Детство

Кабинет Карла Вильгельмовича приоткрыт, нас уже ждали. Большой господский стол, которой только для писанины и чтения, книжные полки, какие-то шкафчики со склянками и чем-то непонятным. И посреди всево етого двое господ, во мне заинтересованных. Страшно!

— Вот, Ваше Благородие, — Вытянулся служитель перед начальством, — Бутовский доставлен, — Сказа ето, он вышел, развернувшися по-военному.

Под взглядом околоточного и Карла Вильгельмовича я чуть не взопрел, но ничево, держуся. Вроде как просто перед начальством робею.

— Вот ваш подопечный, Владимир Алексеевич, — Карла вкусно затянулся папиросой, — можете забирать. Но толку от него...

Дохтур пожал плечами и снова затянулся.

— Что-то не так? — Забеспокоился полицейский.

— Крепко вы его приложили, — Снова затяжка, — слишком крепко.

— Случайность! — Околоточный досадливо поморщился.

— Да мне-то что? Амнезия у пацинта, или говоря языком не медицинским — потеря памяти. Дурачком не стал, но в развитии изрядно откатился, и вряд ли сможет стать свидетелем по делу о кражах.

Последние слова произнесены Карлом Вильгельмовичем с нескрываемой иронией.

— Ох ты, — Околоточый досадливо сдёрнул фуражку, — и это навсегда?

— Кто знает? — Затяжка и пожатие плечами, — Может навсегда, а может, через несколько месяцев наметится прогресс.

— Не обманывает? — Полицейский шагнул вперёд, и чуть присел, заглядывая мне в глаза.

— Обманывает? — В голосе дохтура прозвучало изумление, — Прозвище Стукнутый и репутация дурачка на ровном месте не возникают. А у нас, как вы знаете, дети под наблюдением круглые сутки. И среди детей тоже... гм, агенты.

— А может...

— Владимир Алексеевич, вы его что, матёрым террористом считаете? Обычный крестьянский мальчишка, если судить по рукам. Не слишком развитой изначально, но это уже сугубо из области догадок. Строение черепа и прочие тонкости.

— Н-да! — Фуражка снова оказалась на голове, — Хотелось бы удостовериться...

— Неделю, — В голосе Вильгельма Карлыча раздражение, — могу продержать его в госпитале, оставлю в помощь к санитарам. А потом, к чёртовой матери! И так в обход всех и всяких правил держим. Я всё-таки не директор и не главный врач! Свои лимиты на такого рода дела у меня есть, но вы своей просьбой их практически исчерпали!

— Хорошо, не кипятитесь! — Околоточный примирительно улыбнулся, — Неделю понаблюдайте, ладно?

Взгляд мазнул по мне, будто по какой гнилой коряге.

— Неделю могу, — Чуточку спокойней сказал дохтур, — а потом в любом случае извольте забрать!

— Да на кой он мне! — Досадливо отмахнулся полицейский, — Так, докука. На фабрику какую законтрактуйте, что ли... Ну да не мне вас учить!

Двадцать седьмая глава

— Пи-ить, — Раздался еле слышный сип с одной из соседних коек, и я вскакиваю заполошенно, стараясь не разбудить никово.

— Сейчас, сейчас, — Приподняв голову, потихонечку наклоняю поильник, стоявший у него на тумбочке полнёхоньким, и по капле вливаю тёплую подслащенную воду в обмётанный белесым налётом сипящий рот. Мальчишка лет восьми смотрит вроде как на меня, но вроде как и сквозь. Напившись, затихает и обессилено откидывается назад, проваливаясь в обморочный беспокойный сон. Не жилец. Антонов огонь уж до середины бедра добрался, скоро отмучается болезный. И для него чем раньше, тем лучше. Штоб не мучаться лишнее.

Зевнув протяжно и перекрестив рот, иду к своей койке по узкому проходу, стараясь не разбудить никово. Ночлег мне определили здесь же, в одной из палат, на свободной койке. Ну и санитары радостно перевалили на меня свои ночные обязанности. Напоить, подставить и вынести утку, утереть пот, накинуть или скинуть одеяло.

Мне не так штобы в тягость и не брезгливо, вот только спать постоянно хочется. Ночью не разоспишься, да и днём не слишком — всё та же работа. Они, санитары, мужики все взрослые и не слишком любезные, мигом подзатыльники отвешивают, ажно до звона в голове и искорок из глаз. Если можно переложить свои труды на другово, то перекладывают, не задумываясь вот ни на минутку.

А как я, например, приподнять ково могу, штоб от пота обмыть иль зад после утки подтереть, их не волнует. Бац! И подзатыльник. Ступай и делай!

С малышами да девками здеся бабы вожжаются — сестрички милосердные. Ну с мальчишками постарше — санитары обычно, сестрички редко заходят.

Служителей здеся много — одних дохтуров только тридцать один по штату . Да сестрички милосердные, да санитары. Ого сколько народу! А коек всево-ничево в госпитале, сто штук.

Мно-ога! А ишшо студенты ходят, да и так — со стороны. Учаться, значит, да на воспитуемых опыты проводят. Как, значица, ногу собрать после перелома оскольчатово, да какие мази експериментальные от антонова огня помогают. Операции, опять же.

Обычно не помогают мази, потому-то здеся, при больничке, морг. И не пустует, значица. Кто из больнички, а кого и напрямки из спален. Оно тово, всякие случаи бывают. Чахотка там доест чилавека, иль просто — шёл себе, а потом за грудь, и всё — не жилец. А бывает, што и после порки полежит себе, да и тово, спина загнила. Разные случаи-то.

— Утку! — просит негромко мальчишка на соседней койке, страшно стесняяся. Деликатный мальчишка, слишком даже.

— Сейчас, сейчас!

Приподняв ево, подставляю утку и жду, пока свои дела сделает, только в сторонку чутка отошёл, штоб не смущать. А потом и тово — вынести да помыть. К запахам уже притерпелся — больничка и есть, чай не розами пахнет. В палате почти двадцать чилавек, и почитай у кажного второво што-то гниёт. Сравнивать если, так лучше говно нюхать, чем руки-ноги гниющие обонять.

— Не хочу, не хочу! — Спешу туда, пока беспокойный не перебудил остальных.

— Тише, — Сажуся рядом и беру за руку, — Всё хорошо, ето только сон!

Начинаю напевать негромко:

По синему морю, к зеленой земле

Плыву я на белом своем корабле.

На белом своем корабле,

На белом своем корабле.

Меня не пугают ни волны, ни ветер,-

Плыву я к единственной маме на свете.

Плыву я сквозь волны и ветер

К единственной маме на свете.

Плыву я сквозь волны и ветер

К единственной маме на свете.

Скорей до земли я добраться хочу,

"Я здесь, я приехал!",— я ей закричу.

Я маме своей закричу,

Я маме своей закричу...

Пусть мама услышит,

Пусть мама придет,

Пусть мама меня непременно найдет!

Ведь так не бывает на свете,

Чтоб были потеряны дети.

Ведь так не бывает на свете,

Чтоб были потеряны дети.

Пусть мама услышит,

Пусть мама придет,

Пусть мама меня непременно найдет!

Ведь так не бывает на свете,

Чтоб были потеряны дети.

Ведь так не бывает на свете,

Чтоб были потеряны дети.

Затихает, улыбаясь, только в руку вцепляется крепко-крепко, до боли. Сижу так, а потом и понимаю, что он тово, отошёл. Прислоняю пальцы к шее, где жилка — ну точно!

Высвободив руку, выхожу потихонечку в колидор и иду к дежурной милосердной сестричке, дремлющей в своём кабинете с приоткрытой дверью.

— Кхе! Зинаида Федосьевна, там отошёл один — Марусин, кажется, фамилие ево.

Смачный зевок в ответ и потягивание.

— Отошёл и отошёл, — Бурчит недовольно, но всё ж встаёт, — мог и утра подождать. Что я его тебе, оживлю?

Грузно ступая по поскрипывающим доскам пола, входит в палату и проверяет.

— Умер, — Снова зевок, — до утра подождёт, а сейчас нечего санитаров тревожить из-за пустяка.

Ушла, тяжело переваливаясь, а я снова прилёг на свою койку, подремать вполглаза. Неделю уже здеся почти — не завтра, так послезавтра тово, за ворота выставить должны.

С утра один из дохтуров притащил своих студентов.

— Ну-с, молодые люди, скоро и на поправку, — Шутил он с пациентами. А потом со студентами — быр-быр-быр не по-нашему! Иногда только отдельные слова знакомые проскакивают, но понятней от етого не становится.

Остановившись у койки с тем, у кого антонов огонь на ноге, дохтур снял повязку, отчево в палате завоняло ишшо пуще. Щупал руками, щупал... Мальчишечка только зубами скрипит — больно ему, сердешному. Но улыбается с надеждой, всё ж таки целый дохтур им занимается, не зря ж пришёл!

— Неплохо, неплохо, — Дохтур Аркадий Владимирович потрепал мальчишечку по щеке, — наметился прогресс.

А потом снова быр-быр-быр!

— Нужно собрать статистику, — На русском ответил ему один студентов — видать, плохо на етом быр-быр умеет покамест, — точно удостовериться в неэффективности предложенного метода. Несколько частных случаев ничего не дают.

— Тут вы правы, коллега, — Кивнул дохтур и снова, — Быр-быр-быр!

На латыни говорят, значица. Специальный дохтурский язык, нарошно для тово придумывали.

Сразу почти после обхода мне велели собираться. Вот так вот, не жрамши, ну да я не в обиде, пусть даже брюхо урчит. Страшно мне в больничке-то — страшнее почему-то, чем когда к мастеру на учение везли, иль когда на Хитровку убёг. Што-то такое в голове вертиться, а што — не знаю, не вспоминается.

Поставили в кабинете у Карла Вильгельмовича и велели ждать. Стоя, с ноги на ногу переминаюся, и глазами невольно так на старый журнал, што на столе, глазею. Зрение-то у меня — ого! Ну и тово, читаю — вроде как машинально. Привычка у меня такая с недавних пор, всё подряд честь.

'Мы привыкли брать для предохранительной прививки оспы материю или от телят, или от ребёнка. Собирание прививной лимфы из оспенных пузырьков требует труда и навыков, а потому довольно дорого так, где она продаётся (в воспитательном доме в Петербурге — 50 копеек за трубочку). Поэтому весьма важны результаты изысканий д-ра Квиста из Гельсингфорса относительного искусственного разведения микрооганизмов, составляющих возбудителей и причину оспы '

— Бутовский? — Незнакомый служитель прервал чтение, — Пошли!

Крепко взяв меня за плечо, повёл по колидорам на улицу. У меня ажно сердце чуть не остановилося! Ну, думаю, сейчас как рвану, и тока вы меня и видели!

А он, зараза такой, не отпускает — крепко так держит, а главное, умело. Я такие вещи понимаю. Ладонь-то здоровая, и аккурат плечо вокруг всего суставчика охватывает. Чуть сильнее нажать, и всё, рука отымется, да и так не вырваться.

У выхода — там, где воспитательный дом заканчивается, возок. Прямо вот так перекрыл, што никак! И закрытая зараза, не перескочить! Слева кучер стоит, справа другой мущщина. И етот сундук на колёсиках промеж них.

— Все документы на него, — Служитель передал бумаги тому, што справа — мордастому, но худому мущщине, прикащику по виду. Такие щёки отвислые, што сразу видно нездоровье, потому как нестарый ишшо.

— Смирный? — Мордастый оглядел меня.

— Смирный, — Закивал служитель, — и глуповат! Травма головы, мало што не дурачок.

— Ну-ну, — Прикащик неожиданно ловко перехватил меня и впихнул в возок, где сидели другие дети, тут же усевшись сам, — Трогай!

Возок колыхнуло, щелчок кнута, и екипаж тронулся. Сижу, улыбаюсь... а у самово такая тоска, што хоть волком вой! Наслышан я о фабриках, куда законтрактованных детей завозят в тюремных екипажах. Охо-хо... да когда же кончится моя чёрная полоса!

Задремал я, после бессонных-то ночей, проснулся уже за воротами фабричными.

— Вылезай, пассажиры! — Хохотнул прикащик, пока сторож закрывал створы высоких ворот за повозкой, — Приехали!

Тру спросонья глаза и оглядываюся. Высокие, чуть не под полторы сажени, заборы из кирпича, заваленный всякими тюками да ящиками двор, да двухэтажный корпус фабрики.

— Вот на сей ситцевой мануфактуре и предстоит вам работать, — С чувством сказал мордастый, похлопывая рукой по ближайшему тюку, — Отрабатывать, как сказать, хлеб свой насущный.

Сказать хочется много, но с трудом сдерживаю язык, только оглядываюсь, да улыбаюся. Хотя для улыбок причин мало, лица у рабочих землистые, исхудалые, мало што не с зеленцой. У хитровских пропойц как бы не здоровее вид!

— Пошли, пошли! Неча стоять, работать надо!

Постоянно подталкивая, нас завели в здание фабрики, где гудели какие-то станки и механизмы. Заставлено всё тесно — так, што пробраться меж нитх можно еле-еле, а то и вовсе — боком. Сумрачно внутри фабрики, да и воздух такой грязный, што мало не как туман стоит. Чахоточный воздух-то.

— Вещи складывайте, у кого есть, — С нотками озлобленности сказал рабочий из тех, што выглядел постарше, — у стены.

У меня никаково добра и нет, а некоторых из ребятишек с узлами. Деревенские, по всему видать. Лишние рты. Робкие, глазами только луп-луп! Сложили вещи прямо на тюки мягкие, што у стены стоят, и встали перед мастером. А малые ишшо какие! Я тута как бы не самым старшим получаюся, остальным лет по восемь, одному может только к десяти ближе. В возке-то разглядеть не успел — тёмнышко было, да и приморило.

— Давай, давай! — Снова заторопил нас мастер, — Лишнее с себя скидывай, чай не замёрзнете, да за работу!

Нас быстро разобрали ково куда. Кто помладше, тех сразу в машины загнали — чистить. Сами машины, знамо дело, останавливать не стали. Знай себе, вычищай пыль льняную да хлопковую, да в шестерни не попадися и на ремни не намотайся!

Мне, как чилавеку постарше и покрепче, таскать дали всяко-разное.

— Вот те коробка со шпулями, — Усатый рабочий сунул мне короб, больно пхнув в живот, — дуй туда, в конец к прядильщикам, спросишь Артамоныча. Да смотри не перепутай! Матвей если, то скажи — пусть сам за шпулями идёт, а то ишь!

Говорил он ето всё громко, да прям в ухо орал — потому как шумят механизьмы ети просто ужасно.

— А как...

— Дуй! — Схватив больно за ухо, он развернул меня и дал пинка, от которова я чуть не влетел в механизьму, но удержался-таки на ногах.

Отнёс шпули, и получил ишшо колотушек. Артамонычу, бородатому дядьке без большого пальца на правой руке, очень не понравилося, што я не сразу отдал шпули, а вопрошать стал.

Одурелый совершенно, бегал так среди механизьмов, мало што не спятя от шума, сквернова воздуха и колотушек. Потом обед, кажный в свою очередь, а не все разом.

Сели прям промеж станков, в проходе. Стряпуха, рыхлая молодуха с пузом, притащила тяжко чугуны с похлёбкой и кашей. Ничево так похлёбка — жидко, но есть можно, не то што в вошь-питательном доме!

Ели молча, по-очереди запуская ложки в чугун, не частя. Потом каша — пшённая, на льняном прогорклом масле — не досыта, но и не впроголодь. Ну и хлеб, канешно. Запили кипятком, и я рискнул:

— Дяденька, — Спрашиваю у тово, што со шпулями послал, — а што за фабрика, как платят?

— Говорливый какой, — Он осуждающе покачал головой и кивнул одному из местных мальчишек.

— Мануфактура Бахрушина, — Чуть наклонился тот ко мне, штоб шум помене перекрикивать, — Платят по-всякому. Рабочим по уговору, а нам так — сколько перетащишь корзин да тюков за день, столько и получишь копеек.

Одну таку корзину перетащил уже до обеда — тяжкая, да неудобная. Уж на што я не дохлик, но тяжко.

— И сколько получается? — Спрашиваю, пока взрослые о своём переговариваются, да на нас не смотрят.