И, наконец, случилось неизбежное — количество грим в Ремнанте превысило критический порог. Биологически нейтральная среда оказалась полноценным инкубатором, бесконтрольно создававших все новых и новых грим. И, что самое худшее... Грим оказались способны самостоятельно имитировать работу дырокола. Да, для им требовалась долгая подготовка и чудовищное количество материала — но они научились прорывать грань между мирами, протаскивая в Ремнант отродий, тысячелетиями блуждавших в глубинах изнанки. И в один день не готовый к этому мир захлестнула живая волна из черных тел.

Люди бросили против грим все, что имели. Их бомбили с воздуха, и взрывали с земли, их вычищали газом и испаряли орбитальным оружием. Луну, на которой находился главный научный комплекс, исследовавший изнанку, разбили на осколки вместе со всем населением. Против них даже создали специальные модули, вживив их в отборных солдат — воины с серебряными глазами буквально выжигали все, имеющее хотя бы малейшее отношение к изнанке. И все-таки, грим было слишком много, и чем чаще их убивали, тем больше их становилось — черная жижа, разливавшаяся из тел уничтоженных тварей, порождала двух новых грим на одного убитого.

Решение пришло с неожиданной стороны. Бертольд Лейстер, коллега и вечный соперник Аустермана, решил — раз уж они не могут победить грим, то их нужно взять под контроль. Ведь принцип был давно известен — требовалось просто создать подходящий для управления грим модуль. Да, у них не было душ, но от этого задача становилось только легче — грим не сопротивлялись, когда их пытались подчинить.

История не сохранила цену, которую пришлось заплатить за использование дырокола в эпицентре вторжения грим — скорее всего, в этой битве погибли лучшие из лучших. Но все-таки, все-таки, миссия была выполнена. Лейстер создал пульт управления грим — точнее, превратил в него собственную дочь, переписав ей душу. Разумеется, у девушки не было и не могло быть нужного количества энергии, способного обеспечить ей бесперебойный контроль над всеми ордами темных тварей — но на этом и строилась система.

Четыре портативных дырокола, каждый — погруженный в изнанку, ежесекундно подпитывал ее энергией. Все дыроколы были заперты сложнейшими ключами, и питали одновременно и хозяйку грим, и свою хранительницу — волей судьбы получилось так, что защищать дырокол могла только девушка.

Так было найдено решение — грим перестали вторгаться в земли людей. Девушка, получившая в одночасье власть над большей частью планеты, не могла предать человечество — ведь стоило бы ей дернуться, как дыроколы прекратили бы подпитывать ее энергией, и она тут же потеряла бы все свои силы. Люди, впрочем, тоже не могли перейти в наступление — ведь уничтожение дыроколов только лишило бы власти предательницу, но не спасло людей от смерти.

Так появилось четверо хранительниц дыроколов Аустермана, владевших почти бесконечным запасом энергии, вливающимся в них из изнанки. Так появилась Салем — королева грим, удерживающая их у границ людских земель. Так начались темные века для человечества, запертого на паре клочков земли, отгородившегося стенами от всего остального мира и отчаянно пытавшегося сохранить остатки прежних знаний.

А память об Бертольде Лейстере и Манфреде Аустермане, вечных соперниках и величайших ученых, сохранилась, пусть и в виде легенды о двух богах, разрушающем и созидающем. Народная молва даже сделала их братьями.

И по злой иронии нарекла того, кто придумал как остановить грим, их создателем.

Глава 5

Запотевшие фасадные окна нависали над машиной. Корвина знобило: не сильно — противно. Печка гудела, глаза водителя в зеркальце были пустыми, что-то шептали динамики — они ждали. Ждали они, ждал тяжелый джип службы безопасности позади — огромная глыба, покрытая каплями осеннего вечера. Лобовое стекло неразличимо переходило в капот. Джип казался танком — или просто горой асфальта.

Наконец, они доехали до загородного особняка, и Корвин вышел, слегка хлопнув дверью. Не специально, просто рука дернулась от неожиданно резкого холода ручки. Пирра смотрела в окно. На ее коленях лежал ноутбук, на ее лице — матовый свет экрана. Она могла думать о недопитом кофе, о сломанной руке, о... о чем еще думают девушки. Лицо напарницы было непрозрачным, боль Корвина отдавала острой серостью, и ожидание расхищало тревогу. Таким вечером хорошо листать новостные сводки — простые столбцы символов, за которыми якобы что-то видно. В такую погоду отлично болеется, и в горле першит после тяжелого дня.

В такую погоду хорошо отдыхать.

Корвину было слишком больно даже после целой пачки анальгетиков, и совсем не хотелось думать о работе. Он поморщился, но все-таки поднял руки, дав прохлопать карманы, и махнул перед глазами охранника паспортом. Тот кивнул, и Корвин вошел в дом, оказавшимся удивительно скромным для таких охранных мер.

Высокие стены, высокий забор, пустая оружейная, дастовый склад, кухня — предназначение комнат за открытыми дверями угадывались с первого взгляда. Это не было странно или хотя бы необычно — охотничьи домики не отличались разнообразной планировкой. Просто место, где оказавшийся в городе охотник мог бы передохнуть, пополнить запасы и поесть. Просто приятный бонус к охотничьей лицензии.

Просто место, в которое его никогда бы не вызвали без серьезного повода.

Идти было тяжело — сошедший с ума от переизбытка химии организм знобило и разрывало от боли, но Корвин привычно игнорировал противоречащие друг другу сигналы. Стимуляторы — очередное неизбежное зло. Его привели к главному залу. Салон был неярким, но выглядел очень дорого: дерево, кожа, мраморный пластик. Кресла стояли вокруг стола.

Охранник нажал на пару кнопок и вышел, осторожно закрыв дверь. Щелчок, скорее воображаемая, чем реальная, воздушная волна, и — все. Корвин покачал головой, но все-таки поклонился включившемуся метровому свитку. Он знал, кого там увидит.

— Вы хотели меня видеть, директор? — голос, оказавшийся куда более хриплым, чем он ожидал. Напряжение, все-таки проступившее на лице.

Его хотели видеть — к нему пригнали машину прямо в госпиталь, подняв с постели. Его хотели видеть — хотя его тело рассыпалось на части из-за передоза.

Его хотели видеть, и в этот раз не утруждались даже дать ему иллюзию выбора.

— Да, Корвин. Садись. — Озпин внимательно смотрел на него, и слегка кивнул в сторону кресла.

Он выглядел плохо. Не измотано, не устало — плохо. На замершем в поздней молодости лице проступили его настоящие годы, и это говорило больше, чем самые серьезные раны. Старый охотник был вымотан. Вымотан сильнее, чем можно себе представить — настолько, что сам Корвин уже давно рухнул бы под часовой трон.

Не нужно было быть гением, чтобы понять почему. В Вейле бушевал кризис — кризис глубокий и разрастающийся с каждым днем.

— Я вам нужен. — Корвин все-таки сказал очевидное. — Зачем?

Вопрос был важным — и глупым. Важным, потому что если бы в нем не было нужды, то его оставили валяться в госпитале. Глупым, потому что профессиональных охотников, оставшихся в Вейле можно было пересчитать по пальцам.

Озпин не ответил. Поправил очки, позволив тени скользнуть по лицу, и внимательно посмотрел на него — сквозь него. Сквозь свиток, сквозь ауру и одежду. Посмотрел — и удовлетворенно кивнул.

— Что такое 'золотое сечение'?

Вопрос прозвучал пусто. Уместно, правильно — и пусто. Корвин, не понимал, почему, но...

Разумеется, Озпин знал. Он учил Рейвен. Но — почему спрашивать сейчас? Зачем выдергивать его из госпиталя, зачем засовывать машину, зачем приставлять охрану?

— Состояние измененного сознания, в котором мобилизуются все ресу... — заученные слова почти приклеились к зубам, и замерли под взглядом директора.

Он ошибался. Этот ответ был так же неверен, сколь и заучен. Озпин покачал головой.

— Вспомни, что ты чувствовал в последнем бою. — директор смотрел глубже, чем ощущал Корвин, и он не знал, что чувствовать — и чувствовать ли вообще. Просто боль, накатывавшая волнами, становилась чуть-чуть слабее.

Корвин вздохнул. Не слабее — просто ее отстранили. Отгородили от мозга прозрачной стеной, застеклили и смешали с текущей по его венам химией.

Ему давали вспомнить.

'Алые глаза вспыхивают багровым, оставляя за собой сияющие следы. Высокая фигура исчезает в алом портале, чтобы появиться вновь. Снова и снова.'

'Руки — его собственные руки — становятся лезвиями. Их ничто не сдерживает, и ничего не ограничивает — гигантская тень древнего грима послушно превращается в клинки, рвущие тело своего создателя.'

Это было больше, чем аура. Больше, чем проявление. Это... иной способ мышления, иная скорость реакции, иное... все.

— Используйте золотое сечение, мистер Бранвен.

Ему показалось, что он ослышался.

'Использовать... что?'

Химия кипела в венах, озноб прокатывался по телу и оно все никак не могло взять в толк, что именно от него требуют.

— Но... — он проглотил свое возмущение.

У него нет ампул. У него нет цели. У него даже нет фиксатора.

Дьявол, он только начал отходить после клинической смерти. Но... Озпин знает, что делает?

Корвин беспомощно посмотрел на собеседника, замершего на часовом троне. С его точки зрения он уже выполнил приказ.

Озпин вздохнул, и все-таки расщедрился на подсказку.

— Симеотин — только вторичный триггер. Он не имеет никого отношения к сечению.

'Вот как...'

Что-то подобное он и подозревал. Слишком легко вгоняла себя в боевой раж Рейвен, слишком легко после этого из него выходила. Он ни разу не видел ее использующей стимуляторы — кроме алкоголя, разве что.

'Тонкая, почти незаметная игла резко входит в локтевой сгиб, пробивая рубашку. Прозрачная, с синеватым отливом, жидкость битым стеклом прокатывается по вене, заставляя судорожно вдохнуть, набирая воздух во внезапно опустевшие легкие.'

Не лекарство, но яд. Достаточно сильный, чтобы убить даже охотника. Достаточно медленный, чтобы дать организму собрать все силы. Достаточно чуждый, чтобы против не спасли биологические механизмы.

Воображаемый яд несется по венам, сводя с ума оставшуюся в них химию. Пробуждая, открывая, обнуляя — отдавая Корвину то, что все остальное время было от него скрыто. Аура, первый этап проявления души в реальном мире. Проявление, как ее манифестация. Берсерк?

Корвин протянул руку и потянул, не открывая глаз. Почему-то он был уверен, что в этот раз все получится.

— Мнимые числа. — Озпин кивнул. — Это должна была объяснить Рей, но... я даже несколько рад, что тебе достались именно тени.

Корвин судорожно выдохнул. Его знобило, ноги с трудом удерживали тело в вертикальном положении, но... Но это ничего не значило. Потому что тени, мгновением назад мирно лежавшие на полу и стенах, поднялись вокруг него. Они больше не были местами, в которых отсутствовал свет — они стали материей.

Послушной, управляемой и очень, очень доступной.

— Именно тени? — Корвин почти прокашлял.

Говорить было тяжело. Даже не столько физически, сколько умственно — сознание менялось вслед за миром, и впихивать мысли в слова, придавая им форму, становилось все сложнее. Почти как...

— Это могли бы быть сны. Или иллюзии. Что-то, лежащее на границе между материей и мыслью. — Озпин поморщился. — Впрочем, учитывая проявление твоего отца...

Корвин проглотил свое замечание, и попытался превратиться. Как он и думал, этого не получилось.

— Это же магия? — та же, что позволяла ему менять облик, просто...

Да, это чувство не обманывало. Те силы, что тратились на поддержание вороньего облика, теперь уходили в ожившие тени.

— Не буду отрицать. — Озпин внимательно посмотрел на него, и прищурился. — Корвин, у твоей команды есть неделя на то, чтобы привести себя в порядок. Мисс Шао Лонг и мистер Арк прибудут на Патч к завтрашнему утру.

Парень вздохнул. Разумеется, ни к чему иному это привести не могло. Он знал этот взгляд — взгляд отчаявшегося кризис менеджера, которому приходится затыкать дыры материалом, который для этого не подходит. Кризис ведь вовсе не когда ресурсов не хватает — кризис это когда выполнять задачи приходится тому, кто их выполнять не должен.

— Ясно. — Корвин кивнул. Было бы глупо ожидать, что почти здоровой команде охотников дадут отлежаться во время вторжения грим. А значит, затыкать дыры будут ими. — Это все, сэр?

Озпин вздохнул, и почти виновато посмотрел на него.

— Почти. — он покачал головой. — Ваша миссия будет проходить совместно с Атлассом, и в качестве жеста доброй воли генерал Айронвуд согласился выделить своего адьютанта в качестве исполнительного офицера.

Корвин только кивнул. Значит, у них есть неделя, и, по крайней мере, в бой без подготовки их не бросят. Хотя международная миссия... как же это отвратительно пахнет. Работать отдельно на Атласс или Вейл это одно, но в составе общей группы...

Это никогда хорошо не заканчивается.

* * *

В здании рейхсканцелярии было темно. Потушенные лампы угрюмо сверкали в тихом и словно бы помрачневшем помещении, ставшим почти жутким. Унтер-офицер Готтштальк смотрелась здесь до отвращения неуместно: в мятой, изломанной форме, белая, словно мел. На ее лице был след минувшей ночи, чего-то явно большего, чем простой разнос от уставшего начальства.

— Да, фрау Готтштальк.

Говорить было тяжело: после трех ночей без сна разошлась головная боль, и Винтер катала в кармане плаща потрескивающий пузырек с таблетками. Коридоры здания верховного штаба наполняла вата: глухая и вязкая. В такие минуты она ненавидела мягкие ковровые покрытия.

Нервы, Винтер. Это все усталость и нервы. Она догадывалась — ценой подписки и своего статуса — почему вся разведка, от Альберта Доймлинга до последнего оберст-лейтенанта третьи сутки рыли носом землю. Да, Вейлская катастрофа, да, необходимые изменения в расположении войск и переброски сил. Все это важно, нужно, и почти необходимо, но... почему-то подобная рутина волновала господ генералов меньше всего.

Противоречивый вывод сделать она не успела.

В приемной генерала-фельдмаршала Джеймса Айронвуда расположились сам генерал, доктор Уатс и незнакомый мужчина. Сильно пахло прогоревшим дастом — в смысле, сильнее, чем всегда. После коридоров здесь было ярко. Свет танцевал на осветленных дубовых панелях, полках и закрытых контейнерах, в которые заглядывать не разрешалось даже ей. Свет удивительно колко отражался даже от матовых поверхностей.

— Войдите.

Это фельдмаршал. Он холоден и официален — единственный человек, который ведет себя обычно. Доктор Уатс внешне тоже был спокоен, но он накрошил сигаретного пепла на свой халат, и это куда красноречивее, чем выражение лица или жестикуляция. Незнакомый мужчина кивнул Винтер. Он в прострации, словно бы не вполне здесь.