— А что тогда? — внезапно взвивается. — Опять изобьете до полусмерти, шантажируя жизнью моей единственной дочери, которая мне дороже всего на свете? Или придумаете что-то другое, от чего я также несколько дней не смогу встать на ноги?

— Что ты хочешь? — задаю вопрос спокойным, слегка задумчивым голосом, когда Андрей прекращает кричать.

Открывает рот, закрывает.

— Что ты хочешь? — повторяю.

Молчит.

— Андрей. Ты сейчас выказываешь мне свое недовольство. И я задаю тебе закономерный вопрос. Если у тебя есть претензии, говори.

Жду.

Молчит.

Придвигаю стул к окну, присаживаюсь.

— Андрей-Андрей. Ты избалованное существо. Но не мной. Ты избалован своей эпохой, своим временем, своими моральными ценностями. Ты искренне уверен, что свалившиеся на тебя милости — это твое, собственное, неотъемлемое. И ты полагаешь, что ты заслуживаешь большего. При этом ты совершенно перестаешь помнить о том, как ты жил до встречи со мной. Так я тебе напомню, слуга.

Лицо покрывается пятнами.

— Когда я тебя увидел первый раз, — продолжаю, — ты пах безысходностью. Острой и тягучей. И именно поэтому я обратил на тебя внимание. А теперь вернись мысленно в день нашей встречи. В день, когда у тебя больше нет денег, чтобы платить за лечение Маши. В день, когда на работе с тебя требуют опять задержаться ради бесполезных действий. Когда ты уходишь домой затемно и приходишь после наступления темноты. Когда из еды дома — сублимированная лапша и бумажные сосиски. И когда твоя дочь умирает на глазах. Когда ты понимаешь, что все эти лекарства, процедуры, химиотерапия — это уже не продляет ей жизнь. И когда ты готов на все. В буквальном смысле.

— Это жестоко... заставлять меня вспоминать все это... — губы едва шевелятся.

— Нет, Андрей, — жестко произношу. — Не жестоко. Нормально. Я вернул жизнь твоей дочери. То, что не смогли сделать твои собратья. И я взял в оплату твою жизнь. Ты принадлежишь мне с того самого момента, когда твоя дочь пошла на поправку.

Делаю паузу, продолжаю:

— Теперь о шантаже. Андрей, я оказал тебе милость. Я дал тебе то, чего у тебя не было, и в чем ты нуждался. Если тебя не устраивает выплата долга, то мы можем расторгнуть наш договор. При этом ты не теряешь ничего своего. Ты теряешь лишь то, что получил от меня. Но это — не было твоим. Вот в ситуации с Сашей был шантаж. Я отнял у полковника Феоктистова его внука и потребовал выполнения моих приказов.

Закусывает губы.

Смотрю на него пристально.

— Если же ты надеешься, что я сделаю "широкий жест", "проявлю благородство" или еще что-нибудь из этой серии и скажу: "О, Андрюша, я прощаю тебе долг!", то ты ошибаешься. Я истребую с тебя плату до последней копейки, до последней минуты твоей жизни.

Меняю позу.

— Андрей. Я — хороший хозяин. Я стремлюсь обеспечить своим слугам наилучшие условия. Меня всегда укоряли, что их балую. Но мне нетрудно дать чуть больше. Сейчас ты высказываешь мне недовольство. Недовольство своему хозяину. И я еще раз задаю тебе вопрос: что ты хочешь? Чего тебе не хватает?

— Ничего...

— Хорошо, — пожимаю плечами. — Ничего, так ничего. Но с сегодняшнего дня я запрещаю тебе называть меня "господин". Отныне я для тебя только "хозяин". Никак иначе. В том числе и на людях.

Запах гнева висит в воздухе тяжелой пеленой.

— Еще одно доказательство твоей избалованности, — замечаю, глядя в окно. — А всего лишь одно из требований этикета — называть хозяина "хозяином". А ты злишься, что у тебя отняли привилегию называть меня не по правилам.

Разворачивается, собираясь выйти из кухни.

— Стоять, — одергиваю.

Останавливается, едва сделав шаг.

— Прекращать разговор — моя прерогатива, не твоя, — поясняю негромко. — Ты понял?

Кивает.

— Хорошо. Иди.

Из кухни практически выбегает, едва не сбив с ног моего птенца.

— Воспитываешь? — Апрель усаживается на табурет. — Дрессировать его надо, а не воспитывать. Пройдись уже кнутом, вправь мозги.

— Я не хочу его ломать.

— Почему? — удивляется. — Зато будет послушным.

— Не хочу.

— Как хочешь. Но, на мой взгляд, ты пытаешься сделать из него второго Тома.

Вскидываю голову.

— Откуда знаешь про Тома?

— Аугусто рассказывал, — пожимает плечами. — Ты ему все уши прожужжал, как этот пацаненок тебе чуть ли не ноги облизывал от щенячьего восторга.

Молчу.

— Шеш, знаю, я еще птенец. И не мое дело лезть в твои отношения со слугой. Но он — не Том.

— Он не Том, — повторяю эхом.

Он не Том. Чтобы я не делал, я не вижу в его глазах даже искры той любви. Той верности и преданности, что была у Тома. Между нами — Маша. И ее жизнь. К тому же мои попытки научить Андрея быть хорошим слугой наталкиваются на вбитые с детства установки. Он искренне полагает, что я его унижаю.

— Почему ты не обратил Тома? — спрашивает Апрель.

— Он был хорошим слугой, но не собратом, — пожимаю плечами.

— Ясно. А Андрей?

— Из Андрея собрат еще хуже. Он слишком ограничен. Сам видишь.

Кивает.

— Это да. Из него даже слуга паршивый. Считает недостойным называть тебя хозяином. Может, его силой коснуться? Ты сильный.

— Все равно это временно.

— Жаль, — вздыхает.

Встаю из-за стола.

— К ляльке идешь? — хмыкает Апрель.

— Ага, — киваю.

* * *

Андрей спит, свернувшись беззащитным комочком.

Машинально поправляю одеяло.

— Мама... — бормочет сквозь сон. — Мама...

Делаю шаг к двери.

— Нет, пожалуйста! — вдруг вскрикивает резко.

Останавливаюсь.

— Пожалуйста! Не надо! Я больше не буду!

Дергается и просыпается.

Паника.

Видит меня. Во взгляде — ужас.

Он еще там, в своем кошмаре.

Со мной.

— Не надо...

Подхожу к нему, касаюсь силой.

Ужас уходит.

— Кошмар?

Отводит глаза.

— Я приснился, — говорю, не ожидая подтверждения.

Молчит.

— Извини, что разбудил. Просто приходил проверить, как ты.

Раздражение.

— Я сделал что-то не так?

Примешивается страх.

— Спи, — вздыхаю.

Аккуратно прикрываю за собой дверь.

Скоро восход.

* * *

Открываю ноутбук, захожу на сайт фрилансеров. Давно там не был.

На этот раз решаю принять приглашение в команду.

Делают игру.

Концепт банален. Браузерная бродилка, охота на всяческих монстров.

На этот раз я — художник.

Мои наброски принимают на "ура".

Закат в 17:16.

Небольшой перерыв не мешает моей работе.

Апрель наблюдает за моими действиями.

— Неплохо рисуешь.

— У меня было много времени для тренировки, — отвечаю. — У тебя тоже будет.

— Если Тьма будет милостива, — пожимает плечами.

— Если Тьма будет милостива, — отзываюсь. — У нас впереди еще математика, физика, биология...

— Биология?!

— Тебя что-то пугает? — закрываю ноутбук. — Надо иметь представление о том, что происходит в человеческом организме. Да и в твоем собственном бы не помешало.

Забирается на кухонный стол.

— Ох, жизнь моя жестянка. Нам со школьной программы тогда начать придется.

— Начнем, — обещаю.

Достаю второй ноутбук, протягиваю.

— Тебе.

— Ой! — радуется. — Спасибо, Старший.

— Не за что, — пожимаю плечами.

— М-м-м... Даже не мечтал.

Открывает крышку.

— Кстати, — говорит, словно вспомнив о чем-то. — Ты не будешь против, если я поговорю с твоим слугой?

— О чем?

— М-м... попытаюсь прояснить ему его положение.

— Думаешь, у тебя получится?

Пожимает плечами.

— Не знаю. Но попробовать могу.

— А смысл?

— Смысл? Старший, я могу быть неправ. Но я вижу, как он регулярно пышет гневом на твои замечания. Знаешь, как он называет тебя? Никак не называет. Не "Марк Витальевич", не "господин", не "хозяин". Я пробовал так повернуть разговор, чтобы он хоть как-то тебя назвал. Хотя, вру. Он назвал тебя "он". Это нормально? Когда я ему говорю "твой хозяин", его аж подбрасывает. Он думает, что я этого не замечаю, но я же чую... Слушай. Может, мне позволишь взять кнут? Дай хотя бы пару дней, он через это время вообще забудет о выкрутасах.

Качаю головой.

— Нет. Это мой слуга. Сам накажу, если заслужит.

— Понял, — Апрель с готовностью поднимает руки. — Но поговорить позволишь? Обещаю быть очень аккуратным, деликатным, вежливым... Что еще там? В общем, обещаю не задевать его тонкую и ранимую душу, насколько смогу.

— Поговори, — поднимаюсь со стула. — Может, у тебя действительно получится.

Надеваю куртку и шапку. Надо почистить дорожки от снега.

А стеклопакет для моего слуха не помеха.

* * *

Андрей появляется на кухне минут через пять после моего ухода.

Ковыряю снежные сугробы широкой лопатой.

— Привет, — это Апрель.

— Здравствуйте, — Андрей.

Достает из холодильника пиво.

— Присаживайся, в ногах правды нет, — Апрель подвигает стул.

— Спасибо... Вы что-то хотели.

Хмыкает.

— Хотел. Поговорить хотел с тобой, слуга.

Запах эмоций сквозь стеклопакет я, увы, не чувствую. Он слишком слабый.

— О чем?

— О тебе и твоем хозяине. Скажи мне честно, что ты испытываешь к нему?

— Ну... Благодарность, уважение...

— Стоп-стоп-стоп! Вот не надо мне сейчас лапшу на уши вешать. Андрей! Ты не с человеком общаешься. Я твою "благодарность" чую носом, и она — совсем не благодарность. Что вы за существа, а? Вот не можете без лапши.

Пауза.

— Так. Посмотри на меня. В глаза. Так, чего пугаемся? Я что, страшный такой? Давай-давай. Вот молодец. Почему меня боишься?

— Вы можете ему сказать...

— Что могу сказать?

— Все... И он рассердится. И скажет, что расторгает договор. И возьмет кнут. А я... больше не выдержу. Это... слишком больно... И я соглашусь... И Маша...

—

* * *

! — с чувством произносит Апрель.

Всхлипы.

— Успокойся, — в голосе терпение. — Не скажу я ему ничего. Обещаю.

Всхлипы слабеют.

— Правда?

— Правда. Мы всегда держим свои обещания.

— Спасибо...

Хлопок дверцы холодильника.

— На, выпей, — щелчок пробки. — И рассказывай, что же на самом деле ты чувствуешь к хозяину.

Молчит.

— Угу... Ясно. Страх, ненависть, зависть. Обычный комплект чувств раба... Какие же вы все трудные...

Последнюю фразу Апрель проговаривает еле слышно.

— Я хотел... Я на самом деле хотел, — голос Андрея. — Тогда, в Лондоне... Мы разговаривали, и он сумел найти особенные слова...

— Что ты хотел?

— Стать хорошим слугой... Но понимаете... Он другой. Я не знаю, что он мне прикажет в следующий раз. Он один раз домой принес человека. Живого, понимаете? Я его видел первый раз в жизни. И он приказал мне приносить ему еду, пока он на цепи в подвале будет сидеть...

— И что? — недоумевает птенец. — Это нормально для нас — делать иногда запасы. Не всегда получается охотиться. Что именно тебя смутило?

— Я... Я словно наяву увидел его взгляд. И понял, что не смогу смотреть ему в глаза. Приносить ему миску, зная, что он обречен. Зная, что он его убьет... Видеть в его глазах надежду, понимать, что я могу... могу, да... могу ему помочь... Но зная, что этого не сделаю... И знать, что его надежда бессмысленна... Вы знаете, моя дочь умирала, и я бегал с такой же надеждой в глазах... И разные врачи говорили всякие утешающие слова, но в их глазах я читал: "Мы знаем дату смерти вашей дочери"...

— Ну, ты же справился как-то...

— Я упросил его отпустить парня.

— ЧТО?!

От вопля Апреля пугаюсь даже я.

— Domine Iesu... Он его действительно отпустил?

— Да. Положил в машину и велел выгрузить подальше. Ну, я увез его в другой конец города и там оставил...

— Domine Iesu Christe, Fili Dei, miserere mei, peccatoris. Андрей, ты в рубашке родился. Отнять у al'lil добычу — это надо быть безумцем... Правду говорят — "дуракам везет"...

— Он потом меня кнутом избил так, что я едва мог ходить!

— Domine Iesu... Он тебя в живых оставил! Андрей, глупышка ты этакая. Твой хозяин уже говорил тебе, что мы хищники? Говорил. Говорил, что наши инстинкты сильнее, чем у людей? Говорил. В том числе и чувство собственности... Никогда, слышишь, никогда не смей отбирать добычу у любого из al'lil! Тебя убьют и не заметят. Потом, правда, получат от твоего хозяина, но это будет потом. И у хозяина не смей отбирать. Если он тебя покрошит, тоже мало приятного. Иисус милосердный! Андрей! Твой хозяин тебя не просто балует, он тебе вообще позволил на шею сесть и ноги свесить... И ты... Ты еще к нему ненависть испытываешь... Как же он тебя любит-то... Дурень. И за что, спрашивается...

— Любить — значит избивать до полусмерти?

— До полусмерти? Андрей, блин. Как же ты не понимаешь. Ну, представь себе, что ты полез в клетку ко льву и потянул у него мясо. Представил? И вот этот лев кусает тебя и, допустим, прокусывает руку. И отпускает. Ты будешь на льва злиться, что он посмел тебя куснуть? Да ты радоваться будешь, что не загрыз совсем. Так и тут. Не забывай, что мы — не люди. К тому же... Сколько дней, говоришь, лежал?

— К вечеру встал.

— Domine Iesu... Это — до полусмерти?! Андрей-Андрей. Ты бы неделю лежал, если бы "до полусмерти". И еще пару недель бы ковылял, держась за стеночку.

— Все равно... Это издевательство...

— Domine Iesu Christe, Fili Dei, miserere mei, peccatoris. Андрей. Есть вещи, которые слуге al'lil делать не-до-пус-ти-мо. Понимаешь? Отбирать добычу, пререкаться, фамильярничать, игнорировать приказы, ставить безопасность хозяина под угрозу... Как, по-твоему, должен был поступить твой хозяин, у которого из-под носа уперли жратву, причем никто иной, как его слуга?

— В любом случае — не бить меня!

— Хорошо, не бить. А как тогда? Посадить тебя в подвал на неделю на хлеб и воду? Или в угол коленями на горох? Или пальцем погрозить?

— Ну... — замолкает.

— Во-от. Ты сам не знаешь, как в таком случае надо наказывать. А если бы, к примеру, он тебя в колодки на неделю посадил? Не знаешь, что такое колодки? Это такой деревянный хомут, который на шею надевается. В нем еще два отверстия для рук. И весит он ого-го. И сидишь в них. Лечь не можешь, шею давит. Штаны снять не можешь, чтобы оправиться. Через два дня все в штанах начинает разъедать. Сидеть — сил уже нет. Опереться не на что. Вокруг тьма — хоть глаз выколи. Через неделю дверь открывается, так ты ползком, ползком... На все согласен, лишь бы выпустили. Любой приказ выполнить... Шрамы от колодок потом месяцами темными полосами держатся.