Рассказывая всё это, Миреле отчётливо ощущал, что разговаривает с пустотой.
Кайто не слышал его слов, это было совершенно понятно по выражению его лица.
"Ладно, что я его пытаю", — подумал он даже без особенного разочарования и налил себе очередную чашку чая.
— Но Миреле, — заговорил вдруг Кайто ровным и в то же время растерянным тоном. — Это... это замечательно.
Словечко "замечательно" было каким-то старомодным и провинциальным, совершенно не подходящим для того, чтобы выражать своё отношение к литературному произведению, и вряд ли означающим восторг. Вероятно, именно это несоответствие послужило причиной тому, что Миреле ощутил себя как-то странно, будто заснеженный куст на его глазах превратился в птицу, распахнувшую крылья и взлетевшую в небеса.
Он поднёс расписанную цветами чашку к губам, вдохнул аромат, сделал глоток.
И вдруг как-то запоздало ощутил, что перевернул чашку вверх дном и льёт кипяток прямо на себя.
Он закричал и вскочил на ноги; фарфоровая чашка полетела на пол, разбившись вдребезги.
Миреле дул на ошпаренную руку, но боль от ожога становилась всё сильнее, как будто бы на ладонь продолжал литься кипяток, на этот раз невидимый. Перестав кричать, Миреле повалился на пол, уставившись невидящим взглядом в потолок.
Он не терял сознания, но в то же время чувствовал себя, как в каком-то забытьи, и слова "пришёл в себя" вполне подходили к тому ощущению, которое он испытал несколько мгновений спустя.
Итак, когда он пришёл в себя, Кайто с перепуганным видом хлопотал над его рукой.
— Вроде бы... ожог не такой уж сильный, разве нет? — осторожно заметил он.
Миреле смотрел на него расширенными глазами и знал, что как бы он ни постарался, не сможет объяснить того, что почувствовал несколько мгновений назад, услышав простое и единственное слово.
— Нет, — согласился он, поднимаясь на ноги. — Просто понимаешь... у меня чересчур чувствительная кожа. Так бывает, это большая проблема. Я бы даже сказал, болезнь.
— И от прикосновений тебе тоже бывает больно?
Миреле молчал, чтобы не протянуть ему дрожащую руку и не попросить проверить.
Впрочем, этот эпизод не изменил ничего ни в их отношениях — Кайто приходил всё так же редко — ни в том, что Миреле больше не ощущал вдохновения к игре.
По вечерам он либо сидел в библиотеке, либо приходил с книгой в комнату, не решаясь даже дотрагиваться до рукописи. Ожог на его руке зажил, оставив после себя лёгкий шрам, при взгляде на который Миреле охватывала непроизвольная дрожь.
Так прошла зима, тянувшаяся невероятно долго, наполненная холодными, тоскливыми, одинокими вечерами. Единственным собеседником Миреле в те дни, когда Кайто забывал о нём, была лишь кукла, и он не стеснялся разговаривать с ней, как с живым человеком.
— Ну вот, теперь никто больше не дёргает за веревочки, не манипулирует тобой, — сказал он ей однажды. — И ты стала неподвижна. Точнее, конечно, стал... Так или иначе, но ты целыми днями только наблюдаешь за тем, что происходит. Думаешь, так и надо?
Он подошёл к постели, на которую сажал куклу каждое утро, заботливо расправляя длинные полы шёлкового одеяния.
Испытав минутное колебание, от которого в груди у него похолодело, Миреле позвал слуг и попросил принести ему особого сорта нитки — длинные, шелковые и прочные.
— Надеюсь, ты простишь меня за это, — с трудом проговорил Миреле, привязывая нити к рукам марионетки. — Но ты же актёр, ты создан им быть и не можешь стать ничем другим. Разве то, что кукла, которая создана для определённой цели, сидит целыми днями на постели, изображая из себя красивую картину, не более жалкое и печальное зрелище? Не нужно жалеть себя.
Он дёрнул за верёвочку, сжав зубы, как от сильной боли.
Рука куклы рывком поднялась вверх, а сама она неловко завалилась вперёд, так что длинные волосы упали на постель волнами тёмного шёлка.
В печальном, красиво разрисованном личике Миреле читал горький упрёк.
Превозмогая себя, он закончил то, что начал, привязав нити к локтям, коленям, лодыжкам и шее куклы. Теперь оставалось только научиться обращению с марионеткой, но Миреле не сомневался, что при должном старании у него всё получится как нельзя лучше.
Тем более что времени для ежедневных упражнений у него было предостаточно.
Довольно быстро наловчившись, Миреле заставил марионетку вскинуть руки, обернуться вокруг себя и совершить поклон.
Тогда он позволил ей опуститься на пол и освободил нити, которые привязал к собственным пальцам.
— Достаточно на сегодня, да?
Он понимал, для чего устраивает это глупое представление, больше похожее на самоистязание, но от этого осознания было не легче.
Опустившись на пол рядом с печальной куколкой, Миреле глядел в сад, тяжело дыша, как после самой мучительной из танцевальных репетиций. Теперь не хватало только Алайи, который обрушился бы на несчастного актёра со своей критикой, невзирая на усталость и измождённость последнего.
Миреле подавил в себе желание закричать на своего игрушечного актёра, копируя поведение наставника, и вместо этого бережно прижал его к груди.
— Прости, прости, прости, — шептал он, зажмурившись и чувствуя, как невыносимо жжёт в глазах. — Я же понимаю, как это больно. Но я ничего не могу с собой поделать. Я знаю то, чего не знаешь ты. Я знаю, что это правильно.
Так он сидел и тяжело дышал, пока в саду не зажглись фонари, а на его душу не снизошло желанное спокойствие.
Тогда он глубоко вздохнул, снова усаживая куколку рядом с собой перед открытыми в сад дверьми.
— Знаешь, мне кажется, я придумал выход. Давай исполним что-нибудь красивое, — шепнул он ей, наклонившись. — Что-то, что понравится и тебе, и мне.
С того дня Миреле возобновил репетиции, но на этот раз не один, а со своим маленьким актёром. Искусство управления марионеткой давалось ему удивительно легко, и точно так же легко тело вспоминало полузабытые движения танцев.
Уроки Алайи не прошли даром, несмотря на то, что в последний раз Миреле был на танцевальной репетиции более двух лет назад.
Он никогда не считал себя особенно искусным танцором, но голоса, диктовавшие ему монологи и диалоги для пьесы, похоже, раз и навсегда замолчали в его голове. Теперь нечто — его собственный невидимый кукловод — желало выразить себя без слов, при помощи танца, и Миреле не считал возможным сопротивляться. Он танцевал, одновременно заставляя танцевать игрушечную марионетку, и этот дуэт с бессловесной куклой доставлял ему большое, хотя и временами мучительное удовольствие.
Однажды в разгар этой репетиции двери распахнулись, и на пороге комнаты появился Кайто.
Миреле почувствовал себя так, как будто его застали обнажённым или даже хуже — во время любовного акта, но и остановиться он уже не мог.
"Великая Богиня, Великая Богиня", — только и повторял он мысленно, стиснув зубы и опуская голову, чтобы занавесить лицо растрепавшимися волосами.
Как ни странно, ни мучительные чувства, ни эти бессмысленные повторения одних и тех же слов ничуть не мешали ему продолжать танец, и тот, по необъяснимому ощущению Миреле, получался даже гораздо лучше, чем обычно.
Ему удалось не только довести его до самого конца, не исказив ни одного движения, но и ничем не выдать своих эмоций.
— Видишь... развлекаемся здесь, как можем, — с усмешкой проговорил Миреле, весь взмокший и дрожавший с ног до головы. Душу его переполняло ощущение какого-то чудовищного восторга, близкого к ужасу, как будто он только что избежал смертельной опасности, или перелетел через пропасть, или встретился с самим Хатори-Онто. Но он сумел говорить ровно и якобы даже равнодушно, и от этого лицемерия хотелось хохотать над самим собой, но на смех уже не было сил.
Кайто улыбнулся, чуть растерянно.
— Я рад, — проговорил он. — Я, правда, рад. Я уж боялся, что, забрав тебя из квартала, в некотором роде убил, как убивают бабочку, прикалывая её булавкой к шёлковой бумаге.
— Ты не можешь меня убить, — тяжело выдохнул Миреле. — Ты же... специалист по бабочкам. Ты знаешь, что для них лучше. Философ-Бабочковед.
Оба рассмеялись, но как-то натужно.
— Я... — начал Кайто и не договорил.
Взгляд его странно заблестел, и у Миреле, которому почудились слёзы в его глазах, подкосились ноги. Но, судя по всему, это была всего лишь иллюзия, вызванная освещением, потому что в следующее мгновение Кайто говорил весело и о каких-то пустяках.
Когда он ушёл, Миреле повалился на постель и долгое время лежал в изнеможении, сжимая фарфоровую ручку своей куклы.
— Мы с тобой... молодцы, — проговорил он, слабо улыбаясь.
И на этот раз на неизменно печальном лице куклы ему почудилась ответная улыбка.
* * *
— В следующем месяце день моего рождения, — сказал Кайто в начале весны.
Миреле при этих словах побледнел: он решил, что услышит сейчас вопрос о собственном дне рождения, которого он, разумеется, не знал. Он ни разу не рассказывал Кайто ту часть своей биографии, которая была покрыта тёмной пеленой забвения — точнее, не говорил, что эта часть вообще существует. Почему-то ему совершенно не хотелось это делать; Кайто же прежде и не пытался ничего разузнать о его прошлом.
Но оказалось, что он завёл этот разговор с другими целями.
— Разумеется, мне придётся устроить празднование... И я подумал: чем приглашать других актёров, может быть, это ты выступишь перед гостями?
— Я? — изумился Миреле. — Танцуя со своей марионеткой?
— Ну да... Мне кажется, это очень красивый танец. И это будет твой подарок на день рождения мне. Видишь, я бессовестно выпрашиваю тот подарок, который хочу. Как некрасиво! Но мне плевать.
— Единственный, который я могу тебе сделать, — улыбнулся Миреле.
— Тот, который я хочу, — повторил Кайто.
Миреле отвернулся, стараясь не выдать своих чувств. Если и были какие-то слова, которые могли бы безошибочно на него подействовать, то Кайто их нашёл. Впрочем, он, наверное, согласился бы и без них — возможность впервые за много лет показать кому-то плоды своих усилий сама по себе была волнующей.
Он отдавал время репетициям с удвоенным усердием, и игрушечный актёр, казалось, чувствовал сжигающее его желание, с лёгкостью повинуясь каждому его движению.
— А ты ещё сопротивлялся, — говорил Миреле кукле, падая в изнеможении и отпуская нити, привязанные к пальцам. — Говорил: не хочу, не буду... Теперь ты видишь, как я был прав?
Тёмные глаза куклы, украшенные самыми настоящими длинными ресницами, смотрели хитро, с каким-то лукавым огоньком. Как будто она хотела сказать: ну-ну, это ещё кто тут сопротивлялся больше всех...
— И ты ещё будешь отрицать, что отказывался быть актёром? — возмущённо кричал на неё Миреле. — Может, ещё скажешь, что это не ты тут делал невыразимо печальное выражение лица и смотрел на меня с таким горьким укором, так что сердце бы дрогнуло и у каменной статуи? Ты... ты манипулятор, вот ты кто. О да, а теперь ты ещё смеёшься надо мной. Что ты, прекрасно вижу. И так и слышу. Ты говоришь: кукловод — это не всегда тот, кто дёргает за ниточки...
Превозмогая боль в совершенно изнеможённом теле, Миреле поднимал руку, заставляя куклу прикрывать лицо ладошкой и сотрясаться как будто бы в приступе хихиканья.
Эти диалоги между кукловодом и марионеткой были весьма забавны, и Миреле даже подумывал о том, чтобы записать их, а потом исполнить, но всё это должно было быть потом.
Пока что он отдавал все силы совершенствованию танца, публично преподносимого в подарок Кайто.
Он сам придумал и заказал себе наряд: однотонное голубое одеяние, затканное узором из листьев и не слишком длинное, так, что оно открывало тёмно-фиолетовые штаны. Это было не совсем привычным одеянием для танцора, но Миреле считал, что так будет лучше: ему хотелось, чтобы видели каждое его движение.
Это был не первый раз, когда он выступал для собрания знатных господ, но первый, когда они смотрели лишь на одного его, и подарок, который он делал Кайто, был в то же самое время подарком, который Кайто делал ему.
В назначенный день он не пожелал, как предлагал Кайто, с самого начала находиться среди гостей и появился перед ними только в конце вечера.
Виновник торжества объявил о нём при помощи пышных славословий, слышать которые Миреле было бы невыносимо, если бы он их только слышал — но он не слышал, потому что все звуки перекрывал вернувшийся звон в ушах. Впрочем, на этот раз Миреле не то что не испугался — он даже не возражал. Так было, в общем-то, лучше: не видеть ничего, кроме своей марионетки, не слышать ничего, кроме этого потустороннего эха, звука, доносившегося из другого мира. Не думать ни о чём, кроме Кайто.
Впрочем, если бы Миреле взялся проследить собственные мысли, то он бы обнаружил, что ни одной, посвящённой конкретно Кайто, среди них на самом деле не было.
Он отыграл своё представление с хладнокровием воина, ведущего смертельную битву. И в то же время он знал, что зрители должны видеть что-то другое: то, что он вкладывал в свой танец на протяжении всех недель, когда репетировал его.
Закончив, он вышел в соседнюю комнату, едва ощущая под собою ноги.
И в тот момент, когда он ещё не конца выпал из прострации, вызванной пребыванием в каком-то ином измерении, что-то дёрнуло его припасть ухом к тонкой стене и послушать, что о нём говорят.
Это было ошибкой. Может быть, не роковой, но всё-таки очень серьёзной.
— Я не понимаю, что может быть в голове у человека, который придумывает подобный танец? — жаловалась одна из дам. — Это же... это ужасно! Искусство должно радовать зрителей, должно приносить им хорошее настроение! Человек не должен чувствовать себя так, что ему хочется пойти и умереть, после того, как перед ним выступил актёр! В чём смысл такого надрыва, такой тоски? Я бы даже сказала, это преступление по отношению к зрителям, показывать им такое, и заставлять их испытывать подобные чувства! Ты прости меня, Кайто, но этот твой актёр...
— В жизни и без того немало горестей, чтобы ещё переносить их на сцену! — возмущённо вторила первой госпоже другая. — Что он, простите, пытался показать? Что в мире всё настолько ужасно, и безмерно печально, и вскорости мы все всё равно умрём? С какой стати мы должны смотреть на это? Мы желаем видеть радость, веселье, истории, которые заканчиваются хорошо и заставляют нас улыбаться! И ещё эта кукла с печальным лицом... Б-р-р! Мне кажется, я теперь до конца жизни буду видеть её в ночных кошмарах! Кайто, неужели нельзя было позвать кого-то другого, кто сохранил бы нам хорошее настроение на остаток вечера?
— Это не искусство, это публичное демонстрирование собственных ран, — согласилась третья дама. — Но какое нам дело до его ран? Заставить человека плакать — плёвое дело, вот заставьте его улыбнуться! Это задача посложнее.
Миреле отшатнулся от стены, обливаясь ледяным потом. Мгновение спустя он осознал, что сжимает кулак с такой силой, как будто в руке у него острый нож, который он с удовольствием вонзил бы в чьё-то горло — весьма вероятно, что в своё собственное.
