Им удавалось держать инициативу в своих руках, и один за другим валились вниз, в море — Эгейское или Средиземное, это было уже все равно и для тех, кто падал, и для тех, кто их туда ронял — вражеские истребители. Вспыхнул и один турецкий самолет. Собачья свалка крутилась, не оставляя ни времени, ни сил ни на что, кроме боя.

Драться парами. Не позволять противнику расколоть пару — это было второе правило, которое Зильбер вколачивал в головы своих ребят. Рядом с ним крутился в бешеной круговерти Стефан. Отбиваясь от греков, он старался помочь Моне, чем мог, наносил удар за ударом, но при этом шел как приклеенный точно за ним. Но и противник почемуто с особым остервенением бросался сегодня именно на его ведомого. Хваткие ребята попались им на этот раз. Опасение, что им удастся оттянуть Стефана в сторону, расколоть пару, пробивалось даже сквозь опьянение схваткой. Он поймал в прицел верткую тень и ударил в упор по "немцу", на борту которого нарисован был волк с разинутой пастью. Истребитель свалился вниз так резко, что Моня даже не успел понять, куда он попал. Но времени на размышления не было. Бой набрал максимально возможные обороты. Они уже не сражались даже, а резали друг друга в пьяном остервенении, как резались турки и греки, турки и болгары, турки и сербы на протяжении многих веков.

Моня успел развернуться навстречу другому греку, одновременно увидеть, как вспыхивает и уходит вниз самолет Стефана, успел заорать и нажать на гашетки, но... пулеметы его молчали, и, значит, время его вышло. И его время тоже.

Он услыхал, как раздается сухой треск выстрелов, совсем близко — сзади. Мотор сделал несколько неровных рывков, и винт остановился. И тогда пришло спокойствие. "Почему ты улыбаешься, когда тебя ругают?" — спрашивала его мама. Своим спокойствием он выводил из себя учителей, но ничего не мог с собой поделать. Точно так же, как оставалась холодной его голова во время боя, когда, казалось, кровь закипала в жилах, точно так же он становился совершенно спокоен перед лицом фактов, которые не мог изменить.

Моня решительно пошел вниз, стараясь направить самолет к турецкому побережью. Мотор молчал, и было хорошо слышно, как за кабиной свистит встречный поток ветра. Самолет быстро терял высоту и с нарастающей скоростью устремлялся в бездну — поверхность воды приближалась слишком быстро. Берег — горный кряж желтобурого цвета — приближался тоже.

А потом была попытка сесть на волны — к счастью, мелкие — чудовищный кульбит в вихре брызг, и... все кончилось.

Он очнулся в воде. Ни того, как он выбрался из кабины, ни того, что происходило с его самолетом после проделанного им сальто, Моня не помнил. Голова была пустая. Мучительно болело все тело. Было холодно. Но он держался на воде и продержался. Через несколько минут — часов? дней?— его подобрал рыбачий баркас.

* * *

-Мама, мамочка! Я летала! Я знаешь, как летала? Как птичка!

-Ну вот у нас и птичка завелась...

-Нет, ты послушай. Там были облака, и я...

-Это ты растешь, Вава. Детки, когда растут, всегда летают.

-А взрослые не летают?

-Нет, Вава, взрослые не летают. Вот вырастешь...

-Нет!!!

-Что ты, солнце мое? Что ты...

-Нет. Это вы не летаете, а я буду! Буду! Я буду летать!

Клава Неверова была девушкой целеустремленной и решительной. Однажды поставив перед собой цель, она уже никогда не отступала, пока не добивалась своего. Вот и летать она научилась. Выросла и научилась летать понастоящему. Невысокая симпатичная блондинка, она была талисманом летной школы в Ростове Великом, и позже, в Качинское училище, офицеры со всего округа приезжали посмотреть на ДюймовочкуНеверову. Ей удалось невероятное: пробить гранитные стены военного министерства в Петербурге и поступить в "Качу". Ей удалось окончить училище четвертой на курсе. Вот только одного Клавдия Ивановна Неверова изменить не могла. В Российской империи женщинистребителей не было и быть не могло. Вообще, военных летчиковженщин, по определению, в России не существовало.

-И не будет никогда,— сказал ей багроволицый генерал.— Идите, барышня, и займитесь чемнибудь полезным. Детей вот рожайте, или еще что... А армию оставьте нам, мужчинам. Не похристиански это, барышень в бой посылать.

Конечно, она летала: и на коммерческих линиях, и на частных аэропланах, но все это было не то и не так, как ей хотелось. Она ведь успела узнать, что это такое — истребитель. Такой скорости, такой свободы, такого счастья, гуляющего в крови, нигде уже быть не могло. И не было. Она поставила пару рекордов — на скорость и высоту — на экспериментальных машинах Северского и Картвели. В 1935м и 1936м она брала Кубок Большой Волги в Нижнем. Но ей хотелось быть истребителем, хотя она и знала, что это невозможно.

Но — неожиданно — невозможное сделалось возможным. Весной 1937го обострилась ситуация на Востоке. Турция и Греция стремительно втягивались в войну, третью по счету и явно не последнюю. В апреле 1937го БалканскоДунайский Союз официально объявил о своей поддержке Греции и предупредил Турцию, что, в случае возникновения военного конфликта, будет действовать согласно протоколу о взаимной обороне от 1926 года. Протокол предусматривал активное участие в войне. Правда, несмотря на существование протокола, в 1931м, во время второй войны за острова, ни Румыния, ни Сербия, ни тем более Болгария и не подумали помогать Греции. Но теперь все было иначе. В Бухаресте и Белграде бряцали оружием, но в том и состояла беда православных воинов, что оружия у них не было.

Турция была в этом смысле страной более развитой. Она вон и самолеты уже научилась делать приличные. По французским лицензиям в основном, но сама. И Франция помогала туркам открыто, как своим давним и верным союзникам. На Балканах ситуация была гораздо более запутанной. Страны региона не были такими уж развитыми технически, ну, кроме Сербии, может быть. И в политике они себя запутали так, что с ходу и не распутаешь. Лавируя между Россией, Англией и германскими государствами, они "долавировались" до того, что их летный парк — и так небольшой — состоял из дикой смеси разнородных аппаратов, среди которых можно было встретить и поликарповскую "чайку" и Gloster Gauntlet. Уровень подготовки летчиков тоже был неровный, и, когда в преддверии войны союзники закупили у Дорнье бомбардировщики, а у Даймлера и Картвели — истребители, выяснилось, что летать на них некому. Российской империи влезать в войну было не с руки — в тридцать седьмом война для России могла быть только большой, а к ней империя была еще не готова. Да и обид на "братьев славян" и прочих греков накопилось немало, но не бросать же своих, пусть и блудных, братьев в беде. Вот и разрешила империя — негласно, конечно,— вербовать волонтеров.

Сербский полковник с сомнением изучил Клавины бумаги, поморщился как от зубной боли, но вынужден был признать, что, будь госпожа Неверова мужчиной, он бы и минуты не сомневался. Но женщиналетчик? Боевой летчикистребитель? Nonsence, господа. И всетаки, всетаки ему нужны были истребители, знакомые с новой техникой, а Клава летала и на картвелиевских И22, и на Ме100. Это и решило дело. В конце мая она уже была в Лариссе, а 2 июня уже дралась в небе над Ханхи. В их полку русские составляли процентов шестьдесят. Остальные были сербами. Был еще один американец, но тоже русского происхождения — лейтенант Джеффри Кононофф. С ним в тройке и летала Клава, ведущей.

Своего первого турка она сбила 5 июня над Камолини. Это был старый и медленный F222, турецкого производства. Она замешкалась на старте и в низкой облачности потеряла и свою группу, и своих ведомых. Рыская в поисках своих тудасюда, она вдруг увидела двухмоторный "форман", который своим быть не мог, ввиду полного отсутствия французских машин в союзных армиях. Бомбардировщик летел ниже на несколько сотен метров, но, не имея настоящего боевого опыта и командира поблизости, Клава вдруг засомневалась в своих действиях. Она сделала большой круг, разыскивая другие самолеты противника, но никого не обнаружила. Бомбардировщик был один и без сопровождения. Она успокоилась вдруг и поняла, что если не собьет сейчас этого тихоходного урода, то уже никогда и никого не сможет сбить, и значит, все ее усилия были напрасны, и мама была права — взрослые женщины не летают.

Судьба бомбардировщика решилась очень быстро. Длинная очередь, которую она начала с расстояния почти 200 метров и закончила всего в 18 метрах от противника, сделала свое дело. Крыло турецкого самолета было срезано, как пилой.

Восемнадцатого июня их перебросили на аэродром возле Калатоса. Турки, стремясь захватить Родос, задействовали здесь, у острова, большие силы флота и авиацию, действующую изпод Мармариса. Вот прикрывать Родос и должна была их эскадрилья. К этому времени на счету лейтенанта Неверовой было пять турецких самолетов.

Двадцать третьего, с утра, турецкая эскадра начала обстреливать остров. Снаряды ложились в самых неожиданных местах. Один взорвался даже в полукилометре от их ВПП, но и без этого эхо дальних и близких разрывов тяжелых снарядов было хорошо слышно на аэродроме. Командование, которому нечего было противопоставить главным калибрам линкора и двух крейсеров, вызвало бомбардировщики с Коса и приказало поднять в воздух истребители, чтобы прикрыть бомбардировщики, идущие днем в чистом небе. Два звена — шесть самолетов и среди них "семерка" Клавы,— вылетели на задание в 9.10 и уже через двадцать минут столкнулись с турками едва ли не над самой эскадрой. Турок было много, но, повидимому, бомбардировщики интересовали их больше, поэтому навстречу союзникам развернулась только четверка истребителей.

Сблизились очень быстро, и уже через считанные секунды в небе крутилось чертово колесо собачьей свалки. Турки были на Бе10 с пушечным вооружением и оказались очень трудным противником. Почти в самом начале схватки Клава сцепилась с парой, которую возглавлял истребитель с двумя скрещенными ятаганами на фюзеляже. Этот турок был виртуоз, он метался между греческими самолетами, успевая помочь и второй паре, и отбиться от Клавиных наскоков. Выйти на дистанцию прицельного огня ей не удавалось. Мало того, что турок крутил совершенно невообразимые фигуры высшего пилотажа, переходя из одной в другую без пауз, но и ведомый его был все время рядом с ним, прикрывая сзади. Отчаявшись справиться с этим "янычаром", Клава перенацелила свое звено на ведомого, на фюзеляже которого были только опознавательные знаки турецких ВВС и белая цифра "5" в оранжевом круге. "Пятерка" отбивалась яростно, и ведущий тоже то и дело налетал то на Клаву, то на Джеффри, то на второго ее ведомого — Гришу Соловьева, не давая им сосредоточиться на своем ведомом. И всетаки Клавино время пришло. Янычар уперся в Джоржича, а его ведомый отвлекся на Джеффри и подставился Клаве. Она оказалась в классической позиции для результативной атаки: близко, очень близко за хвостом "пятерки". Дальнейшее происходило стремительно, но в памяти Клавы Неверовой запечатлелось как медленное, завязшее в меду движение. Вот она стреляет в "пятерку" и видит, как медленно отлетают в сторону клочья обшивки, и вспыхивает, вернее, медленно загорается и так же медленно уходит вниз турецкий истребитель, открывая ей картину гибели Джоржича, машину которого метров с двухсот разваливает пушечным огнем янычар. И тут же Янычар доворачивает, чтобы расстрелять открывшегося Соловьева, но почемуто не стреляет, но зато сам открывается Клаве, и ей нужно только не зевать и жать на гашетки... Янычар не вспыхнул, но у него, похоже, заглох мотор, и он пошел вниз, туда, где темные воды Эгейского моря встречаются со светлыми — Средиземного.

На аэродром они вернулись только вдвоем. Джеффри, через считанные секунды после того как последний из турецкой четверки вышел из боя, вдруг клюнул носом и тоже ушел вниз — в последнее пике. Что с ним случилось, они не узнали уже никогда — море поглотило и истребитель и пилота. А для Клавы эта смерть стала последней точкой в бою и триггером для понимания того, что же это такое война. Она вдруг сразу и ясно поняла, что война — это не захватывающее приключение в стиле Хогарта, которого она любила читать в детстве, не спорт. Война — это страшный труд и риск быть убитым в любой миг. Война — это смерть Джеффри, и Джоржича, и Викулова, и Чуднова, и тех турецких летчиков, которых сбили в этом бою они. Тех летчиков, которых сбила она и которые даже не успели выброситься с парашютом: и той "пятерки", и его ведущего. А еще она почувствовала, что сил у нее осталось на чуть. Усталость упала на нее сразу, вдруг неимоверной тяжестью, сковавшей измученное запредельными перегрузками тело.

Она всетаки дотянула до Калатоса и коекак посадила измученную не меньше ее самой машину — семнадцать пробоин в плоскостях и фюзеляже!— но вылезти из мерса уже не смогла. Механикисербы вытаскивали ее из кабины истребителя и на руках несли в госпитальную палатку, но всего этого Клава как бы и не помнила. Воспоминания были смутными и обрывочными, как часть тех темных бредовых снов, в которые она погрузилась уже там, у медиков.

Очнулась она только ночью. Вылезла из палатки и увидела огромные звезды юга, заполнившие все необъятное глубокого темносинего цвета, как бы бархатное, небо. Тело болело неимоверно. Каждая клеточка, казалось, вопила от боли. Нос был забит запекшейся кровью — ее кровью — и не дышал. Она не была ранена. Она просто выложилась в том бою полностью, до конца, до последней капли физических и душевных сил. Два сбитых истребителя — и каких!— были оплачены если не кровью — не кровь же из носа считать!— то уж потом и болью точно.

* * *

25 июня — 5 июля, МармарисРодос

Если ведомый Ары Карапетяна — лейтенант Дургоноглу не ошибся, в бою над эскадрой Зильбера сбила греческая "семерка", настырный и решительный истребитель, вышедший из боя целым. Он же, судя по всему, расстрелял и Стефана.

-Этот парень мой,— сказал Зильбер, и все согласились с тем, что это его право.

Турция, конечно, была вполне цивилизованной страной, как любили повторять сами турки, но кровная месть отнюдь не ушла в историю. Попрежнему, как и в былые времена, десятилетиями длились войны между кланами (хамулами), и еще надо было посмотреть, чьи вендетты были страшнее, итальянские или турецкие. В обыденной жизни ни городские турки, ни городские арабы и уж тем более евреи не стали бы оживлять злобных демонов кровной мести. Для таких дел существовали полиция и суд присяжных. В конце концов, для разрешения острых споров и примирения сторон имелись и свои, "домашние", так сказать, авторитеты: будь то кади или раввин. Но война на то и война, что способна разом, однимединственным дуновением картечи, смахнуть весь лоск цивилизации и ввергнуть вполне вменяемых в мирное время людей в самое настоящее варварство. И Зильбер, когда он сказал то, что сказал, совсем не думал, что уподобляется тем диким кровникам, о которых слышал немало рассказов в детстве. Он сказал то, что пришло из его сердца. Не больше, но и не меньше. Он просто взял на себя обет найти того грека и отомстить ему. Правда, в виду он имел вполне рыцарский дуэльный кодекс истребителя: отомстить, но в честном бою.