Семь тысяч сто с хвостиком

— Господи помилуй...господи помилуй...господи..., — причитал Федька пока его руки Фрол с помощниками вкладывал в хомут в положении перед грудью, а затем они подняли его над полом так, что пытанный на земле больше не стоял, а висел на руках. Стоны и мольбы наполнили темную комнату без окон, глухую, но полную страхом и ненавистью. Рыжие языки факелов лизали потолок и стены, черные от времени, разбрасывая по всему помещению страшные, зловещие тени.

— Итак, что было? Кто к тебе приходил, что говорили? — стал повторять свои вопросы особый обыщик для протокола.

— Господи! — закричал тщедушный человечек, вися на своих руках и извиваясь то ли от боли, то ли просто от страха. — Всю правду сказывал! Приходили и брали муку, эти ироды!...

Федька стал повторять то, что совсем недавно рассказал чиновнику, а подьячий, что исполнял писарские обязанности в своей книге стал аккуратно выводить буквы с завитками на конце слов с твердым знаком: "А потом Федька Косой с подъему сказал..."

Когда пытаемый смолкал, Фрол легонько хлестал его кнутом по ребрам так, что следов на теле почти не оставалось. Но и этого хватало для возобновления потока слов о случившемся недалече в его лавке. Трижды повторил Федька свои показания в точности до каждого словечка. Все записал подьячий.

— Ладно, будет с тебя, Федька! Вижу правду сказывал, — удовлетворенно произнес Тимофей Романцев.

— Правду, правду, батюшка... — всхлипывая и отплевывая слезы, слюну и пот, залепетал Федька.

— Ну, а коли так освободи его Фрол! Да отведите его покамест в камеру. Пущай отлежится.

Федьку сняли с дыбы, развязали руки и качающегося от нервного напряжения, страха и боли, вывели из пыточной камеры.

— Все записал, как надлежит? — спросил Романцев у писаря.

— Все батюшка. Трижды отметил.

— Вот и хорошо. Кто у нас там следующий? — спросил обыщик у губного старосты Филиппа Кривоноса.

— Так не устал ли ты батюшка? Пора и оттрапезничать. Нонче трудился много, может отдохнуть маленько? — заискивающе пропел староста, которому не то, чтобы не по душе было пыточное занятие, а просто хотел он выйти на морозец и вздохнуть полной грудью свежего русского воздуха, устал он от копоти факелов и смрада потеющих тел. Раньше, до нынешнего дела, пытал он по одному, не усердствуя шипко, как это делал нынче московский обыщик, допрашивая по три-четыре человека за день. Впрочем, и не было у него таких важных государевых дел и стольких пытуемых.

— Не трапезничать сюды послал меня государь! — устало выдохнул Романцев, хотя он и в самом деле проголодался. — Дел невпроворт!

— Так, батюшка, без хлеба насущного и государю служить недюже, — не настойчиво и немного заискивающе продолжил губной староста.

— Кто у нас еще нонче? — раздумывая над предложением старосты спросил Романцев.

— Эээ... — Филипп посмотрел в книгу. — Стрелец Калина Петров сын Копылов, что пойман при бегстве из Тулы, когда за ним приходили воеводины люди.

— Тот, что набрехал с три короба?

— Точно, батюшка...

— Хммм... — Романцев в задумчивости почесал волосы на голове. — Ладно с ним покончим и на этом нонче конец. Распорядись, чтоб вели сюды Калину Петрова сына.

Заплечные мастера Фрола удалились исполнять указание московского обыщика. Тимофей Романцев устало потянулся и услышал, как бурлит его чрево. Только сейчас он понял, что на самом деле был голоден. После короткого сна он выпил молока и съел пирог, на большее у него нашлось ни времени, ни желания. А вот только сейчас он пожалел об этом. На расспросах он завсегда забывал о чувстве голода. Процесс пыток его поглощал полностью. Нет, он не испытывал от него никакого удовольствия, скорее наоборот, пытки вызывали в нем некое отвращение и порой даже жалость к пытуемому, но они, пытки, были не отделимой частью его обязанностей, как особого обыщика, государь, уложения, правда требовали их применять. Иногда, Романцев заканчивал расспрос на дыбе сразу же после виса, иногда после первого удара кнутом, редко — после встряски и уж совсем редко он применял к пытуемому все другие известные меры физического воздействия. Этими несчастными, а по мнению Тимофея нелюдями завсегда оказывались душегубы и разбойники, кто не ценил человеческую жизнь ни в грош, кто спокойно лишал жизни невинных путников, купцов, мещан и крестьян. Много таких водилось в Московии. Вот их и искоренял по мере своих сил Тимофей Романцев. Все остальные преступники могли вызвать в его сердце уважение, даже некое понимание и уж точно жалость.

— Филипп Николаевич, — зараз расспросим и ныне конец трудам, — обратился Романцев к губному старосте. Тем самым он намекал, что усердствовать не стоит при расспросе.

— Буде по-твоему, Тимофей Андреич. Но этот как раз из строптивых, зело запираться буде.

— Поглядим...

В комнату заплечные мастера ввели крепкого мужчину выше пояса голого, а ниже — в портках исподних, босого и связанного, видать только что с осмотру. Тимофей с интересом стал рассматривать человека коему предстояло пережить ряд мук телесных и столько же душевных, но уверенного и пока ешо не подавленного и не растерзанного. Росту стрелец был высокого, но в его теле поражал не он, а косая сажень в плечах, крепкие мускулистые руки и такая же сильная, словно бычья шея. Жилы на ней и вены вздулись, выпирая синим цветом. Голова Калины была столь же крупная, соответственно его богатырскому телу. Волосы в крупные кудри, черные и остриженные так, что прикрывали уши. На груди мужчины висел маленький серебряный крестик.

— Ну, как твое имя и кто ты есть? — начал расспрос Романцев.

— Имя мое Калина Петров сын Копылов, — ответствовал храбро мужчина.

— Чем занимаешься из коих ты?

— Я свободный, служу стрельцом вот уж как два году.

— Чем занимался досель?

— Торговым делом...

— Чем торговал?

— Заморскими тканями, что скупал у купцов фрязевских.

— А отчего ж пошел в стрельцы?

— Разорил меня наш воевода! Обложил данью словно татарин, приходили от него люди и каждый раз требовали мзду за торговлю спокойную...

— Буде тебе врать! — остановил его обыщик.

— Коль считаешь, что вру, то зачем спрашать по новой?

— Правды хочу! Смотри впереди тебя ждет пытка жестокая, так что если хочешь избежать участи быть сломанным, говорю токо правду!

— Так я и говорю правду, господин обыщик!

— Кто поджог склады Федоровские?

— То неведомо мне!

— Что слыхал об энтом?

— Так токо то, что все гутарють! Будто ляхи подожгли...

— Знаш кто помогал?

— Нет, не ведаю...

— Ладно! Сказывай, зачем подался к боярскому сыну Акине Шеину?

— Не знаком я с ним! Навет это, господин обыщик! Пусть в лицо мне скажет это тот, кто оклеветал меня!

— И это мы устроим, но сначала повтори все на дыбе... Фрол! — Тимофей посмотрел на мастера пыточных дел, — приступай!

Палач поклонился и, улыбаясь широкой улыбкой, подошел к Калине.

— Крест с него сымай! — приказал Тимофей Фролу.

— Господи, батюшка, оставь крест! Ради господа! Пусть бог мене поможет стерпеть муки нечеловеческие! Поимей милосердия господин хороший! — взмолился Калина, когда к нему подошел Фрол, выполняя приказ обыщика.

Фрол взял крест в ладонь и повернулся к обыщику, молча испрашивая у того, что ему делать, срывать крест, или оставлять.

— Оставь! — снисходительно кивнул головой Романцев. Фрол связал руки стрельца за спиной, так как был он не из хилого десятка, а висение на дыбе с руками, связанными сзади, считалось более суровым в отличие от положения перед грудью. Сделав все приготовления мастер пыток отошел, а его подельники стали подымать пытуемого над полом. Что-то хрустнуло, то ли кости Калины, то ли веревка издала похожий звук, но стрелец не вскрикнул, он повис, свесил голову и не смотря по сторонам, стал молиться. Крестик отстал от груди и закачался словно кадило поповское, что разносит аромат ладана благоуханный.

Романцев стал повторять свои вопросы, а стрелец натужно отвечать, изредка его ответы прерывал легкий стон, который пытуемый сразу же гасил.

— Встряхни! — приказал обыщик Фролу после того, как не получил на свои вопросы ни одного нового ответа.

Согласно "Обряда, како обвиненный пытается" встряска служила ужесточением виски. Фрол покорно подошел к Калине и просунул между его связанными ногами небольшое бревно. Предчувствуя боль, стрелец громко взмолился господу. Подготовив все, палач вскочил на бревно, чтобы сильнее на виске потянуть ево, дабы более истязания чувствовал шельмец. Крик вырвался из могучей груди стрельца.

— Ну, будешь и дальше упорствовать? — крикнул Романцев.

— Не ведаю, о чем ты спрашаешь! — закричал громко Калины, пытаясь перекричать боль.

— Одумайся, Калина! Ведь чем дольше будешь упираться, тем зело страшнее станут пытки! Знаешь, что записано и что велено мне дальше деить? — Обыщик громко прочитал выдержку из книги: "Есть ли же и потому истины показывать не будет, снимая пытаного с дыбы, правят руки, а потом опять на дыбу таким же образом поднимают для того, что и чрез то боли бывает больше". Готов ли ты продолжать упорствовать?

— Неведомо мне то, что ты спрашаешь! — крикнул Калина.

— Ну, что ж, хочешь упорствовать далече... — Романцев махнул рукой внемлющему его приказа Фролу.

Битье кнутом на дыбе было следующей стадией пытки. Согласно тому же "Обряду, како обвиненный пытается", связав ремнем ноги пытаемого Калины, палач привязал их к сделанному нарочно впереди дыбы столбу и, растянувши сим образом, стал готовиться к битью тела стрельца кнутом. Тело пытаемого зависло почти параллельно полу. На этой стадии пытки Фролу усердно помогали его подчиненные. Один из них должен был следить за натягиванием тела Калины так, чтобы умелому кнутмейстеру, а Фрол славился именно этим, было ловчее наносить удары по спине. Он завсегда, как и надлежало бил только по спине, преимущественно от лопаток до крестца. А второй ассистент должен был хватать пытаемого за волосы и пригибать тому голову, "чтобы кнут не попадал по голове".

Особой гордостью палача Фрола был его самодельный кнут, коим он развязывал языки ворам и душегубам, чем заслужил у губного старосты и даже воеводы славу мастера высокого ранга. Присутствовавший изредка при расспросах воевода Морозов завсегда восхищался умением своего домашнего палача.

Кнут Фрола был обычный для такого труда и учинен он был из ремней, был плетеный, толстый, на конце его был ввязан ремень более толстый, чем у основания, шириною на палец, а длиною кнут был с 5 локтей. Но были у фроловского кнута и свои особенности. Состоял он из заостренных ремней, нарезанных из недубленой коровьей и бычачьей шкур, прикрепленных к короткой рукоятке. Чтобы придать концам большую упругость, Фрол специально мочил их в молоке и затем сушил на солнце, таким образом они становились весьма эластичны и в то же время тверды как пергамент или кость. Но вот напасть, служил кнут недолго. После трех-четырех экзекуций он приходил в негодность, обмякал и рвался. Поэтому Фрол заранее готовил запасные сыромятные концы. Они десятками висели в пыточной камере, в доме у Фрола, иногда он развешивал их во дворе. Так много запасных концов было нужно потому, что их надлежало часто менять. Дело в том, что с размягчением кожи кнута от крови сила удара резко снижалась. И только сухой и острый конец считался правильным. "Как нынче твой кнут?" — спрашивал губной староста Фрола перед пыткой. "Гожь! — ответствовал обычно с ухмылкой палач, — до того тверд и востр, что им можно рубить как мечом."

— Калина, надумал сознаться? — спросил Романцев висящего на дыбе стрельца.

— Батюшка, ей богу не ведаю, о чем ты спрашаешь! — отозвался Калина довольно бодро, но в его голосе обыщик услышал некоторое легкое дрожание, что могло свидетельствовать о страхе перед предстоящей экзекуцией.

— Так ведь вопросы мои несложные! Кто поджог федоровские склады?

— Не ведаю, господин обыщик! Не учавствовал!

— Что надумал твой товарищ Акиня Шеин?

— Не знаком я с ним!

— Начинай Фролушка! — приказал Тимофей палачу.

Фрол без предупреждения подбежал к распятому стрельцу двумя-тремя скачками и ударил кнутом по его спине, рассекая ему тело до костей. Да этот ловко владеет кнутом, — подумал Романцев, осматривая спину Калины, из которой забрыжжила кровь. — Этот и с трех ударов сможет убить человека до смерти". Это был первый удар, за ним последовали другие. После каждого удара Фрол отступал на шаг назад и потом вновь делал прыжок вперед, от чего удар производился с такою силою, что каждый раз кровь вновь и вновь брызгала в разные стороны, а кнут оставлял за собой рану толщиною в палец. Причем удары, наносимые с чрезвычайной быстротой, редко попадали по уже рассеченному месту, а ложились друг подле дружки во всю длину калининой спины, начиная с плеч до самой поясницы. Чтобы достичь такой невероятной точности удара, Фрол усиленно тренировался на куче песка иногда на бересте, прикрепленной к бревну. Вообще-то, цель убить пытаемого перед Фролом никогда не ставилась. Наоборот, ему следовало бить так, чтобы удары были чувствительны, болезненны, но при этом пытаемый сразу после застенка оставался бы жив — по крайней мере до тех пор, пока не даст нужных показаний.

Калина при каждом ударе вскрикивал, но негромко, а так, словно он закидывал на плечо тяжелый мешок, скорее этот вскрик был похож на кряхтение. При каждом ударе один из помощников Фрола пригибал голову Калины так, чтоб кнут не задел ее, иначе одним ударом палач смог бы убить его.

— Говори, Калина! Говори! Потом легче будет! Кто поджог склады?! — повторял вопросы Романцев. — Что надумал Шеин?! Что ты должон был делать?! Кто ешо в Туле помогает Шеину?

— Не ведаю! Не ведаю! — шептал Калина все тише и тише.

Когда Фрол нанес три десятка ударов, обыщик его остановил. Спина Калины превратилась в сплошное месиво, и Тимофей побоялся, что тот издохнет на дыбе.

— Что разумеешь, Филипп? — обратился он к губному старосте.

— Разумею, что покамест надо остановиться. Издохнет мужик, не выбьем мы из него показания. Давай отложим расспрос на пару деньков.

— Согласен. Пущай подлечит его лекарь, — кивнул головой Тимофей.

Губной староста махнул помощнику Фрола и тот удалился за лекарем, а второй человек вместе с Фролом стали снимать Калину с дыбы. Развязав веревки, они аккуратно уложили истерзанное тело стрельца на каменный пол. Когда в пыточную пришел лекарь, Калина уже сидел на полу и под ним образовалась небольшая лужа из крови, пота и слез.

Лекарь, человек небольшого росточку и литовец по происхождению, тут же осмотрел спину стрельца, покачал головой и подошел к губному старосте.

— Не гоже больше пытать... Раны глубокие, крови много утекло... Дальше умре.

— Поправь здоровье ему, через два дня продолжим, — приказал Филипп.

Помощники Фрола взяли Калину под руки и повели его в застенок, где тому предстояло подлечиться и потом вновь предстать перед обыщиком для расспроса на дыбе, но тепереча уже для пытки на огне, самой страшной и последней.