Квинт Лициний, кн. 1. v.2013

Сейчас, Украина

‒ Ну что, вмажем по стременной, что ли, на ход ноги? ‒ жизнерадостно предложило сидящее напротив существо. ‒ Для стимуляции мыслительных процессов.

Я лишь слегка кивнул в ответ. Оно тут же сноровисто обновило кальвадос в рюмашках, извлекло из воздуха золотистую тушку цыплёнка табака и решительно разломило её на две приблизительно равные части, роняя мутные капельки застывшего жира на небрежно брошенную на стол салфетку. По купе разнёсся чесночный дух.

Поезд тряхнуло на стрелке, и в окно нагло полезло солнце. Мой визави оторвал взгляд от мелькавших за стеклом кустов и, многозначительно шевельнув бровью, посмотрел на меня:

‒ До Шепетовки осталось минут пятнадцать. Пора...

Я опять изобразил вялый кивок, рассеянно наблюдая, как при каждом перестуке колёс по поверхности чая пробегает мелкая рябь.

"Да, сегодня ты, Дюха, достиг новых высот. С кем только не пил, но чтобы с явлением... ‒ После бессонной ночи мысли двигались еле-еле, словно плавники разморённой в тёплой воде рыбы. ‒ Пожалуй, это слишком смелая концепция для меня, что бы оно ни говорило. Пусть побудет существом, раз не является человеком. В конце концов любое существо ‒ само по себе явление..." ‒ Я готов был думать обо всем, кроме главного.

Ожидание чуда... От него в животе пульсировал шальной восторг, и одновременно холодным червячком шевелилось опасение обмана. Слишком сладким ломтём меня поманили... Не муляж ли это?

Я ещё помню, как было ДО, и знаю, как сделалось ПОСЛЕ, и оттого мне порой становится страшно. Это не тот страх, который ползёт мурашками по коже, когда ты на кураже залез на десятиметровую вышку и, подойдя к краю, обнаружил, что люди под ногами съёжились до букашек: такой страх можно преодолеть, сделав шаг вперёд. Нет, это другой страх, тоскливый и безнадёжный, цементирующий ночь могильной уверенностью, что серое и корявое сегодня, так внезапно выкрутившееся из ничего и заслонившее собой прекрасное далёко, теперь навсегда. Навсегда ‒ вот ключевое слово.

Стоп. Хватит дёргаться. Сейчас всё станет ясно, я же ничем не рискую? Лишь надеждой... В худшем случае ничего не изменится.

Странно, но я так и не испытал сомнений в реальности происходящего. Как-то сразу и однозначно стала ясна фальшивость версий об иллюзорности, сне или гипнозе. Да и доказательства своих слов оно, что ни говори, предъявило убедительные. Ой не сон это, Андрюха, не сон...

Время как будто замедлило бег, и мозг, продолжая перепроверять уже принятое решение, одновременно отстранённо замечает и запоминает всякую мелочь вроде взаимного расположения косточек от маслин на столике или рисунка-вышиванки на наволочке. Почему-то кажется, что даже в порядке мелькания хат за окном и перестуке колёс есть скрытый смысловой слой, который можно будет потом, в спокойной обстановке, раскодировать и использовать.

Чушь, конечно. Значение имеет только происходящее в купе, только те слова, которые сейчас скажу.

‒ Я решил, ‒ начал я. Вышло сипло и фальшиво. Хмыкнув, попытался расслабить горло и без всякого удивления обнаружил, что всё тело, видимо уже давно, скованно предельным мышечным напряжением. Крутанул головой, сделал пару движений плечами, с хрустом разминаясь, поморщился из-за тупой боли под левой лопаткой и уже нормальным голосом повторил: ‒ Я решил. Март семьдесят седьмого, в себя.

Вчера, вечер.

Москва, Киевский вокзал

Он вошёл в купе минут через пять после того, как уплыл назад перрон Киевского вокзала, и я уже успел возрадоваться счастливой случайности, лишившей меня в этой поездке на юг соседей по купе.

Первым в откатившуюся дверь просунулся слегка потёртый жизнью, но сохранивший импозантность тёмно-рыжий портфель с медными накладками на уголках. Сразу стало понятно, что скроен он из самой что ни на есть натуральной свиной кожи хорошей выделки в те времена, когда воздух был чист, рыба в Оке водилась, а идея приделывать к классическим мужским портфелям ремни для ношения на плече ещё никому не пришла в голову.

Я подавил вздох разочарования и быстро нацепил на лицо гримасу радушия. Вышло, полагаю, неважно ‒ актёр из меня так себе.

За портфелем в проёме возникла невысокая, но крепко сбитая мужская фигура из тех, о которых говорят "старичок-боровичок". Слегка волнистые иссиня-чёрные волосы с редкой проседью эффектно обрамляли породистое лицо, на котором играло странное для такого возраста озорное выражение.

‒ День добрый, ‒ провозгласил он, уложив портфель на полку, и, протянув руку, представился: ‒ Владимир, ваш сосед до Шепетовки.

‒ Андрей. ‒ Я ответил рукопожатием и, заулыбавшись уже по-настоящему, ещё раз окинул взглядом колоритного попутчика. Этакий благообразный хитрован лет шестидесяти с выразительной мимикой и прущей наружу харизмой. Напоминает того русского попика из анекдота, который на сельской свадьбе на вопрос: "Что пить будете, батюшка, ‒ водку, вино?.." ‒ жизнерадостно отвечает: "И пиво!"

"Не самый худший вариант попутчика, лишь бы не храпел", ‒ успокоившись, решил я.

Минут через тридцать, когда проводница окончательно убедилась в нашем праве занимать места и, получив заказ на два чая с лимоном, удалилась, Владимир достал из портфеля нарезку твердокопчёной колбасы, по виду ‒ брауншвейгской, хлеб и банку греческих маслин. Финальным аккордом стали извлечённые жестом фокусника бутылка кальвадоса "Буляр X.O." и две допотопные рюмки с потёртыми золотистыми ободками по краям, никак не вяжущиеся своим внешним обликом с благородным напитком.

‒ Прошу без лишнего стеснения, ‒ веско сказал сосед, решительно сворачивая бутылке голову и ловко наполняя сосуды. ‒ Если нет медицинских противопоказаний, конечно. Воспользуемся отсутствием дам.

По купе поплыла ароматная симфония лёгких коньячных нот с отчётливым яблочным оттенком. Я с благодарностью улыбнулся госпоже Удаче. Вот уже года два как у меня длится "кальвадосный период", и я, перебрав несколько вариантов, пришёл в итоге к тесной дружбе именно с данным сортом. Иногда крепость наших отношений проверялась моими лёгкими интрижками с другими "X.O." и "V.S.O.P.", но каждый раз я убеждался, что время для окончательного разрыва ещё не пришло.

‒ Э-э-э... Да я как-то не захватил с собой ничего для адекватного алаверды... ‒ протянул я неуверенно.

‒ Бросьте, Андрей. Всё это, ‒ небрежно махнул он рукой, ‒ мелочи, не стоящие того, чтобы из-за них комплексовать. Смело пользуйтесь тем, что Бог послал. Кстати, вы знаете, что использованное вами слово "алаверды" как раз переводится с тюркского как "Бог дал"?

‒ Интересно... Нет, не знал. ‒ Я перестал ломаться и завладел тем ломтиком колбасы, который сильнее всего подманивал меня задорным блеском своих сальных крупинок. И ведь не сказать, что голоден, но слюна на перекус в купе выделилась сразу ‒ рефлекс с детства. С другой стороны, сидеть и кукситься тоже глупо.

Подхватил рюмку, изобразил привычное круговое движение и вдохнул аромат:

‒ Божественно... И жизнь хороша, и жить хорошо. Ваше здоровье, Владимир.

‒ За встречу, ‒ охотно поддержал он и, артистично чокнувшись, одним глотком отправил содержимое рюмки в себя. С акцентированным пристуком опустил рюмашку и веско добавил: ‒ Жизнь ‒ штука странная, иногда и случайная встреча в вагоне может её изменить.

Это был намёк, но тогда я его не понял и промычал в ответ что-то нейтральное.

Вчера, ночь.

Россия

‒ ...сам подумай, ‒ энергично напирал оппонент, азартно постукивая ногтем по краешку стакана, ‒ в Штатах два процента населения легко кормило всю страну, а в СССР каждый пятый трудился в совхозах и колхозах ‒ и был дефицит продовольствия. В десять раз больше, а всё равно страну накормить не могли! О чём тут спорить?

‒ Не, Володь, ты не прав. Дьявол ‒ в мелочах. ‒ Для большей убедительности я почему-то ткнул пальцем вверх. ‒ Во-первых, кого считать аграрием. У нас учитывали весь списочный состав колхозов, включая нянечек в детском саду, медсестёр, сторожей, шофёров и бухгалтеров, а за бугром ‒ только непосредственно работающих на полях или с живностью.

Я перевёл дух, глотнул с донышка настоявшийся на лимоне чай и, отставив стакан, продолжил:

‒ Во-вторых, климатические условия. В Штатах почти нет посевов в зонах с недостаточным увлажнением. А в СССР таких было почти шестьдесят процентов, а остальное и того хуже ‒ в зоне рискованного земледелия. Если корректно учесть особенности статистики и влияние природных факторов, то производительность труда в сельском хозяйстве в СССР была где-то на пятнадцать ‒ двадцать процентов ниже, чем на Западе, но никак не в десять раз. И обусловлено это было нашим отставанием по уровню механизации.

Володя слушал вежливо, не перебивая, но мимикой выразительно изображал своё категорическое несогласие.

‒ Ну и в-третьих, ‒ я победно улыбнулся своему партнёру по интеллектуальному фехтованию, ‒ в магазинах да, было пусто, но в холодильниках-то ‒ густо! Голодных не было. Хлеб чуть ли не бесплатный, молоко и картошка ‒ копейки, основные продукты ‒ в достаточном количестве и очень дёшево. Разнообразия продуктов не хватало, но чтобы кто-то систематически именно голодал... ‒ Я развёл руками, демонстрируя недоумение.

Выпитое напомнило о себе с предельным коварством: мой локоть отправил в полет стоявший на краю стакан.

‒ Тьфу ты, довыступался, ‒ ругнулся я, приступая к ликвидации последствий.

"Хорошо, что спор идёт без осатанелости. Обычно дискуссия на такую тему на третьей фразе срывается в "сам дурак", ‒ думал, выцарапывая подстаканник из-под полки. ‒ Не переболело ещё..."

‒ Ну да, ну да, ‒ ухмыльнулся Володя, когда я выполз из-под стола на своё место. ‒ Вот спасибо, голода не было. А овощегноилища помнишь? Треть урожая теряли на хранении. А какой картофель в продаже был? Гнилой и на четверть веса глины!

‒ Было дело... ‒ задумчиво протянул я, вспоминая редкие эпизоды ночных разгрузок вагонов на овощебазе. В памяти всплыли сладковатый запах картофельной гнили и прыжок рассерженной крысы на опрометчиво протянутый палец. А как спать тогда хотелось...

"Пора, однако, на боковую", ‒ подумал я, провожая взглядом плывущую за окном тьму. Сразу навалилась лёгкая усталость, а азарт спора начал быстро улетучиваться. Я подвёл, больше для себя, итоги:

‒ Говорить, что СССР развалился из-за того, что люди недополучали благ, э-э-э... ‒ Я замялся, пытаясь подобрать выражение повежливее. Не скажешь же малознакомому собеседнику в лицо: "Ты глупость говоришь". ‒ Не совсем логично.

Володя с ироничным пониманием покивал моей заминке.

‒ Страну развалили не низы, которые порой испытывали определённые материальные лишения. Последние лет десять сельское хозяйство действительно не справлялось, шло ухудшение ситуации. Но эта замятня была инициирована той частью элиты, которая имела всё. Именно поэтому бессмысленно вспоминать, "как мало было колбасы". Как раз те, кто раскачал систему и пустил её вразнос, колбасы имели навалом. Не в том причина. А так... Всё было, и плохое тоже было. Но почему же почти всем, жившим в те годы, так упорно кажется, что вместе с грязной водой выплеснули и ребёнка? Всё могло произойти иначе, если бы не череда ошибок и случайностей. Распад страны уж точно не был предопределён историей, существовали иные варианты.

‒ А без ошибок не бывает исторического процесса. Все ошибаются.

‒ Это да... Знал бы прикуп ‒ жил бы в Сочи. Если бы хоть кто-то точно знал, ‒ выделил я голосом последнее слово, ‒ к чему всё это приведёт, историю можно было бы развернуть в другую колею.

‒ Навряд ли, ‒ со скепсисом откликнулся Володя. ‒ Исторический процесс обладает инерцией разогнавшегося катка. Один человек для него ‒ что тля под кузнечным прессом. Ничего бы ты не сделал, даже обладая всеми знаниями сегодняшнего дня. Я имею в виду, ничего, что смогло бы радикально изменить историю хотя бы одной страны.

Я откинулся назад, обхватив плечи руками, и задумался над этой гипотетической ситуацией. Володя тем временем вновь наполнил рюмки и, порывшись в бездонном портфеле, достал и разделил молочную шоколадку.

‒ Пожалуй, я бы поспорил с таким утверждением. Я бы взялся, да кто ж предложит... ‒ грустно пробормотал я, закусывая.

‒ Что, ‒ недоверчиво хмыкнул Володя, ‒ вот прямо так бы всё бросил и взялся?

‒ Угу. Согласный я, ‒ я запрокинул голову к тускло мерцающему потолочному плафону и напел. ‒ О, дайте, дайте мне возможность!

В глазах у Володи что-то мелькнуло, и он замер, наклонив голову набок и раздумывая. Потом неожиданно резко подался вперёд и жёстко рубанул ребром ладони по столу:

‒ Договор.

‒ Что? ‒ не понял я.

‒ Договорились, говорю. Пробуй.

‒ Не смешно, ‒ фыркнул я.

‒ Согласен, не смешно. Но смешно и не должно быть, ‒ сочувственно прозвучало в ответ.

Попутчик снова принял расслабленную позу и сделал кистью какой-то круговой пасс с потягиванием на себя. Я протрезвел и ошалел.

С минуту мы сидели молча, глядя друг на друга: я ‒ застыв в наклоне вперёд, а он, напротив, ‒ небрежно откинувшись на подушку в тени верхней полки. Мысли в голове внезапно устроили подобие шабаша, словно каждая извилина попыталась докричаться до сознания независимо от остальных. Я отстранённо любовался тем, как хаотично возникающие идеи сталкивались и разлетались на фрагменты, из которых складывались новые причудливые комбинации желаний и образов. Затем досадливо тряхнул головой, призывая мозг к порядку, и, добившись хотя бы видимости равновесия, смог вернуться во внешний мир.

‒ Договор ‒ это было утверждение или вопрос? ‒ спросил я внезапно севшим голосом.

‒ Пусть будет вопрос. Рассматривайте как оферту, ‒ мягко, с каким-то прорезавшимся лёгким акцентом перешёл собеседник на "вы". ‒ Есть возможность... и воспользоваться ею вы можете до Шепетовки. Через двенадцать с половиной часов мы по-любому расстанемся.

Я побарабанил пальцами по столу, раздумывая. Очень хотелось поверить, и одновременно очень страшно обмануться, поверив. Но мгновенное протрезвление от пасса рукой? Как врач, я знал, что такое не может быть фокусом. Да и что теряю? Я устроился поудобнее:

‒ Расскажите подробнее. Кто вы, Володя, на самом деле, зачем вам это надо, как вы собираетесь это обеспечивать. И... продемонстрируйте что-нибудь ещё, что ли...

Собеседник внимательно вгляделся в мой левый глаз, что-то там выискивая, потом кивнул какой-то своей мысли и, немного помолчав, начал:

‒ Во-первых, я не "кто", а "что". Явление в процессе... ‒ он покрутил кистью в воздухе, подбирая слово, ‒ самосборки...

Сейчас, Украина-1

‒ Я решил. Март семьдесят седьмого, в меня.

Сразу резко полегчало. Я махнул в себя рюмку и впился в сочное бёдрышко цыплёнка. Голова мигом опустела, и теперь в ней вертелось навязчивое: "Сегодня я в последний раз побрился".

Минут через пять тщательно протёр руки салфеткой и с тщательно скрываемой опаской посмотрел на существо напротив:

‒ Готов.

‒ Не будем тогда затягивать. Удачи нам, ‒ улыбнулось оно уголками рта, театрально развело руки, слегка хлопнуло в ладоши и начало быстро блекнуть. Сквозь его тело проступила стенка, подушка и смятое одеяло на полке, как будто кто-то оконтурил изображение фигуры в фотошопе и потянул за бегунок прозрачности. Я удивлённо моргнул, и через мгновение в купе не осталось никого, кроме меня.

Чёрт! Захотелось завыть от отчаяния. Спину сгорбило навалившейся тяжестью, и резкая колющая боль раскалённым жгутом прошила левую руку от плеча до мизинца так, что перехватило дыхание и выдавило слезу.

Не повезло. Чудо прошмыгнуло мимо, лишь чуть заметно колыхнув воздух вокруг. Мне выпала горькая доля доживать здесь. Представил тянущиеся теперь передо мной глухие окольные тёмные тропы и разочарованно вздохнул поглубже: "Что ж... Пусть так, принимаю жребий".

Подвигал плечом, пытаясь разогнать отголоски боли, подрагивающей рукой вылил в рюмашку остатки янтаря, поднял и повернулся к зеркалу:

‒ За тебя, Андрюш. Пусть тебе там повезёт. Прозит.

Сейчас, Украина-2

‒ Не будем тогда затягивать. Удачи нам, ‒ улыбнулось оно уголками рта, театрально развело руки, слегка хлопнуло в ладоши, и всё вокруг начало быстро блекнуть. Я с изумлением увидел, как сквозь стенку купе и тело напротив стремительно проступает какой-то наплывающий рисунок.

"Словно в фотошопе прозрачность..." ‒ начала формироваться мысль, но в этот момент нечто, несущееся навстречу, шмякнуло в лоб, вышибая сознание. Последнее, что ощутил, ‒ задирающиеся вверх ноги и неловкое падение в какой-то провал.

Глава 1

15 марта 1977 года.

Ленинград, Измайловский проспект

Сквозь царящий в голове болезненный гул тяжело продавливались какие-то звуки. С трудом приоткрыв глаза, вгляделся, пытаясь разобраться в плавающих передо мной пятнах тёмно-оливкового цвета. Ничего не разглядел. В памяти всплыла цитата: "Трясущейся рукой провёл по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил".

"Если могу мыслить цитатами, значит, существую". ‒ Я криво усмехнулся и попытался различить, где верх и где низ. Внезапным рывком, словно кто-то крутанул объектив, окружающая реальность приобрела пугающую резкость и глубину. Я, голый и мокрый, лежу на полу, словно запутавшаяся в своих лучах морская звезда. Тёмная шероховатая поверхность перед глазами ‒ дно чугунной ванны, вот ножка торчит, а дальше ‒ кусок линолеума и подёргивающаяся дверь. Значит, верх ‒ вон там...

Шипя, расплёл ноги, выдернул из-под себя руку и предпринял попытку сесть. Голова резко, до темноты в глазах, налилась тяжестью, и навалилась дурнота. Спустя пару мгновений мир ещё раз сжалился надо мной, и стоявший в ушах шум расслоился на узнаваемые звуки. Кто-то дёргал с той стороны дверную ручку и испуганно, на грани паники, кричал:

‒ Андрюшенька, что с тобой?!! Господи, открой дверь!

‒ А-а-а... ‒ Я попытался подать признаки жизни. Из горла вырвался какой-то хрип. ‒ Сейчас... ‒ Со второй попытки удалось произнести слово громче.

Дверь перестала дёргаться, и мамин голос (ну конечно, как я сразу не узнал?) взволнованно зачастил:

‒ Ну что там у тебя случилось?! Ты упал? Давай открывай скорее! Ничего себе не сломал?!

‒ Подожди... Сейчас, ‒ повторил я, борясь с подступающей дурнотой. Наконец удалось неловко сесть, привалившись спиной к холодному кафелю, и подтянуть под себя непривычно безволосые ноги.

"Ну да, ‒ обвёл я глазами помещение, ‒ узнаю. Ванная на старой квартире. Всё верно, без обмана". С облегчением на секунду прикрыл глаза и, криво улыбаясь, перевёл дух. Потом поднял руку и сорвал с трубы висевшее надо мной полотенце.

‒ Сейчас, мам, ‒ произнёс уже окрепшим голосом. ‒ Сейчас...

За дверью притаилась встревоженная тишина. Мама прислушивалась, пытаясь определить тяжесть полученных мной повреждений и их совместимость с жизнью.

Встать удалось неожиданно легко. На пару секунд замер перед зеркалом: там кривилось в гримасе смутно узнаваемое детское лицо. Справа на лбу ‒ косая ссадина, на глазах набухающая кровью. Длинные тёмные сосульки мокрых волос, узкие плечи и худая шея над выступающими ключицами.

"Да уж, красавец... Ладно, потом налюбуюсь. ‒ Повернулся к двери и запахнул вокруг себя полотенце. ‒ Чёрт, защёлка как неудобно высоко висит..."

Наконец удалось справиться с замком, и в ванную ворвался перевозбуждённый вихрь. Меня за пару секунд осмотрели, ощупали, встряхнули, отругали, пожалели и попытались опросить. Организм возмутился. Почувствовав неладное, я прошмыгнул мимо мамы, сделал, придерживая полотенце левой рукой, несколько быстрых шагов по коридору, рванул дверь ‒ только бы успеть! ‒ и согнулся над унитазом.

"Молодца?, ‒ оторвавшись на пару секунд от увлекательного занятия. ‒ Успел".

Спустя минут пять меня водворили в койку. Ссадина под горестные мамины причитания смазана йодом и залеплена лейкопластырем, а поверх расцветающего синеватым великолепием шишака возложена обёрнутая вафельным полотенцем грелка с ледяной водой. Мама удалилась, и я с интересом приступил к изучению своей комнаты.

На стене над кроватью ‒ тёмно-багровый ковёр с абстрактным рисунком и кисточками по краям. Пылесборник, надо будет избавиться при случае. На противоположной стене уступом расположились три книжные полки, на нижней из них ‒ горшок с тощим аспарагусом. На полках выстроились узнаваемые корешки, среди которых разноцветным орнаментом выделяется "Тысяча и одна ночь" и монументальностью ‒ "Одиссея". Сверху ‒ истёртая стопочка "Искателя". Под полками на свисающей холстине наколота коллекция значков с гербами городов СССР. Периметр высокого потолка обрамлён золотисто-бронзовым резным багетом, а в центре, под фигурной розеткой, повисла трёхрожковая люстра. Всё узнаваемо, особенно запах родного дома.

Расслабившись, устало закрыл глаза и стал перебирать в уме события последних часов. Ну что ж, теперь я точно знаю, что небывалое бывает.

Из плюсов ‒ чудесное перемещение в детство, как и обещали. Мне сейчас сколько? Мм... Четырнадцать, через пару месяцев будет пятнадцать. Чудный возраст, здоровое тело, хорошая социальная среда, любящие родители, полное отсутствие серьёзных проблем. Как я это не ценил! Мечтал побыстрее окончить школу. Казалось, что жизнь в школе неполноценна, а вот потом...

"Идиот. Был идиотом, ‒ мечтательно улыбнулся я. ‒ Теперь встал на путь исправления".

Ещё один плюс ‒ способ внедрения. Володе лобовое столкновение со стеной прощаю, так и быть. На сотрясение мозга спишу неизбежные ляпы при адаптации и внезапное повзросление. Ну не смогу я, старый циник, достоверно отыгрывать ребёнка. Буду крутить хвостом, заметая следы, и кивать на травму.

Из минусов ‒ ничего из обещанных способностей. Глухо как в танке. Я сосредоточился и попробовал ещё раз толкнуть несколько образов, как делал тогда, в купе. Ничего, пусто. Абсолютно. Ни возможности обращения к памяти реципиента, ни брейнсёрфинга.

Уже пора паниковать или ещё немного подождать? Что это ‒ неудачная пересадка сознания или временный сбой из-за травмы?

Без памяти реципиента я буду первые недели выглядеть полудебилом. Как бы из одной спецшколы, с углублённым изучением английского, не загреметь в другую, для дефективных. Вот будет начало карьеры, зашибись...

За тридцать пять лет из памяти выпала масса сведений. Ну, предположим, в районе не заблужусь. В школе ‒ тоже. Но, черт побери, я не помню имена и отчества половины учителей, большую часть нынешних кличек одноклассников и их привычки, особенности отношений. Не помню свою одежду и где она лежит... Какая из зубных щёток в ванной ‒ моя? Блин... А почерк? Если почерк изменился, то пиши пропало. Учителя наши каракули узнают влёт.

А самое палево ‒ не помню, чего в восьмом классе категорически не мог знать. К примеру, английский язык... Сейчас я им владею явно лучше, чем в конце восьмого класса, ‒ несколько лет жизни за границей даром не прошли. Эльвира же мой текущий уровень представляет хорошо. У учителя английского от силы сорок учеников зараз, видимся каждый день да не первый год, всю подноготную мою помнит, все любимые ошибки. А вот я ‒ нет. И как объяснить резкий скачок в разговорном английском, изменение произношения ‒ а вот фиг его знает. Зато грамматику сейчас завалю ‒ сложно завёрнутые фразы в реальной жизни встречаются редко. Ума не приложу, что делать, ни одной разумной версии...

Дверь приоткрылась, в проёме возникла мама с подносом:

‒ Сынуля, может, пообедаешь? Супчик куриный погрела. А я в поликлинику потом сбегаю, вызов участковому оставлю. Как ты себя чувствуешь? Не тошнит больше? Как голова?

Пока мама хлопотала вокруг, пытаясь помочь усесться, вгляделся в её черты. Она же сейчас, получается, младше меня лет на пятнадцать. Если взять те критерии, по которым я оценивал женщин ещё сутки назад, ‒ молодая красивая женщина. Очень необычно, очень непривычно, особенно если учесть, что я видел её всего неделю назад.

‒ Спасибо, мам, поем. Вроде ничего, голова побаливает, да кружится немного. Но хуже не становится ‒ это главное. Отлежусь за два-три дня.

‒ Ох, а контрольные четвертные? ‒ Мама испуганно округлила глаза. ‒ У тебя же завтра физика и сочинение? Как же тебе оценки за четверть выставят?

‒ Ну, представь, что у меня аппендицит случился. Или ногу бы сломал. Как учился в четверти, так и выставят, ‒ ответил я, лихорадочно соображая: "Точно, последняя неделя марта ‒ каникулы. Раз мне предстоят в ближайшие дни четвертные контрольные, значит, сейчас идёт неделя перед каникулами. Надо косить до них ‒ чем больше времени будет на адаптацию, тем лучше. Интересно, какой сегодня день недели?"

Мама расстроенно покачала головой и оставила меня наедине с обедом.

Так-с, куриный супчик с лапшой, картошкой и морковкой ‒ первая проба пищи в двадцатом веке. Повёл носом, втягивая туманящий разум аромат, одновременно прислушиваясь, не усиливается ли дурнота. Вроде таможня даёт добро ‒ вон как живот голодно заурчал. И я замолотил ложкой.

Минут через десять довольно потянулся, сыто откинувшись на подушку. Молодой организм с энтузиазмом метнул в себя две порции супа и не отказался закусить булкой с плавленым сыром "Янтарь".

Ну что я могу сказать... Никакого сравнения, конечно: все вкусы и запахи стали ярче и объёмнее, чем были ещё сутки назад. Случайно раскушенная горошинка перца взорвалась во рту таким болезненным жжением, что пришлось быстро захлёбывать её бульоном. Значит, это не еда стала лучше, а обострилась чувствительность. Правы те, кто говорят о притуплении с возрастом вкусовых и обонятельных рецепторов. Видимо, именно поэтому с годами люди постепенно переходят на всё более крепкий чай, кладут больше специй и могут смаковать коньяк и виски.

Вот и ещё один плюс обнаружился. В ближайшие десять лет лишний вес мне априори не грозит, можно от души пожрать. Это будет славная охота...

Хлопнула входная дверь: мама умчалась в поликлинику. Самое время выйти на разведку. Сбросил со лба грелку, надел вытянутые в коленях тёмно-синие тренировочные штаны, майку, нацепил на ноги войлочные тапки и осторожно двинулся к выходу из комнаты.

Первым делом ‒ на кухню, на холодильнике должны быть свежие газеты.

Ну вот, прикуп и определился.

15 марта 1977 года, вторник, полтретьего.

На что можно рассчитывать от медицины при сотрясении мозга? Три дня постельного режима. Среда, четверг, пятница.

Я радостно ухмыльнулся. Просто праздник какой-то, до каникул я на справке. Ха! Да не очень-то я в школу и тороплюсь.

Довольно насвистывая, огляделся по сторонам. На подоконнике рядком выстроились баночки из-под майонеза. В каждой торчит по луковице, выбросившей вверх дружные зелёные стрелки. В трёхлитровой банке с затянутым марлей горлышком медузой висит чайный гриб. Не удержавшись, я налил полстакана светло-жёлтого, шипящего пузырьками напитка, добавил пол-ложки сахара, размешал. Эх... Давно забытый вкус.

За окном непривычно пустой Измайловский проспект. За минуту, что я вглядывался в заоконье, проехали лишь четыре машины ‒ два бледных, будто выцветших, "жигуля", тёмно-зелёная хлебовозка и синяя с белой диагональю "почта" ‒ да прогрохотал жёлтый трамвай с облупившимся штурвалом тормозной колонки на задней площадке. На растяжке поперёк проспекта подёргивался на ветру красный трафаретный профиль Ленина. Проезжая часть и тротуары на удивление чисты, но фасады зданий напротив выглядят мрачновато из-за давно не крашенных темных рам. Никаких кричащих вывесок или рекламы, лишь лаконичные: "Вино-Водка", "Булочная" и вдали, почти у собора, "Диетическая столовая" и "Почта".

Оторвавшись от окна, полез с обыском в холодильник, на котором памятью о прошедшем Восьмом марта маячила в хрустальной вазе осыпающаяся веточка мимозы. Так-с, эмалированный бидон с молоком, пол-литровая банка сметаны, яйца, маслёнка, сырница, запечатанная зелёной фольгой бутылка с чем-то кисломолочным, кастрюля с уже отведанным супом, ярко-алая чугунная латка с тушёной говядиной и поставленный в кастрюльку алюминиевый дуршлаг с откинутыми отварными макаронами подозрительно серого цвета.

Не удержавшись, выудил сметану и протестировал продукт.

‒ Зачёт, ‒ промурлыкал я, довольно облизывая ложку. ‒ А жизнь-то налаживается!

В прихожей быстро провёл ревизию шкафа и вешалки. Определить, где моя одежда и обувь, было несложно ‒ я сейчас сантиметров на двадцать ниже отца.

М-да... И вот это придётся носить?! Нет, всё чистенькое, не вытертое, не заштопанное, но всё такое... такое... простое и безыскусное. Как с китайского рынка в девяностые. Закрыл дверцу шкафа и удручённо вздохнул. Придётся привыкать. Одна надежда на то, что на общем фоне не буду выделяться в худшую сторону. Насколько помню, я ещё неплохо одевался.

В комнате родителей только огляделся. В конце концов, ничего нового я там не увижу, только хорошо забытое старое. Телевизор "Рекорд" на тумбочке бара, недавно купленный чешский гарнитур с темными полированными поверхностями, пара кресел, журнальный столик и застеленная тахта. За стеклянными дверцами серванта громоздятся хрустальный сервиз и другая посуда ‒ этакая выставка достижений семейного хозяйства. И книги, книги в большом количестве ‒ обязательный атрибут "приличной" квартиры. Чем больше книг, тем она приличнее. Справедливости ради надо заметить, время покупать книги "для мебели" ещё не пришло: всё приобретённое честно читалось всей семьёй.

Добравшись до трюмо в прихожей, смог наконец спокойно себя оглядеть. Из зеркала на меня внимательно смотрел длинноногий подросток. И чего я комплексовал из-за оттопыренных ушей? Ни фига не оттопырены, нормальные груздочки.

Густые тёмно-русые волосы непривычно длинны, никаких признаков будущих залысин. Прямой лоб, чистая кожа. Слава богу, юношеские прыщи никогда не являлись моей проблемой. Брови... Я погримасничал немного: брови легко заламывались выразительным домиком. Неплохо.

Глаза серовато-зеленоватые, неравномерной окраски, с прямыми, как стрелки, неяркими ресницами. Смотрят серьёзно и немного исподлобья. Нос как нос, обычный. Не большой, не маленький, не картошкой и не вздёрнутый, без горбинки.

Губы... Губы хорошие ‒ девушкам нравились, а подбородок они называли решительным. Вспомнив о девушках, я мечтательно заулыбался и решил не привередничать. Внешность в мужчине ‒ не главное, лишь подспорье. Оно у меня есть, и ладно. Отодвинулся и окинул себя взглядом ещё раз.

"В целом приличный материал, жить можно", ‒ решил я, направляясь назад в свою комнату.

Добрался до письменного стола и начал рыться в ящиках в поисках фотоальбома. Предстояло восстановить в памяти лица друзей, подруг и учителей, попытаться вспомнить их имена... Альбом нашёлся в итоге не в ящиках, а на боковых полках. Я сдул с него пыль и направился к кровати, по дороге сбросив в кресло одежду.

Забился под одеяло и свернулся клубочком, пытаясь согреться. Немного подташнивало, слегка знобило, усилилась головная боль. Всё же шмякнулся об стенку солидно, действительно не помешает полежать пару дней. С этими мыслями начал расслабляться, и тут меня осенило, да так, что застонал:

"Шестидневка, мать её! Здесь же суббота ‒ рабочий день в учебных заведениях. ‒ Я ещё раз мысленно пересчитал дни недели. ‒ Значит, в субботу мне в школу..."

В задумчивости потрогал заклеенную лейкопластырем шишку. Ну, ничего не поделаешь, надо опять выползать из норы. И я закружил по комнате в поисках портфеля.

Устроившись поудобнее в кровати, извлёк из портфеля дневник и чуть покачал им в воздухе. Интуиция подсказывала, что я сейчас узнаю о себе много нового и интересного. Опасливо открыл. "Почерк ‒ как кура лапой" ‒ обо мне. Как же, помню, но не думал, что всё было так ужасно. Корявые буквы разной высоты пьяно шатались в строю, словно революционные матросы после экскурсии по винным подвалам Зимнего.

Красными чернилами выплеснулся на страницы крик души учителей: "Качался на стуле", "Опять качается на стуле", "Пришёл без сменной обуви"... Что значит "плевался на перемене!"? А, жёваной бумагой из трубочек. Интересно, а в меня тоже... плюются?! Что-то я не уверен в своей способности перенести подобное без ответного членовредительства...

Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления.

Полез в конец дневника. "Тройки" и "четвёрки" в четвертях по английскому, русскому и литературе, черчению и труду. Да, писателем мне не быть... Остальное, слава богу, ‒ "пять".

Пролистал до текущей недели. В субботу меня поджидают геометрия, химия, физкультура, английский и биология, потом классный час.

Отложив дневник, взялся за учебники. Что хоть учим-то в этом сезоне?

Отлично, по биологии ‒ анатомия и физиология человека. Я радостно фыркнул, верхнее медицинское мне в помощь. По химии ‒ неорганика. Сверившись с изредка встречающимися в дневнике заданиями, определил изучаемые в третьей четверти темы: галогены и группа кислорода. Ха-ха, всего тридцать страниц в учебнике, за час вспомню.

‒ Эту неприятность мы переживём, ‒ немузыкально напел я и с тревогой взялся за учебники по геометрии и алгебре.

Ы-ы-ы... Как чувствовал! Теоремы косинусов и синусов, вписанные и описанные многоугольники, квадратные уравнения. А слова-то какие! Дискриминант, теорема Виета, разложение квадратного трёхчлена. На последнем я хихикнул, потом взгрустнулось. Может, в школе я это и сдавал в своё время на "пять", но сейчас к такому подвигу не готов категорически.

‒ Что ж вы, товарищ Барсуков, ‒ ласково говорю обложке, ‒ такой курс написали сложный-то?

Шутки шутками, но светит мне все каникулы изучать алгебру с геометрией заново...

С русским ещё хуже. "Сложноподчинённые предложения с придаточными обстоятельствами степени и образа действия", "сложноподчинённые предложения с придаточными обстоятельствами следствия, цели и сравнения". Это же филология, в восьмом-то классе... Ужастик. Что-то мне видится неправильным в обучении детей грамоте через тонкое знание морфологии языка. Верно Алла Борисовна спела: "Нынче в школе первый класс вроде института", святая истина.

На таком фоне программа по физике выглядела стройной и лаконичной: второй и третий законы Ньютона, закон всемирного тяготения, момент силы, закон сохранения импульса. Готов за день выучить.

"Итак, ‒ подвёл я итог, ‒ алгебру и русский придётся восстанавливать на каникулах. Грустно, девушки. Кстати о девушках... Нет, стоп, поручик, первым делом ‒ самолёты". Я волевым усилием сначала отогнал горячащие мысли о непотребном на задний план, а потом и вовсе выкинул их из головы. Сейчас есть задача поважнее.

Откинувшись назад, задумался. За неделю каникул, конечно, начитаю всю программу года по всем предметам. Всё-таки учиться ‒ тоже навык, и если у школьников он ещё недоразвит, то к окончанию института отполирован до блеска. А это ‒ как езда на велосипеде ‒ если уже научился, то не разучишься.

А вот суббота меня напрягает. Может, аггравировать симптомы? Опасно, можно загреметь в больницу, чего категорически не хочется. Ладно, биологию я и сам могу вести, химия страха не вызывает, геометрию придётся выучить ‒ в конце концов, там всего сорок страниц. Осилю за три дня. А вот с английским надо что-то придумывать, там могу проколоться на слишком хорошем знании, и объяснить это будет сложно.

Вздохнув, сложил учебники в портфель и взялся за изучение прихваченной с кухни стопки газет. "Правда", "Красная звезда", "Советский спорт" и недельной давности "Литературная газета".

Я потянулся к было "Правде", и тут в коридоре резко затрезвонил телефон.

‒ Алло.

‒ Ну что, поел? ‒ решительно раздался из трубки незнакомый девичий голос и продолжил, не дожидаясь моего ответа: ‒ А я стрижку сделала, завтра увидишь. Под Мирей Матье. Как ты думаешь, мне такая идёт?

Началось! Мгновенно взмокнув, я поволок телефон в комнату, на ходу лихорадочно перебирая в уме варианты ответа. Версия, что кто-то перепутал номер, не принимается.

‒ Ну, если ты споёшь так же, как она, то даже короткий "ёжик" будет неплохо смотреться, ‒ осторожно забросил я ответ.

‒ А? Короткий "ёжик"? А это идея... ‒ В трубке колокольчиком разливается смех. ‒ Эриковна заикой сделается, меня увидев.

‒ Да, популярность будет тебя преследовать. Не будешь знать, куда от неё спрятаться, ‒ подтвердил я, пиная зацепившийся за край двери телефонный шнур.

‒ Сейчас, погоди, я чай заварю... А то ещё не ела после школы...

Смутные подозрения начали оформляться в гипотезу. Да, этот голос я не слышал тридцать пять лет, но интонации припоминаю. Да и кто ещё мог мне так звонить?!

Это Света Зорько. Умненькая, весёлая и некрасивая девочка, по какой-то неведомой причине избравшая меня в восьмом классе в качестве объекта любви и сохранившая верность своему выбору до конца школы. Потом пути-дорожки разошлись, и я с облегчением выдохнул. По слухам, Зорька вышла замуж и родила сына. В школе мне, к счастью, удавалось удерживать её на расстоянии вытянутой руки и даже чуть дальше, но нервов на это ушло немало.

‒ Слушай, ‒ начал я вкрадчиво, ‒ у меня тут неприятность.

‒ Что, опять? Во что теперь вляпался?

‒ Э-э-э... Судя по всему, в сотрясение мозга.

Интересно, что она имела в виду под "опять?"

‒ Ой... Как угораздило?

‒ Классически. Поскользнулся, упал, очнулся ‒ ан гипса-то и нет. Зацепился за бортик ванны, вылезая из душа, и спикировал головой в стену напротив. Теперь лежу, жду врача, мама в поликлинику побежала.

‒ Я сейчас приеду!

Меня ещё раз окатило холодным потом. Только не это...

‒ Стой! Не надо. Я себя плохо чувствую, голова болит и всё такое. Сейчас с тобой поговорю и спать завалюсь. Скорее всего, меня врач на три дня дома оставит. Значит, я выйду в школу в субботу. Напомни, ‒ добавляю в голос просительных ноток, ‒ у нас там что из контрольных будет? А то у меня в дневнике ничего не записано.

‒ В твоём дневнике ‒ да чтоб что-то было записано! Сейчас... Летучка по геометрии, контрольная по химии и темы по инглишу. Кстати, не забудь тогда в субботу принести книгу, что обещал на каникулы.

‒ Какую книгу? ‒ спросил я, нервно сглотнув.

‒ Ты не придуривайся. Обещал ‒ значит, неси.

Думай, голова, думай... Нет, не угадаю.

‒ Слушай, напомни...

‒ Ты что, головой стукнулся?

‒ Ты запомнила, правда? ‒ восхищаюсь я.

‒ Андрюх, ‒ на выдохе с ужасом в голосе, ‒ ты что, серьёзно?

Так, надо использовать ситуацию. Насколько я помню, она ради меня в фольгу была готова раскататься. Столько мне не надо, но от небольшой товарищеской поддержки не откажусь. Жаль, не помню точно, "Джентльмены удачи" уже вышли на экраны или нет.

‒ Обещаешь молчать? Я даже маме пока не говорил.

‒ Да-да, обещаю! Давай колись, ‒ запритопывала подружка от нетерпения на том конце провода.

‒ Только чтобы действительно молчок, по-серьёзному. Не хочу родителей огорчать. Короче, у меня от удара лёгкая амнезия развилась.

‒ Тут помню, тут не помню? ‒ паролем откликнулась Света.

Ага, значит, вышел фильм. Тем легче, концепция посттравматической амнезии в массы внедрена.

‒ Знаешь, странное ощущение. Как будто память на кусочки разбилась, разлетелась и сейчас складывается постепенно обратно. Большинство уже встало на место, а некоторые ещё нет. Надеюсь, что пазл соберётся, пока я отлёживаюсь, но некоторые вещи сейчас действительно не помню.

‒ Пазл?

Чёрт, слово не в ходу сейчас. Внимательней, Андрюха, внимательней...

‒ На Западе так называют головоломку, когда картинку режут на фрагменты, мешают, а потом их надо собрать в правильном порядке. Короче, какую книгу тебе обещал принести, я действительно не помню, ‒ улыбнулся в трубку.

‒ Ты мне "Пером и шпагой" обещал.

‒ Ага, хорошо. Сейчас поговорим, найду и в портфель положу. Так... А какие темы по инглишу надо учить?

‒ Знаешь... ‒ задумчиво отозвалась трубка. ‒ Я сегодня, так и быть, не поеду, но завтра после школы точно зайду, что-то ты совсем плох стал. И лучше бы тебе всё самому вспомнить к моему приходу!

‒ Ой, уже боюсь, ‒ заулыбался я. ‒ Ты ж на раненого руку-то не поднимешь? Ладно, договорились, буду стараться. Давай, Зорька, теперь ты спокойно попьёшь чай без телефонной трубки у уха, а я полежу.

‒ Как ты опять меня назвал?! ‒ взвилась Света на том конце, словно укушенная оводом.

‒ А что, Зорька ‒ очень красивое имя, мне нравится.

‒ Так коров зовут! Ты хочешь сказать, что мне идёт коровье имя?! Может, ты у меня ещё что-нибудь общее с ними видишь?!

‒ Всё-всё, ‒ я стремительно капитулировал, ‒ пожалей больного на голову. Ну, извини, пожалуйста. Я действительно не хотел тебя обидеть. А имя и правда красивое.

Трубка немного помолчала, потом неуверенно переспросила:

‒ Ты это что, у меня прощения сейчас попросил?

‒ Ну да, почему нет, раз тебя обидел...

Ещё немного помолчав, Света с чувством выдохнула:

‒ Ты запомнил, об какую плитку ударился? Пометь её, пожалуйста, прямо сейчас, пока не забыл, ‒ она волшебная. Иначе потом придётся искать методом проб и ошибок, а голова у тебя только одна.

Из прихожей донеслись звуки открывающегося замка. Приглушив голос, я доложил:

‒ Мама пришла. Давай до завтра, удачи в школе на контрах, ни пуха, ни пера.

‒ К чёрту, тьфу-тьфу-тьфу. Выздоравливай быстрее.

Аккуратно положив трубку на аппарат, я задвинул телефон под кровать и шмыгнул под одеяло. На пороге возникла мама с сумкой в руке.

‒ Повезло: на обратном пути заскочила в гастроном, а там сосиски как раз выкинули. Успела ухватить два килограмма, пока очередь не набежала, ‒ похвасталась она успехами. ‒ А что телефон в комнате, кто звонил?

‒ Света.

‒ Вот неугомонная! ‒ Мама неодобрительно насупилась. ‒ Ты ей сказал, что болен?

‒ Угу, сказал. Завтра придёт после школы.

‒ Зачем это ещё? ‒ насторожилась мама.

‒ Причёску новую показать. Успокойся, успокойся, я пошутил! Темы по инглишу сверим к субботе.

Мама, удовлетворившись версией, направилась в кухню, а я взялся за фотоальбом. Минут за десять, морща лоб и пыхтя, вспомнил имена и клички двух третей класса, но человек пять смог восстановить только по фамилиям, и то не с полной уверенностью. По окончании учебного года из двух классов сделают один, остальных разгонят по обычным школам и училищам. Вот ушедших после восьмого я помню, за редким исключением, плохо.

Раздался звонок во входную дверь, в прихожей что-то забормотали. Судя по всему, подоспела медицинская помощь. Быстро ‒ мама минут тридцать как оставила заявку.

"Значит, ‒ напомнил я себе, ‒ надо получить справку как минимум на три дня".

Дверь в комнату открылась, и на пороге появилась блондинистая девчонка в отглаженном белом халате поверх тёмно-синего вязаного платья. На шее фонендоскоп, в руке ‒ сумка, на симпатичном лице ‒ строгое выражение. Лет двадцать пять, прикинул я, года два после меда.

"Не окольцована", ‒ на автомате завершил анализ мозг.

"Господи, ну какая мне сейчас разница?" ‒ поразился я вывертам подсознания.

‒ Ну, что случилось? ‒ спросила она, усаживаясь на край кровати рядом со мной и участливо разглядывая шишку.

До меня докатился наивный аромат простеньких духов, вызвав неожиданное сердцебиение и лёгкий румянец на щеках.

‒ Я на кухне готовила, вдруг слышу в ванной глухой удар и как тело упало, ‒ взволнованно начала мама, размахивая руками. ‒ Я туда, а дверь закрыта изнутри. Дёргаю, кричу: "Андрей!" ‒ и ничего... Я...

‒ Мне протокол составлять не надо. Я не милиционер, меня другое интересует, ‒ улыбаясь, остановила врачиха мамин монолог. Затем наклонилась ко мне и положила руку на лоб. Халат немного распахнулся, и на фоне окна совсем недалеко от моего лица прорисовалась обтянутая платьем симпатичная окружность.

О, чёрт! Я такого не заказывал! Молодой организм меня достал, не было же в этом возрасте у меня эрекции на взрослых тёть, я точно помню!

"Ну, всё, ‒ заметалась в панике мысль. ‒ Сейчас, значит, она выяснит анамнез, спросит, что беспокоит, и захочет постучать по коленям для определения асимметрии коленных рефлексов. ‒ Я испуганно скосил глаза на рукоятку молоточка, торчавшую из правого кармана врачебного халата. ‒ Попросит, значит, сесть и закинуть ногу за ногу... И что я ей скажу, и что скажет мама?"

Тихонько согнув ноги в коленях, я сложил кисти в замок на животе и, пока мама в красках и с выражением рассказывала мои паспортные данные, попробовал сделать несколько медленных глубоких вдохов. Помогло не очень. Я прислушался: совсем даже не помогло. Организм имел свою собственную точку зрения на то, чем надлежит сейчас заняться, и менять её не собирался.

"Это конец", ‒ подумал Штирлиц".

Услужливое воображение подхватило и творчески развило тему, переодев девушку в затянутый портупеей эсэсовский мундир. Получилось премило. Особенно если эти светлые волосы распустить. Или нет, наоборот, заплести в косу и закрутить вокруг головы... Эрекция усилилась, хотя я только что был убеждён, что дальше уже некуда. Ошибся, резервы молодости неисчерпаемы. Щеки начали пылать.

‒ Мам, ты бы чаю пока приготовила человеку, ‒ начал я звенящим от волнения голосом, ‒ а я и сам всё расскажу.

‒ Ой, и правда, я сейчас... ‒ Мама метнулась на кухню.

Минут пять у меня есть ‒ пока чай заварит, пока бутерброды нарежет.

‒ Вылезал из душа, запнулся о бортик ванной, упал, ударился головой об стенку, потерял сознание секунд на двадцать, наверное. Когда очнулся, два раза вырвало. Сейчас слабость и потливость. Тошнота постепенно уменьшается. Если хожу или сижу ‒ немного начинает болеть и кружиться голова. В покое голова уже не болит и не кружится. Доклад окончен.

‒ С вами всё понятно, больной, ‒ протянула врачиха задумчиво, наклоняясь ещё ближе и внимательно вглядываясь сначала в один мой зрачок, потом в другой.

Анизокорию проверяет. М-да, а глаза у неё синие-синие, в обрамлении чёрных ресниц... И ямочка на левой щеке, когда улыбается.

Ладонь докторши опустилась на рукоятку молоточка, и я затосковал.

‒ Ну-ка, смотри сюда, ‒ ласково сказала девушка и ловко нарисовала им надо мной крест.

Я послушно подвигал глазами.

‒ Угу, так... ‒ Пристукнула молоточком по подбородку, затем решительно встала, повернулась ко мне лицом и дружелюбно приказала: ‒ Садись, ногу на ногу закинь.

Я помотал головой и поджал ноги посильнее.

‒ Что такое? Боишься, голова закружится?

‒ Я вас стесняюсь, ‒ пунцовея, сделал я первый заход.

‒ Ой, да брось, я же доктор, нас стесняться не надо, ‒ почти убедительно проворковала она, при этом по лицу её отчётливо скользнула мысль: "Да и что я там не видела..." ‒ Ты что, без трусов лежишь?

‒ В трусах. Но они не сильно помогут.

Теперь надо уверенно посмотреть ей в глаза и чуть нагловато улыбнуться, только не переиграть. Зафиксировав взгляд, я указал глазами вниз, разогнул колени и развёл кисти в сторону. Взгляд врачихи задержался на выразительно взбугрившемся одеяле.

‒ Я боюсь вас испугать, ‒ твёрдо сказал я, с лёгкой улыбкой глядя в глаза.

Секунды три девушка переваривала увиденное и сказанное, затем брови изумлённо взлетели вверх, щеки начали замётываться румянцем, и она захихикала, прикрывая левым кулаком рот. Я с облегчением вздохнул и натужно улыбнулся.

‒ Комсо-омо-о-о-ол... ‒ протянула она восторженно, продолжая хихикать. ‒ Восьмой класс!

‒ Третья четверть, ‒ подхватил я. ‒ Это всё дремучие инстинкты! ‒ Меня подняла и понесла волна дурашливости. ‒ Хочется хватать красивых девушек и тащить их в пещеру на шкуру убитого саблезубого тигра.

‒ Давить надо такие инстинкты, ‒ наставительно заявила докторша. ‒ На корню.

‒ Угу, попробуй задави... ‒ горестно вздохнул я. ‒ Скорее они сами задавят. Против природы не попрёшь. К тому же я не тащу никого в пещеру. Пока...

Докторша как-то неуверенно хихикнула ещё раз и с сомнением покосилась на меня.

‒ Вам, между прочим, радоваться надо, ‒ начал я подводить к интересующей меня теме.

‒ С чего бы это вдруг? ‒ Девушка с подозрением нахмурила брови.

‒ Ну... ‒ застенчиво поковырял я пальцем одеяло, ‒ базовые функции организма пациента не пострадали... как мы убедились. Можно без госпитализации обойтись, правда? Вам же проще ‒ не надо эвакуацию заказывать. Отлежусь несколько деньков ‒ и вперёд с песнями.

‒ В целом верно. А откуда терминологию знаешь?

‒ Папа врач. Учебники иногда почитываю.

‒ А-а... понятно. А где папа работает?

‒ Военно-медицинская академия.

‒ У-у... понятно. Ладно, чудо, лежи... Сейчас справку в школу напишу. Но если вдруг станет хуже ‒ обязательно снова вызвать врача.

Врачиха присела за стол, достала из сумки обычный тетрадный листок и что-то быстро застрочила, время от времени давя улыбку, отчего на щеке появлялась та самая ямочка. Я с умилением любовался её профилем.

‒ Ну вот, готово. ‒ Девушка повернулась ко мне, нарвалась на взгляд и опять нахмурилась.

Я смущённо отвёл глаза.

Тут в комнату весьма своевременно просочилась мама:

‒ Доктор, вы закончили? Что с ним, ничего серьёзного?

‒ Лёгкое сотрясение мозга... ‒ Врачиха с сомнением оглядела меня, словно мысль о наличии у меня мозгов показалась ей нетривиальной. Невольно задержала взгляд где-то посередине моего тела, резко вильнула глазами в сторону и, слегка покраснев, зачастила: ‒ Три дня постельного режима, две недели освобождения от физкультуры. Станет хуже, появится рвота, усилятся головные боли ‒ обязательно тут же звонить в "скорую". Но, думаю, всё будет хорошо.

‒ Спасибо огромное! ‒ Мама с заметным облегчением приняла справку. ‒ Пойдёмте на кухню, я там чаек заварила, бутерброды сделала со шпротами и колбаской...

Докторша непроизвольно сглотнула слюну, но попробовала упереться:

‒ Да нам не положено... вызовы ещё есть...

Бесполезно. Я маму знаю. Точно, девушку со словами: "А мы быстренько, на пять минут всего", ‒ уже волокут в кухню.

‒ Приятного аппетита! ‒ кричу я в спину докторши, что решительно променяла меня на бутерброды. ‒ Заодно с мамой моей познакомитесь...

Я облегчённо расслабился. Дрёма постепенно овладела мной, а потом перешла в крепкий сон, ведь предыдущую ночь я не спал вовсе, с энтузиазмом осваивая брейнсёрфинг.

Сколько мне открылось секретов... Заговор с целью убийства Кеннеди был, Улофа Пальме действительно завалил псих-одиночка, инопланетян пока не обнаружили, самый богатый человек мира живёт в маленькой хижине в Малайзии по принципу "большая вода тихо течёт", клуб по управлению миром существует, но работает прискорбно неэффективно. И как всё это бесполезно здесь и сейчас...

Где-то среди ночи я проснулся и немного поворочался, наблюдая за колыханием теней на потолке. Затем не выдержал, поднялся и пробрался к окну. За холодным стеклом сквозь редкие ветки деревьев темнели силуэты домов. Скрытая за железным колпаком уличная лампа выхватывала покачивающимся конусом света косо летящий мокрый снег. На отвоёванном у тьмы клочке двора распласталась комковатая серая слякоть. Я любовался этим, торжествующе улыбаясь. Мой любимый светлый мир, я пришёл к тебе!

Глава 2

Среда 16 марта 1977 года, утро

Ленинград, Измайловский проспект

Окончательно я проснулся от щелчка закрывшегося замка, хотя и до этого сквозь приятную полудрёму до меня порой доносилось какое-то шебуршание за дверью. Судя по всему, родители ушли на работу ‒ значит, начало девятого.

Сладко, до хруста в спине, потянувшись, прислушался к телу. Оно желало распрямиться упругой пружиной и понестись туда, где есть еда и девушки. Или девушки и еда? Я попытался выделить доминантное желание. Хм... Похоже, всё-таки еда. Ну оно и к лучшему ‒ что пожрать, я сейчас точно найду, а вот девушка в квартире за ночь навряд ли завелась.

Я ещё повалялся в кровати, размышляя о девушках вообще и тех их лучших представительницах, что будут в моем окружении в ближайшие месяцы, потом с печальным вздохом развеял сладостные грёзы. О деле надо думать, о деле.

Мышцы вибрировали свежей силой, в голове царила непривычная для утра ясность. Поэтому я перевернулся на другой бок и помечтал о том, как буду теперь каждый день заниматься физкультурой. До зубовного скрежета, ага.

О, кстати о зубах. Клянусь! Торжественно клянусь тщательно чистить их два раза в день и полоскать после каждого приёма пищи. Встречаться со здешними стоматологами, что высверливают без обезболивания даже пульпит, мне совершенно не хочется.

Потом голод погнал меня на кухню. Ещё горячие сырники со сметаной сняли первые пароксизмы голода, и я, наконец, впервые с начала этой безумной истории смог всерьёз задуматься о главном.

"Здравствуй, молодость" ‒ это здорово. Фантастический презент. Точнее ‒ аванс.

И тут же в голову вёрткой рыбёшкой проскользнула мысль, что аванс ‒ он вот уже тут, и можно, в общем-то, дальше не особо напрягаться. Подстроиться под известную мне линию, и просто прилично жить. Сколько всего не увидено и не распробовано...

Я не обедал в "Максиме" и не ночевал в Куршавеле. Моя яхта не входила в дикие норвежские фьорды, и не скользила вдоль Барьерного рифа. Сотерны редких урожаев не плескались в моем бокале. По утрам на меня не смотрели с надеждой красивые женщины, а днём ‒ подобострастно мужчины.

Последнего хватило, чтоб я поморщился и придавил разошедшееся воображение.

Нет. Нет и ещё раз нет.

Нет.

Буду бодаться с Историей. Слишком отчётливо ощутил я плечами ответственность. Тяжёлый пласт ‒ в нём всё Человечество. Дезертирую, и будет горчить мои вина, и увижу укоризну в глазах коралловых рыбок.

Нет.

Я усмехнулся, отбрасывая последние кривые мысли. Нет, решено. Буду ломать Историю.

Надо только определить, в какую именно сторону я хочу толкать колесо истории.

Абсолютно ясно одно: в прошлый раз это колесо покатилось по хреновой колее. Распад страны, миллионные людские потери из-за конфликтов и разгула бандитизма, десятки миллионов сломанных судеб.

Впрочем, дело даже не в сокращении населения, хотя и это, конечно, отвратительно. Будущее, тень которого уже начинает накрывать страну, хуже катастрофы Великой Отечественной. Тогда, несмотря на колоссальное число погибших и огромные разрушения, моральный стержень, на котором держалась общность, лишь окреп. Здесь же погиб очень интересный росток ‒ нового, основанного на альтруизме, общественного сознания. Поражение ‒ в этом.

В сточную канаву, как отход производства, сольют высшее достижение страны ‒ с трудом выпестованное поколение, готовое к бескорыстному служению обществу. Ну да, оно ещё не всё такое, но концентрация мыслящих именно так детей, подростков, молодых людей подошла к критической отметке, за которой начинается кристаллизация нового качества.

Она, эта поросль, сейчас взращивается в тёплых, солнечных условиях гуманизма, дружбы и интернационализма. У неё хватает идеализма, но уже нет свирепости дедов и отцов, потому что исчезла та атмосфера, настоянная на густом запахе крови.

Лет через двадцать, на рубеже тысячелетий, они, пройдя через сито испытаний, вошли бы в силу, и человечество увидело бы расцвет нового типа общества, открылась бы принципиально иная перспектива социального развития.

Ржа скосила и поколение, и перспективу. Бездарная попытка реформ позволила всплыть на поверхность тому дерьму, что накопилось на дне общества, во мраке цеховиков, фарцовщиков, толкачей, зэков и коррумпированной торговли. И не только всплыть, но и перехватить управление страной.

Вот это взращиваемое сейчас поколение и надо сохранять. Не допустить до руля плесень, озабоченную только собственным благополучием. Иначе уже в следующем поколении мальчики будут мечтать стать бандитами, а девочки ‒ валютными проститутками. Понятно, какая потом из них будет власть: готовая отдаться за деньги сильнейшему и замочить слабейшего. Возникнет ситуация плохого равновесия. Попав в него, выбраться почти невозможно.

Задумчиво отложив стопку газет, я каким-то верховым чутьём нашёл банку кофе. Вот тебя-то мне и надо, золотце моё! Две чайные ложки лёгкого, как пыль, тёмно-коричневого порошка, горячая вода и полторы ложки сгущёнки... Тот самый кофе, тот самый вкус... Не самый ароматный, но привычно бодрящий.

Встал у кухонного окна, грея ладони о чашку, и снова вгляделся в жизнь Измайловского проспекта. Предстояло придумать, как жить дальше, чтобы потом опять не было мучительно больно... Один раз я уже пожил, поплёвывая в вечность, больше не хочу.

Отставив чашку, начал нарезать круги по кухне, выплёскивая переполняющую меня энергию. Итак, передо мной две задачи. Одна ‒ тактическая ‒ вписаться в социум, не вызывая сильного удивления своим поведением. Тут есть сложности, но мне это по силам даже без памяти реципиента. В конце концов, реципиент ‒ это я, только тридцать пять лет назад. Да, я многое забыл, но многое и помню. А часть забытого быстро восстановлю. К тому же всё равно деваться некуда, я уже здесь.

Вторая задача ‒ стратегическая ‒ ни много ни мало, а повернуть колесо истории. Смогу ли я это сделать без особых способностей, которых пока нет и неизвестно, появятся ли они? Предположим, способности просто ещё не проявились. Предположим. Буду исходить из этого, так приятнее. Иначе мне остаётся только плыть по течению истории, наблюдая за переформатированием общественного сознания и распадом страны. И фарш будет невозможно провернуть назад.

Я опять задумчиво закружил, потом упал на руки и попытался в темпе отжаться.

У-у-у... совсем забылся... Голова взорвалась болью, накатила дурнота. Сев на пол, я прислонился к кухонной тумбе, дотянулся до стоявшего на углу стола стакана и отхлебнул. Через две-три минуты полегчало.

"Ладно, ‒ подумал я, ‒ пока стратегических идей нет, буду решать тактическую задачу и надеяться на лучшее".

И я пошёл за учебником геометрии.

Где-то через час, исчеркав несколько листов в черновике, с облегчением откинулся на спинку стула и отложил в сторону китайскую чернильную ручку. Почерк, кстати, когда не задумываюсь над ним, получался "как кура лапой".

Первоначальный страх, что не угол в треугольнике тупой, а я, сменился заслуженной гордостью ‒ "кое-что могём". Вроде бы и не высока преграда ‒ курс геометрии за восьмой класс, но за последнюю треть века я стал сугубым гуманитарием, у которого синусы-косинусы вызывают паническую реакцию. Однако теперь я уверен, что прикидка сил была правильной, ‒ к субботе восстановить всю геометрию в памяти реально.

Особо радовали прорезавшиеся острота и резвость мышления. Всё же с возрастом способности мозга снижаются, причём настолько постепенно, что самому это и не заметно. И только резкое омоложение дало мне возможность почувствовать разницу.

"А неплохой мне процессор достался, ‒ подвёл я промежуточный итог. ‒ Надо его холить и лелеять, к примеру, давать вовремя отдохнуть. А лучший вид отдыха ‒ смена деятельности. Иди сюда, биология, полистаю я тебя..."

Звонок в дверь грянул неожиданно, оторвав меня от изучения тонкостей химического равновесия. Я изумлённо похлопал глазами: "Кого это чёрт принёс?"

‒ Ловко ты от контр увернулся, ‒ с завистью заявил Паштет с порога. ‒ Один щелбан от стены, а сколько плюсов!

‒ Не слушай балбеса, ‒ возникла за его плечом разрумянившаяся от морозца Света. ‒ Он сегодня по инглишу два "трояка" сразу схлопотал, теперь боится, что его в поход на каникулах не отпустят.

‒ Проходите, гости дорогие, ‒ посторонился я, вглядываясь в своих товарищей и заново знакомясь с ними.

Зашедший первым Паштет быстро скинул ботинки, вздёрнул на вешалку потёртую куртку и, слегка косолапя, уверенно направился в мою комнату, освобождая место для Светы. Высокий, крупный, круглолицый, с небольшим курносым носиком, усыпанным неяркими веснушками, тускло-рыжеватой шевелюрой и маленькими голубенькими глазками, он был лишь чуть моложе уже основательно поистёршегося из моей памяти образа.

Света отпихнула ногой брошенный в прихожке портфель Паштета, разгребая себе пятачок для манёвра, и начала снимать пальто. Я протянул руки, чтобы его принять.

‒ Ты это что? ‒ удивлённо замерла она в неудобной позе.

‒ Пальто помочь повесить... ‒ с недоумением откликнулся я.

‒ Да... Крепко тебя приложило... ‒ кривовато улыбнулась Света, удивлённо покачивая головой. ‒ Ты мою просьбу выполнил?

‒ Каку таку просьбу?

‒ Плиточку волшебную пометил?

Я шагнул вперёд и взял лёгкое пальтишко:

‒ Не холодно в таком бегать сейчас? На улице не лето.

‒ Ничего, я короткими перебежками, по два-три прыжка. От дома к метро, от метро к школе. Не шубу же сейчас носить. Ты как? ‒ Она встревоженно упёрлась взглядом мне в глаза.

‒ На западном фронте без перемен. ‒ Теперь пришла моя очередь кривовато улыбаться. ‒ Жить можно. Гони Паштета руки мыть, и на кухню давайте. Будем практиковать высокое искусство приготовления горячих бутербродов.

‒ Горячих? Это как?

‒ Сейчас покажу. Я в старой "Работнице" недавно рецепт видел. Легче сделать, чем рассказывать. Кыш глистов с рук смывать! ‒ И я пошёл на кухню приводить в порядок мысли.

Появление Паштета всколыхнуло во мне старое чувство вины, хотя разве я виноват, что он лёг за Пянджем? Светка же привела в недоумение тем, что первое впечатление о ней совсем не совпало с воспоминаниями. Да, красавицей её не назовёшь, факт. Но и точно не "уродина", как я думал раньше.

На полголовы выше меня, тонкая-звонкая, длинношеяя. Продолговатое лицо с крупными чертами, выдающиеся вперёд челюсти. О таких лицах иногда говорят "лошадиное", но в данном случае у меня возникала иная ассоциация. Широко расставленные большие тёмные глаза, высокие рельефные скулы и агрессивная линия подбородка ‒ всё это в сочетании с веретенообразной фигурой наводило на мысль о стрекозе, но не беззаботной "попрыгунье", а серьёзном хищнике мира насекомых, грозе мошек и букашек. Впечатление усугублялось привычкой смотреть слегка исподлобья и иногда прорывающейся властностью характера. В такие моменты я невольно чувствовал себя той самой букашкой, на которой с недобрыми намерениями остановился фасетчатый взгляд.

Но чуть неприятное впечатление развеивается, стоит Свете начать говорить. Блеск глаз, живая мимика и милая улыбка чётко оконтуренных губ заставляют забыть об особенностях внешности, оставляя на поверхности лишь интересную и лёгкую в общении девушку-подростка. Странно, что в детстве я замечал лишь худшее.

И ноги у неё стройные... Интересно, она так выпендривается с длиной юбки до середины бедра или это мода сейчас такая? Если мода, то я горячо "за". Как много нам открытий чудных...

Жизнерадостно насвистывая "Прощание славянки", я начал потрошить холодильник. Сосиски, сыр, масло сливочное, сметана, горчица и томат-паста. Основа есть. Городской батон, растительное масло. Отлично, всё необходимое в наличии.

Сковородку на огонь, лью в неё масло. Косо нарезаю батон и начинаю обжаривать ломтики, ожидая появления похрустывающей золотистой корочки. Одновременно включаю духовку на нагрев. И кастрюлю с супом на плиту: сосисок не много, надо и на родителей оставить.

За плечом нарисовался вечно жизнерадостный Паштет:

‒ Люблю повеселиться, особенно пожрать, двумя-тремя батонами в зубах поковырять!

‒ Но-но. На слишком многое не рассчитывай, надо маме с папой оставить.

Паштет оживился:

‒ А что, предок сегодня должен приехать? Ты же его в пятницу вечером ждал?

Я взял тайм-аут на раздумье, имитируя бурную деятельность:

‒ Чёрт, подгорает! Пашка, на лопатку, переворачивай куски, я пока сосиски с сыром нарежу и приправу замешу.

Но сбить Паштета с мысли не удалось. Ловко работая руками, он с энтузиазмом продолжал допрос:

‒ Так приехал? Магнитофон привёз? В воскресенье "Иглз" будут передавать по "Вашему магнитофону", наверняка запустят эту новую песню, "Отель Калифорния". Надо обязательно записать.

На помощь, с сочувствием взглянув на меня, пришла Света:

‒ Нет, раз конгресс в Париже до вечера среды, значит, раньше пятницы не приедет, чего спрашивать? А в понедельник вечером программу всё равно повторят, можно будет записать, если магнитофон появится.

Я кивнул головой, принимая подачу. Эпизод я помнил хорошо. Ещё бы, папа тогда привёз из-за границы двухкассетник и десять 60-минутных кассет "Super Chrome" фирмы "Maxell". Не забывается такое никогда.

‒ Магнитофон привезёт, раз обещал, ‒ будет и на нашей улице праздник. "Иглз", безусловно, достойны записи. Семь минут медленного танца. Ты с кем, Паштет, собираешься в первую очередь слиться в экстазе?

Светка захихикала, Паша потупил глазки.

‒ Я сегодня, между прочим, тоже чуть сотрясение мозга не получил, ‒ буркнул он. ‒ Ирка за мной так носилась, так носилась... Если б догнала, прибила б!

‒ Чем ты её так достал?

‒ Да он стащил на уроке её кеды и разрисовал фломастерами. Сердечки там всякие и любовные послания, ‒ охотно пояснила Светка. ‒ Когда обнаружила, визгу и писку было до первого этажа. Если бы не Биссектриса, Пашке каюк, Ира его уже в угол зажала.

‒ Да, Паштет, внимание к себе ты привлёк, но не с тем знаком. Или ты и задумывал это ради единоборства в уголке? ‒ со смешком прокомментировал я, размешивая сметану с горчицей и томат-пастой. ‒ Попробуй в следующий раз классику: портфель там поднести или сменку. Снимай сковородку, хватит.

Паша уморительно задрал нос кверху:

‒ Ещё чего. Нужна она мне.

‒ Ну-ну, почти верю. Так. Демонстрирую один раз. Мажем булку получившейся ядерной смесью. ‒ Я попробовал результат, подумал и досыпал в смесь пол чайной ложки сахара. Перемешал ещё разок, лизнул и, удовлетворившись, начал намазывать ломти батона. ‒ Затем кладём нарезанные вдоль сосиски, видите, они как раз по длине ложатся. Сверху пластинку сыра. Опа! Теперь на противень ‒ и в духовку, пока сыр не расплавится целиком. Минуты на три-четыре.

Мы на корточках столпились у плиты, зачарованно наблюдая, как сначала "потеет", а потом начинает оплывать сыр. Подсветку в духовых шкафах ещё не придумали, но окошко с термостеклом в дверце уже было.

‒ Мы от этой ядерной смеси, что ты намешал, не загнёмся? ‒ задумчиво поинтересовался Паша, втягивая раздувающимися ноздрями аромат, пробивающийся из-за неплотно прилегающей дверцы духовки.

‒ Я готов принять весь удар на себя. Ты прав, тебе не следует так рисковать.

‒ Нет-нет, ты не понял. Я о тебе беспокоюсь, ты для общества важнее ‒ у тебя средний балл выше.

Мы дружно похихикали. Затем я быстро налил три тарелки супа, раздал ложки и торжественно извлёк противень. Бутерброды с ещё пузырящимся кое-где сыром были переложены в одну большую тарелку и водружены на центр обеденного стола.

‒ Он сказал: "Поехали!" ‒ и взмахнул рукой, ‒ продекламировал я и, подавая пример, осторожно взял первый бутерброд.

‒ Мм... ‒ замычал Паштет, неосторожно отхватив одним укусом треть бутерброда. ‒ У-ум-м...

‒ Ась? Не расслышал, какую философскую концепцию ты хочешь обсудить? ‒ поглумился я над ним.

‒ Ат-али... нэ эшай эс.

‒ Как ты думаешь, ‒ обратился я к Зорьке, ‒ эти милые фефекты дикции могут дать ему несколько дополнительных очков в Иркиных глазах? Девушки должны сочувствовать сирым и убогим... Света, ты же комсомолка, защити больного товарища от агрессивно настроенного гиппопотама!

Минут через десять мы закончили бодро стучать ложками и сыто откинулись на спинки.

‒ Хороший рецепт, ‒ подвела итог Света. ‒ Жаль, сосиски в магазинах ловить надо, а то бы можно было только этим и питаться. При случае своим предкам сделаю.

‒ Угу, неплохо, ‒ подтвердил Паштет. ‒ Если бы у нас было рабовладельческое общество, я бы купил тебя к себе поваром. Заслужил.

‒ Ох и намучился бы ты. Я жизнеописание Эзопа читал, знаю, как таких хозяев приучить строем на обед ходить.

‒ Кстати о походах строем, ‒ оживился Паша. ‒ Свет, что у нас там в кино на каникулах интересного?

Света задумалась, покачиваясь на стуле, потом, с осуждением глядя на нас, изрекла:

‒ А мы ещё "Рабу любви" не посмотрели. Уже два месяца идёт, скоро закончится, а вы всё никак не соберётесь. Ну и ещё начали показывать "Игрушку" с Пьером Ришаром, говорят, смешно.

‒ О! На Ришара обязательно сходим. Бельмондо, жаль, нового нет... А рабу на фиг. ‒ Паша выразительно поморщился. ‒ Фи на эти мелодрамы.

‒ Паш, душа обязана трудиться, ‒ наставительно сказала Света, глядя на Паштета так, как смотрят любящие родители на дебильноватого сынка. ‒ Мелодрамы надо смотреть, иначе так чурбаном неотёсанным и останешься. Будешь Ире кеды раскрашивать да бумажками в неё стрелять.

‒ Света права, ‒ поддержал я. ‒ "Рабу любви" обязательно надо посмотреть, Михалкову фильм однозначно удался, будет классикой.

‒ Вообще, ‒ мечтательно протянул Паша, ‒ название фильма звучит интригующе. Вот было бы смешно, если бы Ирка в меня влюбилась до состояния рабы, ‒ вот бы я повеселился.

‒ О боги! ‒ задохнулась Зорька от возмущения. ‒ Когда они повзрослеют наконец!

‒ Скоро, Света, скоро, ‒ обнадёжил я её. ‒ У нас сейчас возраст такой, интересный: девочкам уже хочется поцелуев в уголке, а мальчикам ‒ до сих пор на переменке стёрками в футбол погонять. Но это ненадолго.

Света с подозрением царапнула меня взглядом и, чуть помедлив, сказала:

‒ Хм... Как-то странно ты запел. Ну-ка, проверочный вопрос... Скажи-ка мне, что лучше ‒ любить или быть любимым?

‒ Вот спросила! ‒ немедленно вклинился Паша, возбуждённо размахивая руками. ‒ Дураку понятно ‒ лучше, чтобы тебя любили! Какие возможности открываются!

Света с пренебрежением отмахнулась от него и попыталась перехватить мой взгляд. Я старательно скрёб им по потолку. Наконец, когда молчание уже неприлично затянулось, посмотрел ей в глаза.

‒ Ну, ‒ начал я, ‒ считай, что я тебя понял. Достойная позиция.

‒ Вы о чём это? ‒ Паша вертел головой, пытаясь прочесть что-нибудь по нашим лицам.

‒ Ты что, с-с-скотина, ‒ со зловещим присвистом начала, наклоняясь ко мне, Света, ‒ влюбился уже в кого-то? Ну-ка признавайся!

От волнения у неё на скулах выступили пятна. Я отпрянул, опешив, и, выставив вперёд ладони, примирительным тоном начал отмазываться:

‒ Что ты, что ты! Свят-свят-свят! С чего ты решила?

‒ Да с того, что раньше за тобой такого понимания ни грамма не было. Мычал бы, как Пашка. Признавайся немедленно!

‒ Э-э-эм... Может быть, ума прибавилось от удара?

‒ Да при чём тут ум! ‒ От волнения Света аж подпрыгивала на стуле. ‒ На этот вопрос и дурак правильно ответит, если он хоть раз был влюблён!

Упс, замаскировался, называется... Прокол на первой же беседе. И, что характерно, не на речи или незнании чего-нибудь, а на изменении личности. Было бы странно, если бы этого не произошло.

‒ Хм... ‒ Я уселся поудобнее, заодно выйдя из радиуса действия Зорькиных рук. Так, на всякий случай. ‒ Тогда, вероятно, мой организм уже готов в кого-нибудь влюбиться. Но ещё не влюбился. Эдакое предощущение возможности любви. Как такое предположение, а? Может такое быть?

Света некоторое время буравила меня взглядом, потом нехотя буркнула:

‒ Наверное, может... ‒ и сварливо полюбопытствовала: ‒ И в кого это ты собрался, интересно, влюбляться?

‒ О, разве тут можно предугадать? ‒ начал я вдохновенно впаривать, хотя рабочая гипотеза на эту тему возникла ещё вчера при просмотре фотоальбома. ‒ Как звезды лягут, от меня мало что зависит. Это же инстинкт ‒ он никого не спрашивает. Его не зовут, он сам приходит.

‒ Любовь ‒ инстинкт? Ну ты загнул, ‒ протянул Паша.

‒ Ни малейшего сомнения. Хотя, признаю, тут всё очень запутано. Для начала мы называем словом "любовь" два совершенно разных чувства. Они очень сильно различаются у мужчин и у женщин. По-хорошему, их надо было бы обозначать разными словами...

‒ Теоретик, ‒ фыркнула Света.

Ах теоретик! Во мне стремительно взметнулась тёмная волна гнева:

‒ У тебя, как и у всех женщин, на уровне генома зашита необходимость достичь важной для вида цели. Ну ты понимаешь, о чём я... А любовь нужна, чтобы ты достижением этой цели не манкировала. Этакий механизм, пресекающий излишнюю разборчивость в выборе отца для своего ребёнка. Время пришло, и всё ‒ цигель-цигель, ай-лю-лю, вперёд, исполнять свой долг перед видом. Нефиг перебирать варианты, бери что есть. Отсюда и "любовь зла, полюбишь и козла".

Паша аж прихрюкнул. Зыркнул, как ему показалось, незаметно на погрустневшую Зорьку и елейным тоном осведомился у меня:

‒ Как-как ты себя назвал?

‒ Как есть, так и назвал. Ни я, ни ты ничего собой ещё не представляем. Даже не козлы ещё, а так, козлята на выпасе. Ты сначала стань кем-то, там, глядишь, и высокого звания "козла" от Иры удостоишься.

Света, было фыркнувшая на "козла от Иры", опять посмурнела. Помолчала, потом повернулась к нам боком и приступила к разглядыванию угла на потолке подозрительно поблёскивающими глазами. Паштет вопросительно посмотрел на меня, и я почувствовал себя последней сволочью. И что на меня накатило, с одного безобидного слова завёлся? И на кого рассердился? На безответно влюблённую девчонку. Скотина ты, Дюша.

‒ На самом деле, конечно, ‒ вздохнув, признался я, ‒ ты намного более права, чем я. Я же сразу сказал ‒ достойная позиция.

Встал, взял стул, прошёл до Зорьки и уселся перед ней. Она опять отвернулась. Подумав, взял её вздрогнувшие ладони.

‒ Я прав с точки зрения холодного ума, а ты ‒ чувств. Но это тот самый случай, когда второе важнее первого.

‒ Правда? ‒ Просветлев, она с надеждой повернулась ко мне. Ох и намаюсь я с ней...

‒ Правда. ‒ Ума не приложу, как мне удалось в ответ улыбнуться, не разжимая стиснутых зубов... Теперь надо убеждённо нести любую банальность, глядя глаза в глаза. ‒ Любовь ‒ это самое сильное светлое чувство, и зачем её преуменьшать, включая разум? Настоящее "горе от ума" получается. ‒ И про себя добавил: "Особенно верно для женщин".

‒ Ты правда так думаешь? Правда-правда?

Я всерьёз задумался. Потом медленно заговорил:

‒ Ты знаешь, правда. Любовь ‒ редкий приз, и выпадает в жизни максимум несколько раз. Одна из немногих вещей, ради которых стоит жить. Так стоит ли искусственно уменьшать накал страстей? Да, отключив разум, можно накуролесить в любовном угаре такого, что потом с трудом расхлебаешь. Но, пожалуй, оно того стоит. По крайней мере, будет что вспомнить. А кто утверждает иначе, говорит это на холодную голову, когда сам не влюблён. Тут-то все мудрецы горазды советы давать...

Мы помолчали каждый о своём.

Я покосился на беспечно развалившегося на стуле Пашку. В прошлый раз он оказался среди тех, кто не попал в объединённый девятый класс, ‒ чуть-чуть не прополз по оценкам. Надо подкорректировать жизненный путь друга детства.

‒ Паштет... У тебя какой средний балл за четверть выходит?

‒ Выше четырёх. Наверное... ‒ Паша опять потешно сморщил свой нос-кнопку. ‒ Если Эльвира не срежет до "тройки".

‒ Делать ей больше нечего, как специально тебя резать. А у Биссектрисы что ‒ безнадёга?

‒ Ну... да... ты ж знаешь... Я не Валдис.

‒ Тут Валдисом быть не надо. На "четыре" алгебру и геометрию любой, прилагающий достаточно стараний, вытянуть может. Эх, Пашка... Давай в следующей четверти вместе позанимаемся, а то вылетишь ведь при объединении классов. Тебе надо до "пятёрок" оба предмета поднять. Да и химию тоже реально на "пять" вытянуть, если постараешься. А мы поможем.

‒ Какое объединение? ‒ хором воскликнули Паша и Света, с изумлением глядя на меня. Паша даже не стал оспаривать гипотетическую возможность получения "пятёрок" по проблемным предметам.

‒ Нам разве ещё не объявляли? ‒ ляпнул я, не подумав. Чёрт, что я несу? В задумчивости потёр шишак, глядя на мотающих головой одноклассников. ‒ Э-э-э... ну... короче... я слышал, что из двух классов будут делать один.

‒ Когда слышал?

‒ От кого слышал?

В этот раз каждый выкрикнул своё. Света подалась вперёд, и у меня возникло чёткое понимание, что ответ из меня сейчас будут вытрясать.

‒ Мм... ‒ Я растерянно покусывал губы, выигрывая себе секунды на поиск ответа. ‒ Это не так важно. Но информация точная. Сольют "А" и "Б" в один класс. И, ребята, большущая просьба ‒ не говорите пока никому, хорошо? Давайте лучше подумаем, чем нам это грозит и что в связи с этим надо делать.

Паша встревоженно заелозил на стуле, бросая полные отчаяния взгляды на меня со Светой.

‒ Я в "двести восемьдесят шестую" не хочу... ‒ затряс он головой.

‒ А нефиг было балду бить весь год, ‒ мрачно отрезала Зорька. ‒ Любовь у него...

‒ Тихо, тихо, ‒ вмешался я. ‒ Ничего непоправимого ещё не произошло. Решение будет приниматься по итогам последней четверти. Если Пашка покажет резкий, я подчёркиваю ‒ резкий! ‒ прогресс в оставшиеся два месяца по западающим предметам, то пройдёт. У тебя же английский ‒ твёрдая "четыре", правильно? Тут отставание и за четверть было бы тяжело вытянуть. А алгебру с геометрией и химией подтянуть за неделю каникул можно, если плотно взяться.

‒ У меня ж поход... ‒ застонал Пашка. ‒ Пеший переход по Карельскому перешейку на пять дней... Я не могу не пойти.

Мы обменялись со Светой взглядами, и я задумчиво забарабанил пальцами по столу:

‒ Свет, как его вытягивать будем? До экзаменов всего ничего осталось.

‒ Дневник, ‒ коротко скомандовала Света, и Пашу выбросило из стула в прихожую как пружиной, только ветерок по кухне прошелестел.

Я ещё раз восхитился её командными навыками ‒ мне бы такие.

‒ Вот. ‒ Паштет преданно протянул изрядно помятый дневник.

‒ Листик найди... И карандаш.

Света принялась считать. Через минуту голосом, в котором слышался лязг танковых траков, подвела итог:

‒ Это ты, Паш, размечтался о среднем балле выше четырёх. Оболтус! Три восемьдесят пять!

Паша полез перепроверять, я же прикинул в уме, что надо вытягивать по трём западающим предметам с "троек" на "пятёрки". Но он должен этого очень сильно захотеть. Впрочем, рецепт прост до примитивности.

‒ Паш, скажи мне правду, как есть, ‒ ты хочешь в одной школе с Ирой Родиной учиться? ‒ Я сразу зашёл с козырного туза.

Паштет от неожиданной постановки вопроса потерял дар речи и судорожно втянул воздух. Затем, кое-как справившись с переполнявшими его эмоциями, задумался, глядя куда-то в угол кухни. Светка весело подмигнула мне.

‒ Это... ‒ Паша начал свою речь нетривиальным вступлением. ‒ Да... ‒ Он снова задумался. Потом решительно сказал: ‒ Я готов впрячься сразу после каникул.

‒ Точно балбес, ‒ огласила приговор Света. ‒ Каникулы восемь дней, а поход ‒ пять. Знаешь, сколько можно за три дня выучить? Не знаешь? Узнаешь. С какого по какое идёте?

‒ С двадцать второго по двадцать пятое. Но у нас двадцать шестого дискотека школьная...

‒ И что, ты будешь весь день па разучивать, чтобы Иру в самое сердце поразить? Волосы бриолинить, стрелки на брюках наглаживать... ‒ Свету понесло.

‒ Короче, Склифосовский! ‒ подвёл я черту. ‒ Делаем так. Начинаем подготовку к переводным экзаменам с понедельника, с двадцать первого марта. А по окончании каникул будем после школы часа на полтора собираться. Повторяем всё с самого начала по алгебре, геометрии и химии. Свет, ты что-нибудь возьмёшь на себя?

‒ Да что угодно, ‒ с готовностью откликнулась она.

Я призадумался, потом продолжил:

‒ Химию возьмёшь? А я алгебру с геометрией.

‒ Возьму. Готовься, Паш, с таблицей Менделеева во сне встречаться.

Паша слабо застонал, обхватив голову руками. Потом дёрнулся:

‒ Кроме сред! У меня по средам занятия во Дворце пионеров в кружке. ‒ Тут он встрепенулся, как будто его кольнули шилом в седалище: ‒ Ой, сегодня же среда! Засиделся, на кружок опаздываю!

Быстрыми глотками он влил в себя остатки какао и рванул в прихожую.

‒ Света, ты со мной до метро или остаёшься?

‒ Э-э-э... Свет, если не торопишься, мы ещё хотели темы по инглишу посмотреть, ‒ напомнил я. ‒ И пока не забыл. На! Книга.

‒ Да-да, ‒ быстро закивала Зорька, ‒ я остаюсь. Ты, Паш, беги.

Паша торопливо натягивал на себя одежду и путано объяснял:

‒ В поход надо командира отряда выбрать. Сегодня. И комиссара. И аптечку не забыть, как в прошлый раз.

Закончив недолгие сборы, он выпрямился, светло улыбнулся, провёл пятерней по волосам и, заговорщицки наклонившись ко мне, громко прошептал:

‒ Оставляю больного в надёжных руках. Они и коня на скаку остановят, так что будь осторожен! ‒ И выскользнул на площадку, увернувшись от двух прощальных тумаков.

Ухмыляясь, я закрыл за ним дверь и на секунду замер, ощущая спиной внимательный взгляд. Чуть помедлив, повернулся ‒ точно, Света настороженно зыркает на меня. А я что? Я ничего, и мыслей не было...

Затянувшуюся паузу прервала Зорька. Натянуто улыбаясь, она тряхнула волосами и спросила, как-то умудрившись при этом глянуть снизу вверх:

‒ Как тебе моя новая причёска?

Я окинул её взглядом. Потом ещё раз. Нет, ничего не изменилось. Более дурацкую причёску для неё трудно подобрать.

‒ Что, всё так плохо? ‒ нервно прервала она осмотр.

‒ Мм... ‒ Я всё никак не мог выбрать линию поведения. ‒ Пошли на кухню. Начну с того, что я не помню старую. Впрочем, для мужчин это характерно ‒ мы воспринимаем женский образ целиком, а не дробим его на компоненты. Мы сразу выставляем оценку, а попроси её разложить по полочкам ‒ испытываем затруднения.

‒ И какую же оценку ты мне выставляешь? ‒ На скулах Светы опять загулял румянец волнения.

Идиот! И ведь сам завёл разговор сюда... Быстрее возвращайся к причёске, это безопаснее.

‒ "Четыре". Но её можно улучшить. Ты почему выбрала именно этот фасон?

‒ У Мирей Матье классно смотрится... ‒ подавленно призналась она. ‒ И Стрелка сделала, ей тоже здорово.

‒ Стрелка? ‒ задумчиво потёр я лоб.

‒ Ну Стрелкова. ‒ Света удивлённо посмотрела на меня.

Я напряг извилины. Нет у нас в классе такой.

‒ Из девятого "Б", ‒ пришла на помощь Света, глядя на меня уже встревоженно.

Я наморщил лоб в титаническом усилии, и ‒ о чудо! ‒ из памяти вдруг удалось буквально выдавить достаточно яркий образ. Похоже, мне удалось выколотить что-то из памяти реципиента. Сам я Стрелкову вспомнить вряд ли мог, тем более так ярко. Да я о ней забыл сразу, как только она ушла из школы! Девчонки классом старше казались настолько недоступными, что даже задумываться о них не имело смысла. С глаз долой ‒ из сердца вон.

‒ Смотри! ‒ поднял я палец. ‒ У Стрелки черты лица мелкие, как у мышки-погрызушки, маленький носик и ротик, яркие, но небольшие глазки. И форма лица ‒ треугольная. Ей прямое каре идёт. Во-первых, уменьшается площадь лица, за счёт этого мелкие черты зрительно становятся крупнее. Плюс прямое каре приближает треугольное лицо к овальному, а подвитые внутрь кончики отвлекают внимание от острого подбородка. Поэтому ей эта стрижка подходит, так же как и Матье.

Зорька в изумлённом молчании выслушала мой спич. Я мотылялся по кухне вправо-влево, активно жестикулируя рукой в такт фразам, являя собой живую иллюстрацию неистребимой привычки лектора ходить вдоль аудитории при раскручивании логических конструкций.

Ещё раз внимательно и неторопливо осмотрел Свету. Она потупила глаза и нервно затеребила школьный передник.

‒ Пошли, ‒ скомандовал я ей и, взяв стул, потащил к трюмо в прихожей. ‒ Садись.

Зашёл ей за спину и, положив ладонь на темя, повернул лицом к зеркалу ‒ нечего на мне дыру вертеть взглядом. Затем широко загрёб пятернями волосы и стянул к затылку, полностью открывая лицо, уши и шею. От неожиданности Светка дёрнулась и застыла столбиком, глядя в своё отражение.

‒ У тебя красивая форма лба, ‒ начал я анализ, ‒ симпатичные ушки...

Кончики ушей стремительно заалели. Мне даже показалось, что я запястьями ощущаю инфракрасное излучение. Поди, в темноте сейчас бы светились.

‒ Изящная шея, ‒ продолжил я, наклоняясь, чтобы рассмотреть поближе. ‒ Действительно изящная, с какого ракурса ни взгляни. Ключиц, к сожалению, не видно. Впрочем, к причёске они отношения не имеют...

Э-э-э... Похоже, я что-то не то делаю: Светка как-то подозрительно затихла, разомлев.

Я на мгновение запнулся, анализируя. О чёрт! Откуда-то, не спросившись у меня, в голос пролезла бархатисто-обволакивающая, идущая из живота хрипотца. И как только мои детские голосовые связки такое выдали? Кхекнул, сбивая их настройку, и резко продолжил:

‒ Зачем всё это скрывать? Не говоря о том, что каре уменьшает площадь лица, зрительно увеличивая черты, а они у тебя и без того не мелкие.

Света вздрогнула, возвращаясь к реальности из каких-то своих далей.

Я усмехнулся про себя, вспомнив анекдот: "Пока он говорил ей "привет!", она успела выйти за него замуж и родить троих детей".

‒ У тебя классическая прямоугольная форма лица... ‒ Я запнулся. Кого же она сейчас сильно напоминает? ‒ Поэтому тебе надо визуально расширять область висков, а ты её каре закрыла. Сейчас...

Я отпустил волосы, залез в выдвижной ящик и начал набирать мамины невидимки.

‒ Сейчас... Смотри... ‒ Я начал перекладывать волосы в новое положение. ‒ Вообще каре ‒ не совсем твоя причёска, но раз уж сделала, то её можно превратить в нечто более симпатичное. Чёлку не прямо, а косо, с одним боковым разрывом. Вот так... Края волос вдоль лица отвести подальше назад. Концы каре загнуть не внутрь, а наружу... Как-то так...

Мы уставились в зеркало, с одинаковым удивлением взирая на результат.

"Однако... ‒ подумал я. ‒ Чуть другая укладка волос ‒ и радикально иной имидж. Кого же она мне напоминает? У кого из актрис был такой типаж?.."

Света покрутила головой, постреляла глазами в зеркала? трельяжа и с восторгом оглянулась на меня:

‒ Здорово! Так действительно гораздо лучше. Откуда ты в этом разбираешься?

‒ Э-э-э... У меня же тётя ‒ парикмахер, я тебе говорил раньше? ‒ сообразил я правдивую отмазку: моя тётя делала причёски в гостинице "Москва". Не рассказывать же в самом деле, что моя жена любила таскать домой стопки журналов "для женщин?" Иногда что-то и мною прочитывалось...

‒ Не-а. ‒ Внимание её тут же переключилось на более животрепещущий вопрос: ‒ Так мне что, косое каре носить лучше?

‒ Вообще говоря, твой стиль немного другой. Смотри. ‒ Я снял все невидимки и снова оттянул волосы назад. ‒ В идеале тебе надо иметь волосы средней длины, где-то до плеч или верха лопаток. Они должны свободно ниспадать вниз за ушами, оставляя их открытыми. Можно делать асимметрично, с одной стороны ‒ за ушами, с другой ‒ закрывают. А вот сверху волосы тебе лучше убирать назад, причём не в натяг, а создавая небольшой объём над чёлкой. Вот примерно так. ‒ Я перехватил чёлку одной пятерней и смоделировал тот образ, который уже увидел.

Света с воодушевлением оценивала результат, с довольным видом поворачивая голову то вправо, то влево.

‒ Ещё вариант для тебя ‒ создать объём над чёлкой, а остальные волосы закрутить и уложить на затылке, ‒ продолжил я.

"Типаж "расхитительницы гробниц", ‒ неожиданно понял я. Именно типаж, отнюдь не копия. Губы совершенно другие, нет характерного носогубного треугольника, другой разрез глаз. Но форма лица, лба, выдающиеся челюсти, подбородок...

Хмыкнув, отпустил её волосы и отошёл.

‒ Вот как-то так... ‒ протянул задумчиво. ‒ Пошли теперь с темами по инглишу разберёмся.

Закрыв за Зорькой дверь, я некоторое время задумчиво постоял в прихожей, злобно постукивая костяшками кулака по косяку. Чёртовы психологи! Советуют в такой ситуации "вежливо дать понять, что любовь не будет взаимна и лучше переключиться на кого-нибудь другого". Идиоты! Как будто в голове у женщины есть указатель, который можно перещёлкнуть волевым усилием.

Да у девушек при первой любви такой накал чувств, какой мужчина никогда себе представить не сможет! Она нашла своего избранника ‒ и всё, точка! Дальше идёт сметающая всё стихия. А у меня в качестве щита от неё только куцее предложение дружбы в руках.

Господи, как хорошо, что в СССР секса нет! Благодарю тебя за невинность этих детей. Лет через двадцать меня бы уже, возможно, ломали приёмами вольной борьбы в партере. А тут пока старшеклассник может верить, что обмен генетической информацией между мужчиной и женщиной происходит со слюной при поцелуе. "А что, разве есть другие варианты?"

‒ Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает, ‒ безбожно фальшивя, напел я. На душе было муторно.

Мама, вся распаренная от быстрой ходьбы, ворвалась в квартиру, когда уже началась программа "Время".

‒ Дюш, ставь пока ужин греть, я в душ.

‒ Яволь, мой командир! ‒ Я изобразил пятками щелчок каблуками и метнулся на кухню.

Подтянув еду в комнату, мы с мамой оккупировали кресла и припали к экрану ‒ она по привычке, мне же было крайне интересно послушать, чем и как живёт страна.

Да, "погнали новости" ‒ не про советское телевиденье. Ни каких скороговорок, быстрого переключения между сюжетами. Лозунги выглядят вполне разумно, хотя и звучат излишне протокольно: "Пятилетке качества ‒ рабочую гарантию", "От высокого качества работы каждого ‒ к высокой эффективности труда коллектива", "Рабочая совесть ‒ лучший контролёр".

Вообще слова "эффективность", "качество", "производительность труда" встречаются часто.

‒ Десятая пятилетка ‒ пятилетка эффективности и качества, ‒ с экрана на фоне работающего конвейера выступал парторг цеха Кировского завода. ‒ Качества не только станков или автомобилей, но и всей нашей работы, отношений между людьми, коммунистических черт советского человека. Красивый труд предполагает и отличный результат человеческой деятельности: высококачественное изделие, добротно построенный комфортабельный дом, вкусно приготовленное блюдо, совершенный прибор или механизм. Забота о качестве выходит далеко за рамки производственных задач, она является составной частью советской морали.

"Красиво говорит, и без бумажки, с чувством, от себя", ‒ подивился я.

Центральное место среди международных новостей занял сюжет об убийстве в окрестностях Бейрута "видного ливанского политика, основателя Прогрессивно-социалистической партии Ливана, лауреата Международной Ленинской премии "За укрепление мира между народами" Камиля Джумблата".

После этой новости сюжеты о росте забастовочного движения в странах Запада и борьбе за мир во всем мире выглядели пресно.

В разделе культуры сообщили о решении создать в городе Биробиджане филармонию, а на её базе ‒ Камерный еврейский музыкальный театр.

Я, согнувшись, захрюкал от смеха.

‒ Ты чего? ‒ встревоженно спросила мама.

‒ Ох... ‒ Я вытер слезы. ‒ Новость услышал и анекдот, э-э-э... придумал.

‒ Давай, ‒ сказала мама заинтересованно.

‒ Политический.

‒ Не рано начинаешь?

Я мотнул головой.

‒ Ну всё равно давай, ‒ решилась мама.

‒ Приходит Демичев, который министр культуры, к Брежневу, ‒ начал я, ‒ и говорит: "Леонид Ильич! Тут от группы товарищей поступило предложение открыть еврейский камерный театр. Что вы по этому поводу думаете?" Брежнев: "В целом хорошее, своевременное предложение, товарищ Демичев. А на сколько камер?"

Мама со смехом взлохматила мне волосы:

‒ Неплохо для начала. В школе только не трепись.

‒ Да знаю... ‒ протянул я. ‒ Зачем мне дешёвая популярность?

Прогноз погоды ‒ поплыли по экрану строчки с городами необъятной страны, зазвучала мелодия оркестра Франка Пурселя, и мама, негромко намурлыкивая: "Я прошу тебя простить, как будто птицу в небо отпустить", стала собирать с журнального столика посуду. Я задержался, глядя на экран: ничего приятного не обещают в Питере, слякоть продолжится.

Потянувшись, выбрался из кресла. Учиться уже не тянет, чем бы ещё заняться? О, идея! Я направился к "Ригонде": послушаю, что "голоса" говорят на средних волнах.

Мягко вдавилась кнопка "сеть", и шкалу откуда-то снизу залила тёплая подсветка. В динамиках засвистело и защёлкало. Теперь кнопка "СВ", и начинаю покручивать правую ручку, наблюдая, как стрелка скользит мимо заманчивых надписей: "Берлин", "Люксембург", "Тирана", "Лейпциг", "Бухарест"... Нарвался на Би-би-си на английском, конец международного блока. Достаточно равнодушно обсуждают резню, которую устроили друзы в двух христианских деревнях в отместку за смерть Джумблата. Погибших более сотни, в основном женщины и дети. Пафоса осуждения в голосах ведущих не слышно ‒ скорее витает нечто философское, вроде "так устроен этот мир" вперемешку с "да пусть они там хоть все друг друга перережут".

Кручу дальше, ищу что-нибудь русскоязычное. О, есть... Не пойму, то ли "Голос Америки", то ли та же самая Би-би-си на русском:

"По сообщениям из Москвы вчера КГБ арестовал отказника и активиста борьбы за права человека Натана Щаранского. Это уже пятый арест среди членов Московской Хельсинкской группы за последние два месяца. В феврале были арестованы руководитель группы академик Юрий Орлов, распорядитель общественного фонда помощи Алексей Гинзбург, руководитель Украинской Хельсинкской группы Николай Руденко и один из основателей украинской группы Алексей Тихий".

Да... Я удивлённо покачал головой. В интересное время попал ‒ сколько событий сразу. Сразу в один день и Джумблата завалили, и Щаранского арестовали...

Ладно, пока суд да дело, поучу темы по инглишу. Надо их тупо зазубрить, чтобы не использовать при пересказе нехарактерную лексику. Вытянул наугад лист и забубнил несложный текст, поражаясь тому, как легко укладываются в память полузнакомые фразы. Похоже, с обучаемостью у меня проблем не будет.

Глава 3

Суббота 19 марта 1977 года, утро

Ленинград, Измайловский проспект

‒ Вставай, засоня! ‒ Меня затеребили чьи-то руки.

‒ А?..

‒ Вставай, поднимайся, рабочий народ, ‒ пропела мама. ‒ Вставай на врагов, брат голодный!

‒ Господи, ‒ очнулся я. ‒ Чур меня, чур. Не надо меня по утрам рабочей марсельезой пугать, а то начну спросонья под кроватью мозолистой рукой винтовку искать... И что ты будешь делать, если я её таки найду?!

Мама, довольно хихикая, улизнула на кухню. Отбросив одеяло, я упруго поджал колени к подбородку и резко вскочил, добившись от кровати недовольно-жалобного скрипа. Повертел головой, пара наклонов вниз и вбок, сложил руки в замок и крутанулся вправо-влево. Прекрасно! Ничего нигде не болит, даже не верится. Сон слетел, как и не было, голова сразу стала яснее ясного, и жрать хочется не по-детски. Давно забытый зверский аппетит ‒ как ты прекрасен в процессе своего утоления!

Закончив гигиенические процедуры, критически осмотрел себя в зеркале. Шишак за прошедшие дни немного спал, однако по-прежнему отчётливо выдавался вперёд, как будто с этой стороны лба у меня режется рог. Синюшность начала свой закономерный переход в зелень и постепенно стекала к надбровью. Ссадина засохла бурыми корочками.

"В общем, ‒ решил я, ‒ сомнений в том, что я серьёзно пострадал головой, ни у кого возникнуть не должно".

Меня начал бить предстартовый мандраж ‒ сейчас произойдёт первый выход в люди, каким-то он получится? Хорошо бы не сильно накосячить. Совсем не косячить не удастся, Светка вон изменения заметила на раз. Главное, чтобы их можно было разумно объяснить. А с этим, я тяжело вздохнул, непросто. Один серьёзный прокол уже допустил ‒ со слиянием классов. В общем, рецепт универсален: "Побольше молчи ‒ и сойдёшь за умного".

Напевая:

‒ Голова повязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве, ‒ я вышел из ванной.

‒ Так, чтоб не копался, через сорок минут вышел в школу, ‒ инструктирует мама, в паузах между фразами нанося последние штрихи помадой. ‒ Талон на обед на холодильнике. Я сегодня у Митрофановны пораньше отпрошусь, часам к пяти буду дома. Да! Сменку не забудь.

‒ Уже в портфеле.

‒ И справку от врача в портфель положи прямо сейчас.

‒ Да я с вечера уже положил, когда портфель собирал, не волнуйся.

‒ Мм... ‒ Мама с сомнением посмотрела на меня. ‒ Портфель с вечера собрал? Это что-то новенькое в программе нашего цирка. Может, ты ещё с вечера начнёшь и обувь свою чистить?

‒ Ага, чистить обувь вечером, чтобы с утра надевать на свежую голову, ‒ согласился я, переминаясь с ноги на ногу. Аппетит перешёл в голод, и меня как магнитом тянуло на кухню, из которой нёсся соблазнительный аромат запеканки. ‒ Давай беги в свою библиотеку, опоздаешь.

Мама крутанулась от зеркала, впрыгнула в сапожки и уже в дверях пожелала:

‒ Удачи на контрах, ни пуха ни пера!

‒ К чёрту, ‒ постучал я по косяку, закрыл входную дверь и, нетерпеливо урча, рванул на запах.

В чреве ещё горячей духовки покоилась чугунная сковородка, а в ней ‒ моя прелесть! ‒ восхитительное, с золотистой хрустящей корочкой, полукружье запеканки с изюмом. Лет до двадцати пяти лишний холестерин в организме не задерживается, поэтому я смело шмякнул поверх этого великолепия две ложки густой сметаны, посыпал сахаром, и за ушами затрещало.

Из радио донеслись знакомые аккорды, а затем тонкий девичий голосок энергично воскликнул:

‒ Здравствуйте, ребята!

И сразу за ним уже мальчишечий:

‒ В эфире "Пионерская зорька"!

‒ Давайте, пацаны и пацанки, зажгите утро! ‒ откликнулся я с готовностью.

Прихлёбывая ароматный чай с лимоном, я наслаждаюсь радио. Не оторваться, честно! Высочайший профессионализм и редкого качества атмосферность. Надо иметь немерено таланта, чтобы на протяжении всего выпуска так поддерживать высокую ноту оптимизма и вливать такой заряд энергии, ни разу при этом не сфальшивив. К концу передачи казалось, что даже подмороженный сумрак за окном тепло подсвечен добрыми ожиданиями. Совершенно неожиданно поймал себя на том, что с задором подпеваю вслух, похлопывая ладонями по столу в такт мелодии: "Буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь..."

Шмяк. Я почти физически почувствовал, как от души с противным треском оторвалась и улетела куда-то вниз, рассыпаясь, чешуйка цинизма, одна из многих, накопленных за последние десятилетия. Пока только первый фрагмент той брони, что нарастала надо мной из года в год и, как ледовый щит Гренландии, отгораживала от живительного тепла этого мира. Приятно щекотнула радость очищения, родственная тому почти животному удовольствию, что возникает в бане после долгого похода, в котором уже привычно не ощущаешь на себе корку из пота и грязи.

Я прислушался к себе. Пожалуй... пожалуй, я только что разменял часть накопленной стервозности на заряд идеализма. И этот размен пришёлся мне по душе. На мир вокруг искрящейся изморозью опустился тонкий налёт доброй сказочности.

И пусть кто-нибудь, скривив харю, бросит мне за это презрительное "совок" ‒ да я лучше буду верить в сказку, чем в мир из сволочей вокруг! Каждый слышит, как он дышит! Мне нравится жить в атмосфере социального оптимизма и братства и не мерить счастье батонами сожранной колбасы на душу человека.

Я замер, почувствовав, что только что задел краем какую-то важную мысль. Ухватившись за только что прочувствованное, начал осторожно разматывать клубок:

"Атмосфера социального оптимизма и братства. Да, это она, квинтэссенция СССР. Впервые в истории человечества удалось добиться преобладания такого мироощущения в обществе. Именно её, этой атмосферы, мне так остро не хватало там, откуда я, слава тебе господи, вырвался. Именно по ней я, сам того не осознавая, ностальгировал. Кто её не ощущал, тот этой ностальгии не поймёт. Поди объясни слепому концепцию цвета или глухому ‒ звука. Поди объясни, как это ощущать всем существом, что это ‒ МОЯ страна, это ‒ МОЙ народ".

Я пружинисто выпрямился посреди кухни, повернувшись лицом на юг, и прикрыл глаза. Мысленно потянулся правой рукой на запад. Вот мой Таллин с моим Старым городом, и я погладил мыслью крепостную стену. Моя Рига, мой Домский собор ‒ я нежно обвёл указательным пальцем вокруг шпиля. Дальше, дальше на запад. Мои леса Игналины пощекотали ладонь и смочили брызгами озёр. Моя Куршская коса ‒ я зачерпнул и любовно просыпал между пальцами золото дюны. Вот царапнули обильно политые кровью моего народа проломы в метровых стенах фортов Кёнигсберга. Какой, к черту, Калининград! Только Кёнигсберг. Мой!

Медленно повернул голову, окидывая мысленным взором свою страну. Провёл левой ладонью над болотистыми меандрами Припяти и Волынской возвышенностью, лиманами Одессы, бухточками Крыма, высоким правым берегом Днепра. Мой Кавказ, Арал, Бухара. Мои белорусы и украинцы, грузины и казахи, узбеки и киргизы, мои евреи, немцы, буряты. Мой Сахалин и шершавый край моей Камчатки.

Я стоял посреди кухни, раскинув руки крестом на треть планеты. Это МОЯ страна, в ней живут МОИ люди! Я здесь хозяин!

‒ Не отдам, суки! ‒ выдыхаю с ненавистью.

Сорвавшаяся фраза сняла концентрацию транса, и я осторожно опустился на стул, к остывшему чаю, додумывать мысль.

Всё, чего здесь не хватает, ‒ свободы. Возможно ли налить в общество свободы, не потеряв при этом в оптимизме и братстве, не получив на выходе атомизированного социума? Я совершенно не хотел терять ощущение единения со страной.

Или свобода и братство не живут вместе? "Свобода, равенство и братство" ‒ это волк, коза и капуста?

Хм, одно в этом лозунге уже неверно, надо вычеркнуть. В равенство я давно не верю. Даже не так. Я знаю, что оно невозможно. Чисто биологически. Любое человеческое общество автоматически выстраивает иерархию, потому что стремление к доминированию у мужчин ‒ это один из базовых инстинктов. Любые искусственные попытки добиться формального равенства, будь то монашеские или коммунистические общины, очень быстро скатывались к естественно возникающему неравенству. И люди воспринимали такое неравенство как справедливое.

Общество не сможет взять вверх над этим сильнейшим инстинктом без серьёзного изменения биологической природы человека. А до этого ой как далеко. Да и вредно подавлять стремление к доминированию. Весь прогресс человечества держится на нём. Надо стремиться не к равенству, а к справедливости неравенства.

Остаются свобода и братство. Неужели это два несовместимых полюса, неужели ситуация ‒ "или-или?"

Я замер, размышляя. Хм... Кажется, я вижу тропинку. Осталось по ней пройти.

Да, как-то отвык я от такого накала, слушая всякий жмых в FM-диапазоне. Почему-то отмена цензуры не привела к появлению шедевров, напротив, заметно снизила общий уровень. Разве можно было сказать про какую-нибудь программу на радио ТАМ, что это произведение искусства? Да даже поставить вопрос так никому в голову не придёт! А здесь об этом невольно задумываешься.

Мысль скакнула к увиденному вчера во "Времени". Скалистый, заросший тайгой отрог Давана, на котором краской нарисована громадная подкова. Рядом ‒ монструозная конструкция, хищно нацеленная на кряж. Минус пятьдесят. Начало прокладки байкальского тоннеля у посёлка Гоуджент. Тоннельный отряд ‒ почти сплошной молодняк, средний возраст двадцать два года, добровольцы со всего Союза: латыши, грузины, казахи, ну и русские, конечно... И что в таком возрасте делают! Десантировались в необжитую тайгу, в палатках жили с топорами и бензопилами в обнимку. За полтора года посёлок поставили, подготовили площадки для приёма тяжёлой техники и, что вообще фантастика, сами на месте её освоили. Это японские-то горнопроходческие рамы! Без всяких институтов! А там сложностей ‒ масса, и дисциплина должна быть как на подводной лодке. Я шалею... Иностранные специалисты отказались работать в таких условиях за любые деньги, многие учёные сомневались, что это вообще возможно ‒ прорыть здесь тоннель. А наши начали вчера рыть. И, уж я-то знаю, пророют.

Но даже не это главное. Лица ‒ вот что меня зацепило. Спокойная уверенность в своей правоте. Закутанный по глаза корреспондент сочувственно спрашивает: "Сложно?" И один из них, глядя поверх камеры, отвечает без всякого намёка на патетику: "Коммунизм всегда непросто строить. Но мы строим его здесь и сейчас. На века, ‒ и, слегка разведя руки, словно обводя мир, ‒ для всех".

Куда, в какую тектоническую расщелину провалится способ воспитывать таких людей?! Куда сами они исчезнут?

Часом позже я шагнул в школу, одновременно и возбуждённый, и напуганный предстоящей встречей и с этими стенами, и с учителями-одноклассниками.

Она отчётливо уменьшилась в размерах и облупилась. Коридоры, запомнившиеся своей немереной длиной, укоротились, потолки опустились. На стенах по краске змеились трещинки. Выщербленный кое-где кафель на полу, слабенькое освещение, поскрипывающие дверные петли, потеки и капли масляной краски.

У входа на лестницу, ведущую к классам, двое дежурных старшеклассников с красными повязками на левом предплечье проверяли, поменяна ли уличная обувь. Я нырнул в подвал, где в страшном гвалте и весёлой толчее производится переодевание и переобувание. Быстрей, быстрей ‒ и наверх, на математику.

Чёрт! Я затормозил буквально в трёх метрах от двери класса. Ы-ы-ы... Аж застонал от досады. Я же не помню, где и с кем сижу. Подготовился к школе, нечего сказать! Идиот...

Быстро развернулся и решительно двинулся назад, в направлении туалета. Стоять в коридоре с потерянным видом? Увольте.

Не успел я пройти и пятнадцати шагов, как с лестничной площадки навстречу мне шагнула Зорька. Боюсь, она неправильно истолковала ту нескрываемую радость, которую я испытал при этой нечаянной встрече: засветилась так, что мне стало стыдно.

‒ Ой, Свет, классно выглядишь! ‒ Я умудрился перестроиться буквально за долю секунды.

‒ Как выгляжу? ‒ Изумлённо подняв брови, она остановилась напротив меня.

‒ Э-э-э... Первоклассно! ‒ сообразил я. Внимательно осмотрел её ещё раз с ног до головы и, кивнув, добавил: ‒ Честно.

Света потупилась, зардевшись. Прелесть, ей-богу, чистейшей прелести чистейший образец. Жаль, что не мой типаж. Но если ей в будущем удастся немного разбавить властность женственностью, то от многочисленных ухажёров придётся отбиваться. С этими мыслями я развернулся, и мы неспешно направились в сторону класса. С двух сторон нас обтекал мелеющий ручеёк пробегающих мимо школьников ‒ вот-вот прозвучит звонок.

‒ Свет, ‒ начал я мягко, слегка наклонив голову в её сторону, ‒ а где и с кем я сижу на геометрии?

‒ А?.. ‒ вырвалась она из своих размышлений и буквально через мгновение спокойно выдала ответ: ‒ С Валдисом, левый ряд, третья парта, справа.

Похоже, мои провалы в памяти перестали её шокировать.

‒ А ты сильно изменился, ‒ задумчиво произнесла она, когда до дверей класса осталось шагов семь.

‒ Надеюсь, в лучшую сторону? ‒ нервно выдавил я голливудскую улыбку.

‒ Да... ‒ как-то неуверенно протянула Света. ‒ Пожалуй...

‒ Что-то не слышно в голосе убеждённости. ‒ Я приостановился, пропуская её вперёд, и осторожно спросил в спину: ‒ А какой я был раньше?

‒ Доброе утро, ‒ поздоровалась, заходя в класс, Света и, обернувшись ко мне, ответила с ехидцей: ‒ Капризный взбалмошный мальчишка.

‒ Доброе утро, ‒ повторил я, переступая через порог, но был прерван восторженными возгласами:

‒ Уи-и! Светка! Наконец-то ты сказала это ему! В лицо! ‒ Сидящая за ближней к входу партой Женя радостно захлопала в ладоши и подалась вперёд, надеясь в полной мере насладиться из своего партера намечающейся сценой.

Я меланхолично улыбнулся, обдумывая, надо ли как-то реагировать, но тут раздался звонок, и вопрос отпал.

‒ Привет, привет, привет!.. ‒ Пожимая руки парням, я пробирался к цели.

‒ Привет! ‒ протянул мне для очередного рукопожатия ладонь Армен. ‒ Что-то рано у тебя рожки начали пробиваться, ‒ добавил он, демонстративно разглядывая мою шишку.

Вокруг захихикали.

‒ И тебе привет! ‒ Пожав его кисть, я не выпустил её из руки, а развернул вверх, перехватил у запястья и начал, улыбаясь, рассматривать. Посмотреть, кстати, было на что ‒ изящно вытянутая ладонь, длинные и тонкие пальцы будущего профессионального скрипача. Сам Ара тоже весь из себя такой изящный армянский мальчик с постоянным румянцем на щеках и длиннющими, загнутыми почти к бровям мохнатыми ресницами броского чёрного цвета. Сейчас он почуял недоброе, и румянец усилился.

‒ Да... ‒ задумчиво покачал я головой и ещё раз усмехнулся.

‒ Что? ‒ занервничал Ара.

‒ Да анекдот вспомнил.

‒ Какой? ‒ повёлся он.

Я обвёл взглядом притихший класс. Все повернули головы в нашу сторону, ожидая продолжения. В просвете дверного проёма маячила Биссектриса ‒ она активно мигала мне, прижав палец к губам, требуя анонсированного анекдота.

‒ Ну, ‒ начал я, по-прежнему не выпуская кисть товарища из рук, ‒ пошёл как-то Ара на свидание с девушкой... ‒ Переждал пару секунд вспыхнувшие смешки, зафиксировал взгляд на Ире Клюевой, к которой, насколько я помню, Армен был неравнодушен. ‒ Ира его и спрашивает... ‒ Тут я скорчил умильную физиономию, похлопал ресницами и, жеманно растягивая слова, выдал: ‒ "Ара, у тебя такая изящная кисть, такие тонкие, длинные пальцы. Ты, наверное, скрипач?"

По классу прошёлся короткий ржач, но все быстро замолкли, ожидая продолжения. Ара расслабился, мечтательно заулыбавшись. А зря.

‒ "Нэт, ‒ я начал пародировать кавказский говор, хотя Армен говорит по-русски исключительно чисто, ‒ я лабарант, прабыркы мою". ‒ И, растопырив пятерню, сделал жест "вперёд-назад", демонстрируя, для чего именно хорошо подходят тонкие и длинные пальцы Ары.

Отпустив наконец многострадальную кисть, я сел на место. Через пару секунд класс взорвался восторженным хохотом. Сёма Резник, привычно балансировавший на двух ножках стула, потерял равновесие и с выражением полного изумления на лице грохнулся на пол. Веселье, начавшее было затихать, пошло на второй круг.

Биссектриса просочилась к доске и имитировала протирание чистой поверхности влажной тряпкой, спина её тряслась от с трудом сдерживаемого смеха.

‒ Привет! ‒ протянул я руку Валдису и поморщился от боли в кисти. Совсем забыл его милую привычку выжимать при рукопожатии шестьдесят килограммов. Здоровый бык, истинный ариец, будущий профессор математики в Йельском университете. Впрочем, может быть, не в этот раз.

‒ Доброе утро! ‒ Биссектриса повернулась к нам лицом, глаза её весело блестели.

‒ Доброе утро! ‒ нестройным хором откликнулся класс, в котором то тут, то там продолжали вспыхивать смешки и перешёптывания.

Биссектриса внимательно обвела всех взглядом, прислушалась к гуляющему по комнате шуму и решительно прихлопнула классным журналом по столу. Тут же наступила тишина. Чуть наклонив голову к плечу, учительница пару секунд вслушивалась, а потом одобрительно кивнула головой, признавая дегустацию удавшейся.

Неожиданно я вспомнил происхождение её прозвища. В начале года она как-то встала у доски, подняла к потолку слегка выгнутый указательный палец и, обведя класс шальным, каким-то ведьмовским косоватым взглядом, по секрету громким театральным шёпотом поведала:

‒ Биссектриса ‒ это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам.

Кличка прилипла намертво. Впрочем, похоже, ей это даже нравится.

На второй переменке я смог чуть расслабиться. Никто не кричал: "Ату его, ату!", не задавал неудобных вопросов и не косился с подозрением. Первый этап инфильтрации проходит успешно. На геометрии отстрелялся нормально и теперь ожидал заслуженной "пятёрки". На биологии я вообще расслабился, для меня это уровень детского сада. А сейчас и вовсе лафа будет ‒ физра, от которой у меня освобождение. Радостно посвистывая, я направился в зал.

‒ Добрый день, ‒ поприветствовал физручку, которая проворно закрывала окна после проветривания.

‒ Ты что без формы? ‒ встретила меня вопросом Тамара Борисовна. ‒ А-а-а... ‒ понимающе протянула, заметив мой синячище.

Я молча извлёк из портфеля справку и протянул ей.

‒ Куда-то влетел или подрался?

‒ Влетел. Поскользнулся, упал... ‒ заученно повторил я.

‒ Садись на лавку, ‒ махнула она рукой.

Я послушно уселся на длинную низкую скамью и опять воткнулся в темы по инглишу.

Первыми в зал ворвались ребята и сразу затеяли нечто похожее на регби, которое, похоже, искренне считали баскетболом. Ближе к звонку начали впархивать девчата. Я с интересом изучил фигурки: трансформация в девушек началась у всех, вызывая стыдливую сутулость в попытках скрыть происходящие изменения.

Зря стесняются, конечно. Вон пусть берут пример с Кузи. Наша первая красавица вплыла в зал, гордо распрямив спину, и, как крейсер среди каботажных лоханок противника, принялась расстреливать суетливо задёргавшихся мальчишек залпами своих стервозных карих глаз. Попавшие под артобстрел ребята вздрагивали и отдёргивали взгляд, срочно начиная интересоваться всяко-разно важными вопросами ‒ разволокненным концом каната, шнурками на кедах, баскетбольным кольцом...

Вот очередь дошла и до меня: приняв ‒ видимо, на чистом инстинкте ‒ максимально выигрышную при осмотре проекцию, Кузя взмахнула ресницами и влепила очередной залп из своих башенных орудий. Несмотря на всю готовность и жизненный опыт, меня слегка контузило ‒ зачастило сердце, покраснели щеки, захотелось отвести взгляд.

"Сильна, чертовка!" ‒ Я постарался непринуждённо откинуться на стену и насмешливо усмехнулся в ответ.

"Осечка", ‒ недоумением отразилось у неё в глазах. На мгновение изумлённо замерев, Кузя парой лёгких шагов сократила дистанцию, чуть склонила голову, прицельно улыбнулась и саданула в меня взглядом с прямой наводки.

Я нагловато облизал её взором с ног до головы.

Подойдя вплотную, она наклонилась, упершись ладонями в колени, и с весёлым удивлением пристально осмотрела меня.

Странно, она же почти брюнетка, а на носу у неё россыпь мелких конопушек, правда, не рыжих, а тёмно-коричневых. Никогда раньше не обращал на это внимания.

‒ Ты, Соколов, как я посмотрю, много думать о себе стал, ‒ ласково напела она обвинительный приговор.

‒ Что ты! ‒ не задумываясь, откликнулся я. ‒ Как можно думать о себе, когда есть ты? Кстати, только сейчас заметил, что у тебя веснушки. Заба-а-авные... ‒ с придыханием протянул я. ‒ Кузя, зачем ты их от меня прятала, а?

Такого сопротивления от учебно-тренировочной мишени Наташа явно не ожидала и, недоуменно заломив брови, приступила к переоценке диспозиции. "Так тебе! ‒ злорадно подумал я, разглядывая румянец досады на глянцевых щёчках. ‒ Это тебе не безоружные конвои топить в рейдерской атаке. На каждый крейсер найдётся свой линкор".

Тут в спортзал влетела Зорька и, мгновенно оценив ситуацию, пошла на сближение, словно торпедоносец-камикадзе, взявший боевой курс.

‒ Аларм, ‒ сообщил я вполголоса.

Кузя быстро оглянулась, понимающе кивнула головой и, величаво распрямившись, так же вполголоса сверху вниз многообещающе бросила:

‒ Ты у меня ещё взрыднёшь, Соколов. ‒ Свысока подарила прощальную улыбку и горделиво удалилась.

Я с облегчением вздохнул. Всё-таки она создаёт вокруг себя слишком высокую концентрацию женского начала, как Джессика из мультика про кролика Роджера. И это всего лишь конец восьмого класса...

Света подлетела, гневно раздувая ноздри, и взглядом распяла меня в перекрестье прицела. Я нервно сглотнул и молча развёл руками. От дальнейших разборок спас длинный свисток начавшей урок физручки.

Минут за пятнадцать до большой перемены я почувствовал нарастающий голод и решился на просьбу:

‒ Тамара Борисовна, а можно я в столовую пока пойду?

‒ Только прямо в столовую, больше нигде не шляйся. ‒ У нашей физручки я был на хорошем счету как спортивный мальчик.

Под завистливыми взглядами класса я стремительно дезертировал из спортзала. В буфете взял треугольный пакет витаминизированного молока на четверть литра, капустный салат и сдобную булочку с обсыпкой из сахарный пудры. За всё про всё ‒ девятнадцать копеек. У прилавка с горячими блюдами протянул талон:

‒ Добрый день, мне суп гороховый и бефстроганов с пюре.

‒ Соколов! ‒ раздался из-за плеча смутно знакомый голос. ‒ Ты почему не на уроке?

‒ И вам добрый день, Татьяна Анатольевна, ‒ повернулся я к забавному колобку на ножках и ткнул пальцем в лоб: ‒ Освобождение от физкультуры, Тамара Борисовна отпустила пообедать.

Директриса кивнула, принимая объяснение. Я забрал заказ, стянул с подноса с бесплатным хлебом один ломоть и устроился за столиком. Через минуту напротив уселась Тыблоко и принялась возбуждённо мешать чай. Чем-то она напоминала растрёпанного воробья после насильственного купания в луже.

‒ У вас сегодня классный час последним?

‒ Да, Татьяна Анатольевна, ‒ подтвердил я и, чуть помедлив, спросил: ‒ Что-то случилось?

‒ Случилось, ‒ подтвердила она, злобно бросив чайную ложку на стол, звучно швыркнула чаем и замолчала.

‒ Секрет? ‒ вежливо поинтересовался я для поддержания разговора.

‒ Уже нет... Всё равно сегодня на классном часе будем обсуждать. Сокращают один девятый класс. ‒ Она виновато посмотрела на меня, словно это было её решение. ‒ Будем сливать "А" и "Б"... А кто послабее ‒ в обычные школы пойдут и ПТУ.

‒ Ого! Вот это новость! ‒ изобразил я, как мог, изумление. ‒ Неожиданно. Семь лет углублённо изучать английский язык, чтоб потом пойти в ПТУ. Это ж сколько на нас уже потрачено средств.

‒ А я о чём! Я в райкоме то же самое говорила, всё без толку... Мол, не хватает людей рабочих профессий, нечего заповедники элитные устраивать, ‒ Тыблоко злобно пыхтела, постепенно повышая голос, ‒ решение принято, извольте выполнять.

Я задумчиво дегустировал суп ‒ вкусно, однако, хоть добавку бери.

‒ Сейчас начнётся, ‒ задумчиво протянул я. ‒ Дикая природа, борьба за жизнь...

‒ Ну тебе-то особо беспокоиться нечего, если в последней четверти не съедешь по успеваемости... А так ‒ да, начнётся, родители побегут... ‒ Она раздражённо бросила ложку на стол и, помолчав, добавила с тоской: ‒ Ещё этот вопрос национальный, проклятущий...

Я поднял бровь, прося разъяснений.

‒ Ну что ты не понимаешь? ‒ с полтычка завелась она. ‒ Сколько у вас евреев на потоке? И слабых детей среди них нет. У меня запросили средний балл по ученикам восьмых классов ‒ они все по оценкам проходят. Восемь человек на тридцать два места! Двадцать пять процентов... ‒ Она с досадой махнула рукой. ‒ И что мне теперь делать? Кого не брать из твоего класса? Левицкую? Сам знаешь, лучшая ученица, первое место в городе по русскому языку. Резника? Дыскина? Они не сильно отстают от Левицкой. Симцевич? Так в объединённый класс проходят с десяток хуже неё по среднему балу. Оценки им за национальность я срезать не буду. Я так в райкоме и сказала.

Я с уважением посмотрел на директрису. Во тётка даёт, ей же до пенсии ещё лет десять пахать.

‒ Хм... ‒ Я задумчиво потёр скулу, припоминая историю класса. ‒ У меня для вас есть радостные новости. По слухам, ‒ я акцентировал последнее слово, пристально взглянув в глаза собеседнице, ‒ Симцевич собирается уходить в музучилище. Хочет заниматься музыкой, а талантища, чтобы с такой фамилией без вопросов поступить в консерваторию, нет. Какой смысл ей сидеть здесь ещё два класса?

‒ Это точно? ‒ впилась в меня директриса.

‒ По слухам, ‒ повторил я. ‒ Но похоже на правду. Это раз.

Я сделал паузу и отправил в рот пюре с подливкой.

‒ Что, есть и два? ‒ не поверила своему счастью Тыблоко.

‒ Угу, ‒ промычал я, наслаждаясь ситуацией. Хорошо быть благим вестником ‒ директриса смотрит влюблённым взглядом... Главное, паузу не затянуть, а то у неё на дне глаз белым ключом начинает закипать раздражение. ‒ Есть и два. Дыскин хоть и не Валдис, но в точных науках силен. Просто на фоне Валдиса он выглядит бледно, а так вполне готов для математической спецшколы. Так что от нас не только Валдис уходит, но и Миша. По слухам!

‒ Фух, ‒ выдохнула директриса с облегчением, как после стопарика водки. ‒ Это совсем, совсем другой коленкор. Спасибо, Андрей, помог. Тогда, ‒ задумчиво закатила она глаза к сводчатому потолку подвала, что-то подсчитывая, ‒ тогда всё складывается: и овцы целы, и райком почти доволен...

Где-то вдали прозвенел звонок, и мы быстро засобирались. Сейчас начнётся половодье из оголодавших школьников ‒ могут и в пол втоптать.

‒ Ты только, Андрей, это... ‒ Директриса замялась, подбивая слова.

‒ Могила, ‒ заверил я.

‒ Ага, молодец, понимаешь. Особенно насчёт евреев никому.

‒ Понимаю, Татьяна Анатольевна, ‒ кивнул я.

‒ Хорошо, беги.

Я прыснул в кулак:

‒ А можно пойду?

‒ Хорошо, ‒ заулыбалась Тыблоко, ‒ иди.

И я пошёл, осторожно, вдоль стены, чтобы меня не снесли ломящиеся наперегонки в столовую, как стадо обезумевших гамадрилов, ученики. Впереди инглиш, а у меня так и не появилось ни одной убедительной идеи, как мимикрировать под уровень знания восьмого класса.

Хоть и говорят, что перед смертью не надышишься, но я решил использовать спокойную обстановку в пустом классе для последнего прогона текстов. Первые пятнадцать минут именно этим и занимался, пока за моей спиной не заняла своё место Тома.

Я замер, уткнувшись ничего не видящим взглядом в страницу, потом собрался с духом и обернулся. Тома повторяла темы, наклонив голову, и солнце бликовало яркой медью в её чуть завивающихся каштановых волосах.

Да, они все такие же двухцветные. В прошлый раз мы оказались глаза в глаза слишком поздно, за неделю до выпускного бала, и все последующие годы сожаление о несбывшемся порой накрывало меня, как волна, с головой, отправляя в чёрную депрессию. Я улыбнулся:

‒ У тебя глаза разного оттенка, один ярко-зелёный, второй ‒ зеленовато-серый. Знаешь?

‒ Только сейчас заметил? ‒ она нехотя оторвалась от учебника.

‒ Угу, дурак был, ‒ чуть развёл я руками.

‒ Самокритика ‒ это хорошо, у нас это приветствуется.

‒ Правду говорить легко и приятно, ‒ с достоинством парировал я.

Тома чуть прищурилась и впервые посмотрела на меня с интересом:

‒ Читал?

‒ Многократно.

‒ "Посев?" ‒ лукавая улыбка с ямочками.

Ну да, ямочки на щёчках ‒ это моё слабое место, знаю и ничего поделать с собой не могу. Да и не хочу.

‒ Приличная советская девушка не должна знать таких ругательств.

Тома закусила губу, пытаясь сдержаться, но не вышло, и она засмеялась во весь голос, откинув голову назад.

‒ Да, надо запомнить, дома повеселю. ‒ Легким движением она отбросила свалившуюся на левый глаз чёлку.

Я с какой-то щемящей грустью рассматривал милую линию её шеи и подбородка, слегка розовое на просвет левое ушко. Помнится, у неё хрящики там мягкие, как тряпочки, и при сильном ветре из-за спины верхушки забавно загибаются.

‒ Ты что? ‒ встревоженно спросила она.

‒ А? ‒ оторвался я от созерцания. ‒ любуюсь красивой девушкой.

‒ Дурак, ‒ отрезала Тома, заливаясь краской до самого белоснежного воротничка, и отгородилась от меня листами с темами.

‒ Наверное, да, дурак, ‒ помедлив, признал я и медленно отвернулся.

Точно дурак. Привык к общению с нагламуренными стервами за сорок...

Эльвира шла строго по алфавиту, и до звонка оставалось заслушать только меня и Чистякову. Кошмар моих школьных лет сидел через парту от меня, нахохлившись, подобно небольшой злобной птичке, готовой задолбить своим острым красным клювиком любого оступившегося на тропе знаний. Сегодня Эльвира была очевидно нездорова, и болезненный цвет носика объяснялся тем, что его ежеминутно терзали скомканным и безнадёжно мокрым носовым платком. Казалось, воспалённые глаза вот-вот затянутся белёсой плёночкой, и она упадёт со стула на пол, воздев к потолку окоченевшие лапки. Однако время шло, очередь опрашиваемых сокращалась, а англичанка, собрав силы в кулак, продолжала методично потрошить нашу группу. Вот закончила запинавшаяся на последней трети текста Ирка Родина.

Эльвира качнула головой, позволяя сесть, поморщилась и после короткой паузы резюмировала:

‒ Four. Not confident and sequence of tenses as usual.

Короткий взмах пера, и вот моя очередь идти на Голгофу.

‒ Moscow is the capital of our country, the Union of Soviet Socialist Republics... ‒ бодро начал я тарабанить выпавшую тему.

Англичанка ушла в себя, лишь изредка подёргивая бровями на каких-то значимых для неё ухабах.

Две страницы печатного текста уложились в пять минут, и, финишировав, я опасливо замолчал. Эльвира сфокусировала на мне взгляд и, задумчиво пожевав нижнюю губу, выдала:

‒ Sit down.

Авторучка нависла над журналом и, не ужалив страницу, легла на стол. Учительница с чувством высморкалась, чертыхнувшись вполголоса, и уставилась в окно. Класс в тревожной тишине наблюдал за сбоем в программе. Наконец, что-то для себя решив, Эльвира оторвалась от панорамы города и перешла на русский:

‒ Соколов, задержись на перемене. Чистякова, go on.

Последним из класса, бросая в мою сторону сочувственные взоры, вымелся Паштет. Дверь хлопнула, отсекая меня от воздуха свободы. Эльвира ещё раз высморкалась, с некоторой неуверенностью покрутила в руках авторучку, как будто не знала, как приступить к разговору, потом решилась:

‒ За тему ‒ "пять". ‒ И после короткой паузы перешла в наступление: ‒ Однако меня смущает один момент. У тебя изменилось произношение. За три дня! Мы ставим вам кембриджский вариант, а у тебя вдруг стало проскальзывать много американизмов. Я учу английскому уже двадцать пять лет и никогда о таком даже не слышала. Чем ты это можешь объяснить?

Она испытующе упёрлась в меня гипнотическим взглядом. Ну да, чуда не произошло, пора извлекать из кармана заготовленную нелепицу.

Я замялся, изображая неловкость, разорвал взгляды и уставился в окно

‒ Ну, Андрей, я жду.

‒ Эльвира Хабибульевна... ‒ уныло проныл я.

‒ Это я знаю, меня так уже полвека зовут. Дальше.

Хм... Вдруг немного лести поможет? Я изобразил удивление:

‒ Да не может быть! Я думал, значительно меньше... ‒ и невинно захлопал глазками.

Эльвира болезненно поморщилась:

‒ Соколов, я сейчас не в том состоянии, чтобы твоё пустословие слушать.

‒ Извините, ‒ покаялся я.

‒ Дальше, дальше.

Я поковырял пальцем парту, шмыгнул носом и поднял на неё полные мольбы глаза:

‒ Эльвира Хабибульевна... Тут такое дело... Мне бы очень не хотелось, чтобы об одной моей проблеме узнали в школе и родители. Я могу рассчитывать, что сказанное мной никуда не уйдёт?

‒ Это будет зависеть от сказанного, ‒ ожидаемо ответила англичанка, впившись в меня взглядом. ‒ Говори, Андрей, говори, переменка короткая.

Я ещё раз ковырнул парту, глубоко вздохнул, понурился и начал излагать.

‒ Видите, ‒ ткнул пальцем в шишак, ‒ сильно ударился головой. У меня появилась ретрогадная амнезия.

‒ Ретроградная, наверное?

‒ Да, точно, ретроградная, ‒ с грустью кивнул я. ‒ К примеру, забыл, где и с кем сижу в классе, имена-отчества частично, клички... Но память постепенно восстанавливается. Периодически всплывает то, что забыл. Что-то аккуратно вопросами выясняю. Пока никто ничего не заметил. Мама об этом не знает, папа в командировке. В школе только один человек ещё знает. Вот... ‒ Я оторвал взгляд от парты и вперился в зрачки Эльвиры. ‒ Судя по всему, английский тоже пострадал. И на это наложилось то, что мне вдруг стало интересно слушать радиостанции на английском языке всякие: новости, про культуру, науку, спорт... Я три дня, пока на справке был, "Ригонду" слушал, "Голос Америки" на английском в основном. Видимо, особенности произношения легли на временно освободившиеся места в памяти. Ничем другим объяснить не могу...

‒ Хм... ‒ Англичанка задумалась, вертя в руках авторучку. ‒ Интересная версия. И что ты там узнал, например?

‒ Э-э-э... После убийства Джумблата ливанские друзы вырезали жителей христианской деревни, около которой он попал в засаду. Убито около ста человек, в основном женщины и дети... Вчера в Конго президента убили... Сложное имя такое, не запомнил... У нас ещё об этом не объявляли. Председатель конголезской партии труда. Какого-то Натана Щевранского всё упоминали и заседание конгресса по советским евреям...

‒ Достаточно, достаточно, ‒ торопливо остановила меня Эльвира. ‒ Понятно. Хм.

Она ненадолго задумалась, болезненно щуря глаза.

‒ Ладно, ‒ решительно подвела черту, ‒ будем выбивать. Даже интересно. ‒ Англичанка окинула меня хищным взором, словно решая, с какого места прямо сейчас начнётся то самое "выбивание".

Я невольно поёжился. Впрочем... Пусть выбивает, от меня не убудет. Кембриджское? Ха, нашли чем испугать. Я робко улыбнулся:

‒ Эльвира Хабибульевна, я пойду? Звонок скоро...

Эльвира поиграла бровями, шмыгнула ещё раз, полистала свой журнал и напоследок зловредно сказала:

‒ А за четверть ‒ "четыре". Пахать надо, Соколов, па-хать! Английский надо задницей брать. В слове засомневался ‒ открываешь Мюллера и ищешь. И тут же заучиваешь всю словарную статью. А, что тут говорить. ‒ Она с досадой махнула рукой. ‒ Иди...

‒ Ну? Как?! ‒ мама выстрелила в меня вопросами даже не переступив порог.

‒ На заднем дворе их много.

‒ Сейчас стукну! Вот дай только сапоги сниму.

‒ Считай до десяти, я пока спрячусь.

‒ Сейчас... дай только сапоги снять... сейчас... ‒ Наклонившись, мама нервно дёргала на сапожке заевшую молнию, потом, не справившись, нетерпеливо распрямилась и гневливо топнула: ‒ Я тебя сейчас сама между половицами спрячу, паршивец мелкий, папа потом с микроскопом не найдёт! Отвечай быстро, что по русскому, литературе и английскому?!

‒ "Три", "четыре", "четыре", ‒ дурашливо вытягиваюсь в струнку и рапортую, радостно поедая глазами лицо начальства. Потом опускаюсь на колено: ‒ Да не дёргайся, сейчас расстегну... Вот, с лаской надо, с любовью...

‒ Так... ‒ мама на глазах веселеет, ‒ уже лучше. Тему на что сдал?

‒ "Пять", ‒ отвечаю гордо.

‒ По остальным что в четверти?

‒ То же, что и во второй.

Мама повесила пальто и вспомнила, что хвалить вредно:

‒ По русскому ‒ три балла, стыдоба-то какая! Как жить будешь с такой грамотностью? Начальство не будет уважать, коллеги станут смеяться за спиной, пальцем показывать... ‒ запричитала она жалобно над моей судьбинушкой.

‒ Девушки любить не будут, ‒ с тоской в голосе подхватил я скорбный перечень.

Мама сразу заметно напряглась:

‒ Какие девушки? Зорька твоя, что ли?

‒ Ну зачем обязательно Зорька... Это даже, совсем напротив, необязательно... Вообще девушки как биологический вид. Вот скажи, ‒ с энтузиазмом развиваю тему, ‒ ты в папин диплом с оценками когда заглянула ‒ до моего рождения или после?

‒ Э-э-э... ‒ ошеломлённо тянет мама, ‒ я?

‒ Ну да, мне-то зачем?

Она что-то такое вспомнила и порозовела.

‒ Ты это кончай выдумывать, оценки какие-то...

‒ Есть кончать с оценками! ‒ довольно согласился я. ‒ И вообще, что у нас сегодня на праздничный ужин планируется?

Мама пару раз озадаченно моргнула:

‒ Тьфу на тебя, язык длиннющий! Совсем заболтал. Ты не думай, что я тебе эту "тройку" так спущу! Ты у меня учебник наизусть зазубришь, от корки до корки, с выходными данными вместе! Вот подожди, папа приедет...

И под эти ритуальные обещания мы переходим на кухню. Пройдя к столу, мама вытряхнула из матерчатой сумки добычу и азартно нависла над ней. Сероватая бумага распахнулась, и я увидел легендарную синюю птицу. Судя по застывшему в глазах выражению, она так и умерла непокорённой. Чем-то, то ли горделиво заброшенной вверх головой с топорщащимся гребнем, то ли свободно распрямлённой позой, она походила на непреклонно прошедшую по жизни старушку-раскольницу. На кур двадцать первого века смахивала не больше, чем жилистая дворняга ‒ на разожравшегося ротвейлера. Элегантно вытянутые тонкие синюшные лапки были обтянуты кожей с топорщащимися кое-где жёсткими остями. Насквозь просвечивали тугие жгуты сухожилий и мышц, накачанных, видимо, за время предсмертного перегона строем из Сибири на Синявинскую птицефабрику. Судорожно скукоженные когтистые лапы молили о скорейшей отправке к задней стенке морозилки, где они упокоятся в жутковатом, навевающем мысли о Дахау, штабеле себе подобных до первомайского студня.

‒ Ты иди и дверь закрой, я её сейчас опаливать буду, ‒ озабоченно сказала мама, открывая форточку.

‒ Почём килограмм трофея? ‒ поинтересовался я, разглядывая размашистый карандашный росчерк "два двенадцать" на углу обёртки.

‒ Два тридцать.

‒ Меньше килограмма...

‒ А с чего им больше быть? Кормят впроголодь, а яйца всю жизнь неси. Бедняга ‒ тощая, как цыплёнок.

Мама засунула руку в курицу и начала что-то там нашаривать.

‒ Да, а у нас классы объединяют. Из двух наших восьмых делают один девятый, остальные ‒ в училища и обычные школы, ‒ поделился я главной новостью дня.

‒ Чёрт! Да разве ж можно такое под руку говорить?! Разорвала из-за тебя желчный пузырь, теперь горчить будет... ‒ Мама огорчённо рассматривала выдернутую из тушки печень.

‒ Дрогнули руки у Никиты Кожемяки, и порвал он шесть воловьих шкур, ‒ речитативом продекламировал я.

‒ Да ну тебя, одно расстройство. ‒ Мама наконец оторвалась от курицы и повернулась ко мне: ‒ Так что там с объединением?

‒ На классном сегодня Тыблоко объявила. Сказала, что пройдут тридцать два лучших по среднему баллу ученика, мол, всё будет честно.

Мама небрежно отмахнулась:

‒ Ну это понятно, иначе-то как?

Я задохнулся от неожиданности. Как может быть иначе?! Да легко, мать-перемать... Перед глазами внезапно поплыла красноватая пелена ярости, и я сцепил челюсти, чтобы из меня не вырвалась полыхнувшая ненависть. Вдох-выдох, вдох-выдох...

‒ Э, ты чего, Дюш?

‒ В ухе стрельнуло что-то... ‒ Для убедительности я потёр правое ухо. ‒ Всё, прошло. Так вот, меня сегодня с физры пораньше отпустили, и я с Тыблоком обедал. Она сказала, что у меня всё о'кей, если не съеду в последней четверти сильно.

‒ Готовься, ‒ сказала мама спокойно, ‒ будем три шкуры с тебя спускать.

‒ Всегда готов! ‒ вскинул я руку. Учёбой меня теперь испугать сложно. Так бы вот всю жизнь учился и учился...

Долгожданный скрежет ключа в замке раздался, когда по "Времени" показывали награждение хоккеистов ЦСКА золотыми медалями. Я, впившись взглядом в экран, рассматривал молодые лица легенд ‒ Харламов, Жлуктов, Фетисов, Цыганков, Петров, Михайлов, Викулов, Лутченко, Третьяк...

Мама, радостно взвизгнув, опрометью бросилась в коридор и повисла на папе, я терпеливо пристроился позади. Потом дошла очередь и до меня. Привстав на цыпочки, я вдохнул знакомый запах трубочного табака и подивился отсутствию привычной седины в бороде.

Оторвавшись, рассмотрел внимательнее. Папа был молод, бодр, элегантен и окружён каким-то нездешним флёром, слегка выпадая из советского антуража. Пожалуй, выражением глаз: сквозь радость встречи и облегчения от окончания дороги просвечивают лёгкое недоумение и какая-то светлая тоска по мельком увиденному, словно у мальчонки-подпаска, издали посмотревшего на игры приехавших на лето в имение барчуков, ‒ ему в эту сказку попасть не светит при любом раскладе.

Я ещё раз взглянул отцу в глаза и принял на себя ещё один долг, которым так часто пренебрегал там. А для начала пусть испытает радость от дарения подарков любимым.

‒ Пап, пап! Мы по тебе скучали! Мама так вовсе места себе не находила ‒ видишь, как меня в сердцах шлёпнула? Признавайся, что ты нам привёз?!

Папа, смеясь, обнимает нас вместе, потом пытается провести медицинский осмотр прямо в коридоре.

‒ Да всё в порядке уже, ‒ уклоняюсь я. ‒ Всё прошло, как с белых яблонь дым. Давай, сим-сим, открывайся, мама извелась вся!

‒ Да-да, ‒ подключилась мама, нетерпеливо приплясывая, ‒ иначе никакого ужина!

Папа обречённо потянул носом, а потом начал, радостно блестя глазами, одаривать эксклюзивом. Ну да, по советским меркам ‒ выше только звезды. Маме достались маленький флакончик какой-то туалетной воды, кусок ароматизированного мыла и что-то из предметов туалета.

Мне же торжественно вручили брусок двухкассетного магнитофона, десять 60-минутных кассет "Super Сhrome", кассету для чистки головки, футболку с трилистником "Адидаса" и пять одноразовых шариковых авторучек "Bic".

‒ У-у-у, здоровски! Спасибо, пап, ‒ старательно изобразил я восторг ‒ практики лицедейства у меня в последние дни было предостаточно. ‒ Ого, израильская! ‒ Я указал на синюю шестиугольную звезду на этикетке футболки.

‒ Хм, ‒ папа с сомнением посмотрел на политически неблагонадёжную полоску ткани, ‒ не заметил. Спороть бы её надо...

‒ Зачем?

‒ Скажут, что экономически поддерживаем противника.

‒ Ага, туалетную воду от страны ‒ члена НАТО можно, а футболку из Израиля ‒ нет?

‒ Эх, Дюш, кто может знать заранее, что этим дубам в голову придёт? На твою детскую демагогию всегда найдётся демагог с тридцатилетним стажем, который со ссылками на Маркса с Лениным как дважды два докажет, что ты ‒ враг народа и сионистский диверсант, да так ловко, что и сам в это поверишь.

‒ Ничего у меня не детская демагогия, а самая что ни на есть настоящая... Спарывать?

Папа ещё раз взвесил на чутких внутренних весах все обстоятельства и махнул рукой:

‒ Оставляй. Только никому не хвастай, тогда можно будет сказать, что не обратили внимания.

‒ О'кей. А себе что взял?

‒ Да ничего. Что там брать-то на эти недельные командировочные? Да ещё подарки для работников ЦК надо было купить, а то в следующий раз на конгресс могут и не послать... Хорошо хоть им немного надо, тех же авторучек "Bic" вязанку да шоколадку начальнице.

‒ Занёс уже?

‒ Угу, сегодня прямо из аэропорта туда и заехал. Прошёлся по кабинетам, поулыбался, раздал да выклянчил у тёток проездной на самолёт до Ленинграда, а то бы только завтра поездом приехал. Со Старой площадью надо дружить...

Я разложил привезённые подарки на своём столе: магнитофон, стопку кассет, пучок шариковых авторучек, вражескую футболку ‒ и разглядывал, постепенно наливаясь злостью. Нет, не понимаю... С какой стороны ни посмотри, всё равно не понимаю. Ладно, были люди идеи. Но ведь многие отказались от своей страны ради возможности покупать такое барахло. Похоже, нас развели, как индейцев Северной Америки, за горсть бус и несколько зеркалец.

Вскинул глаза на своё отражение в тёмном стекле. Лица не видно, только контур упрямо наклонённой вперёд ещё детской фигуры. Эх, малыш... Куда ты лезть собрался? Это колесо тебя разотрёт и не заметит. А, может, ну его на фиг?

Я устало отвернулся. Завтра, всё завтра... А сейчас ‒ спать.

Глава 4

Воскресенье 20 марта 1977, утро

Ленинград, Измайловский проспект

Отодвинув от стены "Ригонду" и разложив мануалы, я уже полчаса терзал мозг, пытаясь понять, как поженить отечественный выход CШ-5 и непонятную распайку на входе двухкассетника. С ходу запись не пошла ‒ значит, надо перепаивать переходник. В гадской западной инструкции про распайку ни слова. Можно, конечно, пойти методом перебора, там всего-то три контакта используется, но всё равно вариантов получается немало.

‒ Воскресенье ‒ день веселья, песни слышатся кругом! С добрым утром, добрым утром и хорошим днём, ‒ насмешливо пропело радио.

Я посмотрел на него недобрым взглядом и задумчиво почесал затылок. Что-то нет желания полдня перепаивать контакты... И опять хочется есть. Это просто напасть какая-то ‒ голод приходит к молодому растущему организму по несколько раз на дню, как по расписанию. Скоро там мама завтрак приготовит? Нервно выдернул паяльник из розетки, задвинул на место "Ригонду" и, проскользнув мимо мучающего пружинный эспандер отца, пошёл на разведку.

‒ Ты что пришёл? Рано ещё, позову, ‒ попыталась выдворить меня мама.

‒ Учиться, ‒ соврал я, не моргнув глазом, потихоньку прокрадываясь к столу с варёной колбасой. ‒ А то только и умею, что чайник вскипятить, макароны сварить и консерву открыть. Давай говори, что делать.

‒ Куда руки потянул, проглот! Аппетит испортишь, положи, поло... Всё, больше не бери. Иди сюда, на, три сыр.

‒ Мой аппетит невозможно испортить, на нём знак качества негде ставить. ‒ Довольно жмурясь, я проглотил кружок колбасы и пристроился к тёрке.

Мама тем временем поставила на огонь большую сковороду и бросила на неё добрый кусок сливочного масла, граммов так на сто. Поверх мягко легла сероватая гора крупнокалиберных макарон. Божечки мой... Где ты, здоровое питание, в каких далях?

Дзинь... Доставка. Ага... У нас в СШ-5 схема 2-3-5, земля, левый и правый, а там 2-1-4 стандартно должно было. В голове проявилась схема распайки переходника. По-ня-тно...

Меня начала бить крупная дрожь, пришлось бросить сыр и вцепиться в столешницу. Невидяще уставился на мелкие потеки масляной краски на стене и принялся считать про себя от десяти в обратном порядке. Уф... Покосился на маму: ничего не заметила ‒ увлечённо строгает в стопку бутерброды. Взял сыр и начал сосредоточенно тереть. Вжих... вжих... вжих. Очень медитативное занятие, но руки всё равно дрожат.

Заработало! Восторженно матерюсь про себя, по лицу ползёт довольная улыбка. Мать-мать-мать, заработало...

Захлопнул за родителями дверь и, повернувшись, прислушался к пустой квартире. Ни-ко-го. Отлично, никого не хочу сейчас видеть и слышать. Пусть родители катаются себе на катке ‒ час до стадиона Ленина, час оттуда, там ещё часа три. Замечательно, а мне надо причесать мысли.

Возбуждённо прошёл в свою комнату и попытался набросать план первоочередных дел. Ни фига не получилось, мысли скачут, как стая растревоженных белок. Чертыхнувшись, полез под душ. Минут пять массажа горячими жёсткими струями ‒ и я уже почти человек. Ладно, план подождёт, это я погорячился, сначала надо определиться с целью. Пока не было брейнсёрфинга, думать о ней было рано, но теперь пора.

Заварил по правилам, до пенки, краснодарский чай и, устроившись с ногами в кресле, погрузился в воспоминания.

Перестук колёс, полутьма купе, запахи затянувшейся вечеринки. Колышутся неясные тени, напротив ‒ самый главный собеседник в моей жизни.

‒ Во-первых, я не кто, а что. Явление в процессе... ‒ Он покрутил кистью в воздухе, подбирая слово, ‒ самосборки. Я ‒ тень, которую отбрасывает в прошлое одно вероятное явление, частью которого может стать человечество.

‒ Забавно, ‒ подумав, откликаюсь я. ‒ А временного парадокса в такой самосборке нет?

‒ Нет. Способность к самосборке ‒ мой атрибут, поэтому парадокс не возникает.

‒ Шулерство какое-то, ‒ ворчу я.

‒ Так только кажется. Впрочем, это не особо и важно. Суть в другом. Одним из условий моей реализации является формирование человечеством определённой общественной формации. В этом ‒ мой интерес, ‒ вкрадчиво говорит он. ‒ К сожалению, это маловероятный исход. Поэтому я инициирую запуск альтернативных временных потоков, пытаясь достичь результата хотя бы в одном из них, этого будет достаточно.

‒ То есть они всё-таки есть, альтернативные временные потоки?

‒ Да, когда я их создаю.

‒ Хм... ‒ приподнял я бровь. ‒ И, наверное, вы хотите предложить мне поработать на вас в одном из таких потоков... Так?

‒ Вы поняли абсолютно верно.

‒ Осталось понять, хочу ли я, чтобы эта редкая формация случилась. Может, человечеству лучше обойтись без неё?

Собеседник грустно усмехнулся:

‒ Если человечество не погибнет, то эта формация обязательно возникнет. Проблема в том, что пока не получается не погибнуть. Но решение возможно, иначе бы я здесь сидеть не мог.

‒ Погодите-погодите, не понял... ‒ Я потрясённо замотал головой. ‒ Что значит "не получается не погибнуть?"

‒ То и значит. ‒ Лицо его болезненно дёрнулось. ‒ В базовом, нулевом потоке и во всех временных потоках, которые я уже создавал и наблюдал, человечество погибает примерно на этой стадии развития. Мой опыт подсказывает, что и здесь опять произойдёт нечто подобное в течение ближайших ста ‒ ста пятидесяти лет.

На словах о "ближайших ста" первой выскочила радостная мыслишка: "На мой век хватит, не так много мне и осталось". Я гадливо стряхнул её и внимательно посмотрел на Владимира. Что я могу знать о его мотивах? Говорит ли он правду? К чему меня подталкивает? Зачем?

‒ Два вопроса. Мм... Даже не знаю, с какого начать... Первый ‒ если вы имеете возможность активно вмешиваться, то что мешает действовать самому? Судя по всему, ваши возможности весьма велики. Ведь так? И второй вопрос ‒ отчего человечество гибнет? Есть какая-то единая причина или всякий раз по-новому?

‒ Увы. Мои возможности фундаментально ограничены. Я не могу лично оказывать значимое воздействие на события в созданном мной временном потоке. И не могу, кстати, создавать произвольное количество реальностей. Число возможных альтернативных реальностей зафиксировано одной из констант мультиверсума. Да, оно значительно, несколько десятков тысяч, но около восьмидесяти процентов попыток мной уже использовано. Безрезультатно.

Владимир помолчал, задумчиво подвигал рюмашку и тихо продолжил:

‒ Я каждый раз присутствую при конце. Каждый конец ужасен по-своему. Видел, как фанатики конструировали и запускали абсолютно летальные вирусы со сверхдлинным инкубационным периодом и воздушно-капельным путём заражения. Традиционные ядерные армагеддоны ‒ я наблюдал их тысячи раз. Климатическое и сейсмическое оружие, вышедшее из-под контроля. Пошедшие не так эксперименты, в результате которых кора планеты сминалась, как пластиковый стаканчик под колёсами машины. Локальные изменения физических констант или метрик пространства. Человечество очень изобретательно в поисках новых видов сеппуку. Единственное, что оно не может, ‒ это выжить.

Быстро кинув в себя содержимое рюмки, он чуть поморщился и поднял полный страдания взгляд:

‒ А я... Всё, что я на самом деле могу в каждом отдельном временном потоке, помимо его запуска, ‒ это шунтировать информацию против градиента времени. Перенос личностной матрицы в прошлое ‒ это информационное шунтирование. Предоставить возможность из прошлого обращаться к знаниям будущего ‒ тоже. Всё. На этом мои возможности заканчиваются.

‒ И всё-таки... ‒ концентрируюсь на чёткости формулировки, ‒ изменю вопрос: каждый раз, как я понял, катастрофа носит случайный характер. Но тысячекратно произошедшая случайность ‒ закономерность. Должна быть общая причина тому, что на данном этапе социального и технологического развития реализуется именно такой исход. Вы не могли об этом не думать... Итак, ваше мнение?

‒ Вы делаете ошибку, думая обо мне как о личности. ‒ Сидящий напротив грустно усмехнулся. ‒ Я ‒ пока не личность, я ‒ возможное явление потенциально более высокого масштаба, чем отдельная личность. Разговаривая с вами, я лишь имитирую разум. На самом же деле я использую уже существующие в этом мире логические конструкции и аргументы, личностные маски. К сожалению, я не могу создавать новые аргументы и умозаключения, иметь собственную личность. Пока.

‒ Однако... тест Тюринга вы бы прошли успешно... Поздравляю. ‒ Я задумался, ища возможность выдоить дополнительную информацию. ‒ Хорошо, предположим, что это так... Но наверняка в других временных потоках катастрофы не были в большинстве случаев абсолютно неожиданными. Наверняка было их предощущение и мыслители искали ответ на мой вопрос. Какие были выдвинуты концепции?

‒ Увы, ответ на этот вопрос был бы информационным шунтированием из других временных потоков. Я не могу это делать, есть фундаментальное ограничение. Только из вашего текущего настоящего в ваше прошлое. Зато я могу делегировать управление этим шунтом. Используя здешние метафоры, можно назвать такую способность брейнсёрфингом.

‒ Что за зверь? ‒ Я заинтересованно подался вперёд. Плюшки? Это я люблю.

‒ Представьте, что разумы всех живущих сейчас людей ‒ это серверы, к которым вы можете адресовать любые запросы. Вам в прошлом будут доступны все существующие в момент вашего ухода отсюда знания, понимания и навыки. Различие между знанием и пониманием объяснять?

Я на несколько секунд задумался:

‒ Знания ‒ это знания, а понимание ‒ их взаимосвязи?

‒ Примерно так. Грубо говоря, понимание ‒ это когда вы можете дать ответ на сценарий "что, если" напрямую. Это опыт практического использования знаний. Давайте теперь объясню, как этим брейнсёрфингом пользоваться...

Я выбрался из кресла и прошёлся по комнате. Да, инструктаж в вагоне был недолог. "Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". Похоже, он наугад работает. Или нет?

Задумчиво потеребил губу. Была там одна скользкая фраза... Двусмысленная. Про невозможность шунтирования из параллельных потоков. "Знаю, но сказать не могу". Ну предположим... И что мне это даёт?

А всё просто. Зная причину, "явление" может выбирать из исполнителей и точек бифуркации. Выбор меня, страны и времени сам по себе кое о чём говорит. И тогда менять историю следует в соответствии с тараканами в моей голове. Ничего мудрить не надо, мой первый порыв ‒ самое оно. Осталось теперь его исполнить.

Значит, можно начинать планирование с учётом имеющегося ресурса. А пока мне надо стать эдакой маленькой серенькой мышкой под веником, слиться с фоном. Обычный советский школьник ‒ смогу ли я хорошо отыграть эту роль?

И я захрипел, пугая тишину квартиры:

‒ Я весь прозрачный, как оконное стекло, и неприметный, как льняное полотно.

Понедельник 21 марта 1977 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

‒ Ой... Привет, Тома! ‒ оторопело смотрю я на девушку, с которой нос к носу столкнулся в полутёмном тамбуре хлебного магазина. ‒ Сто лет жить будешь.

‒ Здравствуй, ‒ свысока кивает она и направляется мимо.

‒ То-о-ом, ‒ тяну я в спину, глядя на полупустую матерчатую сумку у неё в руке, ‒ ты домой или дальше по магазинам? Если дальше, то пошли вместе, я тоже отсюда обход начал.

Она оборачивается, на лице ‒ раздумье.

‒ Вместе весело шагать по просторам, ‒ бросаю с серьёзным видом аргумент.

Тома фыркает, потом, чуть подумав, согласно кивает:

‒ Ладно... Я на улице постою.

Странно это все... Вроде и не мальчик, но откуда такая радость? Почему понятное желание понести её сумку превращается в мучительные метания в поисках подходящих слов?

Надавил вилкой на черняшку ‒ свежайший. Взял ещё тёплый, чуть маслянистый брусок, понюхал ‒ и сладковатый ржаной запах вытеснил все мысли. Торопливо отламываю уголок и хрущу чуть кисловатой корочкой обдирного. В сумку, туда же горчичный батон. У кассы перечислил лежащее в сумке, расплатился и торопливо пошёл к выходу.

Спускаясь, задержался на последней ступеньке.

‒ Господи, ну скорее бы вырасти. Так хочется взглянуть на тебя сверху вниз. ‒ Со вздохом сделал ещё один шаг, и вот я снова сантиметров на семь короче Томы. Тоска смертная. ‒ Ну какие у тебя планы по закупкам?

‒ Молочный ещё и овощной. Картошка и морковь. ‒ Тома с некоторым сомнением взглянула на меня.

‒ Угум-с... ‒ Я задумываюсь над выстраиванием оптимального, с точки зрения моих интересов, маршрута. ‒ Значит, мы сделаем так, ‒ начинаю командным голосом. ‒ Сейчас идём в молочный, потом ты заскакиваешь к себе и оставляешь купленное, потом заходим ко мне, я тоже оставляю, пьём чай и идём в овощной.

На "пьём чай" мой голос предательски надломился, не выдержав внутреннего напряжения, и я дал позорного петуха.

‒ О боги! ‒ Я раздражённо закатил глаза к небу.

Тома деликатно ткнулась мордочкой в воротник пальто, пряча усмешку.

‒ Ужасный возраст, ‒ поделился я с Томой своими переживаниями. ‒ Пошли. Держись за меня, скользко. ‒ Протягиваю ей руку.

Тома чуть нарастила дистанцию между нами. Понятно... Ладно, пойдём длинной дорогой:

‒ Что читаешь?

И мы двинулись, повышая в споре голос и размахивая руками. Нет, я, конечно, понимаю, что девочки сентиментальны, но это же уму непостижимо ‒ сравнивать глыбу Хемингуэя и коммерческого писателя Ремарка. Да этот Мария осознано использовал пафос и сентиментальность, разжёвывал для читателя малейшие шероховатости и не видел разницы между фашизмом и коммунизмом. А её переход от Ремарка к Экзюпери ‒ это вообще верх нелогичности!

На верхней точке моста через Фонтанку Тома вскочила на высоченный поребрик:

‒ Подожди... Смотри, очень красивый вид отсюда.

Выцелила взглядом в створе проспекта золотую иглу Адмиралтейства и неподвижно замерла, приподнявшись на цыпочки, лишь чуть-чуть двигались лепестки ноздрей, втягивая морозный ленинградский ветерок.

Я смотрел на тонкий профиль, и память своевольно подбрасывала чуть более взрослые образы. Реальность оплывала мягким воском под устремлённым в будущее взглядом. Я грезил, и мимо неторопливой каруселью проплывали видения: музыка Доги и счастливые глаза напротив в кружении выпускного вальса; бокалы с шампанским на гранитном парапете, и стая разноцветных шаров рвётся в светлую июньскую ночь; сочная зелень полей прижимается к ныряющей между холмами цепочке пирамидальных тополей, в просвете между деревьями машет мне рукой чуть дрожащая в воздухе тонкая девичья фигурка. Пряно-горьковатый аромат кружит голову, где-то сбоку чуть хрипловатый женский голос выводит: "Dance me to the children who are asking to be born", и я слегка киваю в такт мелодии.

‒ Ну что ты так на меня смотришь? ‒ выдернул меня из нирваны нервный вопрос. ‒ И не вздумай опять свои глупости говорить!

‒ Но думать-то глупости ты мне не можешь запретить, верно? ‒ слегка заломив бровь, взглянул я в зелень глаз напротив.

Отвернулась, нахмурившись, но по лёгкому шевелению ушек я догадался, что уголки её рта поехали вверх. Протянул руку и помог спуститься на обледеневший тротуар. В многозначительном молчании дошли до её парадного.

‒ Где твоё окно? ‒ спросил, запрокинув голову к фасаду.

‒ Вон видишь на третьем этаже балкончик? Это мой. Серенады выть будешь? ‒ деловито уточнила Тома.

‒ Угу, и будут у тебя теперь под окнами литься горестные звуки баркаролы заказной...

‒ Стих? ‒ встрепенулась она, учуяв.

‒ Не обращай внимания ‒ дурацкая привычка извлекать из себя цитаты.

‒ Дюх, ‒ впилась она в меня клещом, ‒ расскажи, я такого не слышала...

‒ Спой, светик, не стыдись?

‒ Ну пожа-а-алуйста...

Я заглянул в подсвеченные солнцем глаза, увидел лишь не замутнённое ничем любопытство и капитулировал.

‒ Сейчас... Вспомнить надо. ‒ Я шепчу про себя полузабытые строки. ‒ Значит, так. Там будет слово "Веспер" ‒ это название вечерней Венеры у римлян.

Приосанился и начал декламировать:

Ночь светла. В небесном поле

Ходит Веспер золотой.

Старый дож плывёт в гондоле

С догарессой молодой.

Догаресса молодая

На подушки прилегла,

Безучастно наблюдая

Танец лёгкого весла.

Что красавице светила?

Что ей ход небесных сфер?

Молчалив супруг постылый,

Безутешен гондольер.

Не о том ли в час разлуки

Над Венецией ночной

Льются горестные звуки

Баркаролы заказной?

Устремив взор в себя, Тома некоторое время беззвучно шевелила губами, повторяя какие-то строки, потом вскинула на меня требовательный взгляд:

‒ Чьё это?

‒ Современного поэта, ты не знаешь.

Конечно, не знает ‒ оно ещё не написано.

‒ Современного... странно... ‒ опустив голову, начала задумчиво рассуждать сама с собой. ‒ А так на Пушкина похоже... Но, конечно, не он, иначе это стихотворение было бы в избранном, а его там нет.

В полном изумлении я посмотрел на девушку. Нет, я знал, что у неё светлая голова, но чтобы настолько...

‒ Слушай, ‒ в голосе прорвалось уважительное удивление, ‒ ты меня сейчас поразила. Честно. Тут ведь Пушкин действительно присутствует.

‒ Ты же сказал, что современный! ‒ обиженно воскликнула она.

‒ Так и есть. Понимаешь, Пушкин тут присутствует как основа, ‒ начал я излагать взволновавшую меня историю. ‒ Первые пять строчек ‒ это чуть переделанный черновик, написанный им за месяц до гибели, так называемое неоконченное "венецианское" стихотворение Пушкина. В целом же виде этот стих недавно воспроизвёл пушкинистам один старичок. Вроде как он запомнил его наизусть в юности со слов приятеля, утверждавшего, что в его семье хранился альбом, где эти строки были кем-то записаны. А в годы Гражданской войны тот альбом был утерян. Представляешь потрясение пушкинистов?! Нет текста ‒ нет возможности доказать авторство. Но кто ещё может написать ‒ "танец лёгкого весла"? Кто ещё в шестнадцать строчек втиснет шекспировский сюжет? Кто у нас помнит, что такое баркарола? Это, между прочим, романтическая серенада венецианских лодочников ‒ её часто распевали именно на заказ под определённым окном. И когда экстаз пушкинистов достиг максимума, дедок, между прочим известный художник-иллюстратор детских книг, признался в мистификации ‒ это он дописал стихотворение Пушкина. Шутка! Но какая!

Тома зачарованно слушала, не сводя с меня округлившихся глаз, ладошки молитвенно сложены на груди. Я замер от желания сделать полтора шага навстречу и ткнуться носом в завиток у виска. Ещё рано, очень-очень рано...

‒ Ты, оказывается, не только красивая девушка, но ещё и тонко слышащая, ‒ искренне выдохнул комплимент. ‒ Почти никто вот так на слух Пушкина в незнакомом стихотворении не опознает.

По лицу Томы скользнула довольная улыбка, потом девушка подхватила сумку, бросила: "Я быстро", ‒ и стремительно исчезла в темноте парадного.

Запрокинув голову и довольно щурясь, я изучил рустику на фасаде. Это я удачно в булочную зашёл, молодец!

Вечер того же дня

‒ Па-ап... ‒ Я налил себе чая и присел напротив.

‒ Ась?

‒ У меня каникулы.

‒ Сердечно поздравляю.

‒ Э-э-э... ‒ Я замялся ‒ не люблю просить деньги. ‒ Как ты думаешь, если я приглашу девушку в кино, то финансовое благосостояние нашей семьи не будет сильно поколеблено?

Папа насмешливо задрал брови:

‒ Эк ты сложно завернул... Не сразу даже и сообразишь, на что намекаешь. И в конце, венцом творения, волшебное слово "поколеблено", чтобы окончательно меня запутать и дезориентировать.

Улыбнулся в ответ:

‒ Ну не могу же я подойти и сразу в лоб: "Дай рубль".

‒ Ого, целый рубль? Это ж сколько девушек можно сводить в кино... ‒ Папа мечтательно закатил глаза к потолку и начал что-то подсчитывать. ‒ Пять штук!

‒ Мороженое перед сеансом в калькуляцию заложил? ‒ уточнил я деловито. ‒ Пышки с кофе после... Плюс резерв на непредвиденные обстоятельства.

‒ О, так речь не просто о кино... Тут планомерная осада намечается. ‒ Папа заинтересованно потёр ладони. ‒ Из класса?

‒ Ага. ‒ признаюсь я.

Папа опасливо покосился на прикрытую дверь и, понизив голос, уточнил:

‒ Зорька твоя?

‒ Да, это хорошо, что ты напомнил... С Зорькой тоже в кино собираемся, но втроём, с Паштетом. Возможно, даже два раза.

Папа чуть повеселел и, наклонившись к журнальному столику, приступил к набиванию трубки.

‒ Что бы с тебя такого запросить за это... ‒ он неопределённо пошевелил пальцами в воздухе, ‒ эдакого...

‒ Как насчёт ежедневных занятий физкультурой? С апреля, как освобождение закончится.

‒ Ого, как тебя прижало, чтобы на такое подписаться. Надеюсь, это не будут перевороты с боку на бок в постели?

‒ Не-а, я всё равно собирался, а тут появится дополнительный стимул ‒ раз с тобой договорился.

‒ Хм. Ну давай попробуем. Интересно даже, на сколько тебя хватит.

Папа достал пружинную монетницу и начал выщёлкивать из неё двадцати— и пятнадцатикопеечные монеты.

‒ На, тут два с полтиной ‒ на каникулы. Хватит?

‒ Спасибки, с запасом. ‒ Я с облегчением принял в ладошку горстку серебра и направился в свою комнату.

‒ Да, кстати, запомни, ‒ полетело мне в спину, ‒ мужчины, по крайней мере большинство из них, устроены так, что не понимают намёков и невербальных сигналов. Невербальные сигналы ‒ это...

Я приостановился в дверном проёме:

‒ Я знаю, что это.

Папа чуть удивлённо посмотрел на меня, слегка кивнул и продолжил:

‒ Хорошо... Если ты хочешь чего-то добиться от мужчины, то говори прямо и обосновывай логически. А вот женщины прекрасно умеют изъясняться намёками в речи и невербальными сигналами. Из-за этого, кстати, часто происходят ссоры в семьях. Жена уверена, что она предельно ясно дала понять, чего ожидает от мужа, а муж эту просьбу просто не услышал.

Я вернулся к креслу и заинтересованно пристроился на подлокотнике:

‒ Забавно... А ещё?

‒ Что ‒ ещё?

‒ А ещё какие есть различия между нами тут? ‒ Я постучал пальцем по виску.

‒ Ещё... ‒ Папа на мгновение задумался. ‒ Ещё женщины способны одновременно контролировать несколько задач, мужчины же лучше приспособлены к концентрации на одной.

"Многопоточные и однопоточные системы", ‒ перевёл для себя.

‒ Поэтому среди высококлассных учёных или шахматистов мирового уровня так мало женщин, ‒ сделал вывод папа. ‒ Они просто биологически не могут конкурировать с мужчинами там, где требуется высокая концентрация внимания на одной проблеме. Зато они легко обходят нас при выстраивании отношений, что тоже немаловажно.

‒ Может быть, и важнее...

‒ Может, ‒ согласился папа, раскуривая трубку.

Ответственный момент. Я на некоторое время замолкаю, наблюдая за священнодействием. Две минуты борьбы, четыре спички ‒ и папа в блаженстве откинулся на спинку кресла, наблюдая за расплывающимся облачком.

‒ А ещё?

Папа жизнерадостно заржал:

‒ Ты серьёзно готовишься, как к битве. Не бойся, всё не так страшно.

‒ Да я и не боюсь... Почти. ‒ Я улыбнулся. ‒ Просто интересно. Мы же действительно не только внешне разные, но и головы работают иначе, а об этом нигде не пишут.

‒ Ну-ну... ‒ Папа насмешливо усмехнулся и продолжил: ‒ А ещё у нас разная память на поступки. У мужчин этот вид памяти заметно короче, поэтому женщины кажутся нам злопамятными. На самом деле ‒ просто памятливее нас.

Струйка дыма, извернувшись, дотянулась до меня, и я с удовольствием втянул сладковатый аромат.

‒ Но-но, не вздумай, ‒ заметил моё движение папа. ‒ Засеку ‒ будешь дран. Или драт? Хм... В общем, мало не покажется.

‒ Да нет, и не собираюсь, ‒ ответил я искренне. ‒ А ещё?

‒ А ещё оценка поступков разная: у женщин ‒ качественная, у мужчин ‒ количественная. Женщины ставят за поступок плюс или минус, причём без разницы, что ты сделал ‒ купил ей громадный букет роз или помог надеть пальто. Всё равно будет только один плюс. Мы же шкалируем оценку поступков... Есть такое выражение ‒ "женская стервозность". Это когда на фоне полного, как нам кажется, благополучия в отношениях мы вдруг получаем шилом в зад. И нам невдомёк, что причина есть ‒ у женщины баланс наших поступков ушёл в отрицательную зону. А мы свято уверены, что в твёрдом плюсе. Всё дело в разных способах оценки и разной длине памяти. Короткий стек с количественными оценками у нас против длинного стека с качественными у них. ‒ Папа задумчиво пыхнул и утвердительно уточнил: ‒ Что такое стек, знаешь?

‒ Угу. В "Науке и жизни" было, ‒ бросил наугад.

Папа покивал и продолжил лекторским тоном:

‒ Ну и отсюда одна наша типичная ошибка: нам кажется, что, купив огромный букет, мы надолго себе заработали индульгенцию. Ошибочка-с ‒ только один плюсик. Поэтому лучшая тактика для набора баллов ‒ часто и мелко "плюсить". То, что женщины называют "уделять внимание" и чего мы так не любим.

Я повертел головой, припоминая эпизоды своей прошлой семейной жизни. А ведь сходится, чёрт побери! Из меня чуть не вылетело: "Что ж ты мне в прошлый раз этого не сказал!"

‒ Да они инопланетяне! ‒ воскликнул я растерянно. ‒ Другой биологический вид. Столько различий!

Глава 5

Четверг 24 марта 1977 года, день.

Ленинград, Измайловский проспект

Вот уже минут пятнадцать я, как последний идиот, то торчал на углу около бывшей часовни Троицкого собора, пялясь на голубые купола напротив, то заскакивал на очередную рекогносцировку в кафе-мороженое, чтобы ещё раз оценить ассортимент: шоколадное, крем-брюле, фруктово-ягодное, пломбир обычный, с орехом и изюмом. И густой молочный коктейль, вид которого вдруг закольцевал в мозгу прошлое и будущее, создав иллюзию бесконечности наподобие той, что возникает, если встать между двумя зеркалами. Видишь пышную молочную пену, вальяжно льющуюся из высокого стакана-смесителя, и на языке возникает мираж восхитительного вкуса из далёкого детства ‒ того самого детства, весёлого и беззаботного, в котором сейчас и нахожусь.

Несмотря на середину буднего дня, небольшое, всего на три столика, помещение отнюдь не пустует: по залу гуляет лёгкое постукивание алюминиевых ложечек по эмалированным креманкам, а в воздухе витает слабый кофейный аромат. Купол над головой, барельеф по кругу, два высоких окна почти от пола со сдвоенными колоннами по бокам ‒ стильный интерьер будит фантазию, которая деловито заменяет мебель, расставляет витые свечи и цветы. Отличное место для свидания.

Опять выхожу на улицу. Оказывается, моя будущая девушка излишней пунктуальностью не страдает. И не излишней тоже. "Ну что ж, ‒ злобно решил я, ‒ на мороженое перед сеансом она себя уже наказала. Так что теперь или-или: или мороженое после сеанса, или пышки. Если будет себя хорошо вести. Если придёт..."

Справа раздался весёлый гомон: малышня раздобыла в кафе большой кусок сухого льда и радостно топила его в узкой полоске воды вдоль поребрика, изумляясь густоте стелющегося над поверхностью тумана. Да, дня три как резко потеплело, и сугробы на газонах начали проседать, с охотой выдавливая из себя талую воду. Никак весна начинается?

Весна семьдесят седьмого... Неверяще потряс головой. Спало напряжение первичной адаптации, но по-прежнему иногда вдруг темным облачком налетали сомнения в реальности происходящего. Сомнения и страх. Страх, что чья-то рука вдруг сдёрнет, как грязную занавеску, реальность семьдесят седьмого и меня выкинет в пустое купе на подъезде к Шепетовке.

Как за соломинку, зацепился взглядом за виднеющийся вдали дом с балкончиком на третьем этаже и немного успокоился. Здесь я, здесь. Под ногами чуть неровный потрескавшийся асфальт, чистый воздух омывает лицо и сыто втекает в горло, сердце взволнованно бьётся, и где-то под дыхом опять зашевелился червячок голода. Достал из кармана болоньевой куртки пятерню, пошевелил пальцами: "Точно, моя, хоть и непривычно выглядит... Слушается".

Окинул ещё раз ждущим взглядом улицу и, разочарованно вздохнув, вернулся к размышлениям.

Итак, сейчас я ‒ рычаг в поисках точки опоры. Я могу перевернуть мир, но мне нужен патрон, через которого можно продавливать решения. Кто-то из Политбюро, очевидно, ‒ другие просто не имеют необходимого веса. И этот кто-то должен мне поверить и быть готов пойти на риск ради идеи. На большой риск.

В идеале ‒ Брежнев, но маловероятно. Андропов? Громыко? Романов? Или кто-то ещё? Надо поднимать воспоминания людей, хорошо знавших этот состав Политбюро.

Выявить потенциального патрона и наладить канал для двусторонней связи, оставаясь анонимом. Не хочу лезть в клетку, пусть даже она будет золотой. Знаю, что любого из них станет интересовать в первую очередь. Они убеждены, что основная угроза СССР идёт извне, а внутри страны всё в порядке. Начнут качать из меня сведения по развитию военной техники и клепать танки с ракетами вместо масла. А потом почувствуют себя всесильными и полезут в авантюры за рубежом. Будет не один Афган, а несколько... На фиг, на фиг, буду фильтровать информацию. Страна нуждается в разумных реформах, а не в бесконтрольном наращивании военной мощи. Сила государства определяется тем, что ребёнку дают на бесплатном завтраке в детском саду, а не количеством "калашниковых" на складах.

Я ещё раз вздохнул, вглядываясь в силуэты людей. Где же Тома, что за чёрт? Отминусовал молочный коктейль ‒ всё равно уже не успеем до сеанса... Поднял глаза, любуясь выбеленной синевой ленинградского неба.

Интересно, сколько времени понадобится для перепроверки моей информации? Когда мне начнут по-серьёзному доверять? Митрохина проверить быстро, а вот остальное ‒ не очень. Заложу-ка я полгода на ожидания. Приму это за отправную точку.

Что у меня в активах?

Брейнсёрфинг работает, и это ‒ главное. Правда, как-то непонятно. То сложный запрос обрабатывается достаточно быстро, за пару часов, то на простой уходят сутки. Похоже, ширина канала плавает, иногда уходя в ноль.

Умения вылущиваются из доноров очень долго, а потом всё равно приходится нарабатывать моторные навыки. Да, знаю, как надо двигаться, да, закрепление идёт быстро, но без тренировок ничего не получается. Не удастся взять с полки знание карате и накинуть на себя. Увы мне, увы...

Щеки залило краской: вспомнил, как выглядела сегодня в зеркале попытка исполнить самбу. Жалкое зрелище.

За спиной раздалось девичье похихикивание. Я обернулся и с недоумением посмотрел на державшихся за руки подружек.

"Мы так не договаривались, откуда здесь Ясмина?!" ‒ с укоризной взглянул на Тому.

‒ Извини, ‒ сказала она, нимало не смутившись, ‒ задержались немного. Пошли?

Нет, я лично против Яси ничего не имел. Пусть её в классе считали серой мышкой, но я-то знал, что это не так. Где-то в начале девяностых жизнь свела наши семьи, и мы несколько лет довольно плотно общались, а её смешливые мальчишки-близнецы Егорка и Глеб пару раз даже ночевали у меня дома. Я знал, что за неброской внешностью скрывается мощный интеллект ‒ кандидатами в мастера спорта по шахматам просто так не становятся; а молчалива она отнюдь не из-за стеснительности ‒ просто ей интереснее наблюдать, чем участвовать. А ещё у неё тонкий и спокойный, почти английский юмор. Но божечки мой, сегодня эта Томина наперсница явно лишняя!

‒ Пошли, ‒ проворчал я недовольно. ‒ И пошли проворно ‒ до сеанса минут тридцать осталось.

‒ Куда и на что идём? ‒ уточнила Яся.

‒ В "Космонавт", на "Три дня Кондора". Остросюжетный штатовский фильм, Сидни Поллак режиссёр. Это который снял "Загнанных лошадей пристреливают".

‒ А, сильный фильм, но жутковатый. ‒ Тома слегка помрачнела. ‒ Я его прошлым летом в деревне смотрела, черно-белый. Джейн Фонда там понравилась. А этот такой же по настроению будет?

‒ Говорят, что другой. Крепкий боевик. ‒ Я старательно избегал слова "триллер" ‒ не помню, используется оно сейчас или нет.

‒ А сколько идёт? ‒ интересуется Яся. ‒ Мне надо к пяти в дом "Знания" успеть.

‒ Два часа, ‒ припомнил я расписание сеансов. ‒ К четырём закончится. А что ты там забыла?

‒ Котов будет лекцию читать: разбор двух первых партий четвертьфинала Спасский ‒ Горт.

‒ Успеешь, ‒ уважительно кивнул я. ‒ Красивое, кстати, здание ‒ выделяется даже на Литейном. И внутри шикарно. Один из бывших особняков князей Юсуповых.

‒ Юсуповы? ‒ Тома сдвинула брови, что-то припоминая. ‒ Кажется, слышала эту фамилию... А, точно, Пушкин с каким-то Юсуповым был хорошо знаком. Стихотворение "К вельможе" ему написано. А чем-нибудь ещё эта фамилия была известна?

Я диковато покосился на неё, опешив. Да уж, историческую память перепахали и переборонили на совесть...

‒ Да как тебе сказать, ‒ задумчиво потёр подбородок. ‒ Шесть веков истории у князей Юсуповых за плечами. Начиная с Ивана Третьего ‒ одна из опор престола. Не единственная и не самая главная, но важная. А начало род берет от Едигея, эмира Золотой Орды и родственника Тамерлана...

К моему удивлению, помнил я довольно много, так что баек про майорат, жемчужную эполету от Николая Первого и убийство Распутина хватило до самых касс.

В фойе мы протиснулись минут за десять до начала киножурнала. Кое-где в людской толчее мелькали знакомые лица. Стайка девчонок из седьмых классов, бойко поблёскивая глазками, оживлённо защебетала, узрев меня с Томой, и чуть взгрустнула из-за краха смелых гипотез, когда к нам присоединилась Яся. Многозначительно окинув нас взглядом, павой проплыла под ручку с каким-то чернявым студентом отнюдь не первого курса Кузя. Расстроенно отошёл от игрового автомата "Снайпер" Сашка Лейтман и тут же, наклонив голову, начал размашисто вытряхивать перхоть из засаленных волос. Народ шарахнулся в стороны. Ничего, Сашок, скоро твои мучения закончатся ‒ через пять лет после школы будешь щеголять шикарной плешью.

Лейтман задумчиво повёл головой и встрепенулся, увидев нас. Грусть ушла из его чуть выкаченных миндалевидных глаз, сменившись неподдельной радостью встречи. Мне внезапно пришло неприятное понимание, что он неровно дышит к Томе. Быстро окинул взглядом проталкивающуюся к нам фигуру и расслабился ‒ не соперник.

‒ Привет, какая встреча! У вас какие места? ‒ протараторил он, бесцеремонно вторгаясь в личное пространство. Его пухлые губы растянулись в широкой, чуть заискивающей улыбке.

‒ Здравствуй, ‒ холодным хором откликнулись девушки.

‒ Здоров, ‒ сказал я.

Тома, помешкав, сделала пол приставных шажка ко мне и взяла за локоть, пристроившись чуть за плечом.

"Сашка, золотой ты мой, я тебя уже люблю!" ‒ Я с приязнью посмотрел на мнущуюся перед нами широкотазую фигуру.

‒ А я с гантелями начал заниматься, ‒ похвастался он, косясь на Тому. ‒ Во, пощупай, ‒ подсунул мне согнутую в локте руку.

‒ Молодец, ‒ легко похвалил я. ‒ Решил поработать над собственной сексуальной привлекательностью? Правильное решение ‒ тебе надо.

Каким-то образом почувствовал лёгкую улыбку Томы за плечом, со стороны греющих уши семиклассниц полетело тихое злорадное хихиканье. Коротко скользнул по этим гадким утятам взглядом ‒ дети детьми, но почти все уже пытаются строить глазки. Нет, девочки, такого счастья мне не надо. Мне бы с Зорькой разобраться без членовредительства...

Тревожный холодок предчувствия пробрался за шиворот, заставив поёжиться. Я, конечно, скоро буду весь из себя гигант мысли и двигатель мирового прогресса, но вот как решить маленькую тактическую задачу под названием "Зорька", не представляю.

Радовало только одно ‒ мы уже двигались в зал. Сашка с Ясей шли впереди, прокладывая дорогу, а Тома так и не выпустила мой локоть. Жизнь, похоже, налаживается...

Пятница 25 марта 1977 года, утро

Ленинград, Измайловский проспект

Робкие попытки весны просочиться в город были этой ночью парированы прорвавшимся с северо-востока циклоном. К утру серьёзно подморозило, и газоны во дворе, начавшие было раскисать из-за талой воды, покрылись броней из ледяной корки. Прямоугольник двора над головой накрыт быстро летящим низким небом. Даже здесь, в окружении высоких домов и деревьев, ощутимо дует. В струях воздуха носятся редкие жёсткие снежинки и больно бьют по ресницам. Натягиваю вязаные рукавицы, поддёргиваю повыше шарф и решительно двигаюсь к полутёмной подворотне.

"Между прочим, только что ты сделал первый шаг, который должен изменить этот мир. Один шаг для тебя и огромный шаг для человечества", ‒ чёртиком выскочила ехидная мысль.

Да, сегодня я делаю первый ход в своей игре. Легонько толкну этот мир. Этого должно хватить, чтобы под колёсами истории начали стелиться чуть иные рельсы. Мир станет немного лучше. И этот первый ход инвариантен. Что бы я ни решил делать дальше, дебют в любом случае следует разыгрывать именно так. Грязь надо вычистить.

"Запулю камень в пруд. Точнее, три камешка. А где-то через неделю меня начнут искать очень-очень серьёзные дяди из комитета для длинных вдумчивых бесед. Дяди с весьма серьёзными ресурсами. Ну что ж, побегаем, да?", ‒ мечтательно улыбнулся я подкопчённым фасадам Измайловского проспекта. Настроение зашкаливало за отметку "отлично" ‒ я больше не беспомощен перед ликом Истории.

Искать меня будут профи. Землю рыть. Надо всё сделать крайне аккуратно и обязательно проложить много ложных тропок для следопытов. Когда они сосчитают камешки, проанализируют полученную информацию и проверят её на правдивость, то будут готовы к самым фантастическим гипотезам. Надо помочь полёту их мысли.

Кошусь на почту через дорогу. Соблазнительно. Заскочить, купить и оказаться через пять минут дома, в тепле. И за работу. Но нельзя. Слегка вздохнув, шагаю мимо, сворачиваю на Первую Красноармейскую и ускоряюсь. Совмещу приятное с полезным, разомнусь.

Взгляд привычно коллекционирует отличия. Много мужчин с папиросами и мало ‒ с сигаретами. На улицах нет курящих женщин. Совсем нет женщин за рулём легковушек. Почти нет людей с озабоченными лицами. У многих после сорока во рту не хватает зубов. Асфальт всё же хуже. Взрослые не боятся делать замечания незнакомым подросткам. Много, просто очень много людей в форме. Нет решёток на окнах и кодовых на парадных. Милиционеры ходят без оружия. На улицах гораздо чаще встречаются куда-то несущиеся весёлые детские компании.

Минут через пятнадцать я с трудом вдавливаюсь через циклопического размера двери в мрачную глыбу Фрунзенского универмага. Кручу головой в поисках указателей, не нахожу и начинаю искать методом тыка. Отдел канцелярских товаров обнаружился в глубине первого этажа, за лестницей.

Тихонько, бочком-бочком, пристроился к торцу витрины, разглядывая нужный товар. Вот эти конверты, с портретом Алексея Силыча Новикова-Прибоя и маркой за четыре копейки, подойдут. К сожалению, народу немного, первая половина буднего дня. Надеюсь, что в школьнике, покупающем всякую мелочь, нет ничего такого, ради чего продавщица стала бы меня запоминать.

Достал из кармана заранее отсчитанную мелочь и просунул в окошко кассы:

‒ Двадцать девять копеек в третий отдел.

Кассирша скользнула по мне невидящим взглядом и протянула чек. Неторопливо иду к отделу, где по другую сторону прилавка оживлённо о чём-то судачат две продавщицы средних лет:

‒ Пять конвертов, пожалуйста, и две тетрадки в клетку.

Судя по всему, для этих продавщиц я тоже остался человеком-невидимкой, но на всякий случай слегка опускаю голову, будто бы разглядывая выложенное на прилавок. На самом деле слежу за движениями пальцев продавщицы при отсчитывании конвертов.

Отлично. Как и рассчитывал, отпечатки будут только на первом и последнем конвертах. Этим серьёзным дяденькам хватит терпения собрать отпечатки пальцев со всех продавщиц почтовых конвертов этого города. Не собираюсь облегчать им задачу.

Ну, с Богом. Сажусь за стол, придвигаю лист и начинаю быстро сбрасывать в черновик первого письма вытяжку из запросов:

"Генерал-майор ГРУ Дмитрий Поляков работает на ЦРУ с ноября 1961 года. Мотив ‒ любит азартную жизнь. После досрочного отзыва из Индии в этом году временно заморозил контакты. Многочисленные хорошо замаскированные тайники дома, на даче и в доме матери в самодельной мебели и деталях интерьера, ручке спиннинга, конвертах грампластинок, шифр-блокнот находится под обложкой несессера".

Да, это у нас самая большая дыра, надо её срочно зашить, а то ещё восемь лет будет сливать сверхсекретную информацию. Генерал ГРУ ‒ это фигура. И некоторых наших нелегалов он уже успел убить. Маша Доброва выбросилась с двенадцатого этажа, когда фэбээровцы попытались её арестовать. А прошла Испанию, блокаду в Ленинграде и девять лет нелегальной резидентуры в США...

"Генерал-майор КГБ Олег Калугин, Управление "К" ПГУ, работает на ЦРУ с 1958 года (Колумбийский университет, двойной агент Кук, сдал Липка (NASA), убийство Артамонова, оговорил и сдал Кочера, блокирует информацию Дроздова по Шевченко). Мотив ‒ идеологическая неприязнь к СССР. Во время зарубежных командировок передаёт информацию на сотрудников ПГУ КГБ компрометирующего характера, облегчая их вербовку".

Ещё одна дырища, только не в ГРУ, а в КГБ. Главный контролёр разведки является предателем.

"Аркадий Шевченко, чрезвычайный и полномочный посол СССР в ООН, заместитель Генерального секретаря ООН, ЦРУ с 1975 года, "медовая ловушка" с Джуди Чавис (Нью-Йорк, ФБР)".

Тоже мощный прокол. Будучи доверенным помощником Громыко, Шевченко осуществлял связь МИДа с КГБ и в силу этого знал очень много о нашей нелегальной резидентуре.

Теперь предатели, пока не успевшие здесь нанести серьёзного вреда, но способные это сделать.

"Василий Митрохин, архивный отдел ПГУ КГБ. Делает выписки из дел с целью передачи противнику в будущем, мотивы корыстные. Выносит, спрятав в ботинки, носки или брюки, дома перепечатывает и прячет на даче под полом.

Полковник Владимир Пигузов, отдел кадров института КГБ, "медовая ловушка", 1976 год, Индонезия, ЦРУ".

С этими всё ясно... А вот про Толкачёва писать или нет? С одной стороны, сейчас у нас очень серьёзный отрыв по технологиям невидимости самолётов. По сути, в результате этого предательства США в прошлый раз стянули у нас всю стелс-технологию. С другой стороны, наши тогда очень элегантно это отыграли ‒ вычислили предателя и налили через него же первосортной дезы по характеристикам советских радаров. США потратили на программу невидимости тридцать миллиардов и получили самолёт, невидимый для их радаров, но прекрасно видимый нашими.

Ладно, раз в прошлый раз сумели сыграть, смогут и сейчас.

"Адольф Толкачёв, ведущий конструктор Министерства радиопромышленности. По собственной инициативе предпринял в этом году несколько пока безуспешных попыток выйти на связь с ЦРУ. Мотив корыстный".

Теперь всякая мелкая гнусь, ничего особо серьёзного пока не сделавшая.

"Владимир Резун, ГРУ, Швейцария, успешно вербуется МИ-6 в настоящее время.

Олег Гордиевский, ПГУ КГБ, Дания, "медовая ловушка", МИ-6 с 1974 года.

Сергей Бохан, ПГУ КГБ, Греция, ЦРУ с 1976 года.

Борис Южин, ПГУ КГБ, завербован в Сан-Франциско в 1976 году, ЦРУ.

Людек Земенек ("Дуглас"), нелегал ПГУ КГБ, перевербован ФБР в этом году.

Леонид Полещук, ПГУ КГБ, Непал, ЦРУ с 1975 года, по возвращении в СССР на связь с ЦРУ решил не выходить.

Анатолий Филатов, ГРУ, Алжир, "медовая ловушка", ЦРУ с марта 1974 года, связник ‒ работник посольства В. Крокер, тайник на Костамаровской набережной.

Ричард Куклинский, полковник, генштаб Польской Народной Республики, ЦРУ с 1972 года по идеологическим соображениям.

Михай Пачепа, генерал-лейтенант Секуретате, руководитель службы внешней разведки Румынии, готовит побег в США.

Морис Чайлдс, заместитель генерального секретаря компартии США, агент ФБР с 1958 года".

Так, теперь те, которые прекратили работу, но в прошлом нанесли значительный вред.

"Сотрудник нью-йоркской резидентуры ПГУ КГБ А. Кулак работал на ФБР с 1962 по 1970 год. Оперативный фотограф ГРУ Николай Чернов работал на ЦРУ с 1963 по 1972 год".

И кое-какие новинки из области технического шпионажа:

"В декабре 1976 года на орбиту (247 км на 533 км, I=96.9) выведена новая модель разведспутника ‒ Keyhole КH-11. Передача снимков по радио, детализация до 15 сантиметров, способен работать в ближнем инфракрасном спектре, возможность коррекции орбиты. Время от команды на снимок до получения готового снимка в центре в Форт-Белвойре ‒ 1 час.

Кабель Палана-Пьяшна прослушивается начиная с ноября 1971 года установленным на нём индукционным аппаратом. Количество контролируемых линий ‒ несколько десятков. Радиоизотопный источник энергии. Глубина установки ‒ 120 метров. В случае подъёма кабеля производится отцепление аппарата. Установка аппарата и регулярное снятие записей ‒ подводная лодка "Halibut". В ближайшие годы вероятна установка аналогичного устройства на линии Северодвинск ‒ Мурманск.

Летом 1975 года в районе Бородинского поля работниками посольства США установлено два прибора радиоэлектронной разведки, замаскированных под пеньки. Передача на спутники.

ФБР и АНБ снимают информацию с посольских (включая новый комплекс в Вашингтоне) и консульского (Сан-Франциско) зданий путём подведения к ним подземных тоннелей и размещения там комплекса специальной аппаратуры для снятия звуковой информации, распространяющейся по водопроводным трубам и стальной арматуре; для перехвата информации в электронном виде внедряют микрофоны в стены и систему водоснабжения".

И пара финальных аккордов, пусть фантазируют.

"Разрабатываемый вами в настоящее время сотрудник МИДа Александр Огородников имеет ампулу с ядом, вмонтированную в авторучку. Тайник в квартире ‒ одна из батареек в электрическом фонаре развинчивается (могут возникнуть сложности с обратной сборкой). Второй тайник ‒ в гараже, контейнер в виде булыжника, содержит инструкции и шифр-блокнот".

Мерзавец... Отравил ядом свою невесту, которая стала догадываться о его двойном дне. ЦРУ пришлось выдавать ему вторую порцию яда. В прошлый раз успел куснуть ампулу при аресте и ушёл слишком легко.

"Сотрудники, склонные к предательству:

УКГБ по Москве ‒ Сергей Воронцов; 8 ГУ КГБ ‒ Виктор Шеймов; Управление "Т" ПГУ КГБ ‒ Владимир Ветров; ПГУ КГБ ‒ Геннадий Вареник, Владимир Васильев, Станислав Левченко, Геннадий Сметанин, Владимир Кузичкин; Институт США и Канады ‒ Владимир Поташов".

Подумал, поулыбался и дописал:

"Получение письма прошу подтвердить путём публикации на третьей странице газеты "Красная звезда" заметки, где будет упомянут майор Д. Гремлин".

Надо всё это красиво завершить. Пройдясь по комнате, я ещё раз перебрал варианты. Ладно, хулиганство, конечно, но мне этого очень хочется. А такое сильное желание не может быть плохим, не так ли? Шутить так шутить, и я вывожу:

"Квинт Лициний Спектатор, руководитель полевой студенческой практики лаборатории социального прогресса Расеннского университета".

Теперь второе письмо, подорожная в ад для борцов с "жидороссийской империей":

"Январские взрывы в Москве проведены группой в составе Степана Закитяна (организатор), Акопа Степаняна и Завена Багдасаряна (исполнители). В этом году вероятно повторение попытки теракта.

Получение письма прошу подтвердить путём публикации на третьей странице газеты "Красная звезда" заметки, где будет упомянут лейтенант С. Орков".

И третье, тут вообще без вопросов.

"Андрей Николаевич Евсеев, "убийца женщин в красном" в районе Таганки, проживает в Хотьково. Ценности, похищенные у жертв, хранит в квартире в пакете с мукой.

Геннадий Модестович Михасевич, деревня Солоники Витебской области. Серия убийств женщин и девушек в Витебской области (треугольник Лепель ‒ Витебск ‒ Полоцк: вдоль трассы Полоцк ‒ Новополоцк и у посёлка Руба ‒ 1971 год, у станции "Лучеса" ‒ 1972-1973 годы, окраины Полоцка и вновь вдоль трассы Полоцк ‒ Новополоцк ‒ 1975-1976 годы). Все жертвы удушаются руками или петлёй-удавкой часто из предметов одежды жертв или сплетённой из растительности, часто во рту кляп, иногда добиваются острыми предметами. Ценные вещи и деньги похищаются. По ряду убийств осуждены невиновные граждане.

Анатолий Емельянович Сливко, город Избербаш. Убийства мальчиков с 1964 года. Дома хранит кино— и фотоплёнки с убийствами, ведёт дневник с описанием преступлений.

Разыскиваемый в южных регионах РСФСР фальшивомонетчик ‒ житель Ставрополья Виктор Иванович Баранов. При назначении наказания рекомендуем обратить внимание на слабую выраженность корыстных мотивов и высокий творческий потенциал.

Для передачи в Ленинградский уголовный розыск. Совершенное в марте изнасилование девочки с проникновением в квартиру под видом работника милиции осуществил ранее судимый Сергей Дмитриевич Григорьев.

Получение письма прошу подтвердить путём публикации на третьей странице газеты "Красная звезда" заметки, где будет упомянут прапорщик В. Эльфян".

Призываю первое вылущенное умение ‒ чёткий характерный почерк одной молодой женщины из двадцать первого века, равно красивый как в варианте кириллицы, так и латиницы. Один из слоёв моей защиты. Подумав, достал из запасника новую перьевую авторучку. Буду использовать её только для "писем счастья". А чернила у меня стандартные для Союза ‒ "Радуга". Пусть ищут...

Аккуратно вывожу в черновике: "Съешь ещё этих мягких французских булочек". Ещё, ещё, до автоматизма. К концу четвертой страницы почерк начал выходить из-под пера без участия мозга. То, что надо.

Ладно, подготовка завершена, пора переходить к основной стадии. Порывшись в шкафу, нахожу папины белые парадные перчатки. Чуть великоваты, но писать не мешают. Открываю купленную сегодня тетрадь, вырываю несколько листов из середины и неторопливо переношу на их внутренние развороты тексты из черновиков.

Вытащил из пачки конвертов верхний и нижний с отпечатками и отложил в ящик стола ‒ пригодятся. На три оставшиеся нанёс обратный адрес, от балды, но реальный. Все письма без обратного адреса в СССР негласно досматриваются, а оно мне надо? Усмехнувшись, вспомнил анекдот.

"Осуществляется ли перлюстрация писем в СССР? Нет, но доставка писем с антисоветским содержимым не производится".

Затем надписываю конверты домашними адресами получателей, успешно вытянутыми из моего прошлого будущего.

Итак, первый конверт ‒ Григоренко, начальнику Второго главного управления КГБ, наша контрразведка. Второй конверт ‒ Бобкову, начальнику Пятого управления КГБ. Ну и третий конверт ‒ Еркину, начальнику МУРа, человеку-легенде.

Опять выхожу из дома. Доехал на троллейбусе до Владимирской и кинул письма в первый попавшийся почтовый ящик на улице Достоевского.

Всё, процесс пошёл! Охваченный какой-то странной гордостью ‒ я вошёл в число людей, делающих Историю, ‒ стою и укладываю в память этот ящик. Кто знает, может, тут когда-нибудь мемориальную доску повесят...

Усмехнулся дурацкой мысли. Что-то в последнее время у меня изо всех щелей начинает лезть детство. Это, конечно, прекрасно, но с моим доступом к критически важным знаниям легко можно стать обезьяной с гранатой.

Назад пошёл пешком. В душе царило чувство глубокого удовлетворения.

Вечер того же дня

"Это катастрофа!" ‒ струилась по извилинам бесконечная, как лента Мебиуса, мысль.

Я сморгнул предательски выступивший излишек влаги, но от тоски так просто не избавиться, мир по-прежнему слегка зачернён, как будто в сети пропало напряжение. Не идти я не могу, но и идти тоже не в состоянии. В этом ‒ на танцы?! Легче умереть.

‒ Дюш, да ты что, ‒ проворковала мама, ‒ отличные полуботиночки, вон блестят как, почти новые.

‒ Коричневые?! К чёрным брюкам?! ‒ Я с трудом сдержал желание проорать это во всю глотку.

‒ Ну и что? Тебе что, на тан... э-э-э... Отлично сочетаются! Да кто там в темноте что увидит! ‒ Мама суетилась вокруг, старательно избегая встречи взглядами.

‒ Ну да, и что я из брюк вырос сантиметров на пять, тоже не видно?! ‒ Вкладываю в голос максимальную дозу сарказма.

‒ Да приспусти ты их пониже. ‒ Мама дёргает штаны вниз, зазор между краем полуботинок и штанинами сузился на сантиметр. ‒ Вот и замечательно!

‒ Что за шум, а драки нет? ‒ В комнату зашёл папа.

‒ Пап, ты вообще о чём думал, когда получал со склада коричневые ботинки? Тебе же чёрные должны давать! Зачем ты эти взял?!

‒ А твоего размера только коричневые оставались. Думаешь, много офицеров с тридцать седьмым размером? Вот и обуви такой мало на складах. А тебе же на строевой смотр ходить не надо, так какая разница?

Сжимаю челюсти. Только не орать, только не орать...

‒ Но отрез же ты получил чёрный? Для моих брюк?

‒ Ну и что? Тебе же в них не на тан... э-э-э... Ну да, не идеально, но сочетаются. Тёмное с темным вполне можно носить. Ремень коричневый мой вдень ‒ и будет нормально.

Делаю два глубоких вдоха, пытаясь успокоиться. Не орать, только не орать... Из зеркала напротив смотрит растрёпанный пацан, губы сжаты в тонкую полоску, ноздри раздуваются. Взгляд скользит ниже: у краёв широкого выреза рубашки торчат головки хрупких ключиц. Дрожащими пальцами с трудом застёгиваю верхнюю пуговицу, и становится ещё хуже ‒ тонкая шея болтается в воротнике, как кисточка в стакане. Опускаю взгляд к полу и с отвращением рассматриваю широкую полосу тёмно-синих носков, предательски выглядывающую между коричневыми полуботинками и чёрными расклешёнными гачами.

‒ Клоуна вызывали? Я здесь! ‒ Голос дребезжит, словно у козы.

Вижу в зеркале, как родители обмениваются за моей спиной ироническими взглядами, и мама выскальзывает в коридор, давясь ухмылкой.

Это была последняя капля. На мгновение пелена злости ослепляет, а когда мир вокруг начал опять отражаться в сетчатке, я оказался на дне стремительно набирающей силу чёрной воронки. Хлоп ‒ края её встретились надо мной, и я замер, заворожённо наблюдая, как взметнулась, наливаясь мощью, изумительно чёрная и кристально прозрачная волна чистого гнева. Как хорошо, как честно будет сейчас с праведным криком выплеснуть её из себя вовне, ни о чём не заботясь и ничего не страшась. В перехваченном спазмом горле клокочут и саднят, сбиваясь в шершавый ком, слова ответной обиды. Бросив рукояти управления, срываюсь в сладостное пике:

‒ Да вы... Вам наплевать! Хожу в робе, копейки считаете!

Краем глаза замечаю своё отражение: лихорадочные красные пятна на скулах, блестящие влагой глаза и перекошенные в нелепой гримасе губы. За спиной ‒ внимательно глядящий в зеркало отец. Всплывает в памяти цитата: "Он разглядывал меня с интересом этомолога". Нет, как-то иначе... Морщу лоб, выдавливая из себя забытый термин. А! "Энтомолог"! Угу... "Он разглядывал меня с интересом энтомолога". Мимолётно радуюсь находке.

Эта микропауза оказалась спасительной: я чудом успел перехватить управление. Зажмурив глаза, замер, вскинув руки в жесте "сдаюсь".

‒ Уф... ‒ протяжно выдохнул я, открывая глаза. ‒ Спокойно... Папа, мам, я уже вернулся.

Из-за двери выглянула встревоженная мама. Они обменялись с папой взглядами, и он отправил её кивком назад в коридор.

‒ Фу... ‒ обернулся я. ‒ Извините оба, естественно, я так не думаю. Это эмоции захлестнули.

‒ Ты хоть понял, что с тобой было? ‒ озабоченно спросил папа.

‒ Что было... Да понятно, что было, "сложный подросток" попёр во всю мощь. Однако, ‒ я озадаченно покрутил головой, ‒ чуть не захлестнуло с головой. Еле выплыл.

‒ Удивительно, что ты это осознаешь. ‒ Папа внимательно глядит на меня. ‒ Обычно самокритичность в таких ситуациях падает до нуля, как у шизофреников, которые не могут осознать бредовость своих идей.

Сделав парочку глубоких вдохов, я окончательно сбросил напряжение.

‒ Ну ты сравнил... Да минует меня чаша сия. Но мощно накрыло, да...

‒ Между прочим, "сложный подросток" ‒ это проявление очень интересного инстинкта. ‒ Папа с профессорским видом расположился в кресле, наблюдая за моими попытками расстегнуть подрагивающими пальцами ворот. ‒ Когда мы жили в саванне, в этом возрасте подростки уже становились самостоятельными, могли сами добывать еду, отбиваться от хищников, заводить себе... хм... подружек и даже заботиться о своих детях. Вскипающая в этом возрасте раздражительность по отношению к родителям ‒ это катапульта, выбрасывающая подростка в самостоятельное плавание. Наверное, подобное раздражение к опостылевшему гнезду испытывает и птенец, совершающий первый шаг через край. Проблема лишь в том, что возраст вступления в самостоятельную жизнь теперь наступает годика на два-три позже, а инстинкт об этом не знает. Вот и возникает сложная ситуация, когда раздражительность подростка нарастает, а самостоятельно жить он ещё не может.

Я окончательно успокоился и решил пофилософствовать:

‒ Тогда у меня есть встречная гипотеза. Друзья детства ‒ это инстинкт, закрепляющий чувство локтя в небольшом отряде охотников примерно одного возраста. И из гнезда они катапультируются не поодиночке, а более-менее спаянной группой, что повышает шансы на выживание. И возможно по отношению к ним, напротив, снижается критичность.

Папа замер, задумавшись, потом с удивлением сказал:

‒ А ты только что сформулировал свою первую разумно выглядящую научную гипотезу, поздравляю. Хм... Право, действительно разумно... Это ещё вроде не обсуждалось. Забавно... ‒ Он потянулся в кресле, как огромный кот. ‒ Может быть, ты и не безнадёжен. Запомни этот день, сегодня тебе впервые удалось встать на небольшой, ещё не истоптанный человечеством участок мироздания.

‒ Сколько пафоса, папа! Ты переложил заварного крема в пирожное.

‒ А ты зря так. ‒ Папа, кажется, немного обиделся. ‒ Это действительно важный день. Подавляющее большинство проживают всю жизнь, так и не выйдя даже на шаг из этого истоптанного круга.

‒ Не думаю, что их это сильно огорчает.

Я зарылся в шкаф. Где-то здесь висел дедов костюм. Возможно, пиджак от него мне подойдёт, дед был отнюдь не гигантом... Точно, слегка болтается, но для моих целей, пожалуй, сойдёт. Белую водолазку надену под него, даже с намёком на какой-то стиль будет. Если, конечно, не смотреть на штаны и полуботинки... Нет, точно, нужно срочно не только придумать, откуда брать деньги, но и как их легализовать.

В радостном нетерпении я переминался около спуска в подвальное помещение, где в школьном гардеробе переодевалась Тома. С третьего этажа доносится: "Не прожить нам в мире этом без потерь", мимо торопливо проскакивают опаздывающие к началу дискотеки. Слышно, как на площадке второго этажа их встречает директорский патруль: Тыблоко с завучем бдят, чтобы не пронесли спиртное или не пришли выпившими.

Почувствовав движение за спиной, обернулся и от неожиданности приоткрыл рот ‒ Тома поднималась из гардеробной на достаточно высоких каблуках. Иду навстречу и внимательно оглядываю её снизу вверх. Да, теперь напротив моих глаз, если смотреть прямо, уже не кончик чуть вздёрнутого носика, а нижняя губа. Попытался представить нас со стороны, и меня передёрнуло от унижения.

‒ Тома... ‒ простонал я, ‒ что ты наделала... Специально?

‒ Что именно? ‒ вздёрнула она правую бровь.

‒ Туфли на каблуке... Неужели сложно было подумать о том, что я сейчас и так ниже тебя ростом?!

Как назло, на последней фразе опять даю петуха.

Тома промолчала, насупившись. Радостно почирикивая, мимо проскочила стайка спешащих наверх девчонок. С интересом рассмотрели нас, некоторые продолжали нагло оборачиваться, даже пройдя мимо, а затем все вместе неприятно захихикали, обсуждая. Я покраснел от стыда и распирающей меня злости.

‒ Тома! ‒ громко прошипел я. ‒ Ну включи ты голову! Представь, как будет сейчас выглядеть наша пара!

‒ Пара? А с чего ты вдруг решил, что у нас будет пара? ‒ с убийственным спокойствием спросила она и, обойдя опешившего меня, быстро зацокала по ступенькам.

Я замер, парализованный последними словами. Ситуация перевернулась настолько стремительно, что сознание не успевает за происходящим, и я лишь беспомощно провожаю удаляющуюся Тому взглядом, торопливо перебирая в уме варианты ответа и не находя ни одного спасительного.

Ушла. Прислушиваюсь к равномерному поцокиванию по кафельной плитке. Вот она на площадке третьего этажа ‒ и всё. Звучание каблучков стало глуше ‒ в коридорах паркет ‒ и затем совсем исчезает за дверью актового зала. Сверху, словно в насмешку, полилось, отражаясь от стен: "Червону руту не шукай вечорами..." Бреду в тёмный конец коридора, встаю у окна и, обхватив себя руками, начинаю покачиваться с пятки на носок и обратно, пытаясь успокоиться. Контуженые мысли по пьяным траекториям отползают от эпицентра; поверх них, чавкая острыми копытами, носятся огненные зебры злости и обиды.

Всё, свободен, можно идти домой?

‒ Ты мне не снишься, я тебе тоже, ‒ начинаю вполголоса мрачно подпевать новой мелодии, выстукивая ритм подушечками пальцев по подоконнику. Хорошо, что меня парализовало. А мог бы и рвануть... Зажмуриваюсь, представив последствия. Вот... Что-то светлое в ситуации уже нашёл. Давай мыслить позитивно. Ничего непоправимого, обычная размолвка.

Решившись, побрёл на звук. На площадке второго этажа Тыблоко просветила, как рентгеном, взглядом и, не найдя ничего подозрительно похожего на выпирающую из-под одежды бутылку, пропустила наверх. Покрутившись на пятачке у входа в актовый зал, понял, что ещё не готов к встрече с прекрасным, и направился в место не столь отдалённое, чтобы попить воды и привести в порядок расстроенные чувства.

В туалете кто-то умудрился выкрутить лампочку, и я озадаченно замер на пороге, вглядываясь в копошение неясных теней в темноте.

‒ Спокойно, ребята, это Дюха, ‒ сказал кто-то негромко и скомандовал мне: ‒ Проходи, не торчи там на проходе.

Я закрыл дверь, сделал пару шагов внутрь и остановился, присматриваясь. В углу кучковались несколько темных фигур, чуть дальше, у приоткрытого окна, кто-то быстрыми затяжками курил на улицу.

‒ Ха, пацаны, бухаем? ‒ догадался я.

‒ Тихо ты! ‒ сердито одёрнули меня. По голосу узнал Димона из десятого "Б".

Зрение тем временем адаптировалось, и я смог разглядеть детали действа. В центре группы старшеклассников ‒ Антоха Веселов. Комсорг школы, любимец учителей, спортсмен и кандидат на золотую медаль, пытался вырвать зубами пластиковую пробку из тугого бутылочного горлышка, остальные тихо шипели советы.

‒ Тони, боюсь даже представить, как вы проносили бутылку в школу, ‒ вырвалось у меня. К счастью, моего юмора никто не понял.

‒ Где, где... Учись, молодой, пронесли заранее, в портфеле, и спрятали в надёжном месте.

‒ А надёжное место ‒ это?..

‒ Это вот тут. ‒ Димон горделиво похлопал по высоко висящему сливному бачку.

‒ Ловко, ‒ оценил я. ‒ И температура как раз нормальная получается.

Тут пробка не выдержала напора молодости, и группа поддержки негромко зашумела, выражая бурное одобрение.

‒ Стакан, ‒ командует Антон.

‒ Здесь! ‒ В центр группы просунулась гранёная посуда.

Раздалось деликатное позвякивание и побулькивание.

‒ Давайте по кругу... Три раза по сорок грамм.

‒ Даже по сорок два...

‒ Пит, считай лучше ‒ сорок один и шесть в периоде.

Димон взял на себя бремя лидерства, и в полутьму полетел звучный всхлип.

‒ Ох и кислятина... Что это?

‒ "Рислинг"...

‒ Дай я... Ой, да...

‒ Кхе... сахарку бы добавить...

‒ Раствор холодный, долго бы растворялось...

‒ Заесть бы чем...

‒ Да, Сэм, надо было "Фетяску" брать...

‒ Дюха, хочешь попробовать?

‒ А давайте. ‒ Я решительно взял почти опустевший стакан и осторожно допил. Брр... Действительно очень кислое вино. ‒ Нет, ребята, это надо с закуской. Взять курочку горячего копчения и неторопливо, по глоточку... А так, на бегу ‒ нельзя. Точнее, можно, но только от большой безысходности. У вас она большая?

‒ Дык больше ничего нет, ‒ расстроенно протянул Антон. ‒ Будем мучиться.

Дверь за его спиной рывком распахнулась, и на пороге возник грозный абрис Тыблока. Позади маячила завуч.

‒ Так... ‒ раздражённо процедила директриса. ‒ Выходи по одному.

Ребята на мгновение замерли, как зайцы в свете фар, и начали обречённо шевелиться.

"Пара секунд, пока у неё зрение адаптируется, есть", ‒ мелькает в голове.

Выдёргиваю из руки оцепеневшего Антона бутылку, руку за спину, плавный приставной шаг за угол... Привстав на носочки, аккуратно, чтобы не звякнуть, вешаю стакан на барашек вентиля и затем, легко подпрыгнув, плашмя возвращаю ёмкость с вином в лоно сливного бачка. Тихий "бульк" был перекрыт злобным рёвом Тыблока:

‒ Лампочку сейчас же вкрутить! Как выкручивали, так и вкручивайте!

Высоченный, под метр девяносто, Ломов садится на корточки, ему на шею взбирается лёгкий вёрткий Сэм. Секунда ‒ и вот он уже крутит лампочку под потолком. Безжалостный свет заливает туалет, заставляя всех сощуриться.

‒ Построиться вдоль стены! Светлана Афанасьевна, проследите.

Директриса врывается в опустевший туалет и быстро осматривает его понизу, затем выглядывает в окно и изучает двор. Шеренга замерла не дыша.

‒ Так... ‒ Тыблоко вразвалочку выходит из туалета и подводит итог налёта: ‒ Курили!

Парни с облегчением выдохнули, вдохнули и начали переглядываться.

‒ Соколов, ‒ остановилась директриса передо мной, ‒ а ты что тут делал?

‒ Вы не поверите, Татьяна Анатольевна, ‒ проникновенно говорю, ‒ писал...

‒ Курил? ‒ буравит меня взглядом.

‒ Не курю. Вообще, ‒ отвечаю со спокойным достоинством.

Ещё секунду она пристально изучает меня, потом разрешающе махает рукой:

‒ Иди.

Делаю несколько шагов и притормаживаю за спиной завуча.

‒ Кто ещё не курил? ‒ спрашивает Тыблоко.

Ребята тоскливо вздыхают и молча переминаются.

‒ Что, все курили? ‒ не поверила директриса.

‒ Ну это вы зря, ребята, ‒ вмешиваюсь я. ‒ Очень вредная привычка. Меня папа в анатомичку водил...

Делаю микропаузу. Тыблоко, уже обернувшаяся, чтобы послать меня подальше, заинтересованно прислушалась. Возвращаюсь на пару шажков назад и продолжаю:

‒ У обычного человека лёгкие мягко-розовой окраски, приятного цвета. А у курильщика в лёгкие как будто вдули угольную пыль, цвет даже не чёрный, а антрацитовый. Представляете, как тяжело сквозь угольную пыль кислород качать?

‒ Вот! ‒ воодушевлённо восклицает Тыблоко, задрав палец к небу. ‒ Слушайте, обалдуи!

‒ Да, Татьяна Анатольевна, скажите им, что лучше пить, чем курить!

‒ Верно! ‒ Директриса рубит воздух рукой и, вздрогнув, замирает.

Вижу, как толстый загривок наливается краснотой, и она начинает медленно переступать, разворачиваясь ко мне с грацией главного калибра линкора. Торопливо пячусь, уж больно она бегемота в ярости напоминает, пусть даже карликового, затем разворачиваюсь и срываюсь с места.

‒ С-с-с-соколов!.. ‒ несётся рёв вослед, но я уже за поворотом, далеко от места экзекуции, мчусь как ветер по полутёмному коридору, лицо раздирает довольная ухмылка.

Забегаю на лестничную площадку и замираю, с досадой прислушиваясь к задорно летящему "Sunny" в исполнении "Бони М". Неожиданная жалость к себе стискивает горло... А ведь у меня на этот вечер были совсем другие планы. Облокотившись на перила, с печалью смотрю на исчезающий в темноте пролёт. Голова пустая, ни одной идеи, как выправить ситуацию. В зале тем временем стартовало заводное "Hafanana" Африка Симона. Задумчиво покусываю губы: надо что-то решать, пока идут быстрые танцы.

Блин, ну что за непруха! Ну что ей стоило подумать и взять другие туфли! Обида всколыхнулась с новой силой, и я начал решительно спускаться к гардеробу. Успел дойти до следующего пролёта, и тут меня пронзила неожиданная мысль, да так, что от досады сначала со всего маху шлёпнул ладонью по стене, а потом ещё немного постучался о холодную твердь лбом.

Идиот! Нет, ну точно идиот! Сейчас у средней горожанки на выбор два бюстгальтера ‒ белый и чёрный. С чего я вообще решил, что у восьмиклассницы есть выбор туфель?!

С облегчением улыбаясь, я прохаживался взад-вперёд по площадке. Ну да, виноват, не сообразил сразу, зря наехал. Надо извиняться. Теперь ‒ легко и с удовольствием. Уф... Хорошо-то как.

Наконец решаюсь и, перепрыгивая через ступеньки, взлетаю на третий этаж. Под обольщающие интонации "Баккары" захожу в зал и оглядываюсь.

В приглушенной полутьме вдоль стены боязливо жмутся мальчишки, отчаянно пытаясь придать себе вид поуверенней. Получается не очень. У окон, сбившись в кружки, щебечут девчата, время от времени прошивая быстрой очередью взгляда шеренгу ростовых мишеней напротив. Небольшое число храбрецов, вызывая у остальных восхищение пополам с плохо скрываемой завистью, топчутся в центре зала: парни довольно неуклюже, девчонки, напротив, вполне себе грациозно. Пластика у них в крови, понятное дело. Паштет дёргается рядом с Иркой ‒ ну хоть у него всё в порядке. Хм... Тома тоже танцует, вполоборота ко мне. Меня остро укололо недовольство: я там страдаю, понимаешь, а она веселится.

Ладно, сам виноват. Прислушиваюсь к песне ‒ вроде бы последний куплет ‒ и направляюсь к цели, чувствуя, как ко мне прикипели десятки заинтересованных взоров. Щеки начинают гореть, сердце бешено колотится где-то в горле. Яся, заметив моё продвижение, наклоняется и что-то коротко шепчет Томе на ушко. Звучат последние ноты, и мы встречаемся глазами. Делаю два последних шага и, приподняв руки, говорю самые важные слова:

‒ Я был неправ, извини.

Кружимся в медляке под хрипловато-чувственный голос Джо Дассена. Вокруг танцуют "по-пионерски": у девушек руки вздёрнуты, как у богомола, локти надёжно разделяют обоих, а ладони на плечах фиксируют партнёра на приемлемой дистанции. Впрочем, есть и исключения: некоторые пары слиплись между собой так, что хочется смущённо отвести взор, дабы не мешать людям заниматься важным для обоих делом. Я же по привычке встал в позицию с откинутой вбок одной рукой и второй ладонью на талии партнёрши, и теперь мы собираем недоуменные взгляды соседних пар.

‒ Кстати, я нашёл решение своей проблемы. ‒ Чуть запрокинув голову, безуспешно пытаюсь добиться того, чтобы наши глаза были на одной линии. ‒ Обещаю вырасти к осени. Буду выше тебя... если без каблуков.

Легко такое говорить, помня, как за лето перед девятым классом рванул на двенадцать сантиметров.

‒ Не выше, а длиннее, ‒ усмехнулась Тома.

‒ Томочка, у нас экзамен по геометрии в этом году, а ты до сих пор не запомнила, что если в высоту ‒ то выше. Длиннее ‒ это если мы оба ляжем.

‒ Никуда мы ложиться не будем. ‒ Щеки девушки слегка потемнели. Подумав, добавила спокойнее: ‒ И всё равно длиннее!

‒ Ладно, согласен. Готов перейти на неевклидову геометрию. Первый пункт аксиоматики ‒ я буду длиннее тебя по всем осям. Видишь, как легко договориться со мной по наиболее важным для тебя вопросам?

Медленный танец, к моему огромному сожалению, быстро закончился, и грянула энергичная "Санта Эсмеральда". Девчонки, собравшись в кружок, подпевали весёлым хором. Я смело затесался в их ряды и старался наработать прихваченное умение. Хип-хоп и поппинг я признал слишком революционными и отложил на будущее, а вот встраивание элементов шаффла в полотно школьной дискотеки мне показалось вполне уместным. Даже с учётом моей неловкости что-то начинает уже получаться ‒ невесомо скольжу над полом лунатической походкой, ощущая себя в перекрестье заинтересованных взоров.

‒ Что-то ты здорово разошёлся, Дюш, ‒ задорно бросает Женька в лихом развороте.

‒ Легко на сердце от песни весёлой, ‒ парирую я, подмигнув.

И правда легко. Очень.

Глава 6

Понедельник 28 марта 1977 года, вечер

Москва, Старая площадь

Хозяин этого кабинета настолько скромен, что во внутреннем телефонном справочнике ЦК КПСС он ‒ единственный, чья фамилия не печатается. Простая строчка "зав. сектором органов КГБ" в разделе отдела административных органов ЦК КПСС ‒ и всё. А вот власть у него ‒ колоссальная. Именно он принимает окончательное решение о кадровых назначениях в Конторе, визируя или не визируя, такое тоже случалось, решения Андропова. Сюда, в этот кабинет, руководители управлений и служб КГБ обязаны дублировать все важные сообщения и особенно сигналы, чтобы партия могла уверенно контролировать покорность органов.

И не важно, что председатель КГБ входит в Политбюро и неоднократно проверен на преданность и партии, и Генеральному секретарю. Не важно, что он обложен замами, Цвигуном и Циневым, преданными лично Брежневу. В системе есть ещё один важный противовес, который бдит, выслеживая малейшие признаки бонапартизма и нелояльности.

За полчаса до конца рабочего дня в этом кабинете раздался звонок секретарши:

‒ Николай Ефимович, к вам офицер фельдсвязи.

‒ Пусть заходит, ‒ бросил он в трубку и привычно убрал документы в папку.

Тяжёлая дубовая дверь приоткрылась, и на пороге возник знакомый подполковник с оливковой сумкой-баулом в левой руке.

‒ Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, ‒ чётко откозырял он.

‒ Проходи давай. Что там у тебя в "Феде" для меня?

‒ Пакет из шестёрки ОТУ, ‒ доложил, сдержанно улыбнувшись, фельдъегерь и достал из "вечной" сумки светло-зелёный конверт.

Николай Ефимович неторопливо проверил целостность, прочёл квитанцию, хмыкнув на метке "срочно", поставил время и расписался.

Когда за визитёром закрылась дверь, он ещё немного посверлил взглядом лежащую на столешнице доставку, но так и не смог придумать причину, по которой служба перлюстрации использовала столь необычную для неё пометку "срочно". Как назло, в голову лезло только что-то непотребное из анекдотов про Штирлица. Ещё раз невнятно хмыкнув, Николай Ефимович аккуратно отстриг ножницами край конверта, извлёк вложение и, развернув первый лист, прочёл.

Совершенно секретно,

фельдпочтой, срочно

председателю КГБ при Совете Министров СССР

Копия: заведующему сектором органов КГБ

отдела административных органов ЦК КПСС

(для сведения)

СЛУЖЕБНОЕ ПИСЬМО

Настоящим докладываю, что 28 марта в 15:25 контролёром перлюстрации почтовой корреспонденции прапорщиком ГУСЕВОЙ А. И. при проверке корреспонденции, направленной по адресам списка 3, обнаружено вложение (Приложение 1), содержащее признаки государственной тайны.

Письмо отправлено 25 марта из г. Ленинград, обратный адрес указан.

Адресат письма ‒ начальник ВГУ КГБ генерал-лейтенант ГРИГОРЕНКО Г. Ф.

В соответствии с п. 23.4 инструкции 09/сс-69 доставка письма приостановлена. Прошу указаний относительно дальнейших действий.

Начальник 6 отдела ОТУ КГБ

полковник Виноградский В.Н.

28 марта 1977 г.

Отложив служебное письмо в сторону, генерал взялся за приложения.

‒ Чёрт, ‒ пробормотал, наливаясь краснотой после второго абзаца. ‒ Чёрт, чёрт...

Возбуждённо покачиваясь в кресле, дочитал до конца и, закрыв глаза, откинулся на спинку, впрессовывая текст в тренированную память. Через минуту встрепенулся, медленно прочёл ещё раз и потянулся к телефону:

‒ Алена, сделай чайку покрепче.

Затем набрал ещё один номер:

‒ Мурзик, это я. Задержусь сегодня... Угу... Да... Хорошо... Да, целую.

Подошёл к окну и, незряче глядя с четвёртого этажа на Старую площадь, поводил ладонью по холодному стеклу. Покосился в дородную спину уходящей секретарши, вернулся в кресло и опять начал медленно вчитываться, нервно постукивая обгрызенным торцом карандаша по столу и время от времени звучно прихлёбывая из большой глиняной кружки горячий чай.

Вот оно. Об этом его инструктировали в семьдесят четвёртом, сразу после назначения на должность. Брежнев и Суслов неторопливо и обходительно вели в течение двух с половиной часов беседу о том о сем, и, когда уже казалось, что разговор заканчивается, вдруг без всякого стука открылась дверь и на пороге возник незнакомый старик. Уверенно прошёл к столу, медленно опустился в кресло напротив и, как-то сумев сидя вытянуться в кресле по стойке "смирно", замер.

‒ Это товарищ Янис, ‒ представил его Суслов. ‒ Он руководит оперативной работой Комитета партийного контроля и является вашим куратором от лица высшего партийного руководства. Всегда помните самое главное, Николай Ефимович: прежде всего, вы ‒ солдат партии. Всё остальное идёт после этого. Если увидите что-то особо, подчеркну (на этом слове Суслов чуть наклонился вперёд, пристально глядя глаза в глаза, и ткнул указательным пальцем вверх) ‒ особо! ‒ тревожное или особо необычное, вы должны сообщить об этом своему куратору. О мелочах и повседневной текучке по этому каналу сообщать не надо. Это устный приказ, о котором кроме нас четверых будет знать ещё только товарищ Пельше. Всё, больше никому. Подробности взаимодействия вы обсудите с Янисом без нас.

Брежнев энергичным кивком подтвердил сказанное и добавил со значением:

‒ Мы рассчитываем на вас, Николай Ефимович. Удачи.

Попрощались и ушли, оставив его наедине с человеком, от которого всё ощутимее веяло холодком лёгкого безумия. Генерал, прошедший всю войну, Корею и Вьетнам, не боящийся ни чёрта ни бога, внезапно понял, что забыл дышать.

С минуту они молча осматривали друг друга. Автоматически включилась привычка оперативника составлять портреты и психологические профили объектов: усыпанная пигментными пятнами лысина подёрнута бесцветным старческим пушком, вытянутое костистое лицо со звёздочкой старого шрама на правой скуле, тонкие бескровные губы и фанатично светящиеся холодные светло-голубые глаза. И выправка не изменилась после ухода лидеров ‒ ещё одно мелкое указание на то, что немощь умело аггравируется.

Потом Янис слегка улыбнулся, отчего его рот ощутимо перекосило влево, и сказал неожиданно густым голосом:

‒ Начнём, пожалуй...

Хозяин кабинета кивнул своим мыслям. Да, это тот самый случай, тревожный и необычный, выбивающийся из рамок обыденной рутины Конторы. Прокрутил в голове инструкцию и сел за стол переписывать рапорт и приложение. Затем, закрыв документы в сейфе, направился в "буфет N1 от столовой N1".

Ввиду вечернего времени в цековской столовой было малолюдно. Николай Ефимович взял ломоть тушёной телятины с грибным соусом, отварной картофель, обильно политый растопленным сливочным маслом и щедро присыпанный рубленой зеленью, румяный пирог с яйцом и капустой и клюквенный морс. Протолкнул поднос к кассе и негромко пожаловался кассирше:

‒ Эх, Тоня, так грибков солёненьких иногда хочется ‒ и нет. Сейчас бы белых груздочков солёных, с чесночком и сметаной...

На мгновение пальцы кассирши замерли над кнопками. Чуть пригнувшись, она метнула поверх своего агрегата короткий выцеливающий взгляд, став на миг похожей на ту себя прежнюю, гвардии сержанта пятой ударной, охотящуюся под Харьковом на вторую сотню фрицев, до того как осколок шального снаряда оторвал ей по колено левую ногу.

‒ С вас пятьдесят семь копеек, ‒ подвела, опустив глаза, итог.

Ещё через одного посетителя она, оставив подмену "на пару минуток", неторопливо похромала в туалет. На обратном пути перед входом в зал остановилась у висящего на стене телефона, набрала заученный четырёхзначный номер и негромко сказала в трубку:

‒ Седьмой просит встречи.

Выслушала короткий ответ, вернулась на свой пост и, встретившись глазами с неторопливо ужинающим Николаем Ефимовичем, поправила чёлку. Чуть заметно кивнув, он принялся за пирог.

Выйдя минут через десять из буфета, генерал прошёл в сторону лестницы, но, вместо того чтобы начать спускаться, свернул в полутёмную рекреацию, где между кадкой с фикусом и окном маячила невысокая плотная фигура. Тихо поздоровавшись, он достал из внутреннего кармана кителя сложенные вчетверо листы и со словами: "Всё здесь" ‒ передал. Визави крутанул руками какой-то неуловимый жест фокусника, и бумаги словно испарились. При этом Николай Ефимович затруднился бы с ответом на вопрос, в каком именно кармане или рукаве они нашли своё пристанище.

‒ Спасибо, товарищ генерал-лейтенант.

Николаю Ефимовичу было приятно услышать в голосе этого на первый взгляд совсем не опасного толстячка искреннюю благодарность. Они обменялись крепким рукопожатием, и оперативник Комитета партийного контроля удалился слегка подпрыгивающей резвой походкой.

Николай Ефимович глядел вслед и думал о том, насколько ошибочным может быть первое впечатление, особенно если опытный мастер специально поработает над его созданием. Хорошо, что они в одной команде и выступают на правильной стороне. Жизнь в общем-то удалась.

Примерно в это же время в особнячке на Самотечной маялся в ожидании решения по своему служебному письму начальник шестого отдела Оперативно-технического управления КГБ. Полковник был далеко не дурак и понимал, чем потенциально грозит ему прочитанное. Нет, конечно, никакой пули в голову или яда, как в дешёвых шпионских романах, он не боялся, а вот поехать лет на пять ‒ десять бороться с национализмом среди якутов ‒ это реально. Закатают в глушь для профилактики, чтобы легче было работать на каналах вероятной утечки информации, ‒ и всё.

Через руководителя службы перлюстрации за годы прошло много выцеженных из почтовых отправлений сигналов. В этом письме, текст которого горел в мозгу, пугал объём фактуры. Обычные советские граждане не знают аббревиатур ГРУ и ПГУ, не говоря уже об управлениях "К" и "Т". Одно это сразу выделяло сигнал из массы: писал человек, серьёзно знающий систему.

Верхняя чуйка подсказывала, что все указанные персонажи существуют, а значит... Тут полковник начинал путаться в рассуждениях, поскольку не мог придумать позицию, находясь на которой можно было хотя бы просто собрать воедино информацию о людях, занимающих такие должности в столь изолированных друг от друга организациях и подразделениях.

Инициативник с той стороны? Столько знающий и при этом выбравший такой чудовищно нелепый способ передачи информации? Опять не бьётся...

Ладно, об этом пусть голова у председателя болит, а вот поедет ли жена, инженер-метростроевец, в тундру ‒ это большой вопрос... И будет ли там музыкальная школа для дочки?

Короткий стук в дверь прервал его терзания, и в кабинет, козырнув, шагнули личный фельдъегерь председателя и капитан-порученец. Спустя минуту полковник с облегчением знакомился с резолюцией:

"Почтовое вложение доставить мне, конверт ‒ на комплексную экспертизу, результаты ‒ лично мне.

Начальнику ОТУ КГБ генерал-лейтенанту Ермакову Е. И. взять с полковника Виноградского В. Н. и прапорщика Гусевой А. И. подписку по форме 6."

Андропов

"Форма номер шесть, какая прелесть. "Никому, кроме председателя КГБ". Ну и слава богу, ‒ думал Виноградский, радостно избавляясь от жгущего ладонь письма. ‒ Подпиской больше, подпиской меньше... На мне всё равно уже печать ставить негде".

Офицеры ушли, а полковник ещё некоторое время, расслабившись, медитировал за столом, глядя в угол справа от себя. Там истончался, развеиваясь, призрак тундры: сначала из видения стёрся дальний речной плёс, переходящий в короткий, окружённый глинистыми обрывами мощный перекат, потом стали сливаться, теряя чёткость, разноцветные, разбросанные до горизонта пятна мхов, и лишь затем перестали тревожно качаться перед глазами сиреневые метёлки иван-чая.

Вторник 29 марта 1977 года, утро

Ленинград, Красноармейская улица

Раз в месяц чуть покосившиеся глухие ворота, обычно надёжно замкнутые толстой цепью, гостеприимно распахиваются перед желающими попасть во внутренний дворик школы. Сегодня как раз такой день ‒ сдача макулатуры. Крокодил Гена в первой серии таскал металлолом, а современные октябрята, пионеры и комсомольцы спасают родные берёзки. Так безопаснее, а то некоторые энтузиасты могут и рельсы выкорчевать. Своими глазами, правда, в лихие девяностые видел на выезде из Питера указатель "Приём рельсов от населения".

Усмехнувшись воспоминанию, перебросил в другую руку увесистую связку газет и притормозил в воротах, пропуская торопящуюся мелкоту.

Надо постараться, чтобы до "Питера" дело не дошло. И до всего остального, с этим связанного, тоже. Хотя в последние дни стал подозревать, что задача может оказаться сложнее, чем предполагал. Колесо истории скользит по очень глубокой колее, и вырулить из неё будет ох как непросто. Порой даже кажется, что это и не колея вовсе, а русло реки в узком ущелье, ‒ поди перенаправь воду через отвесные скалы по бокам.

Неторопливо вошёл в необычно шумный двор и огляделся, припоминая. Вдоль стены рядком, по числу классов, выстроились невысокие горки макулатуры. Около каждой мнётся по подмороженному ответственному с помятой от многомесячного использования тетрадкой в руках. Нашёл кучку от нашего класса и подвесил свою ношу на крючок пружинного безмена. Пока Армен пыхтел, разбирая в полутьме риску, до которой оттянулся указатель, я засунул нос в записи ‒ в среднем приносят от трёх до пяти килограммов, хотя у некоторых энтузиастов доходит и до десяти.

‒ Пять двести, ‒ подвёл Армен итог и черкнул что-то карандашом на страничке.

"А неплохо", ‒ прикинул я, направляясь к выходу. В среднем три тонны макулатуры со школы, да примерно на четыреста школ в городе... Тысяча двести тонн макулатуры с города, это же сколько рощ этим сохраняется? А если по стране взять?

‒ Дюха, подожди меня! ‒ На углу нос к носу столкнулся со спешащим Паштетом. ‒ Я быстро.

Он рванул к воротам, а я отошёл вбок, любуясь воронами, затеявшими салки на коньке крыши напротив. Из задумчивости меня вывел хлопок по плечу.

‒ Привет, Дюх, ‒ приветливо улыбнулся Антон Веселов. ‒ А ты гигант. Это ж надо было так быстро сообразить и успеть извернуться... Спас наши шкурки.

‒ Сильно влетело?

‒ Ну... Могло быть заметно хуже, если бы не один шустрик, ‒ хитро подмигнул он. ‒ А так выгнала с дискотеки и пообещала, что, если ещё раз увидит с куревом в школе или около, испортит характеристики для поступления.

‒ Да ну их на фиг, Тони, эти вонючие палочки... В чём кайф-то? Ты же наверняка ещё не втянулся, так, для понтов куришь. Да ещё гребля твоя... Тебя тренер уроет, если узнает.

‒ Это да... Сразу в канале утопит, ‒ озабоченно нахмурился Антон. ‒ Ладно, я с этим сам разберусь. Привет, Паштет.

‒ Хелоу, Тони! ‒ К нам присоединился зарозовевший от быстрой ходьбы Пашка.

Мы развернулись и неторопливо зашагали к дверям школы.

‒ Анекдот хотите? ‒ воровато оглядевшись, предложил Антон. ‒ Политическая частушка. Только, чур, никому не рассказывать.

‒ Э-э-э... ‒ протянул я неуверенно.

‒ Ага, давай, ‒ часто закивал Пашка, обрадованный высоким доверием.

Мы приостановились, образовав кружок. Секретарь комсомольской организации школы наклонился к нам поближе и, отбивая ритм взмахами ладони, речитативом начал знакомые строки:

Обменяли хулигана

На Луиса Корвалана,

Где б найти такую блядь,

Чтоб на Лёньку поменять!

Я изобразил вежливую улыбку, обдумывая, как бы помягче вправить этому оболтусу мозги. Пашка заливисто рассмеялся и разродился в ответ другим образчиком фольклора:

Прошла зима, настало лето.

Спасибо партии за это!

За то, что дым идёт в трубе,

Спасибо, партия, тебе!

Парни поржали и вопросительно посмотрели на меня. Быстро перебрав в уме варианты в поисках наиболее безобидного, я выдал:

‒ Брежнев спрашивает Косыгина: "А как звали одноглазого русского полководца, который разбил Наполеона?" "Кутузов", ‒ отвечает тот. "А того английского одноглазого адмирала?" ‒ "Нельсон". ‒ "А как зовут этого хитрого одноглазого еврея?" ‒ "Моше Даян". ‒ "Ага... Так, товарищи, я не понял, а почему у нас маршал Устинов до сих пор с двумя глазами ходит?"

‒ Га-га-га!

Под дружное реготание мы ввалились в школу и двинулись в раздевалку.

‒ Тони... ‒ Дождавшись, пока Паштет начнёт спускаться в гардероб, я придержал Антона за локоть и полушёпотом продолжил: ‒ Ты голову-то включи... Тебе через два месяца экзамены выпускные сдавать, через четыре ‒ вступительные. Ты бы с политическими анекдотами на время завязал, а? А то получишь два дня рождения в пилотке. А если особо повезёт, то и три. Оно тебе надо?

‒ Да ну, брось... Я же знаю, кому рассказывать. Ты же не побежишь закладывать. И Пашка тоже.

‒ Эх... ‒ тяжело вздохнул я, ‒ минёр ошибается один раз. И тебе одного раза хватит, чтобы жизнь себе испортить основательно. Десять раз правильно человека оценишь, на одиннадцатый ошибёшься. И всё ‒ сливай воду, туши свет. Был подающий надежды секретарь комсомольской организации школы и кандидат на золотую медаль ‒ и нет его. Андестенд?

‒ Правильный ты... ‒ На физиономии Антона отразилась сложная гамма чувств, среди которых преобладала непоколебимая уверенность в светлом будущем. Он покивал каким-то мыслям и добавил: ‒ Пора двигать тебя в комитет.

‒ Спрашивать вступающих, сколько комсомольцев штурмовало Зимний и как звали лидера индийской революции? На фиг, на фиг... О себе лучше подумай. Я серьёзно.

‒ О'кей, спасибо за беспокойство. ‒ Тони дружески сжал моё плечо. ‒ Я учту. А насчёт комитета ты подумай. Нам нужны правильные ребята. Учишься нормально, политику понимаешь, с дисциплиной проблем нет, общественную нагрузку волочёшь хорошо.

‒ Э-э-э... ‒ замычал я от неожиданности, остановив рвущийся из глотки вопрос. Потом решил, что ничего страшного не будет. ‒ Какую нагрузку?

‒ Ты ж политинформатор?

Я на всякий случай кивнул. Что-то такое действительно смутно припоминается.

‒ Ну вот... Конфликтов в классе нет. У вас уже комсомольцев достаточно стало, надо кого-то от класса в комитет вводить. Пойдёшь?

Я на миг призадумался. С одной стороны, мне это нужно, как собаке пятая нога, с другой ‒ вот с такого мелкого безразличия страна и начала сыпаться. Начав менять историю по-крупному, неплохо бы и самому изменяться хоть в мелочах.

‒ Если выдвинут без подсказок со стороны, то почему нет? Иначе ‒ против.

‒ Вот как... ‒ на переносице Антона обозначилась морщинка. ‒ Ну так даже лучше... Ладно, пошли, что ли, переодеваться.

Мы поздоровались с тяжело поднимающейся из гардеробной Верой Соломоновной и, пропустив русичку, скатились по узкой лестнице. В отсеке, отведённом для переодевания нашему классу, я с радостью обнаружил свою палочку-выручалочку и, оттеснив её в сторонку, начал шепотком прояснять ситуацию:

‒ Зорь, у меня вопрос... Говорят, я ‒ политинформатор в классе?

‒ Опять за старое?

‒ Ну Зо-о-орь... Будь ласка.

‒ Ещё чего захотел, ‒ заулыбалась она чуть смущённо и уже громче сказала: ‒ Да хватит меня уже в тёмный угол волочь, через семь минут звонок!

‒ Боишься, что ничего не успеем?

‒ Я тебе успею!

С добродушной усмешкой наблюдаю, как по Зорькиным щекам начинают гулять пятна румянца. В этом возрасте вгонять девушек в краску так просто...

На мои плечи мягко опускаются чьи-то тёплые ладони, и в левое ухо ласково втекает бархатистый голосок подкравшейся Кузи:

‒ Отпусти Светика, обсуди со мной. Мы успеем.

"Вот зараза, ‒ отмечаю с невольным восхищением, ‒ даже слегка прижалась к спине!" А моему организму сейчас много ли надо, хватает и намёка... Кровь с готовностью прилила к скулам, запылали уши, мгновенно пересохло во рту. Типичные признаки стрессорной реакции, только усиленного диуреза недостаёт...

Роли поменялись, теперь забаву пытаются сделать из меня. Под аккомпанемент раздающихся вокруг девчачьих смешков поворачиваюсь и, пытаясь достойно выйти из положения, вальяжно тяну:

‒ Всего семь минут... Уж больно ты, Наташ, тороплива.

Демонстративно окинув меня сверху вниз оценивающим взглядом, она со зловредной улыбкой проворковала:

‒ Да было бы там из-за чего задерживаться.

Стремительно пролистав в уме варианты ответов, отсеивая пошлые, а таких оказалось неожиданно много, выдал первый прошедший через фильтр:

‒ Ты просто представить себе не можешь, как я счастлив твоей близорукости! ‒ И пока Наташа подбирала ответную колкость, повернулся к Зорьке: ‒ Ну, партизанка, будешь говорить?

‒ Буду... куда ж я денусь, ‒ преувеличенно горестно вздохнула Света, закатив глаза к низкому сводчатому потолку. ‒ Переобувайся быстрее и пошли.

Проскочив мимо злобно пыхтевшей Кузи, я переобулся и вырвался на волю. По дороге к классу выпытал, что политинформации проводятся по средам за пятнадцать минут до начала урока; есть три постоянных выступающих ‒ я, Сёма и Никита, и мы обычно заранее делим между собой темы выступлений. Понятно, надо на завтра готовиться.

Заняв своё уже привычное место за партой, я задумался. И что это Кузька ко мне цепляться начала? За три учебных дня уже два раза. Не помню я с её стороны к себе интереса. Да и не нужен он мне, пусть со своим студентом гуляет. Или она со многими заигрывает, оттачивая мастерство?

Покосился на красу класса, которая в этот момент собрала взгляды всех парней, прогулявшись с тряпкой от доски к раковине. Никакой вихляющей походки от бедра ‒ чуть томная, но естественная грация и изящество линий, как на штриховых рисунках Пушкина. Волнительное зрелище не портят даже инфернальные цвета школьной формы.

Намочила, вернулась, слегка приподнялась на цыпочках и начала, неторопливо изгибаясь в талии то вправо, то влево, протирать верх выщербленной кое-где доски, оставляя широкие мокрые полосы. Край юбки, и без того не очень длинной, лишь до середины бедра, при этом интригующе вздёрнулся на добрый десяток сантиметров, дав старт необузданному разгулу фантазии. Я невольно сглотнул и неимоверным усилием воли заставил себя обернуться. Эх, жаль, фотоаппарата нет ‒ феерическая картина приоткрытых ртов и остекленевших взглядов грезящих наяву ребят останется только в моей памяти.

Наклоняясь к портфелю, подмигнул неодобрительно поглядывающей Зорьке, затем достал учебник алгебры и громко пришлёпнул им по парте, прерывая чересчур затянувшееся прекрасное мгновение. По классу пронеслось клацанье смыкаемых челюстей, кто-то из парней за спиной нервно хохотнул, возобновился негромкий гул разговоров и движений.

Кузя, закончив подготовку доски к уроку, аккуратно сложила тряпку на полочку и двинулась по проходу: глазки скромно в пол, на лице неясным отблеском намёк на улыбку. Я проводил её оценивающим взглядом. Да, примерно сорок пять... хотя нет, чуть больше ‒ около сорока восьми килограммов лакомой плоти. Уткнул хмурый взор в парту. Предстоящие годы будут непростыми. Во всех отношениях...

Вторник, 29.03.1977, 15.25

Ленинград, Измайловский проспект

Обожаю пить молоко из прозрачного стекла. Сначала медленно вливаю его в ёмкость и наслаждаюсь тем, как проявляется из воздуха геометрически совершенная форма, будь то гранёный стакан или, увы, недоступный сейчас коньячный бокал. Потом, поворачивая то так, то этак, любуюсь цветом. Настоящее молока не белое, но и желтоватого оттенка в нём нет, лишь намёк на него, лёгкий отблеск невидимых жиринок, в микроскопических шариках которых и растворен аромат трав. Конечно, у восстановленного молока этот вкус убит, но вот у этого, полчаса назад налитого из бочки на углу, он есть. Я посмаковал первый глоток, прокатив чуть сладковатое молоко по небу. Да, однозначно, есть.

Вернул стакан на стол и нетерпеливо двинулся к плите. Выхватил из духовки разогретый бублик с маком и располовинил длинным острым ножом повдоль. Наклонившись, с наслаждением втянул чуть сдобный пшеничный аромат. Затем быстро уложил на срез тонкие ломтики сливочного масла, подровнял ножом, накрыл второй половинкой и несколько раз прижал, что бы пропитать мякоть. Бейгл имени стремени Яна Собески готов.

Откусил и, прикрыв глаза, чтоб не отвлекаться ни на что, вдумчиво прожевал. Запил молоком. Кайф...

Собрал со стола осыпавшиеся маковые зёрнышки и закинул в рот. Всё. Вот теперь можно заняться освоением новояза. Сёма на завтра выбрал Никарагуа, Никита ‒ НАТО и США, а мне достался Китай.

Придвинул стопку свежих газет, сдёрнул верхнюю и начал внимательно изучать первую полосу, начиная с орденов и лозунга "За нашу Советскую Родину". Дойдя донизу, аккуратно, за поля, что бы не запачкать пальцы легко смазывающейся сажевой краской, развернул. Взгляд сразу невольно метнулся к третьей полосе.

Да, это не лечится... Ну что мне стоило посмотреть обычное содержание третьей страницы "Красной Звезды"? Лень было руку протянуть и взять газету из стопки. Нет, понятно, если им будет надо, то извернутся, но как-то неудобно получается...

Ещё раз оглядываю третью полосу, сплошь забитую сообщениями агентства ТАСС на международные темы. Ни одной фамилии или звания советского офицера. Для изменения формата, возможно, потребуется оклик сверху. Ну... тем интереснее.

Борьба за мир на газетной странице идёт вовсю. И, что интересно, НАТО и США поругивают, но достаточно дипломатично, с постоянными отсылками к политике разрядки, а вот Китаю влетает по печени с неподдельной страстью.

Снова пробегаю глазами по строчкам:

"Не обращая внимания на предостережения японских патрульных кораблей, более 20 китайских рыболовных судов, вооружённых пулемётами, вновь вошли в воды островов Сенкаку. Газета японских коммунистов "Акахата" опубликовала сегодня заявление, в котором говорится, что территориальные притязания Китая представляют собой великодержавные действия, обусловленные отходом Китая от позиций научного социализма".

Или вот ещё:

"Подводя итоги недавнего визита в КНР президента Сомали С. Барре, зарубежные обозреватели сходятся во мнении, что пекинские лидеры оказали ему подчёркнуто тёплый приём, руководствуясь в основном соображениями антисоветизма. Пекин считает нынешний момент исключительно удобным для осуществления своих попыток внедриться в некоторые страны Африки с тем, чтобы оттуда провоцировать беспорядки и сеять рознь между развивающимися государствами".

Да, бьём наотмашь, из всех идеологических калибров. Смысл поддержания такого накала страстей не ясен, ведь не к войне же с Китаем готовимся. А переломить созданное в массах настроение потом, при налаживании отношений в будущем будет сложно. Они что, там наверху, ждут полной капитуляции китайского руководства? Глупо... Непонятная политика.

Правда, и китайцы отнюдь не агнцы. Один только тезис "о неизбежности в будущем большой войны", недавно подтверждённый на всекитайском собрании, чего стоит. Далеко не вегетарианцы. Похоже, пока несколько поколений руководителей там не сменится, с ними кашу не сварить.

Кстати о "сварить"... Я тут припомнил, что печёное яблоко с корицей ‒ это Томино слабое место. Мечтательно улыбаясь, открыл духовку и опять включил её на прогрев. Цыпа-цыпа-цыпа...

Тот же день, вечер

Москва, площадь Дзержинского

‒ ...по совокупности этих фактов, Юрий Владимирович, мы сейчас абсолютно убеждены в том, что Огородников действительно является агентом ЦРУ, информация из Боготы о вербовке в семьдесят четвёртом подтверждается, ‒ негромко докладывал генерал Бояров, неотрывно глядя на сидящего напротив Юрия Владимировича.

Андропов задумчиво слушал, слегка прикрыв глаза и уткнувшись подбородком в сложенные перед лицом ладони. Бояров неодобрительно покосился на упёртые в стол локти ‒ там, на левом рукаве светлого кардигана грубой вязки, надеваемого шефом КГБ в неофициальной обстановке, была заметна небрежная штопка.

"Ладно, это ещё ничего, ‒ вздохнув про себя, подумал генерал. ‒ Суслов вон третий десяток лет в одном и том же пальто ходит".

‒ Однако доказательной базы для его ареста и начала контригры у нас сейчас нет, он крайне осторожен. Будем работать дальше, ‒ завершил он доклад.

В кабинете повисла тишина. Андропов открыл глаза и, недовольно покачав головой, укорил:

‒ Плохо. Мы ведём с американцами важнейшие стратегические переговоры, и они видят наши карты ещё до того, как мы сделаем ход. Они же всё время на шаг впереди нас... Утечка из Управления по планированию внешнеполитических мероприятий МИДа ‒ куда это годится?! Этот Агроном имеет доступ к широкому кругу документов особой важности... И не убрать никак ‒ спугнём. Да и Андрей Андреевич не верит ни в какую. Что дальше делать думаете, Григорий Фёдорович? ‒ повернулся он к сидящему справа от него руководителю контрразведки.

Начальник Второго главного управления КГБ генерал-лейтенант Григоренко на мгновение задумался, затем осторожно вернул тонкую фарфоровую чашку на блюдце и начал излагать выработанный план:

‒ Юрий Владимирович, мы хотим использовать Огородникова в дальнейшем для стратегической контригры с американцами. Для этого надо склонить его к сотрудничеству, прижав к стене неопровержимыми доказательствами. Поэтому работа сейчас сосредоточена именно на выявлении доказательной базы. Нужны тайники, аппаратура, инструкции ЦРУ. К сожалению, в ходе негласных обысков нам пока не удалось их обнаружить, Агроном прячет всё очень качественно, по квартире всюду контрольки расставляет при уходе. Мы думаем так: приближается следующий раунд переговоров в Женеве по разоружению. По мере выработки нашей позиции Огородников будет стремиться передать данную информацию в ЦРУ. На подготовке к этому сеансу мы и хотим его взять. Мы обращаемся к вам с просьбой, ‒ Григоренко извлёк из папки рапорт и протянул через стол Андропову, ‒ санкционировать установку в его квартире аппаратуры для негласного наблюдения. Полагаем, что он готовится к сеансам именно там, в кабинете.

Андропов согласно кивнул и быстро черкнул разрешающую резолюцию.

Григоренко на пару секунд задумался, формулируя наиболее деликатную часть своего доклада, касающуюся Константина Русакова, бывшего зама Андропова в бытность того секретарём ЦК КПСС, а сейчас ‒ личного помощника Брежнева:

‒ Юрий Владимирович... Кроме всего этого, наблюдение выявило близкие отношения между Огородниковым и Ольгой Русаковой, дочерью Константина Русакова. Судя по всему, дело идёт к свадьбе...

Из рук в руки перешло несколько фотографий, на которых симпатичный мужчина с бравой выправкой нежно обнимает расплывшуюся девицу "за тридцать". Андропов проглядел снимки, раздосадованно шлёпнул пачкой по столу и, поднявшись, взволнованно прогулялся по кабинету. Постоял у окна, глядя на памятник Дзержинскому, потёр лоб и раздражённо бросил:

‒ Нет, товарищи, это надо прекращать... Русакова планируют через месяц на повышение. Нам только родственных связей секретаря ЦК КПСС с американским шпионом не хватало.

Решительно сел за стол, наклонился вперёд, собираясь что-то сказать, и внезапно замер, задумавшись.

‒ Так... ‒ протянул Андропов, придя наконец к какому-то решению. ‒ Есть информация, ‒ он неопределённо указал подбородком куда-то влево-вверх, ‒ что у нашего Агронома один тайник замаскирован под камень в гараже. В этом контейнере ‒ шифр-блокнот и инструкции ЦРУ. Второй тайник ‒ в раскручивающейся батарейке ручного фонарика, причём при обратной сборке у нас могут быть проблемы. И капсула с ядом в авторучке.

Побарабанил пальцами по столешнице, раздумывая, потом пристально посмотрел на подчинённых:

‒ Григорий Фёдорович, Виталий Константинович, пока это всё. За работу. При подтверждении информации ‒ немедленный доклад.

Покинув приёмную, генералы многозначительно переглянулись и молча прошли к лифту. Зубры контрразведки умели извлекать максимум из сказанного и ‒ особенно ‒ несказанного и сейчас стремительно просчитывали открывающиеся перспективы. В родном коридоре восьмого этажа с Григоренко свалилась привычно носимая маска невозмутимого шахматиста, и по лицу зазмеилась злорадная улыбка, увидев которую шарахнулся куда-то вбок не вовремя вышедший в коридор капитан. Григорий Фёдорович с усмешкой проводил подчинённого взглядом и многозначительно пробормотал:

‒ Ну что, Виталий, вот теперь поработаем... Похоже, мы их вскрыли, как консервную банку. Давай-ка через полчаса ко мне со свежими мыслями.

Бояров на пару секунд задержался перед своим кабинетом, с уважением глядя в спину удаляющегося начальника. Мелькнула мысль о несправедливости: кто такой Канарис, знают все, кто такой Григоренко, который ещё молодым капитаном в ходе десятков успешных игр как хотел водил за нос спецов абвера, не знает почти никто.

"Ладно, сочтёмся славой, ведь свои же люди, ‒ усмехнулся он, решительно заходя в кабинет и переключаясь на Агронома. ‒ Первым делом надо вырвать у этой скотины ядовитые зубы. Капсула с ядом в авторучке. Хм... ‒ Бояров схватил карандаш и задумчиво зажевал его торец, потом, просветлев лицом, схватил календарик. ‒ Эврика! У Игорька Перетрухина на этой неделе день рождения. Вот пусть в баньку сходит со своими подопечными из МИДа, попарятся, массаж сделают... А мы за это время изучим, что там за авторучка. А потом, если найдём капсулу, сделаем шахер-махер, и станут у него гранаты не той системы..."

Пододвинув лист бумаги, Бояров начал набрасывать график операции со списком привлекаемых специалистов.

Процесс пошёл, колесо Истории отдалилось от предыдущей колеи ещё на пару микронов.

Среда 30 марта 1977 года, день

Ленинград, Красноармейская улица

Нога за ногу плетёмся из школы, перебрасываясь шутками. К сожалению, до Томиного дома всего метров четыреста ‒ даже неторопливо бредя, мы пройдём эту дистанцию минут за десять. Ну ещё немножко можно будет у парадного потоптаться. Перехватываю в левую руку оба портфеля и пускаю в ход домашнюю заготовку ‒ достаю из конверта, вложенного во внутренний карман куртки, два самодельных батончика мюсли. Неторопливо помахал приманкой перед чуть вздёрнутым носиком:

‒ Хочешь?

‒ Что это? ‒ в изумлении разве что не обнюхала.

‒ Сладкие батончики вчера испёк. Геркулес с тёртым яблоком, корицей, изюмом и мёдом. Вкусно, ‒ тяну тоном профессионального соблазнителя и смачно откусываю от своей порции. Действительно вкусно, мёда с корицей не пожалел.

‒ Спасибо!

Батончик энергично вырван у меня из рук, и мы захрустели на пару.

‒ Мм... ‒ закатив глаза к небу, проговорила Тома. ‒ Здоровски... Сложно готовить?

Перед подсечкой делаю драматическую паузу, словно что-то припоминаю, потом небрежно роняю:

‒ Да нет, наоборот ‒ просто. Хочешь завтра после школы зайти ко мне? Пообедаем, и я проведу инструкторско-методическое занятие. За час управимся. Кстати, обжаренный геркулес можно не только в батончик формировать, но и россыпью делать, а потом с молоком на завтрак. Тоже вкусно. И полезно.

Тома с задумчивой грустью разглядывала огрызок батончика в руках. Я замер с деланым безразличием. Ловись, рыбка, большая и маленькая...

‒ Я подумаю, ‒ лукаво улыбнулась девушка.

Хм... Мою невинную хитрость раскусили?

‒ Угу... ‒ В бурчание невольно прокрались недовольные нотки. Чтобы их скрасить, резво продолжаю: ‒ Впрочем, я сейчас наладил производство, на свой один небольшой батончик в день можешь смело рассчитывать.

‒ Я подумаю, ‒ повторила она. ‒ Можно и у меня пообедать. Я у тебя чай уже пила, теперь твоя очередь. А потом покажешь.

‒ Прокормишь? У меня после школы аппетит зверский. ‒ Пытаясь скрыть довольную улыбку, следующие два шага делаю чуть-чуть короче, чтобы немного приотстать. Мимика у меня предательски открытая, плохо подчиняется даже прямому волевому контролю. Видимо, тоже возрастная особенность.

‒ Порадуешь своим жором бабушку, она вечно ворчит, что меня не накормить.

Ах ты ж чёрт, там бабушка водится... Улыбка стекла с лица, сменившись озабоченным выражением. С другой стороны, подумаешь, бабушка... Как будто я всерьёз рассчитывал на что-то ощутимое от этого обеда. Окидываю Томин профиль оценивающим взглядом. Да, до первого поцелуя ещё как до небес ‒ семь вёрст и всё лесом...

‒ Главное, не напугать с первого раза своим аппетитом старушку слишком сильно.

Тома жизнерадостно рассмеялась:

‒ Это вряд ли, она у нас хлебосольная. Пока, как пузырь, за столом не раздуешься ‒ не выпустит.

‒ Так когда, говоришь, я смогу познакомиться с этой достойной женщиной?

Со смехом сворачиваем на Москвину, на повороте нас с понимающей полуулыбкой энергично обгоняет химичка. Дав Елене Дмитриевне отойти, объявляю:

‒ Анекдот. Знаете ли вы, что у Лжедмитрия Второго была дочка Елена? Елена Лжедмитриевна.

Переждав хихиканье, продолжаю:

‒ Сейчас проверю, как ты арифметику знаешь. Помнишь, что Владимир Ильич сказал про коммунизм, советскую власть и электрификацию?

‒ Э-э-э... Коммунизм ‒ это советская власть плюс электрификация?

‒ Угу... Смотри.

Я поднял с земли прутик, обломал мягкий кончик и вывел на склоне подтаявшего сугроба: "К = СВ + Э".

‒ Теперь скажи мне, чему, по правилам арифметики, равна электрификация?

Тома задумалась на секунду, потом фыркнула в ладошку и насмешливо скосила на меня глаза:

‒ Это чему ты честную комсомолку пытаешься научить? Кое-кому из моей родни такая арифметика может не понравиться.

Комсомолка... Пару секунд рассматриваю длинные, болтающиеся почти до пояса, ушки серой пуховой шапочки, изо всех сил стараясь вести себя взросло. Потом машу на всё рукой и несильно дёргаю за ушки, надвигая край шапки Томе на брови. На мгновение замираем, глядя друг на друга, и вот я уже легко бегу, набирая скорость, через пустую дорогу, на вдохе слышу кислый запах ржавчины трамвайных рельсов, мельком любуюсь переливами бензина на мокром асфальте, в ушах ‒ шум ветра...

Взлетаю на тротуар, увернувшись от заполошно шарахнувшегося из-под ног голубя, сворачиваю левей, туда, где в воздухе разлит горьковатый запах разбухшей от влаги коры тополей, и кошу взгляд назад. В полутора шагах за мной несётся тонконогий оленёнок: из-под шапки кое-где вырвались на свободу рыжевато-каштановые прядки, ноздри раздуваются в наигранном гневе, на губах танцует довольная улыбка. Пробегаю ещё метров пять и, резко остановившись, разворачиваюсь, вскидывая портфели в стороны.

Ах как жаль, что нет снежной целины за спиной! Многое бы сейчас отдал за то, чтобы увлечь влетевшую в меня девчонку в пушистую белизну и, падая спиной в хрустящую мякоть, увидеть над собой распахнувшуюся высь и изумление в приближающихся глазах...

Четверг 31 марта 1977 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

"Всё хреново", ‒ подвёл я черту под анализом и с укоризной посмотрел на портреты членов Политбюро. Не оправдали они моих надежд, вместо плана ‒ руины. Нет и не будет никакого патрона... Не к кому идти, стучаться, писать и что-то доказывать. Нет адекватного лидера со стратегическим мышлением, со способностью на поступок. Некому предъявлять доказательства предстоящей катастрофы, не с кого требовать смены курса.

Брежнев и раньше не был стратегом, выполняя, правда, достаточно качественно, роль арбитра. Но вот уже три года, как началась его деградация, причём именно сейчас ситуация впервые стала по-настоящему тяжёлой. Дошло до того, что мы уклоняемся от организации встреч с президентом США из-за боязни, что Первый что-нибудь начудит даже при встрече в составе делегаций.

Ещё долгие пять с половиной лет он будет лежать шлагбаумом на пути страны, наглухо перекрывая любые спасительные манёвры. И не прервать никак этот долгий сумрак... Пристрелить, что ли?

Я всерьёз задумываюсь. Совесть... Совесть поплачет и заткнётся в уголочке. Увы, когда у тебя такая цель, то это оправдывает любые средства. Или нет? Вопросик... Тяжела ты, жизнь прогрессора.

В принципе это реализуемо. Система охраны, любимые места отдыха и распорядок дня для меня не будут секретом. Но вот уйти, скорее всего, не удастся. Наверняка не удастся. Достанут. А это значит, что больше ничего не сделаю. А тогда смысла убирать Брежнева нет. Систему менять надо, а не царя горы. Если бы за ним стояла генерация гигантов мысли, которым он не даёт дорогу... Но ведь нет таких.

Покрутив ещё раз так и эдак идею с устранением Брежнева, выкидываю её на свалку и возвращаюсь к кремлёвским небожителям.

Номер "два" в табели о рангах ‒ Михаил Суслов. Такой же старец, как и Брежнев, перенёс в прошлом году инфаркт и теперь работает не более четырёх часов в день. Фанатичный догматик, начётчик и упрямый педант. Основная область интересов ‒ марксистская схоластика и охранение идеологической целомудренности. Не претендует на первую позицию, удовлетворяясь ролью "серого кардинала", и поэтому пользуется абсолютным доверием Брежнева.

Номер "три" ‒ Подгорный, Председатель Верховного Совета. Чванливый чинуша, нахраписто претендующий на лидерство. Ни ума, ни совести. К счастью, его вот-вот "уйдут на пенсию". И слава богу. А освободившуюся должность Брежнев присоединит к своей и станет, помимо всего прочего, ещё и номинальным главой государства.

Алексей Косыгин, предсовмина, главный по экономике. Светлейшая голова, эрудит, трудоголик и ярый сторонник плановой экономики. В прошлом году перевернулся, плавая на байдарке, и прошёл через клиническую смерть. Не оправился и уже не оправится. Сейчас это бледная тень прежнего Косыгина.

Вообще экономическому блоку в Политбюро не повезло сильнее всех. В стране раскручивается структурный кризис, а руководители экономики еле живы. Косыгин безнадёжно сдал. Мазуров, ещё достаточно молодой по советским меркам ‒ всего шестьдесят три года, заместитель, не сработался с Брежневым и через год будет выдавлен на пенсию. К тому же тоже серьёзно болен. Ответственный за промышленность Кириленко уже начал впадать в маразм. Главный над селом ‒ Кулак, любитель выпить и закусить, через год умрёт от инфаркта. Фактически всей текущей работой Совета Министров руководит семидесятитрёхлетний Тихонов, который даже не кандидат в члены Политбюро.

Все силовики и примыкающие к ним полностью верны своим патронам. Андропов в КГБ, Устинов в Министерстве обороны и Громыко в МИДе никогда не пойдут против Брежнева. Замыкающийся на Суслове Пельше приближается к восьмидесятилетию.

Из них лишь Андропов имеет ресурс, который может быть использован для поворота к реформам, но сейчас он номер "шесть-семь" в кремлёвской иерархии и абсолютно лоялен Брежневу. Абсолютно. Дословно выполняет распоряжения, даже когда категорически не согласен.

Кто там ещё в Политбюро остался? Региональная четвёрка из Гришина, Романова, Щербицкого и Кунаева представляет крупные города или регионы ‒ Москву, Ленинград, Украину и Казахстан. Общесоюзными проблемами не занимаются, классические партийные функционеры. Кто-то чуть лучше, кто-то чуть хуже, но никого из них не заподозрить в способности пойти против возвысившего их Брежнева.

Всё. Тупик. Нет точки опоры, не перевернуть мир.

Я оделся и пошёл бродить в дурном настроении. Ходил, вглядываясь в лица людей. Неужели вот эти самые прохожие через двадцать лет научатся в ответ на просьбы бросать "нет" не задумываясь? Неужели ничего нельзя изменить?..

Задрал голову, рассматривая сквозь голые ветви деревьев небо. Ну не может же такого быть, чтобы разумный человек с таким ресурсом, как у меня, не смог улучшить историю. Не может! Значит, не там рою, мыслю шаблонно. Давай, думай дальше...

Тот же день, вечер

Москва, Кремль, здание Совмина, объект "Высота"

‒ Да я уже сколько раз говорил: надо гнать из страны тех, кто не хочет здесь жить. Обойдёмся и не заметим! ‒ Леонид Ильич недовольно пристукнул ладонью по столешнице, ‒ Сахарова этого и других евреев. Надоели все эти Азбели, Нудели и Кандели хуже горькой редьки, не хотят ‒ и не надо! Скатертью дорожка!

‒ По Сахарову есть заключение Министерства среднего машиностроения, что он по-прежнему является носителем государственной тайны, ‒ скорбно сообщил Устинов.

‒ Гадёныш, ‒ прошипел побагровевший Подгорный. ‒ Пользуется своей безнаказанностью.

Брежнев обиженно насупился, похлопал по карманам пиджака, извлёк массивный тёмно-зелёный портсигар и попробовал достать сигарету. Портсигар упорно сопротивлялся. Раздосадованный Леонид Ильич посмотрел на часы и растерянно пожаловался собравшимся:

‒ Ну вот... Врачи сказали сократить курение, а умельцы Юрия Владимировича и рады стараться, изготовили вот эту пакость ‒ открывается не чаще, чем через сорок пять минут... Володя, ‒ повернулся он к своему начальнику охраны, ‒ посиди рядом, покури на меня. ‒ Опустив взгляд в бумаги и что-то вспомнив, опять начал заводиться: ‒ Кстати, этот Сахаров всё больше распоясывается, ведёт себя уже просто по-хулигански. Вон мне Юрий Владимирович сообщил, дошло до того, что он с милиционером подрался около суда, с женой на пару... Хотя то, что он бабу на старости лет полюбил и женился, молодец. За это я его пожалел. Глядишь, маленькие цукерманы появятся.

‒ Гы-гы-гы, ‒ зашёлся жирным хохотом Кулак, залились подобострастным смехом Романов и Гришин.

Андропов повёл глазами вправо: ухмыляется в кулак Щербицкий; уткнув глаза в стол, вяло улыбается Кунаев; сидящий с отсутствующим видом за торцом стола Косыгин озабоченно листает какие-то документы. Быстро метнул взгляд влево: на другом торце стола с постной миной сидит, второй час держа прямую спину, Суслов; о чём-то своём шепчутся, наклонившись друг к другу, Устинов и Громыко.

Прямо по центру тем временем происходит сюрреалистическое для стороннего наблюдателя действо: сидящий за спиной Брежнева охранник нагло курит прямо на заседании Политбюро, пуская дым в сторону генсека. Леонид Ильич чуть шевельнул головой, поймал носом текущую из-за спины струйку и с удовольствием втянул длинным вдохом.

‒ Да! ‒ неожиданно заулыбался он, вспомнив что-то приятное. ‒ Я ж тут на охоте кабана рекордного завалил! Егеря выследили одно стадо ‒ а там секач больше метра в холке! Я в Завидово рванул, Костика с собой сдёрнул, ещё ехать не хотел, дурашка. Егеря оклад сделали, вышки поставили, мы с ним встали. А красиво-то как вокруг... Аж жить хочется... Как там у Есенина... ‒ Взгляд Леонида Ильича провалился куда-то внутрь, и, чуть помолчав, он с неожиданной экспрессией продекламировал:

Заколдован невидимкой,

Дремлет лес под сказку сна,

Словно белою косынкой,

Подвязалася сосна...

Тут он сбился, огорчённо подвигал бровями и, просветлев, продолжил:

‒ М-да... Или вот ещё:

На пушистых ветках снежною каймой

Распустились кисти белой бахромой.

И стоит берёза в сонной тишине,

И горят снежинки в золотом огне.

‒ Да... ‒ Взгляд генсека мечтательно затуманился. ‒ Гайщики стадо из хмызняка на нас выгнали, слышу ‒ ломится кто-то на нас. Вывалился чуть левее ‒ не кабан, кабанище! Лет десять таких не видел. Я за деревом тихонько карабин поднял, у них же боковое зрение сильное, секут всё вокруг, и шмальнул его на бегу прямо под ухо, метров с тридцати пяти. Сразу с копыт свалился.

Гордо оглядев собравшихся, поднял палец и с широкой улыбкой добавил:

‒ Так вот к чему я это рассказываю... Егеря этого кабана, когда выследили, Сахаровым назвали. Так что завалил я этого цукермана! Вот не сообразил сказать из головы чучело сделать, подарил бы на день чекиста твоему Бобкову, Юрий Владимирович, в кабинет на стену.

‒ Замечательная история, ‒ с заметным сарказмом подвёл черту Суслов. ‒ Товарищи, предлагаю продолжить обсуждение оставшегося вопроса.

Михаил Андреевич обвёл членов Политбюро тяжёлым взглядом, словно учитель гимназии ‒ класс с расшалившимися учениками. Все дружно уткнулись в бумаги.

‒ Материалы Комитета государственной безопасности убедительно доказывают наличие широких связей между ЦРУ и рядом граждан еврейской национальности, которым отказано в выезде по режимным соображениям, ‒ продолжил он. ‒ ЦРУ даёт им прямые указания на то, какая именно информация интересует США в первую очередь. ‒ Суслов пошелестел страницами и обвиняюще ткнул узловатым пальцем в найденный параграф. ‒ Вот, например, перехвачены задания так называемым диссидентам на сбор информации о разработках клистронов большой мощности для радиолокационного наведения, аппаратуры связи для подводных лодок, телевизионной аппаратуры разведывательных спутников. Налажена передача инструкций от ЦРУ через замаскированные под камни контейнеры, обратная передача материалов осуществляется с использованием приёмов конспирации. Эта деятельность поощряется материально путём передачи посылок с Запада и обещаниями оказания помощи после эмиграции. Налицо развёртывание на базе так называемых диссидентов полноценной разведывательной сети, действующей против СССР. Наши законные меры по пресечению разведывательной и подрывной деятельности Запад использует в пропагандистской кампании по защите так называемых прав человека, хотя у самих рыло в пуху дальше некуда. Вот, Юрий Владимирович, сколько у нас сейчас сидит по семидесятой статье?

‒ Сто двадцать два человека, ‒ не задумываясь, отбарабанил ответ Андропов.

‒ Вот... ‒ Суслов ещё раз поискал что-то в папке и, дальнозорко отставив найденный лист на расстояние, прочёл: ‒ "Только в одном Ольстере за последние семь лет погибли более полутора тысяч человек, а несколько тысяч человек брошены в тюрьмы и лагеря по упрощённым судебным процедурам". В США за последние пятнадцать лет ФБР провело расследование в отношении полумиллиона американцев по обвинению в "подрывных действиях", и мы все прекрасно знаем о наличии у них политических заключённых с левыми взглядами. Они не чураются прямых провокаций против нас и постановочных действий. Например, голодовки эти фальшивые... Тьфу, прямо по Ильфу и Петрову ‒ днём эти диссиденты голодают перед иностранными журналистами, а по ночам жрут. Как эта Гальперина сказала с простотой, что хуже воровства: "Если они будут голодать по-настоящему и заболеют, то некому будет руководить нашим движением". Что делать с этими паразитами? Вот Леонид Ильич предлагает гнать в шею, чтобы одна паршивая овца не заразила всё стадо. Дмитрий Фёдорович против по соображениям сохранения государственных секретов. Юрий Владимирович, ваше предложение?

‒ Хм... ‒ осторожно прокашлялся Андропов. ‒ Товарищи, я считаю, со шпионажем надо бороться в рамках закона, традиционными методами: накапливать улики, доказательную базу, судить и предавать эти дела гласности. Тут всё понятно, и сил на это у нас хватает. Что касается подрывной деятельности, то отказ от активных мер по её пресечению чреват самыми серьёзными негативными последствиями. Идти на принципиальные уступки в этом вопросе невозможно, поскольку стоит нам дать где-то послабление, прогнуться под них ‒ и они тут же начнут предъявлять нам другие неприемлемые требования. Поэтому надо пользоваться нашей семидесятой статьёй без всякого стеснения. На самом деле такие же статьи существуют в уголовных кодексах и западных стран. ‒ Юрий Владимирович быстро пролистал какой-то документ и зачитал отчёркнутую выдержку: ‒ В уголовном кодексе Италии говорится: "Гражданин, распространяющий тенденциозные сведения о внутреннем положении государства, способные ослабить кредит или престиж государства, наказывается тюремным заключением сроком не менее пяти лет". Заметьте, даже не "лживые", а "тенденциозные"! А вот как сформулирован параграф сто тридцать один уголовного кодекса ФРГ: "Тот, кто публично распространяет искажённые факты с тем, чтобы оклеветать государственные учреждения или постановления верховных органов, карается лишением свободы сроком до двух лет". Так что лицемерят они на Западе, надо это разоблачать активнее. Вот мы в "Известиях" месяц назад опубликовали статью с доказательствами связи ЦРУ с так называемыми диссидентами, и они сразу сдали назад, уменьшили активность подрывных и разведывательных операций. Наступательнее надо быть.

‒ А ты-то сам, Михаил Андреевич, что думаешь? ‒ поинтересовался Брежнев.

‒ Диссиденты существуют благодаря поддержке Запада, ‒ уверенно рубанул Суслов. ‒ Оторви их от Запада ‒ и нет диссидентства. Оттуда поддержка, деньги. Посмотрите на сообщения западной печати. Она в течение многих лет оперирует одними и теми же фамилиями, ссылается на два-три десятка "диссидентов". А что это за люди? Или прожжённые циники, рядящиеся в тогу правозащитников здесь, чтобы по выезду из страны получить тёпленькое местечко журналиста в какой-нибудь антисоветской газетёнке или пропагандиста на радио; или националисты ‒ бандеровские прихлебатели и фашистские прихвостни; или откровенно больные люди, страдающие комплексом правдолюбца. Застревают в инфантильности с её борьбой за абстрактную справедливость, зацикливаются на мелочах, не видя наших громадных достижений. Нет, товарищи, я считаю, ‒ прихлопнул он ладонью, ‒ одних выпустишь, другие появятся. Держать их здесь, рвать связи с Западом, ловить шпионов, вести контрпропаганду, выявляя двойные стандарты. И ничего, ни-че-го из этих провокаций против нас не выйдет. У них у самих всё пылает и на собственном дворе, и вокруг. Кризис в США, забастовочное движение нарастает, антивоенное на подъёме, в Латинской Америке восстания одно за другим, диктатуры вот-вот как домино посыплются. Из Азии империалистам пинка уже дали знатного. Исторические прогнозы марксизма-ленинизма подтверждаются, правда на нашей стороне!

‒ Андрей Андреевич?

Громыко чуть шевельнулся, перетекая из расслабленно-вальяжной в элегантно-деловитую позу, выдержал мхатовскую паузу и начал веско излагать:

‒ Товарищи, очевидно, что каким-либо образом расшатать советский строй эти отщепенцы не в состоянии. Следовательно, мы должны принимать во внимание два аспекта: их участие в шпионской деятельности и то, как освещается наша борьба с их противоправными действиями в буржуазной печати. На мой взгляд, и там и там нет больших проблем. Ведомство Юрия Владимировича достаточно эффективно пресекает шпионаж, наши суды, опираясь на неопровержимую доказательную базу, выносят справедливые приговоры. Антисоветская деятельность также пресекается в соответствии с законом, причём используемые нами правовые нормы не жёстче тех, которые в ходу в западных странах. Нам надо спокойно отвергать претензии Запада поучать нас и последовательно указывать на использование ими двойных стандартов и их собственное неблагополучие с правами человека. Примеров тому не счесть. Режим в Чили массово истязал и истязает политических заключённых, расстреливает по приговорам военных трибуналов, устраивает теракты против своих политических противников даже на территории США ‒ и что, кто-то слышал, чтобы США или страны Западной Европы их за это осудили? То же самое можно сказать о режиме "чёрных полковников" в Греции, Франко в Испании. Десять лет назад в Индонезии Сукарно устроил резню сторонникам левых взглядов, более полмиллиона человек убито, семьями вырезали, вместе с детьми. Запад им рукоплескал, более того, ЦРУ передавало индонезийской военщине проскрипционные списки с указанием, кого ещё надо уничтожить. И они собираются учить нас правам человека? Не смешно. Не стоит поддаваться их давлению, я согласен с Михаилом Андреевичем и Юрием Владимировичем, ‒ оно лицемерно.

‒ Ну... ‒ протянул Леонид Ильич с некоторым сомнением. ‒ Может, оно и верно по сути... Просто так хочется эту погань побыстрее вымести из страны метлой, ‒ выдохнул он искренне. ‒ Ладно, снимаю я своё предложение. Товарищи, у кого-нибудь есть ещё соображения?

‒ Нет, нет, нет, ‒ дружным эхом раздалось со стороны регионалов. Косыгин молча покачал головой.

‒ Ну и хорошо, тогда так и принимаем... Э-э-э... Продолжить неустанную борьбу с происками империалистических сил, усилить наступательность нашей пропаганды, жёстче вести борьбу с разного рода отщепенцами, используя для этого все предоставленные законом средства. Кто "за"? "Против"? Единогласно. Товарищи, на этом повестка заседания Политбюро исчерпана, спасибо за работу.

Андропов первым торопливо вышел из зала и притормозил в ореховой комнате, дожидаясь Громыко и Устинова. Вдоль стенки тенью проскользнул порученец и, протягивая записку, негромко доложил:

‒ От Григоренко звонок был.

Юрий Владимирович развернул лист.

"В гараже Агронома обнаружены исчерпывающие доказательства".

‒ Так... ‒ протянул председатель КГБ вполголоса, уставившись сквозь капитана невидящим взглядом. ‒ Так...

‒ Ну, Юра, ты идёшь? ‒ положил ему руку на плечо подошедший Устинов.

Андропов завертел головой, выискивая Громыко.

‒ Вы езжайте, я задержусь. Надо с Андреем Андреичем переговорить и потом к себе вернуться. ‒ Он озабоченно помотал головой и добавил: ‒ Информация важная пришла.

‒ Плохая? ‒ уточнил Устинов, пристально вглядываясь в глаза.

‒ Ещё не понял до конца... Многозначительная. Осталось в этих значениях разобраться, ‒ слабо улыбнулся Андропов.

‒ Ну ладно, разбирайся, я тоже к себе поехал.

‒ Я вот всё думаю, Дмитрий Фёдорович, когда вы спите? Порученца своего хоть пожалейте.

‒ А мне много не надо, организм такой... Пять часов сна ‒ и я как огурчик, готов к труду и обороне, ‒ засмеялся Дмитрий Фёдорович. ‒ А порученцев у меня два, нечестно так гонять одного было бы... Это я могу восемнадцать часов работать, их-то что мучить?

Устинов посмотрел на скопившихся в ожидании лифта членов Политбюро, махнул рукой и, стремительно обогнув дежурного прапорщика, почти бегом начал спускаться по лестнице. Завистливо поглядев ему вслед, Андропов повернулся и пошёл наперехват к вышедшему наконец из зала заседаний Громыко:

‒ Андрей Андреевич, пошушукаться надо.

‒ Надолго?

‒ Минут пять.

‒ Хм... ‒ Громыко на мгновение задумался. ‒ А давай тогда по Кремлю прогуляемся?

‒ Хорошо.

Спустились на лифте с третьего этажа Сенатского дворца и вышли в узкий пустынный скверик, протянувшийся между дворцом и Арсеналом.

‒ Ну что у тебя там?

Андропов крутанул головой, озираясь, и медленно заговорил, тщательно подбирая слова:

‒ Андрей Андреевич, к сожалению, информация о вербовке вашего Огородникова подтвердилась, сегодня получены исчерпывающие доказательства его предательской деятельности.

‒ Огородникова? ‒ Громыко деланно наморщил лоб. ‒ Не помню такого...

‒ Да, Огородникова, ‒ терпеливо повторил Андропов. ‒ Того самого, из отдела стратегического планирования МИДа, вашего помощника. Мы с вами в конце февраля говорили о нём, тогда были только веские подозрения, сейчас получены материальные доказательства.

‒ Ах, этого Огородникова... Да, вроде есть такой. ‒ Громыко с задумчивым прищуром полюбовался на кремлёвские зубцы, выделяющиеся чётким изломом на фоне темнеющего неба. ‒ Ладно, это ваш хлеб ‒ шпионов ловить, вот и ловите, советовать не буду. А мне ещё в посольство Кипра на приём надо ехать. У них национальный праздник, день начала освободительной борьбы против английских колонизаторов, надо их с этим поздравить. ‒ Андрей Андреевич повелительно махнул своему ЗИЛу.

Монументально устроившись на заднем сиденье, Громыко, словно внезапно что-то вспомнив, воскликнул:

‒ Представляешь, Юра, я тут по улице Горького намедни решил прогуляться, зашёл в гастроном и не обнаружил в продаже сельтерской воды! А ведь, помню, лет двадцать назад ещё была... Что-то у нас, похоже, разладилось. Вот о чём голова болеть должна. ‒ И дверь мягко захлопнулась.

Андропов чуть поморщился вслед неторопливо разгоняющемуся ЗИЛу, втянул поглубже воздух и побрёл к своей машине, бездумно скользя взглядом по брусчатке. Исчерпывающие доказательства, значит... Понять бы ещё цели тех, кто вкинул это письмо. Отвлечь силы и внимание от чего-то более важного, перегрузив работой по проверке?

Выскочивший из машины офицер охраны распахнул заднюю дверь, и Андропов неторопливо опустился на кожаное сиденье. Глаза привычно выделили в окружающем пейзаже малахитовую патину Царь-пушки. Хотя и не пушка это... Прошлым ранним летом, когда необычно тёплая погода выгнала цветы сирени ещё в начале мая, как-то на прогулке после заседания Политбюро Дмитрий Фёдорович целую лекцию прочёл. Пушка, оказывается, это когда длина ствола составляет не меньше сорока калибров, а здесь только четыре. Бомбарда это, стенобитная бомбарда. Клали такие на землю, задний торец упирали в глубоко забитые сваи, направляли на стены и кидали каменные ядра. На каждый выстрел уходило по несколько часов, но игра стоила свеч, даже мощную стену можно было продолбить за пару недель.

Машина, распугав резвящихся в луже воробьёв, тронулась, и мысль опять скользнула к непонятной игре с советской контрразведкой. Хотят вышибить ключевых сотрудников? Всё-таки в списке два генерала, из КГБ и ГРУ, чрезвычайный посол при ООН.

Да нет, вряд ли... Одно только "мы знаем, что вы знаете" стоит дороже. Сколько, интересно, человек в курсе об операции с Агрономом? Пятнадцать ‒ двадцать, сердцевина контрразведки. Получается, утечка идёт отсюда, и они нам с лёгкостью сдают этот источник? Тогда это начало крупномасштабной стратегической игры, в дебюте которой хотят втереться в доверие, чтобы потом втюхать какую-то дезу. Чем больше дары данайцев, тем опаснее их принимать.

И это только то, что касается Огородникова. А если что-то ещё подтвердится? Страшно представить, что они хотят получить взамен, жертвуя таким количеством фигур.

Перед Боровицкими воротами правительственный ЗИЛ взяли в коробочку машины сопровождения: вперёд вырвался расчищающий дорогу "лидер", сзади и чуть сбоку пристроился "скорпион" со снайпером. После инцидента в шестьдесят девятом, когда именно у Боровицких ворот психически неуравновешенный террорист пытался выстрелить в Брежнева, такое сопровождение стало обязательным для всего высшего руководства страны.

Со стороны эта группа казалась единым многочленным организмом. Водители действовали так слаженно, что создавалось впечатление, будто корпуса машин соединены невидимыми жёсткими сцепками, ‒ при любой эволюции расстояние между ними оставалось неизменным. Кортеж проскочил ворота, чёрной стрелой пролетел по длинному спуску и, заложив широкую дугу по площади, вырвался на вычищенный от машин проспект Маркса.

Скорость ушла за сотню, справа промелькнул Манеж, затем Исторический музей с афишей "Советское изобразительное искусство к 60-летию Октября" на весь фасад. Ещё один лёгкий поворот направо, и проспект Маркса оперся в памятник Дзержинскому. ЗИЛ неожиданно ловко очертил полуовал вокруг Феликса Эдмундовича, скользнул вдоль монументального светло-жёлтого фасада, завернул за угол и нырнул во внутренний дворик через предусмотрительно распахнувшиеся тяжёлые ворота.

‒ Григоренко и Боярова через двадцать минут ко мне, ‒ бросил Юрий Владимирович секретарю, проходя через приёмную.

В кабинете первым делом откатил вбок дубовую фальшпанель, быстро набрал код и с усилием приоткрыл массивную дверцу напольного сейфа.

‒ Так... ‒ пробормотал он, в очередной раз проглядывая фотокопию изъятого письма. ‒ Ну тогда проверим, не завелась ли действительно у нас в архиве крыса...

Глава 7

Суббота 2 апреля 1977 года, вечер

Ленинград, Измайловский проспект

На часах ‒ без четверти девять вечера. Большая порция макарон по-флотски с крупно натёртой морковкой, лучком и приличным фаршем из говядины ‒ это вещь! Особенно под просмотр "Кабачка "13 стульев". Действительно забавные юмористические миниатюры: молодой Державин в роли ведущего, Спартак Мишулин ‒ пан директор, пан спортсмен, пан Зюзя, пани Моника... Местами было неожиданно смешно, но теперь надо поработать. Покосился на папу с мамой, чаёвничающих в креслах в ожидании начала программы "Время". Похоже, пора, полчаса меня точно никто беспокоить не будет.

‒ Пойду почитаю... ‒ Потягиваясь, выполз из-за журнального столика и поволок тяжёлый стул на место.

Родители синхронно кивнули головой. Вот и славно. Притворил дверь в свою комнату, включил настольную лампу, достал черновик и начал составлять очередное послание к сильным мира сего. Хуже от этой информации стать не должно, а лучше ‒ может. В любом случае надо нарабатывать авторитет, так или иначе потом пригодится.

"Наши модели ценообразования с высокой степенью вероятности предсказывают:

1. Цена на нефть сохранится на текущих уровнях по апрель 1979 года. Далее рост, средняя годовая цена, $/баррель: 1979 год ‒ 25; 1980 год ‒ 36.

2. Цена на золото снизится с текущих уровней на 10 % к середине июня 1977 года с последующим 35 % ростом к первой половине марта 1978 года. После 10 % коррекции вниз к концу апреля 1978 года ‒ рост на 40 % с пиком в конце октября 1978 года.

3. Цены на пшеницу будут повышаться во вторых полугодиях 1977 года и 1978 года. Суммарный рост ‒ на 40 %.

Прогнозы в пунктах 1-3 не учитывают влияние, которое может оказать на рынок информированный о прогнозе крупный спекулянт.

Рекомендуем учесть следующую информацию:

1. На лето текущего года мы прогнозируем климатическую аномалию в Бурятии со среднедневной температурой выше тридцати градусов в течение длительного времени. На 1978 год наша климатическая модель прогнозирует рекордный урожай зерновых на территории СССР. Целесообразно отказаться от закупок зерна за рубежом для запланированного существенного наращивания запасов в госрезерве. 1979 год, напротив, прогнозируется нами засушливым в основных сельскохозяйственных регионах страны.

2. Наши экономико-социологические модели показывают, что чрезмерное потребление западных кредитов Польской Народной Республикой приведёт к резкому росту социальной напряжённости в 1980-1981 годах и политической дестабилизации вследствие массовых публичных протестов. Расчёты возвратности кредитов польских экономистов основаны на чрезмерно оптимистичных предположениях об эффективности использования средств и не учитывают рост ставок заимствования при рефинансировании долгов (мы прогнозируем удвоение ставки заимствования Польши к 1980 году).

3. В Китае в ближайшие годы с высокой вероятностью продолжится усиление группы Дэн Сяопина и ослабление Хуа Гофэна. Во внешней политике ожидаем существенной активизации контактов с Западом, во внутренней ‒ отхода от ортодоксальных форм организации труда в пользу мозаичного вкрапления элементов рыночной экономики (включая переход на семейные подряды в сельском хозяйстве взамен коммун при сохранении коллективной собственности на землю).

P. S. Получение письма прошу подтвердить путём публикации на третьей странице газеты "Красная звезда" заметки, где будет упомянут Русалкин.

QLS".

Умный поймёт. Опять надеваю перчатки, переношу спецавторучкой текст, надпись на внешней стороне листа "для передачи тов. Андропову, копия (п. 2 и 3) ‒ тов. Пономареву", домашний адрес Григоренко на "чистом" конверте, обратный адрес. Убрал заклеенный конверт в папку-уголок. Достал карту города, роликовую рейсшину, карандаш и две игральные кости. Буду играть в интересную забаву под названием "Надури КГБ".

Выделяю на карте города условный прямоугольник, отсекая слишком удалённые районы. Измеряю линейкой стороны и расчерчиваю рейсшиной на тридцать шесть прямоугольных фрагментов.

Бросаю первый кубик ‒ "четыре" по горизонтали. Второй ‒ выпало "три" по вертикали. Угум-с... Район Финляндского вокзала. Значит, нам туда дорога, в этот раз письмо буду вбрасывать где-то там.

Вторник 5 апреля 1977 года, день

Ленинград, Красноармейская улица

Неприятности начались, когда день перевалил через экватор. На большой переменке в столовой я заметил краем глаза, как Яся, оживлённо размахивая надкушенной ватрушкой, что-то рассказывает Вере Соломоновне и тыкает пальчиком в толстую тетрадь, но не придал этому никакого значения. Мало ли какие темы могут быть перед уроком литературы у заслуженной учительницы и её любимой ученицы.

Когда же по окончании урока Вера Соломоновна, ласково поглядев на меня сквозь толстенные линзы, попросила задержаться, под ложечкой неприятно заныло.

Я обречённо приблизился, с подозрением разглядывая лежащие на учительском столе теперь уже две толстые тетради, шестым чувством ожидая от них подлянки. За плечами у русички оживлённо вились Тома и Яся. Наклонившись, разобрал на одной из обложек надпись: "Песенник ученицы 8 "Б" класса Афанасьевой Тамары". Чёткая цифра "8" возвышалась над целой горкой зачёркнутых подружек, нижней из которых была кривенькая "тройка".

‒ Андрей, проверь, пожалуйста, текст. Тома его по памяти писала, нет ли ошибок? ‒ Учительница вручила мне тетрадь, открытую ближе к концу. ‒ Мой старый приятель из Пушкинского Дома как-то утаил от меня эту замечательную историю, укорю его при встрече.

Я опустил глаза и прочёл первые две строчки: "Ночь светла. В небесном поле ходит Веспер золотой".

Длинно и грязно выругался про себя. Поставил себе несколько нелицеприятных диагнозов, но легче не стало. Неторопливо, мазохистски наслаждаясь вакуумом в голове, дочитал до конца.

‒ Всё верно, ‒ улыбнулся через силу Томе. ‒ У тебя отличная память.

Задумчиво повертел в руках тетрадь, и она перелистнулась, открывшись на, видимо, наиболее часто открываемой странице. Полюбовался на вклеенную фотографию Антона Веселова. Крупная карточка шириной почти во весь тетрадный лист, в нижнем левом углу красным фломастером нарисовано сердечко.

‒ Отдай! ‒ Тоненько взвизгнув, Тома рванулась ко мне, выдернула тетрадь и двумя руками прижала к груди. ‒ Ну зачем ты туда полез!

Гневно стукнула со всего маху каблучком по полу, стремительно развернулась и выбежала, низко наклонив голову, из класса. Вслед за ней моментально испарилась и Яся.

‒ Э-э-э... ‒ глупо проблеял я вслед. ‒ Э-э-э...

Озадаченно поморгал, глядя на захлопнувшуюся дверь.

‒ Да, как-то неловко получилось, ‒ сказала, покачав головой, Соломоновна. ‒ Извиниться бы?

‒ Да легко... Поможет ли? ‒ Я вопросительно развёл руками.

‒ Смотря как просить.

‒ От чистого сердца... Действительно глупо получилось. ‒ Я раздосадованно тряхнул головой.

‒ И никому не рассказывать, ‒ с нажимом продолжила русичка.

‒ Дурак я, что ли... ‒ пробормотал расстроенно. ‒ Я пойду?

‒ Иди, Андрей. ‒ И, пожевав бледными губами, добавила: ‒ Прямо сейчас Тому не ищи, пусть успокоится сначала.

Я кивнул, снял с парты портфель и пошёл к выходу. Вот не было печали...

За дверью меня встретил встревоженный Паштет:

‒ Что у вас там случилось? Чего эти выскочили как ошпаренные?

‒ Трагическая случайность, Паш. Придётся просить прощения.

‒ Ну, может, оно даже и к лучшему сейчас, ‒ задумчиво пробормотал Паштет и, немного помявшись под моим вопросительным взглядом, продолжил: ‒ Тут Свете стукнули, что ты с Томой танцевал, и из школы вас идущими вместе видели... Она... это... сильно расстроилась... Может, теперь порадуется.

‒ Твою ж мать... ‒ Я остановился, потрясённый плотностью наступившей чёрной полосы. Да уж... Понедельник ‒ день тяжёлый воистину. ‒ Кто стукнул, известно?

‒ Не-а. ‒ Паштет печально шмыгнул носом.

Пристально посмотрел на него:

‒ Вот что, друг мой ситный, такие вещи оставлять безнаказанными нельзя. Тебе партийное задание ‒ узнать у Зорьки, кто стукнул. Аккуратно вызнать, понятно? В лоб не спрашивать.

Паша истово закивал. Я вздохнул:

‒ Пошли уж.

Так, сортирую неприятности. Пушкиниста откладываю на вечер, в спокойной обстановке буду придумывать отмаз. Света... хм... Ей лучше дать день-два пострадать, пока не буду к ней лезть с разборами. А вот с Томой надо сегодня всё решить, тут, наоборот, затягивать не надо. Чуть приободрившись, вошёл в кабинет физики и обежал его взглядом.

Картина маслом: Яся, сидя вполоборота, что-то тихим шёпотом втирает насупленной Томе, Зорька с гордым видом смотрит мимо меня, глаза чуть поблёскивают влагой. Угу, если она думает, что наказывает меня молчанием, то не в моих интересах её разубеждать. Шлёпнулся на своё место и начал продумывать предстоящий разговор.

Гоп-стоп, мы подошли из-за угла... Ну не "мы", положим, а я, но эффект неожиданности сохранился. Яся с готовностью остановилась, а моментально покрасневшая Тома вильнула взглядом и попыталась спрятаться у неё за плечом. Я ещё раз окинул взглядом опустевший после звонка на последний урок коридор и выставил вперёд ладони:

‒ Тихо-тихо, тормозим. Давайте спокойно поговорим. ‒ И ободряюще улыбнулся девушкам: ‒ Пошли к окну.

Яся внимательно прислушалась к моим интонациям и спросила:

‒ Я, наверное, пойду, сами разберётесь?

Мы обменялись с ней понимающими взглядами. Да, повезло Томке с подругой.

‒ Да оставайся, секретов нет, ‒ ответил я, видя, как Тома посильнее вцепилась ей в локоть.

Я прислушался к своим потрохам ‒ как ни странно, волнения нет. Вот что значит подготовка и правильный настрой. Главное, вовремя вспомнить размер настоящих проблем, после этого всё, что сегодня произошло, можно смело считать лёгким недоразумением.

Бросили портфели на подоконник и встали напротив друг друга. "А вот и неправильно, конфликтная расстановка", ‒ сказал я себе и, развернувшись к окну, кивком пригласил девушек повторить манёвр. Вот теперь всё верно, стоим рядком, Тома посередине, глядим в окно. Идиллия.

Чуть повернувшись, начинаю:

‒ Том... Извини, пожалуйста. Я не специально, это была случайность, но всё равно ‒ извини за то, что стал причиной твоего расстройства. Я не хотел... честно! ‒ Прижал руку к сердцу и попытался поймать Томин взгляд.

Пока безуспешно, стоит, потупившись, сцепила кисти, но плечи стали чуть менее напряжены. Яся одобрительно кивает из-за её плеча, мол, давай, жги глаголом дальше.

‒ Чёрт, Том! Было бы странно, если бы в этом возрасте девушке не нравился какой-нибудь парень. И мне глубоко безразлично, кто там тебе нравился некоторое время назад!

Тома метнула в меня взгляд и тут же отвела, но кисти расцепила и стала дышать свободнее. Похоже, я на правильном пути.

‒ Давай просто перевернём эту страницу и будем спокойно жить дальше. Не произошло абсолютно ничего страшного или неправильного, так ведь?

Молчит, задумчиво рисует что-то ножкой на паркете. Мы с Ясей ещё раз переглянулись и тихонько заулыбались.

‒ То-о-ом... ‒ тяну я, чуть придвигаясь и осторожно беря её за руку. ‒ Ну Том, солнышко, давай ты не будешь дуться?

‒ Солнышко, ‒ фыркает Тома, пытаясь сдержать улыбку. ‒ Ты ничего не перепутал?

‒ Не-а, ‒ радостно отвечаю я. ‒ Смотрю на твою улыбку и прям вижу: рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку...

‒ Балаболка... ‒ Тома, окончательно успокоившись, тряхнула прядками и насмешливо посмотрела на меня: ‒ Давай мой батончик. И Ясе! А ты сегодня наказан.

Вторник 5 апреля 1977 года, вечер

Москва, площадь Дзержинского

‒ ...прямо в подполе, не особо даже спрятано было. Папки с рукописно заполненными листами уложены в двадцатилитровый алюминиевый молочный бидон. Образцы почерков предварительно сверены, эксперты уверенно утверждают, что это писал именно Митрохин. ‒ Григоренко задержал внимательный взгляд на Андропове.

Председатель КГБ за десять минут доклада, казалось, постарел на несколько лет. Тяжело откинувшись на спинку кресла, он глядел остановившимся взглядом сквозь генералов, лицо обрюзгло и покрылось красными жилками.

‒ Просмотрели выписки? ‒ прошелестел он бесцветным голосом, всё так же глядя куда-то поверх голов.

‒ Да. Объём материала поражает, я пролистал выборочно, взял папку с надписью "Италия". Там собраны доказательства добровольных контактов с нами почти трёхсот политиков и представителей деловых кругов за последние пятнадцать лет.

‒ Как это вообще стало возможно? ‒ Голос Андропова окреп, приобретая силу.

Григоренко перевёл взгляд на Боярова.

‒ Установлено, что в семьдесят втором в связи с переездом в новое здание в Ясенево Митрохину было поручено провести ревизию всего архива Первого главного управления, в связи с чем он получил полный доступ ко всем материалам, в том числе с самыми высокими степенями секретности, ‒ доложил Виталий.

‒ Чья виза на доступе? Вы же сами, Виталий Константинович, в тот момент руководили второй службой ПГУ?

Бояров опустил глаза:

‒ Прошло мимо меня, был в тот момент в отпуске, мой зам Калугин дал добро.

‒ Вот как, ‒ недобро ощерился Андропов, поднимаясь с кресла. Прошёлся пару раз вдоль массивного стола, остановился у угла, достал из папки стопку каких-то фотокопий и с минуту читал. Потом злобно закинул листы обратно в папку, на скулах загуляли желваки. ‒ А распоряжение чьё было? ‒ спросил, упершись кулаками в столешницу.

‒ Мортина. Он к Митрохину хорошо относился, жалел из-за сына-инвалида...

‒ Ясно... ‒ Андропов ещё немного пометался вдоль стола, потом, сделав над собой усилие, заставил себя сесть на место. Помолчал, успокаиваясь. ‒ Так, товарищи, какие есть мысли в связи с этой находкой?

‒ Мы предполагаем, что частично эти материалы уже переданы на Запад, иначе откуда бы мы узнали об этом Митрохине? ‒ осторожно начал Григоренко, испытующе глядя на председателя. ‒ В то же время хочу отметить два обстоятельства, указывающих на то, что, вероятно, эта утечка только началась. Во-первых, непрофессионализм при хранении выписок. У него, судя по всему, нет даже примитивной фототехники, поэтому держит всё на бумаге. Спрятаны эти выписки были тоже очень слабо, мы нашли с ходу, через пять минут, как открыли дверь. Вместе с тем нашему источнику, ‒ ещё один быстрый взгляд на слегка скривившегося Андропова, ‒ было известно точное место ухоронки. Такая информация могла быть получена только при личном контакте кого-то из местной резидентуры с предателем. Поэтому в качестве гипотезы мы предполагаем следующую последовательность событий: Митрохин в ходе инициативного контакта передал ЦРУ несколько страниц с целью их заинтересовать. Вероятно, там была действительно интересная информация, раз они пошли на личную встречу, в ходе которой уточняли его возможности, объём уже добытой информации и условия её хранения. Но передать ему комплект шпионской аппаратуры и инструкции ещё не успели.

Григоренко задумчиво повертел карандаш и продолжил:

‒ Мы понимаем, что это достаточно шаткие соображения, но хочется обратить внимание на второе обстоятельство: мы пока не заметили по действиям противника поступления к ним этих материалов. А там настоящая атомная бомба, которая, взорвавшись, изменит политический пейзаж ряда стран Запада, в том числе стерев с него компартии. Ну и почти всю работу нашей разведки надо будет начинать с нуля. Так что сигнал поступил чрезвычайно вовремя, иначе наши потери были бы невосполнимы. Мы, естественно, выставили скрытое наблюдение и охрану в посёлке, взяли самого Митрохина под самое плотное наблюдение. На наш взгляд, сам по себе этот бидон ‒ вполне достаточное доказательство предательства. Риск нашим интересам в случае дальнейшего поступления этих материалов на Запад превышает всякие разумные пределы, поэтому надо брать его прямо сейчас и начинать игру.

Андропов внимательно слушал, чуть склонив голову вбок.

‒ Виталий Константинович?

‒ Я полностью согласен с Григорием Фёдоровичем. Продолжение утечки материалов слишком опасно для наших резидентур, особенно нелегальных. Надо арестовывать.

‒ А если он работает не один?

Генералы помолчали, обдумывая.

‒ Не похоже, ‒ высказался Бояров. ‒ Опять же из-за непрофессионализма. Да и не нужен был ему никто для этого, лишний риск. Сделанное соответствует его возможностям.

‒ Выясним в ходе допросов, ‒ дополнил Григоренко. ‒ Не производит он впечатление сильного человека.

Андропов достал из папки таинственные фотокопии и снова впился в них взглядом, время от времени поигрывая желваками.

Архив Первого главного управления, святая святых советской разведки. Да за такую утечку, стань о ней известно, он бы гарантированно лишился места в Политбюро! Не простили бы. И прости-прощай все планы и надежды...

Но что таинственный отправитель рассчитывает получить за эту информацию взамен? Что можно было бы считать хотя бы равноценным обменом, не говоря уже о получении выгоды?

Юрий Владимирович ещё с минуту побуравил взглядом потолок и решил, что ничего похожего на равноценный обмен для Запада не видно. Всё же инициативник с той стороны? Кто-то из руководителей советского отдела ЦРУ или, судя по городу отправления, из местной резидентуры?

На душе потеплело. Любые деньги, сколько попросит, всё что угодно. Это просто прекрасно, что в ЦРУ не введена практика обезличивания агентов при передаче информации внутри фирмы. Все работающие в резидентуре и все их вышестоящие руководители знают почти всех агентов. Очень удобно... для советской контрразведки, достаточно одной протечки.

‒ Хорошо, ‒ наклонился он вперёд. ‒ Давайте обсудим это, товарищи.

После ухода контрразведчиков Андропов взял лист и вывел на нём "майор Д. Гремлин, 3-я страница", поставил подпись и вызвал порученца.

‒ Василий, съезди в редакцию "Красной звезды". ‒ Поднял покрасневшие глаза на часы, подумал и уточнил: ‒ Завтра. Передашь главному редактору, пусть в ближайшем номере вставят этого персонажа в любом месте на третьей странице. Когда номер выйдет ‒ принесёшь, покажешь.

Капитан выскользнул из кабинета, тихо притворив за собой дверь, а Юрий Владимирович подошёл к окну и привычно уставился на находящийся на одном уровне с ним затылок Дзержинского. "Эх, ‒ мелькнула озорная мысль, ‒ повернуть бы Феликса к зданию лицом, пусть бы понадзирал за своим детищем".

Андропов выбил пальцами по подоконнику какую-то сложную дробь и хмыкнул:

‒ А может, ещё и поверну, какие наши годы...

Среда 6 апреля 1977 года, день

Москва, площадь Дзержинского

‒ Юрий Владимирович, разрешите доложить?

‒ Что, Василь?

‒ Съездил на Хорошевское шоссе, в "Красную звезду", отдал главреду...

‒ Ну хорошо, иди.

‒ Юрий Владимирович, там интересная ситуация...

‒ Что? ‒ Чуть нахмурив брови, Андропов подался вперёд.

‒ Как я случайно выяснил в разговоре, вчера к ним с аналогичной просьбой обратились из Московского уголовного розыска. Тоже третья страница, только другие звание и фамилия. ‒ Порученец развернул бумагу и прочёл: ‒ Прапорщик В. Эльфян.

‒ Из МУРа? ‒ Андропов поражённо откинулся на спинку кресла. ‒ Кто именно, выяснил?

‒ Да, начальник МУРа Олег Александрович Еркин.

Андропов записал в блокнот, потом кивнул:

‒ Хорошо, иди.

Оставшись в кабинете один, Андропов почесал лоб, тяжело вздохнул и пробормотал:

‒ Ни черта не понимаю... МУР-то тут с какого боку?

Он оперся мясистым носом в сложенные лодочкой ладони и задумался, массируя переносицу указательными пальцами. Надо как-то доставать письмо из МУРа, но проклятые слепые зоны... Контору со всех сторон обложили запретами: в партийные органы, от райкомов и выше, не вздумай лезть; в партийную прессу и профсоюзы ‒ нельзя; МВД ‒ вообще государство в государстве, имеет собственную контрразведку, полностью независимую от КГБ. Формальных оснований для запроса по письму нет, надо искать обходные каналы.

Звонить Щёлокову с просьбой ох как не хочется... Задействовать втёмную Алидина? На миг Андропов заколебался. Начальник Управления КГБ по Москве ‒ старый приятель Леонида Ильича по Днепропетровску. В чём-то правы шутники, говорящие, что российская история делится на три периода ‒ допетровскую, петровскую и днепропетровскую.

"А оно так и лучше даже, я ничего не скрываю, ‒ повеселев, сообразил Андропов. Схватил трубку и замер, ошеломлённый внезапно всплывшим воспоминанием. ‒ Это же Алидин убеждал меня недавно в предательстве Калугина... Опа, как интересно-то складывается все... ‒ Юрий Владимирович заторможенно вернул трубку на рычаг и откинулся на спинку кресла. ‒ Совпадение? Хм... А может, играют не контрразведку, а лично меня?.. Чёрт!" ‒ Он мрачно уставился на портрет Пушкина напротив.

Ещё немного поколебавшись, решился и резко накрутил диск:

‒ Виктор Иванович? Добрый день, Андропов... Виктор Иванович, у вас как отношения с Еркиным?.. Это отлично, что отличные. Мы тут незначительно пересеклись интересами с МУРом по одной нашей теме, хочется оперативно, без лишней писанины, проверить гипотезу... Не в службу, а в дружбу... Да... Олег Александрович вчера обратился с одной необычной просьбой в редакцию "Красной звезды", нам бы хотелось увидеть то, что его к этому подтолкнуло. Возможно, это письмо... Да, это все... Спасибо, Виктор Иванович, жду.

Осторожно вернул трубку на место и замер, задумчиво глядя на аппарат с гербом. Потом, тяжело выбравшись из-за стола, пересел к окну, в кресло у журнального столика, откинул с подноса ослепительно-белую салфетку и высыпал из мензурки на ладонь горку разнокалиберных таблеток. Чуть поморщившись, проглотил залпом, запил парой глотков белого вина и принялся заедать малюсенькими, с палец, слоёными пирожками с капустой. Любимая закуска проскальзывала в глотку, не доставляя никакого удовольствия: Юрий Владимирович только что впервые всерьёз позволил себе представить, что Калугин действительно может оказаться предателем, и от этого допущения на него навалилась дурнота.

"Контрразведка Первого главного... С-с-скотина... Не дай бог... Я ж его протащил сразу через два уровня... Самым молодым генералом в истории КГБ сделал... Предупреждению Алидина не поверил... ‒ Андропов торопливо долил из графинчика вина "Либфраумильх" и бездумно влил в себя ещё два глотка. ‒ Ладно, надо ещё проверить. По Агроному всё верно, по этому Митрохину тоже сошлось. Ещё один из списка, Филатов, уже был в нашей оперативной разработке. ‒ Зажмурившись, он вызвал в памяти заученный наизусть текст и принял решение. ‒ Проверю Полякова. Если и тут подтвердится, то..." ‒ Он торопливо прервал течение мысли. Нет, что делать ‒ понятно, но некоторые мысли Андропов предпочитал не думать даже про себя. Так, на всякий случай.

Среда 6 апреля 1977 года, вечер

Ленинград, Измайловский проспект

За окном ‒ низкое серое небо, из которого то и дело что-то сочится. Во дворе сплошные лужи на дорожках, грязные останки сугробов на газонах и между ними ‒ протоптанные в мягкой грязи тропинки. Глаза б не видели, да ещё и мышцы после вчерашней пробежки потягивает.

Хорошо, что у меня есть Дело, иначе в отсутствие Интернета я бы сейчас уже лез на стену. А так, прикусив от усердия нижнюю губу, рисую очередной вариант виньетки с актуальным лозунгом. Мускулистое "побеждает" сжимает в смертельных кольцах колючие руны, складывающиеся в "зло", а над этой схваткой головой анаконды возвышается "бабло". Кружки от рядом расположенных "б" пристально глядят на меня, и, кажется, раздвоенный язычок из ножек "л" чуть шевелится, вынюхивая следующую жертву.

Каллиграфы говорят, что написанная Буква ‒ это сосуд, содержимое которого тем чище, тем глубже затрагиваются тончайшие струны души человека. Наверное, я чего-то уже достиг в искусстве начертания символов, поскольку рисунок одновременно и притягивает, и пугает.

Теперь мой путь ‒ ковать бабло?

Опять изучаю выписки из истории основных трендов на биржах США в восьмидесятых. Свинина, соя, пшеница, апельсиновый сок, золото. Покупка или продажа фьючерсов на эти активы, бывает, даёт более ста процентов прибыли буквально за несколько месяцев.

Больше всего бесит необходимость умножать в столбик. Запасаюсь терпением и сосредоточиваюсь на счёте. Предположим, на начало 1980 года у меня будет 10 тысяч долларов для торговли. Тогда на конец 1986-го будет... будет... Похоже, где-то навалял.

Перепроверяю ещё раз. Хм... Сходится. Полтора миллиарда долларов.

Стучу себя по лбу и вычитаю налог по ставке тридцать процентов. Результат уменьшился до пятисот миллионов. Итого рост капитала ‒ в пятьдесят тысяч раз за семь лет. Чуть меньше, чем пятьсот процентов в год.

Да, косить не перекосить...

Сажусь и, с трудом сосредоточившись, перепроверяю всё ещё раз.

Итак, к концу 1990 года, к началу приватизации в России, можно выкачать с мировых бирж порядка четверти триллиона долларов. За первые три года приватизации страна получила всего семь с половиной миллиардов долларов. И тут я, во всем белом и с несколькими десятками, а то и сотнями. Хм... Может, действительно так и надо?

Скептически покосившись на столбики цифр, пытаюсь прикинуть, на каком разряде меня начнут убивать. Получилось где-то в районе десяти миллиардов году так в 1987-1988-м, даже если буду использовать несколько счетов у разных брокеров.

А что, вариант... К этому времени приличную службу безопасности отстрою вокруг себя. А если стать публичной фигурой, филантропией заняться и на этом целенаправленно попиариться, создать легенду... Завалить меня будет сложнее, не каждый желающий отдать приказ сделает это и не каждый возьмётся за исполнение.

Упал на ковёр, глядя остановившимся взглядом в потолок. Очень хочется пойти по этому пути. Так сильно хочется, что аж страшно, ‒ что там от меня останется хотя бы к середине пути, а сколько растворится в бабле? Это же ужасно сильный растворитель душ...

Принял душ и начал ворочаться в кровати, крутя в уме одну и ту же мысль: "Ладно, если рвать когти, то когда?"

Получается, или в начале этого сентября, или через год, следующим летом. Лучше, конечно, раньше, чем позже, больше запас времени будет до начала развала страны. А вот раньше сентября не получится ‒ и физически не буду готов, и материально, и ещё пара дел из обязательной программы на конец августа у меня запланирована.

Второй вопрос ‒ как и где?

Южную границу отбросил сразу, пусть Остап Бендер бегает к румынским боярам, я не буду. Китай, Иран, Турция ‒ это всё направления повышенной опасности, там плотность до шести пограничников на километр границы. Плюс наиболее инженерно-обустроенные рубежи ‒ "кристаллы" навешены, сейсмокосы разбросаны.

Пробираться на запад через страны Варшавского договора? Долго и в силу этого очень рискованно. Хотя... На крайний вариант и об этом можно подумать, через советско-чехословацкую границу вроде контрабандисты в эти годы ходили. Но ведь надо не просто пройти границу, а пройти незаметно, иначе по звонку окажутся подняты службы с другой стороны, а, не будучи местным, уйти от них почти невозможно.

Самое очевидное ‒ идти на прорыв в северо-западном направлении. А тут вариантов очень мало. В Финляндию пешком через границу в Карелии ‒ это раз. В Финляндию через залив по льду на буере ‒ два. В Швецию, до Готланда, на угнанном самолёте сельхозавиации ‒ три. Можно ещё на моторке через Балтику из Эстонии, там от нашего берега до территориальных вод Финляндии сорок километров, за ночь проскакивается, но нужна машина, чтобы "Грифа" с мотором довезти до воды, так что этот вариант, пока я ребёнок, отпадает.

При этом надо учесть, что Финляндия по договору выдаёт советских граждан назад, а несовершеннолетнего искателя приключений может выдать и Швеция. Значит, самолёт и Швеция отпадают, без шума не получится. Надо просачиваться в Финляндию, а там, даже если и возьмут случайно, прикинусь аутичным финским подростком, сбежавшим из дома. А что, финский знать буду, одежду и обувь финскую "на галере" достану. Если уйду тихо да от границы успею отбежать, то, даже если полиция возьмёт, особо страшного ничего не случится. Деньги-золото сброшу в крайнем случае, потом соберу начальные активы с нычек где-нибудь в Лондоне. Ну а если нашим попадусь по глупости в погранзоне, прикинусь инфантильным искателем приключений, начитавшимся "Вокруг света".

Припомнил анекдотичный побег профессора медико-хирургической академии Максимова с женой и сестрой из Петрограда в феврале 1922 года. Доехали на последнем поезде до Сестрорецка, выкатили из клуба буер, сели и неторопливо заскользили в ночь по льду Финского залива в сторону Выборга. Потом эмигрировал в Штаты и стал автором теории унитарного кроветворения. Хорошо ему было тогда бежать... Сейчас такое не пройдёт, у Выборга ледоколы каждые сутки вскрывают фарватер, нет сплошного льда до Финляндии. Только в сильный мороз если пробовать, когда вода успеет за несколько часов обратно в прочный лёд схватиться.

Пешком... Пешком тоже рискованно. После прорыва границы тремя обормотами летом семьдесят четвёртого, в котором было больше удачи, чем знаний и умений, погранцов на этом направлении серьёзно перетряхнули, уплотнили секреты и патрули, добавили спецтехники.

Стал припоминать схемы подключения "кристаллов" и незаметно провалился в сон.

Среда 6 апреля 1977 года, 21:55

Москва, площадь Дзержинского

Устало ссутулившись, Андропов сидел в кресле у окна и в пятый раз перечитывал доставленное из МУРа письмо.

‒ В огороде бузина, а в Киеве дядька, ‒ недовольно пробормотал он и нажал звонок. ‒ Соедините меня с начальником МУРа Еркиным Олегом Александровичем, ‒ сказал возникшему на пороге секретарю. Посмотрел на часы и добавил: ‒ Наверное, он уже дома.

‒ Добрый вечер, Олег Александрович, это Андропов, ‒ повёл он телефонную партию. ‒ Извините, что на квартиру... Всё равно извините... Спасибо за интересное письмо. Удалось уже что-нибудь проверить? ‒ Прижав трубку к уху плечом, приготовился записывать. ‒ Вот как... Это тот, которым москвичек два года пугали?.. Два с половиной? Понятно... А как с доказательной базой? Не оговор?

Из-под золотого пера быстро полетели аккуратные строчки: "опознан выжившими жертвами", "даёт признательные показания", "обнаружены ювелирные украшения убитых".

‒ И что, прямо как в письме написано, в пакете с мукой?.. Поразительно... Ага-ага... То есть я правильно понимаю ‒ вы абсолютно убеждены, что этот Евсеев и есть разыскиваемый преступник?.. Сами допрашивали... Понятно. А по другим эпизодам из письма?.. Ну это ещё несколько недель, пока эти бригады доедут и дела поднимут... Ах вот как... Интересно...

На бумагу добавилось "Ленинград, март 77, проникновение в квартиру под видом работника милиции, изнасилование".

‒ Олег Александрович, ‒ в голосе Андропова появились вкрадчивые нотки, ‒ а мыслей по автору письма никаких нет?.. Я это понимаю... И это тоже... В абсолютно неофициальном порядке... Вы же понимаете, что нас это не может не заинтересовать... Экстрасенс? Вы это серьёзно?.. Ну, знаете ли, я ещё ни одного не видел, а уж как мы их искали. И до сих пор ищем... Да аферистка эта Роза Кулешова, ей в цирке выступать... Да, проверяли... И этого тоже. Фокусник талантливый... Ну это да, всё когда-нибудь случается в первый раз... Но всё же... Олег Александрович, ‒ Андропов встал, и голос его налился повелительной силой, ‒ мы вас очень убедительно просим тщательнейшим образом проверить все самые невероятно звучащие версии. Может, сообщник был... Да я понимаю, что не может быть один сообщник у четырёх преступников в разных концах страны, но всё же... Мы же материалисты. Сначала надо проверить все самые маловероятные гипотезы и только потом вводить новую сущность. Да... Я вас прошу держать меня в курсе расследований и по проверке фактологии, изложенной в письме, и по проверке гипотез... Вы же исключительный профессионал, я знаю, у меня таких и нет почти... Хорошо, Олег Александрович, спасибо... Спасибо... Сразу звоните прямо мне... Ещё раз извините за поздний звонок, спокойной ночи.

Завершив разговор, Андропов ещё некоторое время постоял, упершись обеими руками в столешницу, потом поднял голову, посмотрел на портрет Пушкина напротив, потом на висящего рядом с ним Феликса и злобно выплюнул:

‒ Кал-лугин... Мразь...

Пятница 8 апреля 1977 года, 16:45

Ленинград, Измайловский проспект

Ути, моя прелесть... По лицу ползёт самодовольная улыбка, никак не могу её согнать. В очередной раз просматриваю заметки с третьих страниц "Красной звезды", за вчера и за сегодня. Всё в порядке, извернулись с форматом. Так, прапорщик В. Эльфян ‒ это МУР, отлично, ставлю птицу, миссия выполнена. А майор Д. Гремлин ‒ это привет от серьёзных дядей из КГБ.

Ещё раз внимательно вчитываюсь в тексты. Нет, никаких намёков и призывов к дальнейшему сотрудничеству в более плотном контакте. Конечно, не очень-то и хотелось, но даже немного обидно.

Упал на пол и начал в темпе отжиматься. Пятнадцать... шестнадцать... семна-а-ад... ы-ы-ы... цать. Уф... Проклятье. Ненавижу это немощное тело. Ноги на диван, скрутки. Фиксируй тело в верхней точке, тюфяк! И медленно, медленно всё делай...

Откинулся спиной на ковёр, восстанавливая дыхание. Ещё два цикла ‒ и за английский. Убил бы эту грамматику!

А теперь приседания с выпрыгиванием, пошёл! А вот тут быстрее! Резче! Ещё резче... А то от погранцов хрен убежишь!

Суббота 9 апреля 1977 года, 07:55

Измайловский проспек

Тяжело дыша, перекатился на спину и забросил гудящие ноги на небольшой замшелый валун, высовывающийся из-под кряжистой сосенки. Тихо, птицы ещё молчат, безветренно. Неяркое восходящее солнце цепляется за хвойные верхушки, подсвечивая слегка затуманенный утренний лес. Поелозил, удобнее растекаясь на мягком заднике рюкзака, и расслабился. Даже давящая под правое ребро банка тушёнки не слишком сильно портит настроение. Надо переложить груз, но сначала ‒ отдохнуть. В любой момент могут понадобиться все силы.

Отстегнул от пояса флягу, поднёс к пересохшим губам и влил остатки клюквенного морса. Всё, больше она мне не нужна, лишний вес. Покатал кисловатый напиток во рту, протолкнул в пересохшую глотку и с сожалением откинул ёмкость под сосну. Мелькнула мысль: "Как отработанную ступень ракеты", мелькнула и ушла, сменившись более важными.

За последние сутки я просочился на пятнадцать километров в глубь погранзоны, проскользнув между не слишком частыми секретами, примерное расположение которых заранее вытянул. Пятнадцать ‒ это если по прямой, а так все двадцать пять отмахал, поэтому ноги и гудят перетруженно. Сколько ни готовься, но такой маршрут по глухому лесу не может не утомить.

Хорошо, что здесь, в Карелии, сейсмокосы не ставят из-за низкой эффективности микрофонов на мшистых почвах. Вот на Кавказе ‒ там да, на камнях всё слышно. И плотность погранцов на километр в два раза выше, чем здесь. И лесов нет. Без шансов. Нет, единственная реальная возможность уйти ‒ это здесь, в Карелии.

Повернул голову налево и внимательно осмотрел последнее препятствие. Шестиметровая контрольно-следовая полоса и сразу за ней ‒ в два слоя частое проволочное ограждение, натянутое между трёхметровыми столбами с Т-образными перекладинами поверху. Эта шеренга столбов с поперечными перекладинами напоминает то ли ряд виселиц, то ли крестов для распятий. Как ждут...

Фиг вам, не дождётесь!

Не вижу, но знаю ‒ между рядами колючей проволоки натянуты сигнальные нити "кристаллов", срабатывающие на отклонение или разрыв. Тронешь ‒ и зазвенит на пульте сигнал, с точностью до двухсот пятидесяти метров указывая на точку прорыва секции.

Сразу за проволочным ограждением ‒ густой дремучий лес с завалами и болотистыми низинами ‒ до самой Финляндии, все три километра. Да ещё кое-где в нём разбросаны и старательно замаскированы "зацепляйки".

До погранзаставы ‒ пять километров на север, здесь почти стык с зоной ответственности соседей. Мои оппоненты ‒ ребята из тревожных групп, домчат сюда по вот этой хорошо накатанной лесной дороге очень быстро. С учётом времени, необходимого на выстригание прохода в проволочном заграждении, у меня будет форы перед тренированными бойцами с собаками всего минуты три-четыре.

Испытал мимолётную гордость за державу ‒ граница на замке, воистину никто отсюда не сбежит. По статистике здесь задерживают почти сто процентов неподготовленных нарушителей. Но я-то подготовленный! Осталось чуть-чуть...

Гляжу на часы. Через пять минут на заставе начнётся завтрак, личный состав рассядется в столовой. Это лишние сто пятьдесят метров до гаража и двести ‒ до вольеров. Секунды, которые могут оказаться решающими. Минут пятнадцать можно ещё подождать, пусть поплотнее покушают, медленнее бежать будут...

Переложил полупустой рюкзак, туго закатав две оставшиеся банки "завтрак туриста" в одежду "made in Finland", приготовил кусачки и переложил в карман пакетики со смесью красного перца и табака.

Оглянулся назад ‒ ещё не поздно вернуться. К вечеру выйду из погранзоны, запутаю, на всякий пожарный, следы переночую под выворотнем, а завтра доберусь до Лахденпохьи и потрушу по железке домой. Пока буду ехать, придумаю, что насвистеть, где был...

Нет. Встряхнул головой, прогоняя страх, подышал поглубже, вентилируя лёгкие, как перед нырком, встряхнул ноги. Мысленно прогнал ещё раз варианты плана. Ну... с Богом.

Шаг, другой... Всё, иду по контрольке, обратной дороги нет. Позади остаётся чёткий след от наклеенных на кеды подошв сорок третьего размера: пусть финны ищут сбежавшего советского мужика.

Бросаю взгляд на часы, засекая время. Щёлк... Конец проволоки упал на землю. Щёлк, щёлк, щёлк. Быстрее, ещё быстрее, на лбу начинает выступать испарина. Есть! Присев, протискиваюсь в вырез, ещё один взгляд на часы. Чёрт, минута десять, много... Щёлк, щёлк, щёлк... Вываливаюсь на другую сторону, кусачки в кусты, контроль времени. Две пятнадцать. Пошёл...

Несусь в лес строго на северо-запад, подальше от дороги, шестым чувством ощущая, как на другом её конце рычат в разгоняющихся машинах, заводясь азартом погони, немецкие овчарки. Забегаю вглубь метров на сто и щедро рассыпаю вокруг первый пакет со смесью. Рывок ещё метров на двести, и в дело пошёл второй пакет. Всё, бегу изо всех сил дальше к границе, слыша, как где-то, уже совсем недалеко, натужно ревёт на подъёме движок.

Преодолеваю пологий склон, и мягкий мох сменяется жёстким лишайником. На что и был расчёт, не зря я эту местность выбрал. Оглядываюсь на ходу ‒ следа практически не видно.

За спиной разлился лай ‒ значит, всё, встали на след. Ну вот и момент истины.

Огибаю полянку с замаскированной "зацепляйкой" и рассыпаю последний пакет. Пробежал ещё тридцать метров и резко сменил направление. Теперь мне прямо на север. Продираюсь сквозь небольшой участок глухого ельника и карабкаюсь на поросшую редкими соснами высокую, метров пятнадцать, гранитную гряду, тянущуюся отсюда наискосок почти до самой границы. К этой беговой дорожке я и рвался. Да, дальше, чем напрямки, зато намного удобнее. Камень вылизан ледником, как тротуар на проспекте, главное ‒ ногу не подвернуть в редких выбоинах.

Быстрее, быстрей, пошёл последний километр... Банка тушёнки опять начинает колотить по рёбрам, перед глазами настырно мельтешат чёрные мошки, в мышцы ног затекает ватная усталость, начинаю спотыкаться. Воздух на вдохе скребёт трахею, как наждак, на корне языка комом прилипла густая слюна, не отплюнуть. Лай сзади затихает, уходя вбок. Неужели удалось?

Перехожу на быстрый шаг. Надо чуть-чуть отдохнуть, хотя бы метров сто, и прислушаться к лесу. Метров через двадцать оборачиваюсь назад и вдруг вижу, как из-под распростёртых над землёй веток небольшой сосенки молча вылетает мохнатое пятно. Успеваю, как в замедленной съёмке, рассмотреть прижатые уши и выражение свирепой ненависти на оскаленной собачьей морде ‒ сморщенный кожаный нос, задранная верхняя губа обнажает десну и два ряда здоровенных клыков под ней. Толчок крупными лапами в грудь, и я с криком ужаса лечу с гребня вниз...

‒ А-а-а... ‒ звенит в ушах.

Мягко падаю боком в какую-то ямку, больно ударяясь тыльной стороной ладони обо что-то твёрдое, перекатываюсь на спину и полубезумным взором смотрю на распахнувшуюся дверь, в проёме которой стоит встревоженная мама:

‒ Ты что орёшь на всю квартиру?

‒ А-а-а?..

‒ Приснилось что? Аж с тахты свалился.

‒ А-а-а... ага... ‒ Откидываю голову на ковёр, шаря взглядом по потолку. Точно, резные багеты... Люстра... Я дома...

Кряхтя, переползаю с пола обратно на тахту и натягиваю на себя одеяло.

‒ Да, приснилось... ‒ В полном ошеломлении смотрю на маму. ‒ Экзамен по геометрии. Ужастик...

Вытираю ладонью испарину со лба, расслабляю ноющие после вчерашней тренировки ноги. Сердце бухает где-то в горле, кровь шумит в ушах. Да, вот это я накачал вчера запросов о режиме охраны границы. На всякий случай ощупываю простыню. Фу, слаба богу, сухая.

Мама понимающе улыбается:

‒ Девчонки снились? Не бойся ты их так, они не кусаются. Давай в душ, скоро завтрак.

‒ Угу... сейчас... пять минут, в себя приду...

Тупо пялюсь на закрывшуюся дверь, перед глазами мелькают то летящая в меня оскаленная морда овчарки, то качающаяся ветка сосны, обросшая у ствола седым лишайником, то строчки красных капель брусники по суровой зелени мха. Натуралистично, ага... Я нервно захихикал.

Нет, мы пойдём другой дорогой...

Прошлёпал в ванную и, стоя под тугими струями, прокручиваю в уме свежую доставку. Итак, в ленинградском консульстве США сейчас под прикрытием работают семь оперативных сотрудников ЦРУ. Осталось найти способ относительно безопасной связи и выбрать визави. И я, подставив лицо под падающую воду, начал тонкую работу ‒ формирование следующей партии запросов.

Тот же день, 11:20

Москва, район Ходынского поля

С утра Андропов поехал на объект К-200. "Стекляшка" на Ходынке, окружённая хрущобами и нелепыми, хаотично разбросанными хозяйственными постройками, походила на нарастивший несколько этажей универмаг, но въезд в штаб-квартиру ГРУ выдавал воинскую часть: открытые ворота со звездой, натянутая поперёк цепь, побеленные бордюры и проходная со скучающим сержантом-дембелем.

‒ Здравствуйте, товарищ Ермолаев, ‒ поздоровался Юрий Владимирович с встречающим его у входа в здание полковником, курирующим ГРУ. ‒ Пойдёмте сразу в наши пенаты... И Петриченко тоже пригласите.

‒ Иван Авраамович, Николай Петрович, как идёт оперативная разработка Филатова? ‒ как только военные контрразведчики собрались в кабинете, с ходу взял он быка за рога.

‒ Разрабатываем по "двухпутке", Юрий Владимирович. Мы ‒ на рабочем месте, территориальные органы КГБ ‒ по месту жительства, обмен информацией ведём ежедневно, накапливаем доказательную базу, ‒ бодро начал доклад Петриченко. ‒ Объект демонстрирует пунктуальность в работе с секретными документами, даже нарочитую боязнь несанкционированного доступа к ним. Активно выступает на партсобраниях, демонстрируя политическую зрелость. Политотдел даже порекомендовал выдвинуть его на секретаря партийной организации отдела. Вне работы ведёт разгульный образ жизни: купил "Волгу", кутит с женщинами в ресторанах. Мы подсчитали ‒ после приезда из Алжира он уже растратил более двадцати пяти тысяч рублей. Несколько раз продавал нумизматам золотые пятирублёвые монеты царской чеканки, происхождение монет неизвестно. Дома в туалете в верхнем торце санитарного шкафа соорудил тайник, пока закладок не было. Также на квартире обнаружен транзисторный приёмник марки "Националь Панасоник". Напомню, в конце января прошлого года нами выявлен новый канал односторонних радиопередач американского разведцентра на территории ФРГ. Лепесток устойчивого приёма накрывает районы Тульской, Калужской и Курской областей, но технические характеристики данного приёмника позволяют вытянуть приём передач и в Москве. Собственно, появление этого канала нас и насторожило ‒ мы стали проводить оперативные проверки офицеров, вернувшихся незадолго до этого из-за границы.

‒ Так, а что-нибудь материальное нашли, прямо доказывающее его предательство?

‒ Ищем... ‒ вздохнул Петриченко. ‒ Вероятно, объект проводит тайниковые операции, зафиксированы немотивированные посещения некоторых районов, но проследить, где именно что снимает или закладывает, пока не удалось.

Андропов задумчиво побарабанил пальцами по столу и уточнил:

‒ Костомаровская набережная входит в число таких районов?

Контрразведчики быстро переглянулись.

‒ Да... ‒ медленно протянул Ермолаев, ‒ входит... Зафиксировано три посещения. Объект, судя по всему, знакомился с районом.

‒ Совпадает, ‒ с неожиданным для офицеров ожесточением сказал Андропов. Снял очки, устало потёр глаза и продолжил: ‒ Вероятно, связником со стороны американцев выступает работник посольства Крокер. Учтите в работе.

Полковники синхронно кивнули, преданно поедая глазами начальство. Шеф повертел в руках карандаш, думая о чём-то своём, и подвёл черту:

‒ Ладно, верю, что справитесь. По другим офицерам ГРУ за последнее время есть что-нибудь интересное по оперативным проверкам?

‒ За последнее время, ‒ Ермолаев подчеркнул голосом слово "последнее", ‒ нет.

Андропов вскинул брови:

‒ А не за последнее?

Лицо Ермолаева стало кислым:

‒ Есть серьёзные, но косвенные подозрения по генералу Полякову. Просьба провести оперативную разработку пришла за подписью непосредственно Ивашутина. ГРУ считает, что у них непропорционально большая доля засыпавшейся агентуры была известна именно ему. Мы докладывали Георгию Карповичу, но он не дал добро на заведение дела оперативной разработки, сказал, ‒ и тут Иван Авраамович неожиданно похоже изобразил голос Цинева, ‒ "генерал ГРУ не может быть предателем". А в ходе оперативной проверки ничего накопать не удалось, очень осторожен.

Андропов брезгливо поджал губы, обдумывая ситуацию: "Подсобил же Ильич с замом... Верхогляд и позёр... Только и может, что на меня стучать... Но сейчас это удачно сложилось. Если что, можно разменять мой промах по Калугину на его промах по Полякову..."

‒ Вот что, товарищи... Пишите по Полякову на Георгия Карповича ещё один рапорт на заведение дела оперативной разработки, сразу с планом. И сошлитесь на то, что у меня есть определённая дополнительная информация по этому... мм... ‒ председатель КГБ запнулся, подбирая слово, ‒ по этому объекту.

Лица контрразведчиков чуть заметно дрогнули. Такое обезличенное упоминание генерала ГРУ не могло быть случайным, что, впрочем, тут же и подтвердилось.

‒ Включите в план ДОР изучение с помощью рентгена самодельной мебели и деталей интерьера у него дома, на даче и в квартире у матери на предмет тщательно замаскированных тайников, это раз, ‒ начал перечислять Андропов. ‒ Во-вторых, особо тщательно проверьте на предмет тайников следующие места: ручку спиннинга, конверты грампластинок, под обложкой несессера... Вопросы есть?

‒ Нет, ‒ чуть помолчав, качнул головой Ермолаев. ‒ Всё ясно. Кристально.

‒ Хорошо. Докладывать мне при выявлении любой зацепки немедленно. ‒ На последнем слове Андропов повелительно постучал карандашом по столу, потом отложил его вбок и сцепил руки под подбородком. ‒ Кто такой майор Владимир Резун в швейцарской резидентуре?

Полковники ещё раз коротко переглянулись, отвечать начал Петриченко:

‒ Да есть такой... Молодой щегол, ничем не отличился, только выехал. Пока ничего на него не было.

‒ Есть информация... из заслуживающего доверия источника, что МИ-6 успешно вербует его прямо сейчас. Учтите это. ‒ Председатель КГБ подумал и добавил: ‒ Проверьте, только крайне аккуратно, не спугните. Если подтвердится, будем его играть, у нас сейчас нет каналов для дезинформации англичан.

Андропов замер, обдумывая возникшую прямо сейчас идею. ГРУ отозвало последнего нелегала в пятьдесят девятом, но Запад до сих пор не может поверить своему счастью и землю роет в поисках советских военных разведчиков. Можно будет через этого предателя в Швейцарии подкинуть им доказательства наличия таких сетей... Да, идея перспективная, но это уже с Ивашутиным надо обсуждать.

Юрий Владимирович встал из-за стола и подошёл к выходящему на северную сторону окну. Заложил руки за спину и задумчиво изучил открывающийся с шестого этажа пейзаж: поверх светло-салатовой зелени Ходынки чуть перекошенным крестом лежат две широкие взлётно-посадочные полосы. На ближней окраине поля вяло шевелящиеся под лёгкой моросью солдаты натягивают брезентовые палатки ‒ готовят размещение для частей, участвующих в тренировках к параду.

"Да, жизнь идёт своим чередом, скоро майские... А там и Подгорного свезём под гору. ‒ Андропов усмехнулся про себя нехитрому каламбуру. ‒ И на этом пока стоп. Резких перемен сейчас не надо, я ещё не готов. Ещё года два-три пусть Лёня посидит. Хорошо, что удалось отговорить его от отставки. Он, правда, и сам не сильно рвался уходить, это жена его настропалила, мол, ты уже старый, ничего не можешь, иди отдыхать, а вместо себя Романова ставь. Ну старый ‒ да, старый, но Романова-то зачем?"

Повернувшись, Андропов оглядел почтительно молчащих полковников и сказал в завершение разговора:

‒ И ещё одно, по старым делам... Был в ГРУ такой оперативный фотограф ‒ Николай Чернов. Весьма вероятно, работал на ЦРУ с шестьдесят третьего по семьдесят второй. Проработайте это направление.

Глава 8

Воскресенье 10 апреля 1977 года, 10:10

Ленинград, Измайловский переулок

Подъезд был роскошный, такие изредка встречаются в петербургских домах: залитые светом широкие лестничные пролёты, старинные кованые решётки с тяжёлым деревом перил, на площадках шашечками дореволюционная плитка, лепнина на стенах и потолках. Чисто, тихо, благородно.

Ткнул пальцем в кнопку звонка над латунной пластинкой с гравировкой "Афанасьевы" и прислушался. В глубине квартиры глухо звякнуло. Спустя полминуты дверь осторожно приоткрылась, и поверх натянутой цепочки на меня с большим подозрением уставилась седоватая представительная матрона.

‒ Здрасьте... Меня зовут Андрей, я Томин одноклассник, ‒ представился, шаркнув ножкой.

‒ Бабушка! ‒ долетел издали крик. ‒ Это, наверное, Андрюша, пусть на кухне посидит!

Маленькие, близко расположенные карие глаза ещё раз с подозрением прошлись по мне, цепочка брякнулась, и мне дозволили войти:

‒ Ну проходи, кавалер...

Я зашёл, озираясь. За спиной лязгнул, опустившись в кольцо, запорный крюк.

Из залитой солнцем комнаты вывалился, по-весеннему утробно завывая, пушистый сибирский котяра и посмотрел на меня глубоко безумным взором.

‒ Но-но, не балуй, ‒ сказал я неуверенно. Встречал я котов, что снимают с гостей шкуру прямо в прихожей.

‒ Васька, негодник, иди в комнату, ‒ заворковала бабушка, не спуская с меня глаз.

Кот басовито отверг это предложение и, подойдя, потёрся о мою ногу. Я с облегчением выдохнул ‒ драть мясо с костей вроде не собирается. Присел и почесал мученику подбородок. Голова у скотины тут же потяжелела, зенки закатились, и он рухнул всей тушей мне на стопы, урча и извиваясь.

‒ Да, ‒ я поднялся, расстёгивая куртку, ‒ песню дружбы запевает молодёжь...

‒ Андрей! ‒ звонко прокричала Тома откуда-то из глубины квартиры. ‒ Подожди меня на кухне, чаю попей, я через пять минут буду готова.

Я даже не стал ёрничать и переспрашивать "готова к чему", бабушка и так продолжала сверлить меня настороженным взглядом, видимо предполагая во мне самые низменные устремления. Обижаться глупо, присутствуют они, чего уж греха таить... Чем ярче весеннее солнышко, тем больше во мне накапливается этих самых низменных устремлений, против природы не попрёшь.

На кухне меня встретили горка красновато-бурых и голубых яиц и кекс, продающийся в булочных в предпасхальные дни под стыдливым названием "весенний". Тут же лежала стопка газет. Я сел за стол и полюбовался авангардной инсталляцией: пасхальный кекс, разноцветные яички и газета "Правда", а на заднем плане, в окне, ‒ подзатёртый фасад превращённого в склад Измайловского собора.

Бабушка деловито сотворила мне чай, пододвинула мельхиоровую вазочку с сушками и села напротив, внимательно разглядывая и, даже показалось, принюхиваясь.

‒ Андрей, значит... Куда собрались-то?

‒ Да просто погуляем... Погода хорошая, весна пришла, что дома сидеть? К Никольскому, думаю, сходим, потом до Театральной. А там посмотрим, или к площади Труда и на Неву, или к Невскому напрямки, ‒ выдал я свои планы.

‒ Да, ‒ скорбно покивала бабка головой, ‒ у Никольского сегодня должно быть людно. Все в церкву пойдут...

В дверном проёме появилась Тома: глаза блестят, вид гордый и довольный, на макушке наверчено что-то нестандартно-праздничное. Я с удовольствием окинул взором ладную фигурку, подкинув горючего в топку нездоровых желаний. Или здоровых? Наверное, зависит от того, с чьей позиции смотреть. Моя мама и Томина могут иметь диаметрально противоположные мнения по этому вопросу...

‒ Том, привет. Тебе уже доложили, что Христос воскрес?

‒ Ага! ‒ Она оживлённо подскочила к столу и предложила: ‒ Давай яйцами стукнемся!

Я сцедил улыбку в кулак и выбрал самое тёмно-синее яйцо:

‒ В чьих трусах варили?

Девушка прыснула в ладошку:

‒ В трениках моих старых.

‒ Ну если в твоих, тогда ладно... Выбирай, бей.

Тома слегка наклонилась и прищурилась, оценивая битки. Солнечные лучи отразились от выглаженной временем деревянной столешницы и мягкой волной прогулялись по её лицу, высветив разноцветье глаз и подарив ореолу волос тепло медного отлива.

Я опустил взгляд, вспомнив цветаевское "зелень глаз и золото волос", потом мысленно пересчитал остающиеся месяцы. Пять. Всего пять месяцев, и если не найду решение здесь, то меня ждёт намеченная эксфильтрация. И всё, и будто бы под небом и не было тебя... Вернусь только к концу восьмидесятых. Десять лет без права переписки... Вечность. В груди что-то сжалось.

‒ Ты по зубу тихонько постучи яичком-то, ‒ оживлённо подсказывала в это время болеющая за внучку бабушка. ‒ Надо, чтобы глухо звучало. Если звонко об зуб стучит ‒ хрупкое.

Совместными усилиями, постукивая скорлупой по клычкам и откладывая в сторону подозрительные, они остановили свой выбор на яйце, окрасившемся в красновато-коричневый мрамор.

‒ Хороший биток, ‒ одобрила бабушка. ‒ Держи вот так, ‒ она крепко схватила его указательным и большим пальцами, оставив лишь маленькое оконце между ними, ‒ и бей сама!

Я с усилием натянул улыбку и подставил острый конец. Тома хищно тюкнула, и скорлупа на моем яйце влажно треснула. Тупая сторона также не смогла оказать достойного сопротивления.

‒ Сдаюсь, ‒ поднял руки. ‒ Куда же мне против двоих, да опыта поколений в придачу...

Тома, радостно взвизгнув, разбросила руки в стороны и крутанула на цыпочках полный оборот, закинув голову к потолку и разметав в движении волосы широким веером. Я повеселел. Да гори оно всё огнём... Есть время бросать камни, и есть время отдыхать душой. Я что-нибудь потом придумаю. Обязательно.

‒ Ты готова? Не легко оделась?

Тома отрицательно замотала головой, нетерпеливо притопывая ножкой.

‒ Тогда ‒ вперёд!

Бабушка захлопнула за нами входную дверь и опять загрохотала запорным крюком. Мы переглянулись и, весело смеясь, стремительно скатились по ступенькам, оставляя за спиной эхо дробного перестука Томиных каблучков. Я оттянул на себя тяжёлую входную дверь, и мы вынырнули из полутьмы парадного в весеннее тепло, льющееся с непривычно глубокой синевы.

Срезая дорогу, пошли насквозь через Троицкий рынок. Тома тут же с восхищением прилипла к выстроившимся в рядок аквариумам. Бликовали в солнечных лучах стайки неончиков, среди тянущихся вверх пузырьков воздуха солидно прогуливались ярко-красные и угольно-чёрные меченосцы, потряхивали роскошными вуалями хвостов гуппи и поражали своей необычной формой мраморные скалярии. Дальше по ряду продавали сушёных дафний, в эмалированных лоточках шевелилась мясисто-фиолетовая масса трубочников и брусничная ‒ мотылей. Тома с брезгливой опаской понаблюдала, как местный дуремар, орудуя спичечным коробком, отложил покупателю на листок газеты копошащуюся порцию и ловко свернул в кулёк.

‒ Брр... Какая гадость, ‒ сказала с чувством.

Вышли на Фонтанку и по пешеходному мостику перебрались на другой берег, по дороге полюбовавшись величественно плывущими откуда-то с Ладоги льдинами, в их синеватой толще иногда что-то таинственно искрило и переливалось. В воде Крюкова канала отразилась воздушная, словно произведение виртуоза-кондитера, колокольня Никольского собора, и мы ненадолго замерли, наслаждаясь одним из самых красивых видовых мест Ленинграда. Потом Тома поозиралась вокруг в поисках знакомых рож и, не обнаружив, решительно взяла меня под локоть.

Мир стал ещё краше, и я замурлыкал, косясь на девушку:

‒ День такой хороший, и старушки крошат хлебный мякиш сизым голубям...

‒ А дальше?

‒ Пожалей моё самолюбие... Дальше эту мелодию с моим слухом не вытянуть.

‒ Ну Дюх, ну пожа-а-алуйста... ‒ Тома задёргала меня за руку.

‒ Эх... ‒ И я попытался исполнить куплет из "Извозчика" Розенбаума, но на последней строке закономерно и очевидно сфальшивил и закашлялся. ‒ Ну вот видишь... Тебе придётся принимать меня таким, какой я есть. Ну не певец я.

С колокольни поплыл пробивающий до костей низкий гул, поверх которого тут же лёг быстрый перезвон. В небе в панике заметались голуби.

‒ С колоколенки соседней звуки важные текли... ‒ пробормотал я, озираясь вокруг.

Мимо на службу тянутся старушки, все как одна ‒ маленькие и сухонькие, с платочками на голове. Я огляделся ‒ молодёжи нет вообще, мужчин почти нет.

‒ Темные отсталые люди, ‒ глядя на них с осуждением, резюмировала Тома. ‒ Вот перемрут, как динозавры, и закроем наконец все эти церкви. ‒ И потянула меня дальше. ‒ Кстати о динозаврах... Про мамонтёнка Диму ты ж читал? Как думаешь, может же быть, что когда-нибудь найдут неповреждённого мамонта, разморозят и оживят?

Она мечтательно посмотрела сквозь бредущих богомольцев, видимо представляя на их месте стада возрождённых мамонтов. Я глядел не менее мечтательно, но не на богомольцев и даже не на Тому. Моё внимание привлекла небольшая огороженная площадка на противоположном берегу канала Грибоедова, на которой три молодых человека практиковали стрельбу из спортивного лука.

Охваченный новой идеей и невнятно мыча что-то про генетику и криопротекцию, я увлёк Тому по мостику на другой берег к небольшому особнячку.

Хм... Кафедра спортивной стрельбы из лука института имени Лесгафта. А что, это может быть решением одной проблемы...

Я воровато оглянулся и, подойдя к входной двери поближе, оценил профиль замочной скважины. Судя по всему, замок унаследован ещё со времён проклятого царизма. Это я удачно зашёл... Можно и отпраздновать:

‒ Ну что, по эклеру с кофе сейчас или по пышкам с кофе позже?

Тома задумчиво нарисовала что-то носочком сапога и кивнула:

‒ Сейчас! У меня пятьдесят копеек есть.

Я отмахнулся от этого предложения и, приняв левее, провозгласил:

‒ Тогда в кафе на Театральную! День такой хороший...

Тот же день, вечер

Высунул голову в коридор, прислушиваясь. Родители смотрят грузинские короткометражки, можно поработать. В ближайшую неделю мне предстоит море писанины, надо использовать все возможности.

Достал чистую тетрадь в клетку, разогнул скобки и выдернул из середины лист. Задумчиво изучил чистую поверхность, подтянул почерк и вывел латиницей в правом верхнем углу:

Руководителю разведывательного департамента

Управления по борьбе с наркотиками

Глубокоуважаемый Вильям Пинк, прошу принять к сведению следующую информацию...

Понедельник 11 апреля 1977 года, 14:35

Ленинград, 1-я Красноармейская ул.

‒ Привет, комсомол! ‒ Кто-то шутейно потрепал меня по макушке.

На ходу оборачиваюсь и утыкаюсь взглядом в смеющиеся синие глаза. Узнаю и стремительно краснею.

‒ Привет...

‒ Как дела, чудо? Вылечил головку? ‒ Она пристраивается сбоку, слегка помахивая сумочкой.

‒ Даже не хочу знать, на что ты намекаешь... фея моих снов. ‒ От неожиданности у меня с языка слетело "ты". ‒ Участок облетаешь?

‒ Уже облетела. Значит, фея?

‒ Да. И занимаешься ты во снах отнюдь не медицинской работой. ‒ Я с обвинением посмотрел на девушку. ‒ Думаю пожаловаться на тебя маме ‒ не высыпаюсь, встаю весь разбитый.

Врачиха прихватила меня под руку и жизнерадостно рассмеялась в небо. Хорошо у неё это получается, красиво. Я полюбовался ровной дугой верхних зубов.

‒ Лучше в профсоюз напиши. Так на меня ещё не жаловались. Может, эти грымзы подавятся от удивления.

‒ А как жаловались?

Лицо её на мгновение чуть посмурнело.

‒ Ты ещё слишком молод и невинен для этих знаний, ‒ гордо задрала нос вверх. ‒ Но пух из подушек с балкона пятого этажа общежития летел красиво...

Я хрюкнул, давя смех.

‒ Воистину. Это не заразно?

‒ Инкубационный период до пяти лет.

‒ Передаётся с поцелуями?

‒ Комсомо-о-ол! И не провоцируй! ‒ Она огляделась. ‒ Тьфу на тебя, совсем заболтал... Проскочила поворот к поликлинике. Нет, точно, надо тебя к психоневрологу под наблюдение, отклонения очевидны.

‒ А мне они нравятся.

‒ Ну... если нравятся... Тогда живи пока. ‒ Врачиха ещё раз потрепала меня по макушке и, развернувшись, бодро зашагала к повороту.

Я тоскливо облизнул взглядом тонкие лодыжки, вдохнул, выдохнул и побрёл дальше, немузыкально подвывая под нос: "летящей походкой ты вышла из мая..."

Проклятый возраст!

Пашка с мамой живут в коммуналке, в просторной, светлой, на два окна в тихий двор, комнате с остатками старой лепнины под потолком. Под ногами поскрипывает рассохшийся паркет, которому уже не поможет ни цикля, ни мастика. В углу под салфеткой с выбивкой притаилось старинное чёрное пианино с двумя бронзовыми подсвечниками. Я приоткрыл крышку и осторожно погладил клавиши. Очень похоже на слоновую кость.

На пианино гордо возвышается бутылка из-под шампанского, примерно наполовину заполненная серебром. Это Паштет собирает сэкономленное на спальник из гагачьего пуха. В прошлый раз он так и не успел накопить...

Рядом старое вытертое кресло и торшер, с выцветшего абажура которого свисает золотая рыбка, сплетённая из трубочек капельниц. Я плюхнулся на продавленное сиденье и ещё раз огляделся, примечая мелкие детали быта.

‒ Что будешь, жареные макароны или жареную картошку? ‒ деловито просунулся в дверь Паштет.

Я махнул рукой:

‒ Пофиг. Что ты, то и я. Что хочешь больше?

Пашка задумчиво подвигал бровями:

‒ Тогда макароны. Картошку я вчера ел. Сейчас сготовлю.

Он испарился, а я взял для вида учебник по алгебре и задумался, прокачивая свежие данные по ленинградской резидентуре ЦРУ. Но долго мне Пашка скучать не позволил, буквально через пять минут возник с довольной физиономией:

‒ Поставил доваривать. Дюх, ты икру чёрную будешь?

У меня глаза полезли на лоб. Тётя Галка работает медсестрой в психоневрологической больнице, и живут они с Паштетом, мягко говоря, небогато.

‒ Чёрную икру с жареными макаронами? Паш, ты это в каком парижском ресторане подглядел?

Пашка замялся:

‒ Да понимаешь... Помнишь, нам реакцию манту кололи? Вот... У меня какой-то вираж обнаружили. Прописали поливитамины и банку икры сказали съесть... А она мне не нравится! Маслянистая гадость какая-то, брр... Выручи, съешь немного, а, Дюх? ‒ Он просительно заглянул мне в глаза и вытащил из-за спины круглую жестяную банку синего цвета с рисунком осетра на крышке.

‒ Не, Паш, ‒ рассмеялся я. ‒ Будешь плакать, давиться, но есть чёрную икру ‒ сам. Тут я тебе не помощник, меня совесть замучает. Дай мне лучше пока проверить, что ты там нарешал за выходные.

Паштет обречённо вздохнул и достал из секретера тетрадь. Дела у него в последнее время пошли лучше, во многом благодаря тому, что я подтянул себе умение одного хорошего репетитора.

Угу... похоже, группировку многочленов Пашка действительно просек. Внимания, правда, не хватает, но логику схватил.

Я обвёл найденную ошибку и показал нависающему за плечом Паштету. Он покраснел и обиженно запыхтел.

‒ В принципе неплохо, ‒ подвёл я черту, ‒ но виден недостаток концентрации. У тебя там макароны не переварятся?

‒ Ой... ‒ Пашка улетел в кухню.

Я потянулся в кресле, прикидывая, что с ним делать дальше. По алгебре можно переходить к делению многочленов при помощи разложения на множители. И упражнения на концентрацию внимания надо дать. Следить за кончиком секундной стрелки ‒ это раз. Подсчёт в уме гласных и согласных букв в абзацах ‒ это два. Упражнение с поиском потерянных цифр. Ещё где-то в журналах видел рисунки "найди 5 отличий", тоже пригодится. Ну и хватит пока.

‒ Дюх, готово, иди жрать, пожалуйста, ‒ улыбается Паштет от двери.

Пашка умеет готовить всего два блюда, но зато делает их мастерски. Тонкие ломтики картошки, зажаренные в большой чугунной сковородке на смеси сливочного маргарина и перетопленного свиного жира, получаются восхитительно ‒ и это самое слабое из возможных определений. Но и жареные макароны в его исполнении ничуть не хуже. Всё то же самое, только вместо картошки Пашка закладывает в разогретый жир сырые макароны, обжаривает их до золотистого цвета и лишь потом доливает точно отмеренный объём воды. В этот момент над сковородой встаёт яростный столб пара, а когда жидкость выкипает, на дне остаётся похрустывающий на зубах шедевр. Пашка иногда посыпает всё это сахаром, тогда макароны подёргиваются глазурью странного розоватого цвета, но эта вариация нравится мне чуть меньше.

‒ Вот. ‒ Паштет водрузил на центр кухонного стола шкворчащую сковородку. ‒ И помни, друзья познаются в еде!

Мы набросились и, чуть ли не урча, умяли всё за пять минут.

‒ Кайф, ‒ подвёл я итог, озираясь в поисках того, чем бы можно стереть оставшийся на физиономии жир. ‒ Теперь колись, о чём ты с Зорькой на второй перемене шептался.

Взгляд Пашки заметался.

‒ Стоп-стоп-стоп! ‒ постарался успокоить его я. ‒ Мелкие подробности не надо. Удалось выяснить, кто прокозлил? Больше меня ничего не интересует.

‒ Лейт.

‒ Вот гондон! ‒ Я удивлённо покрутил головой. Нет, я, конечно, знал, что Сашка Лейтман потом стал отъявленным мерзавцем, но вот что этот фрукт созрел так рано... Это открытие.

‒ Драться будешь? ‒ обречённо уточнил Паша.

‒ Я дурак ‒ об дерьмо руки пачкать? Просто заношу в список любимых врагов. Как там Михаил наш Юрьевич говорил? "Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они волнуют мне кровь". Вот пусть дрожит-боится. А ты, кстати, тоже будь с ним осторожен, эта субстанция мало того что вонючая, но ещё скользкая и липкая.

Я помешал сахар в чае, наблюдая за слетающимися в кучку чаинками. Забавно, а как же центростремительные силы при вращении? Надо будет нашего физика попытать.

Пашка поелозил немного, собираясь с духом, потом решился:

‒ Как с Зорькой мириться будешь?

‒ А я с ней ссорился?

Паштет недовольно поджал губы:

‒ Она страдает.

‒ И что я должен, по-твоему, делать? Я что-то совершил против нашей дружбы? Где-то неверно поступил?

Пашка подумал и отрицательно помотал головой.

‒ Вот... Извиняться мне не за что. Ситуация хреновая, согласен, но тут ни фига не поделать, увы. Или она переболеет, и дружба возобновится, или финиш.

Я допил чай и скомандовал:

‒ Всё, тему эту пока закрыли. Пошли, не подумай чего плохого, с многочленами развлечёмся...

Вторник 12 апреля 1977 года, 13:20

Ленинград, улица Красноармейская

Оно удивительное ‒ это давно забытое чувство большого праздника на День космонавтики. И у детей, и у взрослых приподнятое настроение. На лицах чаще, чем обычно, мелькают улыбки, в глазах виден отблеск нездешности.

Сегодня ‒ день для взгляда поверх обыденности. Праздник немного выпадает из череды советских, сегодня мы гордимся не только СССР, но и всем человечеством.

"Космос ‒ наш, ‒ звучит по радио. ‒ "Наш" ‒ значит, землян. Мы в космосе первые, но открыли его не для себя ‒ для всех. Мы ‒ первые от людей. Передовой отряд человечества, теперь не только на Земле, но и в космосе".

Мы сделали это сами, несмотря ни на что.

Поэтому у нас три Праздника гордости.

День революции отмечает рубеж, когда мы первыми на Земле стали осознано строить неантагонистическое общество.

День Победы ‒ тут слов не надо, лишь молча склонить головы перед памятью павших и мужеством выживших. Тогда мы отстояли право быть собой.

И День космонавтики, когда мы, советские, вышли в космос.

Три шага, три ступени в будущее, и мы по праву ими горды. Это ‒ наше, и ни зачернить, ни заплевать это невозможно.

Легко жить, когда у тебя за плечами растут крылья от понимания, что ты на правильной стороне Истории. Такое ощущение исторической правоты дорогого стоит. Ты уверен в своей правоте ‒ вот фундамент советского счастливого мироощущения.

Девчонки пришли в парадной форме, с шикарными бантами, мальчишки ‒ в светлых рубашках. На входе в школу висит стенгазета ‒ ракета, распластавшись по диагонали громадного ватмана, несёт в будущее лучших учеников и учителей.

На классный час Яся принесла из дома семейный альбом, в котором уже двадцать лет тщательно собираются вырезки из газетных сообщений. Сбившись в кучу, рассматриваем пожелтевшие страницы. Первая полоса "Правды" от пятого октября 1957 года со скромным, в одну узкую колонку, заявлением ТАСС "Первый в мире искусственный спутник Земли". Развернув вырезку на всю длину, Яся дочитывает вслух последний абзац:

‒ "Искусственные спутники Земли проложат дорогу к межпланетным путешествиям, и, по-видимому, нашим современникам суждено быть свидетелями того, как освобождённый и сознательный труд людей нового, социалистического общества делает реальностью самые дерзновенные мечты человечества!"

Листаем дальше. Вот Белка и Стрелка, "Луна-1", "Луна-2", "Луна-3" и снимки обратной стороны нашего спутника. По праву первооткрывателей мы, советские, нанесли на карту Луны имена лучших представителей человечества: Жюль Верна и Лобачевского, Максвелла и Менделеева, Пастера и Курчатова...

А вот дальше, среда 12 апреля 1961 года. Крупным шрифтом заголовок "Советский человек в космосе!" Ниже ‒ первая фотография Гагарина, биография космонавта, официальные сообщения, фотографии стихийных уличных демонстраций в советских городах...

Вглядываюсь в лица счастливых людей из шестьдесят первого и завидую. Они умели всем сердцем искренне радоваться успехам своей страны. Сейчас это умение считать страну "своей" умалилось, а в будущем может и совсем исчезнуть. Дезинтеграция общественного сознания ‒ вот что это такое. Первый шаг назад во тьму, в пропасть небытия человечества...

На оборотной стороне ‒ короткая врезка "Об успешном возвращении человека из первого космического полёта". Прокашливаюсь и, подражая Левитану, озвучиваю текст:

‒ "После успешного проведения намеченных исследований и выполнения программы полёта двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года в десять часов пятьдесят пять минут по московскому времени советский корабль "Восток" совершил благополучную посадку в заданном районе Советского Союза. Лётчик-космонавт майор Гагарин сообщил: "Прошу доложить партии и правительству и лично Никите Сергеевичу Хрущёву, что приземление прошло успешно, чувствую себя хорошо, травм и ушибов не имею".

‒ Ура! ‒ дурачась, кричит Пашка.

Крик охотно подхватывают, и это искренне выдыхаемое "ура" несётся из нашего класса по школьному коридору, рассыпаясь эхом на лестничных клетках.

‒ А я читал в "Технике ‒ молодёжи", что американцы скоро будут на солнечных парусах летать, ‒ возбуждённо размахивая руками, говорит Паштет, и вот уже вокруг идёт горячее обсуждение звёздных клиперов и пилотируемых полётов к звёздам.

Разговор рассыпается на группки, за спиной спорят о пришельцах, наскальных росписях Наски и колонне из чистого железа в Индии. Ор, как посреди колонии чаек.

Обвожу взглядом живые лица. Главное, не забыть потом, сидя на холоде, ради чего я здесь появился. Откладываю про запас в память избранные кадры ‒ то маму, готовящую завтрак, то девчонок, беззаботно играющих в классики во дворе, то, вот теперь, своих одноклассников в момент осознания отсутствия преград перед Человеком.

Среда 13 апреля 1977 года, 16:40

Ленинград, Басков переулок

Над головой первой приметой приближающегося лета раскинулось ярко-синее небо. Порывы воздуха холодны, но затылок уже вовсю греет солнце. Ещё две недели, и начнут лопаться почки, щедро сбрасывая на землю липкую чешую.

Стою посреди пустынного Баскова переулка напротив непримечательного старого дома и, чуть прищурившись, рассматриваю объект. Обшарпанные стены тускло-серого цвета, врезками в фасад ‒ парадное, вход в булочную и низкий прямоугольник подворотни. Ничего необычного.

Огляделся по сторонам и преступной походкой двинулся в ворота. Глухой двор-колодец встретил вязкой тишиной. Контрапунктом к редкому миролюбивому курлыканью голубей раздаётся хищный скрежет их же когтей по жести карнизов. Темные пыльные окна враждебно следят за моим продвижением по вечно сумрачному дну. Отсечённый от звуков городской суеты и света дня, я почувствовал себя на дне Марианской впадины.

Повертев головой, обнаружил цель. Странная конструкция из потемневших досок, вероятно, остов какой-то самодельной мебели, в углу двора, сразу за помойкой. Она, я узнал её.

Подошёл и, встав на нужную перекладину, попробовал, подпрыгнув, сломать. Доска лишь упруго пружинила в ответ. Её время ещё не пришло. Ещё четыре года она бы гнила под дождём и снегом, чтобы однажды прощально хрустнуть под ногой играющих мальчишек и выбросить на асфальт из выдолбленного тайника восемьсот с мелочью граммов золота девятисотой пробы.

Придётся ускорять процесс. Ещё раз внимательно оглядев окна, полез в сумку за молотком и долотом.

Хватило шести ударов по долоту и пинка ногой напоследок. Широкая доска не выдержала и раскололась вдоль, обнажив на сломе высверленный паз. Орудуя долотом как рычагом, приподнял из паза тонкий и неожиданно тяжёлый свёрток. Пересчитывать буду дома, но и так знаю, что без обмана, девяносто четыре николаевских червонца.

"В одном червонце восемь и шесть десятых грамма золота девятисотой пробы. Это округлённо... округлённо порядка восьми с половиной тысяч рублей, ‒ весело насвистывая, на ходу провожу в уме калькуляцию. ‒ Есть на что сводить девушку в кафе. А если переводить в доллары с учётом моего плана, то через год это можно скинуть где-то в диапазоне между пятнадцатью и двадцатью тысячами. И останавливаться на этом я не собираюсь".

Душа, ликуя, пела. Жаль, спиртное мне ещё рано, сейчас фужер шампанского за успех безнадёжного дела не помешал бы.

Среда 13 апреля 1977 года, 14:30

Москва, площадь Дзержинского

‒ ...сильнейший курареподобный яд. Токсикологи затрудняются с идентификацией вещества, но по результатам биопроб ‒ остаётся летальным даже при очень высокой степени разведения. ‒ Бояров перевёл дух и продолжил: ‒ Мы тщательно промыли капсулу, влили обычный физраствор и запаяли.

‒ Не заподозрил ничего?

‒ Всё прошло гладко, успели, пока его массажист мял. Он как чует, с этой авторучкой не расстаётся, даже в баню с собой взял. Мм... ‒ Бояров вытянул из папки очередной лист. ‒ Юрий Владимирович, возникло у нас ещё одно подозрение. У Агронома полгода назад скоропостижно скончалась невеста, клиническая картина мгновенной смерти. На вскрытии ничего не было обнаружено, подумали на внезапную остановку сердца. Сейчас возникла гипотеза, не была ли она отравлена, клиническая картина схожа... Проверяем.

‒ Вот же ж тварь! ‒ Андропов раздосадованно пристукнул кулаком по столу. ‒ Каждый раз удивляюсь, откуда у нас такие берутся.

‒ Дерьмо наверх всплывает, ‒ философски откликнулся Григоренко. ‒ А у нас верхом для многих является работа с заграничными командировками... А отдел кадров в ПГУ, ‒ с напором продолжил он, сердито поблёскивая глазами, ‒ относится к некоторым кандидатам с хорошей родословной излишне снисходительно.

Андропов чуть заметно скривился и принялся перебирать бумаги. Потом процедил:

‒ У нас ещё ничего. Лучше, чем в МИДе, и гораздо лучше, чем во Внешторгбанке или Министерстве внешней торговли. ‒ Он переплёл пальцы и привычно оперся в них подбородком, став при этом отдалённо похожим на удава Каа. ‒ К сожалению, сменой кадровиков проблему не решить... Она носит системный характер. Западу удаётся заразить некоторых советских граждан вирусом мещанства и потребительского отношения к жизни. А одна больная овца может всё стадо испортить. ‒ Юрий Владимирович расцепил руки, поводил ладонями по столешнице и продолжил с досадой: ‒ Горя не хлебали, родились с серебряной ложкой во рту. Голода, войны не видели, детьми не работали... Раньше было проще ‒ жило поколение, которое застало прелести капитализма и разрухи после Гражданской войны. Вот они-то были в состоянии оценить грандиозность достигнутых нами успехов, они понимали, за что мы сейчас боремся... Да вот что далеко ходить, у вас у самого, Григорий Фёдорович, детство было далеко не сахар... Скот со скольких лет пасли?

‒ Да уж, ‒ крякнул Григоренко. ‒ Точно, что не сахар. Безотцовщина, мать с тремя детьми на руках... Пастушком с двенадцати лет, босиком до шестнадцати ходил. Поздней осенью стопы в поле мёрзли так, что искал свежие коровьи лепёшки ‒ вставал в них ноги греть. В тридцать третьем чуть не умерли от голода, опух к весне... Потом в город уехал, на физмат поступил, там полегче стало. Да... Нынешняя молодёжь так не живёт... Но мы же за это и боролись?

‒ Боролись... Вот и напоролись. Не ценят они того, что им предыдущее поколение набороло. Считают само собой разумеющимся. Эх... Ладно, вернёмся, товарищи, к нашим баранам. Что предлагаете делать по Агроному?

Бояров достал из папки план оперативной разработки:

‒ Брать под контроль, играть... Всё как обычно. План игры вчерне составлен совместно с МИДом и Генштабом. Времени, как всегда, не хватает, ‒ вздохнул Бояров, бросая взгляд на календарь. ‒ Через месяц, точнее, начиная с восемнадцатого мая, в Женеве запланирована большая встреча на несколько дней. Андрей Андреич и Вэнс будут искать развязки в связи с отказом США от Владивостокских договорённостей. Вот до этой встречи хорошо бы влить первый пакет дезы. Для этого нам надо успеть в течение ближайших двух недель добиться согласия Огородникова работать под нашим контролем. Так что надо срочно его арестовывать, припирать набранными доказательствами и раскручивать.

‒ Хорошо, ‒ подвёл черту Андропов. ‒ Принимается. Давайте ДОР.

Подписал, побарабанил пальцами по листам и бросил:

‒ Есть надежда, что скоро мы получим ещё несколько каналов, по которым можно будет качать дезу американцам.

Контрразведчики понимающе переглянулись.

‒ Так, ‒ перешёл Андропов к следующему вопросу, ‒ что дал первый допрос Митрохина?

‒ Говорить начал сразу, как бидон свой увидел, остановить не можем, ‒ с готовностью откликнулся Бояров. ‒ Еле успеваем записывать. Охотно рассказывает, как делал выписки, как выносил, как хранил. Но пока отрицает какие-либо контакты с противником. Якобы просто готовил материалы впрок, но не передавал. Ничего, теперь никуда не денется, всё расскажет.

‒ Это, товарищи, ‒ веско произнёс Андропов, ‒ крайне важно. Что именно, кому и когда. Очень важно. ‒ Он пристально посмотрел в глаза сначала Григоренко, потом Боярову и повторил с расстановкой: ‒ Особенно ‒ кому. Очень. Важно. Кому.

‒ Понятно, ‒ кивнул Бояров. ‒ Узнаем. Вопрос времени. Скорее раньше, чем позже.

‒ Хорошо. Если удастся разговорить по этому вопросу ‒ сразу сообщайте мне. И протоколы допросов доставьте завтра вечером, после заседания Политбюро. Почитаю... Так, на этом пока завершаем. Григорий Фёдорович, пошли на коллегию, время.

Разглядывая на коллегии комитета очередного докладчика, Андропов внезапно поймал себя на мысли, что обвисшие брылы и опущенные уголки рта делают генерал-лейтенанта Алидина похожим на потёртую жизнью собаку-боксёра. Усмехнувшись про себя, убрал взгляд вниз и попытался прислушаться. Получалось плохо, мысли всё время соскакивали на два таинственных письма, напичканных подсказками. Кто стоит за этим глупым псевдонимом?

Тем временем начальник Управления КГБ по Москве и Московской области перешёл к резюмирующей части:

‒ У нас есть две группы доказательств, позволяющих сузить круг расследования. По совокупности использованных материалов мы пришли к выводу, что террористы, совершившие взрывы в Москве в январе этого года, совершали покупки в одном из трёх городов: Ереване, Ростове-на-Дону или Харькове. Кроме того, при сварке бомб из утятниц использовался особый электрод, применяемый только на оборонных предприятиях. В настоящее время выделяем в этих городах группы, которые могут иметь идеологически обусловленные мотивы: националистическое подполье, различные неформальные объединения. Также изучаем психически больных. Наиболее перспективным направлением считаем группу из трёх националистически настроенных фигурантов из Еревана. Один из них, ранее осуждённый на пять лет по шестьдесят девятой статье за организацию так называемой "национальной объединённой партии Армении", Степан Затикян, работает на Ереванском электромеханическом заводе сварщиком и имеет доступ к спецэлектродам. Два других, его дальние родственники и соседи, также состояли в указанной антисоветской организации.

‒ Как вышли на них, Виктор Иванович? ‒ вяло поинтересовался Андропов. Сколько уже таких "перспективных направлений" расследовали...

‒ Мм... в ходе проверки анонимного письма с сигналом. ‒ Алидин достал из папки фотокопию и, отойдя от небольшой трибуны, передал Андропову: ‒ Пришло через Филиппа Денисовича.

‒ Угум-с. ‒ Андропов скользнул по фото взглядом наискосок и посмотрел на Алидина: ‒ Виктор Иванович... ‒ Тут рука председателя, держащая письмо, дёрнулась, и он позабыл, что хотел спросить.

"...путём публикации на третьей странице газеты "Красная звезда" заметки..."

Явственно побледнев, он тщательно прочёл короткий текст. Потом, переборов ощущение удара об стенку, ещё раз. Внезапный ступор сменился стремительным полётом мысли.

‒ Филипп Денисович, а как письмо пришло? ‒ переходящим в свист голосом спросил Андропов и, закашлявшись в конце фразы, сообразил, что забыл дышать.

‒ Необычно пришло, ‒ бодро откликнулся Бобков. ‒ На домашний адрес, хе-хе... В первый раз такое. Очень хочу с автором познакомиться, аж сил нет...

‒ За мной будете, ‒ на автомате пошутил Андропов.

Вдоль длинного стола полетели смешки и замечания, де, не женский ли почерк.

‒ Товарищи... ‒ Андропов постучал карандашом и впился глазами в сидящих за столом генералов, ‒ кому ещё в последнее время на домашний адрес приходили необычные письма, ‒ сфокусировал взгляд на внезапно вздрогнувшем Григоренко, ‒ с предложением дать ответ через газету "Красная звезда"?

‒ Мне... Было такое, ‒ удивлённо откликнулся начальник Второго главного управления и, наморщившись, стал вспоминать: ‒ В прошлый вторник... или понедельник. Но там ничего интересного не было, бред какой-то...

‒ Где? ‒ Юрий Владимирович резко подался вперёд.

‒ Здесь, ‒ кивок в потолок. ‒ Нести?

Андропов чуть помедлил:

‒ После коллегии.

Едва за Григоренко закрылась дверь, Андропов ринулся к сейфу. На стол рядком легли три фотокопии и один оригинал. Над ними, бормоча, хищно навис председатель КГБ:

‒ Так... Предатели ‒ раз. Серийные убийцы и насильники ‒ два. Террористы ‒ три. Все отправления из Ленинграда, от двадцать пятого марта. И ещё одно, с прогнозами, оттуда же, от второго апреля.

Сел и, обхватив голову, с усилием помассировал виски. Итак, определились первоочередные задачи. Надо делать разработку, поиск и ликвидацию. Точнее, ликвидацию, разработку и поиск, в таком порядке. Но сначала ‒ последняя проверка. Суетливо схватил трубку, набрал Ермолаева. Выслушал серию длинных гудков и, немного успокоившись, нажал кнопку селектора:

‒ Найдите мне Ивана Авраамовича.

‒ А он здесь, заходил с час назад, узнавал, когда коллегия закончится, ‒ откликнулся секретарь.

‒ Жду, ‒ кивнул Андропов и откинулся на спинку кресла, по которому разу обдумывая ситуацию.

‒ Иван Авраамович, ‒ Андропов чуть поморщился от усиливающейся головной боли, ‒ сначала кратко ‒ есть успехи по Полякову?

‒ Есть, ‒ отчеканил полковник.

‒ Да? ‒ поразился Андропов. ‒ Так быстро?

‒ Отчасти повезло. Поляков с женой две недели как в санатории в Кисловодске, его сына мы отправили в командировку в Ленинград, а матери неделю назад сделали по срочной холецистэктомию, лежит в госпитале. Так что мы могли спокойно заходить и работать. С другой стороны, с вашими наводками работать одно удовольствие.

‒ Понятно, ‒ задумчиво протянул Андропов. ‒ Ну давайте подробности. Хотя... подождите минутку.

Пошарил в ящике стола, достал таблетку пенталгина и привычным жестом закинул в рот.

‒ Давление, видимо, меняется, ‒ пожаловался Ермолаеву. ‒ Продолжайте.

Ермолаев кивнул:

‒ Начну с дачи. В пристройке организовано полноценное рабочее место краснодеревщика, с токарным станком и привезёнными из-за рубежа инструментами фирмы "Блек энд Декер". Судя по всему, это его хобби. На даче и в квартирах почти вся мебель и детали интерьера ‒ самодельные. Поэтому объём работы по поиску тайников очень большой. Сразу скажу, если бы не ваше указание просветить рентгеном ‒ почти наверняка мы бы тайники в мебели не нашли, настолько высококачественно они изготовлены. Я бы сказал, с большой фантазией и любовью. Специалисты из отдела технического обеспечения только головой качают. Всего пока в мебели найдено восемь тайников: семь пустых, а в одном обнаружена закупоренная пробирка с очень мелкими таблетками. Уже получено предварительное заключение ‒ при растворении таблетки образуются чернила для тайнописи, флюоресцирующие при облучении в дальнем ультрафиолете.

‒ Состав был известен?

‒ Нет, впервые с таким столкнулись.

‒ Так, ‒ поджал губы Андропов. ‒ Дальше.

‒ Несессер не обнаружен, вероятно, взят с собой в санаторий. Наши сотрудники уже вылетели в Кисловодск. В ручке одного из спиннингов действительно обнаружен хитрый тайник, в котором хранилась кассета со специальной самозасвечивающейся фотоплёнкой "Микрат 93 Щит". Мы проверили ‒ такая фотоплёнка Полякову не выдавалась, так что, вероятно, была похищена им со склада опертехники ГРУ. Фотоплёнку заменили, изъятую проявили. На отвлекающем слое засняты пейзажи и портреты, на боевом ‒ два последних выпуска журнала "Военная мысль", издаваемого Генштабом под грифом "секретно". Издание предназначено для генералов от уровня комдива и выше. Также на даче обнаружены две приставки к малогабаритному фотоаппарату "Тессина" для вертикальной и горизонтальной съёмки. На квартире у матери найдены листы тайнописной копирки, изготовленные типографским способом и вделанные в конверты для грампластинок. Образцы отправлены в отдел техобеспечения на экспертизу, но уже сейчас можно уверенно утверждать, что копирка ‒ зарубежного производства. ‒ Ермолаев замолчал, мысленно пробежался по докладу и добавил: ‒ На сегодня это всё. Обыски продолжаются, работают посменно сразу пять бригад, так что, возможно, будут ещё находки.

‒ М-да, ‒ тускло процедил Андропов, сцепил ладони и оперся в них лбом. Потом полез в ящик стола за таблетками.

‒ Товарищ Андропов, ‒ робко напомнил Ермолаев, ‒ вы уже приняли одну...

‒ Чёрт! ‒ ругнулся Андропов и раздражённо кинул упаковку в ящик. ‒ Ладно, всё понятно с этим генералом. Плохо, Иван Авраамович, очень плохо... Просмотрели мы его. Было что на него раньше, до письма от Ивашутина?

‒ Нет. Не пьёт, не курит, жене не изменяет. Семью любит. Из увлечений ‒ только столярное дело и коллекция охотничьих ружей. Траты соответствовали получаемому денежному довольствию. В идеологическом плане не выделялся ни в одну из сторон ‒ за коммунизм не митинговал, но и двусмысленных разговоров не вёл, всегда держался середины. Не за что было зацепиться.

‒ Ясно... Ладно, изложите всё в рапорте. Давайте отрабатывайте на полную катушку его. Циневу доложите, с Ивашутиным я сам пообщаюсь.

Когда контрразведчик ушёл, Андропов вызвал доверенного порученца и, посмотрев на него совершенно больными глазами, выдал распоряжение:

‒ Сходи к Борису Семёновичу, на послезавтрашний вечер, часов на восемь, пусть подготовит всё по схеме "Гараж".

Пятница 15 апреля 1977 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

Полчетвёртого. Я зашёл в ванную комнату и присел на холодный край. Месяц. Месяц назад, плюс-минус несколько минут, я вывалился в этот мир. Время подводить итоги. Я наклонился вперёд и, улыбаясь, погладил кафель.

Счастлив ли я? Да, безусловно! Животным счастьем вырвавшегося из капкана зверя. Меня тряхнуло от ужаса ‒ я припомнил свои последние годы. Горько сочувствую себе, оставшемуся доживать там. Бедняга...

Посидел несколько минут, обхватив себя руками и слегка раскачиваясь. Помогло.

Ещё раз с благодарностью коснулся плиточки и, успокоившись, вышел на кухню. Встал у окна, как капитан судна на наблюдательном посту на мостике. Внизу тёк в своих размеренных повседневных хлопотах Измайловский проспект. Уверенно, спокойно, безмятежно.

Углы рта потянуло вниз, на лоб легла горькая складка. Капитан... Мой громадный корабль прёт на скальную гряду за горизонтом, и закладывать резкий поворот надо уже сейчас, но это видно только мне. И хоть обкричись "право руля!" ‒ никто не послушается. В лучшем случае зафиксируют и обколют нейролептиками ‒ из гуманизма и сострадания к больному.

Нет, так-то жить можно... Человек ко всему привыкает, за месяц я вписался в обстановку. Нормально. Как ни странно, больше всего не хватает мелочей вроде полиэтиленовых пакетов в повседневной жизни и своей музыки в FM-диапазоне. Не хватало бы Интернета, но его заменяет брейнсёрфинг, пусть и увечный. Канал тонкий, мерцающий, как на дайлапе в 14,4 килобита сижу после гигабайтной полосы. Но всё же работает. Может, раскачается ещё. Есть надежда.

Надежда... Опустился на табуретку, обхватил голову ладонями. Капитан корабля ночью тайком спускает шлюпку и плывёт к райскому острову неподалёку. А после катастрофы, как дед Мазай, подберёт кого сможет... И спасённые будут ему благодарны. Стыдно-то как...

‒ Твою мать! ‒ Я в сердцах жахнул кулаком по подоконнику. ‒ Да что же делать?!

В ушах стоят скрежет вспарываемой скалой обшивки, треск ломающихся шпангоутов и сытое бульканье ледяной воды, принимающей в свою утробу миллионы душ. Подонки из команды, предусмотрительно протащившие судовое имущество в шлюпки, отпихивают тонущих. Озверевшие братки из третьего класса сквозь людское мясо выгрызают себе путь наверх. Метёт кровавая позёмка по окраинам ‒ Сумгаит, Таджикистан, Днестр. Мои братья режут друг другу горло, вспарывают животы, выдавливают глаза, сажают на кол, сдирают кожу, насилуют детей. Мерзостная "Ваффен СС" освоила демократическую феню и перекрасилась в респектабельную власть.

Я прижал лоб к холодному стеклу. Да кто сейчас в такое поверит?!

Алло, небо, это какой круг, скоро ли дно?

У болота нету дна, тонуть будете вечно...

‒ Я увожу к отверженным селеньям, ‒ прошептал, глядя на раскачивающийся красный трафаретный профиль за окном. Что же делать-то, мать его?!

Грустно улыбнулся, вспомнив бородатый анекдот "ну сделайте хоть что-нибудь". Что ж... Сунул в карман салфетку с уворованным из школы мелком и пошёл делать хоть что-нибудь.

Тот же день, вечер

Ленинград, улица Воинова

Очередной проходной двор, уже восемнадцатый за сегодня. Мрачный, с обшарпанными стенами, покосившимися водосточными трубами, мерзкими голубями. Войти, демонстративно повертеть головой, выйти на соседнюю улицу. Посмотреть на облупившуюся телефонную будку, надоевшие фасады, неровный асфальт. И идти дальше, бороздить этот неприветливый город.

Синти всей душой ненавидела эту часть своей работы. Да, поначалу было интересно ходить по разбитым ленинградским улицам, разглядывая, как сквозь аквариумное стекло, эту странную чужую жизнь. Потом ускоряться, нырять в тёмные проходные дворики и сквозные подъезды, отрываясь от топтунов. Адреналин пульсировал в жилах, кожа бледнела от волнения, и, хоть она в этом никогда бы никому не призналась даже под дулом пистолета, временами она представляла себя девушкой Бонда.

Этот период глупого романтизма продлился ровно три месяца. Потом новизна внезапно испарилась, а на дне остался грязный осадок нарастающего раздражения от непарадных запахов мочи и подгнивших овощей, натруженной шеи и надоевших лиц из наружки. Впрочем, судя по всему, эта беспокойная вице-консул надоела им не меньше.

Все всё понимают, но таковы правила этой затянувшейся игры, и не ей их нарушать. Чем большую площадь города покроют прогулки "призраков", тем тяжелее "семёрке" вылавливать возможные меточные знаки: накрыть своим вниманием все стены и тротуары не по силам даже могучему КГБ. Поэтому, когда Фред на собрании опергруппы раздаёт маршруты для прогулок на день, возникает не обида, а тянущая, как привычная зубная боль, усталость.

Да, совсем не так Синти представлялась эта работа, когда она, восторженная выпускница университета, выходила из кабинета вербовщика. И даже после восемнадцати недель на "ферме" она продолжала надеяться на что-то менее рутинное.

Ну и ладно. Она не жалеет о выборе, низовую работу надо пройти. А там... кто знает. За последние годы в Фирме прошли большие изменения, теперь женщина имеет шанс возглавить и резидентуру, уже есть примеры. Кто знает, может, со временем какая-нибудь женщина станет директором? И почему бы ей не носить имя Синти?

Ещё полгода в этом холодном городе, и она поедет на Тайвань. С ней уже предварительно говорили. Сыграла свою роль маленькая строчка в личном деле: "Владеет письменным китайским языком на среднем уровне, разговорным ‒ на начальном". Спасибо дедушке Сю, который не пожалел своего дорогого времени для любимой внучки.

Синти приостановилась и улыбнулась собственному отражению в пыльной витрине очередной булочной. Тайвань... Солнце, фрукты, тёплое море... Как ей, выросшей во Флориде, этого не хватает.

Но ничего... ещё чуть-чуть, ещё немного, и она вырвется от этих жёстких комми. Всё равно она здесь давно и прочно засвечена. А иначе при таком суровом контрразведывательном режиме и быть не могло. Агентурщикам приходится непросто, классическая вербовка здесь практически невозможна, остаётся только отрабатывать редких инициативников да бегать по дворам, снимая метки и отвлекая внимание. Самая деликатная работа ‒ встречи, вбросы корреспонденции, закладка тайников ‒ делается агентурой глубокого прикрытия. Её задача на оставшийся срок ‒ оттягивать внимание КГБ на себя.

Оглянувшись, Синти привычно выделила в редком потоке прохожих неприметного мужчину, пристально изучающего ту самую витрину, в которую она только что смотрелась. Господи, как это всё надоело!

Ещё три улицы, и на сегодня всё, можно домой ‒ снять наконец эту промокшую обувь. Она с укоризной посмотрела на сапожки. Красивые, прочные, куплены на рождественской распродаже за тридцать процентов, за что и любимы, но кто же знал, что придётся столько ходить по улицам? Вот и начали промокать...

Шмыгнув носом, Синти чуть ускорилась, чтобы побыстрее закончить обязательную программу. Осталось осмотреть пять фасадов, четыре, три... Всё, ура!

Повеселев, пробежала к остановке за подошедшим троллейбусом и, заняв место на задней площадке, без удивления увидела, как следовавший за ней мужчина сел в подъехавшие "жигули". Было бы странно, если бы этого не произошло...

Потом она срезала через знакомый проходной двор и вышла на улицу со страшным названием "Красной конницы". Мимо поплыла знакомая кованая решётка сквера с вросшими в неё старыми липами. Синти замедлила шаг, привычно восхищаясь прихотливым сплетением древесины и металла. Есть, остались ещё в этом городе места, которые по-прежнему радуют глаз. Пики ограды, пронзающие странные наплывы деревьев, вызывают череду ассоциаций, в которых психологи Фирмы наверняка отыскали бы оттенки агрессии и секса.

Её передёрнуло от неприятных воспоминаний. Ну их на фиг, этих мозголомов...

Она неторопливо перевела взгляд на предпоследнюю, наиболее любимую композицию и огорчённо нахмурила брови. Какая-то сволочь размалевала мелом тот лишённый коры участок ствола, где причудливая текстура наплыва образовала почти безупречный иероглиф "девушка". Синти даже начала поднимать руку, чтобы стереть это безобразие, но потом мысленно плюнула и двинулась дальше.

Но ушла недалеко. На втором шаге странные меловые штрихи вдруг сложились в привет из детства.

"Чертёнок!" ‒ ударил в голове набат.

Синти ошеломлённо мотнула головой и обернулась, с недоверием разглядывая причудливую вязь. Да, не показалось, она со смыслом. Вернулась назад и пару раз мигнула, словно надеясь, что морок спадёт. Но нет, пьяные линии по-прежнему складываются в два иероглифа, выполненных в привычном для неё стиле травяного письма. С трудом оторвав взгляд, начала с изумлением озираться. Вокруг привычно возвышаются стены домов с мозаикой темных и светящихся окон, контуры крыш на фоне ранних сумерек. Знакомый кагэбэшник подобрался ближе, чем обычно, и настороженно зыркает, пытаясь понять причину нестандартного поведения объекта.

"Спалилась", ‒ обречённо поняла Синти и, протянув руку, старательно затёрла меловые штрихи. Если это какая-то провокация КГБ, то ничего страшного в стирании уже нет ‒ она не смогла скрыть реакцию; если же это кто-то пытается привлечь её внимание, то тем более не надо оставлять метку с такой информацией.

Немолодой кагэбэшник встал прямо за спиной и сверлит взглядом дерево. Опоздал, дружок... Синти повернулась и, дурачась, показала ему язык. Может, это их немного собьёт ‒ клиент решил дурку повалять...

Нет, к Фреду она сегодня не побежит, нечего давать наружке лишнюю информацию. Завтра, всё завтра.

Дома первым делом прошла на кухню и вытрясла в широкую чашку, аккуратно похлопывая по дну бутылки ладонью, комковатый кефир. Вот чего будет не хватать на Тайване, так этого странного молочного продукта ‒ за три года она к нему не на шутку пристрастилась. Привычно залила ёмкость горячей водой, взболтала и начала елозить по стенкам ёршиком, в который раз изумлённо мотая головой. Кто, ну кто мог здесь, в России, узнать то, что знали только четыре человека в семье, включая её саму и уже шесть лет как умершего деда ‒ её "молочное" имя?!

Я тихо прикрыл чердачную дверь и начал спускаться по темной лестнице. М-дя, удалая разведчица... Разве что руками не размахивала, кудахча... Хорошо хоть догадалась стереть рисунок. Кое у кого в воспоминаниях оказалось очень завышенное представление о себе. Или она потом заматерела, когда в девяностые возглавляла резидентуру в Ереване?

По крайней мере, сигнал принят. Вышел на улицу, огляделся и, посвистывая, направился к улице Чернышевского. Дня через три сделаю следующий ход.

Тот же день, вечер

Москва, площадь Дзержинского

Одним из первых распоряжений Андропова по приходу в КГБ было замаскировать вход из приёмной в его кабинет под шкаф с потайной дверью. Тёртые жизнью офицеры, зубры разведки, проникая к шефу через сдвинутую фальшпанель, мысленно крутили пальцем у виска и бормотали: "Чем бы дитя ни тешилось..." Потом, через несколько лет, в ходе одного из ремонтов этот шкаф, к всеобщей радости, убрали, однако в некоторых вопросах председатель КГБ продолжал следовать дурным шпионским боевикам с пылом не наигравшегося в солдатиков ребёнка.

Полчаса назад "Волга" с затемнёнными стёклами вывезла Андропова с Лубянки через резервные ворота, и всё это время сидящий за рулём оперативник из доверенных нарезал по вечерней Москве неожиданные повороты, уходя от гипотетической слежки. Председатель КГБ ехал на конспиративную встречу с генерал-лейтенантом Ивановым ‒ куратором своей личной разведки и контрразведки, носящей скромное название: отдел "Ф" управления "С".

За этим запутанным названием с двумя литерами в штатном расписании КГБ скрывалась финансовая разведка управления нелегальных операций. Но на самом деле несколько десятков тщательно отобранных сотрудников под командованием Питовранова занимаются всем ‒ от установления конспиративных каналов связи с крупными западными политиками и разведки в деловых кругах Запада до проведения разработок в отношении наиболее сложных объектов среди граждан Страны Советов.

"Вообще-то ты счастливчик, Юра. ‒ Андропов скользнул взглядом по контуру университета за окном и вернулся к размышлениям. ‒ Умение приручать людей дорогого стоит. КГБ ‒ весь мой, а десять лет назад я был здесь чужаком. А сейчас ‒ свой в доску, с несколькими десятками проверенных соратников, а вот приставленные приглядывать за мной Цинев и Цвигун так и остались чужаками. Даже один из надзирателей от днепропетровцев, Чебриков, и тот мне присягнул. И я уверен, что это ‒ не игра. Крючков ещё есть, исполнительный трудяга, надёжный как скала. Правда, комитет на него не оставить, он не первый, он ‒ второй, зато второй ‒ отличный. Если всё сложится, ‒ мысль в привычной боязни обогнула то, что именно должно сложиться, ‒ в комитет надо будет ставить кого-то другого. Да того же Чебрикова... А Крючкова можно поднять на место Савенкова, в отдел административных органов ЦК. А Борю, с собой заберу, на премьера ‒ потянет".

"Волга" остановилась у сталинского дома в тихом малолюдном переулке. Юрий Владимирович стремительно выскочил из машины и рывком скрылся в подъезде. На первом этаже ждал заботливо подогнанный лифт с раскрытыми дверями ‒ и никого, лишь гулкая тишина. На полуцыпочках, боясь издать звук, сжав от непроизвольного напряжения челюсти, Андропов пробрался в конспиративную квартиру, притворил входную дверь и, с облегчением выдохнув, уже походкой уверенного в себе человека зашёл в полутёмную комнату:

‒ Ну привет, Борь.

‒ Здорово, Юр. Голодный? Я уже половину умял, пока ждал. Но вино оставил.

Со вкусом одетый, элегантный и подтянутый, в солидных очках в толстой роговой оправе на интеллигентном лице, Иванов мог напоминать кого угодно ‒ холеного дипломата, крупного бизнесмена или учёного из престижного западного университета, но никак не боевого разведчика, начинавшего "волкодавом" против финских и абверовских диверсионных групп. Это уже потом он стал специалистом по "главному противнику", поднялся до резидента в Нью-Йорке, был брошен представителем КГБ в Венгрию во время мятежа. А сейчас руководит разведкой СССР в Западном полушарии и дополнительно ‒ "отделом Ф".

Плеснули, чокнулись.

‒ Ну что у нас нового? ‒ Андропов с аппетитом вгрызся в пирожок.

‒ Из интересного ‒ наш человек имел беседу со Штраусом. В неформальной обстановке, особенно выпив пива, тот становится достаточно болтлив. Анализ записи проводим, но, судя по всему, их расхождение с Колем притворно. Скорее это скоординированная политика. Штраус остался окучивать правый фланг, а Коль имитирует сдвиг влево с целью развалить свободных демократов и таким образом вызвать распад правящей коалиции.

‒ Они так верят друг другу?

‒ Совсем не верят. Штраус каждое утро просыпается с мыслью "свергнуть или поддержать", а Коль планомерно убирает со значимых постов сторонников Штрауса...

Где-то через полчаса в разговоре стали возникать паузы. Иванов всё чаще выжидающе поглядывал на Андропова, тот же застенчиво отводил глаза и мялся.

‒ Ну?.. ‒ не выдержал наконец Борис. ‒ Юра, что ты как девка мнёшься?

‒ Эх... ‒ Андропов поводил руками по столешнице, потом горестно вскинул глаза на Иванова. ‒ Ошибся я, Борь, сильно ошибся... Очень сильно... И теперь эту ошибку надо как-то зачищать.

‒ Вот как... ‒ Иванов слегка озадаченно откинулся на спинку кресла. ‒ Ну давай сюда свою ошибку, посмотрим на неё.

‒ Предателем оказался. ‒ Скривившись, Андропов сунул фотокарточку.

‒ Опа-на... ‒ Иванов изумлённо потеребил кончик носа. ‒ В каком смысле предатель?

‒ В самом что ни на есть прямом. ЦРУ, лет так двадцать как.

‒ Ох и ничего ж себе, ‒ протяжно присвистнул генерал. ‒ Не подстава?

‒ Увы... Помнишь дела Липки и Кочера? Он сдал. ‒ Андропов поморщился, потом быстро хлебнул вина. ‒ Подвалило тут счастье в виде пакета информации... Для подставы слишком многое уже подтвердилось. И слишком болезненно это подтверждение для нас, такое не сдают в играх... Как тебе утечки из архива ПГУ? Или генерал ГРУ, пятнадцать лет работающий на ЦРУ?

‒ Не хреново девки пляшут, по четыре сразу в ряд, ‒ поражённо пробормотал Иванов любимую присказку. ‒ А я говорил, что от Данилки дерьмецом потягивает.

‒ Помню... И не ты один. Говорю же ‒ ошибся, ‒ с надрывом начал повышать голос Андропов. ‒ Ты, что ли, никогда не ошибался?

Иванов молча покрутил головой, раздались щелчки позвонков.

‒ Да, ну ты меня и ошарашил... Вот же ж мрази... ‒ Лицо Бориса начала кривить жутковатая улыбка, сквозь маску интеллигента внезапно стало продавливаться что-то запредельно хищное. ‒ Ну этого-то я с удовольствием зачищу. ‒ Он ещё раз поласкал взглядом фотографию Калугина и с затаённой надеждой в голосе уточнил: ‒ А давай пьяные хулиганы зверски замучают случайного прохожего?

Андропов с облегчением перевёл дыхание ‒ обсуждение вошло в конструктивное русло. Он в общем-то в Иванове и не сомневался, но получить очередное подтверждение своему доверию приятно:

‒ Не, не пойдёт. Дело ушло наверх, как минимум до Савенкова. Я заставлю пять раз перепроверить причины и обстоятельства смерти, землю носом рыть будут по-настоящему.

‒ Э-э-э... А если до удивления пьяные хулиганы с криминальным прошлым заснут метрах в ста от жертвы? ‒ Иванов никак не хотел отказываться от приглянувшейся ему идеи.

‒ Нет.

Борис тяжело вздохнул и упавшим голосом внёс следующее предложение:

‒ Тогда автомобильная авария? С пожаром?

Андропов подумал, потом опять отрицательно покачал головой:

‒ Ненадёжно. Экспертиза может выявить нестыковку какую-нибудь.

‒ Замучает совесть и повесится?

‒ А предсмертная записка?

‒ Я его уговорю... ‒ Иванов посмотрел предельно честными глазами.

‒ Борь, не зли меня, мне и так хреново.

‒ Ну ладно, ладно. Сейчас... ‒ Он всерьёз задумался. ‒ Кстати, а как срочно?

‒ В идеале ‒ до конца майских бы развязаться.

‒ Угу... Майские... О! Эврика! ‒ возбуждённо наклонился вперёд Иванов. ‒ Смотри, отметит Данилыч праздник на даче, и потянет его на приключения ‒ искупаться в карьере. И всё... Белое раздутое тело вытащат потом багром. То, что раки не объели.

‒ Хм... ‒ теперь задумался Юрий Владимирович. ‒ Звучит привлекательно.

‒ Вот и ладушки. ‒ Иванов довольно потёр руки и набулькал в бокалы. ‒ У Женьки боевая пятёрка отличная, сделаем в лучшем виде. Я сам всё проконтролирую. За успех!

‒ За успех, ‒ эхом откликнулся Юрий Владимирович, и под мелодичное "дзинь" белое вино отправилось в путь по пищеводам. ‒ Давай, Борь, не подведи. Закончим это дело, перевернём страницу, и там такие перспективы открываются... Очень интересные. Очень... ‒ Андропов задумчиво посмотрел сквозь стену. ‒ Даже страшно иногда становится.

Суббота 16 апреля 1977 года, утро

Ленинград, улица Чернышевского

Перед утренней летучкой Фред, проходя, привычно тиснул её за ягодицу, она точно так же привычно отмахнулась. Сначала её это пугало: в кровать она была готова прыгнуть только ради брака, а тут, сколько ни прислушивайся, никакого звона свадебных колокольчиков в воздухе не висит. Потом, спустя пару месяцев, поняла, что в этом ставшем уже обычным ритуале нет даже намёка на сексуальный оттенок, ‒ лишь привычка хищника метить свои охотничьи угодья, и успокоилась.

‒ Фред, есть тема. Возможно, на меня кто-то пытается выйти.

Молодой, лишь двадцать девять лет, руководитель ленинградской станции ЦРУ задумчиво почесал бровь и бросил:

‒ После.

Быстро насовал всем заданий и, непонятно хмыкнув, закончил совещание фразой:

‒ Синти, а вас я попрошу остаться.

Мередит тут же сожгла её взглядом, а пепел развеяла над Невой. Дурочка, ей-богу. Всем уже ясно, что Фред на неё безнадёжно запал. Неужели общие ирландские корни так притягательны, что можно влюбиться в эту рыжую образину? Синти искренне надеялась, что дети этой парочки возьмут от них всё худшее ‒ пугающий волчий взгляд Фреда, его высокие, выдающиеся вперёд скулы, а от Мери ‒ грузный подбородок, широкий зад и кривые ноги. Ну и, понятное дело, они будут ярко-рыжими и омерзительно конопатыми...

‒ Рассказывай, ‒ выдернул её из мечтаний Фред.

Босс любит получать сначала лаконичную выжимку. Поэтому она уложила суть в семь заранее составленных фраз, затем взяла лист и нарисовала "сяо гуй" и "нюй".

‒ Так... ‒ протянул Фред и наконец доломал скрепку, первую за сегодня. Обломки привычно полетели в мусорное ведро. ‒ Так... ‒ протянул он опять, недоверчиво разглядывая иероглифы. ‒ Странно... Очень странно... Давай подробности.

‒ Понимаешь, Фред, у меня с одной стороны есть ханьские корни. Один из предков был в числе "людей сорок девятого". Но в отличие от большинства ему повезло в калифорнийской золотой лихорадке. Он вовремя вышел из игры и начал заниматься тем, что умел, ‒ торговлей, потом передал дело сыну. Где-то прямо перед законом от восемьдесят пятого, когда во Фриско пришла триада, прадед всё распродал и перебрался во Флориду, чтобы начать там с нуля.

Синти прервалась, набодяжила себе жиденького кофе со сливками и продолжила:

‒ В общем, последние лет сто семейство было довольно состоятельным. При этом, как это принято у китайцев, внимательно следили за тем, чтобы ими и остаться: в семье всегда говорили только на мандаринском, привозили учителей литературы и каллиграфии... Ханьцы тогда считали, что униженное положение страны ‒ это временный зигзаг истории, за которым начнётся очередное возвышение Срединной империи.

‒ Боже, какая чушь, ‒ презрительно фыркнул Фред. ‒ Эти голоногие навсегда останутся позади нас. У нас такой отрыв, что им за пять столетий его не закрыть.

‒ Ну... чушь не чушь, но верили... Мой дед, несмотря на сопротивление семьи, женился на белой женщине по большой любви. Шла Великая депрессия, он был состоятельный мужчина, а она ‒ бедная секретарша... Успела родить мою маму, через год дядю и умерла от горячки. Потом дедушка Сю женился ещё раз, уже на китаянке, но это был деловой брак с дочерью партнёра. В итоге мама была у него любимым ребёнком, а я ‒ любимой внучкой, особенно после того, как папу сбили в Корее. Дедушка меня всячески баловал, оплатил хорошую школу и университет, сам учил каллиграфии. Сейчас я могу пользоваться примерно тремя тысячами иероглифов.

‒ Сдуреть можно! ‒ Фред уважительно поцокал языком. ‒ Боюсь, сколько бы я мозги ни крючил, мне этого не достичь.

‒ Я тогда не знала, что это сложно, потому и выучила, ‒ улыбнулась Синти. ‒ Теперь перехожу от предыстории собственно к делу... Тут я вижу три момента. Первый ‒ "молочное" имя. У китайцев принято давать детям внутрисемейные имена, которые не знает никто посторонний. Дедушка Сю назвал меня "чертёнком", и этот иероглиф, ‒ Синти обвела "сяо гуй" карандашом, ‒ был чуть ли не первым, который я выучила. Насколько я помню, "чертёнком" меня звали только дедушка, мама и дядя.

‒ Стоп. ‒ Фред выставил вперёд руку, останавливая рассказ. Потом ловким щелчком выбил из пачки "Лаки Страйк" сигарету, закурил и, пустив дым в потолок, задумался, рассеянно глядя вверх. ‒ Но гарантировать, что посторонние этого не знали, невозможно?

‒ Да, я тогда была ребёнком, такие вещи не отслеживала. Но у ханьцев не принято выпускать "молочное" имя из семьи... Это внутренний запрет примерно такого уровня, как не заниматься сексом прилюдно.

‒ Понял... ‒ усмехнулся Фред, ‒ дальше.

‒ Второй момент ‒ стиль написания иероглифов. В китайской письменности есть кайшу ‒ "уставное письмо". Это ‒ эталон написания иероглифов. И есть несколько видов скорописи, которая допускает их упрощение, соединение чертами, отклонение от строго вертикального или горизонтального расположения, разные размеры. Меня научили писать иероглифы в стиле скорописи цаошу, и иероглиф "сяо гуй" был выполнен именно в этом стиле. Более того... ‒ Синти на мгновение заколебалась, но потом продолжила: ‒ Он был выполнен почерком, принятым в нашей семье.

Она подтянула лист поближе и, повернув его к Фреду, показала карандашом:

‒ Видишь, первый иероглиф, вот эта птичка, в три раза меньше второго. Это не общепринятое начертание, это семейная особенность, как и их взаимное, чуть наискосок, расположение. Традиционное для цаошу написание этого иероглифа иное, вот примерно так... ‒ Она начертила рядом ещё один иероглиф и, сдув упавшую на глаза чёлку, задумчиво закончила: ‒ Вот так...

Фред наклонился к столу, длинно выдохнул дым через нос, затем старательно вдавил окурок в массивную пепельницу и задумчиво потеребил ус:

‒ Да, дела... Синти, принципиальный вопрос ‒ тебе не могло показаться? В смысле эти чёрточки... Они не могли случайно сложиться в нечто похожее на иероглиф?

Она уверенно замотала головой:

‒ Нет... Это как случайно написать стихотворение на английском, не зная латинского алфавита. И ещё третий момент... Написали его на том месте, куда я всегда смотрю, проходя мимо, и вижу в текстуре древесины иероглиф "нюй", что означает "девушка".

Босс выбрался из-за стола, сотворил себе большую чашку растворимого кофе и долил туда примерно на палец виски. Подошёл к выходящему во внутренний дворик окну и, покачиваясь на пятках, продегустировал. Похмыкал, вернулся на место, открыл новую упаковку скрепок, вытащил оттуда следующую жертву и закрутил.

Синти с надеждой смотрела на него. Этой ночью она вся извертелась в кровати, но так и не смогла придумать, как это можно было сделать. Теперь вся надежда на Фреда. Он, конечно, порядочный говнюк, но говнюк башковитый.

‒ Понятно, что тебя начали играть, но как-то странно. КГБ или ГРУ, ибо больше никто здесь не может знать о тебе такую информацию. Но! ‒ Фред со значением поднял палец. ‒ Показав, что столько о тебе знают, они тем самым засветили фрагмент работы своей нелегальной резидентуры у нас, подставив её. Ради чего?

Шумно отхлебнув, Фред задумчиво прищурился в потолок, будто пытаясь прочесть там ответ на поставленный вопрос.

‒ Есть более простые способы подвести к нам контролируемого инициативника... Эти иероглифы, ‒ он неопределённо помотал кистью в воздухе, ‒ это слишком необычно, а необычность привлекает внимание. Следовательно, есть небольшой шанс, что это действительно инициативник, имеющий доступ к твоему личному делу в КГБ. Значит, так... ‒ Фред наклонился вперёд и составил руки пирамидкой. ‒ Твоя задача ‒ быть более внимательной, чем обычно. КГБ это или инициативник ‒ в любом случае, если тебе это только не привиделось, последует продолжение. Это был знак "внимание" и указание на способ дальнейшей связи. Ищи вокруг себя эти ваши чёртовы иероглифы.

Тот же день, вечер

Москва, площадь Дзержинского

‒ Не раскалывается никак. Я даже уважать начал немного. Внешне слизняк слизняком, но какой актёр, как держится! Представляете, Юрий Владимирович, вчера, когда его к ночи поплотнее зажали, кинулся ботинки следователю целовать! Так играет... Натурально, слезы льёт, пресмыкается, на коленях ползает... Если бы не знал, что часть информации уже передана ЦРУ, поверил бы, ей-богу, поверил.

Андропов искоса зыркнул на Боярова и надавил голосом:

‒ Виталий Константинович, надо обязательно выяснить, с кем Митрохин контактировал, кто ещё знал об ухоронке в подвале. Обязательно. Давайте так... ‒ Председатель КГБ посмотрел на перекидной календарь и что-то в нём черкнул. ‒ Срок вам ‒ до первого мая. Работайте с Митрохиным, но так, чтобы его можно было суду предъявить. А потом, извини уж, обстоятельства давят, заберу его у вас и передам специалистам немного другого профиля. Очень, вот так надо. ‒ Он провёл ребром ладони по горлу.

После ухода контрразведчика Андропов ещё довольно долго раздумывал, время от времени перекладывая листы фотокопий, вычитывая то один, то другой фрагмент и иногда недовольно пофыркивая. Затем достал из стола записную книжку и, найдя нужную запись, распорядился в трубку:

‒ Евгений, вызовите ко мне на понедельник заместителя начальника нашего ленинградского НИИ "Прогноз"... Полковник Кравченко Владимир Павлович... На шесть вечера.

Затем немного поразмышляв, сделал последний звонок:

‒ Григорий Фёдорович, вечер добрый... У меня вопрос: в Ленинграде по линии резидентур противников никакого необычного шевеления в последнее время не было? ... Хорошо, уточните в понедельник. И ещё ‒ дайте команду в ближайшие месяцы поплотнее с ними работать. Если надо, усильте город... А хорошая мысль, да, отправьте на практику в Ленинград весь курс... Хорошо, жду в понедельник по первому вопросу.

Глава 9

Воскресенье 17 апреля 1977 года, день

Ленинград, Крестовский остров

Неторопливо дребезжа и жутко скрипя на поворотах, старенький трамвай тридцать четвёртого маршрута везёт меня к Елагину острову. Позади осталась мрачная Петроградка. Мне никогда не нравился этот район: его тёмные улицы-ущелья тяжело протискиваются между вколоченными в асфальт доходными домами с закопчёнными высокими фасадами, ржавыми водосточными трубами и сумрачными, навечно пропахшими мочой парадными, разбитыми так, словно в них три года шла война.

Трамвай медленно переполз через архаичный Лазаревский мост на Крестовский остров, и сразу будто бы начался другой мир ‒ сплошные, ещё прозрачные по весенней поре, сады с редкими вкраплениями отдельно стоящих невысоких особнячков. Мелькнула надпись "Детский городок" на входе в парк, в глубине на аллейках резвятся на просторах стайки беззаботной детворы. Провожаю взглядом играющих в классики девчонок и нервно верчу в кармане золотую монетку. В принципе план отступления продуман, но не хотелось бы им пользоваться.

Вот и кольцо на набережной Мартынова. Спрыгнул с подножки на гравий, и ветер с залива начал перебирать мои волосы. Я неторопливо прогулялся назад по берегу Невки, любуясь открывающейся далью, свернул на старинный деревянный мост и, сойдя с него, сразу на входе в Елагин парк был атакован наглыми белками. Шустрые древесные грызуны носились под ногами, вставали столбиками на пути и возбуждённо стрекотали, поблёскивая чёрными глазками.

Присев, я протянул пустую ладонь. Две белки посмелее тут же подскочили и, вцепившись острыми коготками в пальцы, попытались выхватить ожидаемую добычу. Потыкались усатыми мордочками, недоуменно посмотрели друг на друга и, усевшись передо мной, начали злобно ругаться, сжимая лапки в кулачки и тряся хвостами.

‒ Ну звиняйте, бананов нема, ‒ пробормотал я, поднимаясь и крутя головой. За треть века парк серьёзно изменился, надо сориентироваться, где тут исчезнувший в будущем зимний зал.

Я пробирался, виляя от кочки к кочке, по ещё не просохшей парковой аллее к цели и ещё раз прокручивал в голове собранную информацию. Вроде риск невелик. Операция, которую я хочу провернуть, относится к обыденным. Даже ЦРУ давало агентам золотые червонцы в качестве эквивалента легко конвертируемого кэша. Из нумизматов выбрал наиболее безобидного и вроде бы не замаравшегося ни в чём предосудительном. Всё в порядке? Сейчас посмотрим...

Зашёл в тёмный после яркого дня зал и двинулся вдоль рядов. Воскресная толкучка ленинградских коллекционеров в разгаре ‒ нумизматы, фалеристы, бонисты и даже филателисты, хотя это не их основное место. Почувствовав ностальгию, остановился и минут десять листал кляссеры, выискивая редких прибалтов. Затем с трудом оторвал себя от этого увлекательного занятия и повертел головой, выискивая помолодевшего Самуила Абрамовича. Ага, вон он где, в уголочке затихарился...

Я поздоровался и протянул на ладошке червонец. По лицу нумизмата за секунду лёгкой рябью пробежала череда эмоций: напряжение, азарт, интерес, после чего была натянута маска радушного волнения.

‒ Мальчик, а тебе повезло! ‒ восхищённо, но негромко воскликнул он. ‒ Это же золотой николаевский червонец!

Я молча кивнул, наслаждаясь спектаклем. Самуил Абрамович кинул на меня короткий изучающий взгляд, поправил массивные очки и всё так же негромко забормотал:

‒ Жаль, потёрта сильно... и гурт сбит вот здесь. Далеко не коллекционного качества, да... ‒ Он повертел её в руках, разглядывая. Потом с подъёмом резюмировал: ‒ Но ты не расстраивайся, всё равно дорогая монета. Сорок рублей! Да, повезло тебе!

Достал старое портмоне, быстро отшуршал четыре красные бумажки, выложил веером передо мной и добавил с ласковой улыбкой:

‒ Поздравляю с первой удачной продажей.

Я молча отзеркалил улыбку. Самуил Абрамович наколол меня взглядом и на мгновение замер, обдумывая переход от гамбита к миттельшпилю. Медленно наклонился вперёд, пристально в меня вглядываясь.

‒ А кстати, да... Интересно, откуда у тебя, мальчик, эта монета? ‒ спросил он, накрывая ладонью десятки. ‒ У отца из коллекции стибрил? Или у брата? А если милицию позвать?

‒ Сбегайте позовите, ‒ лениво парирую. ‒ Я здесь пока постою.

Пауза.

‒ Ты чем-то недоволен?

‒ Я?

‒ Ну ты же деньги не берёшь?

‒ Это разве деньги? ‒ заулыбался я. ‒ Самуил Абрамович, у вас в руках восемь и шесть десятых грамма золота девятисотой пробы. Это тринадцать и одна десятая грамма золота пятьсот шестьдесят третьей пробы. Сколько стоит грамм ювелирки, я знаю.

‒ Ну и иди со своим червонцем в ювелирный. ‒ Абрамыч злобно бросил монету на прилавок и сгрёб бумажки.

‒ Да вы не волнуйтесь, понятие гешефта мне знакомо. Вопрос в том, какой его размер мы договоримся считать разумным. ‒ Я сделал паузу и продолжил со значением: ‒ Учитывая, что это, возможно, не последняя монета, которую я вам предложу.

‒ И сколько штук ты хочешь продать? ‒ Вот теперь он заинтересовался серьёзно.

‒ Сейчас, ‒ выделил я голосом, ‒ пять. Пока мне много денег не надо. Но если мы наладим отношения, то в следующие разы я тоже к вам буду приходить.

‒ Шестьдесят за штуку, ‒ буркнул он, подумав.

Я возвёл очи к небу и произвёл два арифметических действия, прибавив в честной цене взятый нумизматом зазор.

‒ Сто двадцать пять.

Абрамыч почесал небритую щеку, в свою очередь вычислил среднее и задумчиво выбил пальцами по прилавку какой-то ритм. Я развёл руками:

‒ Девяносто пять мне, а вы за сто двадцать ‒ сто пятьдесят сбросите. Четверть ваша, всё по-честному.

‒ Какая четверть! ‒ бросился он в спор. ‒ Ты думаешь, протезисты у меня по цене ювелирки возьмут? Минус десять процентов в лучшем случае. Мне остаётся двадцать рублей с монеты. Какой смысл из-за этого рисковать?

‒ Самуил Абрамыч, ‒ насмешливо протянул я, ‒ какой риск? У меня вы покупаете как коллекционер. А если вас сдаст ваш же стоматолог, то причём тут я?

‒ Как коллекционер... ‒ проворчал он недовольно. ‒ Много ты знаешь... Как коллекционер я не могу покупать монеты, уже имеющиеся в моей коллекции. Это будет трактоваться как покупка с целью последующей спекуляции.

‒ Ну вы же понимаете, что школьника в качестве провокатора органы использовать не могут? ‒ Я посмотрел на него кристально честными глазами.

Абрамыч окинул меня пристальным взором:

‒ И всё-таки как часто ты хочешь продавать? Нашёл что-то?

Я задумался, прикидывая. Потом, наклонившись над прилавком, тихо спросил:

‒ А вы можете платить валютой? Не хочу с галерой связываться, лучше буду через знакомых моряков напрямую работать.

Я удостоился ещё одного, на этот раз очень внимательного осмотра.

‒ Может, тебе чеки нужны? Один к четырём сделаю.

‒ Да там фуфло всякое по чекам, ‒ убеждённо сказал я. ‒ Да и курс у вас, Самуил Абрамович, опять с большим перелётом от реальности.

‒ Фуфло, говоришь... Ну кому как. А реальность у каждого своя. Вот что, мальчик... ‒ Похоже, он пришёл к какому-то решению. Достал портмоне, пошебуршал бумажками, отсчитал четыреста семьдесят пять рублей: ‒ Вот, проверяй ‒ и аривидерчи.

‒ Хорошо, что не ваттэнэ, ‒ улыбнулся я, убирая деньги во внутренний карман куртки. ‒ Бене, а престо.

Похоже, так далеко его знание итальянского не простиралось, да и откуда бы, поэтому коллекционер просто недоуменно похлопал глазами мне вослед.

Эх, Италия, Италия, прошутто, лимончелло и прочая дольче вита в траттории... Страшно далеко ты от меня, а я от тебя. Ну и ладно, всё ещё будет, южный ветер ещё подует. Я вышел из выстуженного сумрачного зала и сощурился от холодного света, нисходящего с белёсого ленинградского неба. Всё-таки нетерпеливый я дурак, ведь думал же, что надо поработать сначала, доверия добиться, и в первый же визит полез с валютой. А за неё до пятнадцати лет тюрьмы можно получить. Это он меня ещё мягко послал. Ладно, через месяц снова загляну к нему, посмотрим, может, сам тему поднимет.

Понедельник 18 апреля 1977 года, утро

Ленинград, улица Чернышевского

‒ Фред, есть! ‒ Синти без стука ворвалась в кабинет Фреда и застыла. Да... Надо было постучаться... Именно об этом даже не говорили, а кричали два крайне недовольных взгляда. ‒ Я потом зайду? ‒ пробормотала она, начав тихо отступать за порог.

‒ Стоять! ‒ Босс вытащил руку из прорези блузки и спустил Мередит с колен. ‒ Иди займись делом, крошка.

Синти посторонилась, пропуская разъярённую фурию, и виновато потупила глаза.

‒ Так... ‒ Фред деловито застегнул три верхние пуговицы на рубашке, придал пятерней подобие порядка своей шевелюре и привычно потянулся за скрепкой. ‒ Садись рассказывай.

‒ Вот... ‒ Синти выложила на стол кассету с плёнкой. ‒ Здесь я его сфотографировала.

Подтянула лист, уверенно начертила "хуа юань" и повернула к Фреду:

‒ Сам понимаешь, случайно такое не нарисуешь... Он появился на крыше, на печной трубе дома напротив. Поверхность расположена так, что видна только с четвёртого и пятого этажей. Вчера ещё не было.

‒ Что означает? ‒ Фред стремительно поборол скрепку и начал использовать один из обломков в качестве зубочистки.

‒ Сад, парк.

‒ Хм... Вариантов не много, верно?

Синти кивнула. Поблизости есть только один парк ‒ детский городской, который русские по старинке называют Таврическим. Когда остаются силы, она бегает в нём трусцой, босс это знает.

‒ Ну что ж, ‒ довольно потянулся Фред, ‒ значит, в первый раз было не глупое совпадение и тебе не привиделось. Ты в игре. Пора сообщать об этом Роберту, пусть начинают рыть во Флориде...

Тот же день, вечер

Москва, площадь Дзержинского

‒ Здравия желаю, товарищ председатель Комитета государственной безопасности.

Андропов не торопясь рассмотрел вытянувшегося в струнку полковника ‒ выбрит, коротко стрижен, отутюжен и, как слышно даже с такого расстояния, обильно надушен.

‒ Здравствуйте, Владимир Павлович. ‒ Он наконец выбрался из-за стола и показал рукой в сторону кресел: ‒ Садитесь.

Полковник присел на краешек и, создав между телом и бёдрами идеальный прямой угол, замер, преданно поедая глазами высокое, выше некуда, начальство.

‒ Как идёт развёртывание института? ‒ максимально благожелательным тоном поинтересовался Андропов.

‒ В точном соответствии с планом. Руководители города, Политехнического института, командование Военно-медицинской академии оказывают максимальное содействие. Блок паранормальных исследований, ‒ Кравченко выговорил название осторожно, прощупывая реакцию начальства, ‒ растворен в ряде научно-исследовательских лабораторий и кафедр Военно-медицинской академии. Направления, связанные с развитием прогнозирования социально-политических процессов, ‒ в Политехе. Прочие разбросаны по ряду закрытых учреждений города.

Юрий Владимирович покивал, с интересом разглядывая начавший поблёскивать лоб полковника.

‒ Сейчас заканчиваем оборудование рабочих мест: монтируются экранируемые камеры, проводятся работы по заземлению аппаратуры, устанавливается и настраивается вычислительная техника.

‒ Хм... Хорошо. Меня, Владимир Павлович, интересуют два вопроса, ‒ Андропов испытующе посмотрел на собеседника, ‒ и мне бы хотелось получить максимально честный ответ. Первый вопрос такой: вам удалось хоть раз достоверно зафиксировать наличие какой-то... э-э-э... экстрасенсорной активности?

‒ Пока нет. ‒ Ответ прозвучал без малейшей задержки. ‒ Никаких доказательств биополя, как и способности каких-нибудь людей с ним взаимодействовать, не обнаружено.

‒ Как вообще организована работа в этом направлении?

‒ В общем виде так. Комитет, ‒ Кравченко почтительно наклонил голову в сторону председателя, олицетворяющего этот комитет в умах советских людей, ‒ или Генеральный штаб направляют нам людей, в отношении которых есть подозрения о наличии экстрасенсорных способностей. Иногда мы находим таких сами ‒ по слухам или публикациям в газетах. За эти годы через нас прошло восемьдесят четыре таких... э-э-э... экземпляра. Мы пытаемся найти объективные доказательства способностей. Пока не нашли.

‒ Опишите, как организована проверка.

‒ В три этапа. На первом этапе испытуемым предлагается биологический образец в виде изолированной клетки с введёнными в неё микроэлектродами, позволяющими фиксировать мембранные токи. Это ‒ простейший биообъект. Испытуемому предлагают осуществить бесконтактное дистанционное воздействие на мембранные токи. Никому это не удалось, причём в качестве причины многие говорят одно и то же: "Объект слишком мал".

Андропов внимательно вслушивался не столько в то, что говорит полковник, сколько в то ‒ как. Темп речи, эмоциональная окраска, движение глаз и появившаяся жестикуляция ‒ всё указывало на то, что полковник искренен.

‒ Тогда мы переходим ко второму этапу ‒ просим изменить частоту сердцебиения у децеребрированной лягушки, как у сложноорганизованного биообъекта. Опять безрезультатно. Говорят: "Фу, лягушка, мне бы что посложнее". Далее наш профессор-биофизик садится напротив и предлагает: "Ну вот он я, измените мою энцефалограмму". Естественно, безрезультатно...

‒ Я смотрю, вы сами не очень верите в этих экстрасенсов? ‒ приподнял бровь Юрий Владимирович.

‒ Пока не увижу, сам руками не пощупаю ‒ не поверю, товарищ Андропов. Я убеждённый материалист, мне нужны твёрдые доказательства.

‒ Это хорошо, что вы так мыслите, Владимир Павлович. Хорошо... Нам здесь тоже нужны не подозрения и догадки, а твёрдые знания. Но многие-то верят, даже у нас... Вон сколько уважаемых людей ходатайствовало, чтобы создать исследовательское подразделение такой направленности.

‒ Эх... Смотрю я на это и вспоминаю фильм "Праздник святого Йоргена". ‒ Кравченко окончательно освоился в кабинете. ‒ Помните, как толпа кричит: "Чуда, чуда!"? Есть такие, кому хочется верить в возможность чуда в нашей жизни. Им часто достаточно намёка на него, остальное они сами домыслят. Вот, кстати, характерный пример на днях случился, на последней проверке. Из штаба ВМФ доставили одного чудака в сопровождении целого адмирала. Якобы может лоцировать в Мировом океане подводные лодки США, просят проверить. Ну на тестах испытуемый ожидаемо провалился. Я адмиралу говорю: "Понятно, что, где точно американские подводные лодки в океане находятся, вы не знаете и перепроверить его не можете. Но наши-то подводные лодки вы же знаете, в каком квадрате? Какая разница для экстрасенса, чьим мясом набиты железные коробки под водой ‒ американским или советским? Проверить-то на советских лодках его ‒ час работы. А вы его год кормили-поили за счёт флота, чуть не в попу целовали".

‒ И что адмирал? ‒ ухмыляясь, поинтересовался Андропов.

‒ А! ‒ Кравченко раздосадованно взмахнул рукой. ‒ Налился злобой и молча убежал с этим "экстрасенсом" в обнимку.

‒ Значит, все пустышки, ‒ задумчиво протянул Андропов. Постучал подушечками пальцев друг об друга и привычно уткнулся подбородком в сцепленные ладони.

Полковник застыл, страшась смешать неловким движением ход начальственной мысли. Сидящий напротив волен в любой момент закрыть секретный институт, сказав лишь: "Я тебя породил, я тебя и убью".

‒ Ладно, ‒ наконец прервал затянувшееся раздумье Андропов, ‒ пока оставим эту тему. Давайте поговорим об успехах в прогнозировании применительно к двум областям ‒ климату и движению цен на биржах. Достиг ли кто-нибудь в мире успехов в прогнозировании климатических аномалий?

‒ Тут, товарищ Андропов, на мой взгляд, следующая ситуация. Принципиальных препятствий для построения таких прогнозов на не очень большом временном горизонте, скажем на год вперёд, нет. Всё упирается в разработку моделей и вычислительные мощности. Разработка моделей, в свою очередь, упирается в объём собранной информации об истории объекта. Таким образом, с точки зрения материализма решение таких задач ‒ вопрос времени, рано или поздно мы это сможем делать. Но насколько мне известно, пока ни в СССР, ни в мире реальными успехами в этой области похвастаться не может никто.

‒ То есть никто в СССР не может построить прогноз, скажем, об аномально теплом лете в Бурятии в этом году?

‒ Нет, товарищ Андропов, нет таких центров.

‒ Хм... хорошо. А движение цен на биржах? Их принципиально можно предсказывать?

‒ Как раз этот вопрос мы предметно изучали в течение нескольких последних лет. Ответ ‒ твёрдое "нет". На коротких временных интервалах цены движутся случайным образом, на длительных ‒ являются результатом реакции игроков на поток слабо прогнозируемой информации. Причём здесь дело даже не в этой слабой предсказуемости новостей, но в том, что паттерн реакций игроков динамически меняется за счёт их самообучаемости. Даже на два одинаковых сочетания событий, но разделённых парой лет, они могут отреагировать принципиально по-разному, поскольку имеют уже иной опыт. Таким образом, сочетание слабой предсказуемости информационного потока и непредсказуемости реакций на них делают прогнозирование цен занятием бессмысленным. В лучшем случае можно добиться только более-менее верного прогноза направлений движений, но не достигаемых при этом ценовых уровней.

Андропов извлёк из папки листок и передал полковнику:

‒ Что вы скажете об этом?

Кравченко, похмыкивая и время от времени скептически выгибая бровь, изучил документ, потом в задумчивости пожевал нижнюю губу, словно пытаясь распробовать прочитанное на вкус, и начал осторожно рассуждать:

‒ Написано в целом профессионально, я сужу об этом по расставленным ограничениям на прогнозы. Вот это, ‒ он ткнул пальцем, ‒ "с высокой степенью вероятности" или особенно вот ‒ "не учитывают влияние, которое может оказать на рынок информированный о прогнозе крупный спекулянт". Однако... из перечисленных прогнозов мы можем попытаться проверить только один, о закредитованности Польши. Относительно всего остального я остаюсь при своём мнении ‒ сейчас делать такие прогнозы никто не в состоянии. Ни у нас, ни на Западе.

Андропов помолчал, разглядывая подчинённого.

‒ Ну что ж... Я вашу позицию понял, спасибо. Возьметесь за перепроверку по Польше?

‒ Да, товарищ председатель. ‒ Кравченко с энтузиазмом наклонился вперёд, всем своим видом выражая готовность вскочить и прямо сейчас побежать заниматься этим вопросом.

‒ Хорошо. Определите, какие вам нужны данные, попросим польских товарищей.

Завершив встречу, Андропов ещё какое-то время заносил записи в ежедневник, затем отложил "паркер", привезённый Громыко из Нью-Йорка, и вызвал порученца:

‒ Так, опять тебе путь-дорога в "Красную звезду". Вот, отвези главреду...

Вторник 19 апреля 1977 года, день

Ленинград, проспект Москвиной

Порывистый южный ветер бросил в лицо несколько мелких брызг. Недовольно отвернувшись от пустынной проезжей части проспекта, мазнул взглядом по газетному щиту на стене. О, "Красная звезда", а рядом ‒ "Советский спорт"... Мгновение поколебавшись, покрутил головой и, не заметив ничего подозрительного, приблизился к первой странице спортивной газеты. Старательно скосил глаза влево, на рядом наклеенную полосу армейской, и тихо прихрюкнул: аж все четыре фамилии в одной статье, эти фантомы становятся популярны... Ладно, дома в спокойной обстановке вчитаюсь в текст, вдруг какие намёки есть. А что у нас интересного в "Советском спорте?" Ага, таблица чемпионата страны по футболу. Странно, половину команд не знаю. А, это первая лига... Потеряв интерес, начал отворачиваться, но тут глаз вычленил в тексте под таблицей фразу:

"Нистру" (Кишинёв) ‒ "Спартак" (Москва) 3:2".

Моргнул ‒ нет, не показалось, всё верно. Первая лига, московский "Спартак", проигрыш. Кто-то хлопнул меня по плечу:

‒ Что, первую лигу изучаешь?

‒ А, привет, Димон. Да, за "Спартак" переживаю. Надеюсь, они смогут там всё же закрепиться, жалко ведь будет, если во вторую съедут. Такая команда, ‒ я восторженно покачал головой, ‒ без неё в первой лиге будет чего-то не хватать.

‒ Правильно понимаешь политику партии, молодец. Тут ведь как всё устроено: кто болеет за "Спартак", у того стоит не так. А кто болеет за "Динамо", у того стоит не прямо!

‒ А кто болеет за "Зенит?"

‒ Народная мудрость гласит, ‒ Димон торжественно поднял палец к небу, ‒ кто болеет за "Зенит", у того всегда стоит!

‒ А ещё? ‒ заулыбался я.

‒ Ещё девчата хором вот такое кричат: "Хочу ребёнка от Казаченка! Хочу второго ‒ от Желудкова! Хочу третьего ‒ от Клементьева!"

‒ Здорово... А матерные есть? ‒ Я заинтересовался всерьёз.

‒ Мы что, идиоты? ‒ обиделся Димон и, зябко передёрнув плечами, добавил на полтона тише: ‒ Да нам мужики на трибунах за матерные кричалки вмиг головы пооткручивают... Там всё серьёзно, козлов тут же учат.

Тут мой взгляд остановился на незнакомом значке на лацкане Димона. Серп и молот, а под ними надпись... Я не поверил своим глазам и перечитал, потом ещё раз... Потом согнулся в пароксизмах хохота.

‒ Ты что? ‒ осторожно спросил Димон. ‒ Эй, Дюха, ты что?

‒ "Голубой патруль", ‒ простонал я, размазывая слезы. ‒ Держите меня...

‒ Ну да, а что? Я пол-лета в "Голубом патруле" провёл, с парнями из местного клуба "Юный натуралист".

Меня согнуло ещё раз. Димон с опаской посмотрел на меня и на всякий случай отошёл на шажок.

‒ Извини, ‒ выдавил я из себя, вытирая выступившие слезы. ‒ Всё нормально. К счастью, этот юмор здесь никто не поймёт.

‒ А в чём юмор-то? ‒ полюбопытствовал Димон.

‒ Западный сленг... Непереводимая игра слов. Хорошо было?

‒ Конечно, здоровски, ‒ с воодушевлением откликнулся Дима. ‒ Мы даже одного настоящего браконьера выследили, его инспекторы рыбоохраны с поличным взяли ‒ сети в нерестовой зоне закидывал. Почти неделю по утрам и вечерам выслеживали. После этого значком и наградили.

‒ Завидую...

Димон ушёл, а я прищурился на подползающий одновагонный трамвайчик высматривая цвета стёкол в верхних углах кабины вагоновожатого. Отлично, слева синий, а справа красный ‒ мой, "одиннадцатый".

Три копейки нырнули в прорезь плексигласа и разлеглись на чёрной ленте транспортёра ‒ "вот, глядите все, он заплатил". Сидящая у окна бабуля благосклонно кивнула, и я открутил билет. Несчастливый, увы. "Но это ещё ни о чём не говорит, ‒ постарался убедить себя. ‒ Всё будет хорошо".

А тут, на северной стороне Гостинки, неожиданно людно. Я начал неторопливо просачиваться сквозь на первый взгляд хаотично разбросанные группки людей, прислушиваясь к негромким разговорам.

‒ ...тудей у шайбы чухню с баса отбомбил, наченчил пух и тапки, ‒ чуть возбуждённо рассказывает цыганистого вида мужичонка, хищно поблёскивая по сторонам глазами. ‒ Уже сбросил Гришке на хазе, по гланды хеппи.

‒ ...настоящая фирма?, "Вранглер" из Америки! ‒ Представительный фарцовщик, упакованный в тёмно-синий костюм и белую сорочку с галстуком в полоску, уверенным голосом впаривает лоху из провинции колом стоящий самострок. ‒ Клёпки, лейбл, двойная строчка. Вместе с пакетом за двести двадцать отдам.

‒ ...Кен, бумагу отченчишь? ‒ Ага, а это валютообменные операции... Я скосил взгляд, запоминая действующих лиц, вдруг пригодятся.

‒ ...а деньги в этот конвертик положите, я специальную отметку на нём поставлю, что вы от меня. С конвертом в синюю секцию зайдёте, я скажу, где вход... ‒ Похоже, ломщики работают.

Останавливаюсь, боковым зрением наблюдая за шоу. Точно, пока растерянный "купец" оглядывался, ища, кто его подтолкнул в спину, конверт заменён. Ловки, чертяги...

‒ ...зря сомневаетесь, смотрите, сейчас спичку о шовчик потру...

Поднимаюсь на второй этаж и выхожу на галерею Перинной линии. Здесь народу поменьше, в основном любители винила. Подхожу к перилам и любуюсь взлетающей в синее небо башней Думы, одновременно продолжая впитывать густую атмосферу торга.

‒ Чем богат? ‒ долетает басок слева.

‒ Новые демократы есть, нулевые, с супером, по шестьдесят пять. Юги по двадцать пять. ‒ А этот характерно картавит.

‒ Список есть? Давай...

‒ ...биксы клёвые будут, ‒ лезет в другое ухо быстрый говорок с неистребимым малоросским акцентом.

‒ Хм... А меня и старенькое тоже интересует. "Дорз" покажи-ка, "Моррисон Отель".

‒ Жора, спецов секи, ‒ бросает носатый продавец помощнику и бережно вытягивает диск из дерматиновой сумки.

‒ ...досвидос, фраер! Самопал форева! ‒ ликующе несётся снизу.

Перегибаюсь через перила, разглядывая толкучку под ногами. Точно, это тёмно-синий костюм возбуждённо празднует очередной удачный кидок.

Гляжу сверху на копошение галеры: к днищу моего корабля налипла большая колония полипов. Наивные инфантилы ‒ фрондирующие по кухням интеллигенты, совсем не берут их в расчёт, когда грезят о роли властителей умов. "Ха-ха" три раза. В лучшем случае этим мечтателям светит роль интеллектуальных сервитуток при новых хозяевах жизни. Вот кому они сейчас прокладывают дорогу ‒ этим опасным, как ласка, маленьким и изворотливым зверькам, готовым в стремительном броске прокусить затылок любому, кто легкомысленно повернётся к ним спиной.

Седоватый любитель рока тем временем тщательно изучил диск на отсутствие запилов и деформаций и приступил к ритуальному торгу:

‒ Давай за полтинник?

У фарцы чёткая специализация, мне явно нужен посредник. Ещё раз внимательно оглядываю течение жизни внизу. Вон у водосточной трубы пара парней демонстративно закуривает "Мальборо". Похоже, можно начать с них. Спускаюсь, выхожу на улицу и ещё раз оцениваю ситуацию. Да, явно из местных, вид уверенный, глаза быстро зыркают вокруг.

‒ Парни, вы тутошние? Подскажите, кто здесь на передвижке живёт?

С удивлением посмотрели на меня, потом быстро проконтролировали взглядами окрестность. Судя по всему, на автомате, так лётчики-истребители времён войны каждые сорок секунд оглядывали заднюю полусферу.

‒ Чего надо, малой? ‒ с пренебрежением поинтересовался один.

Я ухмыльнулся:

‒ Передвижника. Много чего надо. В том числе шмотье на меня.

‒ Щаз... ‒ Парень, пристав на цыпочки, завертел головой. ‒ Эй, Гагарин! Подь сюда.

С проезжей части к нам начал пробираться ещё один завсегдатай галеры, с длинной растрёпанной шевелюрой ржаво-рыжего цвета, длиннющий и нескладный, похожий на слегка деформированный шест.

‒ Малой кого-нить с передвижки ищет, погутарь, ‒ пояснил позвавший.

Шест с сомнением окинул меня взглядом. Понимаю, фирмы? на мне нет, ну совсем.

‒ Че надо? Жвачку, презики, журналы?

Я мотнул головой на свободный пятачок у стены, отзывая в сторону.

‒ Прикид новый. Штаны сорок второй размер, шоб фирма?, ‒ цежу лениво, акцентированно акая. ‒ Тапки тридцать девятый посмотрю, "Адидас" или "Найк". Бэг от фиников. Блок жвачки с нормальным сроком годности. "Дабл бабл" желательно, можно "Ригли" ‒ мяту или цитрус. Шоколад бельгийский или французский. Ну и что ещё интересного из хавчика надыбаешь.

‒ Пацан, бабки-то есть или посмотреть пришёл?

‒ Не боись, Гагарин, усё есть. Понравишься мне ‒ будем дальше работать. У меня предка из Москвы бросили ваш регион поднимать... Теперь в провинции тусить буду.

‒ Ага. ‒ Он ещё раз с сомнением осмотрел меня.

‒ Да не парься, космонавт. Переезжали в темпе, два чемодана только взять успели, поэтому я и не прикинут. Давай работай, я здесь жду.

Длинный повертел головой и целенаправленно ввинтился в толпу.

В голову пришла ещё одна идея ‒ у Томы скоро день варенья, нужен подарок.

‒ Стой! ‒ кричу в спину. ‒ Иди сюда, я ещё забыл сказать.

Быстро прокручиваю в голове желания. Французские духи или туалетную воду? Ага, диадему с бриллиантами ещё подари... Закатай губу обратно, вопросов не оберёшься. Огорчённо вздохнув, заказываю:

‒ Ещё поищи набор фломастеров, знаешь на двенадцать ‒ шестнадцать штук такие? В общем, чем больше набор, тем лучше. Только чтобы нулевые и западные, венгров и чехов не надо.

Понятливо кивнув, Шест слинял, а я остался размышлять. По большому счету, мне без разницы, что сегодня брать, главное ‒ выстроить отношения с кем-то из фарцы. В начале сентября для рывка в Финляндию мне надо будет собрать полный комплект одежды и обуви скандинавского производства, вплоть до трусов и носков ‒ на случай если в полицию попаду и придётся изображать местного неблагополучного подростка, сбежавшего из семьи. Сейчас такой набор покупать рано, за это лето я вытянусь сантиметров на десять ‒ двенадцать. Стану с Томой одного роста...

На сердце неприятно заныло, и волевым усилием я постарался выгнать из головы все мысли о будущем. Однако как глупо опять всё складывается: или Тома, или страну спасать...

Минут через двадцать, когда я уже начал подмерзать в тени, с тоской поглядывая на солнечную сторону улицы, из неторопливо шевелящейся толпы вынырнул Шест и, по-прежнему косясь на меня с некоторой долей сомнения, начал докладывать:

‒ Твоего размера есть "Монтана" и "Супер Райфл", за двести. Если берёшь, буду искать остальное.

Я молча кивнул, и он повёл меня по переходам, как оказалось, к туалету. Я было напрягся, но зря ‒ вонючие туалеты здесь выполняют роль примерочных кабин.

‒ "Монтана" ‒ штатовская, ‒ веско сказал продавец, предъявляя товар. ‒ Модель "сто сорок", самый писк моды.

Я взглянул на вполне себе качественный самопал и с презрением фыркнул:

‒ Убери и не позорься. Давай фирму?.

Он молча скатал подделку и предъявил следующие джинсы.

‒ Угу, ‒ пробормотал я под нос. ‒ Деним нормальный, уток не окрашен. По крайней мере, саржа правильная... Нитки... Цвет правильный... ‒ Вывернул брючину. ‒ Угу... оверлочная строчка восьмёркой, равномерная. Похожи на настоящие.

За это представление я удостоился уважительного взгляда от продавца.

‒ О'кей, ждите, парни, сейчас примерю.

А ничего так сели, жаль, зеркала нет. Клёш... слава богу, небольшой. Ну мода сейчас такая. И вдвойне жаль, что не поносить мне их, никак не залегендировать появление.

‒ О'кей, ‒ повторил я, выходя из кабинки. ‒ Пакет?

‒ Пакет ‒ пятёра.

‒ Брось, они в комплекте идут.

‒ Сказки не рассказывай ‒ пятёра, ‒ набычился продавец.

‒ Ну лады, лады...

Отсчитал фиолетовыми четвертаками двести двадцать пять рублей, получил честную сдачу и с облегчением вздохнул. Во всяком случае, постоянный состав галеры силовыми акциями не занимается, даже с такими шкетами, как я.

‒ Тебя как звать-то? ‒ обратился к Шесту, выходя из туалета.

‒ Иван, ‒ прокашлявшись для солидности, ответил тот.

‒ Давай, Вань, дуй за остальным.

Прислушивающийся к нам продавец приглушённо фыркнул. Что-то подсказывает, что подсунули мне местного дурачка...

Завершив последний расчёт и уложив две банки кока-колы в пакет, я покрутил головой, ища своего Вергилия.

‒ Космонавт! ‒ окликнул я длинного.

Продавец неприлично громко заржал:

‒ Гы-гы... Мелочь тебя тоже раскусила, Кор-р-ролёв.

Подошедший на оклик фарцовщик густо покраснел и нарочито грубо спросил:

‒ Ну че забыл, мелочь?

Я качнул головой, снова отзывая его в сторонку.

‒ В "Балканы" вхож?

‒ Ну... Бываю...

‒ Пошли перекусим, угощаю. Заодно перетрём, как дальше контачить будем.

Заметно повеселевший Ванек пристроился сбоку и начал бубнить мне в темя:

‒ Ты, если что надо, меня обязательно ищи. Я честно работаю, у меня никого из "купцов" ещё не кинули. И уже давно здесь, за год со всеми познакомился, хочешь ‒ диски, хочешь ‒ аляску, всё есть.

‒ Угу... год ‒ это, конечно, круто, ‒ кивнул я. ‒ Здесь срок, наверное, один за шесть идёт, как у постоянного офицерского состава штрафбатов во время войны.

‒ Че, было такое? Год за шесть?

‒ Да. Хотел бы?

Немного подумав, отрицательно затряс головой:

‒ Не, ну на фиг. Там от своего пулю словить легко.

Ну слава богу, не совсем дурак.

Швейцар взглянул сквозь нас, и мы беспрепятственно прошли в полутёмный зал. Сев за столик у окна, я преувеличенно внимательно изучил следы пятен на белой скатерти, четыре разорванные салфетки, небрежно воткнутые в давно не мытый гранёный стакан, помятость одежды халдея и громко спросил, неопределённо очертив рукой круг:

‒ Ваня, а в этом городе вообще есть приличные заведения? В этом, к примеру, блюда из фарша я брать не рискну и тебе не рекомендую... Не, я понимаю, что это не "Прага", ‒ я брезгливо провёл пальцем по вилке, ‒ но жирные приборы ‒ это перебор даже для ресторана города трёх революций.

Официант, скривившись, сунул нам в руки по чёрной коленкоровой папочке с вытертым тиснением "Меню".

‒ Тэк-с, ‒ протянул я, разглядывая машинописные листы. ‒ Давайте по языку с горошком... Ваня, шурпу будешь?.. Значит, две шурпы, только передайте повару, чтобы не забыл баранину положить. ‒ Я строго взглянул на официанта. ‒ И... а давайте баранину же с рисом. Тебе тоже? Две баранины. Вино будешь?

Ваня с некоторой робостью изучил винный раздел меню и попросил рислинг.

‒ Э-э-э... ты уверен, что хочешь к баранине именно белое сухое? ‒ уточнил я и, увидев, как он замялся, повернулся к официанту: ‒ Красное сухое какое есть?

Хмыкнув и закатив глаза к потолку, тот перечислил:

‒ "Медвежья кровь", "Саперави" и "Каберне".

‒ "Каберне" ‒ молдавское?

‒ Мм... Да.

‒ Вот его, ‒ я оценивающе посмотрел на своего вероятного агента на галере, ‒ двести грамм ему. А мне ‒ чай с лимоном.

Шурпа оказалась неожиданно добротной ‒ с хороводом рубленой зелени поверх мутноватой наваристой похлёбки; сквозь зелень яркими пятнами просвечивала крупно нарезанная морковь. Пошуровав ложкой, обнаружил четвертинки картофеля, дольку репы, зелёную алычу и дымящуюся ароматами восточных специй рёберную часть ‒ и всё это великолепие за восемьдесят пять копеек. Мне стало немного стыдно за разыгранное представление.

‒ Эх, хорошо... ‒ С довольным прищуром я изучил добросовестно обглоданные и местами изжёванные рёбрышки и пододвинул блюдо со вторым. ‒ Ну-с, продолжим... Слушай, Ваня, а чего тебя по фамилии кличут местные, это же небезопасно, наверное?

Он стремительно покраснел:

‒ Да... это не фамилия ‒ кликуха. ‒ Чуть поколебался, но вино и сытость сделали своё дело, и он продолжил: ‒ Я как-то вначале чуть перебрал и спьяну ляпнул, что в школе хотел стать космонавтом. Вот... прилипло. ‒ Он делано беззаботно гоготнул.

‒ Не самая плохая мечта, ‒ заметил я серьёзно, посыпая хлеб крупной солью. ‒ Я бы даже сказал ‒ достойная.

Ваня покатал между пальцами хлебный мякиш, с тоской посмотрел на улицу, потом натужно рассмеялся:

‒ Мечта должна кормить! Иначе на фига она нужна?

‒ Думаешь, космонавтов не кормят? ‒ преувеличенно удивился я. ‒ Так это не так. Мне тут недавно тубы с едой для космонавтов предок привёз с комбината в Бирюлеве, очень даже ничего... Особенно клюквенный жидкий мармелад, такого и на Западе нет.

‒ Так это сколько ждать, пока так накормят.

‒ Ну если ждать, тогда конечно... Можно и не дождаться.

‒ Тебе легко рассуждать, ‒ неожиданно зло сказал Гагарин. ‒ Сколько ты сегодня расфукал? Около трёхсот? Институт уже тебе выбрали?

‒ Но-но, полегче на поворотах, Вань... Эти деньги не с кистенём по подъездам собирались. А в институт я в любой... ну почти в любой и сам без блата поступлю, не дурак, чай. ‒ Я повернулся, одёргивая себя, ‒ что-то из роли гадкого столичного сноба выпадать начал: ‒ Официант, счёт! Хочу проверить, что у вас в школе по математике было...

Тот же день, вечер

Ленинград, Измайловский проспект

Пакет с джинсами запихал в щель между стропилом и обрешёткой в самом тёмном углу чердака, туда же пошли банки с голландским пивом, кока-колой и подсоленным кешью, а также распечатанный блок лимонного "Ригли" и небольшая плоская бутылка мятного ликёра, которую я, не сдержавшись, вскрыл и парой глотков продегустировал. Внушительную плитку пористого французского шоколада и большой набор голландских фломастеров ‒ одних голубых и сиреневых оттенков аж четыре штуки! ‒ заботливо припрятал в тумбу стола, под самый нижний ящик. Остатки денег сложил в конверт, приклеенный к днищу этого же ящика. Ну-с, вроде всё.

Радостное возбуждение от удачного шопинга постепенно сменялось тревожной задумчивостью. Что-то не нравится мне моя реакция на открывшиеся возможности. Как бы на Западе потреблятство с головой не захлестнуло... Столько простых и понятных желаний можно легко реализовать, да не по одному разу... Как бы не забыть про цель.

Мотнул головой, сбрасывая наваждение, крутанул пару разом руками ‒ и упал-отжался. Ну-ка двадцаточку с хлопками, пошёл!

Отдышавшись, с ненавистью посмотрел на письменный стол ‒ девятый день, как папа Карло, строчу материалы для Управления по борьбе с наркотиками. Набралось уже почти семьдесят станиц с двух сторон. Непривычное к таким нагрузкам запястье правой руки начинает противно ныть, прося пощады, к концу первого часа писанины. А до клавиатур ‒ как до Луны, двадцать вёрст и всё лесом.

Всё-таки заставил себя сесть и взяться за авторучку:

"Грисельда Бланко. После арестов тридцати членов её группы в Нью-Йорке в апреле 1975 года перебралась в Майами и в настоящее время является важным посредником между группой Пабло Эскобара и наркосетями в США, фактически выполняя роль крупнейшего приёмного хаба кокаина на Атлантическом побережье. Ключевыми сотрудниками группы являются..."

Ещё немного, ещё чуть-чуть... Через час-полтора я закончу эту мутотень, а когда родители пойдут на боковую, закроюсь в ванной "немного попечатать фотографии". В итоге информация с этой толстой пачки бумаги переместится в рулон фотоплёнки. И можно свиданку Синти назначать.

Среда 20 апреля 1977 года, 12:45

Ленинград, Красноармейская улица

Взяв привычный борщ и гуляш из говядины с двойным пюре, занял один из немногих свободных столиков и по которому уж разу принялся проверять на прочность задуманный алгоритм связи с ЦРУ. Тут, как у минёра, ошибок быть не должно, это не продажа золотого червонца и не поход на галеру, где можно, в случае чего, косить под малолетнего дурачка.

Размещение закрытых постов наружного наблюдения мне в общих чертах известно, поэтому основную угрозу представляют пикеты и подвижные наблюдатели. Ещё бы проконтролировать, не взяли ли Синти в "вилку" и нет ли опережающего наблюдения в парке... Уж больно она с реакцией на иероглиф подставилась. Но тереться рядом с ней опасно. Съездить посмотреть издали на её пробежки?

Тут моё одиночество грубо прервали ‒ на стулья напротив вспорхнули две смутно знакомые семиклассницы и, запивая молоком присыпанные сахарной пудрой булочки, начали со смешками строить мне глазки. Я принял глубоко задумчивый вид и срочно заинтересовался дефектами покраски на стене за их спинами.

Не тут-то было. Девочки, как выяснилось, были настроены серьёзно, и меня начали играть, вовлекая в разговор. Особенно старалась ширококостная русоволосая хохотушка. Я пригляделся ‒ в будущем ей светит превратиться в знатную пышку. А вот её подружке, кареглазой хрупкой брюнетке, предстоит стать интересной. Пока же, конечно, только гадкий утёнок с умненькими и почему-то слегка печальными глазками.

Эх, девоньки-девчонки, не до подрастающего поколения мне сейчас, у меня сеанс одновременной игры с КГБ и ЦРУ, обе партии в дебюте. Только е2-е4 сделал, а нервы уже в животе в комок перекрутились...

Тот же день, день

Ленинград, Красноармейская улица

‒ Девочки, газеты и марганцовку принесли? Белые передники снимаем, оставляем в классе, портфели тоже здесь пусть лежат. Отлично... ‒ Наша классная, Зинаида Эриковна, переоделась в синий рабочий халат и оживлённо засучила рукава. ‒ Сегодня на Ленинском коммунистическом субботнике нашему классу доверили окна в столовой. Девочки моют, мальчики меняют воду. Делать всего ничего, по окну на пару. ‒ Она хитровато улыбнулась, блеснув золочёной коронкой. ‒ Все свою пару знают? Ну тогда пошли...

По дороге я первым делом оттёр Лейта от Томы, и он скользнул куда-то вбок, в сторону Яси, унося в выразительных еврейских глазах "грусть осенних дней и слезы матерей". Ну, даже в мыслях извиняться не буду, на войне как на войне.

Девчонок загнали на высокие, по грудь, подоконники, и веселье началось. Парни обрадованно суетятся вдоль стен с алюминиевыми кастрюльками, за водой и обратно, по дороге с интересом поглядывая на открывающиеся при взгляде снизу дали. Пунцовеющие комсомолки разрываются между необходимостью мыть стекла и одновременно яростными взглядами контролировать стратегически важные участки пола за спиной. Правда, не все ‒ Кузя величественно игнорирует снующих понизу лилипутов. Молодец, не жадная...

Я посмотрел на прикусившую уголок губы Тому и негромко сказал:

‒ Слезай, я помою, у тебя голова от высоты закружилась.

Секунд пять она непонимающе смотрела на меня, потом, наградив благодарным взглядом, кивнула и радостно соскочила на стол, а с него, опершись на мою руку, на пол. Под удивлённые взгляды и перешёптывания класса я залез на её место.

Делов-то... Окно одно помыть, ха! Зачарованно понаблюдал, как несколько крупинок марганцовки, оставляя в воде густо окрашенные хвосты, опускаются, покачиваясь, на дно кастрюли. Взболтал ветошью порозовевшую воду и решительно прошёлся по внешней стороне окна. Прополоскал тряпку ‒ и ещё раз. "Правду" в комок ‒ и тщательно, до скрипа, протираю стекло. Немного мешают частички отваливающейся с рамы старой покраски, но боже, все бы мои проблемы были такой сложности...

Знать бы, как они будут снимать закладку... Пустят кого-нибудь из "сидящих под корягой", какого-нибудь малозаметного работника архива? Да нет, маловероятно, что сразу задействуют разведчика-агентуриста "глубокого прикрытия". Пойдёт кто-то засвеченный. Значит, нужна такая слепая зона, в которую оперативник, не вызывав при этом подозрений, может зайти секунд на десять. Этого должно хватить для изъятия закладки. Кажется, я такое место знаю...

‒ ...чтоб на Леньку поменять! ‒ доносится от соседнего оконного проёма.

С неодобрением смотрю на Паштета, который распушает хвост перед Иркой. Из-за угла выворачивает Эриковна, и кружок слушателей распадается. Тома возвращается ко мне, Лейт бредёт к Ясе. Ловлю Пашкин взгляд и молча стучу себя пальцем по лбу. Он в ответ беззаботно лыбится. Ну и кто из нас дурак? То ли я за давностью лет переоцениваю опасность, то ли он по молодости недооценивает.

‒ Воду менять? ‒ звонко несётся снизу.

Смотрю на Тому, и на лице против воли расцветает глупая улыбка ‒ вот у нас и совместная хозяйственная деятельность завелась.

Четверг 21 апреля 1977 года, утро

Ленинград, улица Чернышевского

В этот раз, перед тем как войти, она осторожно постучала.

‒ Да, ‒ раздалось из-за двери.

Босс сидел в излюбленной позе, забросив ноги на стол и выставив в сторону посетителя грязные подошвы. Синти грустно про себя вздохнула. Самое обидное, что он даже не играет в грубоватого ковбоя, он такой и есть ‒ хамоватая умная сволочь. Не самый плохой тип начальника, если притерпеться.

‒ Завтра в восемнадцать.

‒ Что ‒ завтра?

Синти взяла лист, нарисовала "мин тянь" и "ши ба", и повторила:

‒ Завтра в восемнадцать.

Фреда выбросило из кресла в сторону шкафа, где он держал бар. Возбуждённо плеснул себе неразбавленного.

‒ Будешь?

‒ Знаешь, кто пьёт по утрам?

‒ Знаю. Большой босс и те, кому он милостиво разрешает. Будешь?

‒ Нет.

Синти начала пробивать нервная дрожь, и она зябко обхватила себя руками. Фред это моментально заметил, усы зашевелились в язвительной ухмылке:

‒ Не ссы. Если это подстава ‒ со спокойной улыбкой отдашься кагэбэшникам и поедешь отсюда на полгода раньше. Но я не вижу для них никакого смысла разводить всю эту бодягу, чтобы спалить уже известного рядового оперативника, который к тому же скоро уедет и так. Прогуляешься, спокойно возьмёшь и уйдёшь. Но если это не подстава, то прогуляться надо по высшему классу. Давай зови Майкла и Рича, будем соображать.

Через час стали складываться контуры операции, а через четыре были тщательно, вплоть до количества шагов и условных жестов, пережёваны все детали и сценарии.

‒ Всё, стоп. ‒ Фред устало хлопнул ладонью по столу и, сладко потянувшись, выбрался из кресла. ‒ Пошёл к Колверу, надо поставить его в известность, что завтра он везёт нас на балет.

Оперативники заржали. Генеральный консул США в Ленинграде Колвер Глайстин искренне ненавидит оперу и балет, но вынужден изображать самый неподдельный к ним интерес и регулярно посещать театр имени Кирова, выступая в качестве прикрытия.

Синти бросилась открывать форточку, от клубов сизого дыма в кабинете слезились глаза, остальные участники мозгового штурма высыпали в туалет. Минут через двадцать вернулся довольный Фред и, пробираясь на своё место, бросил:

‒ Дед припахан.

Плюхнулся в кресло и приказал:

‒ Последний прогон. Давай, Рич.

Высоченный Рич поелозил на стуле тощими ягодицами и начал, поблёскивая крупными, на пол-лица, стёклами очков, дотошно излагать план операции. Синти слушала отвлечённо, чувствуя себя уже наполовину там, бегущей трусцой по насквозь просматриваемому парку под прицелом враждебных взглядов. От страха намокли подмышки, потом начало крутить живот. Мотнула головой, убирая съехавшие на глаза волосы, и попыталась расслабиться. Может, если перебояться сегодня, завтра будет уже не так страшно?

Глава 10

Пятница 22 апреля 1977 года, день

Ленинград, Красноармейская улица

‒ Кто "за?" "Против?" ‒ Антон бегло оглядел с трибуны актовый зал и уверенно продолжил: ‒ Единогласно! Комсомольское собрание школы, посвящённое сто седьмой годовщине со дня рождения Владимира Ильича Ленина, объявляю открытым. Предлагаю избрать почётный президиум в составе директора нашей школы Татьяны Анатольевны Яблочковой, инструктора Ленинского райкома КПСС товарища Куприянова Алексея Викторовича и... ‒ Голос Антона поднялся и завибрировал от переполняющих его чувств. ‒ Товарищи комсомольцы! У нас сегодня большое событие ‒ к нам на собрание пришёл старый большевик, человек, лично знавший Владимира Ильича, встречавшийся с ним ещё до революции, ‒ товарищ Михаил Натанович Зельдинский, прошу также избрать его почётным членом!.. Э-э-э... почётного президиума!

По актовому залу прокатилась волна перешептываний и смешков, все дружно повернули головы налево. Там в уголке рядом со ступеньками, ведущими на сцену, между Тыблоком и в меру упитанным инструктором райкома подрёмывал, чуть наклонившись вперёд, щуплый дедок.

‒ Кто "за?" "Против?" Единогласно! Товарищи, прошу в президиум.

Тыблоко подхватила старичка под локоть и поволокла на сцену, к накрытому красной материей столу. Следом, активно жестикулируя и продолжая что-то жизнерадостно рассказывать спине директрисы, двинулся инструктор.

Я покосился на сидящую рядом Ясю, точнее, на маленькие допотопные часики на её запястье. Бабушкины, наверное, ремешок вытерт... Три десять.

Вздохнул и нервно заломил пальцы, обдумывая, уложится ли собрание в час? И ведь не скажешь: "Товарищи комсомольцы и коммунисты, у меня сегодня неотложное дело на шесть часов назначено ‒ сеанс связи с ЦРУ, пожалуйста, ограничьте регламент..." Как-то опрометчиво я время операции назначил, мог бы и сообразить заранее насчёт неотвратимости комсомольского собрания в такой день.

‒ Слово предоставляется Татьяне Анатольевне! ‒ Антон покинул трибуну и осторожно присел к торцу стола.

‒ Товарищи комсомольцы! ‒ наклонилась Тыблоко к микрофону, и колонки сначала противно зафонили, а затем сорвались в какой-то клекочущий хрип.

Сидящие в зале болезненно поморщились, многие девчонки схватились за уши. Дедок на сцене продолжил сидеть с благостной улыбкой, глядя поверх голов.

Антон рванул куда-то к задникам сцены и закопошился у усилителя, прямо под портретом укоризненно поглядывающего на зал Карла Маркса. Звук внезапно опал, и на собравшихся опустилась благословенная тишина.

‒ Товарищи комсомольцы! ‒ взмахнув рукой, звонко и торжественно повторила Тыблоко, и голос её легко полетел по залу. ‒ Сегодня вся страна отмечает большой праздник ‒ день рождения Владимира Ильича Ленина! Это особый день! Утром у Вечного огня на Марсовом поле наши младшенькие вступали в пионеры... Так же, как и вы несколько лет назад, они, волнуясь, произносили: "Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия". Вспомните! Вспомните, как вы произносили эту великую клятву! Пусть эти слова освящают всю вашу жизнь...

"А она трибун, вон как шпарит", ‒ подумал я с невольным восхищением, наблюдая, как раскрасневшаяся Татьяна Анатольевна уверенно держит зал на поводке эмоционального подъёма.

‒ С нами этот день празднуют тридцать шесть миллионов комсомольцев страны! И мы, комсомольская организация нашей школы ‒ небольшой отряд этой великой армии, тоже вносим свой вклад в дело партии! Кто-то льёт сталь, кто-то водит комбайны или защищает небо нашей Родины, а наша с вами совместная задача ‒ воспитать новое поколение советских граждан, тех, кто возьмёт наше знамя и понесёт его дальше! Вы должны! Да, должны! ‒ Она с силой похлопала ладонью по трибуне. ‒ Должны стать лучше нас, знать больше, быть добрее, но! Самое главное! Быть ещё дружнее! Всегда помните ‒ в единстве наша сила! Поэтому мы должны воспитывать в себе коллективизм и товарищескую взаимопомощь, ставить общественное выше частного, помнить о своём долге перед обществом, перед будущими поколениями...

Тыблоко чётко уложилась в десять минут, и я с энтузиазмом присоединился к аплодисментам, которыми её проводили с трибуны.

‒ Слово предоставляется товарищу Куприянову Алексею Викторовичу!

Райкомовский работник живчиком подлетел к трибуне, с лёгкой улыбкой обвёл глазами зал, достал из папки и разложил перед собой стопку листов. Затем опустил взгляд в текст, весь как-то выцвел и приступил к монотонному зачитыванию:

‒ Товарищи комсомольцы, советский народ торжественно отмечает сто седьмую годовщину со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Под всепобеждающим ленинским знаменем наша Родина уверенной поступью идёт к коммунизму. Учение Ленина освещает всем угнетённым народам путь к избавлению от бесправия и эксплуатации, путь борьбы за свободу, мир и социальный прогресс. С именем Ленина связаны самые выдающиеся революционные свершения двадцатого столетия ‒ Великая Октябрьская социалистическая революция, ознаменовавшая начало новой эпохи в истории человечества, образование мировой системы социализма. Ленинская партия, её коллективный разум и непреклонная воля, её организующая и направляющая роль явились той силой, которая подготовила создание Союза ССР, руководила его развитием на протяжении полувека, уверенно ведёт его вперёд. КПСС объединяет передовых представителей всех наций и народностей страны, представителей советского народа ‒ новой исторической общности, возникшей в СССР за годы социалистического строительства...

Правильные в общем-то слова успевали умереть ещё до того, как глуховатым бормотанием срывались с его губ и истлевали, не долетев даже до первого ряда. Под потолком актового зала дрейфовали, не оскверняя сознание сидящих, ссохшиеся тени идей; достигнув дальней стены зала, они осыпались тленом, соприкоснувшись с беломраморными досками, на которых золотом вбиты в вечность фамилии медалистов.

Глаза комсомольцев осоловели, справа протяжно и почти беззвучно зевнул Паштет... Яся мотнула головой, отгоняя дремоту, поморгала и полезла в портфель за газетой "64" и карманными шахматами. Чуть повернув голову, я пригляделся: слегка покусывая от напряжения губы, она анализировала эндшпиль прошлогодней партии Властимила Горта и Виталия Цешковского на межзональном турнире в Маниле.

‒ Коварство гроссмейстера было несомненно, ‒ шепнул я ей в ушко.

Усмехнувшись и не отрывая взгляд от доски, она не задумываясь парировала:

‒ С необычайной лёгкостью гроссмейстер жертвовал пешками, тяжёлыми и лёгкими фигурами направо и налево.

‒ Кыш! ‒ За Ясиным профилем нарисовался чуть прищуренный Томин глаз. ‒ Не отвлекай её.

‒ Вы не поверите, ‒ продолжил я доверительно нашёптывать, ‒ как далеко двинулась шахматная мысль. Ласкер дошёл до пошлых вещей, с ним стало невозможно играть...

‒ Угу, ‒ протянула, что-то просчитывая, Яся, ‒ знаю... Он обкуривает своих противников сигарами. Шахматный мир в беспокойстве.

Тома попыталась дотянуться до меня кулачком.

‒ А вот нефиг было Ясю между нами сажать, ‒ перехватил я тонкое запястье.

На нас стали с интересом оглядываться. Я нехотя отпустил законную добычу и попытался вслушаться.

‒ ...современный этап коммунистического строительства требует значительного повышения социальной активности личности, творческого отношения к труду, заинтересованности каждого в решении государственных, общественных дел, ‒ продолжал, не поднимая головы, бубнить инструктор. ‒ Партия видит одну из задач своей социальной политики именно в том, чтобы развивать эти качества, создавать такую социально-политическую, нравственно-психологическую атмосферу, в которой они смогут проявляться в максимальной мере. Совершенствуя всю политическую организацию социалистического общества, партия подчёркивает, что главным направлением этой деятельности служит дальнейшее развитие социалистической демократии. Она заботится о том, чтобы каждый советский человек чувствовал себя гражданином в полном смысле этого слова, заинтересованным в общенародном деле и несущим за него свою долю ответственности. Формирование нового человека ‒ одна из главных задач КПСС в коммунистическом строительстве. Эта задача включает формирование у широчайших масс трудящихся коммунистического мировоззрения, воспитания у них советского патриотизма, коммунистического отношения к труду, новой гуманистической морали, условий для всестороннего развития личности...

Словесные конструкции, тяжеловесные даже на бумаге, при проговаривании вслух становились и вовсе неподъёмными для восприятия. Буквально на пятой фразе я почувствовал, что ещё чуть-чуть ‒ и уже мой рот распахнётся в могучем зевке.

Засунул руку во внутренний карман и слегка погладил пальцами сложенный вчетверо конверт с двумя кадрами фотоплёнки ‒ и тут же, как по волшебству, сонливость сдуло. Гулко бухнуло сердце, раз, второй, толчками отдаваясь где-то под адамовым яблоком. Кровь шумными волнами запульсировала в висках, щеки начали гореть от возбуждения. Я сделал два глубоких вдоха, успокаивая вставший на дыбы от выброса адреналина организм. Рано, ещё рано бояться...

В очередной раз скосил глаза на Ясино запястье. Инструктор треплется уже полчаса. На сколько у него там, интересно, утверждённая заготовка? Надеюсь, минут на сорок, ну не может же быть для школьников больше? И ещё этот фактор икс ‒ старый большевик. Не просто же так его притащили на собрание, посидеть в президиуме за столом...

Попытался поставить себя на место организаторов. Сколько на всё про всё можно отвести? Часа, пожалуй, мало. Двух ‒ много. Значит, полтора? Полтора меня устроит, два ‒ уже нет. М-да, и, в случае чего, тихо не выйти: класс посреди актового зала посадили. Попытка встать и удалиться будет немалым вызовом...

Я откинулся и прикрыл глаза, в очередной раз прогоняя данные из заимствованной памяти о вечернем маршруте.

‒ ...партия воплощает в себе боевое товарищество и дружбу трудящихся СССР, нерушимое единство всего советского народа. КПСС ‒ партия интернационалистов-ленинцев. Партия Ленина ‒ ум, честь и совесть нашей эпохи! ‒ с заметным облегчением в голосе прочёл инструктор последнюю фразу своего доклада и, повеселев, поднял глаза.

Зал отреагировал на наступившую тишину вялыми хлопками.

Перехватил Ясину руку и посмотрел на стрелки. Полпятого. Через полтора часа Синти должна побежать по парку, если, конечно, она увидела иероглифы и правильно поняла смысл послания. Через полчаса, край ‒ через сорок минут, мне надо смыться из школы. Я тревожно заелозил на жёстком сиденье.

‒ Товарищи! ‒ На трибуне вновь Антон. ‒ Сейчас Михаил Натанович поделится воспоминаниями о Владимире Ильиче Ленине!

Зал, ожив, бурно зааплодировал. Старичок неловко встал и, как-то чуть накренившись и пошатываясь, побрёл к трибуне. Последствия инсульта или пьян?

‒ Товарищи комсомольцы и комсомолки, ‒ начал он невнятно и чуть хихикнул в микрофон.

Немного выпимши, определил я, разглядев характерную сизоватость носа.

‒ Я долго говорить не могу... ‒ Он замер секунд на десять, о чём-то задумавшись.

За эту фразу я сразу простил ему всё, главное, чтобы она оказалась правдой.

‒ Пожалуй, в честь такого дня расскажу вам две малоизвестные истории про Ульянова...

Инструктор обернулся к трибуне и напряжённо замер.

‒ Одна произошла в девятнадцатом году, вскоре после переезда правительства из Петрограда в Москву. Я, кстати, переезжал тогда в одном составе с Лениным. Тревожно было, особенно когда приехали на станцию "Малая Вишера", а там целый состав с матросами-анархистами оказался. Если б не латышские стрелки, неизвестно, как бы и повернулось всё... ‒ Он немного удивлённо потряс головой и продолжил: ‒ Так вот, Надежду Константиновну по приезде сразу в больницу положили, с зобом. А в Москве тогда голодно было, и Владимир Ильич к ней по вечерам после работы на машине ездил, проведывал, с бидончиком молока. Бандитизма разгул был, скажу вам, ‒ каждый вечер стреляли по городу то тут, то там... И вот, значит, едет он с сестрой Марией Ильиничной в машине, а из охраны ‒ только шофёр, из царского гаража ещё, и ещё один товарищ с наганом. Не было тогда принято машины с охранниками по городу возить. А зима... Дороги заметены, сугробы... Лишь посередине, где пути трамвайные, расчищено. Машина между сугробами ползёт, как по траншее. И вот недалеко от, как тогда называли, Николаевского вокзала на одном из перекрёстков банда их местная, значит, тормозит. Из машины высадили, портмоне, браунинг отняли... Бидончик, правда, оставили. И уехали на той машине. Ну Ленин побежал сразу в пункт охраны районный, как, мол, так, на вашей территории председателю Совнаркома гоп-стоп сделали, ищите... Да где ж там найдёшь! Хе-хе... А самое забавное знаете что? Бандюган этот, Янька Кошелек, потом портмоне открыл, а там документы Ленина. И он потом, пока не застрелили при очередной облаве, хвастал всем: "Да я самого Ленина брал!" Правда, недолго ‒ в том же году, в июне, на Божедомке его и достали.

Зал отозвался тихим одобрительным смехом. Инструктор сидел задумчивой мышкой, пытаясь квалифицировать сюжет.

‒ А вторая история раньше произошла, в девятьсот двенадцатом, в Кракове. Мм... Вы, наверное, знаете, что в этом году были выборы в четвертую Думу. В партии были разные мнения по вопросу, идти на эти выборы или нет. Ленин был твёрдо против, так как считал, что царское правительство сделало такие условия выборов по куриям, что нам, большевикам, в Думу всё равно не пройти. Но на Пражской конференции большинство делегатов приняло решение на выборы всё же идти, с требованиями демократической республики, восьмичасового рабочего дня и конфискации помещичьей земли. Да... Ну и Владимир Ильич, раздосадовавшись, в сердцах пообещал выпить за каждого прошедшего депутата рюмку коньяка. На пятьдесят грамм. Хе-хе... Так-то он не пил почти, пивко только уважал, да... Две-три кружечки по литру ‒ редко, когда больше... М-да... Баварское, знаете, предпочитал, с венскими сосисочками... ‒ Старый большевик мечтательно причмокнул в микрофон. ‒ Псевдоним "Ленин" он, хе-хе, как раз в Мюнхене в пивной придумал, когда писал программную статью "Что делать?". А вот Надежда Константиновна, та пуншевать предпочитала, весело так, компанейски... Мы её промеж себя за выпученные глаза "Селёдкой" звали.

Я с неподдельным интересом наблюдал за тем, как инструктор райкома елозит на стуле, постепенно наливаясь краснотой. По залу бродило, нарастая, оживлённое перешёптывание.

‒ Ну так, значит, в Думу прошло целых шесть депутатов. Шесть! Вместе, кстати, с оказавшимся потом провокатором Малиновским. А я, значит, когда об этом стало известно, как раз в Кракове у Ленина был, приехал с отчётом о работе в Киеве. Ну... Ленин же ‒ человек слова, как сказал, так и сделал. ‒ Приятные воспоминания заметно взбодрили ветерана, и речь его текла непрерывным ручейком, лишь иногда спотыкаясь на особо сложных для дикции словах. ‒ У Нади отпросились, значит, ну и в гаштет... Он сразу как зашёл, шесть рюмок коньяка заказал. И пошло веселье... Хе-хе... А назад когда шли, он всё "Варшавянку" на улицах пел, знаете, эту... ‒ Зельдинский начал, слегка помахивая правой рукой, выводить надтреснутым голосом: ‒ Вихри враждебные веют над нами...

Здесь терпение инструктора лопнуло, ‒ наверное, он имел музыкальный слух. Быстро подскочив к трибуне, вырвал микрофон из некрепких старческих рук и, натянуто улыбаясь, произнёс:

‒ Я думаю, товарищи комсомольцы, мы сердечно поблагодарим Михаила Натановича за то, что он смог прийти на торжественное собрание и...

Зал разразился бурными овациями.

‒ ...и попросим, чтобы именно он провёл награждение отличившихся в ходе коммунистического соревнования учителей вашей школы и членов комсомольской дружины почётными грамотами райкома партии.

Всё! Горю синим пламенем!

Я наклонился к Паштету:

‒ Паш, если будут спрашивать, скажи, что я чем-то отравился и меня затошнило, угу? А теперь выпусти меня отсюда.

Проскользнув мимо удивлённого Паштета, я, пользуясь тем, что внимание большей части сидящих в зале приковано к сцене, пригнувшись, пронёсся по проходу, выскочил в двери и сломя голову скатился по лестнице в гардероб.

Спустя двадцать минут я с ненавистью смотрел на трафаретную надпись "выхода нет" на двери остановившегося по неизвестной причине в тоннеле вагона метро. Что такое "не везёт" и как с ним бороться...

Тот же день, чуть позже

Ленинград, Таврический сад

Спортивный костюм она купила в Нью-Йорке в свой первый отпуск. Хотелось по возвращении бросить вызов Советам. Бегать по улицам Ленинграда в звёздно-полосатом костюме с орлом на спине, собирая удивлённые и негодующие взгляды прохожих, было забавно, особенно под дипломатическим иммунитетом. Сегодня она впервые об этом пожалела, сейчас бы стать неприметной серенькой мышкой-поскребушкой.

За пять минут быстрой ходьбы от дома до парка Синти согрелась. Наружка, вероятно, тоже. Как обычно, пасли её впятером, если, конечно, нигде в домах вокруг нет стационарных постов. Фред полагал, что есть, и не один, слишком близко расположен парк к месту сосредоточения консульств.

Ну и ладно. Несмотря на то что парк, особенно сейчас, весной, просматривался почти насквозь, на маршруте её бега есть пять небольших мёртвых зон. Она привычно вычислила их ещё в первый год, просто на всякий случай. Сейчас она их и осмотрит... И Синти перешла на лёгкий бег, привычно топча мокроватый гравий аллеи.

Странно, но сегодня она не чувствует страха, лишь возбуждение охотника, идеальное состояние для выхода на операцию. Неторопливо труся, Синти подметала взглядом узкую дорожку перед собой. Знак не может быть далеко.

Вот и первая мёртвая зона, пять метров между кустами ещё не расцветшей сирени. Синти впилась взглядом в неприметную черту на гравии. Просто черта... Или не просто? Пробежав, она попыталась восстановить рисунок в уме. Линия с маленькой чёрточкой на конце, как стрелка с одной палочкой. Случайность, указатель или иероглиф "и"?

Дорожка изогнулась вдоль берега искусственного пруда и направилась к выгнутому дугой мостику. Вокруг всё как обычно: резвятся на площадке с игровыми аттракционами детишки, на скамеечках сидят шахматисты, за их спинами, тихо перешёптываясь, обсуждают ход матчей болельщики. Идеальное место для наблюдения за ней.

Пронеслась, ускоряясь, по прямому участку, и дорожка начала закругляться, направляясь поперёк парка. Навстречу попадаются редкие прохожие, срезающие путь к метро. Все ли они безобидны или кто-то косит на неё взглядом? Или они рассматривают её костюм? В этой России параноиком заделаешься...

Вот и вторая слепая зона. Да! Мысленно Синти зааплодировала себе, щедро выставив "пять" и за наблюдательность, и за сообразительность. Две черты, верхняя чуть меньше нижней. "Эр" ‒ два. Значит, там было "и" ‒ один. Раз-два. В такие совпадения она не верит ‒ это иероглифы. А где было "раз-два", будет и "три".

Синти чуть притормозила бег, слишком уж разогналась в эйфории. Обогнула быстро шагающего подростка с прутиком в руке и устремилась к следующему промежуточному финишу, где, как она была теперь уверена, её ждёт "сань" ‒ три.

Нет? Нет!

У неё возникло ощущение, как будто с разбега впилилась мимо дверного проёма. Только не тормозить, только не оглядываться... Прошлого раза хватило. Можно бегать кругами, пока ноги не отвалятся, возможность рассмотреть ещё будет.

Но как странно! Обиженно мотнула головой, отбрасывая свалившуюся чёлку, дунула посильнее на непокорную прядь и побежала дальше. Она была уверена, что здесь её встретят три черты. Не могла же она просмотреть?

Раз-два, раз-два... Неужели всё-таки дети? Да нет, вряд ли...

Четвертую точку она миновала с вытянутой физиономией, а после пятой, самой большой слепой зоны, за тылами кинотеатра "Ленинград", и вовсе ничего уже не понимала. Пусто...

Обгоняя немногочисленных гуляющих, пробежала вдоль решётки, что отгораживает парк от улицы Суворова, и свернула на второй круг. Так, "и". Нет, ну точно ‒ "и". Взлетела на мостик и потрусила ко второй зоне. Угу, "эр", без каких-либо сомнений. И что это значит?

Резкий поворот ‒ и под горку... ещё поворот, лёгкая дуга...

"Сань"!

‒ Shit, ‒ чуть слышно выругалась на бегу. Просмотреть этот знак она точно не могла. Значит... Сердце забарабанило ещё сильнее. Раз-два-три. И?..

Так, в пятой зоне ещё одна новинка ‒ на гравии появилась как бы небрежно начириканная заглавная буква "Ё" ‒ с чуть перекошенной перекладиной, всего с одной точкой и разрывом у верхней черты. "Та".

Он, она, оно применительно к вещам. И через шаг наискосок белеет очищенный от коры прутик, указывающий на обочину. Пробегая, Синти скосила глаза и зацепила взглядом сложенный вдвое и заколотый скрепкой использованный билет в кинотеатр.

Оно! Вот оно!

Остаток второго круга пробежала, выравнивая дыхание. Третий и четвёртый ‒ контроль наблюдателей. И лишь на пятом круге, убедившись, что этот пятачок действительно не просматривается, на бегу чуть вильнула вбок, легко дотянулась до голубовато-зеленоватой бумажки и тут же спрятала её за тугую манжету рукава.

И?.. Будут брать?.. Синти изо всех сил боролась с желанием оглянуться. Внезапно остро захотелось на кабинетную работу. Шаг, второй, третий... Десятый... Фу... Здесь не взяли. Отбросила подрагивающей рукой со лба мокрые от пота волосы и потрусила домой. Мозг охотно перечислял варианты, где ещё могут взять, но организм, и так купающийся в чистом адреналине, уже не реагировал на эти провокации.

На дрожащих ногах, готовая заорать от ужаса от любого резкого движения или громкого звука, Синти вползла на четвёртый этаж и, захлопнув за собой дверь в квартиру, обессиленно сползла по косяку на резиновый коврик. Загнанно дыша, прислушалась к тишине квартиры и трясущимися пальцами достала из рукава билет. Сняла скрепку, развернула и уставилась на выпавший кусочек фотоплёнки. Затем закрыла ладонями глаза и глухо зарыдала, смывая слезами пережитой кошмар.

Через пять минут, продолжая изредка горестно всхлипывать и потирать опухшие от рёва глаза, она с трудом разобрала пудреницу и спрятала добычу в тайник. Потопталась у окна, бессмысленно пялясь на трубу напротив, и, поймав минуту просветления, повела себя в душ. Когда позвонил Колвер, она уже была в состоянии обменяться кодовыми фразами. Ещё через полчаса села в машину и молча отдала косметичку. Балет Синти смотрела ничего не видящими глазами.

Тот же день, вечер

Ленинград, улица Чернышевского

Да, так и засыпались советские разведчики... Нелёгкий хлеб... На экране всё красиво, а в реальности ‒ рубашку можно выжимать. И ведь ничего не делал, считай, прогулялся по парку. Чёртово собрание и сбой в метро... Идиот.

Хорошо хоть она пробежала мимо не в момент рисования иероглифов или закладывания тайника. Вот была бы встреча на Эльбе...

Вывернул из подворотни и первое, что увидел, ‒ двух идущих навстречу серьёзных мужиков в костюмах, рожи протокольные, движутся синхронно. Внутри всё свернулось в узел и пару раз перекрутилось, под коленками противно задрожало. Уткнув взгляд в землю, иду мимо, чувствуя, как лихорадочно горят щеки.

И?.. Будут брать или показалось?

Шаг, второй, третий... десятый... Заворачивая за угол, проверил ‒ чисто, мужики идут себе дальше. Порывисто выдохнул, неторопливо зашёл в парадное на углу и тут же изо всех сил полетел, прыгая через три ступеньки, вверх по лестнице. Третий, четвёртый, пятый этаж, рву на себя дверь чердака, закрываю изнутри на щеколду и несусь, огибая углы, по сумрачному лабиринту. Удачно здесь сделано, чердаки аж трёх домов объединены переходами в единую систему... Зашёл на одной улице, вышел на другой. Идеальное место для отсечки хвоста, если он был.

Спустился по темной вонючей лестнице и притаился у полуоткрытой двери парадного ‒ жду, успокаивая дыхание.

Мимо, тормозя, прокатил сине-белый троллейбус. Распахиваю створку двери, бегу к остановке и ввинчиваюсь в переполненный салон. В глазах черно от напряжения, в ушах звон.

Чтоб я ещё раз... Да ни в жизнь!

Воскресенье 24 апреля 1977 года, день

Ленинград, Васильевский остров

Воскресенье ‒ день веселья... У кого как, а у меня по выходным ‒ страда. Опять стою напротив красивого старого петербургского здания, в сердцевине которого притаился клад. Седьмая линия Васильевского острова, аптека Пелля. На чердаке, у южной стены, под песочной обсыпкой ждёт меня бутылочка с золотыми пилюлями. Всего делов-то: прийти, увидеть и забрать.

Толкнул чердачную дверь, и она протяжно заскрипела ржавыми петлями. Шагнул за порог и немного постоял, привыкая к освещению. Проникающий сквозь высокие слуховые окна дневной свет приятно размывает полутьму; в центре чердака яркими белыми пятнами болтается на верёвках чьё-то свежевыстиранное постельное белье и пузырятся внушающие уважение размерами голубоватые панталоны с начёсом.

Пробрался к южному скату крыши и остановился, прикидывая объём и последовательность работы. Память донора не сохранила точного места клада на чердаке. Увы, придётся прощупывать песочную обсыпку вдоль стены, пока не найду стеклотару. Поставил сумку на пол, сверху набросил куртку, опустился на корточки и начал методично орудовать небольшой лопаткой, прикупленной вчера в туристическом отделе.

Пыхтя, перекапываю вдоль стены полосу шириной примерно метр. Торопиться некуда... Никуда от меня этот клад не уйдёт, не спрятаться ему, не скрыться... Достану и двинусь на вторую точку неподалёку. Вот там надо будет отдирать половую доску, чтобы добраться до свёртка с червонцами. К вечеру почти удвою свой золотой запас, доведя его до девятнадцати тысяч долларов. Неплохо, особенно если учесть, что сейчас доллар заметно полновеснее ‒ раза так в два, чем в момент моего отбытия из будущего.

Где разумнее будет осесть ‒ в Лондоне или в Чикаго? Пожалуй, в Штатах на биржу проще будет выйти. И затеряться тоже проще. Ещё куролесят хиппи, как перекати-поле носятся на "харлеях" рокеры, скоро подоспеют панки. Парень с короткой стрижкой легко может затеряться в этой пёстрой толпе.

Другое дело, что переправлять информацию в Кремль оттуда будет архисложно... Ну да ничего, замучу что-нибудь с резидентом Первого главного управления, подобно тому, что здесь делаю с ЦРУ. Всё будет хорошо, я верю...

Остановился, размял начавшие затекать колени, поменял рабочую руку и продолжил ворошить песок дальше.

Глупость, конечно, сотворил с обменом золота на рубли. И риск лишний, и золото там понадобится. А здесь надо по ухоронкам с рублями пройтись. В следующее воскресенье зайду в гости на дачу к Мефистофелю или Леве Дуберману. Эту "Хунту" не грех обнести ‒ как они обносят выезжающих из СССР.

Лопатка с лёгким скрежетом подцепила толстую ржавую проволоку. Я с натугой потянул, и из-под слоя песка вынырнул тяжёлый брезентовый свёрток. Хм... Определённо это не бутылка с золотом.

Отложив лопатку, осторожно раскрутил проволоку и развернул добычу. Да, на такое я никак не рассчитывал... С любопытством взялся за рифлёную рукоять и, повернув к свету, с трудом разобрал выбитое на воронёном стволе "F.B. Radom 1936 ViS vz35". И какой-то орёл посередине, но явно не российский и не немецкий. Вытащил обойму и выщелкнул на промасленный брезент пять тускло поблёскивающих латунью патронов. Задумчиво взвесил на руке тяжёлую находку и переложил на дно сумки. Туда же пошла связка из нескольких странного вида крючков, нанизанных на проволочное кольцо.

Напоследок я оставил сладкое ‒ кортик с вычурной рукояткой. Повертел в руках и с удивлением протяжно присвистнул, увидев с обратной стороны рукоятки свастику и сдвоенные молнии. Сдвинул ножны с изящного лезвия и попытался разобрать готическую надпись. Безуспешно, и видно плохо, и шрифт не знаю, да и немецкий тоже. Пожалуй, и не кортик это... На кинжал СС похоже. Стильная вещица. Хмыкнув, я присоединил её к пистолету.

Подумать только, к вечеру в сумке будет просто шикарный джентльменский набор ‒ пистолет, кинжал, набор отмычек и золото.

Тот же день, вечер

Ленинград, Васильевский остров

‒ В "Минутку" или в "Лягушатник"? ‒ поставил я вопрос ребром, когда мы миновали Дом книги.

Тома задумчиво вскинула глаза к синему небу и неуверенно начала:

‒ Так сразу и не определишься... Всего и сразу! И побольше!

‒ Ребёнок! ‒ хохотнул я и попытался увернуться от тычка пальцем под ребро. ‒ Давай оставим что-нибудь на следующий раз.

‒ Хо-о-чется!

‒ Сегодня не успеем, ‒ с сожалением вздохнул я. ‒ Нам через полтора часа на спектакль. И вообще: бойся исполнения своих желаний, нечего хотеть будет.

‒ Да у меня их море!

‒ Это так кажется, ‒ фыркнул я и скомандовал: ‒ Быстро перечисли три первые пришедшие в голову.

‒ Мороженого с сиропом, чтобы наши в Никарагуа победили... и... э-э-э... чтобы бананы и мандарины круглый год продавались!

Я по-новому оглядел её, озадаченно помолчал и подвёл черту:

‒ Ну... тогда ‒ мороженое!

Под ручку поднялись по высоким ступенькам, прошли в глубь заведения. Расположились у огромного, от пола до высокого потолка, окна на уютном, обтянутом зелёным плюшем диванчике с высоким изголовьем. Я огляделся вокруг, узнавая расписанные кувшинками стены, и попытался призвать девчонку-официантку, веселящуюся около стола с группкой распивающих шампанское студентов. К моему удивлению, она тут же отреагировала и, бойко цокая по паркету каблучками, подскочила к нам, взяв блокнот на изготовку:

‒ Что будете заказывать?

‒ Шампанское детям наливаете? Ну-у... я так и знал... Тогда два по двести ‒ пломбир с орехом и крем-брюле, с двойным... с тройным сиропом, и два кофе с эклерами. Мм... Кофе гляссе.

‒ Подпоить меня решил? ‒ Тома шутливо подёргала меня за рукав, когда официантка отпорхнула от стола.

‒ Было бы неплохо, ‒ честно признался я. ‒ Но и Райкин под шампусик хорошо бы пошёл... Но пока не судьба.

‒ Райкин всегда хорошо идёт! Уи-и-и... ‒ Тома радостно передёрнулась. ‒ Никогда его живьём не видела.

‒ Я тоже не видел. ‒ И мысленно добавил: "Давно".

‒ А ты спиртное уже пробовал? ‒ Повернувшись, Тома лукаво посмотрела на меня.

‒ Мм... ‒ Что бы ответить правдиво? ‒ Да, недавно ликёр попробовал мятный. Так себе, резковат.

‒ А я ещё нет, ‒ немного расстроенно протянула Тома. ‒ Но ничего... Родители обещали на день рождения шампанского бокал налить.

‒ Кстати... ‒ начал я.

‒ Да, кстати, ‒ она быстро меня перебила, ‒ я хочу тебя пригласить, ты сможешь? Восьмого мая? ‒ Она хихикнула, что-то припомнив, и слегка зарумянилась. ‒ Только... ‒ протянула девушка, водя пальчиком по столу, ‒ ты сможешь приехать на дачу? У меня там будет отмечание. Я тебя и Ясю приглашаю.

‒ А дача где?

‒ В Сиверской.

‒ Жди меня, и я вернусь. ‒ Я улыбнулся, пристально глядя в глаза. ‒ А что мы так хихикали, приглашая?

‒ Да... Вспомнила бабушкин комментарий... ‒ Она весело ухмыльнулась.

‒ Ну Том, не томи, рассказывай.

Девушка ещё раз хихикнула:

‒ Да она вчера тебя забавно назвала, когда ты во всем новеньком зашёл перед кино. "Вырядился", ‒ говорит, ‒ "точно майский барин".

‒ Лжа! У меня ботинки были старые... И белье... Ох недолюбливает она меня, а я ведь честно съедаю всё, что она на стол выставляет!

‒ Ага, проглот ещё тот, так она сказала.

На стол перед нами приземлились металлические креманки. Сглотнул и в предвкушении чуть прищурился на тёмное озеро сиропа вокруг оплывающих сливками покатых холмов. Рядом встали чашки, в которых пенящиеся сугробы мороженого сливались в экстазе с горьким кофе, образуя нотку сладкой жизни.

‒ Хороший кофе должен быть крепок, как рукопожатие, сладок, как поцелуй любимой, и чёрен, как дьявол, ‒ произнёс я подчёркнуто нравоучительно. ‒ Принимая в себя мороженое, он теряет напускную строгость, как серьёзный мужчина ‒ рядом с нежной женщиной.

‒ Ой-ой-ой, какая птица-говорун! А как поёт! И, верно, ангельский быть должен голосок! ‒ Тома решительно зачерпнула горбик мороженого, окунула его в кофе и, блаженно зажмурившись, отправила в рот.

Я с вожделением полюбовался на чётко очерченные выразительные губы и пронзительно, до ломоты в зубах, представил их вкус, прямо сейчас, холодных, с ароматом кофе гляссе...

С трудом отвёл взгляд и тоже заработал ложкой, поддерживая репутацию проглота. Терпение, всё ещё будет...

Тот же день, 22:20

Ленинград, Кировский проспект

Из фойе Дома культуры ручейками вытекают возбуждённые театралы. Я бережно засунул взятую на память программку в карман, предложил Томе локоть и, чуть поворачивая голову, прислушался к разговорам вокруг.

‒ ...Ася, а ты обратила внимание на шишак? Он, помнишь, в первом отделении себя кулаком по лбу стучал? Представляешь, после антракта у него там шишка выскочила!

‒ Да ну, не может быть!

‒ Точно говорю, я в бинокль видел. Здоровый такой налился...

С другой стороны кто-то артистично грассирует примарным голосом:

‒ Практически в одиночку зал ни на минуту не отпускал! Три часа! И ведь минимум жестов, пластика аскетична... Из образа в образ просто перетекает с помощью смены интонации и двух-трёх жестов! И даже комментарии к образу не нужны, всё понятно с первых секунд, и не важно, боком стоит или даже спиной... Поразительно!

Его собеседник дребезжаще рассмеялся:

‒ Да... А ведь его отец, Исаак Давидович незабвенный, порол его в детстве со словами: "Еврей ‒ клоуном?! Да никогда!" Да... Дай бог Аркаше длинной жизни, как у его деда. Тот в девяносто четыре года был полон жизни и умер, неудачно спрыгнув со стола, танцуя на чьей-то свадьбе!

Хмыкнув, я повернулся к Томе:

‒ Слышишь?

‒ Угу... Нет, не понимаю... Дядя говорит, что Романов Райкина не любит ‒ ну почему?! Такой артист, с таким добрым юмором... А что он критикует кое-что, так это ж хорошо, правда? Правда, Дюх? ‒ Тома, прижатая ко мне благословенной толкучкой, чуть потеребила меня за локоть, торопя с ответом.

‒ Ну как тебе сказать... Я бы это критикой не назвал. Он думать учит ‒ а вот это может не понравиться.

‒ Думать? Что ты имеешь в виду?

‒ Помнишь про хор? ‒ Наклонившись к аккуратному ушку, я тихонько процитировал: ‒ "Хор видели? В тыщу человек. Как поют, слышали? Ну, а если один где-нибудь там, в серёдке, не будет петь, а только рот открывать? Разве заметишь?" Это, Том, мягкий вариант. Это ещё ничего, можно проглотить. Можно ведь подумать, что он так укоряет лентяев. Ладно... А вот когда он про покраску забора эдак многозначительно замечал: "Если вы хотите, чтобы мы и дальше красили вместе, то должны видеть вещи в едином цвете", то это уже жёсткий вариант. О чём бы ты тут подумала?

Людской поток протолкнул нас сквозь двери на Кировский проспект, и я бросил быстрый взгляд напротив, на противоположную сторону. Стоит! Чуть наискосок от выхода, у Дома моды припаркован автомобиль с дипломатическим номером и американским флажком на капоте. Скомкал торжествующую улыбку и перевёл взгляд на призадумавшуюся Тому. Есть контакт! ЦРУ подаёт сигнал об успешном получении от меня фотоплёнки с таблицей односторонней связи и местом закладки первого тайника.

Ликуя, притянул к себе не ожидавшую такого подвоха Тому и чмокнул в завиток на виске.

‒ Что это было? ‒ спросила она ошеломлённо.

‒ Извини, не удержался, ‒ повинился я. ‒ Очень хотелось!

‒ Первый поцелуй ‒ на бегу? Ну ты даёшь...

‒ Э-э-э... Ты, как всегда, абсолютно права, вон как раз замечательный скверик напротив. Умоляю, дай мне шанс исправить эту глупую ошибку! ‒ Я попытался направить нас туда, под голые кроны, к белеющим в полутьме свежеокрашенным садовым скамейкам.

Тома посмотрела на меня чуть свысока, расплываясь в ироничной улыбке:

‒ Нет уж, нет уж! Я теперь буду настороже. Честная девушка ‒ как птичка, стоит коготку увязнуть...

Опять глухой лязг опускаемого за дверью крюка, латунный блик из-под кнопки, почти нечитаемое "Афанасьевы". Тусклая сороковаттка под потолком, неуверенно разгоняющая полутьму, старый кафель, дерево перил, тяжёлая дверь, сразу за которой таится в наступившей ночи громада собора.

Не хочу... Как не хочу уезжать! Я с болезненной любовью провёл взглядом по геометрически выверенным линиям фасадов, куполам, прислушался к родному перестуку колёс торопящегося в парк трамвая и, обернувшись, привычно нашёл светящееся окно. Занавеска дёрнулась, и я увидел, как Тома прильнула к стеклу. Помахал рукой, получил ответную отмашку и, глуповато улыбаясь, побрёл домой. Не хочу...

Понедельник 25 апреля 1977 года, день

Ленинград, Красноармейская улица

‒ Зо-о-орь... ‒ Я подсел к Светке, в одиночестве жующей капустный салатик.

Глаза обрадованно сверкнули, но попыталась облить презрением и злобно пофыркать:

‒ Опять за старое?!

‒ Да ладно тебе... Как у Паштета с химией продвигается? ‒ Я откусил от ватрушки с повидлом и сделал пару глотков молока.

Углы Светкиных губ чуть дрогнули вниз, и она немного потускнела ‒ видимо, надеялась на другую тему. Ах, любовь, что ты, подлая, делаешь...

"А может?.." ‒ Я чуть вздрогнул от внезапной мысли и окинул Зорьку оценивающим взглядом ‒ тем, что, пыхтя, бросают на штангу примеривающиеся к ней атлеты. Может, по силам?

Секундное напряжение воображения, и я разочарованно сбрасываю мысленный вес. Нет, не получится сделать счастливыми обеих одновременно. Несчастными ‒ легко. Увы, это не книжка, это ‒ жизнь.

Да и вообще, о чём я думаю, когда светит мне дорога дальняя да ночкой лунною? Надеюсь, у Зорьки получится "с глаз долой ‒ из сердца вон". Немного мне осталось ей глаза мозолить...

‒ Да ничего, ‒ начала она тем временем отчёт. ‒ Мозги присутствуют под толстым слоем лени и безалаберности. Если понукать, то едет.

‒ Свет, скоро контра будет по галогенам. Надо твёрдую "пять". ‒ Я наклонился, пристально глядя в светло-серые глаза. ‒ По алгебре он вроде врубаться начал.

‒ О, можно к вам, голубки? ‒ На стул рядом со Светой элегантно опустилась Кузя с двумя тарелками и красно-синей пирамидкой. ‒ Я что-то не понимаю, Дюш, в твоих эволюциях совсем запуталась. То с Томой, то со Светой... Даже как-то с Ясей видела. ‒ Она доброжелательно улыбнулась побуревшей Зорьке.

Я мысленно скрипнул зубами. Надо же, при такой ладной фигурке и интересном личике ‒ такой стервозный характер! И ведь далеко не дура.

‒ Ох, ‒ с мукой выдохнул я, ‒ ну что тебе от меня надо, длинноногое создание? Пытаешься вычислить свои шансы? Так они невелики.

‒ Хамите, парниша? ‒ Кузя довольной улыбкой оценила случайно сорвавшийся комплимент и, чуть поведя плечами назад, приосанилась.

Я постарался рассмеяться побеззаботнее:

‒ Да ладно, ладно, не притворяйся. Признавайся, ищешь кандидатуру на замену тому студентику?

Наташа пару раз задумчиво взмахнула ярко-чёрными, прямыми, как стрелки, ресницами и медленно процедила:

‒ Дошутишься, Соколов, что я действительно обращу на тебя внимание. Мало не покажется.

Я быстро заглотил остаток ватрушки, влил в себя молоко и уточнил, вставая:

‒ И будешь возить меня на таксо?

Вслед мне полетело обиженное:

‒ Да у тебя вся спина белой будет...

Довольно ухмыляясь, сунул посуду в окно моечной и двинулся на выход из столовой.

‒ Стебёшь Натаху? ‒ пихнул меня локтем в бок Ара. ‒ Опасное дело, загрызёт... Ты вчера смотрел?

‒ Смотрел что?

Ара с недоумением оглядел меня:

‒ Как наши канадцев разнесли.

‒ А... ‒ с облегчением протянул я. ‒ Только третий период. На Райкина ходил.

‒ О-о! ‒ восторженно взвыл Армен. ‒ Так ты почти ничего не видел! Там такие драки были! Наши их вчистую разносили, шесть-ноль к концу второго периода. Нервы у них сдали, начали клюшками наших бить! Бабинова с поля без сознания увезли, влупили сзади по голове со всего маху! Профессионалы... ‒ протянул он презрительно. ‒ Фил Эспозито в первый раз в жизни шлем надел! И получите, гады, одиннадцать-один!

‒ Угу, видел концовку, ‒ согласился я. ‒ Шикарно. Очень душевно.

‒ Ха! ‒ сообразил Ара. ‒ Так ты, наверное, и футбол тоже не смотрел, как наши греков раскатали?!

‒ Ну уж прямо-таки и раскатали... Два-ноль всего.

‒ Ничего-ничего... Шансы есть у наших футболистов. Вдруг повезёт?

‒ Ага, ‒ иронично улыбнулся я. ‒ Чемпионами мира станут.

"Да легче СССР с социализмом спасти без брейнсёрфинга", ‒ подумал про себя.

‒ Ну... может, не в этом цикле, ‒ частично разделил Ара мои сомнения, ‒ но в ближайшие лет десять ‒ точно! Мы же самые сильные ‒ хоккей наш, баскетбол, волейбол, гандбол ‒ тоже. Осталось в футболе стать первыми... А то непорядок, лучшая страна должна быть лучшей везде! Пусть завидуют.

Я согласно покивал головой, разглядывая вышагивающие впереди три пары стройных ножек. Кто ж тут будет спорить, что это ‒ лучшая страна?

Тот же день, вечер

Ленинград, Измайловский проспект

Я доскрёб пюре с остатками подливки, с лёгким вздохом отставил тарелку и, чуть поколебавшись в выборе между земелахом и курабье, остановился на ближайшем. Посмаковал сладковатый аромат корицы, запил терпким чаем и повернулся к отцу:

‒ Слушай, а конгресс чему был посвящён?

‒ Биологические основы поведения человека. ‒ Папа пыхнул трубкой и добавил с едва заметной горечью: ‒ Удивительно, что кого-то у нас на такой конгресс посылают. Могут и прикрыть направление со временем, слишком опасное.

‒ Для кого опасное?

Папа молча ткнул черенком вверх.

Я подумал, потом спросил:

‒ Табула раса?

Удостоился внимательного взгляда.

‒ Да, ‒ медленно начал папа, ‒ она самая. Биосоциальную природу человека мы ещё сквозь зубы признаем, но дальше ‒ ни-ни. Ни влияние врождённого на мотивацию, ни соотношение биологического и социального. В аксиоматику научного коммунизма заложили возможность массового воспитания нового человека. А если это не так? Если его невозможно массово воспитать по биологическим причинам? Или возможно, но очень нескоро? Это же получится, что пчелы неправильные, надо весь улей перестраивать.

‒ Но ведь если эта предпосылка заложена в фундамент, то очень важно проверить её правильность... Иначе всё пойдёт наперекосяк.

Папа раздосадованно махнул трубкой:

‒ Вот, даже ты это понимаешь. А там, ‒ ещё один тычок черенком вверх, ‒ не хотят. "Вы пытаетесь найти оправдание асоциальному поведению", ‒ процитировал он кого-то.

‒ Мм... ‒ промычал я, раздумывая. ‒ Но симпозиумы у нас по этой теме проводят, ты же ездишь регулярно. Статьи печатаются, книги пишутся...

‒ Всё верно. До определённого предела можно исследовать. ‒ Папа задумался, попыхивая. ‒ Даже нет, не так... Исследовать можно в принципе всё. Просто никому потом нет дела до результатов. Они игнорируются. Получается, как два несвязанных колёсика вращаются, каждое само по себе... Сто лет уже копают в этом направлении, даже больше. Гамильтон аж в восемьсот шестьдесят пятом опубликовал исследование под названием "Наследование таланта и характера", где изучал разлучённых близнецов. А марксизм до сих пор это осмыслить не может...

Суббота 30 апреля 1977 года, утро

Ленинград, улица Чайковского

‒ Так, ‒ Фред поднял руку, привлекая внимание, и разговоры стихли, ‒ предупреждаю: Роберт пообещал откусить голову любому, из-за кого Советы раскроют его трюк. Поверьте, он не шутил. Поэтому сейчас буду дрючить вас до мокрых штанов. Смотрите, ‒ он положил на стол дипломат и прикрутил к нему провод, тянущийся от небольшого пульта, ‒ этот реквизит придумал сам Роберт два года назад. Использовался пока только в Москве, всего несколько раз.

‒ Какую руку ты ему выкручивал? ‒ уточнил Майкл.

‒ Не руку ‒ яйца. ‒ Фред обвёл оперативников серьёзным взглядом и хлопнул в ладоши. ‒ Смотрите! ‒ И нажал кнопку.

‒ Ой! ‒ непроизвольно вырвалось у Синти, когда крышка дипломата стремительно распахнулась и из-под неё выметнулось нечто.

Через секунду это нечто превратилось в надутую поясную куклу.

Фред обошёл стол по кругу, внимательно оглядывая фигуру, затем заботливо поправил ей парик и манишку.

‒ Знакомьтесь, парни, это Джо. Джо, эти олухи повезут тебя сегодня на прогулку.

‒ Ого! ‒ Рич засунул свой вездесущий нос под крышку дипломата и, уважительно покачивая головой, изучил жгуты проводов и шлангов вокруг баллона со сжатым воздухом.

‒ Ой! ‒ ещё раз пискнула Синти, когда голова куклы вдруг повернулась и тщательно нарисованные глаза с укоризной посмотрели на неё.

Фред, держащий в руках пульт, довольно захихикал в усы, и Синти с ненавистью сожгла его взглядом. Проклятый ублюдок, да ведь он специально!

Майкл взял пульт и пощёлкал тумблерами. Кукла отзывалась движениями ‒ то поворачивала голову вправо-влево, то двигала руками.

‒ Мысль проста, ‒ сказал Фред. ‒ Сразу после закрытого поворота Синти, ‒ он метнул весёлый взгляд на всё ещё куксящуюся разведчицу, ‒ выскакивает из машины в подъезд, а Рич, сидящий за рулём, кидает дипломат на её место ручкой вперёд и жмёт кнопку. Появившаяся из-за угла машина наружки опять видит двоих, сидящих на переднем сиденье. Чтобы сохранить им эту иллюзию, Рич время от времени через пульт, крепящийся под рулём, меняет положение манекена, как будто вы там ржёте, перемывая мне косточки. Круг по городу ‒ и домой. Через пару часов проделываем всё в обратном порядке, подбирая Синти. ‒ Раздался резкий хлопок, и фигура оплыла вниз. ‒ Это наш план в общих чертах.

Фред поставил рядом два стула и похлопал по левому:

‒ Садись, Рич, и давай балуйся с надувной куклой, пока не овладеешь ею, как своей пятерней. ‒ Он глумливо хмыкнул. ‒ А ты, Синти, иди ищи на себя два одинаковых плаща. Парик под тебя у меня в коллекции найдётся, так что стричь не будем. И не трясись ты так, курица!.. ‒ прикрикнул он.

Тот же день, там же. Вечер.

‒ Ну что, хлопцы запряжены, кони напоены? ‒ Фред опять озадачил оперативников непонятной русской идиомой и припрятал полупустую литровую бутылку "Джека Дэниелса" в тумбу стола. ‒ Всё, валите по домам, завтра выходной. И спасибо, ‒ добавил он в спины, ‒ чётко сработали, молодцы.

Когда за последним оперативником закрылась дверь, он прогулялся до окна и, открыв форточку, задумчиво втянул прохладный воздух. Картинка никак не складывалась, словно в ней отсутствовал важный фрагмент. Вернулся к столу и снова заперебирал толстую пачку свежих отпечатков с материалами из успешно изъятого сегодня тайника.

Совершенно очевидно, что с той стороны сидит профессионал. Выход на Синти, первое сообщение с указанием на тайник, контроль получения, выбор удобного места размещения тайника со слепыми зонами на подъездах, таблица для дальнейшей связи ‒ всё говорит о хорошей школе.

Но материал ‒ ну очень странный... Не профильный. Ладно, забросим в Лэнгли, пусть передадут смежникам из Управления по борьбе с наркотиками. Это их хлеб, может, пригодится.

Фред сделал ещё один глоток чуть тёплого кофе и поморщился. Интересно, где хоть эти дыры находятся ‒ Кали и Медельин? И что это за чуваки такие: братья Очиа, Хосе Гача, Пабло Эскобар? Лёгкая озабоченность не проходила.

И ему было неведомо, что сегодня его личное колесо истории, столкнувшись с небрежно брошенным под него камешком, уже выскочило из колеи. Фреду, как и любому человеку, в будущем угрожает целая куча маловероятных опасностей, от автокатастрофы до сосульки на голову. Но в этом списке уже нет той шальной пули, что была пущена темной ночью девяносто третьего года пьяным грузинским ополченцем вслед не остановившейся на горной дороге машине. Она бы, иронично фыркнув через пламегаситель, радостно сорвалась в череде своих сестриц с обреза ствола и, пролетев несчастные восемьдесят метров, как бы шутя нарисовала входное отверстие под правым глазом резидента ЦРУ в Грузии Фреда Вудроффа, оглянувшегося в этот роковой миг назад. А дальше, игриво кувыркаясь сквозь мозги, протанцевала бы до затылка, вежливо стукнулась в кость и понеслась гулять дальше, а вслед ей из развороченной головы плеснул бы на сидящего впереди Эльдара Гоголадзе, руководителя охраны президента Грузии, фонтан из крови и мозгов цэрэушника.

Но этого уже не будет.

Глава 11

Перед майскими в кинотеатрах пошло сразу два фильма из тех, что потом ещё долго будут вспоминаться как золотой фонд советской классики: "Двадцать дней без войны" с Гурченко и Никулиным и "Аты-баты, шли солдаты..." Быкова. Я вытащил Паштета, а через него и Зорьку, на оба.

Светка была со мной демонстративно холодна, пока не забывала об этой своей позе, и тогда возвращалась симпатичная, то озорная, то жизнерадостная, то сентиментальная девчонка. При расставании она вспоминала о принятой роли, но играла её неубедительно, без огонька, чем была смущена. Похоже, её начало понемногу отпускать. Или это я выдаю желаемое за действительное?

Пашке неожиданно понравился фильм "Двадцать дней без войны". Он недовольно проёрзал в кресле первые минут десять, а потом намертво прикипел к экрану и всю дорогу домой был необычно молчалив и серьёзен. Взрослеет, что ли...

На меня обе картины опять мощно надавили, но иначе, чем в прошлый раз. Я почувствовал себя карликом, под шумок дезертирующим с плеч гигантов, и маялся от внутренней неустроенности и предощущения разлуки с дорогими людьми.

Пытаясь отвлечься, перекачивал по брейнсёрфингу мегабайты данных и планировал свой проект в мелочах. Подробный план торговли на десять лет вперёд записал сокращённой прописью, которой брокеры лет через тридцать будут передавать друг другу ордера, и зашифровал по Плейферу, благо этот метод не очень трудоёмок.

Благословенный мир восьмидесятых сулил мне к концу десятилетия позицию самого богатого человека в мире с большим отрывом от совокупного капитала следующей десятки.

Одновременно начал проработку сети брокерских и банковских счетов, планируя спрятать концы в мутной водице Британских Виргинских островов, азиатских и арабских банков. Да и европейских "помоек" хватает.

Как-то набрался храбрости и нырнул в воспоминания о мире кремлёвских инсайдеров периода приватизации, после чего, чуть не умерев от омерзения, составил список из двадцати самых наглых пиявок, а в плане оргмероприятий появилось формирование своего убойного отдела. Не раз и не два, когда тоска накатывала особо сильно, я мечтал о том, как буду отдавать туда приказы.

Всё в моих планах вроде неплохо сходилось. Но маета не отступала.

Воскресенье 1 мая 1977 года, утро

Ленинград, Измайловский проспект

Залитый солнцем проспект на всю длину густо забит людьми, терпеливо ожидающими команды на движение. Несмотря на добровольно-принудительный характер демонстрации, над формирующейся колонной района витает лёгкое праздничное настроение.

Расположившиеся вперемешку с нашей школой сотрудники какого-то института охотно балагурят, привычно убивая время. Проходя, мельком слышу похвальбу о выписывании "у этого дуба" трёх литров спирта "для протирания оптических осей приборов" и широко усмехаюсь.

‒ В чём соль-то? ‒ дёргая меня за рукав, вполголоса спрашивает тоже прислушивающаяся к этому разговору Яся.

‒ Оптическая ось ‒ это воображаемая линия, ‒ охотно поясняю я.

Мы смотрим друг на друга и громко хохочем, щедро расплёскивая вокруг радость от солнечного утра, молодости и взаимной симпатии. Заразившись от нас, начали смеяться и Паштет с Томой. Держась за руки, огибаем сбившихся в кружок старшеклассников, решительным голосом тянущих: "Солнечный круг, небо вокруг...", и озираемся, ища место сбора класса.

Порывистый западный ветер теребит разноцветные флаги, коварно рвёт из рук детей надувные шары и охотно разносит по округе льющуюся из оживших репродукторов бравурную музыку. Бренчит гитара, и радостно размахивает флажком маленький ребёнок, занявший стратегически выигрышную позицию у бородатого папки-гитариста на шее. Улыбки, смех, кто-то уже пританцовывает.

Наконец наша четвёрка набрела на классную. Отметились, раскланялись и, отойдя, притёрлись к веселящемуся поблизости квинтету.

Музыкантам было уже очень хорошо, судя по всему ‒ ещё со вчерашнего, особенно пузану-перкуссионисту, с лица которого не сходит блаженная улыбка. Время от времени, иногда прямо посреди наигрываемой мелодии, он освобождает одну из рук, достаёт из-за пазухи плоскую бутылку с коньяком и коротко к ней прикладывается, а потом, каждый раз безуспешно, пытается поделиться эликсиром счастья с товарищами. Что интересно, вторая рука всё это время продолжает жить своей жизнью, лихо и безошибочно извлекая ритм из водружённой на него установки. Музыканты наяривают что-то совершенно незнакомое, безумно-весёлое и, благодаря банджо и саксофону, нереально-нездешнее. Беззаботное джазовое настроение расходится по людской реке упругими волнами, причудливо переплетаясь с пока ещё недружными криками "ура".

Паштет резко нырнул куда-то вбок и быстро вернулся с добычей ‒ выдернутой из толпы Иркой, делано отбивающейся от довольного похитителя.

Справа от нас классная, деликатно приглушив голос, пропесочивает смурного Резника. Я покосился, прислушиваясь:

‒ Семён, ты пойми, у тебя в жизни больше не будет возможности сходить на первомайскую демонстрацию в год шестидесятилетия Октября! Всё! Один только раз в жизни такая возможность выпадает!

Она улыбается чуть смущённо и жалостливо, ей неудобно, что приходится прилюдно разжёвывать очевидные вещи. Сёма хмурится, понимая, что от демонстрации не отвертеться. Он уже смирился с этим и недовольно бурчит в ответ "да как-то не очень-то и хочется" лишь по инерции.

Перевожу взгляд чуть дальше и невольно, словно от укола, вздрагиваю, опять встретившись с умными и внимательными глазами Гадкого Утёнка. Вот уже пару недель я чуть ли не ежедневно ловлю на себе этот бросаемый издали взор, то спокойно-оценивающий, то пугающе-мечтательный, и опасаюсь браться за толкование сокрытых в нём смыслов. Чур меня, чур...

Чёрная чёлка резко мотнулась, и Гадкий Утёнок двумя быстрыми шагами скрывается в шевелении толпы, а я, нервно сглотнув, возвращаюсь к идущей в нашей компании беседе.

‒ Нет, ‒ ровно говорит Яся, ‒ я никуда не поеду, мне и в городе летом хорошо. Буду на залив ездить в Солнечное, а потом, в конце июня, начнётся большой международный турнир, тут меня и насильно не увезёшь. В зал буду ходить, тренер обещал пропуск достать.

‒ Эх, ‒ мечтательно тянет Паштет, ‒ мне бы перейти в девятый... И спокойно уйду в поход. Мы в Литву, в заповедник на месяц идём, в июле. Там просто сказка...

‒ А ты? ‒ требовательно теребит меня Тома.

‒ А я... ‒ При мысли о надвигающейся осени настроение стремительно портится. ‒ А я в Латвию, а потом на море с родителями. В августе к Пашке, может быть, на Валдай на неделю заеду перед школой.

‒ Давай! ‒ обрадовался Паштет. ‒ За грибами походим, на рыбалку сплаваем.

‒ Тони! ‒ заприметил я проходящего мимо Веселова. ‒ Куда поступаешь-то?

‒ А никуда, ‒ добродушно улыбнувшись, открывает тот секрет. ‒ На завод к отцу пойду, а потом ‒ в армию.

‒ С ума сошёл?! ‒ хором ахнули девушки.

‒ Не-а, ‒ доверительно улыбнулся он. ‒ Я по партийной линии хочу пойти. Надо побыть рабочим, там в партию вступить... А после армии на вечерний в универ поступлю, затем партийную школу окончу. Да что вы так вскинулись-то? Нормальный рабочий как профессор может получать. Да на заводе вообще здорово, мне нравится. У меня отец заготовки под турбинные лопатки формирует, работа очень тонкая, интересная. У нас семейные рабочие династии приветствуются, так что я к нему и пойду на обучение. Всё вообще отлично складывается, со всех сторон. Женюсь, на очередь встану, года через четыре квартиру получу, всё пучком будет!

‒ Карьерист, короче, ‒ пошутил я.

‒ Да нет, ‒ он резко посерьёзнел, ‒ нравится что-нибудь важное делать.

Внезапно, без какой-то очевидной команды, колонна пришла в движение. Музыканты, прервавшись на полутакте, отвязно грянули "Прощание славянки" в джазовой обработке, и беззаботная улыбка вновь прокралась на моё лицо. Мимо проплыл сначала Томин дом, потом ‒ родная подворотня, мы взобрались на вершину Измайловского моста, и впереди блеснула игла Адмиралтейства. Я вскочил на высоченный мраморный поребрик и оглянулся назад.

‒ А меня?! ‒ тут же возмущённо задёргала меня снизу Тома.

Я протянул ей руку и затянул к себе.

Поверхность людской реки, густо текущей к Дворцовой, обильно усыпана разноцветными надувными шарами, портретами членов Политбюро и кумачовыми транспарантами с лозунгами. По осевой линии, возвышаясь, подобно большим жукам над муравьями, медленно ползут установленные на платформах ЗИЛов и ПАЗов изощрённые агитационные инсталляции, вызывая в памяти бразильские карнавалы. Взгляд человека с жизненным опытом легко отыскивает приметы организации: ворота во дворы по маршруту следования надёжно заперты, серьёзные люди с непреклонными лицами на перекрёстках одним своим видом пресекают поползновения сачков уйти вбок. Вперёд, только вперёд ‒ другого нет у нас пути...

Впрочем, предстоящая полуторачасовая прогулка, похоже, никого не тяготит. К выходному добавлен ещё один праздничный день, а дома ждут миски традиционного оливье и сельди под шубой.

Школьная колонна быстро размылась, перемешавшись с другими. Подростки, включив третью космическую, ушуршали в голову колоны и даже дальше, оставив неторопливо гуляющих учителей далеко позади. За разговорами и шутками промелькнула улица Майорова, и впереди, за непопулярным памятником Николаю Первому, показался серый фасад "Астории".

С досадой обнаруживаю, что на ботинке развязался шнурок, и приотстаю, отступив к обочине. Вроде и недолго завязывал, но, когда поднял голову, моей компании и след простыл.

Я заметался по колонне, как пёс, потерявший в толпе след хозяина. Сначала рванул догонять, но на повороте к Дворцовой наткнулся на хвост Адмиралтейского района; развернулся, прошил демонстрацию в обратном направлении и минут через семь наткнулся на неторопливо идущих учителей. Очевидно, они не могли бы нас обогнать... Снова помчался вперёд и скоро тоскливо замер на углу, вглядываясь в проплывающий мимо людской поток. Бесполезно, похоже...

В очередной раз бросил взгляд вдоль колонны и почувствовал, что рядом со мной кто-то встал. Повернул голову, и мои брови удивлённо поползли вверх. Вот тебе на ‒ опять Гадкий Утёнок...

‒ Здравствуй, ‒ храбро выдавила она из себя, чуть задрав вверх подрагивающий подбородок. Половину слова сказала, половину просипела шёпотом и замерла, испуганно поблёскивая из-под вороной чёлки выразительными тёмно-карими глазами.

‒ Привет, ‒ отозвался я и затравленно зашарил по толпе взглядом, выискивая знакомые лица. Мне ещё только слухов о такой подружке не хватало.

Она подождала, пока я вновь взгляну на неё, и сказала:

‒ Тома.

‒ Где?! ‒ воскликнул я, вновь принимаясь озираться.

‒ Я ‒ Тома, ‒ уточнила с лёгкой укоризной.

‒ Да? ‒ Я с изумлением посмотрел на неё. ‒ Везёт же мне на Том...

‒ Хорошо, что ты это понимаешь, ‒ серьёзно покивала она.

Я тяжело вздохнул, расставаясь с надеждой найти в этой сутолоке своих.

‒ Ну пошли, что ли, Тома...

‒ Пошли, ‒ согласилась она обрадованно и попыталась заглянуть мне в лицо.

Я чуть отвернулся, закатывая глаза к небу. Придётся немного потерпеть этого ребёнка... Достал из кармана пластинку цитрусового "Ригли":

‒ Угощайся.

‒ Спасибо, ‒ почти напела она благодарность и, осторожно откусив треть, аккуратно завернула остальное в фольгу и припрятала в карман.

‒ Ты из какого класса? ‒ вежливо поинтересовался для поддержания разговора.

‒ Седьмой "Б", Биссектрисы. А... давай будем дружить?

Я поперхнулся от плавности перехода и скептически уточнил:

‒ Ты же, наверное, в курсе, что мне есть с кем дружить?

Тома посмотрела на меня непонимающе, потом сверкнула белозубой улыбкой:

‒ А-а, ты про эту... Я подожду.

Смешной ребёнок. Я покачал головой:

‒ Долго ждать придётся, так старой девой и останешься.

Она сдержанно улыбнулась и промолчала. Я проворчал:

‒ Как будто что-то знаешь, чего не знаю я. Какая ж ты смешная, девочка моя.

Улыбка стала ярче.

Я с некоторым испугом вгляделся. Да, симпатичная девчонка, и, как я вижу, через два-три года, когда расцветёт, красота её станет как лепесток огня: будет и греть, и обжигать. Но нет, даже этот отблеск будущего меня не соблазняет. И слава богу!

С облегчением выдохнул. Не то чтобы я боялся почувствовать себя старым педофилом. Что-то окончательно сдвинулось в восприятии мира, и для меня эта мелкая уже почти ровесница, а себя я ощущаю умудрённым жизнью подростком, эдаким ходячим парадоксом. Нет, просто не хочу опять попасть в силки запутанных отношений и многослойной лжи. Да здравствует прямолинейная, ничем не замутнённая простота!

‒ Быстрее, бегом! ‒ внезапно заорал в рупор какой-то бешено вращающий глазами тип, и толпа с весельем покорилась команде.

Хватаю мелкую Тому за руку, и мы легко несёмся вперёд, пристроившись за разгоняющимся ЗИЛом с кумачовой композицией "Миру ‒ мир".

‒ Ура! ‒ заорал кто-то во всю глотку.

‒ На штурм! ‒ весело подхватил второй.

‒ А-а-а-а!

Держа портреты и флаги наперевес, толпа с радостным рёвом выметнулась на Дворцовую. Широкие улыбки на раскрасневшихся от пробежки лицах, заливистый женский смех, азартные выкрики детей. Над головой плывут вверх вырвавшиеся на свободу воздушные шарики, и катится под ногами, высыпая мелкие опилки, чей-то оторвавшийся раскидайчик.

‒ Быстрей! Быстрей! ‒ гавкая в рупор, носится вдоль колонны ещё один невысокий человек в тёмном. Его испуганно выкаченные, определённо армянские глаза, кажется, живут самостоятельной жизнью. Разрыв демонстрации перед трибунами и телекамерами ‒ дело серьёзное.

Пробегаем ещё метров пятьдесят разреженного пространства, и колонна, уткнувшись в хвост предыдущей, вновь начинает уплотняться. Людской поток разбивается на несколько ручейков, каждый из которых спокойно тычет между цепочками из редко стоящих курсантов Поповки, приобретая окончательный, пригодный трансляции вид.

Подмёрзшие от длительного стояния в оцеплении морячки заговаривают, пытаясь познакомиться с проплывающими мимо девушками. Вот какой-то старшина с четырьмя шпалами на шевроне обрадованно строчит номерок телефона прямо на ладонь... Бог в помощь, в Полярном с невестами туго.

Совсем рядом на трибуне узнаю властный курносый профиль невысокого Романова, левее выстроились многозвёздные генералы в каракулевых воротниках. Вглядываюсь в кандидата на роль Первого, пытаясь уловить характер. Без толку, за улыбающейся маской не видно ничего, кроме усталости от махания рукой. Взрывающаяся возгласами "ура" радостная толпа волочёт меня дальше.

С удивлением обнаруживаю, что по-прежнему удерживаю тёплую ладошку. Пытаюсь выпустить её на волю, но не тут-то было ‒ ладошка не теряла бдительность ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман куртки, где тут же попыталась свить себе тёплое гнёздышко.

Я расхохотался и посмотрел на мелкую с симпатией. Хорошая девчонка, забавная. Надеюсь, всё у неё сложится хорошо.

Тот же день, 15:05

Ленинград, Измайловский проспект

‒ Старые большевики очень недовольны, ‒ проскрежетала бабушка, щедро накладывая тёртый хрен на упруго колеблющийся студень. ‒ Термидор революции, вот что сейчас происходит. Радует одно ‒ сдохну раньше, чем всё развалится.

‒ Ну мам, зачем ты так? ‒ взволнованно вклинился дядя. ‒ И потом, другие времена, другие нравы.

‒ Нравы... ‒ Рот бабушки поехал в сардонической улыбке. ‒ Без бумажки слова сказать ни один не может. Стыд и срам! Вот, помню, Кирова слушала, так он три часа без бумажки выступал! Зал не шелохнулся! Три часа про развитие резинотехнической промышленности!

‒ Гхы... ‒ подал я голос из своего угла. ‒ Зачем так долго-то? Тем более на такую тему... Краткость ‒ сестра таланта.

‒ А ты цитаты-то не воруй, ‒ живо обернулась бабушка. ‒ Сам мысли формулируй. Цитата ‒ ум дурака.

‒ А это кто сказал? ‒ парировал я.

Папа негромко хмыкнул в бороду, родственники сдержанно засмеялись.

‒ А! ‒ Бабушка безнадёжно махнула рукой, отворачиваясь. ‒ Раньше если человек с трибуны что-то говорил, то он в это верил, по-настоящему верил. Трибуны были! А теперь это ‒ обычная работа, говорильня... А этот, ‒ она кивнула на телевизор, где беззвучно шевелил губами монохромный Брежнев, ‒ даже плохо понимает, что читает. Да и остальные не лучше.

"Ты его ещё через пять лет не видела, бабушка, ‒ подумал я. ‒ Это ещё живчик".

‒ Суслов ‒ бледная моль, ‒ продолжила она анализ, подцепляя вилкой шпроту. ‒ Тоже мне идеолог, ни одной своей мысли не родил. Да он как марксист даже Сталину в подмётки не годится. Косыгин, кроме экономики, ничего не видит и не хочет видеть. Громыко из-за границы не вылезает. Никого живого в Политбюро не осталось. Если только свежую кровь запустить... Кстати, Машеров, говорят, в Белоруссии хорош.

Я справился с обязательной программой ‒ громадной тарелкой неизменно вкуснейшего оливье ‒ и заколебался: бутерброд с сервелатом или отварной язык, раз уж не наливают? Традиционный стартовый шампусик родичи раскатали, даже не взглянув в мою сторону, массандровский мускат тоже пролетел мимо, только ароматом ноздри пощекотал, а оставшаяся рябина на коньяке, пожалуй, для меня сейчас крепковата.

Выбрал язык и начал его пилить, прикидывая так и эдак. Машеров ‒ это, возможно, ресурс. Вот только что я могу для него сделать? Если я буду успешен, тот грузовик и так не встретится ему на дороге.

Дверь распахнулась и впустила громадную парящую супницу с самолепными пельменями. Густой ароматный шлейф заполнил комнату, я сглотнул слюну и просительно протянул маме тарелку. Этот молодой организм ‒ как бездна, в нём без следа исчезает всё, что ни закинь, и ещё требует.

Выступление Брежнева по телевизору закончилось, и дядя, наклонившись, включил звук.

‒ Первомай шагает по планете, ‒ торжественно объявила дикторша начало международного блока.

‒ За праздник! ‒ провозгласил дядя в очередной раз, и хрустальные рюмки, разбрызгивая гранями разноцветные блики, дружно сдвинулись к центру и зазвенели.

Интересно, какая у меня сейчас норма по этанолу?

Понедельник 2 мая 1977 года, день

Карельский перешеек, посёлок Репино

Ловили меня двое. Один ‒ настоящий гигант, с громадной выпяченной челюстью, низким покатым лбом и выпирающими далеко вперёд надбровными дугами. Классический тормознутый акромегал. Мимо него можно было бы попытаться проскользнуть и уйти на скорости, если бы не второй ‒ невысокий и резкий, напоминающий поглаженного против шерсти кота. Этот не заторможён, напротив, быстрые глаза блестят, словно пару минут назад вынюхал дорожку. От него убегать рискованно, пробегать мимо ‒ бесперспективно.

Третий, очень низенький, почти карлик, с мерзкой полоской усиков под характерным носом, не бегал, а, заняв позицию на круглой башенке, возвышающейся над крышей, контролировал участок вокруг дома и сейчас спокойно раздавал сверху команды:

‒ Он не ушёл ещё. Хан, встань в коридор между лестницами и не спи. Котовский, осматривай первый этаж и слушай, он может попытаться через окно уйти. Тут я его винтарём и сниму.

Надо же ‒ Котовский, угадал я с повадками...

‒ Какой винтовкой? ‒ недоуменно переспросил Хан вполголоса у макушки Котовского.

‒ Молчи, идиот, ‒ простонал тот тихо в ответ. ‒ Просто молчи.

Гигант недоуменно пожал плечами, и они вышли. Я с облегчением сменил опорную ногу и чуть-чуть приоткрыл дверцу, увеличивая зону обзора.

Если вырвусь, я этому Хану шоколадку куплю. Ящик шоколадных конфет. "Золотой нивы", её Брежнев, наверное, не зря любит... Только бы ногу не свело...

‒ Эй! ‒ Опять донёсся сверху баритон. ‒ Выходи, не тронем. Отдашь, что взял, и разойдёмся краями. Слово даю!

Ага, уже поверил. Три раза. Вспоминаю, как рыбкой мелькает в синих от наколок пальцах Котовского финка с наборной рукоятью, и меня опять пробирает крупный озноб.

Эти прятки-догонялки начались минут десять назад. Я уже расслабленно нёс потяжелевшую сумку к выходу, когда чуть не столкнулся на повороте с невесть откуда взявшимся Ханом. Да, это его тяжёлую поступь я тогда услышал за углом и был вынужден, наплевав на шум, прыгать через лестничный пролёт и нестись по коридору ко второй лестнице только для того, чтобы обнаружить, что чёрный ход надёжно заперт.

Ну как надёжно... Этот замок даже для такого неопытного взломщика, как я, скорее видимость. Было б у меня хотя бы три минуты...

Мне повезло дважды. Во-первых, они меня пока не видели и ловят сейчас дерзкого мужчину неизвестной степени опасности, а не тощего подростка.

Ну почему, почему я не взял пистолет?! Боже, посмотрите на меня ‒ какой дурак погибает... Сейчас бы ушёл, как белый человек... Взял на мушку, загнал в подпол, заставил вытолкнуть лестницу наверх и, пока они там цирковую пирамиду будут строить, ушёл бы, только хвостиком вильнул ‒ и лови ветер в поле...

Мечты, мечты...

Во второй раз мне повезло, когда, услышав поднявшийся в доме многоголосый шум, я успел тихо подняться по дальней лестнице в ту самую обзорную башенку, что возвышается над третьим этажом, и переползти незамеченным по покатой, норовящей скинуть меня крыше к приоткрытому чердачному окну на другой половине дома.

На этом везение закончилось. Когда я прокрался мимо запертых дверей вниз к прихожей, то обнаружил, что выход уже закрыт на ключ. Метнулся к высокому окну со старинными шпингалетами и услышал быстро приближающийся из глубины дома топот. Всё, на что меня хватило, ‒ это, как в дурном кино, залезть в нижнюю тумбу узенького резного буфета, притворить изнутри дверцу и, извернувшись, застыть в крайне неудобной позе.

В тот момент я не испытывал никаких высоких сожалений по поводу проваленной миссии. Меня переполнил чистый, ничем не замутнённый животный страх. Молодому телу просто хотелось жить, и это желание легко смело всё. Я не понёсся наугад с криком ужаса лишь оттого, что не мог рассчитывать на ослабевшие ноги. Поэтому я замер, как замирает в траве детёныш антилопы, почуявший поблизости голодное рыканье рыщущего прайда.

Жадно, словно от этого зависело, обнаружат меня или нет, приник к узкой замочной скважине.

Сначала мимо пробежали широченные бедра Хана и махом прошлась громадная ладонь с неестественно длинными пальцами. "Мама дорогая, ‒ оценил я размеры, ‒ да он же одной кистью может взять меня сверху за темя и поднять!.. Сейчас рванёт дверцу..." ‒ пронзила молнией догадка, и я, оцепенев, познал, что шевеление волос на голове ‒ это не метафора.

Не успело сердце, бухнув под горлом, погнать в виски следующую шумную волну, как в узком тоннеле перед глазом появился, пугая первобытной красотой, нервно жаждущий моей крови клинок. Он огляделся, нашёл мой расширенный зрачок и вогнал в него острый блик, а затем нырнул вниз, волоча за собой руку второго подручного. На короткий миг она замерла неподвижно, давая себя рассмотреть: сквозь густые клочковатые заросли волос, отвратительно жёстких и рыжих, проступила не оставляющая надежд на милосердие вязь наколок. Ослабев, я хотел глухо простонать, но мне повезло ‒ воздуха в лёгких уже не было.

Прерывисто, не заботясь о шуме, втянул в себя жаркий, наполненный пересохшим столярным клеем воздух. Когда круги перед глазами улеглись, опять приладился к скважине, в глубине души надеясь, что самое страшное уже увидено.

Не-эт! Всё предыдущее поблекло, когда я увидел предвкушающий оскал Сомосы. Ясно, абсолютно вне всяких сомнений понял, что смерть моя лёгкой не будет, и подавился ещё одной волной ужаса.

‒ Нету, ‒ с грустью констатировал Сомоса неожиданно глубоким баритоном. ‒ Хан, стой здесь, а ты ко второму выходу ‒ и слушай. Я на самый верх.

‒ А может...

‒ Нет.

‒ Сомоса, опасно.

Недокарлик грязно выругался и негромко согласился:

‒ Хорошо, проводи. Только брать живым. Надо выяснить, откуда про тайник узнал.

Они ушли направо, к лестнице и куда-то вверх, а я остался в паре метров от Хана, пытаясь унять гулкие удары сердца и понять, что делать и где допустил ошибку.

Детская самонадеянность, бесшабашность ‒ вот что это такое. Глупая вера, что всё само собой сойдётся. Опять забыл, что не вмонтированы ещё тормоза в эти недозревшие мозги. Надо на будущее учесть... Если оно у меня будет. Если выберусь живым из логова "Хунты" ‒ самой дерзкой банды Ленинграда этого периода, промышляющей грабежами и налётами на готовящихся к выезду евреев.

Скудные данные об этом объекте я насёрфил из дедка-пенсионера. Остальные участники той драмы уже давно вовлечены в круговорот веществ в природе и сейчас распускаются по весне почками и зеленеют травкой. А старый оперативник даже треть века спустя сохранил восхищение хитроумностью тайника, который главарь "Хунты", Сомоса, самолично соорудил и долго использовал в своём загородном доме.

Моё внимание среди небольшого числа похожих тайников этот привлёк именно качеством исполнения. Я предположил, что какой-то специальной охраны в отдельно стоящем особняке быть не должно.

Её и не было. Я провисел на деревьях почти два часа, запоминая и перепроверяя положение занавесок на окнах, ‒ за это время не дёрнулась ни одна. Когда я перелез через глухой двухметровый забор, во дворе было тихо и безлюдно. Поковырял отмычкой в замке, нащупал нужный рычажок и потянул ‒ дверь беззвучно приоткрылась. Я скользнул в проем и прислушался. В доме царила мёртвая тишина.

На всякий случай я прошёлся по нему, прислушиваясь и изучая расположение, последнее меня чуть позже и спасло. Ни-ко-го.

Поднялся на чердак, к третьей слева массивной балке, и нащупал на стороне, обращённой к крыше, два чуть выступающих "сучка". Потянул за них в разные стороны, и, тихо щёлкнув, почти полутораметровый участок древесины отошёл вниз, обнажая выдолбленное нутро объёмом с хороший чемодан.

Я посветил фонариком и тихо присвистнул. Натуральный сим-сим... Ну вот куда ему столько?

Ладно, ювелирка мне на фиг не нужна... Хм... А вот крупные бриллианты без оправы ‒ это неплохая идея, богатство в очень высокой концентрации. Однокаратник хорошего качества, а это камешек с ноготь мизинца, сейчас должен стоить три ‒ пять тысяч долларов. Очень удобно ‒ на таможне не звенит и легко меняется на наличку в любой крупной столице без ненужного любопытства со стороны покупателя. Хотя сейчас металлодетекторов на границах ещё нет, звенеть нечему...

Я высыпал поблёскивающие гранями конусы на ладонь и пересчитал. Четырнадцать. Чистоту и наличие включений, конечно, сам не определю, но огранка качественная и размер хороший ‒ от одного до двух, может, даже чуть больше, карат. За пяток таких камней можно весь этот огромный старый особняк купить.

В хозяйстве пригодятся, и я отправил их в пакет, а пакет ‒ в карман.

Рубли и валюта лежали порознь, стопками аккуратно перевязанных бечевой пачек. Доллары, фунты стерлингов, финские и германские марки, итальянские лиры... Даже йены есть!

Я заколебался. В общем-то я шёл сюда за рублями, и надо мне немного, пару тысяч до осени перехватить.

С другой стороны, кто знает, как планы мои изменятся, они же не в камне высечены... Запас карман не тянет... Да и не сиротку из детского дома обношу... Уговаривая себя таким образом, утрамбовал в сумку, не особо разбирая, разноцветных бумажек и, помучившись, защёлкнул фальшбалку. С облегчением выдохнул, написал красным фломастером на стропиле: "Храните деньги в сберегательной кассе" ‒ и, довольный собой, пошёл вниз. А спустившись на площадку второго этажа, вдруг понял, что сейчас из-за угла выйдет кто-то по-настоящему крупный...

Я ещё раз поменял опорную руку и ногу и стал думать, как буду выбираться из ловушки. Никаких "Один дома", боже упаси. Чистый дёр на скорости. Моя лёгкость и тренированность против резкости и выносливости Котовского. Сумку при плохом раскладе придётся бросить, не до жиру...

Приоткрыл дверцу и прислушался. В коридоре жалобно поскрипывают, прогибаясь под переминающимся Ханом, половые доски. Вот он что-то спрашивает громким шёпотом у осматривающего гостиную Котовского, тот рассерженно шипит в ответ.

Выползаю из спасительной тумбы, с трудом разгибая перенапрягшееся тело, встряхиваю затёкшие ноги и медленно, на уровне колен, поверх пухлого сиденья кресла, выглядываю из-за угла.

Можно! Два бесшумных шага, неторопливых ‒ чтобы не потревожить воздух, и я скрываюсь за другим углом, приблизившись к окну. Чутко прислушиваясь к происходящему всего в десяти метрах от меня, осматриваю незнакомые шпингалеты и соображаю, как они действуют. Ага, вот здесь надо потянуть...

Лёгкий скрип оконной петли чуть не разорвал мне сердце. Я обмер, превратившись в одно большое ухо. Услышали?

Чистый воздух свободы из открытой створки зовёт плюнуть на осторожность и полететь напролом стремительным ветром. Я с большим трудом переборол этот порыв. Отступать буду медленно и неторопливо.

Звуки возни в глубине дома не изменились. Глубоко вздохнул пару раз, вентилируя лёгкие, и, пересев с беломраморного подоконника на жесть водоотлива, плотно прикрыл за собой раму. Всё, я на улице!

Спрыгиваю на мягкую землю и перекатываюсь. Пригнувшись, крадусь вдоль облицовки фасада и, завернув за угол, обессиленно прислоняюсь к стене. Теперь, даже если они выскочат в ту или иную дверь, меня сразу не увидят, а я их услышу.

Отираю с раскрасневшегося лица пот и пытаюсь вспомнить подсмотренное с деревьев расположение построек. Верчу в уме получившуюся картинку, прикидывая мёртвые зоны для башенки наверху. Таких, чтобы незаметно отойти от дома к забору, похоже, нет. Придётся рисковать.

Так, эту сторону первого этажа Котовский уже осмотрел... Медленными плавными шажками отхожу от стены и провожу взглядом по окнам. Никого. Ещё четыре шажка от дома, и я осторожно выглядываю из-под крыши на башенку. В ней никого не видно... Нет, вообще никого нет.

Хм... Оно и верно, там окна для Сомосы высоко сделаны, ему табуретка бы понадобилась... И где же он?

Чутко вслушиваясь, продолжаю вполоборота медленно отступать от дома в глубь двора, под прикрытие построенного из шлакоблоков гаража. На коньке крыши тоже никого не видно...

Хитрый карлик! Я встревоженно крутанулся, озираясь вокруг, и, плюнув на осторожность, рывком ушёл за гараж.

Ну здравствуй, забор! Оглядываю его, примеряясь. Закинул за спину сумку, поддёрнул ремень поудобнее.

Прямо за спиной пронзительно заскрипели ржавые петли. Чувствуя, как обрывается всё внутри, резко подпрыгиваю, оборачиваясь к гаражным воротам за спиной. Глаза выхватывают быстро растущий тёмный проем и выступающую из него на солнечный свет человеческую фигуру. В горле мгновенно пересохло, и отчаяние парализовало меня.

Четвёртый был с меня ростом и похож на паучка ‒ хлипкий, с непропорционально длинными худыми ручками и ножками. Голова башней сидит на коротком бочкообразном теле почти без шеи, над скошенным подбородком в окружении бесцветного пушка тонко кривится неуверенная улыбка. Из-за роста я чуть было не принял его за ровесника, но у подростков не бывает такого липкого, ощупывающего взгляда усталых глаз.

На секунду мы оба замерли от неожиданности, затем, переборов ужас, я резко шагнул вперёд и с силой втолкнул его обратно в гараж. Тщедушное тело молча улетело в сумрак. Я закрыл дверь на засов и передёрнулся, сбрасывая след от приставучего взгляда.

Короткий разбег, прыжок, цепляюсь руками за верх, легко вздёргиваю себя на забор. Закинув ногу, на мгновение замираю, окидывая взглядом по-прежнему тихий, безмятежный двор, и покачивающаяся на ветру сосновая ветка колко тычется мне в затылок. Спрыгиваю на упругий мох и тут же резко стартую в глубь редкого сосняка, наращивая расстояние между собой и "Хунтой". Напитанный хвоей воздух омывает чистыми струями лицо и смывает пережитой ужас. Бегу, ощущая лбом, щеками тепло солнца. Живой!

Вторник 3 мая 1977 года, вечер

Ленинград, Театральная площадь

Я отошёл от бассейна "Дельфин" и, миновав монументальный Дом культуры, свернул правее, к Театральной площади. Прямоугольник спортивной сумки через плечо как бы намекает возможным наблюдателям на то, что ребёнок идёт с тренировки. Внутрь я уложил мокрую мочалку с мылом и плавки с шапочкой.

Перестраховка? Возможно. Но иногда лучше перебдеть, уж я-то теперь знаю...

Энергично прошагал мимо Кировского театра в сторону Никольского собора и, поднявшись по ступенькам на углу, зашёл в кафе-столовую. Любовно оглядел разнообразие аппетитной выпечки: песочное кольцо с присыпкой из жареного арахиса, покрытая ровной тёмно-шоколадной глазурью песочная же полоска со слоем повидла, румяные сочники, слоёные пирожки с ароматным фаршем... Глаза разбегаются. Выбрал в итоге "Столичный" салат с крупными кусками отварной говядины и удивительно вкусным, как я уже успел выяснить, майонезом, ромовую бабу с изюмом и традиционный кофе с молоком из высокого бака.

Встал к круглой стойке у окна и приступил к неторопливой трапезе, время от времени с ленцой поглядывая на копошение народа вдоль театрального фасада.

Минут через семь к левому крылу Кировского, всего метрах в пятидесяти от кафе, плавно подплыла, притягивая к себе взгляды спешащих театралов, вызывающе шикарная, идеально вымытая, глянцево-чёрная машина с дипломатическим номером на красном фоне и флажком США на капоте. Выдержав длинную паузу, задняя дверца плавно отошла, из неё тяжело выбрался Колвер Глайстин и с заметной ненавистью, вызвавшей у меня тихий смешок, обозрел окружающие его по-имперски пышные здания театров.

То, что генерального консула должны пасти, ‒ не вопрос. Но вот обнаружить в людской сутолоке разведчиков службы наружного наблюдения...

"Мышку-наружку" надо уважать. Спец может утром валяться "пьяным" у помойки, а вечером танцевать на балу; часами прикладываться к всё той же кружке пива в замызганной забегаловке и артистично растягивать в шикарном ресторане отведённую на мероприятие сумму. Нудная, монотонная работа, из месяца в месяц ждать и догонять, не имея ни малейшего шанса узнать смысл той игры, в которую вовлечён. Успех воспринимается как должное, редкие неудачи ‒ ЧП. Героическая махра контрразведки... За всё время существования "семёрки" в ней не было ни одного предателя. А ведь раскрыть методы советской наружки ‒ голубая мечта всех действующих против нас разведок.

Эта работа ‒ командная игра. Объект ведут сыгранной группой, члены которой постоянно взаимодействуют, меняясь местами и стилями работы, передавая то по цепочке, то идя параллельно, то навстречу или иногда даже лидируя.

Вести разведчика силами менее пяти-шести человек бесперспективно, опытный оперативник их быстро вычислит, а это провал для наблюдателей. Малыми силами можно успешно вести только ничего не подозревающего рассеянного человека. Настоящая же слежка ‒ это очень непростое занятие, требующее чётко организованной команды из минимум десятка толковых контрразведчиков, мужчин и женщин.

Я медленно отпил уже подстывший кофе и бросил поверх поднесённой ко рту чашки небрежный взгляд в окно, начиная тренировку недавно подтянутого умения контрнаблюдения. Сейчас посмотрим, смогу ли определить в этой суете наблюдателей.

М-да... Можно было обойтись и без умения... Колвера демонстративно ведут к театру коробочкой ‒ построением, призванным не скрыть наблюдение, а, напротив, выставить его на обозрение, отпугивая возможного контактёра. Так же демонстративно в десяти метрах от машины с флажком стали отираться два спортивных молодых человека в одинаковой одежде. Похоже, контрразведка проводит какую-то операцию, прерывая на последнем рубеже возможную утечку информации. Вероятно, блокируют какого-то инициативника, подготовленные агенты с консулом не контактируют.

Следующая пришедшая мысль заставила поперхнуться, и я засипел, закашлялся, потом полез в карман за платком и промокнул выступившие слезы, чувствуя на себя взгляды окружающих. Вот тебе и умение, мать-мать-мать, профессионалом себя ощутил...

Меня? Блокируют от меня?!

Да нет, прибредилось, наверное... Придёт же такое в голову...

Всё ещё время от времени покашливая, в попытках выбить из себя застрявшую где-то в трахее каплю кофе, отвернулся от окна и стал доедать, уже без всякого аппетита, "Столичный" салат.

Поперхиваться-то зачем было?! Главное, машина прибыла в указанный интервал времени, запарковалась на нужном месте капотом к театру, а с левого запястья Колвера свисает, покачиваясь на ремешке, театральный бинокль ‒ сигнал успешного снятия закладки.

В принципе достаточно было и одной машины, Колвера я припахал по приколу. Попросить, что ли, в следующий раз, чтобы он прошёл по Невскому в высоком цилиндре в цветах штатовского флага? Как бы среди оперативников ЦРУ падеж от смеха не произошёл...

Поставил в уме Фреду и Синти по жирной "пятёрке". Молодцы, ей-богу, молодцы. Заметили, поняли, смогли правильно среагировать. Приятно работать с профессионалами, их можно просчитать.

Догрыз белую помадку с ром-бабы, влил в себя остатки кофе и направился к выходу. Итак, первая порция кристально чистой правды ушла в ЦРУ. И на этом я останавливаться не собираюсь, благо конспиративный канал теперь налажен. Правда, правда и ничего, кроме хорошо подобранной правды, ‒ нет более надёжного инструмента для достижения своих целей.

Пятница 6 мая, день

Ленинград, Польский сад

Однорукий алкоголик проводил меня на седьмой круг предельно благожелательным взглядом. Мы уже неплохо представляем распорядок дня друг друга. Он, ящером выползающий на первое весеннее тепло из сумрака коммуналки, ежедневно внимательно наблюдает за моим втягивающим циклом, благо больше наблюдать тут не за чем, а я, раз за разом пробегая мимо, хорошо знаю его основной цикл.

Присев на изрезанную низенькую скамейку у задней стены разваливающегося особняка Державина, он первым делом достаёт из-за пазухи потёртого длиннополого пальто мерзавчик "Столичной" и, взболтав, смотрит сквозь него на небо, словно одному ему доступным методом проверяя процентное содержание альдегидов в спиртовом растворе. Удовлетворившись, ловко прикусывает коренными зубами язычок фиолетовой крышечки и резким рывком бутылки вниз сдёргивает её с горлышка, а затем отплёвывает в стоящий рядом куст старой сирени, присоединяя к солидной куче подружек. Секунд на пять замирает, вглядываясь в мой бег, одобрительно чему-то кивает, затем достаёт из кармана пальто гранёный стакан и наполняет примерно на треть. Решительно, как лекарство, забрасывает внутрь и, не закусывая, откидывается на спинку скамейки, блаженно щурясь. Выждав минут пять, а я обычно к этому времени начинаю растяжку, вытягивает из матерчатой сумки свёрток с ещё тёплыми чебуреками и начинает обед, время от времени дозаправляясь из бутылки. Когда я перехожу к прессу, он, как правило, уже достигает нирваны и, откинув голову назад, незряче смотрит поверх крыши напротив.

Сегодня он достиг этой стадии раньше обычного ‒ я поставил себе задачу довести пробежку до пятнадцати кругов, поэтому чебуреки пошли в ход, пока я ещё пыхтел, ускоряясь на последних трёх кругах, а в дрёму он впал аккурат к приседаниям.

Мой залёт в Репино меня напугал, серьёзно напугал. Вчера в гастрономе, поставив Тому в очередь в отдел, отошёл к кассе и внезапно ослабел в ногах, мельком увидев размытую татуировку на заросшем рыжей шерстью тыле чьей-то кисти, и лишь через пару секунд рисунок сложился в штурвал. За эти две несчастные секунды я успел чуть провалиться на шаге из-за дрогнувшего колена, задохнуться и глубоко вдохнуть, почувствовать удар сердца по адамову яблоку и вспыхнувшие жаром щеки. А сегодня ночью во сне пришёл четвёртый, бесцветный, словно отбракованный снимок, недодержанный в проявителе начинающим фотографом, и предвкушающе мне улыбнулся. Я проснулся, изогнутый дугой, в воздухе над кроватью, и потом долго успокаивал грохочущее на всю квартиру сердце.

Прошёл по краю, чудом...

Не готов я ещё к таким эскападам. Да и на фиг они не нужны, особенно здесь, в СССР, где я свой, родной и моя милиция меня бережёт. А вот на Диком Западе мне придётся первое время плавать у дна и рисковать. Поэтому надо за оставшиеся четыре-пять месяцев поставить себе хоть минимальную самооборону, с учётом того, что я сейчас быстрый, но лёгкий. Решено ‒ подтягиваю себе бой.

Приняв решение, я повеселел и, неторопливо наклоняясь к заброшенной на спинку скамейки ноге, уже со спокойной душой вернулся к короткому тексту следующего письма. Ничего особого, наработка авторитета, пока у меня ещё есть для этого материал, да попытка проложить ложный след. Мол, дорогой товарищ Григоренко, 13 июля в Нью-Йорке внезапно случится отключение электричества на двадцать пять часов и будет очень-очень мутно. Вашим коллегам из Первого главного управления ничего в федеральных агентствах взять под шумок не надо? А 27 августа в центре электронной разведки, что, как вы знаете, расположен на трёх последних этажах посольства США в Москве, серьёзно полыхнёт, да так, что сверхсекретная документация АНБ разлетится по соседним улочкам ‒ готовьте батальон энтомологов с сачками.

Улыбаясь, формулирую в уме причину предстоящих происшествий:

"...как вероятный косвенный результат наших запланированных воздействий в иных сферах.

Искренне Ваш, Квинт Лициний Спектатор".

Представляю, как КГБ будет выискивать маленьких зелёных человечков, и настроение ползёт вверх, словно столбик термометра в последние дни. Теперь, даже если как-то меня локализуют, то пять раз подумают, прежде чем лезть, и будут особо деликатны. Но лучше всё же до этого не доводить...

Суббота 7 мая 1977 года, утро

Ленинград, Красноармейская улица

‒ Мне! ‒ Пашка попытался откинуть пас, но Валдис вовремя прервал нашу "стеночку", и красно-синий резиновый мячик заметался в мешанине азартно сучащих ног, а потом отрикошетил за куст акации.

Быстроногий Ара первым вывалился из распадающегося кубла тел и успел протолкнуться дальше, а затем коряво прострелил вдоль ворот. Мячик по какой-то нелепой, совершенно не футбольной траектории заскакал по двору, наткнулся на Семину голень и влетел в наши ворота, аккурат между моей правой ногой и изображающей штангу сумкой.

‒ Да что ж вы кучей-то за мячом носитесь, как стадо оленей?! ‒ раздосадованно заорал я своим. ‒ Шире играйте, в пас!

‒ Ребята! Автобус пришёл! ‒ Из-за угла вынырнула Ирка и призывно замахала рукой.

‒ Три-три, ‒ подвёл итог распаренный Валдис и, подхватив мяч, устремился к месту посадки.

Около закрытых дверей бело-синего лобастого пазика вскипела весёлая толчея с повизгиваниями и подталкиваниями, пока Эриковна, возвысив голос, не навела видимость порядка:

‒ Сначала девочки! Мальчики, отойдите от дверей!

Я со вздохом сожаления отошёл от занятой в нелёгкой борьбе позиции у створок. План занять место для Томы провалился.

Водитель открыл двери, и девчонки радостной гурьбой ввалились в автобус.

‒ По трое на сиденье! Два первых сиденья не занимать! ‒ продолжала раздавать руководящие указания классная, стоя у передней двери в компании с Соломоновной и незнакомой сухощавой старухой.

Наконец запустили и нас. Зашёл одним из последних, и давно забытая смесь запахов тут же атаковала меня: авангардом шла тяжёлая резиновая нота, тянущаяся от запасного колеса под сиденьем, поверх плыл аромат горячего замасленного металла, на заднем плане витали оттенки поролона и кожзама.

Такие неожиданные встречи с упрятанными глубоко в памяти чёрточками детства по-прежнему вызывают на моем лице мечтательную улыбку, будь это стакан виноградно-яблочного сока за двенадцать копеек в гастрономе на углу, коллекция кулинарных рецептов на отрывных листках календаря или вот уже четвёртый месяц любовно выращиваемый Паштетом кристалл медного купороса в пол-литровой банке на подоконнике. Вот и сейчас я глубоко вдохнул, узнал и не сдержал счастливой улыбки.

Всё так же улыбаясь, плюхнулся на драное сиденье рядом с Семой и посмотрел на прижатую к окну Зорьку ‒ она по-прежнему общается со мной демонстративно холодно. Как-то надо уже положить этому конец...

Сёма извернулся и вытащил из спортивной сумки какую-то папочку, любовно достал оттуда пожелтевший листок и закричал на пол-автобуса:

‒ Девчонки, что я принёс! Вам интересно будет. ‒ Он помахал бумажкой.

Шум чуть-чуть приутих, и Резник начал читать:

‒ Памятка беременной колхозницы, тысяча девятьсот тридцать шестого года издания.

Автобус грохнул хохотом.

‒ Так... Вот пункт три любопытен: "Тщательно следить за чистотой своего тела, белья и одежды. Мыться в бане не реже трёх раз в месяц". ‒ Он с победным видом оторвался от листка и обвёл взглядом весело ржущих одноклассников. ‒ Девчонки! Вот ещё для вас: "Необходимо носить панталоны"...

Автобус резко дёрнулся, под днищем что-то заскрежетало, проворачиваясь, и рустированный фасад школы поплыл назад.

‒ Дай посмотреть. ‒ Я отнял у Семы листок и с завистью повертел. Настоящий раритет, чего стоит один выразительный рисунок колхозниц, с шайками идущих к деревянной бане. ‒ Клёво, ‒ оценил я. ‒ Береги.

‒ Угу, ‒ откликнулся Сёма, ‒ я такие собираю. У меня есть ещё "Наставление по РККА по использованию противогазов для лошадей" и, звезда коллекции, "Происхождение клеток из живого вещества" Лепешинской!

‒ О, знатный труд. Предисловие должно быть интересным...

‒ А то! Сейчас, я некоторые фразы наизусть выучил. ‒ Сёма повернулся в Зорьке: ‒ Свет, ты знаешь, что "пока есть капиталистическое окружение, укрепление советской социалистической идеологии является важнейшей задачей работников науки? Вот почему мы должны ещё и ещё раз внима-а-ательно посмотреть, не гнездится ли идеализм где-нибудь в забытом уголке науки".

Зорька внимательно посмотрела на него и ласково констатировала:

‒ Дурачок.

‒ Почему дурачок? ‒ чуть растерянно протянул Сёма.

‒ Подрастёшь ‒ поймёшь, ‒ безапелляционно отрезала Зорька и отвернулась к окну.

Сёма покосился на меня:

‒ Не в духе... С чего бы? Или, точнее, с кого бы?

Света чуть слышно фыркнула в стекло.

‒ Да, ‒ живо развернулась сидящая наискосок Кузя. ‒ Я бы, Соколов, на месте Светы уже семь шкур с тебя спустила.

Сидящий бок о бок с Кузей Паштет завёл глаза к потолку, что-то быстро соображая, потом просветлел ликом и продекламировал:

‒ Если б я была кингиха, спичит фёрстая герлиха... Ой...

Попытка Кузи шлёпнуть его по плечу совпала с резким поворотом автобуса и трансформировалась в неожиданные объятия, из которых одна вышла вполне собой довольная, а второй ‒ заметно сконфуженный и порозовевший.

‒ Обними сосед соседку, а теперь наоборот, ‒ засмеялся Сёма. ‒ Пользуйтесь моментом, товарищи, осталось всего семь поворотов...

Автобус весело катил к Пулковским высотам.

Начало мая выдалось почти по-летнему тёплым. Солнце ласково щурилось нам с бледно-голубого неба, а лёгкий ветерок взбегал по склону и приветливо теребил детские вихры и косички. Юго-запад высоты под нашими ногами уже ощетинился ёжиком светло-салатовой зелени, поверх которой густыми частыми мазками, совсем по-вангоговски, желтели головки одуванчиков. Вдали, за широким распаханным полем, поверх вязи распускающихся веток широким фронтом заняли позиции аккуратные белые кубики новостроек.

Эриковна с трудом, срывая голос и гневно поблёскивая линзами, согнала разгулявшийся на свободе молодняк в тесную группку, в центре которой, окружённая пустотой, стояла, уперев взгляд в землю, незнакомая старуха.

Ну как старуха... Высушенное временем волевое лицо, жёсткая пакля седовато-рыжих волос и допотопное пальто с очень крупными пуговицами. Ещё пару месяцев назад я бы сказал "женщина в возрасте", но сейчас этот термин я стал использовать для классной, которой только что стукнуло сорок. Эта же была на поколение старше.

‒ Так! ‒ хлопнула Эриковна в ладоши. ‒ Сегодня, в преддверии Дня великой Победы, мы проведём здесь, на Пулковских высотах, урок мужества. Будьте серьёзны, пожалуйста. ‒ Она обвела нас строгим и одновременно просящим взором. ‒ Нам повезло, сегодняшний урок мужества с вами согласилась провести Светлана Николаевна. Тридцать пять лет тому назад она была в числе защитников Пулковских высот, а сейчас работает в музее истории города... Паша, что ты там такое интересное делаешь?!

Паштет быстро спрятал за спину почти законченный венок из одуванчиков, на который уже пару раз с лёгкой благосклонной улыбкой косилась Ирка, и замотал лобастой головой:

‒ Ничего, Зинаида Эриковна, слушаю.

‒ Вот и слушай... Прошу вас, Светлана Николаевна. ‒ Классная сделала пару шагов назад, присоединившись к до сих пор пытающейся отдышаться после тяжёлого подъёма Соломоновне.

Старуха оторвала наконец глаза от земли, провела по кругу тяжёлым взглядом и уставилась куда-то поверх голов, словно пытаясь подобрать слова для первой фразы, а потом неожиданно выстрелила вопросом:

‒ Вы знаете, какая главная улица в нашем городе?

‒ Невский, Невский, Невский... ‒ полетело удивлённо вразнобой.

‒ Да... Есть такое мнение, ‒ протянула Светлана Николаевна и взмахнула рукой в сторону видневшейся вдали окраины города. ‒ Но по мне, так главная улица идёт вон там, за полем, от "Дачного" к "Сосновой Поляне". Проспект Народного Ополчения. Город ‒ это, прежде всего, его люди. Многие тогда ушли в ополчение, ушли, и почти никто не вернулся. Ленинград обеднел на них... Вот об этих людях я и хочу вам сегодня рассказать.

Она чуть помолчала, потом с горечью выплюнула:

‒ Война эта проклятущая... Сожгла золотой фонд страны ‒ забрала лучших, тех, кто стоял насмерть в обороне и первым шёл в атаку. Погибло девять из десяти сознательных строителей коммунизма... А они были предназначены не для этого! Они должны были нести идеи коммунизма дальше, возмужав, воспитать следующее поколение настоящих людей. Но их не стало... Эта прореха не заросла до сих пор, даже за треть века. И ещё неизвестно, как это нам икнётся... ‒ И она заговорила, вколачивая каждое слово, как сваю: ‒ В дивизиях народного ополчения самые тяжёлые потери были среди членов партии и особенно среди партийных работников. За первые недели боев состав комиссаров, парторгов и комсоргов полностью сменился по несколько раз. Вчерашние секретари райкомов, парторги цехов погибали, поднимая цепи, погибали, ведя сводные группы на закрытие вражеских прорывов, погибали, прикрывая отход раненых... Это страшные, невосполнимые потери.

Прикрыла на пару секунд глаза, сглотнула и продолжила уже спокойным размеренным голосом:

‒ А ополчение действительно было народным. Оно названо так не ради красного словца. В первые же дни войны в военкоматы города явились более ста тысяч добровольцев. Люди буквально осаждали военкоматы, требуя зачислить их в действующую армию. Улицы, площади перед военкоматами были забиты людьми. Никого из нас на войну не "гнали". Наоборот, часто гнали из ополчения. Учёных, высококвалифицированных специалистов и рабочих оборонных предприятий буквально за руку вытаскивали из строя и отправляли назад. Люди скандалили, требуя отправить их на фронт. Вдумайтесь в это ‒ требовали отправить под пули, бомбы и снаряды! ‒ Она помолчала, уйдя на какое-то время в себя, потом досадливо встряхнула сединой и горько добавила: ‒ И я не уверена, случись война сейчас, будет ли военкоматы осаждать такое же количество добровольцев... А эти люди знали, что и почему они защищают! И были готовы умирать за это! Вот ты, ‒ она неожиданно ткнула пальцем в Армена, ‒ скажи, когда ты станешь взрослым?

‒ Когда школу закончу. ‒ Ара от волнения пошёл пятнами.

‒ Нет. Неверно. Ты станешь взрослым не тогда, когда получишь табель со школьными оценками, и даже не тогда, когда затащишь первую девчонку в постель. ‒ Армен горячо вспыхнул. ‒ Нет. Ты станешь взрослым тогда, когда найдёшь в этой жизни то, за что готов умереть.

Я опустил запылавшее от стыда лицо к земле.

‒ Люди той эпохи были взрослыми, ‒ сказала она твёрдо.

‒ А нашей эпохи? ‒ пискнул кто-то из девчонок.

‒ Деточка, ‒ усмехнулась старуха снисходительно, ‒ да вы вообще в неэпоху живете.

‒ Это как? Почему? ‒ полетело с разных сторон.

‒ Ну... ‒ протянула Светлана Николаевна, ‒ может быть, потому, что не имеете общей мечты? Наша мечта о коммунизме, глядя из сейчас, была наивной. Мы думали, что коммунизм ‒ это трёхразовое питание, чистая простыня на койке и возможность сходить раз в месяц в кино. Смешно, правда? Но мы мечтали об этом не для себя, а для всех. И верили, что это будет достигнуто благодаря нашему труду, возможно, даже при нашей жизни, и были готовы за это умирать. Не за трёхразовое питание умирать, а за возможность самим создавать это будущее! А у вас есть общая мечта, за которую вы готовы умирать? Своё видение будущего? Пока этого нет, у вас нет шанса на создание своей эпохи.

На какое-то время над нами повисла задумчивая тишина, лишь со стороны аэропорта доносился приглушенный рёв прогреваемых самолётных двигателей. Потом Светлана Николаевна продолжила:

‒ За два первых месяца войны в дивизии народного ополчения ушло более ста тридцати пяти тысяч добровольцев. И это без учёта тех, кого призвали в соответствии с призывными планами военкоматов. К ним добавьте ещё девяносто тысяч человек, которые не дошли до фронта, но были готовы принимать участие в уличных боях, если бы фашисты прорвали рубеж Пулковской обороны и вошли в город. Об этом мало известно, но когда здесь, на Пулковских высотах, шли ожесточённые бои, в городе формировались новые батальоны добровольцев, предназначенные для ведения уличных боев. В связи с острым дефицитом вооружения на складах этих батальонов лежали охотничьи ружья, немного гранат, бутылки с зажигательной смесью, кинжалы и пики... В состав этой последней линии обороны брали добровольцами уже и женщин с подростками. Вдумайтесь! ‒ воскликнула она горячо, и голос её зазвенел. ‒ Женщины и подростки, готовые воевать на улицах своего города с фашистами кинжалами и пиками! Да немцам просто повезло, что они не вошли в город, Сталинград был бы здесь! Они бы никогда не получили Ленинград! Никак!

Ветерок шевельнул мне волосы на затылке. Или не было ветра?

‒ А теперь посчитайте сами: население города составляло около трёх миллионов. Мужчин ‒ половина. Из них вычтите детей и стариков, мобилизованных в кадровую армию и тех, кого просто не отпустили с заводов на фронт как незаменимых специалистов. Получается, что каждый третий мужчина ушёл добровольцем на защиту своего города. Вот так-то, детки... Каждый третий! Добровольцем! Готовый умереть! Вот что такое был мой Ленинград. ‒ Она с какой-то тоской и недоумением обернулась и посмотрела на город вдали, потом глуховато продолжила свой рассказ: ‒ Проблем было много. Даже не недостаток вооружения ‒ худо-бедно, но дивизии оснастили и пулемётами, и артиллерией, и связью, а острая нехватка кадровых командиров, знающих, как организовать ведение боевых действий. В среднем на полк приходилось по три кадровых офицера, их выгребали по сусекам. К примеру, командир моего стрелкового полка пришёл с должности командира дисбата округа. Хороший командир оказался, воевал с выдумкой, мог и сам, когда надо было, пойти в атаку. А после войны делал "Войска дяди Васи". Знаете, что это такое? ‒ улыбнулась она.

‒ Знаем, ‒ откликнулся я. ‒ Кто не знает, расскажу.

‒ Во-от... ‒ продолжила Светлана Николаевна. ‒ Дядя Вася ‒ это тот самый командир третьего полка первой дивизии народного ополчения Василий Филиппович Маргелов, первый командующий ВДВ. Было принято решение, ‒ возобновила она рассказ, ‒ формировать из добровольцев, тех, кого не могла принять по штату кадровая армия, дивизии народного ополчения. По мере формирования они отправлялись на фронт навстречу врагу. Всего в Ленинграде было сформировано десять дивизий народного ополчения. Это не считая отдельных более мелких частей ‒ например, было сформировано, преимущественно из спортсменов, несколько десятков отдельных разведывательно-диверсионных рот и батальонов, которые подолгу действовали в тылу врага. И все дивизии ‒ все! ‒ воевали беспримерно героически. Приведу ради примера свидетельства из донесений и дневников фашистских генералов. ‒ Она вытащила из кармана листок и зачитала: ‒ Командование пятидесятого армейского корпуса, наступавшего на гатчинском направлении, так характеризовало советские войска: "Многие воинские соединения то ли по убеждению, то ли под давлением комиссаров сражаются очень хорошо и сопротивляются до полного их уничтожения". А фашистский генерал Шмидт, командовавший тридцать девятым моторизованным корпусом, что воевал на южном побережье Ладожского озера, жаловался Гитлеру, что "большевистское сопротивление своей яростью и ожесточённостью намного превзошло самые большие ожидания". Другой генерал рапортовал в ставку, что "ввиду упорнейшего сопротивления обороняющихся войск, усиленных фанатичными ленинградскими рабочими, ожидаемого успеха не было". А вот запись из дневника ещё одного генерала: "Русские ‒ как фанатики. Они бьются за каждый метр земли. Нас прижимают к земле, не дают выпрямиться. Такого ада мы не видели в Европе"...

‒ А у нас что, не Европа? ‒ недоуменно подняла брови Аня. ‒ У них по географии что в школе было, у этих генералов?

‒ Для них мы были азиатскими варварами, подлежащими уничтожению, ‒ пояснила ветеран.

Вокруг раздалось недовольное хмыканье. Как-то незаметно расстояние между нами и старухой уменьшилось, а наш строй стал плотнее.

Она чуть задумалась, потом снова заговорила:

‒ Знаете, можно было бы рассказывать, какая дивизия, где и когда вела бои, но мы же говорим о людях? Я приведу несколько коротких примеров, в которых можно увидеть их отблеск. Вот, помню такой случай. Командир нашего полка на дороге, ведущей с фронта, встретил идущего в тыл бойца. "Что, струсил?" ‒ спросил он. "Никак нет, ‒ ответил боец. ‒ Шарнир на протезе разболтался, сейчас подтяну ‒ и назад"... А в третьей дивизии, что на Карельском перешейке воевала, почти весь разведбат дивизии составили из подросших у нас детей испанских коммунистов. Те вообще страха не знали. Знаете, как снайперов финских ловили? Работали двойками. Узнавали район, где снайпер вражеский сидит, один скрытно занимал позицию, а второй шёл "живцом", вызывая огонь на себя. Представляете, каково это ‒ выйти из укрытия и пойти по открытому участку, зная, что в тебя сейчас целится снайпер?! Вот так по очереди они этих кукушек и снимали. А ещё очень хорошо воевали отступившие к Лужскому рубежу батальоны рабочей гвардии Риги, Елгавы и других латвийских городов. До Лужского рубежа дошло около тысячи двухсот бойцов под командованием проректора сельскохозяйственной академии Карлиса Ульпса. Стояли насмерть, их остатки потом воевали на Ораниенбаумском пятачке. А весной сорок второго, уже когда фронт здесь стабилизировался, пришли добровольцы от спецпереселенцев, так тогда называли раскулаченных. Наш комдив сначала не хотел их брать на пункте пополнения, а уже через месяц приезжал туда и орал: "Мне раскулаченных, мне!" Тоже по-своему золотой фонд был, отступать не умели...

‒ Но, конечно, основную тяжесть боев приняли на себя ленинградцы. Интересно, что в дивизиях народного ополчения, составленных из рабочих заводов и интеллигенции города, долгое время, даже после преобразования их в кадровые части, бойцы и командиры обращались друг к другу по имени-отчеству, а в приказах фигурировали выражения "пожалуйста", "прошу вас", "не откажите".

‒ Василий Иванович, не откажите в любезности прикрыть наступление нашего левого фланга, ‒ негромко хихикнул Сёма.

На него тут же осуждающе зашикали.

‒ Да, именно так, ‒ спокойно кивнула старуха. ‒ Первые три дивизии народного ополчения, сформированные в основном из рабочих Кировского завода, Путиловской верфи, "Электросилы" и завода "Скороход", приняли удар врага на западных границах нашей области и, отступая, два месяца изматывали противника в кровопролитных боях. Потеряли по семьдесят ‒ восемьдесят процентов состава, попали в окружение и по две-три недели лесами выходили из них, с ранеными и артиллерией. А следующие дивизии встретили противника здесь, на Пулковском рубеже и подходах к нему. Бои шли такие, что земля была вся перепахана, как будто черт в свайку играл. Здесь всё нафаршировано металлом. И вот здесь у фашистов дристнула кишка! Вот именно здесь, где мы с вами стоим, ‒ она обвела вокруг руками, ‒ рабочие завода "Русский дизель", студенты и преподаватели университета, Политеха, Академии художеств и консерватории, учёные Академии наук остановили фашистов.

Мы огляделись, примериваясь, словно подбирая себе позиции на склоне. Она поняла:

‒ Молния два раза в одно место не бьёт... У вас будут другие испытания, другие герои... я так надеюсь. А именами некоторых из тех героев названы улицы нашего города. Вы должны их знать. Комиссаром нашего полка в сентябре был секретарь Выборгского райкома партии Смирнов. Он пал смертью храбрых здесь, в дни самых горячих сентябрьских боев, ведя сводную группу из свежего пополнения в контратаку для закрытия прорыва фашистов. Теперь его именем названа улица около Финляндского вокзала, та, на которой расположен Дом культуры "Выборгский". И там же, на Выборгской стороне, есть улица Феодосия Смолячкова. Этот восемнадцатилетний штукатур, только что окончивший училище, стал здесь снайпером. Погиб в январе сорок второго года, но до этого всего за пять месяцев успел уничтожить сто двадцать пять фашистских оккупантов, потратив при этом только сто двадцать шесть патронов. А вон там, ‒ она махнула рукой на северо-запад, ‒ идёт улица братьев Горкушенко. Один только что закончил десятый, а другой ‒ девятый класс, расчёт пулемёта... Представьте себя на их месте: небольшой окопчик на окраине капустного поля вдоль Ропшинского шоссе под дождливым сентябрьским небом и катящая на вас свежая механизированная дивизия немцев... Оба тяжело раненные вели бой в течение двух часов, уничтожив значительное число фашистов. Но не отступили!

‒ А я б тоже не отступил, ‒ набычившись, негромко проговорил покрасневший Пашка.

Я согласно качнул головой. Точно, этот не отступит...

Глава 12

Воскресенье 8 мая, день

Ленинградская область, станция "Сиверская"

Электричка выплюнула дачников на перрон и под затихающий перестук колёс сбежала в сторону Луги. Я приостановился у перил, пропуская груженный рюкзаками и корзинами людской поток. Пятнадцать чайных роз на длинных, почти метровых стеблях, результат сложной логистической операции, заставляли осторожничать.

"Толька вчера тётя Карина с куста срэзала, ‒ гордо сказал Ашот, вручая мне их на вокзале, и задорно пошевелил усами. ‒ Три недели стаять будут, мамай клянус!"

Принцип "за ваши деньги ‒ любой каприз" на Кузнечном рынке соблюдается неукоснительно. Доставка роз утром к электричке, кстати, пошла бонусом в счёт будущих отношений. Ашот высоко оценил как мою готовность платить, так и души прекрасные порывы.

И вот я заботливо баюкаю объёмный букет, укутанный во вчерашний выпуск "Ереванской правды", и озираюсь в поисках обещанной автобусной остановки. А, вот она, ошибиться невозможно ‒ суетящаяся толпа нервно переминающихся дачников, на глаз раза в четыре большая, чем может вместить автобус, чётко обозначила место ожидаемой посадки. Я озадаченно остановился ‒ шансов на сохранение цветов в предстоящей мясорубке немного. Идти пять километров?

‒ Дюха! ‒ Размахивая руками, ко мне вприпрыжку несутся две лёгкие девичьи фигурки.

Я прищурился, наслаждаясь зрелищем, затем быстро сорвал газету. Два шага навстречу ‒ и, глядя в милые глаза:

‒ С днём рождения, Томочка! Пусть этот день запомнится тебе праздником!

‒ О... ‒ зардевшись, протянула она и неуверенно приняла букет.

‒ О... ‒ Яся удивлена не меньше. ‒ Розы в мае? Ну, Дюх, ты даёшь... Пятнадцать! ‒ пискнула восторженно.

Тому чуть качнуло в мою сторону, но она тут же взяла себя в руки, некстати вспомнив о приличиях, и покосилась куда-то вбок.

‒ А я дядю уговорила тебя на машине встретить. ‒ И девчонки потянули меня через площадь к одиноко стоящей чёрной "Волге".

‒ Ого, ‒ присвистнул я. ‒ А кто у нас дядя?

Яся кинула на меня быстрый взгляд, а Тома чуть помялась, но с гордостью в голосе ответила:

‒ Секретарь нашего райкома. Третий.

Я присвистнул ещё раз:

‒ Идеология?

‒ Он хороший, ‒ горячо заступилась Тома. ‒ Пятнадцать лет на Кировском в цехе проработал. Руки ‒ золотые! Он до сих пор, когда там аврал, иногда выходит в ночную со своей бригадой!

Я кивнул. Интересно, но не однозначно. Мне лучше затеряться на заднем плане.

У "Волги", присев на передок, курил крепкий русоволосый мужик чуть за сорок, с жёстким, но располагающим к доверию слегка курносым лицом.

‒ Дядя Вадим! ‒ Тома, пританцовывая, горделиво тряхнула букетом.

‒ О... ‒ Он поднялся, поворачиваясь нам навстречу, щелчком откинул на обочину почти докуренную сигарету и протянул руку. Пожатие было ожидаемо крепким.

‒ Андрей, ‒ кивнул я, представляясь.

‒ Это ты знатно выступил, ‒ указал дядя подбородком на букет и, опускаясь за руль, поинтересовался: ‒ Родители так много получают?

Ну да, закономерно. Мажор в джинсах клеится к племяннице. Сейчас мне будут прилюдно подрезать крылья.

Я пропустил девушек на заднее сиденье, сел третьим и максимально нейтрально отрапортовал:

‒ Отец ‒ подполковник, мама ‒ библиотекарь. Родни в торговле и сфере обслуживания нет.

Он завёл мотор и, вырулив на дорогу, уточнил с иронией:

‒ Ага, значит, машину у булочной по утрам разгружаешь? Вагоны на овощебазе для тебя пока тяжеловаты.

‒ Дядя! ‒ Тома, словно защищая, накрыла мою ладонь.

Я обрадованно переплёл наши пальцы и улыбнулся:

‒ Можно и головой работать.

‒ Да? ‒ продолжил ехидничать родственник. ‒ Научишь?

Достал. Я так тоже могу.

‒ Да вы уже учёный. ‒ Я чуть наклонился и мягко провёл свободной ладонью по спинке переднего сиденья "Волги". ‒ Учёного учить ‒ только портить.

Он хмыкнул и, на удивление, промолчал.

‒ Суждены нам благие порывы, ‒ извиняясь за это бодание, негромко пробормотал я Томе, откинувшись назад. ‒ Да! Подарок-то я и забыл! С днём рождения! ‒ Достал из сумки здоровенный набор голландских фломастеров.

Дядя попытался углядеть подарок в зеркальце, но я, зловредно улыбнувшись, опустил его пониже.

Глаза Томы блаженно замерцали, и я понял, что, будь мы одни... Но мы были, к сожалению, не одни, и всё ограничилось благодарным поглаживанием по предплечью, а потом девушки восторженно защебетали, сравнивая цвета.

Машина, сбавив скорость, свернула в кое-как присыпанный гравием проулок, потряслась метров сто на ямках, миновала колодец и заехала в распахнутые ворота. Мы вышли, и я огляделся. Довольно большой участок, вокруг ‒ низенький хлипкий забор, по периметру ещё голые кусты малины и смородины, ближе к даче ‒ большой огород. Сам дом невелик: одноэтажный, деревянный, давно не крашенный, под высокой двускатной крышей с кирпичной трубой, небольшие низкие окна в мелкую расстекловку... Ничего необычного.

С веранды, пристально меня разглядывая, спускается стройная красивая женщина. Я с восхищением посмотрел на неё, на Тому, обратно на женщину и испытал острое сожаление по поводу отсутствия ещё одного букета. Остановил взгляд на Томе, безнадёжно махнул рукой и протянул:

‒ А, согласен...

Тома густо залилась краской и спряталась за букет. Её мама, а это однозначно была она, слишком велико сходство, звонко засмеялась:

‒ Томик, а ты не говорила, что он мелкий подхалим.

‒ Ну уж мелкий, ‒ делано обиделся я. ‒ К осени вытянусь.

‒ Раз согласен, ‒ усмехнулась мама, ‒ приезжай через две недели картошку сажать.

‒ Да запросто, ‒ согласился я, не задумываясь. ‒ Сейчас вот только проверю ещё, как в этом доме кормят.

Сзади гулко захохотал дядя Вадим.

Конечно, никакой вазы под стебли такого размера не нашлось, поэтому, чуть обрезав, розы разместили в оцинкованном ведре, в котором обычно держат колодезную воду, и поставили на невысокую этажерку. Яркое облако начавших распускаться бутонов парило, притягивая взгляды, чуть в стороне от стола.

Праздновали всей большой семьёй, аж в три поколения, дружно. Со стороны было всего трое. Яся, которая, как оказалось, сидела рядом с Томой на горшке ещё в яслях и участвовала во всех её днях рождениях за последние десять лет, и два новичка ‒ я и, как недовольно называла её бабушка, "Варька з Шепiтовки", которую зачем-то приволок с собой дядя Вадим. Из обрывков услышанных разговоров ‒ а эту тему, недовольно шипя, негромко обсуждали по углам ‒ я понял, что он уже пару лет шефствует над этой комсомольской активисткой и сейчас как раз удачно пропихнул её в обком комсомола.

Услышав "Шепетовка", я вздрогнул и некоторое время исподтишка изучал эту Варьку, за что даже заработал предупредительный тычок локтем в бок от Томы. Нет, в этой обкомовской работнице ничего от сверхъестественной сущности не наблюдается. Акула обыкновенная. Я бы на месте Вадима был крайне осторожен ‒ не задумываясь пережуёт, кости выплюнет и поплывёт дальше. Но этот тёртый жизнью мужик, похоже, испытывал на её счёт какие-то иллюзии, которые Варька умело поддерживала. Нет, она не ластилась, не кидала своими коровьими глазами томные взгляды и вообще не использовала эти обычные женские штучки. Вместо этого она время от времени смотрела на него снизу вверх взглядом преданного бультерьера, привычно проверяющего, нет ли у хозяина нужды кого-нибудь исполнить. Томин отец, добродушный, чуть рыхловатый, начинающий лысеть доцент института железнодорожного транспорта, непроизвольно ёжился всякий раз, когда Варька, заливисто хохоча или что-то живо рассказывая, вскользь проводила по нему холодным взглядом политического терминатора.

Тому усадили во главе стола. Справа от неё было зарезервировано место для Яси, которое та молча, под многозначительное переглядывание родителей, уступила мне.

‒ Спасибо, ‒ шепнул я ей благодарно.

Эх, как бы в декабре в моё отсутствие и для неё букет получше организовать? Заказать в сентябре Ашоту с доставкой на квартиру в нужный день? Сделал себе пометку в памяти, не забыть бы...

Отец разлил по кругу первую бутылку полусладкого "Советского шампанского", вскрыл вторую и заколебался, глядя на нас.

‒ Ну налей им один раз, ‒ разрешила чутко следящая за процессом мама, и девчонки торопливо придвинули бокалы.

‒ Доча, ‒ поднял первый тост отец, ‒ ты стала такая большая... Вон мальчик уже рядом сидит. А помнишь...

Мальчик закаменел лицом и мысленно поморщился, в очередной раз дивясь столь частой у родителей нечуткости. Меньше всего их дочка, только начавшая чувствовать себя девушкой, хотела бы сейчас вспоминать, как она пачкала пелёнки.

Чувствуя, что тост затягивается, я окинул взглядом стол. Он был обильным, но простым. Обязательный оливье в самой большой в доме посудине, салат "Мимоза", винегрет с сочной квашеной капустой, печёночный торт с выглядывающей между блинами рубленой зеленью с рынка, сыр, скумбрия горячего копчения и бутерброды с одуряюще вкусно пахнущей варёной колбасой. Много всяких засолок, маринованных овощей и грибов. Чувствуется, что к сезонным заготовкам здесь подходят основательно.

Сало! Своё, похоже, с нежно-розовым отливом у тонкой шкурки и двумя узкими прожилочками тёмно-красного мяса... Я нетерпеливо заелозил на стуле. Сидящий напротив дед усмехнулся в густые седовато-рыжие усы и тихонько подмигнул.

"Замётано, делим на двоих", ‒ улыбнулся я в ответ.

Папа наконец закончил сеанс воспоминаний, и бокалы нетерпеливо сдвинулись. Я прицельно звякнул о Томин, Ясин, чокнулся с дедом, скрепив наш договор, а затем, встретившись глазами с сидящей наискосок мамой, дотянулся до неё.

Пригубил сладковатую шипучку. Ну... В общем, не фонтан. Надо будет ещё сухое и брют по случаю попробовать. А пока ‒ черняшка с салом!

Где-то через час пришла уютная сытость. Разговор за столом давно потерял единое русло, рассыпавшись на несколько изредка пересекавшихся ручейков. Женская часть жарко обсуждала рецепты салатов и солений, перебирая богатую коллекцию отрывных листков календаря. Мужики перетирали общих знакомых, а я, уже минут десять как брошенный ускользнувшими из комнаты девчонками, вяло прикидывал, чем так долго можно заниматься.

По затылку прошёлся лёгкий сквознячок, и я оглянулся. Довольная Тома заговорщицки поманила сквозь приоткрытую дверь в полутёмную прихожую. Заинтригованный, я вышел. Она торопливо закрыла дверь, на секунду замерла, прислушиваясь, а потом поволокла меня на прохладную веранду.

В самом дальнем углу около шаткого столика, застеленного вытертой клеёнкой, на венском стуле, приобняв гнутую спинку, задом наперёд сидела Яся. Коптила поставленная в пол-литровую банку свеча, бросая неровный подрагивающий свет на катастрофически криво даже не открытую, а вспоротую наискосок консервную банку "Глобус" с тушёными овощами. Рядом на тарелке лежал порванный на кусочки пухлый лаваш и стояла в окружении трёх мутных гранёных стаканчиков начатая бутылка черносливной наливки "Спотыкач".

‒ Спёрла по случаю, ‒ честно призналась разрумянившаяся Тома. ‒ Их там несколько.

‒ О, ‒ протянул я, приглядевшись к блеску уже слегка окосевших глазок и следам "Спотыкача" в двух стаканчиках. ‒ А огрести в день рождения не боитесь?

‒ Волков бояться ‒ в лес не ходить, ‒ дружно захихикали девушки. ‒ И вообще, ты с нами или нет?!

‒ С вами, с вами, куда ж я денусь, ‒ сказал я, снимая нагар ножом. Свет сразу стал ровнее.

Разливая, заметил:

‒ Вы в следующий раз вызывайте меня консерву вскрывать ‒ вижу, битва здесь была нешуточная, чудом живы остались.

Взяли стаканчики. Девчонки выжидающе молча уставились на меня. Что бы такого сказать задушевного? Из памяти всплыло стихотворение, которое наверняка уже не будет подарено мне три года спустя одной хорошей знакомой.

Я начал, поглядывая на обеих:

Пусть в вашей жизни будет больше света,

Пусть в вашей жизни будет больше лета,

В котором солнце, птичьи голоса

И на траве ‒ зелёная роса.

Пусть в вашей жизни будет меньше плача,

А больше смеха, радости, удачи.

Пусть с вами будет множество друзей.

Пусть больше будет в жизни светлых дней.

Чокнулись. Я посмаковал. А хорошо... Чернослив чувствуется, сладенькая... Сказал бы, что для девочек, но шестнадцать градусов.

Смолотили, работая по кругу алюминиевой ложкой, овощи. Маслянистые остатки овощного сусла со дна дружно собрали лавашем. Под короткое "за нас" от Яси выпили ещё раз, и мир, чуть покачиваясь, начал наполняться таинственным смыслом.

Я придвинулся к Томке вплотную и заметил, что по открытым плечам Яськи гуляют зябкие мурашки. Стянул её к нам на диванчик, пристроив с другой стороны от себя, и набросил общий на троих плед. Как-то очень естественно, не вызвав ничьих возражений, мои руки расположились на талиях.

Девчонки быстро отогрелись и слегка пьяными голосами задушевно затянули мне в уши:

‒ Мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль...

Огонёк свечи загадочно подмигивал, постепенно размываясь, с двух сторон меня грели юные девы. Рай, натуральный рай...

‒ Сейчас нас хватятся, ‒ нехотя спрогнозировал я, ‒ и кто-то рыжий получит полотенцем по заднице. И хорошо, если полотенцем.

‒ Рыжий? ‒ протянула Тома, задумчиво наматывая прядку на палец и рассматривая её, как будто увидела в первый раз.

‒ Рыжий, рыжий, ‒ весело хихикнув, подтвердила Яська и припрятала почти опустевшую бутылку за диван.

‒ Тебе нравится рыжий? ‒ уточнила Тома. ‒ Я у мамы хну видела...

‒ Не вздумай! ‒ ужаснулся я. ‒ И думать забудь! Пошли, сработаем на опережение, порадуем семью своим видом.

Я толкнул дверь и, пропустив девушек вперёд, зашёл в комнату. Взявшись за руки для устойчивости, девчонки промаршировали к своим местам неестественно твёрдой походкой. Их проводили добродушными взглядами ‒ всем было хорошо, ещё когда я уходил, и за прошедшее время стало ещё лучше.

Антураж немного поменялся: в центре стола появился закопчённый чугунок с парящей желтоватой картошкой, на большом блюде под тонко нарезанными луковицами серебрились боками обильно политые подсолнечным маслом ломтики иваси, осторожно выглядывали из-под толстого слоя сметаны чуть отливающие зеленью солёные грузди. Судя по витающему аромату, где-то в кипятке томились сосиски. По центру стола дед, деловито пошевеливая густыми бровями, целеустремлённо разливал по стопарикам "Пшеничную".

‒ Moon light in vodka, takes me away... ‒ громко и неожиданно для себя попав в мелодию, пропел я, по замысловатой траектории приближаясь к столу.

"Надо срочно картошкой с маслом или салом заесть", ‒ мелькнула у меня спасительная идея.

‒ О, молодёжь пожаловала, ‒ чуть пьяно протянул отец. ‒ Сейчас мы, Вадя, у них спросим. Что комсомолия думает...

‒ О чём спорим, ‒ уточнил я, утвердившись на стуле, ‒ о работе или о женщинах?

Мужики весело заржали.

‒ Ну, можно сказать, что и о работе, ‒ сказал, отсмеявшись, Вадим.

Я скользнул взглядом по стоящим на полу пустым бутылкам. Шампанское, шампанское, вино, беленькая. Ага, значит, вторую добивают... Сильны.

‒ О проекте новой конституции спорим, ‒ пояснил отец. ‒ Я за многопартийность. Вон в ГДР и в Польше по несколько партий ‒ и кому это мешает? Пусть бы были.

Я громко фыркнул. С высоты опыта моего поколения этот детский лепет был достоин лишь осмеяния, и я не задумываясь припечатал:

‒ Многопартийность невозможна без хотя бы относительной свободы прессы. А как сказал один мудрый человек на предложение ввести свободу прессы в СССР: "Через месяц после отмены цензуры в Чехословакии нам пришлось вводить туда танки. Скажите, кто будет вводить танки к нам?"

Дядя Вадим с интересом посмотрел на меня.

‒ Так можно не убирать совсем, лишь раздвинуть рамки, ‒ загорячился отец. ‒ Пусть все разрешённые партии будут за социализм.

‒ О... ‒ протянул я, с сожалением обнаруживая пропажу сала со стола. ‒ Вы даже не представляете пока, какие тут открываются широкие возможности для подрыва строя.

‒ Да как ты его подорвёшь, если все за социализм?! ‒ в сердцах воскликнул отец. ‒ Вы с Вадимом сговорились, что ли?!

Я наложил картошки, кинул сверху толстый ломоть масла и, любуясь тем, как оно начинает плыть, размягчаясь от идущего снизу жара, сказал:

‒ Начнём с того, что тогда придётся предельно чётко сформулировать, что такое социализм, ‒ не вообще, абстрактно, а вот прямо здесь, на местности, в частностях. Представьте, сколько будет возникать горячих споров по этим частностям, размывая границы дозволенного до полной потери политической ориентации. Например, обязательно ли при социализме собственность должна быть общенародной или допустима коллективная? Если допустима коллективная, то можно ли иметь её не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, как в Югославии? А почему, собственно, нет? Опять встанет вопрос с артелями... А если можно в промышленности, то почему нельзя в форме корпораций? А если можно в форме корпораций, то почему бы не начать торговать их акциями на бирже? И так по каждому существенному вопросу.

‒ Ну и что плохого-то? Поспорим, разберёмся, выясним истину...

‒ Хех... А дальше начнёт выясняться, что классики в новых условиях устарели. Заговорят о том, что некоторые положения нуждаются в пересмотре. Правильно, кстати, заговорят... И, самое главное, кто будет в этих спорах судьёй? Тётя Клава из коровника на выборах будет это решать? Иначе говоря, кто и как будет определять, где та граница, за которой оканчивается социализм?

‒ А по следованию принципу "от каждого по способностям, каждому ‒ по труду", ‒ продолжал горячиться отец.

‒ Да не уедешь далеко на одном этом принципе. Пятьсот рублей талантливому директору крупного завода ‒ это по труду? А тысяча? А десять тысяч? А сто тысяч? А почему нет? По труду ж... Но не это главное, ‒ прервал я пытающегося что-то ответить папу, ‒ даже не это... Представьте публичную дискуссию, в которой с одной стороны ‒ уверенный в своей правоте энтузиаст из альтернативной политической партии, а с другой, ‒ я указал рукой на дядю Вадима, ‒ какой-нибудь его работник, единственным достоинством которого является умение читать многочасовые доклады, не засыпая от вымороченного языка. Готова ли КПСС к поражениям в таких дискуссиях? А к поражению на выборах, пусть даже местных? Уверен, что дядя Вадим активно против многопартийности. И он прав. Пока партия в таком состоянии, никакой многопартийности допускать категорически нельзя.

За столом наступила осторожная тишина, лишь слева от меня продолжали о чём-то своём беззаботно хихикать девчонки. В глазах у Варьки зажегся нехороший огонёк, и она, хищно подобравшись, оглянулась на Вадима, словно спрашивая: "Ну теперь-то уже можно, хозяин?"

Я потянулся за хрустким огурцом, раздумывая, не сболтнул ли чего лишнего.

‒ Кхе, ‒ кашлянул дед. ‒ Люба, салка нарежь ещё.

Я с благодарностью посмотрел на него. Мама двинулась в сторону кухни и притормозила у косяка, с тревогой глядя на дядю Вадима.

‒ Значит, ‒ задумчиво констатировал тот, ‒ тебе положение в партии не нравится... А чем, позволь полюбопытствовать?

А, гори оно всё синим пламенем!

‒ Единомыслием. Любая нормальная партия ‒ это коалиция разномыслящих людей с общей целью, ‒ коротко ответил я, потом подумал и добавил: ‒ И ещё массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.

‒ А они должны именно верить? ‒ усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.

Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив, ответил:

‒ Конечно, а как иначе? Если сам не веришь, то, выступая, не можешь передать эту веру слушателям. Нужны трибуны, ‒ вспомнил я бабушку, ‒ а их нет.

Дядя Вадим ещё раз усмехнулся, уже победно.

‒ Я тебе сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся, пожалуйста... ‒ За столом чуть отпустило, появились неуверенные улыбки, а мама отлипла от косяка и пошла за салом. ‒ Глупость ты говоришь. И, учитывая обстоятельства, ‒ он покосился на увлечённо болтающих Яську с Томой, ‒ я тебе сейчас объясню почему.

Я откинулся на спинку и предложил, удивлённый:

‒ Давайте определимся с тезисом. Я правильно понимаю, что вы сейчас будете доказывать, почему работник идеологического фронта может не верить в то, что он говорит?

Дядя Вадим кивнул:

‒ Абсолютно правильно. Ты только это доказательство дальше не распространяй... Оно для внутреннего использования. ‒ Он наклонился вперёд, пристально глядя мне в глаза. ‒ Идеология ‒ не религия, чтобы внушать веру, у неё другая задача. Идеологические установки должны приниматься населением, ‒ выделил он голосом. ‒ Идеология, любая, подчеркну, идеология ‒ это способ организации общественного сознания, правления людьми путём приведения их сознания к некоторому установленному образцу. Понимаешь?

Я замер, поражённый простотой объяснения.

‒ Ага... Но... А раньше ж было иначе?

‒ А это уже диалектика. Тебе пока простительно этого не понимать. ‒ Дядя Вадим оглянулся, взял с тумбочки позади себя кастрюлю и протянул: ‒ На, сосисок поешь.

Я благодарно кивнул, поделился с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.

‒ Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали путём проб и ошибок структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трибуны стали не нужны. Аппарат власти ‒ более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про командные игры ‒ "порядок бьёт класс"? Вот тут то же самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.

‒ Двадцать лет, ‒ протянул я задумчиво. ‒ До тридцать седьмого, значит.

‒ Примерно да, ‒ кивнул Вадим. ‒ Соответствует.

‒ Это надо осмыслить... Внешне выглядит логично. Но, ‒ встрепенулся я, увидев слабое место, ‒ разве это "принятие" населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет неискренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.

‒ Приятно видеть, что у нас ещё есть мыслящая молодёжь, ‒ отвесил мне Вадим комплимент. ‒ Есть такое дело... Массовая идеологическая работа нацелена на то, чтобы охватить хоть как-то максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы напоказ следуют доведённым и принятым нормам поведения, это уже большой плюс, они постепенно действительно становятся нормой, ‒ опять надавив голосом, выделил он суть. ‒ А часть граждан, причём, заметь, значительная часть, начинает в них уже искренне верить и активно распространять вокруг себя. Ещё одно-два поколения ‒ и всё, в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Ещё чуть-чуть, ещё немного... ‒ На стол легло блюдо с салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике. ‒ У всех налито?

‒ У нас ‒ нет! ‒ с надеждой в голосе пискнула Тома.

‒ А с тобой я завтра поговорю, ‒ пообещала мама и недовольно посмотрела на меня.

Тома сникла. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что уже не в состоянии продолжать осмысленную дискуссию. В голове шумело всё сильнее, стол начал ощутимо покачиваться.

"Пока все пьют, ‒ мелькнула мысль, ‒ надо дойти до двери ‒ и на улицу, на холодок".

‒ За Тому, ‒ веско произнёс дядя Вадим. ‒ Красавицей и умницей она уже стала, теперь пусть станет счастливой!

Стопки взлетели ко ртам. Я, покачнувшись, осторожно выполз из-за стола и сделал несколько нетвёрдых шагов к двери.

‒ Андрей! ‒ раздалось сзади.

Я, держась за косяк, оглянулся. Дядя Вадим поставил пустой стопарик и, глядя на меня неожиданно трезвыми глазами, сказал:

‒ А где ты не прав с единомыслием, мы в следующий раз поговорим. Если он будет.

‒ Я постараюсь. ‒ Скользнул глазами по Томе и вылетел за дверь.

Позорище... С бокала шампанского и двухсот граммов наливки... Проклятущий возраст!

С пылающими от позора щеками, я, покачиваясь, вышел на крыльцо и присел на верхнюю ступеньку, приобняв для устойчивости столб. Попытался выговорить вслух "Джавахарлал Неру" и, огорчённый результатом, задремал.

Понедельник 9 мая, утро

Ленинградская область, станция Сиверская

‒ Подожди, я сейчас, ‒ сказала Тома и, взлетев по ступенькам, скрылась в доме.

Я упал на лавочку и подставил лицо солнцу. Лёгкая дурнота, уже лет десять как не посещавшая меня, продолжала мутить нутро. Ничего, сейчас до станции прогуляюсь, разойдётся. Там в магазине кефирчика куплю...

Рядом кто-то сел, и я нехотя приоткрыл один глаз. Дед приветственно ухмыльнулся и, приложившись к горлышку, сделал длинный глоток "Ячменного колоса". Меня явственно передёрнуло, и ухмылка деда стала откровенно издевательской.

Из приотворенной двери на веранду донеслись грохот падающей табуретки, звон стекла и возмущённый вскрик бабки:

‒ Варька, зараза! Поставь стакан! ‒ Затем раздался сочный шлепок полотенцем.

Загрохотало и звучно покатилось по полу задетое ведро. Дверь хлопнула, и мимо очумело пронеслась активистка.

Я, не выдержав, заржал в голос, хлопая ладонью по дереву:

‒ На цепь... Немедленно... Куда хозяин смотрит...

‒ Зар-раза!.. ‒ Бабка встала на крыльцо и с победным видом проводила взглядом поверженного противника. ‒ С утра винище хлестать начинает, в одиночку. Что Вадька себе думает, непонятно.

Вышла Яська. Потянулась и, подтолкнув плечом, присела с другой стороны. Я с завистью посмотрел ‒ свежая, глазки чистенькие, бодрая.

‒ Сейчас Тома соберётся ‒ и пойдём проводим, ‒ сказала она.

Из дома тем временем стал опять доноситься шум. Мы с дедом прислушались и недоуменно переглянулись, ‒ похоже, шумели Тома с мамой. Пожав плечами, я откинулся на нагретую стенку и стал терпеливо ловить солнечное тепло.

Минут через пять дверь с грохотом распахнулась, и из дома буквально вылетела Тома. Мама, горестно всплеснув руками, остановилась в проёме. Я встал и от неожиданности икнул.

‒ Ой...

Тома горделиво подбоченилась.

Я медленно полез в карман, вытащил носовой платок и протянул:

‒ Конечно, настоящую красоту ничем не испортишь, но... немедленно смой. И на ближайшие лет тридцать можешь о косметике забыть. У тебя свои цвета хорошие.

Мама победно улыбнулась и растворилась в доме. Тома обиженно насупилась и поплелась за ней.

Я повернулся, прощаясь, к деду:

‒ Ну... Спасибо за всё, что ли... До свидания.

‒ Давай, малец, ‒ махнул он свободной рукой. ‒ До дому?

‒ Не-а. ‒ Я поглядел на солнце. ‒ На Невский.

‒ Хорошо... ‒ Дед понятливо кивнул и, чуть помолчав, добавил: ‒ Заезжай.

Тот же день, день

Ленинград, Невский проспект

Они шли, казалось, нескончаемым потоком, не в ногу, но ровными шеренгами, ряд за рядом, как волна за волной. В гражданских костюмах и военной форме. Кто-то, служащий ещё и сейчас, ‒ в парадной офицерской, цвета крымской штормовой волны, с жёлтым ремнём и золотистой бляхой. Иногда мелькает чёрная с кортиком у левого бедра. А кто-то ‒ ещё в той, бережно хранимой в глубине темных кладовок для смотра раз в году, в самый главный день. В День Победы.

И медали, медали, медали... рядами, как золотистая чешуя, у некоторых аж по пояс. Не звон, нет, не лёгкий звон, а солидный шорох медалей уверенно ложится поверх праздничного шумка, как доверительный разговор вполголоса.

А справа ‒ ордена, почти у всех, у многих ‒ не в один ряд. Изредка мелькают, сразу притягивая взгляд, золотые искорки "Героев". Не много, но есть, живы.

Я стою на мосту у Дома книги, невольно вытянувшись по стойке "смирно", и смотрю на крепких ещё стариков и старух.

Да какие старики! Не стары они ещё, походка свободная и уверенная. Не походка ‒ поступь. Поступь победителей.

Это потом этих мужиков согнёт предательство детей и внуков. Это потом они, потерянные и никому не нужные, будут доживать. Это потом их начнут стыдить за стойкость убеждений и призывать лобызаться с теми, кто стрелял им в спину.

А пока ‒ победители.

На Невском солнечно и тепло, но меня пробивает озноб. На плечи неподъёмно лёг пласт Истории. Эти не отступили. Пашка ‒ тоже. Воображение мотнуло перед глазами сочные листья капусты, мокрую глину торопливо отрытого окопчика и, между рычащими коробочками, фигурки в фельдграу на планке прицела.

Я в той жизни слишком долго отступал. Всё, дальше некуда.

Среда 11 мая 1977 года, день

Ленинград, Красноармейская улица

Минут за десять до окончания классного часа в дверь проскользнула завуч и, что-то нашептав на ухо Эриковне, повела её за собой.

‒ Никому не расходиться, ‒ встревоженно обернулась классная в дверях. ‒ Сейчас состоится комсомольское собрание класса. У нас серьёзное ЧП.

Класс возбуждённо загудел, перебирая версии. По всему выходило, что самым серьёзным происшествием последней недели был эпизод, когда Валдис и Сёма на переменке перед физкультурой забросили в девичью раздевалку Чижика из седьмого "А". Визг действительно стоял знатный, а потом полуодетая Кузя, торжествующе держа страдальца за крепко вывернутое ухо, выпнула его за дверь, но на серьёзное ЧП это никак не тянуло. Во-первых, это происходило уже не впервой, причём к негласному взаимному удовлетворению сторон, поэтому в визге из раздевалки преобладали скорее азартно-радостные нотки. А во-вторых, Валдис и Сёма очередной втык за это уже получили.

Некоторое время мы поупражнялись в остроумии, подбирая формулировку возможного взыскания за это происшествие по комсомольской линии. Сёма настаивал на выговоре "за таки недостаточные усилия по углублению и расширению" и просил в качестве особого наказания закрепить за ним Кузю в качестве наставницы. Разрумянившаяся Кузя была согласна взвалить на себя такую нагрузку, но сразу честно предупредила, что расширять и углублять под её руководством Сёма сможет хоть по три раза на дню, но исключительно на пару с Валдисом. Я слушал, изумлённо задирая брови. В прошлый раз такие коннотации в речах одноклассников проходили мимо меня, не встречая никакого узнавания и понимания.

Постепенно возбуждение пошло на убыль. Тут дверь наконец распахнулась, и в класс прошествовала административно-партийная верхушка. Первой с деловито-озабоченным видом вкатилась Тыблоко. За ней по-хозяйски уверенно зашёл невысокий сухонький мужичок в костюме, буквально лучащийся радостной энергией. Чувствовалось, что человек горит на работе. Затем в проёме возникла невнятная сутолока, было видно, что кто-то, размахивая руками, пытается безуспешно уступить кому-то дорогу. В итоге сдались оба, и в дверь, чуть ли не обнявшись, протиснулись Эриковна и Антон Веселов.

Тыблоко постучала указкой по столу, и на класс опустилась вязкая тишина.

‒ Товарищи комсомольцы, нам необходимо провести комсомольское собрание для обсуждения фактов, изложенных в поступившем в райком партии заявлении от члена нашей комсомольской организации. ‒ Она поджала губы, обвела класс серьёзным взглядом и добавила: ‒ Суть заявления будет изложена инструктором Ленинского райкома партии товарищем Горячевым Сергеем Ивановичем.

Мы за минуту выполнили формальности: приняли решение о проведении собрания и избрали в его председатели Алену. Затем слово предоставили инструктору райкома.

‒ Товарищи комсомольцы, ‒ начал он, ‒ по школе, оказывается, гуляет мерзкий стишок про Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева и героического руководителя коммунистов Чили товарища Луиса Корвалана. Печально, но об этом нам сообщил только один сознательный комсомолец, ‒ веско сказал он и с угрозой окинул учеников взглядом. ‒ Только один, и в этом тоже предстоит сегодня разобраться.

Сидящий в президиуме Веселов отчётливо позеленел, Эриковна ссутулилась сильнее обычного, а Тыблоко сжала губы в тонкую полоску и уставилась на инструктора.

Я напрягся, вспоминая, потом оглянулся, увидел довольного Лейтмана и всё понял.

Ах ты ж мразь! Решил так расчистить себе путь в девятый класс?!

Мысли понеслись галопом в поисках выхода. Надо выводить Пашку из-под удара, остальным ничего существенного не будет... А Пашка про Антона умрёт, но не скажет.

Решение пришло через три удара сердца. Да чем может быть опасен мне этот возбуждённый властью плешивый хорёк?! Я уже вне его юрисдикции. Как же приятно это ощущать! Я хищно улыбнулся и прикинул план глумления, затем наклонился к уху окаменевшего Паштета.

‒ Паш, ‒ шепнул чуть слышно, ‒ ты мне веришь?

Паштет посмотрел на меня расширенными зрачками и заторможенно кивнул.

‒ Сиди и молчи, спросят ‒ ничего не было, не задумывайся даже. И Томе с Иркой передай. ‒ Я оглянулся на встревоженных девчонок и быстро начеркал короткую записку.

‒ Итак, ‒ продолжал тем временем распинаться партайгеноссе, ‒ пусть тот комсомолец, который притащил эту гадость в школу, объяснится сейчас перед своими товарищами. А потом заслушаем тех, кто его не прервал, не схватил за руку и не сообщил об этом возмутительном происшествии куда надо. ‒ Последние два слова он произнёс слитно, возбуждённо тряся в воздухе листом бумаги, а потом бросил донос на стол перед собой.

Тыблоко тут же перекосилась вбок и принялась жадно вчитываться.

"Интересно, ‒ подумал я, готовясь встать, ‒ есть ли там про Тому и знает ли Тыблоко про её дядю?"

‒ Ну что, ‒ инструктор, не находя себе от возбуждения места, дёргано перемещался вдоль доски, ‒ нет смелых? Как антисоветчину рассказывать, так смелые, а как держать ответ ‒ в кусты?!

Тыблоко дочитала донос примерно до середины листа и, вздрогнув, посмотрела на Тому, а потом повернулась к Хорьку и замахала рукой, безуспешно пытаясь привлечь его внимание.

"Есть. Знает", ‒ понял я с удовлетворением и, сжав на прощанье Паштету предплечье, поднялся с места и направился к доске. Тыблоко с удивлением воззрилась на меня, а Антон поверх бледной зелени пошёл ярко-белыми пятнами.

Я вышел, выполнил чёткий разворот через левое плечо, неторопливо провёл взглядом по поражённым лицам товарищей и спокойно улыбнулся. Господи, хорошо-то как! Как хорошо не бояться!

‒ Ребята, ‒ начал я задушевно, ‒ и девчата! Недели три назад я пошёл в баню на Шкапина. Попарился так хорошенько, взял шайку, намылил, понимаешь, голову. И тут какая-то сволочь возмутительный анекдот рассказала. Пока мыло смыл ‒ нет уже никого вокруг. Поверите, ‒ я прижал ладонь к груди, ‒ ночь потом не спал, так на душе от возмущения всё кипело!

По лицам наиболее сообразительных поползли понимающие усмешки.

‒ Утром не удержался и поделился своим возмущением с комсомольцем Лейтманом.

Все дружно повернулись и оценивающе посмотрели на застывшего в изумлении Лейта. А я тем временем исподтишка показал кулак порывающемуся вскочить Паштету и скорчил ему зверскую рожу.

‒ Вот. Всё, ‒ закончил я и, глумливо улыбнувшись, шаркнул ногой.

Тыблоко наклонилась вбок и сильно дёрнула за рукав ошалевшего от моей наглости инструктора, буквально подтягивая его к себе.

"Идиот". ‒ Клянусь, именно это слово я прочёл в шевелении её губ, прежде чем, нагнувшись, Хорёк закрыл видимость. Тыблоко что-то жарко зашептала ему на ухо и экспрессивно ткнула пальцем куда-то в донос, чуть не проткнув его. Хорёк сдулся на второй фразе. Только что это был победитель, готовый, изгаляясь, вдоволь помурыжить жертву, и вот это уже какое-то недоразумение, жалкий преющий обмылок с бегающими глазками, переминается, нервно теребя подрагивающими пальцами несвежую манжету.

Я с победной ухмылкой в упор посмотрел на ещё ничего не понявшего Лейтмана, а потом сделал пару шагов в сторону и сгрёб лист со стола.

‒ Ого! ‒ быстро, даже не читая, лишь бросив взгляд по диагонали текста и выцепив нужные фамилии, произнёс я ключевую фразу. ‒ Да тут корыстный оговор, а не сообщение честного комсомольца! Татьяна Анатольевна, ‒ я с возмущением посмотрел на Тыблоко, ‒ это всё из-за объединения классов! У Паштета... э-э-э... извиняюсь, у Паши средняя оценка чуть лучше, чем у Лейтмана. И они оба на грани прохождения в девятый.

Тыблоко понимающе дёрнула уголками рта, властно изъяла у меня донос, с укоризной посмотрела на Хорька:

‒ Сергей Иванович, надо было сначала ко мне с этим зайти, ‒ и тряхнула листком.

Тот сокрушённо развёл руками, признавая как свою ошибку, так и право директора на выправление ситуации. Тыблоко удовлетворённо кивнула, со значением посмотрела на Тому и, отрицательно покачивая головой, уточнила:

‒ Афанасьева, ты ведь не слышала, чтобы кто-нибудь при тебе рассказывал политический анекдот?

За спиной Тыблока затряс головой бледный инструктор.

‒ Нет, ‒ ровно улыбнулась Тома.

Веселов шумно выдохнул, и пятна покинули его физиономию, переселившись на перекошенную рожу Лейтмана, только теперь они были не белые, а ярко-красные.

Выходя вслед за расслабленным Хорьком из класса, Тыблоко мне быстро подмигнула, а Антон откровенно облапал, и это могло бы показаться странным для секретаря комсомольской организации школы ‒ только что мне объявили замечание за политическую наивность, но Веселову было сейчас не до тонкостей этикета.

Да и замечание это мне пришлось долго выпрашивать, объясняя, что иначе нельзя, что это минимальная реакция на ситуацию со стороны комсомольской организации, которая только что подтвердила своё здоровье, извергнув из своих рядов клеветника. Ну как извергла... Это решение ещё должно быть утверждено на школьном комитете, но, судя по злому блеску в глазах Веселова, за ним не заржавеет.

Доносчиков не любит никто, а дураков в классе нет. Почти все всё правильно поняли на раз, а кто не понял, тому объяснили быстрым шепотком. Возмущённое собрание не церемонилось, а непротивление представителя райкома и одобрительное кивание Тыблока лишь ускорили расправу над Лейтманом.

Теперь я собирал плоды резко возросшей популярности. Было приятно и немного стыдно ‒ ведь на самом деле я практически ничем не рисковал. Даже при худшем раскладе райком просто никак не успевал серьёзно мне нагадить за оставшиеся недели. Более того, в этом худшем случае у меня мог появиться понятный мотив для запланированного поступка. Но что сложилось ‒ то и случилось.

Меня одобрительно хлопали по плечу, жали руку, мне широко улыбались девчонки, а потом сквозь толпу протолкалась Зорька и прилюдно, под радостный свист и весёлые аплодисменты, коротко обняла и шепнула: "Молодец". За её спиной Тома, вся светясь, подняла вверх большой палец. Зачёт.

Пятница 13 мая 1977 года, день

Москва, площадь Дзержинского

‒ Что?! ‒ возмущённо всплеснул руками Андропов. ‒ Что значит "третий день не можем найти Калугина"?!

‒ Нигде нет, Юрий Владимирович, ‒ потерянно развёл руками Чебриков. ‒ Поисковые группы закончили прочёсывание местности ‒ никаких следов. Машина, верхняя одежда ‒ на месте, а сам как испарился.

‒ Ну не дай бог! Не дай бог, опять по бабам пошёл, ‒ злобно прорычал Андропов, оглядывая потупившихся генералов. ‒ Это последняя капля будет... Жену допросили?

‒ Да. ‒ Бледный Чебриков невольно вытянулся по стойке "смирно". ‒ Она и позвонила позавчера днём оперативному дежурному. В последний раз видела мужа вечером восьмого, вместе легли спать. А утром не обнаружила. Два дня выжидала, думала, что к любовнице смотал.

‒ Так... ‒ Андропов выбил по столешнице какую-то дробь, что обычно делал, стараясь успокоиться, и начал твёрдым голосом раздавать указания: ‒ Создать штаб, координирующий поиски. Виктор Михайлович, вы назначаетесь руководителем. Ориентировку на Калугина в погранслужбу, линейные отделения на транспорте. Группы по родственникам и знакомым. Задействуйте МВД в полном объёме, пусть вывернут своих информаторов. Опросите местных жителей. По списку, всех! ‒ Он жёстко рубанул ладонью по столу и повернулся к Григоренко: ‒ Григорий Фёдорович, по линии вероятных противников оживления в резидентурах нет?

‒ В Москве в последние дни ничего выбивающегося из обычного порядка не было. В Ленинграде было небольшое шевеление две недели назад по линии ЦРУ. Судя по всему, проводили какую-то тайниковую операцию. К сожалению, это пока всё, что мы можем предполагать. Мы сейчас там с ними по вашему распоряжению плотнее обычного работаем, на пятках висим.

‒ Хорошо. ‒ Андропов поймал себя на том, что выбивает победную дробь, и резко убрал руки под столешницу. ‒ Хорошо. Виктор Михайлович, ‒ обратился он к смурному Чебрикову, ‒ найдите мне Калугина. Найдите! Срочно. Мне доклад каждые четыре часа. Всё, все за работу. Борис Семёнович, останьтесь.

Когда за последним уходящим закрылась дверь, Андропов молча приподнял правую бровь. Иванов позволил себе так же молча улыбнуться, чуть-чуть, самыми кончиками губ.

‒ Удалось узнать, как Картер собирается реагировать на успехи сандинистов? ‒ Андропов, чуть усмехнувшись, направился к сейфу. ‒ Поехали, по дороге расскажешь. Гайр Аванесович форельки привёз, ещё вчера в Севане плескалась. Давай на шампурах сделаем? ‒ Он многозначительно помахал в воздухе вытянутой из сейфа папкой.

‒ Ишхан? Это хорошо. ‒ Иванов сладко потянулся и выбрался из-за стола. ‒ Поехали. Только лимон надо захватить.

Чуть позже

Московская область, "Горки-9"

Они расположились на солнышке в плетёных креслах у беседки позади скромного деревянного домика. Перебрасывались малозначительными фразами, неторопливо потягивали белое вино, закусывали сыром с пресным лавашем и наблюдали, как дымок лениво овевает изогнувшиеся дугами тушки мелких, чуть больше ладони, рыбёшек.

Если бы какая-нибудь сущность, способная прозреть игру вероятностей, приоткрыла этим ещё крепким мужчинам завесу над наиболее возможной реализацией будущего, то они бы с искренним удивлением и негодованием увидели на этом самом месте морок преисполненного имперской пышности, наполненного челядью громадного дворца для пышнотелого юриста. К счастью для их душевного благополучия, власти предержащие не представляют для таких сущностей никакого интереса, и неторопливая беседа продолжала спокойно течь на опушке начинающей зеленеть берёзовой рощи.

‒ Опять хоромы для детишек строить стали, ‒ пробурчал Иванов. ‒ Я тут Жору озадачил, он насчитал несколько десятков за последний год. Перепродажи пошли ‒ уходят всяким директорам рынков и гастрономов по тридцать ‒ пятьдесят тысяч.

‒ Кто, к примеру? ‒ заинтересованно повернулся Андропов.

‒ Гришин. Гарбузов. Патоличев. Андрей Андреич... тоже для сынка строит.

Андропов раздосадованно крякнул:

‒ Я же три года назад продавил запрет строительства благоустроенных дач ближе пятидесяти километров к Москве, чтобы пресечь это безобразие с перепродажами. Эх, разболталась система... Уже и решения Политбюро ни во что не ставят. Пора немного гайки подкрутить.

‒ Угу, ‒ согласился Иванов, подтягивая на пробу один шампур. ‒ Пора. Чего ждём?

Они обменялись взглядами, потом Андропов крутанул головой.

‒ Да чисто. Я секу, ‒ успокаивающе махнул рукой Иванов. ‒ Кстати, можно начинать.

‒ Отлично. ‒ Андропов аккуратно снял на тарелку рыбку с шампура и побрызгал гранатовым соусом. ‒ Как всё прошло, Борь?

‒ Штатно. Взяли тёпленьким в сортире, мягко зафиксировали и вывезли. Потом было два часа на поработать. Ну и концы в воду, так сказать... В крови следы алкоголя будут.

‒ И? Удалось что-нибудь узнать?

‒ Угум-с. ‒ Иванов с удовольствием впился в похрустывающую спинку, с блаженным видом прожевал вместе с косточками, запил вином и, приняв серьёзный вид, продолжил: ‒ Информация подтвердилась. Из первых, так сказать, уст.

‒ Удалось-таки расколоть? Так быстро?

‒ Есть методы, ‒ туманно пояснил Иванов, неопределённо перебрав в воздухе пальцами. Вытащив из внутреннего кармана конверт, протянул Андропову: ‒ Здесь эрзац. Если кратко, то да, сам активно пошёл на вербовку во время стажировки. Нагадил нам знатно за эти годы. Давить таких в колыбели надо.

Андропов беззвучно перебрал губами.

‒ Да... Была всё-таки надежда на ошибку, ‒ пробормотал, задумчиво водя прутком по полу. ‒ С другой стороны... С другой стороны, это хорошо.

‒ Хорошо? ‒ изумлённо дёрнулся вперёд Иванов. ‒ Юр, ты мне эту светлую сторону не покажешь? А то у меня, кроме удовольствия от того, что эту гадину собственноручно раздавил, ничего больше нет, одно расстройство.

Андропов ещё раз инстинктивно огляделся.

‒ Борь... Насчёт гайки подкрутить. Скоро встанет вопрос... куда, как и кто поведёт страну. Старики уже не в счёт. Щербицкий, Романов, Гришин, я. Будет борьба. Сам знаешь, как нас боятся. Пуганые вороны... Жирные такие. Потому и обложили со всех сторон. ‒ Он отодвинул в сторону тарелку и, привычно сцепив ладони, уткнулся в них носом. ‒ Победит в конечном итоге тот, кто будет больше всех знать.

Над столом на некоторое время повисло молчание. Потом председатель КГБ продолжил:

‒ Я, пожалуй, больше ничего говорить не буду. Сам всё поймёшь. На. ‒ Он подтолкнул лежащую на углу папку к Иванову. ‒ У тебя есть три ‒ пять сотрудников, которым ты можешь абсолютно доверять? Не боевиков, тут надо будет думать.

Иванов задумался, мысленно пересчитывая в уме, потом уверенно ответил:

‒ Есть. И больше найдётся.

Андропов испытующе посмотрел, потом хмыкнул:

‒ Как ты был идеалистом, так и остался. Ладно. Мальчик большой, прочтёшь, подумаешь... Делай группу, пусть занимаются только этой темой. Назовём её... ‒ Андропов вскинул глаза к верхушкам берёз и задумался. ‒ Назовём "Сенатор".

‒ Не прямолинейно? ‒ поинтересовался Борис.

Юрий Владимирович покачал головой и повторил:

‒ Прочтёшь ‒ поймёшь.

‒ Задача?

‒ Задача-минимум ‒ получить двусторонний канал связи с "Сенатором". Максимум ‒ привлечь к сотрудничеству.

‒ Всё как обычно, ‒ покивал Иванов.

‒ Да не совсем, ‒ усмехнулся Андропов.

‒ Да? ‒ с сомнением переспросил Борис и кивнул на папку: ‒ Можно?

‒ Да, пора.

Иванов энергично вытер руки салфеткой, сделал большой, финальный глоток вина, отставил бокал подальше и решительно открыл папку. Андропов откинулся на плетёную спинку и, покачивая бокалом, с интересом наблюдал за лицом своего конфидента.

‒ Хм... ‒ промычал тот, переворачивая первый лист, и его рука, дёрнувшись, поползла в сторону бокала. ‒ Хм... ‒ С досадой метнул взгляд на конечность и, отдёрнув её, почесал лоб. ‒ Высоко сидит, далеко глядит?

‒ Ты дальше читай, дальше, ‒ ласково напел Андропов.

Иванов поиграл бровями и опять уткнулся в папку, то стремительно заглатывая страницы, то недоуменно застывая на каких-то фразах. Иногда он возвращался назад и выборочно что-то медленно перечитывал, губы его в такие моменты шевелились, а свободная рука комкала салфетку. Минут через пять непонимающе сморщился и спросил с редкой для него неуверенностью:

‒ Это как?..

‒ А вот так, Борь, а вот так, ‒ с удовольствием откликнулся Андропов.

‒ А вот не постесняюсь задать вопрос... ‒ Иванов взвесил папку в воздухе. ‒ Юра, это что, на полном серьёзе?

Андропов молча кивнул.

‒ Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца. Врите, врите, бесенята, ‒ невнятно пробормотал Иванов и с удвоенной скоростью принялся поглощать информацию.

Перелистнул последнее экспертное заключение, пару секунд побуравил ничего не видящим взглядом коленкор папки, быстро её захлопнул, прижал, обхватив двумя руками, к груди и отчаянно закрутил головой:

‒ И не просите, вашбродь, не отдам!

‒ Ну почему?! ‒ патетически воскликнул Андропов, всплескивая руками. ‒ Боже, ну почему, за что?! У всех, ну буквально у всех доверенное лицо ‒ серьёзный, солидный, вменяемый человек, а у меня... ‒ И он процедил чуть ли не по слогам, артистично изобразив омерзение: ‒ А у меня ‒ Иванов!

‒ Такая у тебя, Юра, планида, ‒ поучительно сказал Иванов. ‒ Терпи, атаманом будешь.

Они посерьёзнели.

‒ Да... Пожалуй, я ошибся, ‒ огорчённо сказал Иванов и коротко задумался. ‒ Два. Только два...

‒ Что ‒ два? ‒ не понял Андропов.

‒ Только двух человек могу под такое привлечь. Увы...

‒ Это очень хорошо, ‒ оценил Андропов. ‒ Ровно в два раза больше, чем у меня. Вот, кстати, ещё свежачок. ‒ Он извлёк из кармана лист. ‒ Сегодня на ленинградском главпочтамте изъято. Само письмо на экспертизе, это текст.

Иванов прочёл, задумчиво потеребил ухо и начал рассуждать вслух:

‒ Нет, ну если мне задачу поставят, я Нью-Йорк выключу, не слишком сложно... Но вот заранее просчитать, на сколько именно часов... То же самое с пожаром в посольстве. Надо будет ‒ полыхнёт, и именно на тех трёх этажах, хотя это заметно сложнее, чем Большое Яблоко загасить. Но вот предугадать, что при этом случится разлёт документации, да указать, по каким именно улицам... да за три месяца вперёд... Давай, Юр, подождём-посмотрим, как они это делать будут?

‒ Угу. Всё так. Золото, кстати, за месяц после четвёртого письма припало в Лондоне на семь процентов.

Иванов быстро листнул папку, нашёл нужное письмо и вчитался.

‒ Хм... Прикупить, что ли... Выходы есть.

‒ На твоё усмотрение. И ещё... Первое письмо открой, вторую страницу, где про Митрохина. ‒ Андропов подождал, пока Иванов найдёт и прочтёт нужный абзац. ‒ Его три недели Бояров вертит так и сяк. Про всё уже рассказал в мелких подробностях, кроме одного, ‒ кто ещё знал про бидон. Может статься, и врёт: одно дело ‒ умысел на предательство, другое ‒ само предательство. Но, помня про драгоценности в пакете муки из второго письма, про киноплёнку с садистскими записями, ‒ а МУР и Главное следственное управление всё указанное в том письме уже нашли, ‒ он, может, действительно никому и не говорил. ‒ Председатель сделал ещё одну паузу. ‒ Но в этом надо быть уверенными. В общем, забирай себе, работать можешь предельно жёстко, но ответ получи. Потом мне предложение по закрытию дела.

‒ А фальшивомонетчик этот? Один работал? Тоже взять в разработку?

Андропов отрицательно качнул головой:

‒ Нет. Допрашивать, конечно, допрашивай сколько хочешь, но исключительно в обычных рамках. Там приписку помнишь по нему, про милосердие? Мы должны быть очень отзывчивы к просьбам этого "Сенатора". ‒ Он подумал и добавил: ‒ По сути, это единственное пожелание, которое нам пока выставлено за весь объём информации.

‒ Согласен, ‒ кивнул Иванов. ‒ Тут жаться не стоит.

‒ Этот тип, кстати, действительно оказался интересен. Самородок, каких мало, да ещё и почти бескорыстный. Думаю, дать условно и пристроить в отдел техобеспечения, пусть теперь, наоборот, ловит фальшаки.

Иванов весело рассмеялся:

‒ Получается, и тут мы в плюсе?

‒ Угу... А вообще, ‒ Андропов неопределённо взмахнул рукой, ‒ есть мысли?

Иванов открыл рот, собираясь что-то ответить, но вместо этого издал какой-то неопределённый звук и задумался.

‒ Знаешь, я, Юр, пожалуй, воздержусь, чтобы не было потом мучительно стыдно. ‒ Он наморщил лоб. ‒ Спектатор ‒ это же вроде наблюдатель? Спектр, спекулянт, спектакль... Найду я этого театрала. Не сразу, но найду. Обещаю.

Суббота 14 мая, день

Москва, Старая площадь

Солнце летней птицей билось в наглухо закрытые окна кабинета, но этот человек предпочитал рабочую тишину, лёгкий полумрак и отсутствие сквозняков. Он опять неважно себя чувствовал и предыдущую ночь провёл в палате правительственной больницы, что на Грановского, но доктора так и не уняли тянущую боль в левом локте, и поэтому яркий свет вызывал сегодня особое раздражение. Впрочем, он умел себя контролировать и никогда не выплёскивал свои проблемы на окружающих. Недостойно это, особенно учитывая его положение.

Плохо чувствовать себя старым... Он всегда был не очень здоров, давал о себе знать детский туберкулёз, но особо унизительно ощущать не болезни, приходящие извне, все эти гриппы, ангины и пневмонии, а предательство собственного организма. Ещё, кажется, вчера, ну пусть не вчера, но шесть-семь лет назад, ты мог легко метаться по волейбольной площадке и быть со своим ростом метр девяносто центровым, а сегодня из развлечений остались только доминошные турниры на вылет между коллегами из Политбюро да посиделки в правительственной ложе на хоккее.

Память и та стала подводить. Нет, помнит он всё по-прежнему ясно, и мозг работает так же остро, но отчего-то являющиеся по ночам воспоминания безвкусны, как картон. Сохранились даже мелкие детали, но эта череда картин проходит, не вызывая никаких эмоций, не всколыхивая ничего внутри. Всё серо и неинтересно, как будто это было не с ним. И даже последняя любовь, Настенька Черняховская, искрящая весельем вдова почти маршала, любящая потанцевать и поиграть на гитаре, и та как будто не ему улыбалась тридцать лет тому назад.

С этим, впрочем, Михаил Суслов смирился, но гнетёт тяжёлой гирей долг, а врачи теперь отпускают на работу не более четырёх часов в день. Приходится концентрироваться на самом важном, ведь передать пост, увы, некому, и это проблема. Да, большая проблема...

Длинные тонкие пальцы, про которые и не скажешь, что крестьянского сына, ещё раз задумчиво поворошили лежащие на столе листы.

Дверь беззвучно отворилась, и он вопросительно вскинул очень светлые, почти белые глаза на вошедшую.

‒ Борис Николаевич звонил, пошёл на обед, ‒ доложила, стоя на пороге, бессменная секретарша Шурочка. ‒ А Пельше что-то нехорошо сегодня, в больницу поехал.

‒ Ясно. Ладно, с Пономаревым пока одним обсужу. ‒ Михаил Андреевич достал из верхнего ящика пухлый конверт с деньгами и каталоги издательств. ‒ Саша, отправь, пожалуйста, как обычно.

Встал и двинулся к выходу, оставив листы на столе. Будучи почти первым человеком самой мощной страны, он мог ничего не бояться, тем более здесь, в этом здании на Старой площади, в цитадели партии. Не было в этой стране силы, которая бы рискнула без спроса засунуть нос в его бумаги.

Он легко мог стать и Первым: тогда, в шестьдесят четвёртом, многие секретари были готовы пойти за ним, а не за Лёней. Именно он был тем стержнем, вокруг которого потаённо складывался круг недовольных, именно он рисковал больше всех, ведя закулисные переговоры с глазу на глаз. И потом именно он открыто встал на трибуну пленума и методично бросал Никите увесистые обвинения в отходе от ленинского курса.

От прокурора на трибуне до нового Первого ‒ один шаг, это было понятно всем участникам пленума. Но он отказался ‒ сам, заранее, добровольно уступил ещё на стадии договорённостей. Вся эта парадная мишура ‒ не для него, он любит работать. Пусть жизнелюбец Брежнев красуется в капитанском мундире, его же устраивает роль бессменного вахтового у штурвала или, даже вернее, штурмана, неутомимо прокладывающего путь в будущее.

Он ни разу не пожалел о том, что посторонился тогда, ведь все последующие годы последнее слово почти всегда оставалось за ним. Да, по мелочам Брежнев иногда мог продавить своё решение, если они расходились во мнениях, как, к примеру, в семьдесят втором, когда решали, посылать хоккеистов в тур по Канаде или нет. Но по действительно важным вопросам Брежнев никогда, совсем никогда не принимает решение сам, а бормочет: "А это как Михал Андреич посмотрит..." И это хорошо, ведь Второму больше, по сути, ничего и не надо.

Шурочка привычно тормознула его в дверях и придирчиво осмотрела, а после зачем-то одёрнула и так ровно сидящий пиджак и смахнула лишь ей одной видимую соринку с рукава. Михаил Андреевич с высоты своего роста добро улыбнулся своему ангелу-смотрителю и пошёл на обед, мысленно поставив в уме ещё одну галочку напротив плана дел. Сегодня он, как это делал втихую от всех уже много-много лет, сдал четверть своей зарплаты в Фонд мира, а на вторую четверть заказал книг для школьной библиотеки в родном селе Ульяновской области. Зарплаты у членов Политбюро неприлично большие, ему столько не надо. На еду хватает, одежду он меняет редко, и мебель с казёнными бирками на квартире его вполне устраивает. Даже на даче он занимает лишь одну комнату. Настоящий коммунист должен быть хоть немного аскетом. Впрочем, это личный выбор, он никогда не требовал этого от других, лишь поднимал планку для себя.

В цековской столовой он привычно пристроился в короткую общую очередь и, доброжелательно улыбнувшись, так же привычно пресёк робкую попытку пары гостей здания пропустить Второго вперёд. Ему не надо привилегий. Никаких. Он даже своему водителю приказал ездить строго по правилам, поэтому его машина никогда не едет быстрее шестидесяти.

Пробежался глазами по строчкам меню и, быстро произведя в уме вычисления, заранее набрал из кошелька монет, с точностью до копейки. Яйцо с майонезом, щи из свежей капусты, пара сосисок с пюре, два куска чёрного хлеба и компот ‒ он всегда был неприхотлив в еде. Не в этом счастье, не в этом...

‒ Приятного аппетита, ‒ поприветствовал он Пономарева, осторожно водружая нагруженный поднос на стол.

Этот секретарь ЦК КПСС, его формальный заместитель, не был доверенным соратником, хоть и проработал в этом здании почти столько же. Не был он и другом ‒ не возникала между ними та особая химия, что вызывает взаимную симпатию. Но, будучи почти одного возраста и пройдя примерно по одним и тем же ступеням, имея даже одни и те же предпочтения, они были товарищами по работе. Да, это привычное слово "товарищ", произносимое часто бездумно, как артикль, имеет свой смысл и как нельзя лучше отражает связывающее их взаимное уважение. Суслову нравился такой тип отношений.

Ели неторопливо, обсуждая всякую всячину, и настоящий разговор в небольшом столовом кабинете, отделённом от общего зала лишь тяжёлой занавеской, завязался только к компоту.

‒ Прочёл я доклад Яниса, ‒ бросил Суслов, загоняя куском хлеба остатки пюре на вилку. ‒ Интересно, но не более того. Не вижу причин для той волны беспокойства, что он погнал в связи с этим. Арвида Яновича запугал чуть ли не до приступа, тебя взбаламутил... Спокойнее. Пусть Юра отрабатывает, его вопрос.

‒ Он уже и отрабатывает, аж зачистку начал. ‒ Пономарев приглушил, насколько смог, не сваливаясь в неуместный шёпот, свой мощный голос и теперь осторожно оглянулся, прикидывая, слышно ли его за занавеской.

‒ Даже удивительно, что осмелился, ‒ тонко улыбнулся Суслов, ‒ осторожный наш...

‒ Боится, ‒ сдержанно усмехнулся Пономарев.

‒ Да. И хорошо, пусть боится. Лишь бы от страха глупость не выкинул. ‒ Михаил Андреевич вытряхнул из стакана на ложку грушу и внимательно её осмотрел. ‒ Вот за этим и надо следить. А остальное ‒ блажь.

Пономарев озабоченно вздохнул и уточнил:

‒ А Морис? Так и спустим? Просто утрёмся?

Суслов спокойно догрыз разваренный сухофрукт, сложил кисти рук в замок и похрустел суставами, выглядывая что-то в глубине полированной столешницы.

Пономарев чуть заметно поморщился. Этот мертвящий хруст, издаваемый Михаилом Андреевичем в моменты задумчивости, был глубоко чужероден этому зданию с его говорящими вполголоса сотрудниками. Так, должно быть, хрустят у костров, попивая чифирь из оббитых эмалированных кружек, потные мужики в фуфайках, те, что только что валили лес и вязали плоты.

‒ Да... ‒ протянул Суслов. ‒ Кто бы мог подумать, десятилетиями проверенный товарищ... Самое плохое, Борис, даже не то, что через него шли деньги компартии США. Мы были с ним откровенны, вот что плохо. Предельно откровенны с агентом ФБР.

‒ Что делать будем? Мне же с ним встречаться придётся, а из меня актёр неважный.

‒ Из меня тоже. Да... ‒ Суслов ещё раз задумчиво хрустнул суставами. ‒ Нет, в такие игры мы играть не будем. Партия отказалась от использования крайних мер, мы не можем нарушать наше же решение. И не будем. Не тот случай.

Пономарев ограничился недовольным похмыкиванием.

‒ Предатели... Это болезненно, конечно, очень болезненно, как с Морисом, но не опасно. ‒ Суслов хладнокровно отодвинул пустую тарелку.

‒ Михал Андреич, ‒ не выдержал Пономарев, ‒ ты список видел? Ничего себе "не опасно"!

‒ Да ты пойми, Боря, все эти игрища военных и разведок ‒ это борьба на периферии. Она не в состоянии отменить неизбежное, не может победить законы социального развития. Конечно, надо этот список тщательно отрабатывать. Конечно! Но это пусть КГБ трудится, Кэ-Гэ-Бэ. ‒ Он наставительно постучал вилкой по столу. ‒ Но никакой предатель или даже несколько предателей, даже будучи генералами, не погубят нашу страну. Максимум ‒ замедлят продвижение социализма по планете. Это плохо, мы должны с этим бороться всеми силами, должны ‒ и будем. Но у нас с тобой, у Арвида с Янисом ‒ другая задача, и эти ресурсы переданы нам для решения другого вопроса. Нам надо не пропустить удар в сердце. Для этого нашу службу и задумывали. И расконсервировать кадры, как того требует Янис, ‒ это тратить её ресурс на решение не своей задачи.

Пономарев озабоченно поёрзал в стуле:

‒ У Яниса чутье, ты же знаешь... Если он волнуется, то я нервничаю. Сильно нервничаю.

‒ Да хватает у Яниса ресурсов, хватает и так. Пусть посматривает за развитием из-за плеча Андропова. А самостоятельно действовать не надо. Пусть не отвлекается, московский горком сейчас важнее.

‒ А источник?

‒ А что источник... Найдёт его Иванов, тогда и подумаем. Если найдёт. Так Янису и передай. А Арвиду я сам скажу.

‒ Ну добро, ‒ согласился Пономарев. ‒ А насчёт Мориса я тогда сам прикину, как использовать.

‒ Да никак не используешь. ФБР не делится информацией с ЦРУ. А Мориса, не выкладывая обвинения товарищам из компартии, из игры не выключить. Так что пусть и дальше деньги носит. ‒ Суслов ухмыльнулся. ‒ А ФБР, значит, и дальше будет охранять наши передачки.

Пономарев ушёл, а Суслов ещё некоторое время побыл один, наслаждаясь покоем и удовольствием от принятия ещё одного правильного решения. Это на самом деле не сложно, если хорошо знать марксизм и владеть диалектикой.

Ещё в юности, пятьдесят лет назад, во время студенчества в институте имени Плеханова, он открыл для себя стройную красоту этого учения и, ослеплённый его простотой и логичностью, влюбился, влюбился весь, без остатка, раз и навсегда. Эта любовь стала стержнем его жизни, она дала ему все: и великую цель ‒ прекрасный в своей абстрактной справедливости коммунизм, и понимание, как её достичь. Всё, буквально всё может быть объяснено и понято с платформы этого учения. При этом, несмотря на универсальность, марксизм сохраняет стройность и элегантность, присущие скорее законам Ньютона или курсу оптики, чем законам социального развития.

Он никогда не рвался наверх. Работал, как честный коммунист, изо всех сил, творя Историю вокруг. И История была к нему благосклонна, выделив из прочих. Раз за разом его призывали всё выше и выше, вручали всё большую власть. Он вошёл в самый узкий круг высшего руководства ещё при Сталине, и с тех пор его влияние в стране и мире только росло. Десятилетиями он применял марксизм на практике и раз за разом достигал успеха. Практика ‒ критерий истины, что может быть лучшим свидетельством правильности марксизма, чем грандиозный прогресс СССР?

Всю свою жизнь он растил коммунизм. И он надеялся, что его запомнят именно таким ‒ скромным и мудрым пестуном юного коммунизма.

Ощущение правильности дарило где-то глубоко внутри тёплое уютное счастье, то самое, что испытываешь, сидя холодной зимней ночью у растопленного камина. Суслов, безусловно, был счастлив правотой своего дела, правотой своей уже почти прожитой жизни. Пожалуй, больше всего он хотел бы так счастливым и уйти.

Тот же день, день

Ленинград, улица Чернышевского

Две чайные ложки мелко помолотой смеси арабики и робусты из Франции, ложка советского сахара, чуть-чуть привезённой из дома корицы, чтобы обозначить отступление от канона, и влить в джезву холодной воды. Он поджёг спиртовку и начал медленно, совершенно механически, водить над ней медным сосудом, дожидаясь появления идущего от дна сердитого гудения. Вдохнул проявившийся аромат и замер на несколько секунд, собираясь с силами. Да, можно было бы сегодня, после почти бессонной ночи, и не напрягаться, отложить на завтра, а то и вовсе на понедельник, но он в свои двадцать девять стал резидентом во втором по значимости городе основного противника не потому, что давал себе послабления. Есть такое слово "надо", он выучил его в детстве, поднимаясь со дна, и оно его много раз выручало. Сейчас тоже надо, и поэтому Фред щедро влил в джезву ирландского виски, испачкал безупречную черноту кофе несколькими каплями до смешного дешёвых местных сливок и отставил настаиваться.

Он глубоко откинулся в кресло и закинул ноги на край стола, бездумно глядя, как прогорает по контуру, обнажая багровеющий табак, тонкая бумага очередной, раскуренной в две быстрые затяжки, сигареты. Да, ему нравилось шокировать курятник, но ещё больше он ценил удобство, а именно в этой расслабленной позе, когда взгляд беспрепятственно скользит по потолку, походя цепляясь за мельчайшие трещинки в побелке, его мозги работают особо хорошо.

Мозги... То, что у него есть, точнее, Бог дал, и Фреду нравилось их напрягать, нравилось даже больше, чем секс и выпивка. Каждая нерешённая загадка ‒ это вызов, а вызовы он, будучи победителем, любил.

Подумать было о чём. Спонтанно начавшаяся операция привела к неожиданным результатам. Неделю назад прямиком из Лэнгли свалился приказ принять и оказать максимальное содействие туристу, которому вдруг приспичило посмотреть Ленинград. Приехавший днём действительно с неподдельным удовольствием осматривал город и прошёлся по Эрмитажу, уделив особое внимание Питеру Брейгелю-младшему и другим малым голландцам, а вечером забрёл к Фреду на огонёк и, предъявив удостоверение директора разведывательного департамента Управления по борьбе с наркотиками, по-хозяйски расположился в кабинете. Всю ночь он умело, до зубовного скрежета, потрошил сначала Фреда, потом Синти, заставляя вспоминать малейшие детали. Загоревший под нездешним небом, с лучиками белых складок вокруг голубых глаз и повадками тигра, он легко отмахнулся от жалоб цэрэушников на тяжесть работы в СССР:

‒ Вы страх, парни, забыли, как выглядит. Поверьте, у вас тут лафа! У меня там тоже такие, как вы, работают, молодые и с зашкаливающими борзометрами... Три недели назад одного раскрыли, а тело потом подбросили. Так вот ему коленные суставы дрелью высверливали. Всё понятно?

Фред задумчиво прищурился, глядя куда-то вдаль сквозь расплывающееся над ним колечко дыма. Основное было сказано на прощанье, сегодня утром:

‒ Те восемьдесят страниц, что вы принесли, прозвучали как набат колокола. Мы прохлопали, что к нам в постель ползёт чёрная мамба. Всё очень серьёзно. Президент через неделю проводит совещание по этому вопросу. Я буду просить, чтобы вас не двигали из Ленинграда. ‒ Он с усмешкой посмотрел на чуть слышно застонавшую Синти. ‒ Нам очень-очень нужна такая информация, за любые деньги и под любые гарантии. Можете смело считать, что одно это письмо окупило все затраты на ЦРУ в этом финансовом году. Скоро вам подкинут пару опытных агентов глубокого прикрытия, но главные ‒ вы. Вы начали, вы достигли успеха, вы и продолжайте. Берегите контакт ‒ это раз, дрожите над ним, хольте и лелейте. И пытайтесь сделать его двухсторонним. Ищите, думайте. Ещё раз повторяю ‒ любые гарантии, любые деньги, при необходимости ‒ все наши возможности по эксфильтрации из СССР. Нам этот человек очень нужен, он очень много знает. Кстати, там и аналитическая часть неслабая, учитесь. Ну бывайте...

Не снимая ног со стола, Фред изогнулся и дотянулся до джезвы, наполнил крошечную чашку, с облегчением откинулся назад и, сделав первый тягучий глоток, начал сортировать возможные зацепки. Они есть, определённо есть, их не может не быть...

Эпилог

Воскресенье 15 мая 1977 года, день

Ленинград, набережная Фонтанки

‒ Куда пойдём? ‒ Тома обхватила мою руку и на мгновение чуть повисла на ней.

‒ Сюрприз, ‒ довольно улыбнулся я.

‒ А что в сумке? ‒ С детской непосредственностью обернулась вокруг меня, с любопытством разглядывая пухлую ношу, свисающую с моего правого плеча.

‒ Ещё пара сюрпризов. ‒ Я насладился тёплым прикосновением.

‒ Сегодня будет день сюрпризов?

Я серьёзно взглянул на резвящуюся девушку и, на секунду замерев, ещё раз задумался. Уверен ли я в себе? В своём решении?

Подо мной, балансирующим на грани, распластался покорный мир, на миг представ беспамятным телом, распятым на операционном столе Истории. Пронзительно ясно, даже сквозь укутывающий будущее туман, я ощутил развилку: сделав сейчас с этой грани шаг в ту или иную сторону, могу как убить, так и вылечить пациента.

Удивительно, из каких мелочей складываются повороты Истории. Или не мелочей?

‒ Да, ‒ говорю твёрдо. ‒ Сегодня ‒ день сюрпризов.

Веселясь и дурачась, прошли метров сто по тёплым плитам набережной, и я направил нас вниз, к реке, по истёртому гранитному спуску. Фонтанка лениво полизывала язычками мелких волн последнюю ступень, на фоне неглубокого песчаного дна бликовало серебро пробирающихся вверх по течению то ли уклеек, то ли колюшек.

Я притянул Томино запястье, взглянул на часики и нахмурился.

"Опаздывает... надеюсь. А нет, вон он", ‒ выдохнул с радостным облегчением и с предвкушением заулыбался, глядя на торопливо выкатывающий из-под моста знакомый катерок. Небрежно предложил:

‒ Как насчёт прокатиться по каналам?

Тома округлила глаза:

‒ На чём?

‒ Уверен, такой красивой девушке никто не посмеет отказать. Помаши катеру рукой.

Тома нерешительно взмахнула, и посудина, чуть довернув, запыхтела в нашу сторону и начала притираться к спуску.

‒ Что, молодёжь, садись, ‒ пробасил краснолицый Степаныч, чей энтузиазм был вчера удобрен червонцем и моим обещанием дать ещё один по завершении прогулки.

Я перешагнул через борт и, подав недоумевающей Томе руку, провёл её к расположенному вдоль борта сиденью. Достал из сумки клетчатое покрывало и накинул поверх досок:

‒ Пристраивайся.

Она неуверенно села, наклонилась к моему уху и, постреливая глазами на корму, прошептала:

‒ Что это он?..

Я воспользовался моментом и, практически уткнувшись губами в мягкое ушко, нашептал:

‒ Не устоял перед твоим обаянием. Как и я.

Довольно посмеиваясь, Тома легонько ткнула меня кулачком в бок:

‒ Я серьёзно!

‒ Это сюрприз.

‒ А-а-а... ‒ Она отклонилась и как-то по-новому посмотрела на меня. ‒ Здорово...

Мы вплыли в полумрак Измайловского моста. Я приобнял поёжившуюся Тому за талию и чуть притянул к себе:

‒ Давай полюбуемся городом. С реки он выглядит совсем иначе.

И действительно, при взгляде с воды ровные фасады питерских особняков и доходных домов, встав на пьедестал гранитной набережной, становятся заметно выше, и родные места вдруг преображаются в таинственных незнакомцев, даря новый взгляд на привычные ансамбли. Прижавшись друг к друг, неторопливо скользим по городу дворцов, казарм и парков, заворожённо любуясь необычными видами и лишь изредка обмениваясь удивлёнными и восхищёнными восклицаниями.

В тени мостов я придвигаюсь ещё ближе и, чуть касаясь губами основания шеи, длинно и осторожно выдыхаю тёплый воздух. Тома, дёрнувшаяся в первый раз от неожиданности, теперь зябко замирает и крепче прижимает к себе мою руку. Я же сладко млею от той неясной надежды, что, возникнув от этой невинной близости, начинает стремительно разгораться, выжигая всю мою сущность; от надежды, что сворачивает мир почти в точку, в маленький уютный кокон, зыбкие границы которого намечены теплом, исходящим от наших тел. Потом железные фермы, усыпанные гигантскими заклёпками, заканчиваются, и на нас отвесно падает свет, безжалостно разрушая краткое уединение. Мы смущённо отклоняемся друг от друга, чуть-чуть, на несколько сантиметров, так, чтобы уже возникла видимость раздельности, но только видимость и не более того, и с надеждой измеряем взглядом расстояние до следующей густой тени.

Проводили глазами Аничков мост, я, чуть отсев, полез в брошенную под скамейку сумку. Тома иронично зафыркала, когда я, позвякивая, извлёк два стибренных из серванта хрустальных бокала и бутылку шампанского:

‒ Дачу уже забыл?

Я густо покраснел и с сожалением посмотрел на бутылку:

‒ Н-да... Ну тогда только по два бокала ‒ и всё, Степаныч, ‒ я повернулся к корме и показал бутылку, ‒ поможешь добить?

‒ Да не вопрос. Помогать молодёжи ‒ наша святая обязанность, ‒ убеждённо сказал он и довольно разгладил правый ус.

Я хлопнул пробкой и лихо разлил пенящуюся струю по бокалам. Проплыли Инженерный замок, поднырнули под мост, и мимо потянулся Летний сад.

‒ Тома... Томочка... ‒ Горло неожиданно перехватило, и я смешался, забыв подготовленные слова, а потом выдернул на язык первое подвернувшееся: ‒ Я старый солдат и не знаю слов любви...

Нос у Томы начал презрительно морщиться, чуть-чуть, почти незаметно. Улыбка ещё танцевала на губах, но зрачки превратились в воронки, куда, как в чёрные дыры, начало стремительно истекать веселье.

Я замер с перехваченным от волнения дыханием ‒ так замирает сапёр, обнаруживший, что уже поставил ногу на мину, но ещё, к счастью, не услышал щелчка взрывателя.

‒ Стоп! ‒ замахал рукой, пытаясь прогнать только что наговорённую чушь. ‒ Стоп... Ты права, фигню молочу.... Паясничаю на нервной почве. Извини. Сейчас...

Посмотрел в высокое небо. Господи, ну почему это каждый раз так мучительно тяжело?!

Пару раз глубоко вздохнул, собирая всю смелость, и решительно взглянул прямо. Голова закружилась, и я начал проваливаться в эти наполненные тревожным ожиданием, разноцветно-зелёные с оранжевыми крапинками глаза.

‒ Солнышко... ‒ выдохнул с радостным страхом, ‒ понимаешь, я без тебя жить не могу... Я тебя люблю. Молчи! ‒ испуганно воскликнул я ‒ вдруг показалось, что она хочет качнуть головой. ‒ Молчи... пока.

Я замер на миг, вслушиваясь, готовый ко всему, вплоть до тревожного скрежета разверзающихся прорех мироздания и визга выскакивающих оттуда лангольеров. Нет, тихо... Наклонился поближе и, осмелев, с жаром продолжил:

‒ Да, люблю. Я знаю, что мы лишь школьники, почти что дети... ‒ Я чуть печально улыбнулся. ‒ Пока дети. Ты можешь не отвечать, я лишь хотел сказать тебе о том, что ты теперь для меня значишь.

Сказал! С облегчением выдыхаю и вижу, как ползут у Томы вверх уголки губ, а на щеках начинают проявляться милые ямочки. Меня неудержимо тянет вперёд, и я наклоняюсь к её губам. Тома опять стреляет глазами мне за плечо, на корму, и заливается густым румянцем.

‒ Потом... ‒ шепчет чуть слышно.

Я приостанавливаюсь, незаметно втягиваю ставший родным запах, затем улыбаюсь глазами и согласно прикрываю веки. Потерплю. И вновь поднимаю позабытый бокал:

‒ Пусть этот тост будет за нас, за то, чтобы наше прекрасное далеко ‒ было.

Тома, улыбаясь, согласно кивает. Наши бокалы извлекают лёгким касанием высокий летящий тон, и я вдруг постигаю второй смысл только что прозвучавшего и вновь замираю, застыв перед выбором. Прекрасное далеко... Не предаю ли я его прямо сейчас? Бездумно смотрю на скользящий мимо гранит, чувствуя, как между бровями залегает складка.

Вплываем в последнюю перед Невой тьму, и где-то посередине до меня доносится просящее:

‒ Я отвечу... потом, подождёшь немного, Дюш? ‒ На мою руку легла её ладонь.

Катер вынырнул на невский простор и сделал широкий, на полреки, разворот вдоль Петропавловки. Я ещё раз полюбовался игрой света на хрустальных гранях и подставил лицо свежему ветру. Сегодня прекрасный день для меня, будет ли он так же прекрасен для мира?

Со стороны залива, громыхая и вспыхивая, косым потоком надвигается, растворяя городскую перспективу, завеса серовато-стального цвета. Вот за этой пеленой исчез белый торец гостиницы "Советская", затем накрыло Египетский мост, начал затушёвываться пешеходный мост у Крюкова канала. Отпечаталась в сетчатке траектория очередной молнии, вонзившейся где-то в районе Троицкого рынка. Спустя пару секунд раскатисто громыхнуло. Тёплый воздух невнятно заволновался и овеял ботинки пыльными струйками.

Я стою, облокотившись на излучающий тепло гранитный парапет, и весело наблюдаю за этой жалкой попыткой прогнать меня с улиц родного города. Прикрыл глаза и вновь, в который раз за последний час, вызвал из памяти робкую нежность неумелых губ.

Кривовато улыбнулся, удивляясь своим колебаниям, ведь все так очевидно. Сразу за этим осознанием пришла волшебная лёгкость, даже не пришла, а протекла сквозь меня упругим колеблющимся потоком ‒ так, слегка вибрируя, проходит сквозь пальцы быстрая тёплая вода.

Редкие тяжёлые капли начали достигать земли, и от дороги потянуло перегретым асфальтом, подсушенной берёзовой пыльцой и городской пылью. С удовольствием длинно вдохнул этот любимый ленинградский запах. Удивительно, какой сегодня сытный воздух!

Первый порыв ветра залез в мои волосы и, запутавшись, затих. Затем, собравшись с силами, упруго ткнул в висок, растрепал чёлку и игриво пробрался за шиворот. Я негромко рассмеялся, поёжившись от ласковой щекотки, и, повернувшись лицом к наступающей грозе, подставил небу ладони, пробуя на ощупь первые тёплые капли.

Внезапно асфальт вдали, на спуске с Измайловского моста, почернел, и над ним белым покрывалом повисла разбившаяся в пыль водяная шрапнель. По набережной ко мне грозно покатила тёмная, вскипающая пузырями полоса. Сто метров, пятьдесят, двадцать...

С неба наотмашь хлестануло, чувствительно пройдясь по ушам и мгновенно намокшим плечам. Я перелетел через пустую набережную к подъезду и рванул, в два лёгких прыжка преодолевая лестничные пролёты, наверх, на вечно открытый чердак. Толкнул скрипучую дверь и встал на пороге, давая глазам возможность привыкнуть ко мраку.

Крыша отзывалась на ниспадающий поток непрерывным глухим шумом. Чернеющие в таинственной полутьме балки на какой-то миг превратили чердак в трюм бригантины. Я покрутил головой, выискивая лаз наверх, и бросился к слуховому окну, выходящему на Фонтанку. Ввинтился в треугольный проем, неловко зацепившись ладонью за выступающую шляпку криво забитого гвоздя, и вырвался из чрева дома под льющийся с неба мокрый свет.

Из-за плеча в левый глаз полыхнуло ослепительно-белым. Мощно щёлкнуло, как будто по крыше хлестнули кончиком гигантской нагайки, и жестяные листы под ногами тревожно загудели. Со всех сторон раздался громкий треск, словно прямо надо головой разорвали гигантский кусок брезента. Меня сильно качнуло воздушной волной, и на мгновение я замер на краю глухо вибрирующей крыши. Пахнуло озоном и горелым железом.

Я запрокинул лицо навстречу дождю:

‒ Ха, небо, ты хочешь меня испугать?!

Видимо, да, потому что в тот же момент очередная молния саданула за крышу, в Польский сад, и почти сразу же оттуда пришла смачная громовая оплеуха.

‒ А вот хрен тебе, ‒ тут же радостно крикнул я ответ и, выбросив от плеча окровавленный кулак, проорал вверх: ‒ Я ОСТАЮСЬ!