Налево от полярной звезды

А на восьмое марта мама преподнесла мне сюрприз. Поселился в нашем доме мужичок с кулачок, стал жить в маминой комнате, целовать ее перед уходом на работу, торчать на кухне в семейных трусах и торжественно выкладывать на стол смятые дензнаки в день получки. Конечно, не будь мы с мамой в ссоре, я бы знал все подробности — откуда появился этот Виктор Викторович, чем он занимается, и как это моя умная образованная мама умудрилась в такого влюбиться. Но ситуация не располагала к тесному общению, чем дальше, тем больше, а с появлением этого достойного мужа, так и вообще... Короче говоря, так и не нашли мы с ним общего языка. Виктор Викторович меня не то чтобы игнорировал, но вел себя странно — рассматривал как экзотическую ящерицу в зоопарке, хмыкал двусмысленно, когда ему надо было позвать меня к телефону, намеренно громко возмущался "извращенцами, заполонившими телевизор и Государственную думу". Он так и говорил — "изврасченцы". Мама молчала, поглядывая на меня с определенным вызовом. Весь ее вид говорил — вот, я мирилась с твоим любовником, так и ты теперь терпи. Я терпел — а куда мне было деваться с наших государственных тридцати шести метров в блочном доме. Терпел ровно до тех пор, пока в один очень скверный день подвыпивший Виктор Викторович не стал ко мне приставать. Нет, он не лез ни с какими гнусными предложениями — мамин муж был натуралом твердых принципов, голубые утехи его не интересовали. Виктор Викторович решил добиться, чтобы я называл его папой.

Отца своего я не помнил. Знал, что была в жизни мамы красивая, но несчастная любовь. Толи ОН не смог бросить больную жену, то ли мама не позволила ЕМУ это сделать. Смутно вспоминались мне какие-то визиты какого-то высокого усатого мужчины, который подхватывал меня на руки и крепко целовал в щеку, покалывая усами. Был ли это мой настоящий отец или просто какой-то мамин друг — бог весть. Я не стремился оформить свои воспоминания во что-то более реальное, давно привыкнув к термину "безотцовщина".

И вот Виктор Викторович вдруг возмечтал, чтобы я — взрослый самостоятельный парень — стал звать его папой. Сначала я вежливо дал ему понять, что не собираюсь идти на поводу его сиюминутных желаний. Но он не отставал, таскаясь за мной по квартире и с тупым упорством требуя объяснить — почему, собственно.

Будь мама дома, она наверняка увела бы мужа в комнату, успокоила или уложила бы спать. Но мама ушла в парикмахерскую краситься-завиваться. Процесс этот обычно занимал часа два-три — пока с мастерицей поболтает, пока все остальное сделает. Так и вышло, что, потребив после рабочего дня пару бутылок пива, запив их рюмкой водки, Виктор Викторович остался без ее контроля.

Драка — малоприятное зрелище. Особенно когда молодой и здоровый начинает вымещать на маленьком и уже пожилом человеке всю свою неудовлетворенность жизнью. Я, болтавшийся уже больше года без постоянного друга, удовлетворявшийся случайными и чаще всего абсолютно неинтересными мне партнерами, не имевший возможности ни с кем поговорить, затраханный постоянным безденежьем и необходимостью где-то отыскивать финансы, чтобы просто посидеть в клубе или в баре, завидовавший своей маме — как она мне когда-то, я бил этого хилого пьяненького человека так, словно именно он был виноват во всем.

Как я не убил его совсем? Что меня удержало? Он не мог, не имел физической возможности ответить мне в полную силу. Я завалил его с первого же удара — столько накопилось во мне ярости и злости. Виктор Викторович только прикрывал голову руками и подвывал тоненько, со всхлипами.

Злость схлынула, когда я разобрал в этом скулеже слова — не бей, не надо, больно.

Ох, как мне было потом скверно. Вернувшаяся мама бегала на кухню и в ванную с примочками и компрессами, я слышал ее всхлипывания, причитания. Виктор Викторович лежал на диване в их с мамой комнате и постанывал — тихо-тихо.

Когда он уснул, мама пришла ко мне. Я уже понимал — невозможно нам больше существовать всем вместе. Не смогу я смотреть на разукрашенную синяками физиономию маминого мужа и в мамины укоряющие глаза. Я уже собрал к тому времени себе сумку, дело было за малым — сказать маме, что я ухожу. Вроде не было никаких серьезных причин ни для драки, ни для моего ухода — но все во мне протестовало против жизни семьей. Я жаждал полного и окончательного одиночества — и полной и окончательной свободы. Я не представлял себе — куда я пойду, как буду жить. Меня гнал из дома стыд, мамино желание жить с мужем, невозможность приспособиться к семейной жизни. Но самым важным было то, что я страшно ревновал маму, до этого принадлежащую только мне одному, к этому жалкому, задрипанному мужичонке, ставшим для нее светом в окне. Не видел я в нем никаких достоинств — ни самоотверженной преданности моей маме, ни золотых рук мастера, для которого одинаково плевым делом было и заменить протекающий кран, и отремонтировать квартиру, и сколотить пару удобных табуреточек на кухню, ни желания стать для меня отцом, которого у меня никогда не было. Все это я понял потом, много времени спустя, когда маму свалила смертельная болезнь, и она тихо угасала — буквально на глазах. И я, единственный сын, метался туда-сюда, не зная — чем помочь, как помочь, а мой несостоявшийся папа мыл неподвижное тело жены, готовил, кормил ее с ложечки, менял загаженные простыни, стирал — молча, с яростной преданностью безумно любящего человека. А потом страшно выл на похоронах, пытаясь кинуться в мокрую яму могилы.

Виктор Викторович пережил маму всего на несколько месяцев. Умер он от инфаркта — сразу, в одно мгновение, сидя за столом. Я еще тормошил мертвое тело, звал его, пытался всунуть под вялый язык таблетку валидола. И впервые назвал отцом, когда приехавший врач спросил меня, кем мне приходится покойный.

Но все это было впереди.

А тогда, после драки, я забился с ногами в кресле и судорожно соображал — куда же мне идти. Мама вошла в комнату, присела на стул и негромко сказала:

— Посидим перед дорогой.

Она приняла мой уход как естественный — и это была самая большая боль из всех, что я испытал до этого момента. Разрывалась пуповина, я уходил — выросший самостоятельный звереныш, а за окном наползала ночь, и собирался дождь.

И мне совсем-совсем некуда было идти.