японцы стояли на широте Байкала, англичане заняли северные земли, турки бесчинствовали на Кавказе. Новое правительство контролировало только Москву и ближайшие окрестности, страна рухнула в анархию. Местные ополчения в губерниях самовольно захватывали власть, казачьи области отказались признавать московских безбожников, всюду происходили бунты. Прекратилась работа промышленности, транспорта и связи, армия была разбита, деньги потеряли ценность, законы не действовали, возникла угроза голода и эпидемий, казалось, что России осталось существовать от силы пару месяцев. И в такой ситуации мы сидели в Москве, обсуждая фантастические планы на десять, двадцать, тридцать лет вперед... В это было какое-то безумие, словно Валтасаров пир вновь повторялся через два с половиной тысячелетия. Но мы не боялись.

Губарев, как и обещал, тем же днем вылетел на переговоры с Жаннере. В Москве не нашлось подходящего аэроплана для дипломатической миссии, поэтому французам пришлось нанести на одну из своих машин российские эмблемы. Одно это ясно показывает, в каком состоянии мы приняли страну. На какие условия мира можно было расчитывать, какого будущего ждать? Если бы Жаннере захотел, он обратил бы нас в колонию, в новый Алжир — кто мог ему помешать? Одинокий мальчишка, прилетевший на чужом аэроплане под охраной французских жандаромв?

Переговоры были недолгими. Увы, я не могу сказать, о чем беседовали за закрытыми дверями Губарев и Жаннере — эту тайну они унесли в могилу. Можно лишь сделать вывод, что швейцарец остался вполне доволен своим юным последователем. День спустя французское радио сообщило о подписании мира. Французы полностью признали новую Республику и её правительство как единственную законную власть в России, приняли извинения за участие в агрессии, подтвердили наши довоенные границы за исключением, конечно, Польши. От побежденных не потребовали ни денег, ни территорий. Жаннере обещал освободить наших пленных и вывести войска как только Россия "сможет самостоятельно обеспечить свою внутреннюю и внешнюю безопасность". Вопрос о северных землях не поднимался — англичане не признавали Республику и не вели с ней переговоров, французы одобным же образом игнорировали Петербург. Следом был подписан договор о дружбе и о выделении России кредита на три миллиарда промышленных франков, полтора миллиарада товарных и четыреста миллионов обычных с десятилетним погашением.

В последние годы отношение к этому займу изменилось и стало весьма неоднозначным, если не сказать — негативным. Модно говорить, что это была фактически контрибуция, обставленная как благородный жест, что нас ограбили с милой улыбкой, даже что займ задержал на многие годы развитие России и без него мы бы достигли уровня ведущих государств Европы уже к началу пятидесятых годов. Действительно, с учетом процентов и несправедливых цен мы в итоге выплатили французам четырнадцать миллиардов промышленных франков, пять миллиардов товарных и миллиард триста миллионов обычных. Действительно, Россия надолго стала источником бесплатного сырья для французской экономики. Действительно, мы зачастую были вынуждены ограничивать собственное развитие ради удовлетворения чужих потребностей. Всё это так. Но не следует забывать и о другом: без кредита мы просто не пережили бы зиму. Никто другой в тот момент не выделил бы России подобную сумму, разве что на ещё более тяжких условиях. Кроме денег, мы получили технологии и бесценный опыт, без которого подъем промышленности был бы невозможен. Таким образом, Губарев, равно как и любой другой, оказавшийся бы на его месте на его месте, просто не имел выбора — речь шла о существовании России. Кроме того, французы избавили нас от огромного долга перед Германией и вообще от рабской привязанности к этому государству, о чем нынешние критики обычно забывают.

Так или иначе, Губарев возвращался домой явно не в роли триумфатора. Он по-прежнему был всего лишь "президентом Москвы", положение виделось почти безнадежным, и большинство губерний попросту игнорировало столицу. Особенно много проблем доставлял коммунистическо-анархистский блок, чьи главари даже пытались, хоь и без особого успеха, договориться о совместном походе разагитированных ими губернских ополчений на Москву и изгнании "фашистов". "Фашизмом" они почему-то называли социал-авангардизм, к неудовольствию сторонников обоих движений. Нам оставалось лишь позавидовать коллегам, оставшимся в Киеве — на территории, занятой французами, ни о каких брожениях и речи быть не могло, новые республиканские институты устанавливались при поддержке армии и Спецжандармерии с отменной быстротой, и поднимался даже вопрос о переносе столицы на Украину. Последнее, впрочем, так и осталось курьезным прожектом — однажды решившись, не без долгих колебаний, сохранить Россию единым государством, жаннеристы теперь не собирались сворачивать с пути и готовы были приложить для этого любые усилия.

Русские пленные были освобождены из французских лагерей, но распускать их по домам никто не собирался — все, кто не лишился годности к службе, были тут же мобилизованы в новую республиканскую армию. Исключение составили наиболее "морально развитые" солдаты и офицеры, добровольно записавшиеся в только что образованную российскую Спецжандармерию. Французы вернули нам захваченную технику и оружие, но этого было, конечно, недостаточно. У освобожденных бойцов не оказалось даже обуви — отправляя их на фронт, царские воры-снабженцы решили сэкономить на коже для сапог, заменив её искуственным материалом, чем-то вроде пропитанного резиновым клеем прессованного сукна. Естественно, после нескольких дневных переходов такие сапоги начинали разваливаться, и в плен солдаты обычно попадали уже босыми. В счет займа французы продали нам миллион комплектов военной формы, триста тысяч карабинов, шестьсот танков, триста броневиков, семьсот блиндированных транспортов, сорок тысяч автомобилей, восемьсот аэропланов и полторы тысячи гаубиц. Говорят, перед тем как подписать приказ о выделении средств, Губарев полчаса неподвижно сидел, глядя в одну точку, и лишь затем поставил росчерк, произнеся совершенно убитым голосом загадочную фразу: "Это хотя бы не линкоры".

Купленная техника и оружие вместе с тем немногим, что оставалось у правительственных войск к моменту заключения мира, и тем, что нам вернули французы, позволила создать семь бронепехотных и двадцать две пехотные дивизии. Грозная сила на бумаге, но никакого толка против серьезного противника от этих войск не было бы. Французы потратили предыдущее десятилетие, а по большому счету и весь межвоенные период, чтобы всеми правдами и неправдами обойти и нейтрализовать страсбургские ограничения, мы же выполняли их не за страх, а за совесть. К тому же, не было никакого сравнения между французским солдатом, получившим в мирное время как минимум хорошее школьное образование, умеющим водить автомобиль или даже гусеничную технику, привыкшим работать с различными механизмами, и русским малограмотным крестьянином, не продвинувшимся дальше таблицы умножения. Для приведения армии в минимальный порядок нам требовался как минимум год времени, и то при условии дополнительного набора образованных призывников и активной помощи французов. И все же сам факт создания многочисленной оснащенной армии произвел на всевозможных бунтовщиков удивительное по силе отрезвляющее воздействие. Теперь уже никто не мог нас игнорировать, и многие губернии признали новую власть задолго до того, как в их пределы вступило первое подразделение правительственных войск. Вместе с силой Республика обретала уверенность в будущем.