Месть самураев.

Старик говорил на птичьем языке. Его понимала только старуха.

— Это он, — сказал Андо, когда в комнату вошел самурай.

Андо снял кожаную манцуки**, под которой прятались редкие седые волосы, и степенно убрал ее в носилки. Его лицо ничего не выражало. Он давно уже свыкся с ролью тёдзя.

— Не гляди... — тоже по-птичьи ответила Эн. — Может, он нас не заметит.

Но самурай, кряхтя, выбрал место рядом с ними и расстелил циновку. Оружие он положил ближе к стене. Его камисимо

* * *

была сделана с большими жесткими крылышками-надплечьями, что придавало самураю мужественный вид, но этому противоречил большой живот, свойственный вялым и ленивым людям. Из еды у него были два кусочка вареного бамбука.

— Пригласи его поесть с нами, — сказал старик, по-прежнему не глядя на самурая.

— Господин, не хочет присоединиться к нам? — старуха вопросительно посмотрела на соседа.

Самурай был толст, неопрятен. Из-под носа у него торчала щетинка редких усов. Единственным его достоинством, казалось, была молодость, но и она не гарантировала успеха в задуманном деле. Неужели он наш убийца? — удивилась Эн. Я еще никогда не видела таких молодых и неопытных убийц. Обычно к нам подсылали умудренных жизнью красавцев, которые нападали из-за угла и всегда были жестокими, как даэки — демоны ужаса, но все одинаково, без исключения, глупы. Поэтому ей со стариком до поры до времени удавалось избегать смерти.

— А что у вас есть?

— Мы люди небогатые, но у нас еще осталось моти и сакэ.

— Сакэ... — мечтательно произнес самурай. — Ну-ка, ну-ка...

Беспечность может стоить тебе жизни, хотела сказать Эн, но не сказала, а только подумала, что он совсем зеленый. Может быть, он так же ловок, как и самонадеян? Правда, за всю жизнь я таких не встречала. Что-то одно из двух. Вообще, в жизни мало умных людей.

— Хм-хм... — прочистил горло самурай.

Чтобы нагнать пожилую пару, он бежал два дня. Как всегда, его сорвали без предупреждения. Он занимался тем, что в веселом квартале играл с юдзё в карты на раздевание и весьма преуспел, оставшись в одной набедренной повязке, готов был снять и ее, но тут за ним пришли, и он не без сожаления был вынужден оставить это веселое занятие.

— Ты еще забыла о тэрияка и часуйме, — напомнил Андо.

— А завтра что мы будем есть? — спросила Эн.

— Завтра может не наступить, если он не наестся, — назидательно произнес старик. — Дай... дай... не жадничай. Уйдем налегке, не впервой.

И то правда, подумала старуха и полезла в носилки. Они давно уже ждали погони, и дождались.

— Часуйма... — скривился самурай. — Лучше обыкновенный чай. От часуйма я спать хочу и губы слипаются. Наму Амида буцу!

Не дождавшись приглашения, он бесцеремонно налил сакэ и выпил, громко прихлебывая, словно малое дитя. Эн на мгновение стало его жалко, как бывает жалко желторотого неоперившегося воробья. Убьет его старик, убьет, подумала она, убьет. Ах, убьет! Однако ничего поделать невозможно. Значит, так угодно Богам, решила она с облегчением. На все их воля.

*Бусидо — путь воина, этический кодекс чести самурая.

**Манцуки — шапочка с завязками под подбородком.

* * *

Камисимо — накидка-безрукавка.

— Хорошо... — произнес самурай. — Много ли человеку надо? — Его розовые, как у девушки, щеки разгладились. — А куда вы так спешите? И почему говорите на непонятном языке?

— Весна, — по-птичьи объяснил Андо. — Время сбора мха для императорского двора.

— Чего-о-о?.. — лицо у самурая вытянулось, рот сам собой открылся.

— Старик сказал, что самое время собирать мацуходо.

— Мох?.. — еще больше удивился самурай. — А... ну да... А зачем его собирать?

— Зимний мох особенно хорош для прелых ран, — объяснила старуха. — Его сушат и толкут. Получается белый порошок.

— А... ну да... да... да... — самурай вспомнил, что его тоже лечили чем-то похожим, когда он получил стрелу в мягкое место.

— Весной еще собирают траву ябураи.

— А почему старик так говорит?

— Так у него языка нет, — ответила старуха.

Самурай насторожился: язык вырывали только государственным преступникам.

— Ты не думай, — заметила Эн. — Язык у него сам отпал много лет назад. Однажды почернел и вывалился.

— А он не того?..

— Чего?.. — наклонилась к нему старуха, словно она плохо слышала.

Самурай вдохнул прогорклый запах старого тела, не ведая того, что таких запахом отгоняют дорожных духов и горного зверя.

— В смысле, не демон? — самурай весело покрутил рукой в воздухе.

— Мы уже пятнадцать лет служим монастырю Тодайдзи — в Великом Восточном Храме, — ответила Эн.

По-моему, меня там и лечили, вспомнил самурай. Может, это не те? — подумал он и огляделся: в это время года постоялый двор бывал пуст. В другом углу копошились двое крестьян, исподтишка принюхиваясь к еде стариков. Если бы не хозяин постоялого двора, который возился с очагом, и самурай, они бы дано ограбили бы бедных путников: старика с седой бородой, почерневшую старуху. Убью этих, других нет, решил самурай. Начальник городских стражников ему так и сказал: те, которые травку собирают по обочинам. Крестьяне травку не собирали. Морды у них были бандитские, а руки разбитые тяжелой работой, и навозом несет.

Старуха отошла к очагу разогреть часуйму.

— Дед, а дед... — наклонился самурай, — ты часом не собрался меня убить? — И засмеялся так, что зашелся в икоте. — Налей еще, налей...

После второй порции сакэ самурай закусил тэрияка и напился часуйме. Он отяжелел и стал вздыхать, как тюлень, поглядывая на стариков осоловелыми глазами.

— Вот что... — велел он. — Утром без меня не сбегите. Я пойду с вами. Нам по пути. — И отвернувшись от очага, мгновенно уснул.

На рассвете хозяин постоялого двора решил подбросить в очаг поленьев. По утрам еще заметно холодало, и ветер, налетающий с гор, просачивался сквозь невидимые щели в каменной стене, выдувал остатки тепла.

Кутаясь в кимоно и покрякивая от холода, хозяин посмотрел, как нехотя разгорается пламя и огляделся: всполохи пламени плясали на стенах из сланца. Удивительно, подумал хозяин о стариках, ушли. Я даже не заметил. Он спал вместе с семьей в соседнем помещении, где было лучше натоплено. Крестьяне укрылись козьими шкурами. Им было тепло. На шкурах от их дыхания серебрился иней. Пойду досмотрю сон, решил хозяин, и уже было ушел к себе, но что-то странное заставило его оглянуться. Самурай лежал как-то неестественно. Впрочем, как все спящие люди, подумал хозяин и, приблизившись с опаской, в упор посмотрел на самурая, лицо которого было в тени. Его данкон* выпростался из одежды, но самурай и не думал его убрать. И чем больше хозяин постоялого двора смотрел, тем больше понимал, что самурай мертв. Ничто не говорило о его смерти, кроме того, что он не дышал. Вот оно, подумал хозяин постоялого двора, отступил в сторону и только после этого стал кричать — тонко, как иволга на болоте.

* * *

Старики уходили на север. Только увидев их в деле, можно было понять, что они хорошие ходоки. Не успел хребет Оу окраситься в розовый цвет, как они уже отшагали не меньше двух ри и даже не запыхались. В воздухе носились белые мухи, и пахло сернистым запахом вулкана. Со стороны моря дул ветер, гоня поземку и сдувая с тропы мелкие камни. Прошлогодние желтые травы кланялись до земли.

Крестьяне нагнали их с большим трудом. Впрочем, если бы не поздний весенний снег, который выдал их следы, стариков вряд ли кто-либо нашел в этих горах.

*Данкон — половой член.

Старик шли, не оглядываясь. Все своим видом давая понять, что они сами по себе. План был таков: спрятаться в камыше, где теплее, и ветер и снег быстро заметут следы.

— Стойте! — крикнул один из крестьян и почти нагнал их.

Тогда Андо повернулся к нему лицом, и крестьянин едва избежал смертельного удара танто. Он отскочил в сторону и крикнул:

— Мы не хотим вам вреда. Я Акинобу!

Андо с недоверием опустил нож.

— Ты не можешь быть Акинобу. Мы сами ищем его. Правда, Эн?

— Правда... правда... — закивала старуха. — И девушку тоже.

— Значит, я не ошибся, — обрадовался Акинобу. — А мы вас давно ждем.

— Слава Будде, дошли! — обрадовался старик, внимательно вглядываясь в лицо Акинобу. — Да, это ты. Таким мне тебя и описывали.

— Кто? — удивился Акинобу.

— Я бы мог сказать... — вздохнул старик, — да не имею права.

— Ну и ладно, — согласился Акинобу, — пойдемте в наш лагерь, здесь недалеко, — и, подхватив носилки у старухи, невольно крякнул: — Ого!.. Как ты, мать, такое таскаешь?!

— Таскаю, милый, таскаю...

И они свернули в долину, поросшую камышом.

Глава 6

Удары исподтишка

Макара Такугава вызвал императорский дайнагон* — Муромати. Он заставил ждать его в приемной, вход в которую сторожили усатые банси** с дайсё в красных ножнах, потом принял, но сесть не дал. Сам же угнездился на мягкой подушке и долго молчал. Макар Такугава стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Я тебя зачем держу? — спросил Муромати с кроткой людоедской улыбкой. — А?! — и, подняв глаза, скривился, словно у него болели зубы.

Это было плохим знаком — обычно лицо у дайнагона хранило невозмутимость Будды. Макар Такугава почувствовал слабость в коленях. Перед глазами промелькнула картина, как он делает себе сэппуку, а его помощник отрубает ему голову. Нестерпимо больно будет первые несколько мгновений. Он думал об этом так часто, что представлял картину в малейших деталях: вот он пишет 'отходные стихи', вот прокалывает язык когаи

* * *

, вот оголяет живот, вот берет вакидзаси правой рукой за лезвие и выпускает себе кишки, чтобы с честью преподнести их своему господину — дайнагону Муромати. Макар Такугава скривился и даже застонал. Заплачу Досё побольше, решил он, пусть убьет побыстрее. Последнее время картина сэппуку преследовала его каждый день. Липкий, как бисер, пот выступил на челе. Несомненно, это был его личный знак — мусин, намек, что давно пора менять судьбу, но Макар Такугава ни в чем подобном не разбирался и не хотел разбираться. Он не понимал непостоянства всего сущего, его переменчивость. Ему неведома была югэн

* * *

или моно-но аварэ

* * *

*, которая пробуждает приятную грусть. Его всегда волновала только карьера: вначале самурая, теперь — главного стражника столицы. Вот в чем он видел смысл и цель своей жизни.

— Чего? Чего кривишься? — Муромати поднял на него глаза. — На каждом углу только и твердят о заговоре против нашего господина регента Ходзё Дога. Да живет он в веках! А мы ничего не знаем?

Муромати лукавил, а словом 'мы' давал понять, что император Мангобэй в курсе событий, но не поощряет. И вообще, много неясностей, о которых ты, Макар Такугава, должен иметь суждение. Задача начальника городской стражи сформулировать эти суждения, но таким образом, чтобы они совпадали с суждениями дайнагона, а уж об остальном он сам позаботится.

— Я разберусь, — набравшись духа, ответил Макара Такугава. — И доложу, таратиси кими.

*Дайнагон — старший советник.

**Банси — младший офицер.

* * *

Когаи — шпилька для прокалывания языка во время сэппуку, чтобы не выказать боль и не опозорить себя.

* * *

Югэн — красота таинственного.

* * *

*Моно-но аварэ — очарование вещей.

Обращение 'таратиси кими' он произнес после некоторой паузы, невольно выдавая свое презрительное отношение к дайнагону, ибо тот никогда не опускался до нужд городских стражников, а только требовал и требовал.

— Разберусь и доложу, — передразнил его дайнагон. — Я слышал это уже сто десять раз! — и исподлобья посмотрел на Макара Такугава.

— Теперь ошибок не будет, — заверил его Макар Такугава, из последних сил сохраняя самообладание и мучаясь приступом медвежьей болезни.

Сколько бы он ни служил, ему всегда было нехорошо при виде высокого начальства. Пожалуй, это была его единственная слабость.

— Хорошо бы, — смягчил тон дайнагон. — Хорошо бы ускорить и прощупать, сделать так, чтобы они зашевелились, но не очень усердствовать. Намекнуть, не сказав ничего конкретного. Задать перца. В общем, так, как ты умеешь. Напугай, как их, э-э-э... — дайнагон Муромати посмотрел на пустой столик перед собой, словно ища список заговорщиков. Списка у него не могло быть. Список заговорщиков был только у Макара Такугава.

— Да, я знаю, — подсказал Макар Такугава.

— Понял? — усомнился дайнагон и снова поморщился.

В голове у него почему-то застряли два имени: Го-Данго и Натабура, хотя конкретно о них дайнагон и слова не произнес, мало того, он даже не знал об их существовании. Но словно кто-то свыше твердил в левое ухо: 'Го-Данго, Натабура, Го-Данго, Натабура'. Дайнагон с удивлением потряс головой. Этого еще не хватало!

В свою очередь Макару Такугава послышалось, что если имя Го-Данго связано с главным заговорщиком Гёки, то Натабура умудрился стать любовником жены казненного Камаудзи Айдзу — военного правителя восьми провинций. Если это так, то заговор шире, чем я предполагал, подумал он, ниточки тянутся в горные монастыри. Но это надо проверить, иначе можно попасть впросак. Помнится, эту же мысль внушал ему некий кантё Гампэй.

— Понял, таратиси кими. Все понял.

— Но не более того, что я сказал. Тот, кто бежит за солнцем, рано выдыхается, — предупредил он его.

Если у здешних стен есть уши, даже за такие слова можно лишиться головы, не покидая Яшмового дворца. Макара Такугава схватывал на лету: солнце — это, конечно же, регент. Бежать за ним действительно не стоит — можно обжечься или забежать не туда, вернее, туда, откуда не возвращаются. Недаром ему с утра чудилась сэппуку.

— Я ждал только вашего соизволения, — признался он, выказывая неподдельное радение о деле, но без подобострастия, которое так любили в Яшмовой и в Нефритовом дворцах.

— Отлично. Исполнишь и пришлешь рапорт!

Не выйдет из него толка, в который раз подумал дайнагон Муромати, не выйдет. Но другого нет — более опытного и толкового.

— Слушаюсь, таратиси кими, — Макара Такугава поклонился. На глазах выступили слезы умиления.

Он упал бы от слабости в животе на колени, но от этого было бы только хуже, ибо значило потерять лицо.

— Хорошо. Иди служи, — равнодушно ответил дайнагон Муромати.

Макара Такугава покинул кабинет на плохо гнущихся ногах. В ушах стоял противный звон, а в горле пересохло. Утренний воздух был тяжелым и вязким, как сироп. Однако Макар Такугава не смел присесть или хотя бы к чему-либо прислониться, ибо знал, что за ним следят десятки глаз, и если он проявит признаки слабости, об этом тут же донесут Муромати. А слабый или больной начальник городской стражи никому не нужен. Поэтому он достаточно бодро прошествовал по территории Яшмового дворца, сел в красный паланкин с драконами, и только за воротами посмел перевести дух и платком смахнуть обильный пот. Воротник парадного кимоно стал мокрым, как после дождя. Желудок немного отпустило, но Макар Такугава по опыту знал, что это только временное облегчение.

— Эй вы! — крикнул он, высунувшись в окно. — Быстрее!

Хаякаэ* припустили что есть духа. За ними едва успевали десять тономори — охранников с нагинатами, которые, бряцая оружием и свирепо покрикивая, разгоняли толпу.