И вот теперь Чёрный Мамонт почему-то умер. И они думают, это из-за того, что Режущий Бивень нарушил запрет, спал с женой. Режущий Бивень усмехается про себя: сколько глупостей у людей накопилось. Цепляются за старое, как древние старухи. Какой такой запрет он нарушил с Чёрной Ивой? Запрет касается охоты и подготовки к охоте. А после охоты вроде бы и нет уже запрета. Или всё-таки есть, пока не разделано мясо? Наверное, есть, шаман сейчас скажет, но всё равно, что бы тот ни сказал, всё равно Режущий Бивень не согласится, он заранее знает, что не согласится. Он спал с женой, когда по-ихнему нельзя, и от этого умер другой охотник? Нет, у него есть своя голова на плечах, никогда он не поверит в подобную чушь, нет здесь никакой связи, и пусть шаман говорит всё что хочет. Он не поверит. И не согласится. Нечего даже и думать об этом. Нечего думать.
Из чума шамана раздаётся негромкое пение. Похоже, Большая Бобриха не соврала, — думает Режущий Бивень. Шаман и вправду беседует с духами и что-нибудь такое может выведать. Что-нибудь не хорошее для Режущего Бивня. Например, то, что он желал Чёрному Мамонту болезни. Ведь желал же. И теперь Режущему Бивню за это стыдно. И даже немного боязно. Получается, всё же есть у них основания, чтобы его обвинять. Наверное, есть. Или всё-таки нет? Он запутался. Что там такого он нажелал? Просто случайная мысль, даже не высказанная вслух. Кто может о ней догадаться, кто про неё узнает? Никто. Стало быть, ерунда. Не виноват он. И поддаваться не станет. Противиться будет. Не удастся им его одурачить, не получится!
Он так говорит себе: не получится. Но он не уверен. Может ли шаман знать его тайные мысли? Возможно, что может. Шаман не как остальные. Всё чудно у шамана. Всё по-другому. И оттого Режущему Бивню боязно перед ним. Он хоть и думает иногда, что шаман уже стар и зачастую привирает, поддерживая людские глупости и дурацкие запреты — Режущий Бивень так думает, но против шамана он не пойдёт. Так прямо в лоб ни за что не пойдёт. Потому что Еохор может внушить жуткий страх одним своим взглядом. И может таких чудес натворить, что у любого волосы встанут дыбом. Да, так.
Режущий Бивень не доверяет шаману. Он считается другом шамана, он вырезает для Еохора фигурки из бивня, из дерева, когда тот попросит, но не доверяет. И никогда не доверял. Как не доверял его отец.
Режущий Бивень вспомнил отца. Говорят, он похож на него. Его отец часто был хмурым, ругался. Его отец спорил с шаманом. У отца было две жены, его мать и вторая жена — шаману не нравилось, что у отца две жены. Шаман говорил, что отец слишком зависит от женщин. А отец возражал, что сам шаман зависит от своих запретов. Отец часто ругался. На всех и на всё. "У меня две жены и всего один сын. Две жены, один сын! Потому что такие порядки. У людей такие порядки. Нельзя спать с первой женой, нельзя со второй. Нельзя есть этого, нельзя делать то. Нельзя, нельзя. Когда можно? Когда ничего уже не захочешь — тогда у нас можно. Когда не хочется — можно. А когда хочется — нельзя. Как специально, всё наоборот. Чтобы люди не плодились. Чтобы жили скромно. Скромнее львов, скромнее гиен. Как неприметные муравьи". Примерно так отец говорил. И сейчас Режущему Бивню вспомнились слова его отца. Ведь он с ними согласен, с этими словами согласен. Полностью.
Его отец ходил к тудину, Степному Орлу, и жаловался на шамана. Тудин — это тот, кто толкует шамана, кто может проверить шамана, если захочет. Сейчас у людей нет тудина. Ушёл от них Степной Орёл. Ушёл и отец Режущего Бивня. Ушёл в метель и не вернулся. Вместе с обеими жёнами. Вместе с матерью.
Неприятные думы. Режущий Бивень прислушивается: как там в жилище шамана? Пение стихло. Полная тишина. Что же делает Еохор? Что он там делает? Режущему Бивню хочется встать и напомнить о себе, позвать шамана — сколько ему тут сидеть! Хочется встать, но не встаётся. Боязно. Как он посмеет, что скажет? Может быть, просто закашлять, он хочет закашлять, но и это не получается. Не получится по-настоящему. Сразу будет понятно, что врёт. Шаман догадается. А шаман и так на него злится. На Чёрного Мамонта злился тоже, Режущий Бивень сам видел, как злился, когда они сошлись у столпа, когда шаман почему-то не хотел подавать знак, а Чёрный Мамонт хотел. Еохор завидовал славе Чёрного Мамонта, как раньше завидовал славе Степного Орла. И его отца Еохор недолюбливал. И как такому можно доверять? Как Режущий Бивень может доверять шаману? Он должен хитрить, гнуть своё. Сам шаман недолюбливал Чёрного Мамонта, сам шаман, может быть, так хотел, чтобы тот заболел, чтобы тот даже умер, а теперь выйдет так, что обвинят Режущего Бивня, уже готовы обвинять. Всё подготовлено, заранее всё продумано у шамана. Он виноват, он, Режущий Бивень!
Режущий Бивень опять хочет вскочить. Он полон негодования. Надо с этим покончить. Надо ему прямо высказать Еохору всё, что он думает. Прямо высказать. Прямо сейчас!
Но "прямо сейчас" не получится. В палатке шамана снова запели, шаман как будто запел или даже не он, не узнать сразу голоса, деревянный какой-то, как варган — не по себе Режущему Бивню от этого пения, хочется уши заткнуть. Слышит, Паю зовут. Дух-помощник такой у шамана. Девочка Пая. Под мышкой сидит. Будто бы может всё видеть. И все мысли видеть, как на ладони. Всё знает, что люди думают. И про Режущего Бивня всё может видеть. И... совсем у него похолодело в груди, а поджилки трясутся. В самом деле, трясутся. Ведь он желал зла Чёрному Мамонту. Он не хотел допустить, чтобы тот опять овладел Чёрной Ивой на оргиях. Он желал зла, он дурного желал Чёрному Мамонту, Пая расскажет об этом шаману, и Еохор будет прав. Не отвертеться тогда Режущему Бивню, никак не отвертеться. Теперь все скажут, что он специально нарушил запрет, он хотел навредить — и у него получилось. Так теперь все они скажут: у него получилось.
Режущий Бивень хочет уйти. Убежать куда-нибудь в туман, спрятаться. Ото всех спрятаться. Но как может он спрятаться? Будет только ещё подозрительней. Как может он спрятаться? Туман скоро рассеется, а он... разве может он бросить Чёрную Иву? Вот он сейчас спрячется, а она?.. Он же должен её защищать в первую очередь, а с ним пускай делают что хотят, но её он в обиду не даст. Может быть даже они с Чёрной Ивой уйдут. Вдвоём уйдут из племени. К горным братьям отправятся. Он не смирится и не позволит её наказать. Лучше уйдут.
Режущий Бивень снова вспомнил отца. Отец тоже всегда говорил, что уйдёт. Не нравились отцу людские порядки. Говорил, что однажды уйдёт с обеими жёнами. И сына с собой заберёт, если сын с ним захочет. Хмурится молодой охотник. Хмурые воспоминания. Всё ведь так и получилось, как отец говорил. Ушёл с обеими жёнами. Ушёл и не вернулся. Только сына не взял.
Вздыхает Режущий Бивень. Опять всё то встало перед глазами. Всё как сейчас. Воет, ярится ветер. Метель. За шкурами чума пурга, а его мать пошла за дровами. Никто не ожидал таких сильных холодов, многие поленились запасти много дров. Вот и его отец поленился. Теперь нужно собирать в снегу. Теперь что-то случилось неладное. Матери долго нет. Только ветер ярится за чумом. Он хочет встать и пойти помочь матери, ведь той надо помочь, но отец хмурится. Это женское дело. Отец глядит на вторую жену, на Кислую Ягоду — пускай эта идёт, пусть поможет. Клубы снега врываются в чум. Кислая Ягода вышла и долго не может прикрыть за собой полог. Не получается. Ветер мешает. Долго не получается. Но отец не поможет. Хмурый сидит, не шевелится. Женское дело. И он тоже сидит, не шевелится, слушает ветер. Слушает, слушает. Как шаманское пение ветер, что-то тот навевает. Что-то непостижимое. Отец хмурится. Скоро погаснет очаг, нужны дрова, а обе женщины не возвращаются. Его мать не возвращается! Он вскакивает. "Принесу дров!" Но отец отстраняет его, выставил руку. "Женское дело!" Что-то неладное. В этом есть что-то неладное, что-то не так, что-то будет плохое, у него замерло сердце, не бьётся, один только ветер ярится, и в чуме синяя мгла. Огонь угасает. Отец сам встаёт. "Сиди тут, не выходи! Не оставь чум пустым!" Это ему. Как приказ. Не выходи! Не оставь чум пустым, без огня в очаге и без человека. Кто охранит тогда наше жилище? Злые духи прорвутся. Не выходи! Но ведь что-то случилось. Он чувствует: что-то случилось. Что-то неладное. Отец вышел наружу, полог закрылся, совсем темнота. Только ветер ярится за шкурами. Воет, свистит. Словно стая волков. Словно гиены им подхихикивают. Воет, свистит. Отца тоже нет. И отец не возвращается. Он сидит. Укутался в шкуры. Сидит. Что ему делать? Отец приказал не выходить. Не оставлять чум пустым. Нельзя делать такого. Он не может ослушаться. Он не должен ослушаться. Раз отец так сказал, он останется. Раз отец так сказал... Чтоб не злился...
Их нашли всех троих. Всех троих рядом. Всех троих вместе. Даже не он. Это не он их нашёл. Он сидел до утра. Он будто обледенел. Его сердце обледенело. Он не мог допустить, что отец скажет: единственный сын — и тот не послушался. Он не мог этого допустить. Он послушался. Он как снежная баба сидел, окоченелый. И потом его вывели. Он ничего не понимал. Он заболел. Шаман его долго лечил. Он жил у шамана. Большая Бобриха лечила, безбровая, Большая Бобриха была как мать. А шаман — как отец. А он... он послушался, он послушный, он самый послушный, он не нарушил запрета отца, он остался сидеть.
Холодно Режущему Бивню. Как тогда холодно. Или... Нет, ему стыдно. Как будто даже слеза по щеке прокатилась — и ему стыдно. Не плачут охотники. Не бывает такого. Когда кто-то видит — не плачут. Но кто его видит? Разве что Пая. Пусть видит. Ему всё равно. Пусть будет, что будет. Ему всё равно.
Режущий Бивень смахнул слезу, огляделся вокруг. Туман стал редеть. Шаман не поёт. Или неслышно поёт. Он дождётся шамана. Раз решил, то дождётся. Но не послушается. Хватит уже. Не послушается!
* * *
Река продолжала спать. Величавой, ей некуда торопиться. Ведь голод и жажда не гложут её. Вогнутого Лба уже загодя очаровывало это спокойствие. Ни малейшего колыхания, никакой ряби не заметно на гладкой блестящей поверхности. Словно тонкий первый ледок игриво пробежался. Но до ледка ещё далеко.
Два мамонта, огромное шерстистое чудище и малыш, вступили в воду, и небольшая волна полукругом заскользила от ног гиганта, но вскоре затихла, не докатясь и до середины застывшего потока.
Вогнутый Лоб взболтал хоботом воду, потом опустился на передние ноги и стал шумно пить ртом, подавая пример малышу. Стоявший позади Рваное Ухо прилежно повторил его манёвр и тоже напился.
Они вышли на берег. Кругом росли ивы, сочные и вкусные, будто плачущие от обиды за свою никому не нужную вкусноту, но теперь они дождались, наконец, почитателей и хором испускали радостный аромат. Большой мамонт ловким хоботом срывал над водой самые нежные веточки с длинными узкими выгнувшимися листочками и предлагал малышу прямо в рот. Тот хватал веточки и жевал, как мог, своими ещё незрелыми зубами. Вогнутый Лоб, покуда малыш разжёвывал очередную порцию корма, иногда успевал набить ветками и собственный огромный рот. А когда малыш как будто насытился, начал выказывать приґзнаки лени, выплёвывать жвачку, топтать ногами, тогда они двинулись по пологому склону от берега. Ещё не стало жарко, день только распалялся. Вогнутый Лоб ничуть не насытился, его безмерная утроба сердито урчала, но он не мог сейчас думать о себе. Он наложил большую лепёшку помёта и стал его перебирать и пихать в рот, чтобы малыш повторял его действия, чтобы хлипкий живот малыша не скрутило от взрослой пищи. Так всегда делали матери маленьких мамонтов, и Вогнутый Лоб теперь старательно подражал всем их действиям. И малыш его послушался. Приправил желудок взрослым помётом и вновь захотел кушать по-настоящему. Они отправились дальше. Вогнутый Лоб искал подходящий корм для малыша, самый лучший, наивкуснейший. Звонкие трели дроздов насторожили его внимание. Несколько пёстрых птичек порхнуло над головой, и Вогнутый Лоб повернул вслед за мимолётными всплесками. Раскидистое оранжевое деревце полыхало на взгорке. Как раз то, чьи сладкие ягоды до одури нравятся мамонтам. Рябина.
До самого полудня обрывал Вогнутый Лоб спелые красные гроздья, налитые кровью земли. Ничего не осталось дроздам. Зато животик Рваного Уха вздулся от сытной еды, он стал икать и забыл про купание, ему хотелось играться. Детёныш пытался поднять хоботком сломанную ветку, но слабый хоботок плохо слушался, ветка не поддавалась. Тогда большой мамонт пришёл на помощь: перехватил у детёныша ветку, поднял, помахал, потом водрузил себе на голову, как рога. Забавно, наверное, он смотрелся, мамонт с рогами, детёнышу нравилось, да и самому большому мамонту нравилось тоже. Разойдясь, он вдруг выдрал с корнем целое деревце, молодую рябинку, и запросто вскинул себе на спину, чтоб иметь теперь гриву, огромную, больше львиной; но детёныш уже на него не смотрел. Детёныша сморил сон. Рваное Ухо свалился под одним из уцелевших деревьев, дававшим слабую узорчатую тень, и уснул. Старший мамонт не успел даже набросать мягких веточек ему под голову. А теперь было поздно. Рябина упала на землю со спины мамонта и больше его не интересовала. Он и сам хотел спать. Но не мог.
Вогнутый Лоб начал страдать от жары. Однако спуститься к воде означало оставить спящего малыша без присмотра, о таком взрослый мамонт не мог и помыслить. Рядом не было крупных деревьев с достаточной тенью, и ему ничего не оставалось, как стоять на месте, обмахиваясь хоботом, ушами и хвостом, и сонно оглядывать кусты. Подул небрежный ветерок, и над редкими чахлыми кустами заклубился странный манящий запах. Клочьями аромат поднимался вверх от самой земли, дрожал в солнечном мареве и постепенно окутывал мамонта пушистым коконом.
Вогнутый Лоб знал этот запах. По краю кустарника росли более низкие кустики стеблистой травы. Коричневатые стебли с красноватыми крапинками кверху разбегались небольшой кроной с редкими перистыми тёмно-зелёными листьями и белыми зонтиками цветков на самом верху. Болиголов, весёлая трава, трава смеха, от которой шумит голова как далёкое море на краю земель. Трава, которую Старая Мамонтиха обходила всегда стороной, так, что молодые мамонты едва успевали украдкой выдрать несколько стебельков. Но теперь не было Старой Мамонтихи, никого не было рядом, кроме спящего Рваного Уха, и Вогнутый Лоб являлся его вожаком. А вожак должен знать всё. Должен исследовать новое. Он поглядел на своего подопечного — тот мирно спал, и было не похоже, что скоро проснётся. Вокруг всё выглядело мирным и тоже спящим, как и детёныш. Опасности не было. Потому вожак медленно тронулся с места, подошёл к источнику неотразимого запаха, чтобы лучше исследовать, встал на колени, сощипнул хоботом запретный кустик вместе с корнями, отряхнул несколько раз о согнутую переднюю ногу и отправил в рот. Трава показалась ему горьковатой, с мятным привкусом, даже язык слегка занемел у основания. Но Вогнутый Лоб немного подполз и сорвал другой кустик. Потом следующий. И ещё один. И ещё, сколько их было. Затем передвинулся дальше, к новым дразнилкам, а когда подъел их, то к другим. Спрятав глаза за частоколом длинных ресниц, мамонт быстро забыл обо всём. О том, что он — вожак стада, и на его попечении спящий малыш. И о палящем солнце тоже забыл. И о купании. И о том, что надо уходить в степь, подальше от двуногих, и об этом мамонт забыл. Он имел на то право. Ведь душа зверя без устали пребывает в теле, рыская вместе с ним по необъятным просторам. Но однажды душа может затосковать и уйти. Потому всякий зверь знает, что душе нужен отдых и хоть когда-нибудь необходимо веселье. Огромный мамонт уминал мятно-горькие кустики, густая слюна обильно текла изо рта, а желудок просил ещё и ещё запретной травы. Но травы больше не было, он съел всю. И тогда он попробовал встать во весь рост, чтобы больше увидеть, чтобы высмотреть новые кустики, однако ноги его плохо слушались, долго не хотели вставать, подгибались, но в конце концов всё же встали.
