Налево от полярной звезды

Ненавижу — до зубовного скрежета. Ненавижу эти невинные глаза. Ненавижу эту улыбку. Ненавиииижуууу! Сто раз клялся себе — все, хватит, завтра же выкину его за дверь. Вот пусть только придет, пусть только заявится со своих гулянок.

Он приходил — довольный, уставший от очередных приключений с каким-нибудь ослом. Зубоскаля, делился впечатлениями.

Лез целоваться....

Я вылезал часа через три из постели — опустошенный, без единой мысли в гулкой голове. А он спал себе до вечера, до очередной гулянки.

— Ты куда?

— В клуб.

На работе начальник отдела смотрит сочувственно, предлагает съездить в отпуск; он уверен, что я переутомился. Кой черт переутомился. Да, я сижу над этим чертовым проектом до позднего вечера — нет у меня сил идти домой и вновь, и вновь видеть этого юного негодяя, вылезающего из душа, расхаживающего голышом по квартире с мокрым полотенцем на голове. Иногда мне везет — я не застаю его дома. Тогда можно выдохнуть и налить себе... чего-нибудь покрепче, чтобы спать, спать, спать — без снов, без кошмаров, не слышать, как под утро щелкает в замке ключ, не ощущать чужие запахи в своей постели.

Когда-нибудь я его убью.

Я часто представляю себе — вот он спит, а я беру нож — длинный тонкий хлебный нож с волнистым краем. Склоняюсь над спящим, трогаю за влажное плечо. Он открывает глаза и последнее, что видит в этой жизни — свою собственную кровь, которая фонтаном бьет из разрезанного горла, последнее, что слышит — свой хрип.

Убью, убью, убью — сегодня же, пусть только посмеет вернуться.

Он возвращается, и ничего не происходит.

У негодяя совершенное тело — так, наверное, выглядел юный Ганимед. Ровный загар — негодяй обожает валяться на солнце совсем голым. Ни единого пятнышка, ни единой царапины, шрамика, какой-то памятной отметины. Бархатная, ароматная от всевозможных импортных гелей и лосьонов, кожа. Когда я целую его впалый живот, он вздрагивает и замирает. Когда я спускаюсь ниже, его пальцы впиваются в мой затылок, а в его горле бьется слабый стон, от которого я теряю голову и забываю, на каком я свете. Под моими ладонями — шелк его бедер, под моими губами — напряженно вздрагивающая плоть, готовая взорваться. Мой рай, мой ад — жаркая глубина его тела, ждущая, ненасытная, высасывающая все силы до последней капли. Во впадинах ключиц дрожат капли пота, я слизываю их. Остро-соленый вкус, восточная пряность, не имеющая цены.

По потолку мечутся тени — от сквозняка огонек ароматной свечки летает из стороны в сторону, готовый вот-вот погаснуть. В следующий раз куплю сандаловую палочку.

В жизни негодяя я — всего лишь эпизод, а мой дом — место очередной лежки между двумя влюбленностями. Когда я представляю себе, сколько мужчин брали это тело, слышали этот стон, касались этих жадных губ, я схожу с ума. Когда я представляю себе, сколько их еще будет — мне хочется выть от бессилия и отчаяния. Ревность, ревность — она сжигает меня, скручивая судорогой мое тело, впиваясь раскаленным шилом в мой мозг. Я выкинул в мусорку хлебный нож, но я не могу выкинуть из дома вилки, молоток, бельевую веревку. А еще есть подушка. Если плотно-плотно прижать ее к лицу, то через какое-то время негодяй умрет.

Глаза вылезут из орбит, распухнет язык, судорожно прикушенный белыми — без единой пломбы — зубами. А лицо... оно посинеет и станет похоже на жуткую маску, висящую в коридоре напротив двери.

Рано или поздно жажада убийства перевесит во мне все остальное. Не допусти, Господи, пусть он бросит меня раньше. Сам.

— Ты куда?

— В клуб.

— А придешь когда?

— Не знаю.

Наверное, так сходят с ума — в темноте и одиночестве. В кухне мерно капает вода из крана. Мысль — надо поставить новую прокладку. Вторая мысль — зачем? Если я убью негодяя, меня посадят. Мне будет все равно — течет кран или нет. Надо отвлечься. Например, вынести ведро. На улице дождь, гроза. Полезно немного промокнуть. Может быть, я заболею. Вот интересно — если я тяжело заболю — негодяй будет за мной ухаживать? Приносить мне чай с лимоном в постель, следить, чтобы я вовремя глотал таблетки? Будет класть узкую прохладную ладонь мне на лоб, проверяя, нет ли жара? Черта с два. Я о нем слишком хорошо думаю.

Перед входом в парадную прямо на асфальте сидит какая-то пьянь, от которой за версту несет блевотиной. Суки!

Засрали, зассали весь подъезд!

Размахиваюсь, бью ногой пьяни в бок. Мужик валится навзничь. К запаху рвоты примешивается резкий запах мочи.

Бью еще раз, и еще, и еще... Мужик что-то хрипит, я не слушаю. На, рвань! получай! получай! получай!...

Не помню, как я добираюсь до квартиры. Кроссовки оставляют на полу бурые следы. Сажусь у телефона. Пальцы дрожат, но я все-таки набираю эти две цифры.

— Милиция? Кажется, я убил человека...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Мама

Слухи расходились не кругами от брошенного в воду камня. Они неслись мощным цунами, сметая в упоительной и злой энергии уничтожения все на своем пути — знакомых, друзей, родных. Я выламывался из привычной жизни, из круга "правильных пацанов", как выламывается больной зуб из молодой челюсти — с болью, с бессонными ночами, с дикими дозами анальгетиков на сорок оборотов винта. А финалом, кодой, апофеозом этого садистского мучения — ядовитые плевки в спину с лавочки у нашей обшарпанной парадной:

— ...бедная мать... такой хороший был мальчик... какое несчастье...

Молодость редко заботит себя проблемами родителей. Немногие мои новообретенные знакомые делились печальным опытом — сосуществование возможно, но молча. Пусть догадываются, пусть подозревают, но ради Бога, не надо никаких обсуждений и откровенностей. Результат нулевой, а себе выходит дороже. И я молча сосуществовал со своей мамой на выделенных нам государством тридцати шести метрах скверно отциклеванного пола, в девятиэтажном блочном доме одного из спальных районов Питера.

Было мне тогда неполных девятнадцать, я уже потихоньку привыкал к тому, что бывшие приятели-одноклассники при встрече со мной во дворе либо глупо хихикают, либо "по-мужски" каменеют скулами, либо не видят в упор. Я и до сих пор не знаю, как оно все получилось — кто-то что-то увидел, кому-то рассказал, тот, следующий, рассказал третьему — уже с новыми, вымышленными подробностями, третий — четвертому... так оно всегда и бывает, просто я не предполагал по своей глупости — или наивности — что окажусь для всех своих друзей сразу и навсегда персоной нон грата. Но оказался, и привык, и смирился со своей особостью и отделенностью от прошлой спокойной жизни, не омраченной гнусненькими намеками и скабрезными смешками.

А мама... ну что мама? Мне не приходило в голову, что моя новая жизнь может как-то ее задеть. Она ведь была сама по себе — со своей работой, со своими разведенными и замужними подружками, со своими проблемами еще не пожилой, но уже стремительно теряющей былую привлекательность женщины.

Как-то раз, сидя на подоконнике в кухне, я мучительно искал тему для эскиза, разглядывая сверху двор. С девятого этажа все казалось мелким и несерьезным, в том числе и мама, входящая под козырек парадного. С запоздалым стыдом я вспомнил, что еще вчера обещал выкинуть мусор. Пока вытащил ведро, пока справился с заевшим в очередной раз ригелем... Мне не было видно собеседницу матери, но по голосу я узнал соседку из квартиры этажом ниже — всегда тщательно накрашенную и моложавую Светлану Федоровну.

— Ах, Зинаида Васильевна, я вам так сочувствую. Это такое горе.

— В чем же горе? — в голосе мамы совершенно неожиданно я услышал стальные нотки. — Слава богу, мой сын жив-здоров, не пьет, не курит, прекрасно учится, преподаватели считают, что Денис очень талантлив, и его ждет большое будущее. Оставьте свои сочувствия при себе, я в них не нуждаюсь.

Я столкнулся с мамой уже на лестнице — она поднималась, я слетал с ведром вниз, прыгая через две ступеньки. Светлана Федоровна с оскорбленным видом нажимала на кнопку лифта, который успел уехать вниз. Я вытряхнул ведро в пасть мусоропровода, повернулся к этой расфуфыренной цаце и, пока банки-склянки с грохотом рушились вниз, сказал довольно громко, глядя в ее пустые глаза перекормленного животного:

— Вы бы лучше за своим Владиком смотрели, а то он с приятелями клея нанюхается, потом с первоклашками в лифте катается и член им показывает.

И пошел, не спеша, вверх, помахивая пустым ведром.

Тетка не обманула моих ожиданий — ее крик бронзовым билом ударил в гулкие стены лестничного пролета и покатился вниз по лестнице жестянкой в мусоропроводе:

— Пидараст! — слово-кентавр врезалось мне между лопаток. — Пидараст! Мало вас сажали!

Мама уже делала что-то на кухне, я слышал, как хлопнула дверь холодильника. Поставив на место ведро, я подошел к ней и приобнял сзади за плечи:

— Мам, ты не права — я курю. И пью иногда.

Она, не глядя, потрепала меня по голове — таким привычным, таким знакомым жестом, как в детстве:

— Балбес ты мой. Приведи, что ли, своего друга домой. Я хоть посмотрю, с кем ты встречаешься.

С кем я тогда встречался? С Пашкой. Он приехал из непроизносимого города Сыктывкара после армии поступать в университет, разумеется, провалился и теперь подрабатывал киномехаником и дворником на полставки в каком-то Доме культуры, твердо решив через год опять испытывать судьбу. Внешним видом напоминал Пашка американского медведя гризли — большой, шумный, лохматый, с маленькими хитрыми глазками. Он моментально обаял маму и вскоре незаметно переселился из своей общаги к нам, честно отдавая в общий котел зарплату и оставляя себе полставки на мелкие расходы.

Мы старались вести себя по ночам так незаметно, как только было можно. И первые десять-пятнадцать минут нам это удавалось, мы ежесекундно шипели друг на друга — тсссс, тише, разбудишь, тссс, что ты как слон, тссс, тише — но потом, увлекшись, забывали обо всем.

Я думаю, маме безумно мешали наши многоразовые ночные походы — то в ванную, то на кухню перекусить и попить водички, то опять в ванную. Но еще больше — наверняка — мешали наши вопли и стоны. Я не думал о том, что моя одинокая мама может мучительно завидовать мне, каждое утро просыпающемуся в объятиях любимого человека. Ей вот-вот должно было исполниться сорок пять — критический возраст для одинокой женщины, имеющей взрослого сына. Впереди было либо одинокое долгое старение, либо встреча с кем-то, кто сможет это одиночество с ней разделить. Я же, эгоистично купающийся в своей любви, не вдумывался в ситуацию — как могла объяснить моя мама этому потенциально возможному в будущем мужу, что ее сын-студент — гомосексуал, и какой могла быть ответная реакция. Выход существовал один — разъезд, но для моей мамы было абсолютно невозможно бросить своего единственного ребенка на произвол судьбы ради личной жизни, пусть даже этот "ребенок" перерос ее на полторы головы и был вполне самостоятельной личностью.

Мама мирила нас с Пашкой, если мы ссорились. То затевала пельмени, заставляя нас крутить фарш и защипывать тесто, то у нее "неожиданно" находились дела в городе, и мы оставались с Пашкой вдвоем в квартире, то откапывала сборник кроссвордов, которые мы отгадывали все вместе, голова к голове, за кухонным столом. Ни разу она не дала нам понять, что для нее больно и противоестественно видеть сына с любовником. Ни разу не заговорила о том, что подумывает о внуках или нормальной семье для меня. Ни разу — ни словом, ни взглядом — не осудила наших отношений.

Я думаю, мама перессорилась с большинством соседей, которые каким-либо образом пытались влиять на ее понимание ситуации. По крайней мере, за солью-спичками-луком к нам заходить перестали. Перестали заезжать в гости и мамины подружки — скорее всего, мама просто не звала их, потому что не в силах была объяснить, почему в моей комнате живет какой-то парень. Когда Паша вдруг решил плюнуть на все и ехать в свой Сыктывкар, мама довольно долго пыталась его уговорить не бросать надежду на поступление в университет. Но он почему-то уперся, махнул на все рукой, обнимался с мамой на вокзале, неловко чмокнул меня в щеку и уехал. Мы переписывались с ним какое-то время, перезванивались, но и письма, и звонки становились все более редкими и, в конце концов, совсем сошли на нет.

Тогда мама предприняла первую и последнюю попытку изменить мою жизнь. Я, как ни странно, разрыв с Пашкой перенес достаточно спокойно, исправно ездил в Муху на занятия, по вечерам чаще всего сидел дома и занимался.

В один из таких субботних вечеров, совершенно неожиданно для меня, к нам нагрянули гости. Я еще с утра обратил внимание на мамины кухонные изыски, но не придал этому значения. И вот теперь я был вынужден сидеть за столом рядом с тоненькой симпатичной девочкой и ее не менее симпатичной мамой, мямлить какие-то общепринятые глупости и вообще вести себя пай-мальчиком. Это был заговор двух отчаявшихся мам. Моя новая знакомая, которую звали Галиной, в свои восемнадцать имела двухлетнего ребенка, поэтому рассчитывать на "что-то приличное", по мнению ее родителей, не могла. Они считали, что по улицам ходят толпы свободных красивых девушек, не имеющих прижитых на стороне дочерей, и эти самые модные красивые девушки лишают несчастную Галю всех шансов. На мой взгляд, Галя была достаточно умна и привлекательна, о дочке своей говорила с любовью и, наверняка, пользовалась успехом у противоположного пола. Из нашей с ней болтовни на кухне я понял, что замуж прямо сейчас Галя не стремится, справедливо полагая, что выбирать себе спутника жизни надо не от безвыходности, а по любви, в том числе и к ребенку.

Забегая вперед, могу сказать, что с Галкой мы до сих пор хорошие друзья, хотя приятельские отношения с ее мужем у меня не сложились. Мы вежливо терпим друг друга, но и только. Он не понимает, как Галка может дружить с геем, я не понимаю, как она может жить с мужиком, который готов нарожать десяток детей. Впрочем, это их личное дело, на зарабатываемые Михаилом деньги можно содержать средних размеров детский дом. У них уже четверо девчонок, и останавливаться на достигнутом эта пара не собирается.

Но в тот вечер я сильно разозлился. Дождавшись ухода предлагаемой мне невесты, я довольно сердито высказал маме все, что думал о ее матримониальных планах в отношении меня. Она выслушала мой монолог молча, кротко кивнула и ушла к себе.

Был бы я романист — написал бы о том, как утром впервые заметил у мамы седые пряди в голове или резко обозначившиеся морщины. Ничуть не бывало. Мама просто перестала со мной разговаривать. Объявленный бойкот был неполным. По утрам я находил записки во всех доступных местах. "Вынеси мусор", "Обед в холодильнике — суп и котлеты. Картошку сваришь сам", "Поставь видик на запись — запиши мне мой сериал". Ну и все в таком духе.

Я прекрасно понимал, что мама рассердилась не на мой отказ жениться в срочном порядке, а на мою неприкрытую грубость после вечера сватовства, но заставить себя извиниться я не мог. Довольно сильно стало поджимать меня в это время отсутствие денег. Стипендии хватало очень ненадолго, а просить деньги у мамы... Впрочем, я нашел способ заработать. Вот только не надо сразу гнусно ухмыляться и спрашивать, сколько именно я брал за ночь или за час. Я стал подрабатывать натурщиком. Платили вполне сносно, единственное, что меня смущало — необходимость стоять полтора часа в голом виде в холодной аудитории неподвижно. Иногда после сеансов у меня зуб на зуб не попадал, и я еще час потом не мог согреться, хотя первым делом бежал в кафетерий за горячим чаем. С наступлением зимы позирование превратилось в муку. Я люто завидовал студентам и студенткам в свитерах и теплых кофтах. Я ненавидел их страшной ненавистью. Кроме того, позирование заставляло меня пропускать собственные лекции. В результате я еле-еле сдал зимнюю сессию.