Сполиарум

То была моя очередная попытка найти спутника за пределами семьи. Лена наслаждалась своей новой любовницей, с младшей сестренкой я был в ссоре, вызванной цветом, но не размером огромного черного фаллоимитатора и, не то от скуки и желания развлечься, не то благодаря множеству блуждавших во мне потусторонних и сверхъестественных веществ, я решился на любовную связь с четырнадцатилетней девицей, не знавшей ни одного художника.

Вопреки всем ожиданиям, она не была девственницей, в тот раз судьба миловала меня. Успев лишиться невинности со своим отцом, она умело притворялась, наивно полагая, как будто бы меня можно провести, изображая боль и сжимая влагалище. Отсутствие крови она объясняла особенностями влагалища и девственной плевы, чему я, улыбаясь и качая головой, верил. Меня нисколько не расстроило то, что она имела отношения с зачавшим ее. К этому я был привычен, но ложь была мне отвратительна, тем более, что вскорости она доказала свое к ней пристрастие, отправившись на свидание с другим мужчиной. Уверяя меня, что побудило ее к тому мое умозрительное и не имевшее никаких последствий увлечение ее подругой, она лишь снова заставляла меня улыбаться.

Ощущение грязи не покидало меня тогда. Грязными были стены в их квартире, грязной и неопрятной была их тусклых оттенков дешевая и поношенная простая одежда и только мои мысли, позволявшие наблюдать и запоминать, оставались недосягаемы для этой чудовищной нечистоплотности, основой и создателем которой были ложь и лицемерие. Моя собственная семья едва ли могла служить идеальным примером, но наши отношения всегда основывались на открытости и искренности и мы стали интимно близки друг с другом лишь по взаимному влечению, но не потому, что родители каким-либо образом подталкивали или направляли нас. И если кто-либо из нас замышлял удовольствие на стороне, то никогда не скрывал того, что имеет близость с другими двумя. Негласным правилом устанавливалось, что в таких случаях тот из нас, кто находил себе партнера вне семьи прекращал все иные отношения. Это нередко вызывало у меня злость, когда Лена оказывалась недоступна и несколько раз заканчивалось увечьями для нас обоих, если я все же пытался силой овладеть ею. Другие же как правило не верили нам. Лена рассказывала, что ее любовники, к каждому из которых я испытывал жесточайшую ревность, полагали ее рассказы извращенным вымыслом. Только один из них, будучи у нас в гостях и выпив больше, чем мы с сестрой, посчитал ее слова истиной и попытался избить меня. После этого она прекратила отношения с ним, закончившиеся тем, что он довольно некрасиво устроился на асфальте перед нашим подъездом, выстрелив перед этим себе в висок. Не знаю, как мои сестры, но сам я неоднократно лгал им, продолжая целовать их груди и умирать в их постелях тогда, когда были и другие, готовые принять меня.

В том жилище, где я оказался, схожее ощущение гнилостного обмана окружило меня. Возможно, причиной тому были подозрения и домыслы, касавшиеся отношения этой женщины и моего похотливого доктора, в которых виделось мне немало суетливой лжи. Ее усмешка в ответ на мое предположение об их замужестве вынудила меня предположить в ней одну из тех, кто в течение многих месяцев, а то и лет ждет развода мужчины, обещающего порвать со своей женой. Но это не интересовало меня.

Я присел на старое черное пианино со сколовшимся лаком, уверенный в том, что многие клавиши уже не отзываются на прикосновение к ним, как случается то с женщинами, уверенными в том, что первая любовь — самая сильная. В гостиной, слишком большой для такого низкого потолка, я видел напротив себя маленький диван, прикрытый красно-черным дырявым пледом, отклеившиеся в углах светло — желтые обои с узором из синих ромбов и красных треугольников, справа от дивана — низкий столик с маленьким телевизором, на котором уютно дымилась круглая стеклянная пепельница. От вида ее мне самому захотелось курить, что нечасто случается со мной. Никотин расслабляет меня и лишает сил и сейчас это было бы менее всего полезно мне.

Здесь был балкон. Впервые за все свои первые этажи я видел на одном из них балкон и, не удержавшись, хоть и понимая, насколько это может быть опасно, я вышел на него, резким рывком и с третьей попытки открыв дребезжащую потрескавшимся стеклом коричневую дверь. Маленькая, покосившаяся белая тумба стояла в дальнем углу балкона и я обнаружил, что она пуста, расстроившись от того. Было бы так приятно, если бы в ней хранилось нечто, поведавшее мне о тайнах этой квартиры и этой женщины. Я искал вдохновенные эти тайны во всем, что видел, стараясь быть как можно более наблюдательным, находя вопросы и подозрения дурным вкусом и уделом существ менее изобретательных и предприимчивых.

За темными стеклами балкона едва заметно шевелились ласковые щупальца деревьев, ветер свистел в щелях рамы, отпечатки пальцев на грязной прозрачности бредили прижавшимися скоротечными любовниками, яркий фонарь то слепил меня, освобожденный согнувшимися ветвями, то исчезал, как казалось, навсегда и здесь, в этой прохладной полутьме, где запах пыли казался сладостным благовонием, а старое дерево — древним мрамором, я улыбнулся пониманию того, что мир навсегда останется таким, каким он предстал передо мной и ничего не изменится в нем, сколько бы времени не прошло, какими бы ни были галлюцинации, как бы ни старались, напрягая не ведающие устали челюсти и рты жизнелюбивые крысы и праздные, легковерные черви.

Развернувшись, чувствуя уверенность и решимость, я оттолкнулся руками от холодного дерева, вернулся к женщине и потребовал от нее, чтобы она оделась так же, как на имевшихся у меня снимках, а сам поднял с пола тяжелый красный телефон с черным ломаным проводом, тянущимся от него через всю комнату и, опустившись на диван, положил его на колени, вспоминая длинный номер, по которому звонил лишь однажды.

Когда мужской хрипловатый голос, немного усталый, но все же веселый, обратился ко мне, я почувствовал горделивую радость.

-Здравствуй, отец. — рука моя, сжимавшая трубку, дрожала и сам я напоминал себе мужчину, под старость лет впервые пришедшего к проститутке.

-Что тебе нужно, сын? — я слышал музыку, крики, громкий смех где-то далеко за ним, я закрыл глаза, представляя себе его жизнь, понимая, что едва ли она значительно отличается от моей, только больше должно быть в ней тех легкости и чистоты, какие он не оставит в наследство ни одному из своих детей.

И тогда я рассказал ему все, что со мной произошло.

Некоторое время он молчал и я смог разобрать, что игравшей музыкой была песня, популярная настолько, что я знал ее, не слушая радио, не смотря телевидение и стараясь избегать всех других способов обескуражить мои зрение и слух. Мне показалось, что я расслышал несколько слов и то был язык, принятый в стране, находящейся в трех часах полета. Отец был намного ближе ко мне, чем я думал.

-Я надеялся, я был слишком наивен, когда думал, что это минует тебя. Тебе не следовало становиться врагом своих сестер. Даже я не рискнул бы пойти на это. Я помню тот день, когда твоя младшая сестра сидела в ванной, глядя, как мать наносит на лицо маски и крема. Тогда у нас еще была эта большая белая тумба и я помню, как красиво эта мерзкая девчонка, которой тогда не было и девяти, выглядела, когда сидела на ней голой. В то лето она сильно загорела. Она спросила у матери, для чего ей крема и та ответила, чтобы не было морщин. Дочь пожелала узнать, что такое морщины. Мать объяснила и показала на своем лице, хотя их было немного, да и те едва заметны. Дочь испытала ужас. Она спросила, будут ли у нее такие же и мать ответила утвердильно. В слезах дочь убежала в свою комнату. Чуть позже я слышал, как она рассказывала о морщинах своей сестре. Разозлившись, та ударила ее в живот ногой и разбила о стену столетнюю фарфоровую вазу. Вместе они много говорили потом, совсем не спали в ту ночь. Я знаю теперь, что именно тогда они и задумали все то, чему ты был свидетелем. Но это только начало. У меня было слишком много друзей и знакомых, полных богатства и власти, а мои дочери были слишком красивы. Благодаря этому, а также тому, что сперма никогда не была им неприятна, они смогли узнать больше, чем должны были. Но Лена упустила свой шанс, когда сначала подхватила стригущий лишай, ты помнишь, как долго отрастали ее волосы, а потом эта история с преследованиями...Так что им пришлось подождать несколько лет, прежде чем младшенькая оказалась достаточно сильна и готова.

-О чем ты говоришь, отец? — сильно ударяя каблуками черных туфель на высокой платформе, женщина, одетая, как я просил, вошла в комнату, встала передо мной и направила на меня дуло пистолета.

-О силе, власти и вечной красоте. Они хотят только ее и это похвально, ведь они такие юные. Но они шулера, они страстные мошенники, мой дорогой.

Тяжело моргая, я с трудом смотрел на женщину, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, начиная понимать.

-Тебя никогда не удивляли все эти бесплатные картинки в электронных сетях? А вечно прекрасные, до самой старости, киноактеры и певицы? Древние знали то, от чего отказываются современные скептики и чему тебе, одному из них, придется поверить.

Мне хотелось возразить ему, но я испугался, что это может разозлить его и промолчал. Мы слишком много времени провели вдали друг от друга и он не очень хорошо меня знал.

-Каждый раз, когда кто-либо занимается самоудовлетворением, он отдает часть своей энергии, самой своей жизни. Даже если ты с восторгом говоришь или вспоминаешь о ком-либо, происходит то же самое.

Теперь я понимал, почему никогда не слышал от него слов похвалы.

Он молчал и я слышал в телефонной трубке песню, популярную недель двадцать назад.

-Теперь ты понял?

-Да, отец, я понял. Но с кем они делятся?

-Что?

-Кто помогает им?

Его довольный и жестокий смех был мне наградой.

-Я не знаю, но я рад, что ты спросил. Видишь, как бы тебе не хотелось отрицать, ты такой же, как я. Вот только мне так и не удалось поцеловать грудь ни одной из моих сестер.

Короткие гудки были так неприятны, что мне пришлось положить трубку, вернуть ее на прозрачный пластик, нехотя опустившийся под ее гладкой тяжестью.

-Ты весьма предусмотрительна, — закинув ногу на ногу, я соединил пальцы рук, расслабленно вздохнув при этом, — Думаю, мне понадобится оружие.

Все злокозненные сияния этого мира вонзились в ее глаза. Руки ее не дрожали и сама она была спокойна, ведь что бы она ни сделала, фотографии существовали помимо ее воли, вне досягаемости, воплощая собой ненаказуемую свободу, спокойную и непогрешимую. Странствуя по миру в это самое мгновение, во всех мыслимых видах и представлениях, они порочили ее, оскорбляли, унижали, поносили, уродовали, волновали, возбуждали, тревожили, возвеличивали, боготворили и она уже не могла сопротивляться им. Волей случая, моими руками, они стали ею самой и теперь значили для нее намного больше, чем она сама. Закрыв глаза, она опустила оружие, в котором я так и не смог почувствовать никакой угрозы. Оно не было предназначено для того, чтобы убить меня и это было настолько очевидно, что я, еще не прикоснувшись к нему, уже считал его своим союзником.

Положив пистолет рядом с пепельницей, она повернулась к зеркалу, висевшему на стене справа от входа в комнату и воззрилась на себя, пытаясь, должно быть, рассмотреть то, что могли увидеть в ней другие.

Приподнявшись, я дотянулся до пистолета и, откинувшись на спинку дивана, принялся за изучение его в то время, как она, пританцовывая, робко и неуверенно поглаживала себя. Глаза ее были так широко раскрыты, что мне казалось, как будто впервые увидела она свое отражение. Я знал человека, не способного в силу своей болезни увидеть себя в зеркале. Возможно, до встречи со мной она была такой же и, как и в первом случае, только фотографии помогали ей. Но я сомневаюсь, что она когда-либо могла посмотреть на эти снимки так, как должна была. Ее тело никогда не принадлежало ни ей, ни кому-либо еще, равно как и не было свободно от обладания. Она не знала, что значит принадлежать так, как помнил то я, когда ты позволяешь другому определить то, что он желает в тебе, но не представляешь сам. Так великолепный товар не нуждается в рекламе, так дурман и сновидения не склонны к описаниям себя. Ее мужчины не владели ею, ведь им принадлежали только ее тело, мысли и мечтания. Образ ее никогда не был в их власти. Я же всегда забавлялся, заставляя черноволосую перекрасить волосы и стать блондинкой, превращая блондинку в брюнетку. Если волосы опускались до талии, я собственноручно сбривал их, получая несказанное удовольствие, на короткую стрижку я помещал длинный парик. Скромница благодаря мне превращалась в потаскуху или, по крайней мере, выглядела соответствующим образом. Тех, кто при встрече со мной предпочитал мини юбки и открытую грудь я заставлял носить даже не брюки, о нет, только не брюки, это слишком сексуально. Юбки из тусклой плотной ткани длиной до щиколоток были единственным, что я им позволял. И тяжелый, с узким воротом свитер или джемпер в придачу. Тогда я наслаждался и чувствовал себя великолепно и моя спутница была приятна мне. Из-за подобных пристрастий и того, что, как правило, я появлялся в обществе девушек, выглядящих тускло, невинно и нелепо, мне подарили репутацию сноба и ханжи, что также служило только моей радости.

Глядя на то, как она сжимает свои груди, царапает длинными ногтями соски, скользит ладонью по животу к промежности, неумело и некрасиво повторяя жесты, увиденные в популярных фильмах о стриптизершах и проститутках, я с трудом удерживался, чтобы не возненавидеть ее. Готовый поклясться, что она никогда не видела своими глазами танец или работу какой-либо из них, я с восторгом наблюдал за ее движениями, настолько жалко и беспомощно выглядели все они, наполняя меня ощущением совершенной безысходности и уверенностью в близком конце света. Благодарность моя за то была столь велика, что в ту минуту я был готов выполнить любую ее просьбу, даже если бы она попросила меня никогда больше ни с кем не совокупляться. Что ж, в таком случае мне осталось бы только отрастить бороду, одеть женское платье и отрезать себе гениталии.

В день своего пятнадцатилетия Лена подарила себе такое же оружие. Это был второй пистолет, который я видел. Первый убил моего единственного двоюродного брата, владельца популярнейшего в городе клуба для гомосексуалистов. Будучи свидетелем той смерти, я услышал его последние слова.

-Какая мерзость, -сказал, умирая, один из красивейших людей, каких когда-либо производила ночь. Он так прекрасно родился, убив при этом свою мать, что я всегда завидовал ему. Упрекая меня и говоря, что если бы я был подобен ему, то не появилась бы на свет моя красавица-сестренка, он дразнил меня, покусывая мой член и учил тому, как никогда и ничем не радовать близких себе.

-Они должны радоваться уже от того, что ты находишься рядом с ними, — говорил он.

Мне всегда нравилось наблюдать за ним, но больше всего — в мгновения ярости, в минуты великолепной злобы, роднившей его с моим тотемным животным, с татуировкой на левой руке. Он плевался в телефон, разговаривая по нему, иногда даже сохраняя при этом самый доброжелательный и вежливый тон, он бросался тяжелыми предметами, каковые чаще всего оказывались фаллоимитаторами, в экраны на которых девушки неумело заглатывали члены, оскорбленный их бездарностью и служил мне образцом для подражания в большей мере, чем отец или другие мои любовники, но чуть меньшей, чем старшая сестра. Ее ненависть и презрение к нему возрастали, а он все больше нравился мне, вызывая тем самым отвращение, ведь я считал себя выше столь простых и легких противостояний.