Каторжный завтрак — хлеб и чай. Дважды в день арестантов кормили горячей пищей. Обед состоял из хлеба и супа, сваренного из трески (часто с червями), на ужин подавали хлеб и кашу из гречки или проса. Без масла. На воде. Раз в неделю давали полстакана сахара, фунт мяса, полфунта масла и столько же табаку. По большим праздникам давали рисовую кашу с бараньим салом. Кандальные в Великий пост три дня говели, тюремная церковь, окруженная конвоем, производила удручающее впечатление. На каторге, где половина — за убийства, а другая половина — политические, богомольных арестантов было мало. Каторжные чернорабочие обыкновенно в церковь не ходили, занимаясь в праздники личными делами.
-Заметили, что на 'Хибинку' народ попадает все больше квелый, не мастеровой? — как — то, во время перекура, заметил сотоварищ Кациуса, бывший телеграфист Хлопкин. — Куда ни плюнь — в интеллигента попадешь. Студентики, а не люди! Господи, как же я ненавижу русскую интеллигенцию! Русский массовый интеллигент не знает своего дела и не любит его! Врач — дрянной, инженер — плохой, непрактичный землемер, некультурный учитель, необразованный врач, хамоватый техник. Каторге, как и стране, нужны квалифицированные работники, а не пустобрехи, мрущие десятками!
Хлопкин считал себя политическим, но Кациус вскоре узнал, что телеграфист оказался на каторге за убийство. Воспользовавшись аграрными беспорядками в родной Судогде, он пытался ограбить кассу, но при взломе его застал артельщик. Хлопкин артельщика убил, под следствием стал выкаблучиваться, объявил себя социалистом — индивидуалистом, совершившим акт 'мести' из политических побуждений. Суд все же 'закатал' телеграфиста по чистой уголовной статье. Телеграфисты были нужны на каторге, с киркой в руке, или с пилой...
Вши ползали по телу, по голове, и не было от них спасения. Раз в неделю устраивали баню с прожаркой одежды и белья, но это не помогало. Голову мазали керосином или соляркой — действовало какое — то время. В белье вши оставались. Стирать можно было только в той воде, в которой моешься, больше не полагалось; прокипятить белье было негде. А в бараке не было света. Кое — где по углам горели каганцы — фитили из бинта, опущенные в бутылку с керосином. И дрожащими бликами светились дверцы железных печек. Искать вшей на мороз не пойдешь, да и весь световой день приходится быть на работе — там не разденешься. Разложишь одежонку на полено и дубасишь обухом топора...Кациус сохранил зачем — то шелковый шарф, белый с синими полосками, и его берег. И вот клал он шарф на снег, а тот шевелился. Так много на нем было вшей — крупных, отъевшихся, едва не с клопа ростом. В другой жизни шевелящийся вшивый шарф вызвал бы омерзение, ужас, а тут ничего, все привыкли.
Клопы сидели гроздьями под досками нар. От них не было спасения. К счастью, Кациус научился мгновенно засыпать и только утром чувствовал, как горит искусанное за ночь тело. Многие кандальные не могли спать по ночам. Зачастую трудно было различить чесотку и зуд от вшей и клопов. Периодически устраивался 'клопомор': в рабочие часы плотно закрытые бараки окуривали внутри едким сернистым дымом.
Через четыре месяца Кациус, заведший через поволжского немца — фельдшера 'нужные' знакомства, слег в тюремную больницу. Врач 'признал' двухстороннее крупозное воспаление легких. Начиналась зима, пришла полярная ночь. 'Общий урок' не прерывался, но кандальные еще выводились на работы для заготовки леса и дров, на расчистку дорог. Самое изнурительное после работ в руднике — перевозка леса в зимнее время. Этот труд был совершенно невыносим. Приходилось стоять по колено в снегу, отчего бывало трудно двигаться. Огромные стволы, срубленные топорами, падали на кандальных, иногда убивая их на месте. Руки и тело промерзали насквозь от мучительного холода. Минимальное дневное задание таково: четыре арестанта должны срубить, наколоть и сложить две кубических сажени леса. Сначала двое валили лес, а двое обрубали и сжигали сучья. Затем двое разделывали очищенные от сучьев стволы на хлысты, двое других в это время протаптывали снег от места валки до дороги. Затем все четверо по этой протоптанной дорожке трелевали хлысты к дороге, где укладывали их на сани, специально изготовленные для того, чтобы в них впрягались не лошади, а люди. И люди впрягались. Все четверо натягивали на себя постромки и тянули лес на катище, под заунывный голос надзирателя запевали — раз, два — взяли! — и тянули по снегу бревно, иногда дальше, чем за версту. Здесь они сгружали хлысты и штабелевали их в восемь — девять рядов. Можно себе представить, каково было людям одновременно выполнять и человеческую, и лошадиную работу! Ведь в нормальных, а не рабских условиях лесоруб валит, разделывает и укладывает лес, а вывозят его лошадьми или тракторами.
Кациусу, осужденному в каторжные работы на пустяковый срок, в два года, всего этого удалось избежать. Всю зиму он провел в больнице, потом — при бане. Топил снег и лед. И потому счастливо избежал соблазна положить на стол начальника каторги бумагу с собственноручно написанным: 'Доверительно сообщаю, что я, Людвиг Кациус, осужденный в каторжные работы, в обстановке, не вызывающей подозрений у сотоварищей. Готов сообщать подробные сведения, обнаруживающие лиц, участвующих в противоправительственной преступной деятельности'. Формула ясная — отказ от прошлого и служба осведомителем.
В начале марта в 'Хибинку' пришел большой этап, человек триста, почти сплошь составленный из 'гопы'. Суетливая, бестолковая, орущая на все голоса, вольница. Рецидивисты. Одеты во что попало, медвежатники, бандиты, насильники...короче, полный набор уголовных профессий. Один имел на себе только штаны, подвязанные веревкой. Живот его был не живот, а сплошной багровый рубец. Как потом объяснили Кациусу, уголовники, спасаясь от неустраивающих их каторжных тюрем (у каждого был свой расчет), оттягивали на животе кожу и резали ее. Рана образовывалась внушительная, хотя и не опасная, но от этапа до поры до времени уберегала. Другой был страшно обезображен рубцом на лице, видимо, от удара топором: глаз выбит, глубокие шрамы на подбородке и поперек носа. Квазимодо! Ночью встретишь, сам кошелек отдашь!
В этом этапе, среди уголовников, оказалось несколько 'политических' — московских социалистов и анархистов. Кациус встретил столичных знакомых — несостоявшегося доктора Милованова, анархиста — романтика Евсея Савина, этнографа Горева, бывшего баса из Большого театра Бернштама и Александра Штединга, сына московской учительницы, участницы 'хождения в народ'.
Штединг сотрудничал до своего ареста с группой Кациуса. Он передал привет от 'друга', Гарета Ричарда Вогана Джонса, из британского журнала 'Weekly political review'.
-Помнят тебя. Хлопочут. — многозначительно сказал Штединг.
-Даже так? — усмехнулся Кациус.
-Скоро выйдешь на волю.
И Кациус вышел. В начале лета его перевели в Дорожную и через пару месяцев, по зачтению срока, он был освобожден...
=================
от знаменитых Пресненских 'Крестов'* — одиночная тюрьма, построенная в 1893 году на Пресне, состоявшая из двух крестообразных по форме корпусов, насчитывавшая свыше тысячи одиночных камер.
Глава Третья.
Начинай взбираться вверх снизу.
11 июля 1932 года. Воскресенье.
Подмосковье. Акулово.
Селеньице Акулово близ Одинцова, рядом с полустанком Отрадное Смоленской железной дороги, известное года так с 1627 — го, было крохотное. Раньше такие селения давали в поместье — на прокормление за не слишком важную службу. Крестьянских дворов Акулово отродясь не знало — поместьем владел Андрей Иванович Загряжский, занимавшийся при Федоре II Борисовиче писцовыми и приказными делами. Рассчитывать при этом на получение земли в вотчину не приходилось, но Загряжскому повезло: с окончанием службы 'деревенька на пруде' досталась ему и его сыновьям. Загряжские оказались хозяевами рачительными и вотчину свою содержали, хотя и скромно, при небольшом достатке, но крепко.
Хозяева рачительные, но без связей. Однако повезло и тут — одну из дочерей худородных Загряжских присмотрел в жены Алексей Иванович Сабуров, близкий к царской семье не только сродственными узами, но и преданной службой. Вотчина Акулово поднялась, разбогатела. После смерти Сабурова селеньице в наследство получила незамужняя дочка Аграфена Михайловна, завещавшая его одному из своих племянников, сыну известного полководца Ивана Михайловича Долгорукова. Так Акулово стало родовым владением князей Долгоруковых, их маленьким подмосковным поместьем.
Относительно богатая княжеская усадьба, раскинувшаяся на берегу небольшого пруда недалеко от Сетуньки, ленивой и неглубокой речки, со временем пришла в некоторый упадок и лишь в последние годы стала обживаться заново. Каменный княжеский дом, хотя и претерпел немало перестроек, все же позволял угадать постройку XVIII века, стилизованную под тип староанглийского дома, двухэтажного, облицованного подкрашенной глиной и перепоясанного по фасаду массивными темно — коричневыми досками. К XVIII веку относились и двор и хозяйственные постройки. Флигель с затейливой башенкой и каменная часовенка свидетельствовали об увлечении владельцев псевдоготикой. Английский парк зарос, но все же оставался парком, напоминавшим о всех затеях садово — паркового искусства.
Именно в парке Долгоруков встретился с титулярным правителем Феодоро, Готии и Алании Федором фон дер Лауницем. Согласно одному из родовых преданий первый из остзейских фон Лауницев появился на Руси в свите племянницы последнего византийского императора и жены великого князя Московского Софьи Палеолог. Прибыл он из Италии в 1472 году. После падения княжества Феодоро в 1475 году и гибели старших представителей династии владетелей княжества, фон Лауниц, чьей супругой была дочь 'аффента' самодержца Исаака, прибавил к своей фамилии родовые имена последних императоров Византии. Для династии князей Феодоро, Готии и Алании на протяжении двух веков лишенных трона, собственной территории, подданных, всем 'Божьим светом' оставался небольшой дворец в Венеции. Феодоро женились на принцессах крови сиятельных домов, принцессы дома Феодоро были желанны для принцев и герцогов по всей Европе. Феодоро жили с королевским размахом и аппетитом, принимая щедрые суммы от дружественных и родственных дворов и отслуживая за это отстаиванием интересов чужих кабинетов в политических интригах. В 1697 году Феодоро улыбнулась еще одна удача — русский царь восстановил номинально прежнее княжеское владение в Крыму, женил одного из собственных сыновей на племяннице титулярного правителя, присовокупившего к своей остзейской фамилии фон Лауницев родовые имена последних императоров Византии, даровал Приоратский замок в Серебряном Бору, выделил содержание, не очень большое, но регулярное, разрешил завести маленький двор с собственным гофмаршалом и титулованными особами при 'дворе'. За это титулярные князья Феодоро, Готии и Алании из рода Гаврасов, породнившиеся с русскими самодержцами, навсегда отказались носить мундиры чужих армий, отказались принимать субсидии от европейских банкиров, негоциантов, дипломатических агентов, родственных и дружественных владетельных домов. И служили русскому престолу. Верно и преданно. Титулярные владения правителя Феодоро в Крыму простирались до речки Бельбек, включали в себя Балаклаву, Федюхины горы, опоясывающие Авлиту* с востока, Херсонес, Инкерманскую долину и долины речек Кача и Альма. Князья Феодоро даже сохранили за собой право иметь собственную гвардию — Крымский конный полк, расквартированный на Северной стороне Авлиты, в белоснежных, из инкерманского камня, казармах.
Нынешний титулярный правитель Феодоро, Готии и Алании из рода Гаврасов Федор Иоанн Шмидт фон дер Лауниц Комнин Палеолог являл собой человека энергично необыкновенного. Он получил, кроме военного, юридическое образование, свободно владел несколькими языками. Везде и всюду можно было видеть его в орденах, в театре, балете, синематографе, на скачках, автомобильных гонках, на приемах, обедах и ужинах высших сановников. Он, казалось, вовсе не спал, и его было всюду много. Чем он занимался на самом деле, не знал пожалуй, никто: почетная синекура в Департаменте государственного протокола Министерства Иностранных Дел, посреднические услуги, нужные знакомства, светские рауты, и еще много чего, не слишком важного, но с мишурой и блеском.
В парке, называемом просто, 'Английским', было тихо...
-Парк, парк, хороший парк...Вы не находите, князь?
-Типичный английский парк. Насытили парк элементами садовой архитектуры, понаставили аллегорической скульптуры, памятников и прочего. Я предпочитаю все же русский парк. Несмотря на большое сходство, русский парк свободнее английского в своих формах. Да и лесов хватает.
-Да. Вы правы, Федор Иоганнович. В Англии со второго десятилетия XIX века вошли в моду пейзажные парки, которые начали противопоставляться как явления природы созданию рук человеческих. Пейзажная планировка стала некой подделкой под сельскую местность, но без лишней натуралистичности...
-Так сказать 'без навоза'? — съехидничал фон дер Лауниц.
-В какой — то мере, да. Искусные садовники передвигали с места на место горы земли и, кажется, даже небеса, не побоявшись назвать свое творение 'Райскими полями'. Парк и сад для англичанина — продолжение жилища, прибежище для размышлений и созерцания уголка природы. В английских садах деревья и кустарники располагаются свободными живописными группами, дорожки следуют очертаниям рельефа, а вода оживляет пейзаж плавным течением рек и водной гладью прудов. Сады создают ощущение естественной красоты, князь. От английского парка остается ощущение свободы и естественности, непринужденности и нерегулярности. Но он обманчив в своей простоте: на самом деле его композиция строго продумана, стиль выдержан очень тонко. Прогулка должна успокаивать, создавать умиротворенное настроение — это самый романтический парк.
-Определенно, вы начитались Джейн Остен и ее романов про ' уездных барышень'. — убежденно сказал фон дер Лауниц.
-Она блестяща и метафорична в описании Зеленой Англии, — ответил Долгоруков, — Остен блистательно справлялась с пейзажными деталями.
-И с не блистающими умом почтенными дамами, себялюбивыми и эгоистичными красотками. — заметил титулярный правитель Феодоро.
-Английский мир отнюдь не безоблачен. Здесь властвуют эмоции и чувства.
-И тут англичанка гадит. — хмыкнул фон дер Лауниц. — Да и мы хороши! Повальное увлечение 'всем немецким', 'всем французским', 'всем английским'...
-Всякое явление только тогда становится частью культуры, когда получает идеологическое осмысление. Именно поэтому не Италия или перенесенные в Европу внешние впечатления от садов Китая явились родоначальниками пейзажных парков, а идеологическая интерпретация их англичанами. Они рекомендовали не оставлять природу в естественном состоянии, а перерабатывать, сохраняя впечатление естественности. При этом имелось в виду не только дикая природа, но и природа 'обработанная', — потому англичане рекомендовали использовать в садовом искусстве 'нивы', устраивая среди них прогулочные дорожки и прибавляя этим нивам 'немного искусства'.
