Профессору следовало бы детально объяснить Армони особенность её происхождения и причину, почему она не может изучать алхимию. Однако вместо этого, он, проявляя мнимую заботу о дочери, всячески способствует тому, чтобы их отношения окончательно разрушились. Слепая любовь хуже ненависти. А ведь честность помогла бы ему избежать множества проблем.

— Но как я узнаю это, если не попытаюсь? — попыталась она воззвать к его разуму. Вполне логично, между прочим. Мысленно я уже занял сторону девочки, однако не спешил что-либо говорить вслух. Всё-таки не стоит делать поспешных выводов, не разобравшись досконально в ситуации. Пусть профессор попытается достучаться до её разума, хотя ему бы не помешало иногда задействовать и свой по назначению.

— Я сказал 'нет' и давай уже закроем эту тему! — принял он окончательное решение, а затем повернулся ко мне, простоявшему весь разговор как статист. — Ты не будешь учить её алхимии! Это ясно?!

Вот такие вот пироги. Даже Фюрер не приказывал мне в таком тоне. Да что Фюрер... Генерал Фесслер и прочие относились ко мне с гораздо большим уважением, чем сейчас Эйзельштейн к своей дочери. А ведь тот же Фесслер изначально был против моего повышения.

Я же окончательно для себя решил, что всё-таки буду учить Армони алхимии. Запретительный подход профессора Эйзельштейна заранее обречён на поражение. Почему? Потому что его дочь слишком упёрта. Однажды она найдёт себе учителя, и тот день станет последним днём в её жизни. Это произойдёт, рано или поздно. А мне бы не хотелось, чтобы она умерла. Слишком мне понравилась эта девочка. Никакой романтике, всё-таки она ребёнок. Потому моё отношение к ней скорее как к дочери.

Тем временем сама Армони вполне закономерно всё-таки вышла из себя.

— Так вот значит как? Я всегда знала, что ты вредина! Это ведь ты надоумил всех в городе подобному, не так ли?! — Она обвинительно тыкнула в отца пальцем.

— Армони... — повысил он голос, но тут же осёкся. А затем, посмотрев на меня, ещё больше нахмурился. — Армони, мне нужно сначала кое-что обсудить с этим молодым человеком. Я хочу, чтобы ты поднялась, в свою комнату.

— Постой, я ещё не закончила! — Армони сложила руки на груди.

— Иди в свою комнату, Армони! — ещё больше повысил свой голос профессор. Чего не люблю, так семейных скандалов. А ещё больше я не люблю когда главы семейств выставляют себя идиотами, вроде того как сейчас это сделал Эйзельштейн. Особенно перед гостями. Я нахмурился и отвернулся, не желая больше наблюдать этот идиотизм.

— Папочка?! — долго противостоять своему отцу Армони всё-таки не могла, не тот характер. А потому в её голосе и промелькнули вновь эти просящие нотки.

— Не заставляй меня повторять трижды! — закончил профессор. После чего наступило молчание.

— Хорошо... Дайте мне знать когда вы двое закончите, — произнесла она спустя полминуты. Я повернулся и увидел что у Армони глаза на мокром месте, хотя она и старалась не подавать виду.

— Конечно, — кивнул профессор. Теперь, когда он взял верх в этом 'маленьком семейном споре', он оказался более благодушен. Мда, герой... Победил ребёнка.

— Надеюсь, мы ещё увидимся, Эд! — произнесла Армони, повернувшись ко мне. Затем девочка развернулась и медленно побрела в сторону лестницы, опустив голову. Мне было её откровенно жаль. Но, боюсь, я мало что могу сделать, чтобы пробить чёрствость её отца.

Когда Армони скрылась на втором этаже, я, наконец, обратил свое внимание на хозяина замка. Сам же профессор Эйзельштейн всё это время внимательно меня рассматривал. И я даже не могу предположить к каким выводам он пришел. Ладно, узнаем по ходу разговора.

— Да, я немного удивлен, встретить тебя здесь, — произнес профессор и обвел рукой зал. Затем покосился на меня. — Кто бы мог подумать что меня почтит визитом бывший ученик Изуми Кёртис, Эдвард Элрик. Это ведь ты?

— Приятно, что вы до сих пор помните меня, профессор, — ответил ему я и улыбнулся, чтобы немного разрядить обстановку. А затем указал в сторону лестницы на второй этаж. — Не слишком ли вы жестоко со своей дочерью? Всё-таки такой энтузиазм в желании изучать алхимию встретишь не часто. Все так и норовят поскорее проскочить этап обучения чтобы 'начать творить'. А когда натыкаются на суровые трудовые будни, их энтузиазм пропадает.

— Хм, ты едва ли не единственный кому не нужны родительские советы, Эдвард. Всегда мудрее и старше своих лет, — покачал головой Эйзельштейн и улыбнулся. В его голосе звучала ностальгия. — Я должен тебя поблагодарить Эдвард, что ты, дважды за эти два дня спас мою дочь. И, кажется, ты понравился Армони. Но...

Тут улыбка сошла с лица Эйзельштейна и он вновь стал серьёзен, как при разговоре с Армони.

— Эдвард, дружба это конечно хорошо, но на этом всё должно остановиться. Ты не будешь учить Армони алхимии. Ты меня понял? — вновь, как маленькому ребенку, повторил он эти слова. Да ещё и давить авторитетом пытается. Внезапно во мне проснулась затаенная злость, но уже наученный горьким опытом, я тут же задавил её. Пока не время прибегать к одному из своих козырей.

— Знаете, профессор, больше всего я не люблю, когда со мной разговаривают подобным тоном, — без эмоций проговорил я и сделал описательный жест рукой. А затем посмотрел на него. Посмотрел жёстко, как привык смотреть на войне. Не знаю, что в моём взгляде увидел Эйзельштейн, но это заставило его нахмуриться. Тогда я сразу же поспешил смягчить разговор. — Впрочем, в знак старой дружбы, профессор, я, так и быть, забуду про этот инцидент. Однако прежде чем я отвечу вам согласием, поведайте мне, почему я должен отказаться от своего обещания данного вашей дочери и не обучать её алхимии? Вы ведь знаете, что алхимики — люди слова. А я уже дал Армони обещание обучить её.

— Она... Просто у неё нет таланта, — ответил мне Эйзельштейн, и 'по-честному' посмотрел мне в глаза. Однако я понял, что он врёт. Слишком очевидно. Слишком долго он думал над ответом. К тому же его руки... Он опять схватился за запястье, как будто ему некомфортно. Да и вообще, это не причина. Отсутствие таланта... Больше похоже на отговорку.

Я отвернулся от профессора и прошёлся по залу, вновь оглядывая порядком поднадоевшие мне гобелены. Мне нужно было обдумать его слова. А думать тут было над чем. Во-первых, сам профессор. Я до сих пор не знал точно, каков характер связи между ним и бригадным генералом Немдой, вместе с Восточным революционным фронтом. В том, что эта связь есть, сомнений не осталось. Но что это за договор? Зачем Немде нужны химеры? Вот что меня интересует. Нет, у меня, конечно, есть некоторые предположения, но их к делу не подошьёшь. Таких предположений и в штабе могут настроить немало. Нужны факты и доказательства.

Во-вторых, наличие в окрестностях Хизгарда просто баснословного количества химер. К гадалке ходить не нужно, чтобы догадаться, что к ним местные алхимики имеют самое прямое отношение. Сомнения возникают лишь в причастности самого Эйзельштейна к ним. Есть, конечно, упоминанием об этом в письме. Но этого мало, да и не хочу я использовать его в качестве улики. Вреда от этого будет куда больше. Уж очень неоднозначная информация там содержится. Так что в этом направлении пока слишком маленькая доказательная база.

В-третьих — Армони, 'дочь' профессора. И Алхимический Катализатор. Мне нужно было конкретно выяснить, для чего Вильгельм создал её, и какие у него на неё планы. Что-то в последнее время паранойя так и цветёт, не давая мне верить профессору на слово.

— Эдвард? — окликнул меня профессор. Я остановился и повернулся к нему. Похоже, пришла пора дать ответ.

— Знаете, профессор, встретив Армони, я оказался несколько озадачен, — решил я начать издалека, и подарил Эйзельштейну одну из своих улыбок. Обычно такие улыбки не сулили никому ничего хорошего, но профессор плохо знал меня, а потому не обратил на неё внимания. — Я даже не знал, что у вас есть ещё одна дочь, кроме Селены. Вы удочерили Армони?

— Нет. Армони... она моя родная дочь, — ответил Эйзельштейн. Я показал, что удивлен, хотя на самом деле предполагал подобное. Более того, Эйзельштейн лишь подтвердил мои подозрения.

— Получается, она младшая сестра Селены? Если честно, у меня была подобная мысль, так как они всё же похожи, — произнёс я, всем видом показывая, что озадачен. Затем посмотрел на профессора. Тот чего-то ожидал. — Хмм, если уж говорить о Селене... Я был на кладбище и видел её могилу...

Едва я это произнёс, как профессор напрягся, а его руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Я предпочитаю не затрагивать эту тему, чтобы не ворошить былые раны, — произнёс он, хмуро глядя на меня.

— Мда, Пастор поделился со мной тем, что знал, — ответил ему я, сложив руки на груди, с укором глядя на него. — Однако, если честно, я ожидал услышать немного больше, придя в этот дом. Всё-таки мы с Селеной и с вами были не чужими людьми, пусть и общались недолго.

— Тебе ли не знать, что бывают вещи, о которых лучше не вспоминать? — спросил он меня. Затем его взгляд остановился на моей правой руке, и он указал на неё. — Эдвард, твоя правая рука и левая нога... Это ведь автоброня?

— Хмм, и что из этого следует? — предложил я ему развить мысль дальше. Он довольно быстро 'раскусил' меня, что лишь подогрело мой интерес. Как он попытается использовать эти знания?

— Я рискну предположить, что это не случайно, — продолжил Эйзельштейн и посмотрел на меня своим пронзительным взглядом, при этом прищурив глаза. Хочет напугать? Смешно. В эту игру можно играть вдвоём. — Ты ведь совершил преобразование человека, не так ли?

— Смотрю, вы хорошо подкованы в этом вопросе, профессор, — усмехнулся я, отчего Эйзельштейн немного сбавил 'напор'. После я вновь стал серьёзен, одновременно с этим иронично вздёрнув бровь. — Вот только с чего вы решили, что эти воспоминания мне неприятны, профессор?

Ответом мне было молчание. Плохо он меня знает, раз решил, что на меня можно надавить подобным образом. Впрочем, у меня пока нет желания нагнетать обстановку. Я терпеливый и осторожный.

— Профессор, если у вас нет желания говорить о прошлом, я давить не буду. Это ваше право. Давайте лучше вернемся к настоящему, — дипломатично предложил я и даже мысленно зааплодировал себе, так как в ответ на мои слова я заметил, как на лице Эйзельштейна отразилось облегчение. Что ж, посмотрим, насколько он теперь расположен к доверительному разговору. Хотя профессор и опытный человек, но, похоже, он сам не подозревает, сколько всего интересного можно вытянуть из человека простым разговором. Особенно когда он не знает истинной сути собеседника и его целей. Благодаря найденным документам я и так имею перед глазами практически полную картину.— Вижу, что дела в Нью-Хизгарде процветают. До меня даже дошли слухи, что именно вы отстроили этот город.

Хотите успокоить человека и заручиться его доверием? Говорите о том, что ему интересно и что ему дорого больше всего. И не скупитесь на заслуженную похвалу. Такой подход позволяет найти 'ключик' и 'отворить' многие двери.

— Это именно что слухи, Эдвард, — усмехнулся он и развёл руками. Уже клюнул? Я разочарован. — Я был всего лишь инициатором. Но без помощи остальных беженцев Хизгарда мне бы ничего не удалось сделать. Так что строили мы все вместе.

— Но ведь именно вы бросили клич для всех алхимиков, чтобы собрать их здесь, верно? — невинно спросил я, пробуя почву под ногами. Посмотрим, что он ответит.

— Это не совсем так. Те дезертиры пришли сюда по собственному желанию и осели тут, так как им некуда больше идти, — 'честно' ответил он. К его словам нельзя было придраться. Но я знал факты. — Кто-то из них — преступники в бегах. Другие — бывшие военные и государственные алхимики... Из-за этого на улицах города становиться небезопасно.

Говорил он это с такой уверенностью, что ему можно было бы поверить. Если бы не тот факт, что, во-первых, алхимики в городе отзывались о нём исключительно положительно, чего не стали бы делать случайные гастролёры. А во-вторых, показания майора военной полиции, что я допросил в поезде, это подтверждали. Но не будем спешить.

— Однако по сравнению с тем, что твориться в старом Хизгарде, ситуацию в городе я бы назвал 'образцовой', — заметил я как бы невзначай. — Мне довелось посетить вчера тот город и скажу прямо, там царит настоящий бардак. Разруха, пепелища, куча химер, весьма агрессивных к слову... И кому только понадобилось делать столько этих ужасных созданий? Да и зачем?

Вопрос был невинным, но Эйзельштейн вновь напрягся. Незаметно, как он думал, для меня. Но моего боевого опыта вполне достаточно, чтобы засечь это. Возникает вопрос, с чего он так остро реагирует? Я что, провожу расследование? Так, просто зашел в гости к старому знакомому, только и всего. Хе-хе. Моё настроение вновь поползло вверх как у борзой, которая вот-вот выйдет на след дичи. Но виду я не показал.

— Я не знаю... Они просто появились непонятно откуда... Я не вникал в это... — ответил он довольно напряжённо. А я вновь почувствовал, что мне бессовестно врут. Эйзельштейн явно в курсе того, что происходит и как минимум имеет к этому отношение. Если даже не является инициатором. Тут профессор поспешил переменить тему, явно сочтя дальнейшее обсуждение опасным для себя. — Кстати, Армони сказала, что тебе негде заночевать? Я не буду против, если ты погостишь у нас несколько дней.

— О, это было бы чудесно. Так давно мечтал отдохнуть в спокойной обстановке! — улыбнулся я. Мой лицо прямо-таки выражало полное доверие и безмятежность. — Я так тронут, профессор. Я столь внезапно свалился вам на голову, а вы сразу готовы принять меня.

Профессор благодушно закивал, а тем временем решил закрепить результат, немного 'поплакавшись в жилетку'.

— Знаете, с тех пор как я поступил на государственную службу... Всюду эти презрительные взгляды. Ненависть, опаска. Я так устал от этого, — я вздохнул и покачал головой. Профессор с пониманием покивал мне. — Газеты же изобразили Государственных алхимиков прямо какими-то чудовищами. И никто... Представляете? Никто даже не подумал, скольким солдатам была сохранена жизнь, благодаря нашей алхимии! А сколько бы погибло невинных, если бы мы не вмешались? А как результат...

— Вижу, ты очень сильно переживаешь из-за этого, Эдвард? — с доверием спросил профессор.

— Знаете, сколько раз меня в газетах называли монстром? А ведь некоторые матери Аместриса пугают моим именем своих непослушных детей! — поведал я старую, пущенную мной самим, байку. — А ведь алхимики тоже люди. Сколько моих 'коллег по цеху' спилось после войны. Кто-то даже пытался наложить на себя руки. И никакой благодарности.

— Как ты уже сказал, газеты постарались на славу, — поддержал он разговор. Я кивнул.

— Да, особенно в отношении меня. Даже откопали ту историю в Ризенбурге, о нападении Ишваритов, из-за которого я, собственно говоря, и стал Государственным Алхимиком, — я замолчал, а профессор взглядом подтвердил, что читал её. — Никто из них не написал, что погибли почти все солдаты и полицейские города. А сколько минных жителей тогда было ранено? Они не написали даже о том, что маленький мальчик едва не обделался от страха в тот день. Однако все поспешили изобразить меня чудовищем, таковым и рожденным.