| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
‒ Нет, ‒ чуть помолчав, качнул головой Ермолаев. ‒ Всё ясно. Кристально.
‒ Хорошо. Докладывать мне при выявлении любой зацепки немедленно. ‒ На последнем слове Андропов повелительно постучал карандашом по столу, потом отложил его вбок и сцепил руки под подбородком. ‒ Кто такой майор Владимир Резун в швейцарской резидентуре?
Полковники ещё раз коротко переглянулись, отвечать начал Петриченко:
‒ Да есть такой... Молодой щегол, ничем не отличился, только выехал. Пока ничего на него не было.
‒ Есть информация... из заслуживающего доверия источника, что МИ-6 успешно вербует его прямо сейчас. Учтите это. ‒ Председатель КГБ подумал и добавил: ‒ Проверьте, только крайне аккуратно, не спугните. Если подтвердится, будем его играть, у нас сейчас нет каналов для дезинформации англичан.
Андропов замер, обдумывая возникшую прямо сейчас идею. ГРУ отозвало последнего нелегала в пятьдесят девятом, но Запад до сих пор не может поверить своему счастью и землю роет в поисках советских военных разведчиков. Можно будет через этого предателя в Швейцарии подкинуть им доказательства наличия таких сетей... Да, идея перспективная, но это уже с Ивашутиным надо обсуждать.
Юрий Владимирович встал из-за стола и подошёл к выходящему на северную сторону окну. Заложил руки за спину и задумчиво изучил открывающийся с шестого этажа пейзаж: поверх светло-салатовой зелени Ходынки чуть перекошенным крестом лежат две широкие взлётно-посадочные полосы. На ближней окраине поля вяло шевелящиеся под лёгкой моросью солдаты натягивают брезентовые палатки ‒ готовят размещение для частей, участвующих в тренировках к параду.
"Да, жизнь идёт своим чередом, скоро майские... А там и Подгорного свезём под гору. ‒ Андропов усмехнулся про себя нехитрому каламбуру. ‒ И на этом пока стоп. Резких перемен сейчас не надо, я ещё не готов. Ещё года два-три пусть Лёня посидит. Хорошо, что удалось отговорить его от отставки. Он, правда, и сам не сильно рвался уходить, это жена его настропалила, мол, ты уже старый, ничего не можешь, иди отдыхать, а вместо себя Романова ставь. Ну старый ‒ да, старый, но Романова-то зачем?"
Повернувшись, Андропов оглядел почтительно молчащих полковников и сказал в завершение разговора:
‒ И ещё одно, по старым делам... Был в ГРУ такой оперативный фотограф ‒ Николай Чернов. Весьма вероятно, работал на ЦРУ с шестьдесят третьего по семьдесят второй. Проработайте это направление.
Глава 8
Воскресенье 10 апреля 1977 года, 10:10
Ленинград, Измайловский переулок
Подъезд был роскошный, такие изредка встречаются в петербургских домах: залитые светом широкие лестничные пролёты, старинные кованые решётки с тяжёлым деревом перил, на площадках шашечками дореволюционная плитка, лепнина на стенах и потолках. Чисто, тихо, благородно.
Ткнул пальцем в кнопку звонка над латунной пластинкой с гравировкой "Афанасьевы" и прислушался. В глубине квартиры глухо звякнуло. Спустя полминуты дверь осторожно приоткрылась, и поверх натянутой цепочки на меня с большим подозрением уставилась седоватая представительная матрона.
‒ Здрасьте... Меня зовут Андрей, я Томин одноклассник, ‒ представился, шаркнув ножкой.
‒ Бабушка! ‒ долетел издали крик. ‒ Это, наверное, Андрюша, пусть на кухне посидит!
Маленькие, близко расположенные карие глаза ещё раз с подозрением прошлись по мне, цепочка брякнулась, и мне дозволили войти:
‒ Ну проходи, кавалер...
Я зашёл, озираясь. За спиной лязгнул, опустившись в кольцо, запорный крюк.
Из залитой солнцем комнаты вывалился, по-весеннему утробно завывая, пушистый сибирский котяра и посмотрел на меня глубоко безумным взором.
‒ Но-но, не балуй, ‒ сказал я неуверенно. Встречал я котов, что снимают с гостей шкуру прямо в прихожей.
‒ Васька, негодник, иди в комнату, ‒ заворковала бабушка, не спуская с меня глаз.
Кот басовито отверг это предложение и, подойдя, потёрся о мою ногу. Я с облегчением выдохнул ‒ драть мясо с костей вроде не собирается. Присел и почесал мученику подбородок. Голова у скотины тут же потяжелела, зенки закатились, и он рухнул всей тушей мне на стопы, урча и извиваясь.
‒ Да, ‒ я поднялся, расстёгивая куртку, ‒ песню дружбы запевает молодёжь...
‒ Андрей! ‒ звонко прокричала Тома откуда-то из глубины квартиры. ‒ Подожди меня на кухне, чаю попей, я через пять минут буду готова.
Я даже не стал ёрничать и переспрашивать "готова к чему", бабушка и так продолжала сверлить меня настороженным взглядом, видимо предполагая во мне самые низменные устремления. Обижаться глупо, присутствуют они, чего уж греха таить... Чем ярче весеннее солнышко, тем больше во мне накапливается этих самых низменных устремлений, против природы не попрёшь.
На кухне меня встретили горка красновато-бурых и голубых яиц и кекс, продающийся в булочных в предпасхальные дни под стыдливым названием "весенний". Тут же лежала стопка газет. Я сел за стол и полюбовался авангардной инсталляцией: пасхальный кекс, разноцветные яички и газета "Правда", а на заднем плане, в окне, ‒ подзатёртый фасад превращённого в склад Измайловского собора.
Бабушка деловито сотворила мне чай, пододвинула мельхиоровую вазочку с сушками и села напротив, внимательно разглядывая и, даже показалось, принюхиваясь.
‒ Андрей, значит... Куда собрались-то?
‒ Да просто погуляем... Погода хорошая, весна пришла, что дома сидеть? К Никольскому, думаю, сходим, потом до Театральной. А там посмотрим, или к площади Труда и на Неву, или к Невскому напрямки, ‒ выдал я свои планы.
‒ Да, ‒ скорбно покивала бабка головой, ‒ у Никольского сегодня должно быть людно. Все в церкву пойдут...
В дверном проёме появилась Тома: глаза блестят, вид гордый и довольный, на макушке наверчено что-то нестандартно-праздничное. Я с удовольствием окинул взором ладную фигурку, подкинув горючего в топку нездоровых желаний. Или здоровых? Наверное, зависит от того, с чьей позиции смотреть. Моя мама и Томина могут иметь диаметрально противоположные мнения по этому вопросу...
‒ Том, привет. Тебе уже доложили, что Христос воскрес?
‒ Ага! ‒ Она оживлённо подскочила к столу и предложила: ‒ Давай яйцами стукнемся!
Я сцедил улыбку в кулак и выбрал самое тёмно-синее яйцо:
‒ В чьих трусах варили?
Девушка прыснула в ладошку:
‒ В трениках моих старых.
‒ Ну если в твоих, тогда ладно... Выбирай, бей.
Тома слегка наклонилась и прищурилась, оценивая битки. Солнечные лучи отразились от выглаженной временем деревянной столешницы и мягкой волной прогулялись по её лицу, высветив разноцветье глаз и подарив ореолу волос тепло медного отлива.
Я опустил взгляд, вспомнив цветаевское "зелень глаз и золото волос", потом мысленно пересчитал остающиеся месяцы. Пять. Всего пять месяцев, и если не найду решение здесь, то меня ждёт намеченная эксфильтрация. И всё, и будто бы под небом и не было тебя... Вернусь только к концу восьмидесятых. Десять лет без права переписки... Вечность. В груди что-то сжалось.
‒ Ты по зубу тихонько постучи яичком-то, ‒ оживлённо подсказывала в это время болеющая за внучку бабушка. ‒ Надо, чтобы глухо звучало. Если звонко об зуб стучит ‒ хрупкое.
Совместными усилиями, постукивая скорлупой по клычкам и откладывая в сторону подозрительные, они остановили свой выбор на яйце, окрасившемся в красновато-коричневый мрамор.
‒ Хороший биток, ‒ одобрила бабушка. ‒ Держи вот так, ‒ она крепко схватила его указательным и большим пальцами, оставив лишь маленькое оконце между ними, ‒ и бей сама!
Я с усилием натянул улыбку и подставил острый конец. Тома хищно тюкнула, и скорлупа на моем яйце влажно треснула. Тупая сторона также не смогла оказать достойного сопротивления.
‒ Сдаюсь, ‒ поднял руки. ‒ Куда же мне против двоих, да опыта поколений в придачу...
Тома, радостно взвизгнув, разбросила руки в стороны и крутанула на цыпочках полный оборот, закинув голову к потолку и разметав в движении волосы широким веером. Я повеселел. Да гори оно всё огнём... Есть время бросать камни, и есть время отдыхать душой. Я что-нибудь потом придумаю. Обязательно.
‒ Ты готова? Не легко оделась?
Тома отрицательно замотала головой, нетерпеливо притопывая ножкой.
‒ Тогда ‒ вперёд!
Бабушка захлопнула за нами входную дверь и опять загрохотала запорным крюком. Мы переглянулись и, весело смеясь, стремительно скатились по ступенькам, оставляя за спиной эхо дробного перестука Томиных каблучков. Я оттянул на себя тяжёлую входную дверь, и мы вынырнули из полутьмы парадного в весеннее тепло, льющееся с непривычно глубокой синевы.
Срезая дорогу, пошли насквозь через Троицкий рынок. Тома тут же с восхищением прилипла к выстроившимся в рядок аквариумам. Бликовали в солнечных лучах стайки неончиков, среди тянущихся вверх пузырьков воздуха солидно прогуливались ярко-красные и угольно-чёрные меченосцы, потряхивали роскошными вуалями хвостов гуппи и поражали своей необычной формой мраморные скалярии. Дальше по ряду продавали сушёных дафний, в эмалированных лоточках шевелилась мясисто-фиолетовая масса трубочников и брусничная ‒ мотылей. Тома с брезгливой опаской понаблюдала, как местный дуремар, орудуя спичечным коробком, отложил покупателю на листок газеты копошащуюся порцию и ловко свернул в кулёк.
‒ Брр... Какая гадость, ‒ сказала с чувством.
Вышли на Фонтанку и по пешеходному мостику перебрались на другой берег, по дороге полюбовавшись величественно плывущими откуда-то с Ладоги льдинами, в их синеватой толще иногда что-то таинственно искрило и переливалось. В воде Крюкова канала отразилась воздушная, словно произведение виртуоза-кондитера, колокольня Никольского собора, и мы ненадолго замерли, наслаждаясь одним из самых красивых видовых мест Ленинграда. Потом Тома поозиралась вокруг в поисках знакомых рож и, не обнаружив, решительно взяла меня под локоть.
Мир стал ещё краше, и я замурлыкал, косясь на девушку:
‒ День такой хороший, и старушки крошат хлебный мякиш сизым голубям...
‒ А дальше?
‒ Пожалей моё самолюбие... Дальше эту мелодию с моим слухом не вытянуть.
‒ Ну Дюх, ну пожа-а-алуйста... ‒ Тома задёргала меня за руку.
‒ Эх... ‒ И я попытался исполнить куплет из "Извозчика" Розенбаума, но на последней строке закономерно и очевидно сфальшивил и закашлялся. ‒ Ну вот видишь... Тебе придётся принимать меня таким, какой я есть. Ну не певец я.
С колокольни поплыл пробивающий до костей низкий гул, поверх которого тут же лёг быстрый перезвон. В небе в панике заметались голуби.
‒ С колоколенки соседней звуки важные текли... ‒ пробормотал я, озираясь вокруг.
Мимо на службу тянутся старушки, все как одна ‒ маленькие и сухонькие, с платочками на голове. Я огляделся ‒ молодёжи нет вообще, мужчин почти нет.
‒ Темные отсталые люди, ‒ глядя на них с осуждением, резюмировала Тома. ‒ Вот перемрут, как динозавры, и закроем наконец все эти церкви. ‒ И потянула меня дальше. ‒ Кстати о динозаврах... Про мамонтёнка Диму ты ж читал? Как думаешь, может же быть, что когда-нибудь найдут неповреждённого мамонта, разморозят и оживят?
Она мечтательно посмотрела сквозь бредущих богомольцев, видимо представляя на их месте стада возрождённых мамонтов. Я глядел не менее мечтательно, но не на богомольцев и даже не на Тому. Моё внимание привлекла небольшая огороженная площадка на противоположном берегу канала Грибоедова, на которой три молодых человека практиковали стрельбу из спортивного лука.
Охваченный новой идеей и невнятно мыча что-то про генетику и криопротекцию, я увлёк Тому по мостику на другой берег к небольшому особнячку.
Хм... Кафедра спортивной стрельбы из лука института имени Лесгафта. А что, это может быть решением одной проблемы...
Я воровато оглянулся и, подойдя к входной двери поближе, оценил профиль замочной скважины. Судя по всему, замок унаследован ещё со времён проклятого царизма. Это я удачно зашёл... Можно и отпраздновать:
‒ Ну что, по эклеру с кофе сейчас или по пышкам с кофе позже?
Тома задумчиво нарисовала что-то носочком сапога и кивнула:
‒ Сейчас! У меня пятьдесят копеек есть.
Я отмахнулся от этого предложения и, приняв левее, провозгласил:
‒ Тогда в кафе на Театральную! День такой хороший...
Тот же день, вечер
Высунул голову в коридор, прислушиваясь. Родители смотрят грузинские короткометражки, можно поработать. В ближайшую неделю мне предстоит море писанины, надо использовать все возможности.
Достал чистую тетрадь в клетку, разогнул скобки и выдернул из середины лист. Задумчиво изучил чистую поверхность, подтянул почерк и вывел латиницей в правом верхнем углу:
Руководителю разведывательного департамента
Управления по борьбе с наркотиками
Глубокоуважаемый Вильям Пинк, прошу принять к сведению следующую информацию...
Понедельник 11 апреля 1977 года, 14:35
Ленинград, 1-я Красноармейская ул.
‒ Привет, комсомол! ‒ Кто-то шутейно потрепал меня по макушке.
На ходу оборачиваюсь и утыкаюсь взглядом в смеющиеся синие глаза. Узнаю и стремительно краснею.
‒ Привет...
‒ Как дела, чудо? Вылечил головку? ‒ Она пристраивается сбоку, слегка помахивая сумочкой.
‒ Даже не хочу знать, на что ты намекаешь... фея моих снов. ‒ От неожиданности у меня с языка слетело "ты". ‒ Участок облетаешь?
‒ Уже облетела. Значит, фея?
‒ Да. И занимаешься ты во снах отнюдь не медицинской работой. ‒ Я с обвинением посмотрел на девушку. ‒ Думаю пожаловаться на тебя маме ‒ не высыпаюсь, встаю весь разбитый.
Врачиха прихватила меня под руку и жизнерадостно рассмеялась в небо. Хорошо у неё это получается, красиво. Я полюбовался ровной дугой верхних зубов.
‒ Лучше в профсоюз напиши. Так на меня ещё не жаловались. Может, эти грымзы подавятся от удивления.
‒ А как жаловались?
Лицо её на мгновение чуть посмурнело.
‒ Ты ещё слишком молод и невинен для этих знаний, ‒ гордо задрала нос вверх. ‒ Но пух из подушек с балкона пятого этажа общежития летел красиво...
Я хрюкнул, давя смех.
‒ Воистину. Это не заразно?
‒ Инкубационный период до пяти лет.
‒ Передаётся с поцелуями?
‒ Комсомо-о-ол! И не провоцируй! ‒ Она огляделась. ‒ Тьфу на тебя, совсем заболтал... Проскочила поворот к поликлинике. Нет, точно, надо тебя к психоневрологу под наблюдение, отклонения очевидны.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
