Территория Холода

— Я думала, ты с соседями сидишь, — бурчит Старшая, делая вид, что с интересом изучает мой обед.

— И тебе приятного аппетита, — улыбаюсь. — Обычно все с соседями и сидят, но я, как видишь, не один такой уникальный. — Небрежно киваю назад и усмехаюсь. — А говорила, что все нормально будет. Они тебе бойкот объявили?

Старшая берет с подноса стакан остывшего слабого чая и отпивает.

— Они давно его объявили, просто только теперь продемонстрировали явно. Мне так даже легче, — она пожимает плечами, — можно перестать пробовать вести светские беседы и притворяться, что мы дружная комната.

Хмурюсь.

— Слушай, а они не могут… ну не знаю… вещи твои порвать или еще что-то такое сделать? Не будут тебе вредить?

Старшая расплывается в улыбке.

— У них руки чешутся, но кишка тонка, — шепчет она. — А ты всегда такой заботливый после того, как целуешь девушку в порыве безумия?

— Во-первых, это было не безумие, а во-вторых, нет. Просто ты вынуждаешь задумываться, не захочет ли кто тебя прирезать, пока напарника нет рядом. Характер у тебя…

— Какой? — щурится Старшая.

— Многогранный, — цежу я, глядя на нее с назидательностью. — Я не устану предлагать: хочешь, переезжай к нам. У нас есть свободные кровати. Или, если хочешь, переселимся на пятый? Там, говорят, есть вечно свободная комната.

Старшая успевает вовремя выплюнуть обратно в стакан чай, которым чуть не давится.

— Ты поиздеваться пришел? — шипит она.

— А что? Отлично подходит для наших с тобой расследований.

— Во-первых, болотницы нет, это миф, а комната на пятом этаже — это просто комната, ничего в ней особенного. Во-вторых, не расследований, а дежурств, — качает головой Старшая. — И вообще, я только вчера сказала, что мы будем ходить вместе, а уже успела об этом пожалеть. Если для тебя это все шутки…

Я отклоняюсь и приподнимаю руки.

— Ладно, прости. Не шутки. Просто я за тебя волнуюсь, а я дурной, когда нервничаю.

— Только когда нервничаешь? — хмыкает Старшая, но довольство в глазах ее выдает. Только она скорее удавится, чем покажет, что ей приятна забота.

Посреди разговора надо мной нависает чья-то худощавая тень с очень пышной шевелюрой. Я рассеянно поворачиваюсь и натыкаюсь взглядом… на Пуделя.

— Привет, — стеснительно улыбается он. Переводит взгляд на Старшую, здоровается с ней вежливым кивком, но тут же снова обращается ко мне: — Извини, что отвлекаю… я тут поузнавал, тебя теперь Спасателем зовут, так?

— Привет, — выдавливаю из себя. — Да, так прозвали.

Ерзаю на своем месте и поджимаю губы. Натянуть улыбку не получается: знаю, что она будет больше напоминать судорогу, поэтому стараюсь остаться хотя бы нейтральным. Впрочем, Пуделю тоже плохо удается непринужденность: он так нетерпеливо перекатывается с пятки на мысок и чего-то выжидает, что у меня самого внутри начинает жужжать невидимый подгоняющий моторчик. Есть такие люди, которые разводят вокруг себя суету, ничего при этом толком не делая. Не думал, что этот парень из таких, но…

— Рад снова познакомиться, — говорит Пудель и протягивает мне свою тощую руку. Прежде, чем ее пожать, я переглядываюсь со Старшей, взгляд которой снова делается напряженным.

Ответить Пуделю взаимностью у меня не получается, потому что я вдруг отмечаю, что мне неприятно его видеть. А я ведь так пытался его спасти! Никогда бы не подумал, что окажусь не рад видеть его живым. Но вот он я: что-то не свечусь от счастья. Наоборот, меня так и подмывает спросить «чего тебе надо?» или сказать еще что-нибудь неоправданно грубое. Чтобы так не делать, приходится прикладывать усилия, что меня не на шутку удивляет. Вроде как, такое поведение в этой школе во мне провоцирует только Майор, а Пудель… Он хороший парень, но воспоминания о нем у меня сейчас сплошь неприятные.

— Ты прости, что я… тебя почти не навещал, — насилу говорю я. — Я приходил… в самом начале, но потом не был уверен, что это хорошая идея.

Слова идут нехотя, будто к каждому привязан пудовый якорь.

— Да не бери в голову, — качает головой Пудель. Я уже раздумываю, как его отвадить, чтобы он не пытался к нам подсесть, и только теперь замечаю, что у Пуделя нет подноса, зато есть рюкзак. Похоже, подсаживаться он не собирается.

— Возвращаешься к соседям? — спрашиваю, кивая на лямку рюкзака, которую он в этот самый момент поправляет. Пудель качает головой (как по мне, немного нервно) и призывно на меня смотрит.

— Нет… не совсем… — отвечает он.

— А куда тогда с рюкзаком?

Он воровато оглядывается и понижает голос до шепота, который почти не слышно за гулом столовой, но я умудряюсь разобрать:

— Можем поговорить?

— А вы разве уже не говорите? — вмешивается Старшая. Не знаю, передалось ей мое настроение, или у нее к Пуделю свои предубеждения, но в ней недовольства его присутствием не меньше, чем во мне.

Пудель тушуется и отводит взгляд. Мне невольно становится его жалко, я вспоминаю, что в день моего появления здесь я только благодаря ему перестал чувствовать себя призраком. А теперь благодаря ему же могу начать чувствовать себя последней скотиной.

— Ладно, давай поговорим, — вздыхаю я. — Ты ведь хочешь говорить не здесь, да? — Дожидаюсь от него кивка и встаю, глядя на Старшую. — Придержишь мне местечко? Я скоро.

Она пару секунд борется с собой, затем все же ловит меня за рукав толстовки.

— Плохая идея, — шепчет она.

— Знаю. Но так правильно.

Мягко высвобождаюсь из ее хватки и оставляю ее наедине с нашими подносами.

Пудель уводит меня чуть дальше от входа в столовую — выцветшего синего дома со старым дымоходом — и озирается по сторонам.

— Чего ты хотел? Только быстро, — прошу я. — А то мы там тоже, вроде как, важные вещи обсуждали.

Пудель многозначительно на меня смотрит и кивает.

— Слушай, я знаю, в день нашего знакомства все вышло… очень странно. Для тебя, наверное, вообще безумно.

— Еще как! — соглашаюсь. — Это слово лучше всего описывает то, что произошло.

— Понимаю. Об этом я и хотел с тобой поговорить.

— О безумии?

— Да. — Голос Пуделя начинает походить на шепот заговорщика. — Потому что безумно само это место.

Пару секунд перевариваю эти слова, затем невольно морщусь и отступаю от него на шаг, как будто он может чем-то меня заразить. Пока ума не приложу, чем именно, но предчувствие слишком явное, так что я ему повинуюсь. Пудель будто не замечает моей реакции и продолжает:

— Я пытался уйти отсюда через болото, но болотница, похоже, может только сама позвать.

— Или она просто сказка, — бурчу себе под нос. Пудель моей реплики даже не замечает.

— Есть еще Холод, но он тоже забирает по собственной воле, и не каждого, а только определенных. Его надо ждать. Я думал, выхода вообще нет, но недавно ночью Майор пытался меня задушить, а у него ничего не получалось! Всю ночь душил, а утром — как будто ничего не происходило, понимаешь? Никаких следов.

От того, что я слышу, начинает неприятно зудеть кожа.

— Эй, погоди… притормози, — вымученно прошу я и потираю переносицу. — Что-что делал Майор?

— Пытался меня убить. Душил подушкой.

— Всю ночь, — уточняю я, повторяя его бред. Скрыть свой скептический настрой даже не пытаюсь, все равно будет без толку. — И никаких последствий.

Пудель экспрессивно кивает.

— Ты хочешь сказать, что это было на самом деле? — щурюсь я, давая ему еще одну попытку одуматься. Но он опять кивает, да так сильно, что мне почти слышен хруст позвонков. — А теперь ты стоишь передо мной здесь… живой. Я правильно тебя понял?

Снова кивок.

— Ясно, — тяну, задумчиво поджимая губы.

Майор, конечно, тот еще солдафон, и садистские замашки с его стороны меня бы почти не удивили, так что с натяжкой в его амплуа маньяка-душителя я бы даже мог поверить. Но в то, что у человека его комплекции в течение целой ночи не получилось убить такого задохлика, как Пудель, не поверю при всем желании! Майор может переломить ему шею голыми руками, и уйдет у него на это явно не больше минуты.

Трясу головой, пытаясь сбросить с себя то, что услышал.

— Так… знаешь, я хорошо к тебе отношусь, поэтому скажу честно. Это самый большой бред, который я когда-либо слышал.

Глаза Пуделя начинают блестеть болезненной бодростью, и мне это совсем не нравится. Невольно делаю еще шаг назад и чуть приподнимаю руки, как будто это сможет успокоить парня в случае чего. Он, в свою очередь, копирует мой жест, словно для него безумец — я. Интонации его становятся осторожными, но тревожно заискивающими, и у меня вырабатывается стойкое чувство, что, если я не соглашусь с его бредом в конце разговора, он вытащит перочинный ножик и всадит его мне в живот.

— Нет, нет, ты все не так понял! — тараторит Пудель. — Я знаю, что ты думаешь. Я сам думал, что это сон, я правда в начале так думал. Но потом понял, что мне не привиделось, понимаешь? Что это все произошло на самом деле.

Прерывисто вздыхаю, стараюсь сохранять самообладание.

— Ладно. Допустим, все было на самом деле, и Майор пытался, но не смог тебя убить. Тебе этот сюжет самому как? Кажется правдоподобным?

— Я понимаю, что ты не веришь, — снисходительно отвечает Пудель. — И никто бы не поверил. Да и я бы не стал объяснять. Но ты проявил ко мне участие, на которое больше никто не решился бы, поэтому я считаю своим долгом рассказать тебе, как обстоят дела.

Вот тебе и подарочек от судьбы, ничего не скажешь! Спасешь психа, и он придет убеждать тебя в своем безумии. Наверное, поэтому многие психиатры — пьющие. Чтобы, если уж умом тронуться, горячка была не чужая, а своя собственная.

Прочищаю горло. В глаза Пуделя, роняющие меня в бездну ноющей мольбы, стараюсь не смотреть — неприятно.

— Спасибо, конечно, но мне и так неплохо, — бурчу в ответ на его щедрость.

Пудель мутнеет. Не только глазами, а весь, целиком. Мой ответ словно вгоняет его в глубочайший траур.

— Это ведь не так, и ты это знаешь, — тянет он. — В первый день ты тоже считал это место жутким. А теперь оно тебя убаюкало, усыпило и твои страхи, и твою память. Я не успел тебя предупредить…

Слова Пуделя — особенно про память — умудряются меня задеть. Я выпрямляюсь и с вызовом смотрю на этого сумасшедшего.

— Слушай, ты прав. В первый день я еще не пообвык тут, и меня все бесило. Но сейчас я подружился с соседями, и… не только. В общем, мне здесь даже понравилось, потому что многое зависит от компании. Тебе, видимо, с друзьями меньше повезло, но это ж не приговор, в конце концов! Все можно исправить.

Пудель серьезнеет.

— Ничего нельзя исправить, пока мы тут, — понуро замечает он. — И все мы не друзья, как ты не поймешь? Не можем ими быть. Нам всем нужно бежать из этого места, но на это решаются только те, кто это понимает.

Ядовито скалюсь и складываю руки на груди.

— Серьезно? А ты у нас, стало быть, просветленный? И все понял? И где же мы все окажемся, когда достигнем такого просветления?

Пудель качает головой.

— Мы все окажемся там, где и должны быть.

— И где должен быть ты?

— Не знаю, — вздыхает он. — Пойму, когда окажусь.

У меня голова начинает идти кругом, и я потираю виски.

— Это ты понял, когда Майору не удалось тебя задушить? Да ты послушай самого себя, хоть попытайся! Зачем, по-твоему, Майор стал бы это делать? Мотив у него какой?

Вид Пуделя вдруг делается снисходительно блаженным, и я холодею от страха при столь резкой трансформации.

— Как раз, чтобы показать мне выход. Он сказал, что отпустит меня, если мне действительно полегчало. На самом деле он хотел, чтобы я понял его намеки и, если мне так невмоготу здесь, то ушел по-человечески.

Я строю нарочито скептичную гримасу. Трудно представить, чтобы великий узурпатор Казармы такое сказал, но в картину мира Пуделя это, видимо, вполне вписывается.

— Майор явно поторопился тебя из лазарета выпускать! Как, скажи на милость, ты решил сваливать на этот раз?

— По-человечески, — улыбается Пудель. — По дороге.

— По какой? По грунтовой, что ли? — нервно усмехаюсь я.

— Она здесь всего одна, — кивает Пудель.

— А дальше-то куда? Куда здесь уходить, здесь же не живет никто, болото кругом и пустошь! Сколько ты по ней идти собрался? Сорок лет?

Пудель остается серьезным и решительным, а меня почему-то дико злит, что среди нас двоих идиотом он считает меня. Потому что я, видите ли, не достиг просветления.

— Не знаю. Но я ухожу прямо сейчас. Если хочешь, ты можешь пойти со мной и вырваться из этого жуткого места. Майор дал понять — отсюда только одна дорога, и я ее найду.

Меня начинает подташнивать от этого бреда, и даже шелестящий ветер в ветвях деревьев кажется мне похожим на мистический шепоток.

Все, хватит. Так и мне до сумасшествия недалеко. Пора заканчивать этот цирк.

— Слушай, не думал, что скажу это кому-нибудь, но вернись в Казарму, а? Тебе бы еще в лазарете полежать, а то ты бы слышал, какую чушь несешь!

Пудель вздыхает.

— Значит, ты решил здесь гнить?

Внутри меня что-то вспыхивает, и я сжимаю кулак, готовясь ему врезать, но вовремя заставляю себя остановиться. Нельзя поддаваться на провокации этого психа. Похоже, зря я не верил Майору и Сверчку насчет него. Он реально сумасшедший.

— Ага. Лучшее осознанное решение в моей жизни, — цежу я.

— Но ведь это не жизнь, — жалобно тянет Пудель.

— Для тебя, может, и нет. Двинутым, говорят, вообще жить тяжело.

— Если попробуешь задушить кого-то подушкой, у тебя ничего не получится, и ты поймешь, о чем я говорю, — назидательно сообщает мне Пудель.

Я не устаю удивляться: Майор, что, так растерял хватку? Как он мог выпустить такого ополоумевшего придурка из-под надзора? По нему же смирительная рубашка плачет!

От того, чтобы пулей броситься в Казарму и пожаловаться, меня останавливает только одно: опасность этого с виду неприметного парня.

Нет, он не буйный и даже не злобный, но его слова, произнесенные так буднично, пугают, если в них вдуматься. Вдруг он решит проверить свою теорию с удушением на практике, чтобы заручиться доказательствами? Он-то сон и явь уже не различает и не понимает, что может причинить кому-то вред. А вот объект его доказательства этот опыт явно не переживет — и это уже будет на самом деле.