Четыре грани 3.1

Оставшись наконец-то в одиночестве, словно отгородившись от окружающего мира толстыми стенами шатра, Ренальд уселся напротив разожженного очага, по примеру степняков скрестив ноги. И опустил руки на колени открытыми ладонями вверх, постаравшись максимально расслабиться, потому что ожидание ритуала предстояло долгим. От охватившего его волнительного напряжения, легкое чувство голода и жажды притупилось.

В шатре уже стало тепло, но все равно, внутри его тела, где-то в районе солнечного сплетения притаился противный холодок сомнений, а сможет ли он выдержать грядущее испытание? Впечатленному количеством подарков от Даута и родичей, и избытком излишнего внимания к своей персоне, Рени трудно было сосредоточиться на молчаливом созерцании языков небольшого, но весьма дымного пламени, от которого немного слезились глаза, хотя струйки дыма и уходили вверх через отдушину в крыше.

Обрывки голосов степняков за стенами шатра постепенно сливались, становясь фоновым шумом, уже не мешая, а скорее оставляя призрачную привязку к оставшейся по ту сторону реальности, и вскоре Рени полностью перестал к ним прислушиваться, отчаявшись уловить смысл разговоров. Слишком значимое событие предстояло ему выдержать, по сравнению с которым сам вынужденный пост для очищения помыслов в одиночестве с самим собой уже не пугал, а казался пустячным делом.

Юноша же замерев, осторожно попытался вслушаться в свои внутренние ощущения, постепенно отрешаясь от всех внешних раздражителей.

Момент, когда его разум окутала почти молитвенная сосредоточенность, наступил практически незаметно. Однако, впервые в жизни Ренальд вместо того, чтобы вкладывать все силы и устремления души в проникновенные строки молитв, пропуская их сквозь себя и ощущая всем своим естеством их правильность и благость, даже не заметив, как это произошло, соскользнул в отдаленные уголки своей памяти...

Первыми почему-то пришли мысли об отце, которого он помнил очень смутно. Но зато появилась уверенность, что теперь тот смог бы гордиться своим сыном. Несмотря на обстоятельства, из него все-таки может получиться настоящий боец, достойный своих славных предков. Раз уж его признали варвары, народ из поколения в поколение рождавший мужественных, храбрых воинов, чья доблесть и отвага не подлежала сомнению, пусть со своей специфической культурой отношений, осуждаемой многими, это о чем-то да говорило! Все больше узнавая новых родичей, Рени глубже проникался уважением и доверием к ним.

Сколько он просидел так, недвижно, отрешенный от реальности и уйдя в себя, наложник лаэра не смог бы ответить, потеряв ориентацию во времени. Да и с пространством творилось что-то непонятное, необъяснимое.

В какой-то момент показалось, что войлочные стены шатра растворились в придвинувшихся вплотную тенях, пугливо таившихся по углам. А затем обступившая со всех сторон непроглядная мгла развеялась, и он оказался дома, в том месте, которое в детстве считал самым надежным убежищем от всяких напастей и бед, грозящих ему и его семье извне. Оказавшись в просторном холле небольшого замка, он даже не слишком удивился произошедшими метаморфозами. Только сердце учащенно забилось, и легкая тошнота от волнительного предвкушения узнавания подступила к самому горлу. В помещении было прохладно, но, насколько Рени помнил, здесь, в холле, так было всегда, за исключением особо морозных зимних дней, когда камины разжигали во всех залах без исключения, и очень жарких дней лета, когда двери и окна распахивали настежь, чтобы согреть каменные стены и пол. В воздухе витали давно забытые запахи родного дома. Едва слышный — пыли на старинных гобеленах, густой и сладкий — свежесрезанных цветов в вазах по обе стороны от ведущей наверх лестницы (их так обожала мать), и легкий едва уловимый — железа и специального масла, которыми начищали старинное оружие и доспехи, украшающие стены этого зала. Запахи были знакомыми и в то же время уже чужими, из далекого прошлого, безвозвратно ушедшего невинного детства...

Постояв у подножия широкой мраморной лестницы, словно на перепутье, он все-таки определился с направлением. Парень повернулся спиной к виднеющимся в конце холла дверям, за которыми находилась светлая гостиная с высокими витражными окнами, залитыми светом. Он прекрасно помнил, как солнечные лучи, проникающие сквозь цветные стекла, причудливыми яркими тенями расплывались на мраморных плитах пола, заманивая поиграть. И, если никто из взрослых не видел, Рени с удовольствием позволял себе попрыгать на одной ножке, стараясь попасть точно на один из выбранных цветных пятен. Он до сих пор не находил ничего предосудительного в том, что скакал по полу будто молодой козленок, не заступая на границы другого цвета, радуясь своей ловкости. Но няньки почему-то его энтузиазма не разделяли, опасаясь, что он упадет и расшибет коленки. За то, что не углядели за единственным хозяйским дитем, нагоняй им получать совсем не хотелось. А сменить няньку на наставника, как полагалось бы мальчику по достижении пяти лет, родители просто не успели... Потому что родной дом перестал быть убежищем...

Рени прислушался — из-за дверей того светлого зала доносились приглушенные женские голоса и неуверенный детский плач. Похоже, в их доме опять собрались какие-то подруги матери. Она любила принимать гостей... Насколько теперь, с высоты прожитых лет, Рени 'разбирался' в детских потребностях, ребенку не требовалась грудь кормилицы или смена пеленок. Скорее всего, он просто неуютно чувствовал себя, став объектом пристального внимания квохчущих вокруг него посторонних женщин, вот и не решался закатить настоящий скандал.

Наверное, он слишком далеко забрел в уголки своей памяти, и теперь мог услышать со стороны свой собственный младенческий плач, прерываемый восторженными сюсюканьями и возгласами: 'ах, какая кроха, ну что за прелесть!', 'Эста, душечка, этот ребенок так похож на Вас...', 'да, да, безусловно, на Вас, а не на мужа! Но это же хорошо, ведь так? Такой аккуратный носик, а глазки! Такие же голубенькие, как небо! Очаровашка!'

Ренальд поморщился. Да, девчачью внешность он унаследовал от красавицы-матери, и это обстоятельство долгое время не давало ему спокойно существовать, пока наконец-то изматывающими тренировками не получилось нарастить мышечную массу. И хоть с тонкой аристократической костью ему все равно никогда не стать таким же бугаем, как Волош, все равно, даже в женском платье на 'Ренальдину' он теперь никак не походил. Ну и слава Всевидящим или Великим Духам! Помимо повышения собственной самооценки, это было очень радостно осознавать, потому что таким он больше нравился своей возлюбленной Тессе и, может быть, когда-нибудь эту перемену оценит и Аслан...

Юноша мотнул головой, отгоняя неприятные воспоминания разговора со своим неверным любовником, в котором тот попытался объяснить причину разрыва отношений...

Приятный глубокий голос матери, успокаивающий свое дитятко, царапнул по сердцу, ему хотелось увидеть ее, но нет... не теперь. Не хотелось, чтобы все эти красиво разодетые, приторно пахнущие чем-то сладким леди тискали его, будто девчонки забавную плюшевую игрушку, льстиво восхищаясь и умиляясь, подхалимничая его матери. Ренальд не помнил своих ощущений в колыбели, но тот год, перед тем как в дом с гибелью отца пришла беда, остался в воспоминаниях пятилетнего мальчика. Он любил, когда они оставались одни, вернее, втроем — мама, отец и он...

Ренальду, уверенному, что его сознание путешествует в прошлом, и в голову не могло прийти, что у его матери в этом доме мог появиться еще один ребенок. И поэтому парень совершенно не горел желанием пойти поглядеть, как со стороны он смотрелся запелёнутой гусеницей в роскошной резной люльке из дорогущего дерева, вынесенной из детской для представления наследника семьи любопытным гостьям.

И сейчас его неумолимо тянуло прочь, подталкивая выбрать другой путь, обещавший показать другие картины из прошлой жизни... Еще раз оглянувшись через плечо назад, он решительно подошел к лестнице. Сейчас его путь лежал наверх, в портретную галерею, где с потемневших от времени холстов за ним наблюдали внимательные, изучающие глаза славных предков.

Рени никогда раньше себя не чувствовал так странно. Одновременно свои действия он наблюдал будто бы со стороны и в то же время не ощущал и не видел собственную вытянутую руку. Просто машинально отдавал приказ идти туда-то, и через какое-то время, ощущая каждую выщербленную ступеньку под подошвой, но не видя самих ног, даже если опускал глаза, он оказывался в том месте, куда стремился.

Он был слишком мал, когда отец впервые привел его сюда, то ли чтобы 'представить' пятилетнего сына старым портретам, то ли познакомить его с историей семьи, коротко рассказывая об этих изображенных на холстах людях. На одной стороне размещались женщины в тяжелых семейных драгоценностях и платьях разных эпох, а на другой — мужчины, как правило, запечатленные в момент эпических сражений, аллегорически изображающих рыцарей добра, которые непременно победят в неравной борьбе, поправ коварные злые силы...Но тут же висели и просто портреты людей, в чьих жилах текла такая же кровь, как и у его отца и у него самого...

Предки словно все еще чего-то ждали, молчаливо взирая на него. Рени казалось, что еще немного, кто-нибудь не выдержит и разомкнет уста, сообщая нечто важное, объясняя странное несоответствие места и времени, в котором он очутился... Или он все-таки нечаянно уснул, вместо того, чтобы ожидать не низойдут ли Великие Духи до общения? И теперь его подсознание просто шутит такие шутки, уводя далеко в прошлое?

Пришедшая на ум мысль слегка отрезвила, знакомые до боли стены родного дома заколебались, подернулись легкой рябью, но не успел он сфокусировать взгляд на проступивших было очертаниях войлочных стен шатра и еле тлеющего костра, над которым клубился густой дымок, как снова оказался в родовом замке...

Цепляясь за большую, мозолистую, привычную к оружию ладонь родителя, Ренальд чувствовал на себе строгие придирчивые взгляды своих пра-пра-родичей и испытывал невольный трепет. Вроде бы еще ничего такого не натворил, а уже приходится судорожно искать на всякий случай оправдание, дескать, он нечаянно и так больше не будет...

И тут же устыдился — это маленькому мальчику годится такое малодушие, а он ведь давно не ребенок, и должен ответить за все, что его совесть считает недопустимым... Может быть, даже за то, что перестал считать грехом, перевоспитанный своими любимыми...

Хотя, нет... Это слишком личное...

Наверное, и предкам на портретах было свойственно настороженное любопытство, что же вырастет из этого мальчика с девчачьей внешностью, цепляющегося за отцовскую руку, и каким окажется их далекий потомок, бегающий пока что в коротких бархатных штанишках под присмотром нянек...

Но это было тогда, а сейчас Рени ощущал себя совсем по-другому. Его мысли и чувства смешались, противореча друг другу...

Юноша совершенно точно был уверен, что снова пришел сюда в одиночестве, но кто-то незримый, стоявший за его спиной (Ренальд почему-то доподлинно знал, что, повернувшись, наткнется лишь на пустоту, и поэтому поворачиваться не стоит) заново знакомил его с ушедшими за грань. Редко, кто из мужчин в их роду умирал в собственной постели, но видно такова их судьба...

К горлу подступил горький ком безвозвратной утраты. С последнего, самого свежего портрета на него смотрел отец... Правда, немного не такой, каким он его запомнил: молодой, огромный, веселый... На портрете был изображен мужчина в рыцарских доспехах с родовым гербом, на мужественном лице которого застыла суровая маска человека, готового совершить очередной подвиг... Рени поежился от укоризненного взгляда, проникающего, казалось, в самую душу.

Смерть отца, их с матерью скитания, невинные жизни тех, кто пытался им помочь не попасть в руки сдуревшего от страсти дяди, и его собственная загубленная жизнь аристократа, превратившегося в раба, так и остались неотомщенными...

Наверное, он и впрямь достоин сожаления и осуждения родителем... Но разве его вина в том, что родной брат отца, заболевший преступной страстью к женщине, выбравшей в мужья другого, во что бы то ни стало захотел добиться ее, не погнушавшись пролить родную кровь и предать...

Ренальд с трудом протолкнул воздух в легкие, медленно разжал стиснутые до боли в суставах кулаки, и сумел, наконец, отвести взгляд, не желая видеть свой приговор в глазах отца. Аслан очень хорошо объяснил ему в свое время, что он еще не готов к мести человеку, которого нельзя прижать законным путем...

Когда-нибудь он вернется сюда, чтобы призвать подлеца и негодяя к ответу, но не сегодня... Утешает лишь то, что этот изверг рода, родной брат его отца, по-настоящему, до безумия, любит его мать, Эстеру, и никогда не обидит ее саму...

Рени снова почувствовал формирующийся в желудке ледяной ком и подступившую к горлу тошноту, потому что вдруг осознал одну крайне неприятную, если не сказать ужасную новость. А ведь он сам, точно также, как эта сволочь, готов пойти на все ради своей женщины, ради Тессы... Ведь в его жилах течет такая же дурная кровь...

Помотав головой, отгоняя кошмарное наваждение, словно мантру повторяя: 'нет, нет, я не такой, как он...', юноша, пошатываясь на ослабевших вдруг ногах, снова неспешно прошел вдоль стены, увешанной холстами, стараясь не нарушать царящей вокруг тишины. Ему казалось, что собственные шаги гулко раздаются в ушах оглушающим набатом, хотя, скорее всего, это были лишь отголоски крови, пульсирующей у висков от страшного откровения...

Он не такой, он — сын своего отца, а тот никогда не опустился бы до такого вероломного коварства...

Ренальд был уверен, что давным-давно отец не рассказывал всех подробностей жизни изображенных здесь людей, да и ни к чему они тогда были неразумному малолетнему ребенку. Но сейчас чей-то безликий голос, раздающийся прямо в голове, нашептывал ему, очень четко и емко характеризуя каждого, подмечая слабости, подчеркивая достоинства и героические подвиги того, на ком останавливался его взгляд.

В мужественных, суровых и сосредоточенных лицах предков он с трудом угадывал собственные черты, все-таки внешность ему досталась от матери. Но откуда-то издалека, словно из самой глубины веков, к чьему времени принадлежали самые первые портреты, его звало и манило. И внутри его тела творилось что-то совершенно непонятное. Назревало что-то опасное и завораживающее своей мощью, будто река по весне, пытающаяся скинуть сковавший ее, зимний ледяной панцирь...

И, кажется, если хоть как-то не отреагировать на то, что проснулось внутри, то просто разорвет от переполняющей силы. Мышцы натужно ныли, жилы натянулись струной, суставы корежило так, словно ему выкручивали конечности, и где-то внутри рождался призывный вопль, как отклик на пробуждающееся нечто, ранее незнакомое ему, но, тем не менее, родное, опасно пьянящее. Какая-то безрассудная храбрость и уверенность в своем превосходстве, и беспощадное желание уничтожить врагов...