Папа боготворил ее. Хотя, забеременев мною (каким-то чудом, у нее уже и течки толком не было), мама раз и навсегда утратила к нему интерес. Хоть была скверной хозяйкой да еще держала нас впроголодь — все деньги, что отец зарабатывал на торговле мехом, уходили на содержание собак, а продавать своих питомцев мама отказывалась.
Я выросла вместе со щенками. Я научилась чувствовать собак и управлять ими раньше, чем ходить. Ушибившись, я не плакала, а скулила, рассердившись — рычала. С маминой родней и с соседями отношения были давно испорчены. Ходить в храм мама считали излишним. Весь мой мир составляли только собаки. Вечерами отец тайком от мамы читал мне из житий святых или из сборника поэзии. Но, услыхав, как я напеваю стишок на ухо собаке, мама надавала мне по губам: "Только четкие команды. Полное подчинение, запомни".
Мама положила на собак жизнь, даже умерла от собачьей болезни — до конца упорно выхаживала нескольких захворавших псов и тоже заразилась. По малолетству я не осознавала, насколько безумной она была...
И вот, спустя двудюжь лет, папа похоронил маму и вернулся со мною под родительский кров. Пока ехали, вровень с нашей повозкой бежала стая из чистопородных соловых псов, а в повозке у нас стояло несколько корзин со щенками. Целое состояние, но — неприкосновенное. А больше у нас не было ни медяка.
Тогда я впервые увидела дядю, папиного младшего брата. И бабушку, совсем уже старенькую, а дедушка умер, так меня и не дождавшись. Мне были рады. Все поражались тому, как стелются у моих ног даже чужие собаки. Я была Псарь по рождению и по духу, но все же бабушка сказала: "Какое счастье, что ты пошла в отца, девочка!"
Да, я не в маму. Я идеалистка, слабохарактерная. Но, Господи всемилостивый! Если Ты даруешь мне счастье материнства, клянусь, моим детям будет вдоволь и тепла, и любви...
Я, конечно, сама виновата: опять замечталась. И меня с ног до головы обдало грязью из-под колеса встречной телеги.
Возница притормозил, обернулся:
— Ах ты ж...
— Надеюсь, это потому что вы на меня так загляделись, — привычно отшутилась я.
Он хохотнул, довольный столь неожиданным ответом.
— Отмоисся, тогда поглядим. Подвезти?
— Не надо, мне тут рядом.
Я тряхнула мокрым подолом. Все как нарочно... Перед тем я еще умудрилась споткнуться и уронить сверток в канаву. Но я не суеверна. Суеверия есть суетная вера, чуждая вере подлинной. Я прочла короткую молитву, свернула за угол и, наконец, зашла в лавку Арты.
Он засмеялся, видя, что и я смеюсь тоже. Я протянула ему мокрый и грязный сверток:
— Вот свадебный дар, что приношу с упованием. Я прошу вас стать моим мужем.
Тау Бесогон
Утром я разглядел свое приобретение во всей красе. Недурно. Тощевата, правда, но вполне вкусненькая. Приоткрытый круглый ротик. Распушившиеся косы отливают медом. Худые руки с аккуратной жесткой ладошкой. Когти довольно тупые, это хорошо. Смотрим дальше... Я ювелирными движеньями стянул с нее полосатую холщовую юбку. Пятки набитые, босиком ходит. Круглые белые коленки и ляжечки ничего. Дальше удобного обзора нет. Сорочка была такого фасона, что стягивается на один шнурок вокруг шеи. Шнурок этот я без труда развязал, спустил растянутую горловину. Медь оставила на коже голубоватый ореол. Выпирающие тоненькие ключицы. Грудки так себе, символические. Ребра торчат. Из голодного края что ли?
Она была такая тихая и так сладко пахла со сна. Я не удержался и поцеловал ее в расслабленные губки. (А вот дыхание, кстати, отдавало чем-то не тем, не здоровым.) Еще затуманенные глазки раскрылись, хлопнули, стрельнули туда-сюда и превратились в два шила. Нежное тельце моментально закаменело. Одна рука скомкала рубашку, другая уже наметилась садануть меня по роже, но я был к этому готов.
— Тш-ш! Спокойно. Я ничего пока что не делаю.
Девчонка лязгнула зубами, целясь в горло, но веруанская выучка меня не подвела.
— На, погрызи, раз невтерпеж. — Под это я предоставил задубелое ребро ладони, а сам приобнял ее и мягко коснулся губами виска, щечки, ушка... — Ты меня не бойся, детка. Мы могли бы славно поладить.
Она выплюнула помеху и сказала деревянным голосом:
— Знаю, ты сильнее, и мне с тобой не совладать. Но ты, кобелюга вшивый, наперед-то не радуйся. Я на тебе не одну метину поставлю.
Она совершенно по-собачьи оскалилась. Я навскидку мог придумать с дюжину вполне удобных положений, из которых она не могла бы меня цапнуть, но... зачем? Я отстранился. Девчонка тут же шарахнулась с кровати. При этом ее почему-то здорово качнуло. Как, бишь, ее звать-то? Трескучее такое имя... Ёттаре. Видимо, от "ёттарвере" — "белка". Белочка, зубок востер.
— Ёттаре, детка, ну как-то нам ведь надо договариваться.
— Я с врагом не торгуюсь. Выпусти меня, рыжий черт!
— Ты не понимаешь: договориться в твоих интересах. Я-то могу делать все, что захочу.
— Ага, попробуй.
Девчонка натягивала юбку. Ее явственно шатало. М-да, хилая какая-то.
— Тебе нездоровится? — заботливо поинтересовался я.
— Да! Меня тошнит от твоей хари! — Она пошарила взглядом по комнате и подхватила увесистый подсвечник. — Отворяй, или буду орать так, что весь дом подыму.
— Ты меня, белочка, из себя не выведешь, — сказал я, вставая. — Не такие пытались.
Вид голого мужика заставил ее ненадолго утратить бдительность. Злючая мордашка как раз целиком поместилась в мою ладонь. Подсвечник полетел на ковер, девчонка — на койку ничком. Я чуть завел назад ее руку, так, что еще на два пальца — и будет очень больно. Сопротивлялась она слабенько, кричать, как обещала, роздыху не хватало.
Утвердив превосходство, я лег рядом и стал шептать в полыхающее ушко:
— Детка, ну не надо вот этого: зубками клацать, все такое. Я тебя могу вывернуть так, что и пищать не сможешь, но кому оно надо? Мне — точно нет. Давай лучше миром решать. Нам вместе могло бы быть очень приятно.
— Не дождешься.
— Дурочка, тебе со мной хорошо будет. Уж я тебя заласкаю...
Я так разнежился, что съехал на герский. Все же есть в этом что-то, прав батя... когда чувствуешь себя полным хозяином положения.
Но тут жертва выдала такое, что затмила все мои скромные познания в тирийском мате...
— Фу-у, девушка! — я поднялся и подобрал с пола штаны. — А вот за грубость будешь сидеть до обеда наказанная. Авось, поумнеешь. В кувшине — вода. Вон там виноград есть, яблоки. Горшок под кроватью.
Я выудил из сапога ключ. Утратив запал, кусучка съежилась, уткнув лицо в коленки. Ладно. Все равно уже на тренировку пора.
— Вернусь — потолкуем, — бросил я. — Все, ушел.
По дороге сунул ключ тетке Анно.
— Через часок выпустишь ее, — велел я. — Какая-то она у вас задохлая, голодом, что ли, морили...
— Дык я ж о том и... — вскинулась было кухарка, но я вдаваться не стал и двинул дальше.
тетушка Анно
Неспокойно мне спалось. И без того-то весь дом на дыбках. Мыслимо ли дело! Служанки-то дрожмя трясутся. Ялла моя навовсе расчет брать собралась. Дерганая, из рук все валится, суп испоганила, пересолила... Мастеровые тож гудят, не угомонятся никак. Хоть и говорено-переговорено, что подстроено это все, что по навету, что отец-настоятель уж разберется... Хозяйка молодая все плачет да твердит, мол, это знак дурной, и на дите порчу наведут... Эруле, хозяйская дочь с отцом ругается: надо, мол, к князю ехать, жаловаться. А сам не хочет. Знай, только орет на всех, бранится... Ох...
А тут я еще все маялась: как там моя девонька? Ну как выкинет чего, Тауле ее кулаком и жахнет? Но обошлось, слава Богу. Я выждала, что велено, дверь отворила, гляжу: сидит на подоконнике. Целехонькая.
Я сказала:
— Ты с окошка-то слезь. Не ровен час, сверзишься. Пойдем-ка, милая.
А она с лица-то серая, губки подрагивают. Я сказала:
— Ну, чего ты, дочка? Как все... прошло?
А Ёттаре зыркнула эдак по змеиному, да как захохочет.
— Вот ему! — говорит, и неприлично показала. — Выкусил.
— А... не тронул, значит...
— Лапы коротки!
А сама на месте-то спокойно не стоит. Шасть да шасть. Отощала вконец. Да оттого еще злее стала. Я спросила:
— Ну и как вы уговорились? Не ссорилися?
Молчит.
— Ты гляди, тебе ведь тут жить. Надо же как-нито подлаживаться.
— Ага, подкладываться! Под герских выродков... У, дрянь! Мразь!
Я сказала:
— Дура ты. Повезло ведь тебе. Че ты парня поносишь? Разве он тебя прибил? Ссильничал? Нет ведь! Я его ростила, я его знаю. Уж сам с тобой бы цацкаться не стал...
— Пусть только тронет! Без глаз останется.
— Да по-хорошему ведь надо. Так умные люди-то делают. Тогда и обиды тебе от него не будет. Да вон, гляди.
В окошко было видать, как Тауле во дворе играется с сестренками. Босой, в одних портках, как пацан деревенский. Девчушки на нем так и висли, а он крутился, ровно карусель, подбрасывал их кверху. А меньшая-то, Иитуле, на плечах у него умостилась и, знай, смеется!
— Большой Лягух, а ты на одной руке стоять можешь?
— А оно надо?
— А на голове?
Он ее наземь спустил, прыг на руки и пошел. Потом как разбежится и кувырк, кувырк по траве. И колесом, и так, и сяк. Ну что ты будешь делать! А девчонкам уж радость! И Аалю туда же:
— А я так смогу?
— На руках-то? Ну, давай, повожу тебя.
— Нет, я сама.
— А платье-то задерется?
— Ну, платье подержи.
Берет ее за ножки, как тачку возят, и пошли.
Я сказала:
— Ты гляди, какой парень сердечный, а? И со своими детями так будет. Не в самого он, на дядьку больше схож.
А Ёттаре кривится только.
— Шут гороховый.
Я осерчала.
— Да что ж ты за девка скаженная? Сколько я их тут перевидала, такой вздорной не упомню! Ишь, гордая! Гавкаешь на всех. Со служанками перецапалась, хозяину хамишь, не жрешь вот ни пса. Чего добиваешься-то?
— А ты чего добиваешься? Чтоб я тут стлалась? Вот им! — опять неприлично показала. — А тронет еще — получит!
— Ой-ей! Эдак-то как раз худо выйдет. Ты вот чего: ты лучше поплачь. Тауле добрый, коли плакать станешь, так и пожалеет тя. Только не дерись с ним, Бога ради, нарочно-то не зли! Я уж знаю, о чем говорю. Вот в запальчивости-то как раз может и прибить, а рука у него тяжелая. У них у всех в семье норов такой, вспыльчивый. Даже вон, у Эруле-хозяюшки.
— Да чтоб они все передохли, твари рыжие!
Эва! А сама-то полукровка же. Я сказала:
— Кто у тебя гер-то был? Батька? Или дед?
— Не было никакого деда. Кто его видал... Бабка сжальничала, отца моего оставила. А зазря. Беспутный он, бросил нас. А я уж слабины не дам. Родится ублюдок — придушу своими руками. Н-нечисть... Да и не дамся вообще.
Ой, трудно ей будет... Все оттого, что веры она неправильной, нету в ней смирения перед волей-то Господней.
Я сказала:
— Поела б хоть чего. Глядеть страшно! Ноги вон уж не держат. Где сил-то возьмешь буянить?
— К еде ихней не притронусь.
Полдюжь дён крошки во рту не держала. Только пустую воду пьет.
— Грех это, нарочно себя морить-то. Да и какой в том прок? Жизнь-то — она длинная, мало ли как еще повернется.
— Значит, у меня короткая будет.
Ох, горюшко!
Йар Проклятый
— Слушайте же те, кто хотят покрыть себя славой, о которой будет помнить тысяча колен людских! ОН восстал из мертвых. ОН вернулся из бездны Наэрд по зову сиятельного бога Умма, чтобы стать первым в Его свите. ЕГО когти — разящее жало. ЕГО волосы — аркан лучшего из ловцов. ЕГО голос — гром среди ясного неба. ЕГО взор пронзает врага и сжигает страхом его сердце. Слушайте, доблестный народ утта-оху! Вот лежит ваш головной. Он был славный всадник, достойный великой тризны, и Умм примет его к себе. Но к вам, дети павшего головного, взываю! ОН знает, что сила ваша велика. ОН знает, что вы неутомимы в походе, и нет вам равных в сражении. ОН знает, что по закону вы должны войти с ним в Круг и Танце ножей решить, кто займет опустивший шатер. Но ОН знает и то, что никому из вас не суждено будет выйти из Круга. И ОН просит вас: живите! Станьте ЕГО сыновьями и дочерьми! Племя йох покорило все племена от Сумеречных лесов до Драконова моря. Племя йох назвал ОН своею правой рукой. Внемлите, народ утта-оху! Станьте левой рукой ЕГО! Покоритесь ЕМУ — главному всаднику в свите сиятельного бога Умма. Обнажите свои клинки. Седлайте своих скакунов. Пройдите яростным смерчем до края земли. Покорите воле ЕГО все народы. Зажгите священные костры во славу Умма на всех вершинах мира. Станьте лучшими из ЕГО воинов или — умрите.
Просыпаюсь с гулом в ушах. Чегой-то снилось опять дурное, да все не упомню.
Вроде город большой, не то лагерь. И много народу на площади, все сплошь — верховые. Не дикари красные, другие. Щупленькие такие и схожи больше на арратов, желтых людей. Только одеты по-дикарски и на темечке у кажного — длиннющая коса, которую обматывают вкруг тулова. За спиной у них длинные луки с двумя тетивами, и малые луки, и мечи, и другая еще непонятная снасть. И сидят они все на верблюдах, на высоких таких седлах. (Я откуда-то знаю теперь, что зверюги эти "верблюды" называются.) У верблюдов тех на мордах железные клетки. Они рыкают, пар валит из пасти. И роют когтями землю.
И — ОН опять, красный человек.
В Кругу. И в ногах у НЕГО мертвец лежит. Рядом старуха в плаще из красных шкур. И кричит она в толпу слова те грозные. И вздымаются всадники: да! Они пойдут за НИМ...
Кошка говорит: если является кто во сне — это к встрече неминучей. Только как же это мы с НИМ-то встренемся? ОН — вона где, далёко, про те края и не слыхал никто. Если и есть ОН вообще...
Взялся было за работу, да тут Тау заявился.
— Ну, — говорит, — как ваше житиё-бытиё? Чем развлекаетесь в часы досуга?
Экий балабол.
— Чем-чем. Работаю вот. Еще с веруанцем давеча в песке игрались.
— Уау! Небывальщина! Снизошел таки? Ну и как, сообщил что-нибудь содержательное?
— Да не.
— А со мной про Пути беседовал. Тебя дедок твой учил, как Пути распознавать?
— Ну, как учил... Дед так говорил: ты подумай сам с собою, что тебе всего дороже: делу своему служить, все на свете знать аль свободным быть?
— О! Лаконично. Толково. Ну, со мной все понятно — свободу птице вольной, — лыбится.— А ты кто у нас будешь?
— Проклятый я.
— Тем более. Какой Путь, такое и Проклятье.
А ведь верно...
— Что ж, — говорю, — сталбыть, это тоже Путь, кривой только?
— Кривой, кривой. Как копье у заядлого рукоблуда... Так что же самое главное?
— Дело, конечно. Чего бы там ни было.
— Значит, Воин. А может, и Лорд, кто тебя знает? — хихикает. — Не тянет тебя людьми-то помыкать, э?
— Вот уж чего не нать! Нет, человек сам должен решать. Сам и отвечать будет.
— А проклятье у Ветви Воли, знаешь, какое?
— Ну?
— Власти будешь жаждать! — и зенками сверкает. — По трупам пойдешь ради своей цели. Твой демон — Уммату, Дух мятежный (12).
— Тьфу, охрани и убереги!
Аж под ложечкой заныло. Ведь не в бровь а в глаз. Сам-то я что, дурень бессчастный, а вот ЭТО... Может, оно-то как раз власти и алчет. Поклонения. Крови. Вспомнилось сразу: "Покоритесь ЕМУ, главному всаднику в свите сиятельного бога Умма". Ох, Господи, помилуй мя, грешного и избави от греха вольного и невольного...
