Слишком много врагов

После этого краткого инструктажа в дело вступили и местные медики. Раненых сортировали, проверяли наличие воинских и медицинских документов и отправляли: кого в местный госпиталь, а кого — в два санитарных поезда, которые под парами стояли на путях вокзала. Хлопоты продолжались до ночи.

Каждый санитарный автобус, выезжавший из ворот порта, немедленно окружала и останавливала толпа. Инструкции комендантской службы столкновения с реальной жизнью не выдержали. Фельдшер или санитар, сопровождавший раненых, был вынужден громко зачитывал фамилии пассажиров автобуса вслух, и дальше их передавали из уст в уста до дальних уголков площади. Для дальнейших уточнений времени уже не было, а даже казацкие фамилии сплошь и рядом повторялись. Так что люди, как правило, направлялись вслед за очередным автобусом или направо — к станции, или налево — в госпиталь и уже там пытались навести более подробные справки. По толпе гуляли слухи то о матери, нашедшей среди раненых аж двух сыновей, то о жене, вдруг узнавшей, что ее муж хоть и жив, но без ног, и много всего другого подобного. Вздорность этих слухов люди понимали, но все же чего-то ждали.

Ночью, уже почти падая от усталости, Федор все же вскочил в последний автобус, уходящий на железнодорожный вокзал, справедливо полагая, что в такой день телеграф там может работать и круглосуточно. Так оно и оказалось. Он написал на бланке-"молния" адрес Маши в Казани и коротко приписал: "Жив. Здоров. Сегодня пришли в N. Очень люблю. Скучаю". У окошка возникла заминка. В карманах мундира, галифе и в полевой сумке Федора было много всего: индивидуальные пакеты, бутылка перекиси водорода и пузырек с йодом, патроны, пара сухарей, несколько упаковок таблеток, малый полевой врачебный набор и прочее, прочее, прочее. Там только не было ни копейки отечественных денег, поскольку в Стамбуле они просто не были нужны. Несколько турецкий монет откуда-то завалялось, но что от них толку.

Телеграфистка не сразу поняла причину заминки и даже спросила у Федора, лихорадочно шарившего по карманам:

— Так будете отправлять телеграмму или нет?

А сзади как назло стояло уже два человека, выжидательно поглядывавших на него. Даже не понятно, почему и откуда вдруг взялось в здании вокзала столько народу.

Мучения Федора прервал пожилой казак в фуражке, который вместе с молодой казачкой с темными кругами под глазами сидел на вокзальной скамейке в зале ожидания в двух шагах от окошка. Он уже давно следил за поисками Федора.

— Позвольте помочь, Ваше благородие? — Он протянул Федору мятую трешку и укоризненно бросил телеграфистке: — Сама не видишь? Откуда у него деньги? Он же ОТТУДА. Ты ему в глаза посмотри — все поймешь.

— Спасибо, — Федор пожал казаку руку, — может быть адрес дадите, я вышлю?

— Оставь, Ваше благородие, — казак упорно использовал это, давно отмененное в армии обращение, — чего считаться. Ты вот лучше скажи, — он достал из кармана обрывок бумажки и прочитал: — пневмоторакс! Это опасно или как? Мы тут в госпитале моего сына, а ее мужа — он кивнул на казачку — нашли, но говорят тяжелый и не пускают. Так как это?

Федор начал объяснять им особенности ранений, затрагивающих легкое, и вдруг понял, что его слушают уже не только эти двое, но и все собравшиеся в зале ожидания, а телеграфистка с его телеграммой в руке даже высунула голову из своего окошка. Его завершающие слова — "Главное — жив. А госпиталь здесь хороший, должны вытянуть" — были восприняты всеми с очевидным облегчением. Хорошо одетый господин с портфелем ободряюще похлопал казака по плечу:

— Главное — довезли. Вы сами-то здесь что?

— Да вот посидим немного, а потом утром комнату снимем и в госпиталь.

— А давай-ка ко мне. От нас до госпиталя пять минут. Пошли. Комната найдется.

И они ушли куда-то в ночь.

Телеграфистка после всего этого категорически отказалась брать у Федора какие-либо деньги и обещала, что телеграмма будет доставлена уже в утренний разнос почты.

Федор, уже плохо соображая, вышел на привокзальную площадь и был сразу остановлен комендантским патрулем. На этот раз хотя бы у него в кармане нашлось офицерское удостоверение. Поняв, кто он и откуда, начальник патруля остановил первый же автомобиль, переговорил с водителем и отправил Федора в офицерское общежитие.

Прошло несколько дней. Федор понемногу втянулся в работу госпиталя. Многие из его старших коллег получили отпуска и уехали к семьям, а он ждал приезда Маши. Она сообщила тоже телеграфом, что задерживается на несколько дней — не было замены в гимназии.

Между тем в городе вокруг госпиталя возрастало напряжение. Штаб бригады как-то очень медленно раскачивался с уведомлением родственников погибших и раненых. Отчасти это было понятно — большая часть офицеров штаба тоже побывала в Стамбуле, многие были ранены или вообще погибли, и работа штаба налаживалась крайне медленно. Вернувшиеся здоровыми, естественно, смогли сами уведомить своих родственников, однако очень многие из родных "кавказцев" так и не получили такого уведомления и теперь ездили по гарнизонам, где раньше стояли батальоны бригады, получали советы справиться в госпиталях и собирались вокруг них. В госпитале, как правило, им сказать ничего не могли, да и к раненым пускали очень ограничено — он был просто не рассчитан на массовое посещение родственниками. В результате люди осаждали канцелярию госпиталя, всеми правдами и неправдами пытались проникнуть в его корпуса, останавливали с вопросами военных медиков на входе. Днем многие из них, как правило, собирались на площади у главного входа, обменивались новостями и чего-то ждали, ждали, ждали...

В тот день госпиталь посетил командир бригады. В актовом зале собрали ходячих раненных, генерал вручил нескольким наиболее заслуженным из них ордена, а потом офицеры штаба бригады прошли по палатам и раздали всем кресты за взятие Стамбула. Решение об учреждении таких крестов военный гетман пробил у Верховного в первый день после взятия города, когда все последствия этой истории еще были не известны. Награда была массовая, ее получали все участники операции, ну и, как всегда, масса слегка причастного к ней народу. На отдельной встрече с врачами генерал вручил крест и Федору. Он по такому случаю одел в тот день парадный мундир со всеми наградами и смотрелся очень импозантно. К тому же он остался чуть ли не последним участником операции из числа медперсонала — остальные были в отпусках.

Генерал был мрачен. Вся его служба прошла в этой бригаде, он трижды принимал участие в серьезных военных походах в горы, но никогда даже близко бригада не несла таких потерь. Теперь же каждый день к нему обращались его старые сослуживцы, чьи сыновья и даже внуки не вернулись из Стамбула. Говорить с ним вообще было трудно, а уж когда стало понятно, что город, судя по всему, придется отдать... Так что, обращаясь к военным медикам, он просил уделить особое внимание врачеванию не только телесных ран, но и душевных, которые были нанесены всему казачьему кругу. Кто же знал, что заняться этим придется так скоро.

Посещение госпиталя генералом, естественно, не осталось незамеченным на площади, а после его отъезда там началось откровенное брожение. Хотя этого им никто и не обещал, люди почему-то ждали, что он выйдет к родственникам и поговорит с ними. Вообще-то, когда машина генерала уже отъезжала от госпиталя, у него мелькнула такая мысль, и при других обстоятельствам он бы так непременно поступил, но в этот раз он вдруг понял, что посещение госпиталя лишило его последних душевных сил, и говорить с людьми, которые скорее всего уже больше никогда не увидят своих близких, он просто не может. Все же за плечами была еще и недавняя босфорская операция. Генерал пообещал себе, что он сегодня же накрутит хвосты штабным и потребует завершить работу с рассылкой похоронок в ближайшие три дня и так и не остановил шофера, хотя сначала у него такой порыв и был.

Проводив глазами генеральскую машину, народ потянулся к главному входу. Часовые пытались что-то там говорить, но единственное, что им удалось сделать, это закрыть в последнюю минуту ворота перед толпой, большинство которой составляли старики и женщины. Впрочем, ажурная решетка смотрелась даже на их фоне очень ненадежной преградой. Шум нарастал. Все явственней звучали выкрики: "Даешь начальство!"

Начальник госпиталя пребывал в растерянности. С толпой ему раньше говорить не приходилось, а как военный и врач он привык, что его приказы беспрекословно выполняются. Здесь же по определению была налицо ситуация полной и абсолютной анархии. Приказать этим людям разойтись он мог, но вот как и о чем с ними разговаривать, он и представить себе не мог. Надо сказать, что и раненые, взбудораженные посещением генерала, начали волноваться и требовать, чтобы к ним допустили родных без всяких ограничений. Они плохо понимали, во что превратится госпиталь, если в него хлынут толпы людей с улицы. Все же здесь лежали не столько больные, сколько раненые и требования к антисептике были повышенными.

И тут-то как раз полковнику и попался на глаза Федор.

— Молодой человек, Вы в гимназии в самодеятельности участвовали?

— Да, стихи декламировал. Со слухом у меня не очень, так что петь не давали...

— Отлично! Вот давайте-ка, Вы у нас такой весь красивый, в медалях выйдите к публике и расскажите о том, как и что там было. Только не особенно в детали вдавайтесь. А потом — про покой для раненых и тишину. Черт с ними, пообещайте, что мы завтра открываем парк сзади для свободного доступа из города. И всех раненых, кто сможет ходить, будем пускать туда на прогулки. Погода теплая, ничего.

— Александр Васильевич! — взвилась старшая медсестра, — да что же это будет! А как же мы их оттуда будем на процедуры и перевязки вылавливать? Где их там искать, в парке-то?

— Ничего, думаю, общение с родными и свежий воздух им помогут сильнее процедур! А чтобы раненых вызывать на процедуры — мальчишек местных организуйте, они только счастливы будут помочь! И вообще, перестаньте, кому сейчас легко! А Вы идите, голубчик, — и подтолкнул Федора к выходу.

Федор шел к воротам и не представлял, что и как он скажет этим людям. Говорить через решетку было противно, и он попросил часовых открыть ему ворота. Народ потеснился и притих, вопросительно глядя на него.

На солнце в мундире посреди толпы было жарко и это навело Федора на мысль, с чего начать. И он стал рассказывать, как двое судок они шли к проливам на грузовых судах, как было жарко в трюмах, а на палубу нельзя, чтобы не демаскировать операцию, как пришли в Стамбул и что было потом. Говорил он довольно долго, с подробностями, рассказывал, сколько и с какими ранениями "кавказцев" попало к нему на стол, как сейчас их лечат, а с завтрашнего дня со всеми ходячими ранеными можно будет увидеться в парке. Объяснил про проблему с вызовом на процедуры и уже от себя добавил, что в парке маловато лавочек.

Народ загудел: "Сделаем! Все будет!".

Полковник, наблюдавший за этим импровизированным митингом из окна своего кабинета, уже перекрестился и подумал, что этого капитана он точно никому не отдаст, когда случилось ужасное.

Тот самый казак с вокзала, оказавшийся в первом ряду, вдруг спросил Федора:

— Ты вот что скажи, Ваше благородие. Ты хоть и врач, а видать повоевал, вон наград сколько. Так скажи, зачем туда полезли? С турками-то все вроде в последние годы ровно было. Горцам они денег, ясное дело, подкидывали, но так те и без денег все равно грабить пойдут — натура такая. С ними мы знаем, как жить рядом и дело вести. Но зачем в Стамбул-то полезли и таких казаков положили! Ведь не удержим все равно!

— Не знаю, — ответил Федор. — Сам думаю и не понимаю. Еще могу понять, почему с поляками воевал. А вот после: Монголия и Стамбул — глупость все это.

Площадь молчала. Федор уже совсем собрался повернуться и возвращаться в госпиталь, когда вдруг увидел Машу. Она стояла в толпе, а рядом с ней скептически качала головой Ольга.

— Маша! — Федор двинулся сквозь толпу и она расступалась перед ним до тех пор, пока Маша не оказалась в его объятиях. Народ вокруг радостно загудел. Переполненные горем люди радовались чужому счастью.

"— Может обойдется, — подумал начальник госпиталя, — жалко парня. Хороший парень — честный".

Глава двадцать первая.

Не обошлось. На следующее утро, когда Федор появился в госпитале, его ждал срочный вызов к жандармам. Но его перспектива пообщаться с ними совершенно не смущала. Он был счастлив. Маша любила его, он — ее, и они, наконец, были вместе. Что и как все происходило в предшествующий день и последовавшую ночь — он и потом не мог вспомнить в деталях. А Ольга, позднее смеясь рассказывала мужу:

— Слава Богу, что я с ней поехала. А то они так и стояли бы до сих пор посреди площади и молча целовались. Отличная получилась бы городская достопримечательность.

И это была правда. Она сразу взяла все в свои руки. Заставила Федора выпустить Машу из рук, вывела из толпы, остановила такси, отвезла их в гостиницу и отправила в номер. Позднее им приносили еду и питье, стучали и оставляли тележку у двери. На следующее утро Ольга подняла их звонком, отвела на завтрак и отправила Федора в госпиталь со словами:

— А то тебя искать с полицией начнут, а это нам ни к чему.

Уже провожая, вытащила у Федора из кобуры тот самый еще с Испании браунинг, пояснив, что у нее он будет сохраннее.

Так оно и оказалось. Оружие Федора попросили сдать прямо на входе в жандармское отделение и по дальнейшему разговору назад бы точно не отдали.

Допрашивал Федора ротмистр — начальник отделения.

Публичный призыв к неповиновению властям и мятежу в период нахождения на военной службе. Это, по мнению ротмистра, было самым малым из того, что "светило" Федору за его выступление на площади. Он тряс пачкой рапортов и доносов от каких-то тайных и верноподданных доброжелателей, которые в деталях расписали и явный, и тайный смысл сказанного Федором. У жандарма получалось как-то так, что это чуть ли не Федор собрал на площади толпу и возбудил ее возмутительной антиправительственной агитацией. И все это с использованием офицерской формы и наград, которые он тем самым опозорил. А это — еще какая-то статья Кодекса о военных преступлениях. Так что тюрьма и каторга точно, а если не повезет — то как бы и не высшая мера.

При других обстоятельствах Федор может быть стал бы спорить, опровергать обвинения, поясняя, что его вообще-то на площадь послали, и если бы не его выступление, то как бы хуже не вышло. Требовал бы очной ставки с начальником госпиталя и много чего еще. Но сейчас он был настолько переполнен счастьем, что этот пыжащийся идиот казался ему просто смешным. С человеком, которому так хорошо, просто не может случиться ничего плохого, считал Федор, и это, казалось бы, абсолютно проигрышное наплевательское отношение к достаточно серьезным вещам, его на самом деле и спасло.

Ротмистр был действительно зол на него как черт. Федор так никогда и не узнал, что он сорвал местной жандармерии шикарную провокацию. Естественное недовольство родственников погибших и раненных искусно подогревалось агентурой местной жандармерии с целью довести людей до взрыва и потом жестко подавить его. Провокация родилась не вчера и при отсутствии контроля будет всегда использоваться спецслужбами. Решетки на госпитальной ограде были заранее подпилены, стоило толпе чуть надавить, и они бы упали, а там уже можно было стрелять, спасая больных и раненых.