— Да? За какие заслуги? За какие такие заслуги один мой знакомый не далее, как позавчера в ногах валялся у этой самой уголовной твари? Отлично зная, что смотрящий никогда ничего не будет делать даром? И что не удовлетворится деньгами, потому что по-настоящему-то ему нужна только власть? Причем вся власть целиком?

— Тут не знаешь, что и делать-то, а тут еще ты издеваешься!

— Больно мне нужно, — издеваться над тобой! Делать мне больше нечего! Я добиваюсь, чтоб ты понял очевидное! Только сам, понимаешь? Не головой только, но и сердцем, печенкой-селезенкой и прочими потрохами! Ты давай, думай, я не тороплю!

С этими словами Косовицин поправил галстук, по причине расстегнутого пиджака видимый целиком и откинулся на спинку дивана, всем своим видом показывая, что сказал все, что хотел.

— Постой-постой, — Лавр стиснул голову руками, — постой... Голова, веришь ли, — ничего не соображает...

— Вот тебе первая причина, — по-змеиному прошелестело из глубины дивана, — достаточно было чуть-чуть на тебя нажать, и ты перестаешь соображать. Семен Маркианыч — не перестает, а ты — перестаешь. Полностью теряешь способность к целенаправленным действиям... И при этом еще хочешь, чтобы Коренной Обитатель Тюрьмы не сожрал тебя с потрохами? Ну?!!

— Постой, постой, — так ты взаправду хочешь, чтобы я разобрался, за какие заслуги? Не издеваешься?

— Ну-ну, — поощрило его шелестение с дивана, — делаешь некоторые успехи... Ты расслабься, выпей коньячку...

— Какой коньячок... Слушай, не в службу, а в дружбу, — там в сейфе спирт стоит, плесни...

— Тебе сколько?

— Три четверти стакана. Там граненый есть.

— Ого! — В голосе гостя впервые послышалось некоторое уважение, — ты систему Станиславского, часом, не изучал?

— Чего?

— Ничего. Проехали.

— Стой-стой-стой, — так ты намекаешь, что надо было самим?

— Ну наконец-то. Родил. Поздравляю. Не прошло и девяти месяцев. Мораль: не можешь чего-то, не хочешь, не способен — так не обессудь, ежели тебя начинают доить или стричь. Ибо агнец есьмь. Овца то-есть, если по-нашему.

— И что ж теперь делать?

— Ох, я, выходит, рано обрадовался. Безнадежно.

— А ты не очень-то! Сам бы попробовал. А то учить-то все горазды! А помочь...

— Ну, брат, так дела не делаются. Или будем считать, что ты обратился за помощью официально? По всей форме?

— Ну, а если так?

— Да или нет? Остальное, знаешь ли, от лукавого.

— Ну да, да... Ладно — да!!! Что теперь?

— А теперь слушай. М-м-м... Ладно, старая сволочь и вправду протянула лапы к слишком... жирному куску. Не вредно бы их, лапы эти — того... Есть у меня пара-тройка людишек. А ты — озаботься тем, чтоб довольны остались.

— Ты хочешь сказать, что...

— А ты чего хотел?!! — Рявкнул гость. — Баба!!! Чтоб мы его по-хорошему уговорили, благодетеля твоего?

— Гос-споди... Чем же мы тогда от него отличаемся?

— А — умеренностью мысли. Не пытаемся проглотить слишком много, а хотим, чтоб нам никто не мешал тихо, скромно делать свое дело. Мне, к примеру, на ближайшие год-два этого твоего Досуга Молодежи вот так, — он показал, — хватит... Спасибо, кстати. Научил уму-разуму.

— Обучи, говорят, чтоб было потом у кого учиться...

— Ладно. За успех нашего безнадежного мероприятия. Мало того, — должен предупредить тебя, что, по глубокому моему убеждению оно должно быть проведено таким способом, чтобы больше не одной, как ты изволил выразиться, уголовной харе даже и в голову бы не пришло соваться в чужие дела. В наши дела.

— Э-эх, — с невыразимой тоской произнес Лавр Кондратьевич, и впрямь незаурядный администратор и финансист, — и дернула же нелегкая... Знать бы еще, сколько и чего он успел пронюхать?

И — махнул единым духом еще полстакана спирта.

— О-о, — с уважением протянул Косовицин, — а ведь это — таки проблема. Это надо будет обдумать отдельно...

И — повторил действие хозяина.

Двое фраеров, возникших в его комнате, словно чертики из табакерки, безотчетно не понравились старому Семену Маркиановичу, более известному, как Пелым, — по месту, где он после одной легендарной истории впервые обрел свой непререкаемый авторитет. И действительно, — кому бы понравилось, когда его разбудят в три часа ночи два незнакомых молодца, неизвестно — как проникших в запертую квартиру? Добавим, — с большим знанием дела запертую. Когда там, как на грех, никого больше не было. Еще ему не понравилось, что незнакомцы были одеты в резиновые вроде бы сапоги и в черные комбинезоны из какой-то клеенки. Один из них — держал ободранный фанерный чемоданчик. С-слесаря сантехники, м-мать иху!

— Гражданин Крамской? Семен Маркианович? Не надо. Не надо — под подушку лезть, вовсе это ни к чему вам. Мы только поговорить. Позвольте представиться, — капитан Коротаев, КГБ СССР.

И — действительно, сунул Пелыму в нос корочку.

— Видите ли, нас в большей степени интересует все, что вы знаете относительно... складика рядом с вокзалом, помните? Что ж вы так неосторожно, Семен Маркианович, а? При вашем-то опыте...

Пургу метет! Зубы заговаривает! Страшной, крушащей волю молнией вспыхнуло в голове озарение, и он не выдержал, рысканул взглядом туда-сюда, что было немедленно замечено тем, что разговаривал с ним только что. Второй, здоровенная жердь, казавшийся костлявым только из-за гвардейского роста, — молчал, делая руками странные движения, как будто бы пытаясь безуспешно разорвать что-то невидимое. Кстати — "Коротаев" так и не удосужился представить своего спутника.

— ... стыдно делать такие очевидные промахи, — продолжал конючить капитан, — что ж вы так?

Время тянет! Что-то должен сделать, но пока что не решается. А если так, то самое главное тут — не дать бы ребяткам повода. Они, похоже — из тех, не могут совсем уж просто так. Зато если придерутся, то сомневаться не будут. Это — тоже ясно.

... Хреновым, и даже очень хреновым признаком было по понятиям вора то, что высокий до сих пор не сказал с ним ни единого слова. Этот признак — не относился к числу общеизвестных и общепринятых, но пониманию Семена, чутью его не было ровно никакого дела до общепринятого: это молчала его, Пелымова, смерть.

— Не знаю никакого склада, — хрипло проговорил Крамской-Пелым, и в этот момент даже сам себе поверил, — напраслину говоришь, начальник, бога гневишь.

— Не упрямься, Семен Маркианович, — проговорил капитан, глядя ему в глаза взором столь ласковым, что старого урку прошибла дрожь, — не заставляй нас делать такое, что было бы нам вовсе не по душе.

Длинный повернулся к столу, открывая свой чемоданчик, и тут-то старый вор прыгнул, и только в следующий момент понял, что это как раз и был тот самый предлог, которого им так не хватало. Комната коротко, страшно провернулась, пол ушел из-под ног, и он оказался на полу. Длинный с перебитым носом держал его, как в клещах, так, что кололо в хребте, и рот непроизвольно открылся. "Капитан" ловко, словно заранее ждал этого, запихал ему в рот грушу из мягкой, литой резины. А потом — упаковал его не хуже, чем паук упаковывает особо ценную муху. При этом он обошелся куда меньшим количеством уз.

— Тих-хо, — назидательно сказал он, как будто Пелым мог издать звук хотя бы и при всем желании, и начал проверять шприц, — а главная твоя ошибка была та, что ты сунулся не в свое дело. А это такое дело, что в нем вообще нельзя уцелеть. Что, что такое? Вы имеете что-то нам сказать?

— Сво-олочи! — Сказал урка, как только страшный гость освободил его рот, и от сердечной тоски заплакал впервые за неизвестно сколько лет. — Старика трюмите, креста на вас нет!

— Нам, право же, страшно неприятно. Но кое-что мы просто обязаны у вас узнать. Больше всего нас интересует, так сказать, мера нынешней вашей осведомленности... И не так все страшно, мы же не собираемся калить на вас всякие кривые и ос-стрые железяки... Не планируем забивать вам под ногти зазубренные гвоздики... Во всем этом просто нет нужды!

Когда ПМГ, наведенная анонимным звонком с одинокого автомата, проникла в квартиру, не по себе стало даже самым стойким. Старческая келья Пелыма напоминала больше всего бойню: пол единственной комнаты был буквально залит кровью, а на залитом кровью диване обнаружилось безголовое туловище самого хозяина, с ногами, и руками, скрученными с какой-то особой, зверской сноровкой. Голова его, отрезанная напрочь при помощи какого-то, очевидно, нечеловечески острого и тонкого лезвия, стояла тут, неподалеку, на коротеньком пеньке перерезанной шеи, по неестественности своей до странности напоминая муляж самой себя, сделанный из папье-маше. Редкие волосы, сохранившиеся в виде венчика вокруг лысой головы, торчали дыбом, а в широко открытых, мертвых глазах застыл такой ужас, что капитан Парамонов, обычно столь же склонный к сантиментам, как, к примеру, кашалот или тигровая лилия, не выдержал и, содрогнувшись, судорожным движением опустил ему веки.

Следом содрогнулось все областное управление. В происшедшем чувствовалось такое чудовищное хамство, такая запредельная жестокость, такое вызывающее пренебрежение законами человеческими, божьими и даже воровскими, что не содрогнуться было просто-напросто нельзя. Ну не принято было просто так, без предъявления хотя бы малейших претензий, без всякого ритуала, без надлежащего облизывания даже — резать на куски пожилых воров в законе! Помимо естественного ужаса, "Дело "Хирургов" вызывало еще ужас онтологический, экзистенциальный, каким-то образом знаменуя наступление совсем новых, строгих времен с совсем-совсем другими законами.

И очень похоже на то, что некто, пропустив на всякий случай, для очистки совести, несколько чистых страниц, на чистом листе, с новой строки вывел, наверное, киноварью, крупными, четкими буквами, слово: "Перезаконие" — и жирно, два раза подчеркнул его.

Говорят, что когда-то точно так же, без всякой помпы, незаметно наступил во времена оны Железный Век. Хотя, конечно, о подобных вещах и не стоит вспоминать к ночи. Ну их к черту.

— Аркадий Андреевич! Бог ты мой! Какая встреча! Какими судьбами?

— Да вот, с ребятами приехал. На выставку.

— Людей посмотреть? Или и себя показать?

— Да есть кое-что.

— Зна-аю я тебя! Старый конспиратор, известный!

— А ты не обратил внимания? Нет? Ну, значит, ничего особенного... Да я то ладно, а вот ты тут какими судьбами, товарищ полковник?

— А-а, — полковник махнул тяжелой рукой, — кому-то показалось несправедливым, что свадебные генералы — бывают, а вот о полковниках свадебных — ни слуху, ни духу. Решили исправить.

Внезапно он посерьезнел:

— Ну а вообще — как ты? Я же ведь тогда писал! И говорил, что это форменное головотяпство.

Профессор смотрел на него грустно и чуть отрешенно. Это — да. Писал и говорил. Хотя и не очень, надо сказать, настойчиво. Но хоть не топил, как другие-прочие. Вступался все-таки. Так что, по нынешним временам, можно сказать — друг. Тем более, что и человек-то умный, понимающий человек его высокоблагородие полковник Маркелов.

— А-а, — ничего. Я потихоньку-полегоньку привык с ними, с молодежью. Т-такие хорошие ребята попадаются! Аж сердце радуется.

— Так что растет смена?

— Вполне.

— И все-таки — безобразие. Нельзя разбрасываться такими конструкторами. Мало ли что не по тематике фирмы?

— Ну ты ж знаешь Патриарха. Не согнет, так сломает, если что хоть чуть не по нем. Поколение старое, они все такие. Их не переделаешь. А что конструктор хороший... Так не плохим же молодежь-то учить, на самом деле?

— Так ты конструируешь помаленьку?

— А — одно другому, как оказалось... Берешь студента, тварь ленивую и безответственную, раздолбая по определению, — и заставляешь его делать реальную разработку. Ставишь ему зачеты и с него же снимаешь стружку, как с нас в былые времена снимал тот же Патриарх. Даже из откровенных лодырей кое-когда получается толк.

— А у лодырей-то — толк выходит?

— Слушай-ка... Ты не сильно занят? Насколько я понимаю, — просто номер отбываешь?

— И начальство мое непосредственное. Но оно-то как раз гласность и публичность любит.

— Тогда пошли, покажу. Это во-он в том ряду, под навесом.

Глянув, полковник понял, почему аппарат не бросился ему в глаза: тот, казалось, и сделан-то был с этой целью. Плоская черно-серая "камбала" со сравнительно короткими и толстыми крыльями, в которые были вделаны кольца с винтами довольно-таки порядочного диаметра. Подчеркнуто обобщенный какой-то облик и ни малейшей выразительности.

— Очень любопытно, — вежливо проговорил полковник, скользнув по экспонату мимолетным взглядом, и — посмотрел еще раз. Скучающие глаза едва заметно оживились, а тон — так же, едва заметно, изменился, — ка-ак любопытно та-а...

Наметанный глаз старого пилота и контролера по едва заметным, непередаваемым признакам отличил работающий агрегат от макета, но хозяин наметанного взгляда этого пока что не осознавал, поскольку стоящий в мозгу каждого взрослого человека, — особенно человека при должности! — фильтр, разумеется, полностью отсекал саму возможность того, что столь еретическая штука — может летать, будучи сработана какими-то там студентами прохладной жизни. Аппаратов всяких-разных нестандартных схем он за свою жизнь повидал очень-таки порядочно, делали их истинные профессионалы высочайшего класса, но в серию из них, на его памяти, не пошел приблизительно ни один. Понабравшись соответствующего опыта, он перестал досадовать по этому поводу, осознав, какую настоящую роль играет вся эта техническая экзотика: отдельные оригинальные технические решения, будучи доработаны, с успехом применялись потом на серийных машинах куда более традиционных схем. Тех, что разрабатывались конструкторской элитой, представителями своего рода Могучей Кучки отечественного авиастроения.

— ... И это что ж, — с ласковостью, только едва заметно фальшивой, продолжил он, — у нас будит-та? Как его назвать?

— А — черт его знает. Как говорится — хоть горшком... Но вообще-то сама разработка носит название "Вектор". Да ты ребят спроси, им лестно будет все показать и рассказать.

— Ребята... ребятами, а с тобой оно как-то надежнее. Привычнее, что ли? Так соль-то в чем?

— Эй, Олежка! Расскажи товарищу полковнику о концепции и вообще... Соль.

Длинноволосый блондинистый Олежка серьезно кивнул и привычно, фирменной гидовской скороговоркой завел:

— Универсальный летательный аппарат, имеющий, по названию проекта, рабочее название "Вектор", проектировался, как многоцелевое устройство, естественным образом приспособленное для взлета с очень ограниченных площадок, в том числе — предусмотрен так называемый "полностью вертикальный старт". Соответственно машина способна на вертикальные маневры под любыми углами и рассчитана на горизонтальный полет в диапазоне скоростей от ноля до трехсот пятидесяти километров в час включительно. В режиме зависания и низких горизонтальных скоростях имеет виражные характеристики, близкие к абсолютным, — и пояснил, — это, значит, способна к плоскому или креновому повороту на месте... Корпус данной модели выполнен из полностью неметаллических материалов на каркасе из неметаллических труб и балок, имеющих полностью сотовую структуру. В качестве двигателей использованы электродвигатели нового поколения, сделанные по так называемому "принципу полностью эффективной массы", что позволило полностью исключить использование сложных редукторных устройств при сохранении возможности легкого выбора всего спектра рабочих режимов. Возможности данной версии можно увидеть в фильме, снятом на летных испытаниях модели в условиях полигона...