— А что же сейчас, Святой Отец?
Не поднимая головы, Папа ответил:
— Мне не под силу править христианским миром...
— Не говорите так, Святой Отец! — воскликнул Маттео Россо деи Орсини. Возглас его, однако, никем не был поддержан.
— Я уверен, — твёрдо произнёс Целестин, — что заслужу вечное осуждение — вас и всех честных христиан, — если не сложу с себя сан первосвященника. Пусть правит человек более достойный, нежели я — простой отшельник с горы Мурроне.
Старик поднялся со своего кресла и, остановив неожиданно величественным движением руки Орсини, порывавшегося что-то сказать, сбросил с себя папское одеяние. Кардиналы издали невольный возглас: перед ними вновь стоял пустынник, облачённый в свою прежнюю грубую власяницу.
Мессер Маттео окинул прелатов быстрым взглядом. На губах Бенедетто Гаэтани играла торжествующая улыбка.
Мгновенно приняв решение, Орсини произнёс:
— Постойте! Простите, Святой Отец, — я обращаюсь так, поскольку, несмотря на высказанное вами желание, вы всё ещё являетесь наместником Христа на земле, — но никогда прежде ни один Папа не отрекался от сана. И закона, который позволил бы кому-либо лишить себя этой великой чести, не существует.
Целестин, всякий раз терявшийся, едва речь заходила о церковных законах, беспомощно посмотрел на кардиналов, словно испрашивая у них поддержки.
Тотчас со своего места вскочил мессер Бенедетто:
— Вы утверждаете, что подобного закона не существует?
— Да, — кивнул Орсини.
— Так что мешает составить его?
— Что за глупости вы говорите, монсеньор Гаэтани?! Быть может, по-вашему, и в текст Священного писания дозволено вносить поправки, сообразно чьим-либо желаниям?
— Нет, конечно, — неожиданно согласился мессер Бенедетто. — И я понимаю ваше недоумение и гнев, монсеньор Маттео. Однако сейчас нам предстоит решить задачу куда более простую...
— Ничего себе! — фыркнул Орсини. — Оказывается, лишить папу тиары — простая задача!
— И однако же, выслушав меня, вы убедитесь, насколько легко можно преодолеть затруднения, которые кажутся вам необоримыми.
— Что ж, говорите, мессер Бенедетто, — вмешался в беседу Джакопо делла Колонна, задетый тем обстоятельством, что за всё время спора ему так и не удалось вставить ни единого слова. — Нам не терпится узнать, что вы замыслили.
О Целестине больше никто не вспоминал, словно его и не было в покоях. Почувствовав пренебрежение прелатов, столь неприкрытое, старик растерял последние остатки проявившегося внезапно величия и, съёжившись, робко присел на краешек своего кресла.
Гаэтани между тем произнёс:
— Я желаю, чтобы вы, монсеньоры, устремились мыслью к тем далёким страшным дням, когда наша святая Церковь лишь зарождалась и получение титула Папы считалось равносильным подписанию смертного приговора.
— О чём вы говорите? — перебил его мессер Джакопо. — Неужели о смутных временах, итогом которых стало появление монастыря в Клюни?
— О, нет! — усмехнулся мессер Бенедетто. — Я говорю о времени, когда свой престол занял Святой Пётр.
— Неужели? — Теперь уже Орсини поспешил задать вопрос.
— Да.
— И что же вы хотите рассказать, о чём мы, по вашему разумению, не знаем?
— Полагаю, всем известно, что одним из любимейших учеников Святого Петра был Климент, которого первый Папа собственноручно возвёл в сан епископа. И когда настало время смерти, он выразил желание, чтобы преемником его стал именно Климент, а не кто-либо ещё.
Орсини хмыкнул. Колонна насупился — он уже начал понимать, к чему клонит собеседник.
Мессер Бенедетто между тем продолжил:
— Однако, как вы помните, вторым римским первосвященником стал Святой Лин, а после него — Святой Клет. Почему так случилось? Климент ответил отказом на предложение учителя, поскольку счёл себя недостойным великой чести, возложенной на него. И если сам Святой Пётр согласился с подобным решением, то разве мы имеем право поступить иначе и ответить отказом на просьбу нашего Святого Отца?
— Постойте! — вскричал Колонна. — История, рассказанная вами, весьма занимательна, однако где же здесь указывается на право римского первосвященника самолично слагать с себя полномочия?
— Вы не поняли, о чём я говорил? — высокомерно посмотрел на него мессер Бенедетто.
— Прекрасно всё понял! — вспыхнул мессер Джакопо. — И не могу уразуметь, почему вы сослались на поступок Святого Климента, если он, отказываясь от сана, ещё не был Папой.
— Откуда вам это известно?
— А вы что же, знаете всё лучше нас? — в свою очередь спросил Колонна.
— Я утверждаю, — и факт этот непреложен, — что Святой Климент не пожелал становиться римским первосвященником. Однако доказать, случилось это до его избрания или после него, не сумею ни я, ни вы, монсеньор Джакопо.
— И вы предлагаете пренебречь упомянутым мной обстоятельством?
— Именно, — кивнул Гаэтани. — Главное для нас — выполнить просьбу Святого Отца, и ради этого можно закрыть глаза на некоторые вещи, не слишком важные, и не затевать ненужных и бессмысленных споров.
— Вы хоть понимаете, монсеньор, что предлагаете составить закон, который определит судьбу Церкви на многие сотни лет, руководствуясь древней легендой, полной туманных изречений и недомолвок?
— На протяжении двенадцати веков появился лишь один человек, подобный древним святым, — Гаэтани повернулся к Целестину и церемонно поклонился, — который отважился покинуть престол Святого Петра. Полагаю, пройдёт не меньше, пока отыщется ещё один Папа, способный на такой поступок.
Орсини и Колонна быстро переглянулись.
— Хорошо, — первым произнёс мессер Маттео. — Коль скоро Святой Отец выразил своё желание, нам остаётся лишь покориться ему.
— Однако не забудьте, — сказал Колонна, посмотрев в глаза Гаэтани, — что народ не так-то легко обмануть. И если неаполитанцы заподозрят неладное...
— В этом случае Святой Отец выйдет на балкон и во всеуслышание объявит о своём отречении. Ведь так? — обратился мессер Бенедетто к Целестину.
Старик нерешительно кивнул — он вовсе не был уверен, что отважится предстать перед народом, который в гневе мог поднять руку на своего короля, как это совсем недавно совершили жители Палермо во время Сицилийской вечерни. Кто знает, чем всё закончится, когда неаполитанцам станет известно решение Папы?
— Я просто хочу покинуть Святой престол, — глухо произнёс Целестин. — Неужели это так сложно сделать?
— Сначала нужно принять закон, — пожал плечами Колонна.
— Монсеньор Гаэтани придумал замечательный способ, как обойти это препятствие. — Старец посмотрел в глаза мессера Бенедетто: — Монсеньор, я полностью доверяю вам. Действуйте, как посчитаете нужным.
Впервые Целестин отдал приказание одному из кардиналов таким тоном — капризным, словно у маленького ребёнка, волею судьбы облеченного монаршей властью. Возможно, если бы Папа знал, какое злое торжество слова эти пробудили в душе Гаэтани и к чему в самом скором времени они должны были привести, он тысячу раз подумал бы, прежде чем произнести их. Однако даже высшим церковным иерархам не дано провидеть будущее, и потому Целестин неосторожной фразой подписал самому себе смертный приговор.
— Благодарю вас, Святой Отец! — воскликнул мессер Бенедетто. — Я приложу все силы, чтобы желание ваше осуществилось как можно быстрее.
Целестин кивнул и произнёс:
— А теперь мне хотелось бы немного побыть в одиночестве.
Кардиналы поспешно встали со своих мест и покинули комнату. Многие были задумчивы, некоторые обменивались красноречивыми взглядами, понятными лишь им одним, и кривыми усмешками.
Целестин же бессильно склонил голову и, закрыв лицо руками, погрузился в размышления. Трудно сказать, сколько времени он провёл, неподвижно сидя в кресле и не обращая внимания на происходящее вокруг, пока, наконец, не послышались чьи-то тихие шаги.
— Святой отец...
Папа оторвал ладони от лица и растерянно посмотрел на незваного пришельца: им был один из братьев ордена Святого духа — тот самый, который некогда отважился войти в хижину пустынника, чтобы уговорить старца принять предложение кардиналов. За последние месяцы сей благочестивый монах заметно переменился: впалый живот сменился округлым брюшком, лицо вместо мертвенной бледности теперь заливал здоровый румянец.
— Что тебе угодно, брат Климент? — Папа продолжал именовать своих соратников по ордену "братьями", хотя имел полное право обращаться к любому из них со словами "сын мой".
— Неужели услышанные мной вести — правда?! Неужели?.. — чуть не плача, вскричал монах.
— Да, я желаю сбросить с себя пурпур и вернуться к жизни пустынника, — не дождавшись окончания вопроса, кивнул Целестин.
— Вы не можете так поступить, Святой Отец!
— Почему?
— Господь избрал вас для великой миссии!
— Господь?.. — пробормотал Целестин. — Что ты можешь знать об этом, брат Климент? — По губам его скользнула усмешка. — Это его желание я намерен исполнить...
— Нет! — страстно прошептал монах. — Все мы — ваши братья — понимаем, сколь тяжела ваша ноша. Конечно, временами возникают сомнения. Достоин ли я столь высокой чести? По силам ли мне править христианским миром? И Враг, имени которого я не осмелюсь произнести здесь, всячески пытается укрепить вас в этих сомнениях, заставляет поверить, будто вы ни на что не способны...
— Значит, ты полагаешь, что я беседовал вовсе не с Господом? — задал Целестин вопрос, мучивший его на протяжении нескольких последних дней, даже не задумавшись, откуда монаху известно о ночных беседах в келье — ведь Папа так и не осмелился никому рассказать о них.
— Да, — решительно произнёс брат Климент.
Уверенность эта смутила Папу — вновь в душе его пробудились все сомнения, а сердце пронзил ужас. Неужели он всё же беседовал с Сатаной? И — самое страшное! — поддался на уговоры. Как отнесётся к его слабости Всевышний?
— Но зачем, по-твоему... — Целестин смолк, не в силах произнести жуткое имя, которое прежде не отважился назвать и его собеседник, — ...кому-то нужно, чтобы я отрёкся?
— Потому что благодаря вам христианская вера вновь начала проникать в сердца людей! -воскликнул монах, обратив на Папу пылающий взор.
— Ты действительно так думаешь? — с сомнением спросил Целестин. Он не мог вспомнить ни одно деяние, которое послужило бы на пользу Церкви.
— Конечно! Народ почитает вас святым!
Бледное лицо старца покрыл едва заметный румянец — пожалуй, именно такие слова он всю жизнь мечтал услышать.
Монах, заметив это, с воодушевлением продолжил:
— Как могли вы довериться этим прелатам, погрязшим в интригах и стяжательстве? Люди ненавидят их всем сердцем — и понимают, что лишь вы, Святой Отец, способны противопоставить их алчности свою умеренность, гордыне — кротость, а похоти — целомудрие. И мы — братья ордена Святого Духа — делаем всё возможное, чтобы своим примером указать пастве путь к спасению души.
— Да, — согласно кивнул Целестин, — я не сомневаюсь, что так оно и есть...
— И знаете, как неаполитанцы прозвали братьев нашего ордена? Целестинцами! В вашу честь, Святой Отец!
На этот раз щёки Папы запылали, словно у девушки, впервые услышавшей из уст молодого человека признание в любви.
Брат Климент заключил:
— Как видите, Святой Отец, у вас есть армия, готовая вступить в схватку с любым врагом...
— Постой! — затряс руками Целестин. — Что ты хочешь сказать? О какой армии идёт речь?
Не растерявшись, монах ответил:
— Я говорю о войске, которое поможет вам исполнить желание Господа и защитить христианскую веру от еретиков и бесчестных прелатов, причём последние кажутся мне куда опаснее, нежели первые.
— Но я не желаю ни с кем воевать!.. — заупрямился Целестин.
— Иным способом вы не сумеете ничего добиться.
— ...и считаю, что таким способом возможно лишь навредить нашей святой вере, — пропустив мимо ушей замечание собеседника, продолжил он. — Если же ты, брат Климент, предлагаешь затеять войну... — Целестин сжал пальцы в кулак, чего с ним никогда не случалось, — ...я лучше откажусь от твоей помощи.
Глаза монаха расширились от ужаса:
— Как вы можете произносить такие жестокие слова, Святой Отец?
— Ты разочаровал меня, брат Климент! — сурово сказал Целестин. — Неужели ты забыл учение Святого Франциска, которому неукоснительно следовали монахи нашего ордена на протяжении стольких лет?
— Нет, я всё помню, — покачал головой монах. — И взгляните на города нашей возлюбленной родины. Кто возглавляет борьбу с еретиками, скажем, во Флоренции?
— Кто же?
— Францисканцы!
— И что из этого следует?
— Дело из угодно Господу, — пожал плечами Климент.
— Я думаю иначе. Именно из-за таких священнослужителей, предавших заветы своего великого учителя, ересь быстрее произрастает в сердцах людей. Вместо того, чтобы являть собой пример милосердия и смирения, эти предатели идеалов Святого Франциска вызывают к его учению лишь ненависть и страх.
Повисло молчание. Монах выглядел разочарованным; Папа тщетно пытался вернуть самообладание и понять, отчего гнев стал вспыхивать в его сердце так часто и с невиданной прежде силой.
Первым заговорил брат Климент:
— Значит, вы хотите пренебречь помощью людей, которые ради вас готовы пойти на смерть?
— Да, — кивнул Целестин.
— И готовы отдать власть в руки бесчестных кардиналов?
— Готов...
— И ничто не изменит вашего решения — вы отрекаетесь от папства?
— Отрекаюсь... — выдавил старец.
Брат Климент встал и, пошатываясь, точно сердце его разрывалось от нестерпимого горя, двинулся к двери.
— Что ж, посмотрим, согласятся ли с этим неаполитанцы, — чуть слышно прошептал он и стиснул зубы.
Глава 2
Король
На Неаполь опускалась ночь. Небо было затянуто серыми тучами, сквозь которые иногда прорывались рыжие солнечные лучи, и столь же угрюмо выглядело море — такое чистое и яркое в летние дни, сейчас оно катило к берегу могучие валы, которые, вспениваясь, яростно налетали на скалы.
В одной из комнат Нового замка, в кресле с высокой спинкой, сидел мужчина. Кожа его была бледной, словно у мертвеца; неяркий свет, отбрасываемый пламенем свечей, придавал его худощавому длинноносому лицу зловещее выражение.
На столе перед мужчиной в беспорядке лежало несколько пергаментных свитков, на которых красовалась королевская печать, однако незнакомцу, похоже, содержание их было безразлично: подперев щёку ладонью с тонкими пальцами, он отрешённо смотрел в окно, словно пытался найти в небесах что-то, известное лишь ему одному и недоступное взорам других людей.
В покои, стараясь ступать как можно тише, вошёл внушительного роста стражник.
Под взглядом мужчины он покраснел и смущённо пробормотал:
— Лицо, которое вы желали видеть, ваше величество...
Карл Анжуйский — а мужчиной, с которым мы только что познакомились, действительно был король Неаполитанский — едва заметно взмахнул рукой, прерывая речь стражника, и произнёс тихим низким голосом:
