Еретик. Книга 2

— То же самое могу спросить у вас, — с южным выговором отозвалась женщина. — Я слышала ваш разговор. Вы интересовались катарами. Почему? Кто вы такой? Вы ведь явно чужак. Вы не отсюда.

Сердце Вивьена — и без того бьющееся учащенно — теперь и вовсе пустилось вскачь. Он не нашел ничего лучше, кроме как представиться именем, данным ему при крещении.

— Меня зовут брат Бенедикт. Я послушник-доминиканец. Странствую по стране…

— Неспокойное время для странствий вы выбрали, брат Бенедикт. — В голосе женщины послышалась усмешка. — Война ведь.

— Мне помогает Господь, — отозвался Вивьен.

— Ну, разумеется, — склонила голову женщина. Он не мог впотьмах рассмотреть ее лицо, но по голосу сделал вывод, что ей около пятидесяти лет, может, больше. — Так отчего вы заинтересовались катарами?

Вивьен нахмурился.

— Я лишь спрашивал о разрушенных домах, мадам, — смиренно произнес он.

— И за весь разговор это было единственное, на чем вы заострили свое внимание. Я хочу знать, почему.

— Сначала объясните, почему это интересует вас, — покачал головой Вивьен.

— Вы явно что-то скрываете, брат Бенедикт. — И снова в голосе послышалась усмешка.

— Как и вы.

Некоторое время женщина молчала. Затем она тихо хрипло рассмеялась и покачала головой. Лицо ее было скрыто капюшоном легкой накидки поверх простого грубоватого, но любовно сшитого платья.

— Мы с вами ходим вокруг да около, брат Бенедикт.

— Мы перестанем, если вы хотя бы представитесь.

— Что вам даст мое имя? Я могу назваться как угодно.

— Это даст мне иллюзию уверенности в вашей открытости и благих намерениях, — невесело усмехнулся Вивьен.

— Мое имя — Жозефина Байль. Может, и вы назовете свое настоящее?

— Я не могу этого сделать, — честно ответил Вивьен. — Пусть вас успокоит то, что имя, которое я использую, было дано мне при крещении. Оно такое же настоящее, как и то, которое вы хотите от меня услышать.

Жозефина Байль снова хрипло хохотнула.

— Вы из северных земель. Вы приходите сюда, несколько дней сидите в таверне, выискиваете собеседников явно старше себя, расспрашиваете о еретиках с особым интересом и всеми силами стараетесь не вызвать подозрений своими расспросами. А ведь катарская ересь в этих краях была выжжена инквизицией много лет назад. — Она склонила голову и вопрошающе кивнула. — Вы ведь ищете здесь следы вполне конкретного человека, не так ли?

Вивьен распахнул глаза.

— Мадам, если вам есть, что рассказать мне, прошу, не томите. Если же вы предпочтете оставить эту информацию при себе, — он помедлил, с трудом не добавив «мне придется выбить ее из вас силой», — на то будет ваша воля.

Жозефина Байль несколько мгновений размышляла над его словами, и он чувствовал на себе ее испытующий взгляд. Затем она тоскливо вздохнула и попросила:

— Назовите мне хотя бы семью, следы которой привели вас сюда.

Вивьен вздохнул.

— Я не знаю, как звалась эта семья, мадам, — честно ответил он.

— Но она жила здесь?

— Я это предполагаю.

— Это была семья катаров?

В воздухе повисла неловкая пауза. Вивьену не хотелось отвечать на этот вопрос, однако он заставил себя это сделать:

— Вероятно.

— И кто-то из этой семьи по какой-то причине не был казнен двадцать семь лет назад, верно? Юноша. Сейчас он уже зрелый мужчина. Вы знаете его и предполагаете, что он еретик? Поэтому вы здесь.

Вивьен промолчал.

— Вы инквизитор?

— Сейчас у меня складывается впечатление, что инквизитор — вы, — невесело усмехнулся Вивьен. Жозефина оценила его шутку по достоинству.

— Я имела дело с тем, кто держал с ними связь. Раньше это было строжайшей тайной, но теперь, — она махнула рукой, — уже давно не секрет. Мой деверь Арно работал на Жака Фурнье много лет назад. И моя дочь Люси, — послышался тяжелый вздох, — отчасти поспособствовала тому, что семьи катаров были казнены двадцать семь лет назад. Она рассказала ему о них, потому что была влюблена в катара. Они с дядей были близки, как ни странно. Хотя Арно был неприятным человеком, Люси он искренне любил. Наверное, он даже думал, что действует ей во благо.

Вивьен осознал, что уже почти минуту не дышит.

— Того катара… — он помедлил. В горле встал ком, не позволявший ему произнести имя, однако он знал, что обязан это сделать. Меньше всего ему хотелось слышать страшную правду, но ради нее он и пришел сюда. — Того еретика… звали Ансель?

Жозефина Байль резко втянула воздух и задержала дыхание. Вивьен почувствовал на себе ее взгляд — полный жара, отчаяния, гнева и боли. Иногда так на него смотрели обвиняемые.

— Он жив! — шипяще выдохнула Жозефина. — Моя дочь умерла, а он все еще топчет ногами землю, которую считает адом! — Она сделала решительный шаг к Вивьену. — Молю вас! — Ее голос все еще звучал не громче шепота, однако по своему надрыву он был похож на отчаянный вопль. — Молю вас, вы можете не называть мне своего имени, но скажите, что вы инквизитор! Скажите, что вы пришли, чтобы уличить этого человека в ереси! Скажите, что мое материнское сердце наконец успокоится, зная, что этот человек попадет туда, куда ему надлежало попасть двадцать семь лет тому назад! Скажите мне это, и я расскажу вам все, что хотите! Все, что — каюсь — подслушала, когда моя угасшая дочь рассказывала все на своей последней исповеди приходскому священнику.

Вивьен едва не опешил от ее напора, однако быстро взял себя в руки и даже сумел не выдать своего смятения.

— Если вы поклянетесь именем Господа, что никто и никогда не узнает о нашем с вами разговоре.

Жозефина мстительно усмехнулась.

— Я берегла эту историю много лет. Сберегу и дальше, зная, что справедливость восторжествует. Я, Жозефина Байль, клянусь вам именем Господа: никто и никогда не узнает о нашем разговоре. Я унесу его с собой в могилу.

Вивьен вздохнул.

— Вы были правы, мадам Байль. Я инквизитор.

— Тогда слушайте, господин инквизитор. — В ее голосе послышалась воинственная улыбка. — Я передам вам все, что узнала перед смертью своей дочери. После того, что случилось с этими семьями… после того, как этот проклятый еретик сбежал, оставив ей лишь свою ненависть, Люси угасла: перестала есть, потеряла сон и вскоре умерла, не выдержав груза горя и вины, которые почему-то испытывала по отношению к этому мерзкому богопротивному юнцу.

Вивьен сосредоточился на рассказе женщины.

— Кем он был? Ансель.

— Сыном кузнеца, который относился к своему оружию, как к искусству. Он делал воистину прекрасные вещи, как и его отец и отец его отца. При этом он умел обращаться с оружием и учил этому сына — не ради боев, но ради умения показать красоту своих творений. Эти творения дали имя его семье. При этом глава семейства был против, чтобы его творения использовали во зло. Катары, — Жозефина усмехнулась, — были странными людьми.

— Имя, которое оружие дало семье… как оно звучало?

— Асье[3], — полным горечи голосом отозвалась Жозефина. — Вашего еретика, как бы он ни называл себя сейчас, раньше звали Ансель Асье.

* * *

Каркассон, Нижний Город, Франция

Год 1328 от Рождества Христова

Люси Байль с трепещущим сердцем шла по мосту через реку Од. Она старалась не бежать, хотя невольно шла все быстрее, и ноги ее были готовы оторваться от земли.

«Если б только тюрьма моего тела отпустила ангела, томящегося внутри, я бы смогла взлететь подобно птицам и воспарить над облаками!» — думала она, вспоминая слова человека, от одной мысли о котором сердце ее начинало биться чаще.

И ведь Люси искренне верила, что в ее душе действительно живет ангел. Сейчас она отчетливо чувствовала его: слишком уж хорошо ей было от предвкушения скорой встречи, слишком легко, чтобы помнить о том, что земля, по которой она ходит — есть творение злого Бога сатаны, земной ад, в который люди будут возвращаться снова и снова, пока не очистятся от грехов.

В обычной жизни Люси не слишком тяготилась этой мыслью. Но существовал ангел, который, казалось, никогда не забывал о том, что живет в аду, и, видит Бог, для него телесная темница была куда теснее, чем для души Люси Байль. Ему не позволяли забывать о тяжести земного пленения. Наверное, таково было бремя «старшего сына» [4] при священнике тайной церкви добрых людей. Когда-то он говорил, что как только священник умрет, именно ему предстоит занять его место. Стать совершенным. Он говорил об этом с какой-то тягучей печалью, хотя Люси, слушая его, гордилась его достижениями. Она старалась походить на него в сдержанности, смирении и доброте, хотя на деле не думала, что когда-либо — даже если вступит в общину добрых христиан — сможет достичь в этой церкви высот, которые были уготованы Анселю Асье.

Ансель…

Сколько времени они провели вместе! Сколько прекрасных дней! Люси казалось, что невозможно перечесть их все. Во время этих встреч он доверял ей тайны, которые слышал от своих единоверцев, вынужденных скрываться от жестокого преследования инквизиции. Очень осторожно Ансель рассказывал, во что он верит, и Люси искренне поражалась тому, как стройно звучала его речь. Она задавала ему вопросы, а он улыбался ей и говорил, что евангелист Иоанн спрашивал то же самое у Иисуса Христа во время Тайной Вечери.

Он рассказывал все больше и больше, пока вдруг не спросил ее, верит ли она ему. И тогда Люси с замиранием сердца ответила «да». Он попросил ее об осторожности и о том, чтобы она ни с кем кроме него не говорила об этом. Она поклялась, что не станет, и он почти с мольбой попросил ее никогда не давать клятв, потому что Иисус запрещал это делать , на что она также ответила робким согласием и больше никогда не клялась.

Люси таяла от удивительно прекрасных и возвышенных богословских речей русоволосого юноши, отличавшегося худобой и одновременной крепостью тела. Когда он говорил о своей вере, в его глазах горел живой огонь, и в эти минуты Люси казалось, что он был нечеловечески красив.

Но лишь богословские его измышления и те, что касались иных культур, изобиловали возвышенностью и одухотворенностью. Люси видела, как он мрачнел, стоило ей спросить о его обычной жизни. Ансель всегда хотел скрыть эту перемену, но ему никогда не удавалось сделать это достаточно искусно, чтобы Люси перестала ее замечать.

Он не сразу рассказал ей о том, как сам стал добрым христианином. Лишь со временем, когда понемногу начал доверять ей — не только как ученице, но и как человеку — он начал приоткрывать завесу тайны, коей окутывал свою семью, и Люси сокрушенно слушала о том, как, обратившись в веру добрых христиан, его родители начали смотреть на него, как на плод греха. Добрые христиане верили, что, рождая на свет ребенка, они лишь позволяют еще одному ангелу попасть в плотскую темницу тела, обрекая его тем самым на муки земного ада и на вечное сражение с искушением творца злого материального мира — сатаны. Родители Анселя, уверовав в это учение почти десять лет тому назад, резко изменили отношение к сыну, и он запомнил эту перемену навсегда. Ансель теперь почти постоянно видел в их глазах раскаяние за то, что он имел несчастье родиться.

— Они, — с явной неохотой заговорил он, когда Люси все же добилась от него ответов, — будто одновременно любят мою душу, ненавидят мое тело и стыдятся того, что я вообще появился на свет. Они смотрят на меня с чувством вины, но одновременно осуждают меня самого. И оттого, что я уверен в справедливости этих осуждений, это еще тяжелее выносить…

После этих слов его спина неестественно сгорбилась под грузом испытываемых чувств, а Люси побоялась даже положить ему руку на плечо, считая, что может оскорбить его своим прикосновением.

— Но ведь Господь — добрый Господь — Он любит тебя, — однажды попыталась поддержать она, как умела. — И он обязательно примет тебя. А когда ты станешь совершенным, твои родители смогут возрадоваться твоему появлению: у тебя будет новое предназначение — нести в этот мир добро другим заблудшим душам. Таким, как я.

Она улыбнулась, и он одарил ее теплой улыбкой в ответ.

Люси не знала, насколько искренне верила в то, что она — заблудшая душа, но она знала, что хочет быть нужной Анселю, быть его поддержкой и опорой на столь непростом пути. А значит, она была готова стать кем угодно.

— Ты прекрасный человек с прекрасной душой, — тихо произнес он.

— Я люблю тебя, Ансель! — выпалила она тогда.

— И я люблю тебя, — ответил он. Спокойно, робко, сдержанно. Так, как он говорил всегда, и это заставило сердце Люси одновременно болезненно сжаться и затрепетать от радости.

Она толком не заметила, как любовь к этому юноше за несколько месяцев стала для нее всепоглощающей. И ведь при этом она толком не могла к нему прикоснуться. Он никогда не запрещал этого, но Люси не чувствовала внутреннего дозволения это сделать — возможно потому, что ее помыслы были не так чисты, как думал Ансель. Поэтому она боялась даже взять его за руку: опасалась, что, если коснется его, он попросту исчезнет и никогда больше не вернется, а для нее не было ничего страшнее.

Он так красиво всегда рассуждал о любви! После их разговора он все чаще говорил об этом чувстве.

— Так удивительно и так прекрасно ощущать это единение душ, — говорил он. — Я никогда не верил, что встречу человека, не принадлежащего к нашей церкви, который так хорошо поймет это. Что не нужны никакие дополнительные условия для того, чтобы любить кого-то! Что эта связь может быть духовной, не преступной, не осуждаемой никем, что она может быть чистой!

Люси слушала его, стараясь гасить в себе желание прикоснуться к нему.

Слушая прекрасные романтические песни менестрелей на улицах Каркассона, Люси в душе мечтала о том, что когда-нибудь Ансель все же изменит своей неприязни к любому проявлению земных чувств. Втайне Люси грезила о том, что в какой-то момент, рассуждая о любви, он вдруг прервется, посмотрит на нее своим проникновенным взглядом, возьмет ее за руку, а затем поцелует, проявив всю ту пылкость, которую — она знала — скрывал годами.

Однако этого момента все не наступало, и Люси почти отчаялась его дождаться. С каждым днем в ней креп и рос страх неотвратимости будущего. Скоро из «старшего сына» Ансель превратится в совершенного, и тогда, возможно, отправится странствовать, неся людям идеи добрых христиан. Люси боялась, что он уйдет и оставит ее здесь одну, а она понимала, что не переживет этого. Притом Люси знала, что не сможет, да и не захочет, это предотвратить — слишком много это для него значило.