Семь тысяч сто с хвостиком

В дверь постучались и тоненький девичий голосок пропел:

— Барин, мой господин просит тебя спуститься. Пожаловал боярин Морозов! Тебя оба дожидаются.

Пьетро поднял голову от книги и недовольно покачал головой, словно говоря, что не вовремя его прерывают от очень важного труда. Но все-таки он захлопнул толстую книгу и встал. Переодеваться в какие-то особые платья он не стал, а так, в чем был, в московитской одежде, направился на встречу с молодым человеком, который тотчас прискакал, как только в ворота отцовского дома постучался человек от купца Акима.

Раньше Пьетро не встречался с Петром Ивановичем Морозовым. Он слышал о нем от дочери и от Акима, но не видел того и уж точно ни разу не разговаривал. При появлении итальянца в комнате, Петр Иванович встал, хотя мог и не делать этого, так как был на много выше рангом какого-то заморского купца. Но сделал он этот жест от уважения к отцу своей любимой и так требовали правила хорошего тона, которому его учили заморские учителя. Это вежливо, — говаривали они, — и к тому же сводит простых людей с ума, поражая их необъяснимостью.

Пьетро поклонился и молодой человек ответил ему тем же. Аким тоже стоял, понимая, что в присутствии боярского сына ему не пристало сидеть.

— Здоровья тебе, господин Пьетро! — тихо, но с чувством собственного достоинства произнес молодой Морозов.

— И тебе здравия, господин Морозов. Аким поведал, что искал ты встречи со мной? Sto ascoltando voi, — Пьетро перешел на родной язык. Он, конечно, мог продолжать разговаривать на плохом русском, но сделал это по двум причинам. Во-первых, так ему было понятнее и проще изъясняться, а во-вторых, он хотел проверить знание итальянского языка этим благородным московитом, о котором все говорили с восхищением, о его каком-то сказочном европейском образовании.

— У меня, господин Пьетро, к вам на самом деле несколько весьма важных для меня просьб и вопросов, — начал Петр Иванович, моментально вслед за итальянцем переходя на итальянский. Да он неплохо говорит на итальянском, — подумал Пьетро, слушая немного грубое произношение родных слов, но тем не менее Морозов и впрямь говорил очень неплохо. — Вы знаете, что я люблю вашу дочь? Паула говорила вам о нашем взаимном чувстве? Постойте, не торопитесь ее звать! Я хотел бы сначала поговорить только с вами! Я, конечно, прошу руки вашей дочери и мечтаю, чтоб вы благословили нас. Сразу хочу предупредить, что я греческого вероисповедания, но открыт для католицизма. Мы с Паулой решили, что жить нам лучше не здесь, а в Венеции или другом городе, возле моря, так хочет Паула. Я знаю, что вы собираетесь в скором времени возвращаться домой и я хотел бы стать вам спутником в вашем путешествии. Мое присутствие не станет вам обузой, а скорее наоборот, может быть полезным. По крайней мере до границ Московии я смогу быть вам очень полезен, да и на кардоне, мне будут преференции. У моего отца очень добрые отношения со Смоленским воеводой. Ему я повезу грамоту от отца, в которой он попросит его не досматривать ваш товар. С собой я повезу сребро и злато, так, чтоб нам хватило с Паулой на дом и на житие. Но я не собираюсь просто проживать свои сбережения, я предлагаю вам свое участие в вашем деле. Поверьте, с моими возможностями, связями и деньгами, ваше дело сразу пойдет в гору! В тульском уезде мы станем зело великими торговцами. Отец поспособствует этому...

Морозов замолчал, обдумывая свои следующие слова, а пока он переводил дух, заговорил Пьетро.

— Я не против счастья своей дочери! Если она любит, то и я полюблю ее суженного. Я не буду противиться вашему венчанию, но вот, как к нему отнесется твой батюшка? Разве такую он хотел видеть невестку? С ней ты не займешь высокопоставленных должностей, а ведь вы бояре известные в Московии и жалованы царем, уж точно не в опале.

— О! Поверьте, Пьетро! Мой батюшка не будет противиться! Он не станет неволить мои чувства. Коли я твердо буду настаивать на своем выборе, то и он не воспротивится. Я давно ему сказал, что не желаю идти на государеву службу, а мечтаю уехать в Европу. Он слыхал это от меня и не отговаривал меня.

— Все ли вопросы ты задал, синьор Морозов?

— Важные, да.

— Ты не будешь возражать, если я кликну дочь и спрошу ее о том, люб ли ты ей и хотела бы она воссоединить свою судьбу с твоей?

— О, нет! Я даже желал бы этого!

— Что ж, пойдем к ней.

Пьетро встал и направился к лестнице на второй этаж, Петр последовал за ним. Он не сомневался, что его возлюбленная подтвердит их серьезные намерения и сильные чувства. Они поднялись по немного скрипучей лестнице и прошли по узкому коридору к комнате Паулы.

— Дочь моя! — Пьетро постучал в дверь. — Это я и молодой боярин Морозов. Мы можем войти к тебе?

— Да, папа, конечно! — голос девушки дрожал от волнения.

Мужчины вошли в комнату девушки. Морозов впервые был здесь. Паула никогда не пускала его в свою комнату, и они всегда встречались внизу, либо во дворе, когда погода позволяла гулять по маленькому парку, что разбил Аким, пытаясь воссоздать подобие европейских парков у себя в Московии. Конечно южных растений в нем не росло, но и из имеющихся он довольно хорошо скопировал европейское искусство.

Комната Паулы по размерам была точно такой же, как и у Пьетро. У окошка стояла кровать, на одной стене висело зеркало, возле которого стоял небольшой столик, служивший для Паулы и письменным столом, и туалетным. На нем в беспорядке были разбросаны средства улучшения девичей красоты: румяна, тени, краски, маленькие кисточки, баночки с пудрой и другая мелочь. На кровати лежал толстая книга на французском языке, новый роман напечатанный с год назад и пользовавшийся в Венеции огромной популярностью. Платья ее висели на стене за дверью и составляли внушительный гардероб.

— Дочь моя, мы пришли к тебе, чтоб узнать твое мнение, — произнес тихо и спокойно Пьетро, хотя в душе отчего-то сильно волновался.

— Да, папа? — Паула тоже напряглась, но она сразу поняла, о чем будет спрашивать ее отец, как только за ним появился Петр Морозов.

— Этот молодой человек пришел ко мне, чтоб просить твою руку. Готова ли ты покинуть мой дом?

— Да, папа... — кротко выдохнула девушка, потупив свой взор и пытаясь скрыть улыбку. Она ликовала в душе.

— Будешь ли ты опорой и защитой для моей дочери? — Пьетро повернулся к Морозову и внимательно посмотрел на того.

— Я люблю вашу дочь больше жизни! — воскликнул московит. — Паула, будь моей супругой! Отец твой благословляет нас!

— Я согласна! — взвизгнула от радости девушка и бросилась ему на шею.

— Будьте счастливы, дети мои! — торжественно произнес венецианец. Он окончательно смирился с выбором дочери и убедил себя, что такова уж судьба их рода, смешаться с дикими московитами. А по поводу коммерческого предложения московита Пьетро решил все тщательно обдумать, он сам себе боялся пока признаться, что оно было очень интересным.

ГЛАВА 18.

Прошло несколько дней, как Тимофей Романцев выехал из столицы и приступил к своим обязанностям в Туле. Он уже и сам не мог сказать точно, сколько трудился в дали от Москвы, пять или уже семь дней. За эти дни он устал и осунулся, несмотря на то, что в доме у воеводы его кормили так, что сам государь мог согласиться разделить с ним трапезу, его глаза заблестели и стали выделяться на смуглом лице благодаря синим кругам, а нос вытянулся и заострился. Впрочем, это было не удивительно так как большую часть суток он все-таки проводил в допросной избе и уходил из нее в дом воеводы только спать и то уже поутру. Встречаясь с дочерью воеводы где-нибудь в коридоре, на лестнице или в трапезной он оживлялся, но тут же грустно вздыхал, вспоминая о том, что его ждут губной староста Филипп, душегубных дел мастер Фрол и подьячий, что записывал аккуратно все происходящее на допросах в толстую книгу.

Всех послухов и видаков особый обыщик за прошедшие дни уже опросил и вот теперь приступил к допросам у пытки, то есть к допросам у дыбы, но покамест еще без применения истязаний. Другое название допроса в камере пыток было в обиходе государевых слуг — "роспрос с пристрастием". По заведенному порядку его не мог избежать никто из свидетелей по делу.

В полдень, после того, как Тимофей соснул немного, он вновь вернулся в допросную избу, где его уже ждали подмастерья. Устало он уселся за стол, на свое привычное место.

У дыбы стоял Федька Косой. Из одежды на нем были только исподние портки. В отдельной комнате без окон, где происходили пытки, горели факелы, которые согрели воздух так, что было довольно жарко, отчего по голой груди и спине Федьки стекали капли пота, впрочем, они, возможно, могли быть причиной и жуткого страха, испытываемого Косым. Дыба представляла собой примитивное подъемное устройство. В потолок, вернее в дубовую балку на потолке был вбит железный крюк, через него была переброшена веревка. Один конец ее был закреплен на войлочном хомуте, называемом "петля". Руки Федьки Косого были продеты в эту петлю. Другой конец веревки держал в руках губной палач Фрол. Допрос под дыбой был, несомненно, сильным средством морального давления на подследственного, особенно для того, кто впервые попал в застенок, а Федька испытывал этот ужас впервые.

Подьячий по указанию Романцева уже зачитал Федьке приговор о пытке, и это уже само по себе подействовало на смиренного мужика устрашающе. Он стоял под дыбой, краем глаза видел заплечного мастера и его помощников, двух мужичков, подрабатывающих в допросной избе за небольшую плату, наблюдал, как они готовились к пытке: осматривали кнуты, разжигали жаровню, лязгали страшными инструментами. Федьке не показывали, как пытают других, как это делали с многими другим допрашиваемым, особый обыщик посчитал, что хилому посадскому человечку и без того жутко и он упорствовать не будет в своих показаниях.

Романцев не сомневался, что Федька выложит все, что знает и даже больше, если на то будет необходимость. Однако роспрос у пытки не заменял саму пытку, а лишь предшествовал ей. И если уж заведен был таков порядок, которого придерживались все обыщики, то от пытки Федьку не спасет даже чистосердечное признание или то признание, которое требовалось Романцеву — ведь токмо пытка служит высшим мерилом искренности человека. Даже если человек раскаивался, винился, то его обычно все равно пытали. С одного, а чаще с трех раз ему предстояло подтвердить повинную из подлинной правды. Таков был порядок и не Романцеву его было менять.

— Итак, Федька, стало быть тебе не ведомо про смуту, что затеял боярский сын Акиня Шеин?! — строго и очень зловеще спросил мужика Тимофей Романцев.

— Господи! Не ведомо, отец родной! Не ведомо! Вот те крест! — Федька хотел себя осенить крестом, но вспомнил, что его руки были в петле.

— Говори покуда не приступили к пыткам! На дыбе все говорят правду! Токмо уж потом бывает поздно!

— Батюшка! Помилуй мя бог! Все сказываю, как на духу! Не ведом мне Акиня Шейн! Слыхом о нем не слыхивал!

— Брешешь, собака! Сказывал Ванька Лыков, что бывали у тебя людишки его, Шейновы! Давеча даже выносили из твоей лавки кули полные. Сказывай! — для острастки вскрикнул Тимофей. — Смотри, Фрол уже разжег жаровню!

— Батюшка! Все скажу! Были у меня людишки, были! Запамятовал я! Да и не знал, что они от разбойника Шейна! Точно так, покупали кули с мукой, много взяли! Но откель мне было знать, что брали для вора энтого Шейна?! — взмолился Федька и по его груди холодеющей от приближающегося ужаса, еще быстрее и полноводнее потекли струйки пота.

— Так сказывай! Все без утайки. Кто приходил, что гутарили, чем платили, сколько всего взяли... — Романцев посмотрел на подьячего-писаря, который ждал команды заносить сказанное на бумагу и махнул ему головой, приказывая начинать писать.

— Все, все скажу, батюшка! Все, как было! — затараторил Федька.

— Ну! — опять прикрикнул на него обыщик.

— Значит, осемнадцать дней назад в лавку явились трое человек. Я их видал во первые. Много ко мне приходит, но я всех могу упомнить. Энтих я до того не видал. Взяли они дюжину кулей муки ржаной и поклали на телегу, что оставили у лавки. Платили значит они сребром, монетами польскими ортами, да еще грошами — шостаками и трояками, да немного медными солидами. Я спросил откель у них польские орты. А они мне сказывали, что не мое, мол, это дело. Платят сребром и должон быть рад тому, — Федька Косой замолчал и испуганно стал вглядываться в лицо московского государева обыщика.

— Что замолчал?! — прикрикнул на него Романцев.

— Так ведь, батюшка, не гневайся, все рассказал! Вот те крест... — Федька опять сделал попытку осенить себя крестом, но вновь вспомнил, что руки его стянуты за спиной в петле, в страхе и какой-то горячности он не чувствовал их.

— Ладно, Федька..., а тепереча послушаем тебя на дыбе... Фрол! — крикнул Романцев тульскому душегубу. — Готов послужить государеву делу?

— Готов, господин обыщик! — зловеще отозвался тот.

— Так приступай! — кивнул Романцев.

Перед расспросом приведенного в застенок Федьку Косого, как и прочих проходящих по делу раздели и осмотрели, как требовалось перед расспросом на дыбе. Таков был порядок во всех сысках. В этом деле Румянцев не отходил от заведенного порядка ведения расспросов, только один свидетель в этот раз давал показания в застенке, еще нераздеванный. Это был польский пленный Анджей Шишкевич и то только оттого, что был весь изранен. Романцев избавил его не из жалости, а по опаске, что тот издохнет на дыбе. Потом, пусть малеха оклемается — решил московский обыщик. Расспрос он провел скоро и без результата, так как поляк отказался отвечать на вопросы, молчал и геройски улыбался, готовый помереть, но не покориться подлым мосоковитам.

Публичное обнажение тела, это завсегда стыд, позор и унижение. Раздетый палачом человек теряет свою честь. Так считается. Осмотру тела (прежде всего — спины) пытаемого перед пыткой в сыске придавали большое значение. Это делали для определения физических возможностей человека в предстоящем испытании, а также для уточнения его биографии: не был ли он ранее пытан и бит кнутом. Дело в том, что при наказании кнутом, который отрывал широкие полосы кожи, на спине навсегда оставались следы в виде белых широких рубцов — "знаков". Специалист мог обнаружить следы битья даже многое время спустя после экзекуции. Если на спине пытаемого обнаруживались следы кнута, плетей, батогов или огня, его положение менялось в худшую сторону — рубцы свидетельствовали: он побывал "в руках ката", а значит — человек "подозрительный", возможно, рецидивист. Арестанта обязательно допрашивали о рубцах, при необходимости о его персоне наводили справки. Веры показаниям такого человека уже не было никакой. О нем делали такую запись: "К тому же он... человек весьма подозрительный, и за тем никакой его к оправданию отговорки верить не подлежит". На теле Федьки никаких следов обнаружено не было, об этом Тимофею сообщили Фроловы помощники. Поэтому перед тем, как Федьку привели на допрос обыщик Романцев распорядился сильно того не пытать и делать все больше для острастки, чем для боли. "Пытать легчае" — так это называлось на языке обыщиков. Тимофей Романцев не сомневался, что тот расскажет все, что знает и даже больше, если тому будет указанно.