— Трудно тебе гадать будет. Родилась ты под двойной звездой, и потому две дороги жизни заслоняют друг друга. От тебя самой будет зависеть, на какую дорогу встать... — Цыганка внимательно посмотрела ей в глаза и после небольшой паузы добавила:

— Сразу могу сказать: тот, про кого думаешь, что он погиб — жив, и скоро вернется. А сама ты... Если переживешь этот год, будешь жить долго. Муж у тебя будет только один, и проживешь ты с ним до самого конца. Погибнете вместе, в последнем году этого века, от такого, что сейчас еще не выдумали.

(Надо сказать, что не сбылось только самое последнее предсказание. А остальные... Имея опыт в разгадывании людских чувств и понимании характеров, несложно было предположить. Впрочем, цыганка могла верить, что она действительно угадывает судьбу).

Нина неслась домой, как на крыльях.

— Папа жив! — с порога закричала она.

На вопрос о том, откуда эта новость, девочка рассказала о гадании старой цыганки. Мама и бабушка посмотрели на нее грустными глазами, и дружно промолчали.

16 апреля, в день рождения Нины, Анна Алексеевна и Елизавета Кондратьевна, превозмогая боль, и напрягая оставшиеся силы, встали с постелей, чтобы сфотографироваться вместе с дочерью и внучкой. Это была их последняя совместная фотография.

10. Последние бои

Для Якуба Речницкого зима 1945 года была насыщена событиями. После неудачных боев 1-й армии Войска Польского на Варшавских плацдармах вместо Зигмунта Берлинга был назначен новый командующий — бывший начальник штаба армии Владислав Корчиц. А перед решающим наступлением на польскую столицу его сменил Станислав Поплавский.

Начало операции начальник оперативного отдела штаба 1-й армии полковник Речницкий встречал со спокойной уверенностью: мощные фланговые группировки Красной Армии обеспечивали успех прорыва немецкой обороны, обходя Варшаву и вынуждая немцев отводить оттуда свои силы. Так и произошло: вскоре после начала наступления советских войск противник начал отвод своих частей, прикрываясь, однако, сильными арьергардами. Настало время и для польской армии.

2-й дивизии пехоты под командованием генерала бригады Роткевича предстояло форсировать Вислу севернее Варшавы. Накануне решающего броска разведка под командованием подпоручника Войцеха Ярузельского совершила вылазку на тот берег и захватила нескольких 'языков'. Докладывая в штаб армии о результатах этого рейда, Роткевич не преминул то ли похвалить, то ли обругать своего подпоручника:

— Вот ведь шельмец! Взял-таки пленных. Настоящий поляк. Ведет себя осторожно, если не сказать — трусовато, а как на людях — так безрассудный храбрец. По наглому ворвался прямо в окопы боевого охранения немцев, похватал 'языков' — и назад.

Утром 16 января 2-я дивизия начала форсирование Вислы, к счастью, покрывшейся к этому моменту довольно прочным льдом. С юга наносила удар 4-я дивизия пехоты генерала бригады Станислава Кеневича и кавалеристы полковника Радзивановича, с Магнушевского плацдарма их поддержал удар польских танковых соединений, а из Праги десантировались прямо в Варшаву части 6-й дивизии полковника Шейпака. Им пришлось труднее всего — немцы не желали оставлять Варшаву совсем без боя. Но дивизии, ворвавшиеся в Варшаву с севера и с юга, уже продвигались к центру города. После коротких, но ожесточенных схваток за главные узлы обороны гитлеровцев в городе, — Цитадель и Центральный вокзал, — над руинами польской столицы днем 17 января заполоскались на январском стылом ветру бело-красные флаги.

Прибыв в Варшаву, полковник Речницкий испытал гнетущее впечатление. С этим городом его ничто особо не связывало, но руины огромного города, специально разрушавшегося гитлеровцами после капитуляции повстанцев, заставили бы дрогнуть чье угодно сердце. В самом центре Варшавы лежали даже не руины, а огромное поле битого кирпича, усеянное некоторым количеством более крупных обломков разрушенных зданий.

— Что это? — спросил Якуб у проводника, одного из немногих чудом оставшихся в Варшаве жителей.

— То было гетто, пан пулковник. Швабы сожгли его и сровняли с землей еще в 1943 году, когда жиды повстали.

Это были несколько недель отчаянного, безнадежного сопротивления, организованного вопреки воле еврейской администрации гетто небольшими левыми подпольными группировками — социалистами, анархистами, коммунистами. Почти без оружия, с ничтожным числом людей, имевших военную подготовку, повстанцы, хорошо ориентируясь в запутанных лабиринтах старой застройки, ухитрялись наносить урон гитлеровцам. А вокруг жила своей прежней жизнью польская часть Варшавы. Армия Крайова наблюдала за происходящим 'с ружьем у ноги' — лишь один маленький отряд АК и группа боевиков только что организованного коммунистами Союза борьбы молодых оказали поддержку бойцам гетто. При этом кое-кто из националистов был не прочь помочь немцам выловить скрывающихся евреев. Когда восставшая Варшава сама воззвала к помощи, вспомнил ли кто-нибудь о безответных мольбах, доносившихся из пылающего гетто?

У повстанцев не было никаких шансов, но небольшое число обитателей гетто сумело все же вырваться за его пределы и скрыться. Да даже и смерть в бою была предпочтительнее покорной гибели в газовой камере.

Вслед за освобождением Варшавы после небольшого перерыва Войско Польское начало бои на Померанском вале. Прогрызать хорошо подготовленную оборону было непросто, и счетам жертвам рос очень быстро. Однако в марте полоса обороны немцев была прорвана и здесь. Сражения переместились на территорию Германии.

Немцы сопротивлялись упорно и умело. Во время налета люфтваффе бомба угодила совсем рядом с одним из штабных блиндажей, где находился в этот момент полковник Речницкий. Удар — и темнота...

Жолнеж из обозной команды, переждав налет в неглубоком окопчике, где он ежеминутно поминал Матку Боску Ченстоховску, убедившись в прекращении грохота разрывов, осмелел и вылез наружу, отряхивая с себя песок. Среди хаоса развороченной земли и обломков бревен ему бросились в глаза торчащие из-под завала до блеска начищенные ладные хромовые сапоги. Даже припорошенные землей, они смотрелись очень привлекательно.

'Ему сапоги уже ни к чему', — тут же решил обозник, — 'так негоже такой справной обувке пропадать. Мне как раз сгодятся'. И он решительно потянул сапог с ноги прежнего владельца. Тут до его слуха донесся слабый стон, идущий из-под завала.

'Никак живой?' — всполошился жолнеж. Вздохнув, — 'все же не по-христиански ближнего в беде бросать', — он оставил сапог в покое и, набрав воздуху в легкие, заорал:

— Люди! Эй, кто-нибудь, помогите! Пан офицер ранен!

Речницкий пришел в себя уже в госпитале. В одном ему точно повезло — разбирательство о пропаже штабных бумаг пронеслось мимо него, пока он валялся без сознания после контузии. По выходе из госпиталя он узнал, что ему присвоено звание генерала бригады, и он переведен во 2-ю армию Войска Польского начальником штаба.

Поначалу командующий армией генерал дивизии Кароль Сверчевский — жесткий, волевой командир, — вызвал у него симпатию. Но разочарование наступило очень быстро. Сверчевский не знал удержу в пьянке. Нет, Якуб и сам был не дурак выпить, но всегда контролировал себя, а многодневные загулы командующего во время боев вызывали у него тягостное недоумение. Несомненная личная храбрость командующего поворачивалась к Речницкому другой стороной — столь же безрассудным оказывался Сверчевский при принятии оперативных решений, частенько не желая считаться с реальной обстановкой.

После того, как командующий и его начальник штаба не раз и не два сцепились друг с другом по-крупному в присутствии других офицеров, командование Войска Польского сочло за благо развести их в стороны. В средине апреля Якуба перевели в организуемое Министерство национальной обороны начальником Управления боевой подготовки. В конце апреля, во время Берлинской операции, 2-я армия под командованием Сверчевского попала под контрудар немецких резервов, была рассечена на части, а некоторые ее соединения попали в окружение и понесли огромные потери.

Но этот успех вермахта на второстепенном направлении уже ничего не мог изменить. Падение Берлина и окончание войны были не за горами.

11. Беда

В семью Коноваловых май не принес радости. Нина с тревогой наблюдала, как последние силы оставляют ее бабушку. Воспалительный процесс, начавшийся в месте перелома, остановить не удавалось, и девочка догадывалась, к чему это может привести. В начале мая бабушке стало совсем плохо. Нина глядела в старчески подслеповатые сощуренные глаза на сморщенном лице, и сердце ныло от сознания собственного бессилия. 'Бабушка, милая... Почему я тебя не уберегла?!'.

А бабушка так же вглядывалась в широко распахнутые темные глаза своей внучки и безошибочно читала там все чувства, которые терзали девочку. 'Господи, и за что ты посылаешь внученьке моей такие страдания?'

Эх, чем бы хоть чуть-чуть поддержать бабушку? Нина вспомнила, как Елизавета Кондратьевна не раз говорила ей:

— Коли мне, внученька, совсем занеможется, завари мне крепкого чаю, и я воспряну.

Нина, выстояв обычную очередь, получила на себя две пайки хлеба (на день вперед было разрешено выдавать), и отправилась на базар за чаем. Внимательно осмотрев запечатанную пачку — вроде бы, фабричная упаковка не нарушена, девочка принюхалась. Да, пахнет чаем.

— Ты не сомневайся, дочка, — уверял ее продавец, — чай прямо со склада.

Расплатившись, Нина побежала домой. Надо было растопить печь, вскипятить чайник, и приготовить бабушке чай. Заливая три ложки чая кипятком, она почувствовала неладное — слишком уж медленно вода окрашивалась в какой-то тусклый бледно-бурый цвет. Нехорошее подозрение шевельнулось у нее в груди — чай спитой! Он сохраняет достаточный запах, чтобы его можно было принять за свежий, а уж умельцев подклеивать упаковку так, чтобы она не вызывала подозрений, за время войны развелось предостаточно.

Все еще цепляясь за надежду, что с чаем все в порядке, и ее подозрения лишь плод чрезмерного страха, она отнесла чашку с горячим напитком бабушке. Елизавета Кондратьевна изо всех старалась скрыть свои чувства, чтобы не разочаровывать любимую внучку, но Нина все равно поняла — дело плохо. На следующий день, пятого мая, бабушки не стало. Понимая, что против смерти лекарства нет, Нина все же постоянно корила себя за то, что не сумела скрасить последние часы существования бабушки хорошим крепким чаем, до которого та была большая охотница.

С похоронами помогали все соседи, и кое-кто из школьных учителей. Когда все траурные церемонии завершились, девочка отправилась в Свято-Успенский собор.

— Моя бабушка умерла, — просто сказала она старенькому настоятелю, — и велела после ее смерти отнести вам эту книгу.

Священник с трепетом принял из ее рук большущий фолиант с золотым обрезом, осторожно раскрыл, бережно переворачивая страницы Библии с цветными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой.

— Дитя мое, — разочарованно произнес он, — ты знаешь, насколько это ценная вещь? У меня не хватит средств, чтобы расплатиться.

Нина помотала головой:

— Бабушка сказала — просто отдать.

— Твою бабушку ведь зовут Елизавета Кондратьевна? — уточнил священник, похоже, помнивший всех своих прихожан.

— Да.

— Что же, тогда я буду ежедневно поминать рабу божью Елизавету в молитвах, и преемнику своему накажу, — промолвил старик.

После смерти бабушки Нина сама почувствовала, как уходят ее силы. Отеки стали сильнее, она уже с трудом передвигалась, и ее сил хватало лишь на то, чтобы ухаживать за своей мамой. Она помнила ликование и слезы окружающих, когда стало известно о Победе. Ее и саму радовала эта весть, но смерть бабушки, и неизвестность, в которой сгинул отец, делали радость Победы очень горькой.

Нина перестала ходить на работу в госпиталь. Там видели ее состояние, и к ней не было никаких претензий. Лишь время от времени ее вызывали на переливание крови, когда требовалось делать экстренные операции. Врачи прекрасно отдавали себе отчет в том, что они медленно убивают девчонку. Но на одной чаше весов лежала ее жизнь, а на другой — десятки спасенных жизней раненых. Да Нина и сама понимала это.

Девочка жила, словно в тумане. Развившаяся пеллагра постепенно брала свое. Аппетит исчез вовсе, и она с трудом могла заставить себя проглотить какую-нибудь еду, зная, что без этого ей просто не устоять на ногах. Лишь силой воли она продолжала есть, двигаться, ухаживать за матерью.

Очередной раз ее вызвали в госпиталь на переливание крови. Нужно было оперировать какого-то полковника ВВС, состояние которого осложнилось. Нину уложили на операционный стол рядом с раненым... Операция прошла успешно, но девочка не приходила в себя. Пульс не прощупывался. Закусив губы, хирург отправил новую жертву уже окончившейся войны в морг.

Нина пришла в себя от пронизывающего холода, и попыталась приподняться, чем вызвала дикий визг молодых девчонок-санитарок, нашедших себе в морге укромный уголок, чтобы на несколько минут оторваться от привычных забот и без помех попить чаю. На шум притопал пожилой и вечно пьяный сторож-инвалид, которого санитарки чуть не сбили с ног, вылетая из помещения морга.

— Ты что тут делаешь голая? — задал он довольно дурацкий вопрос девочке, которая уже пыталась встать на ноги.

— Х-холодно! — застучала она в ответ зубами.

Смилостившись, сторож поделился с ней старым медицинским халатом и даже помог выбраться из морга. Всполошившиеся врачи, чувствуя укоры совести за свою ошибку, едва не ставшую роковой, напоили Нину горячим сладким чаем с куском белого хлеба с маслом, вкололи что-то стимулирующее, заставили еще поесть, и положили отдыхать на диванчике, укрыв теплым одеялом. Вскоре принесли ее одежду, и девочка смогла отправиться домой, унося с собой остатки донорского пайка.

Дома же Нина отчаянно боролась за жизнь своей мамы. Уколы морфина, ампулы которого удавалось добыть в госпитале, приносили все меньше и меньше облегчения, и сильнейшие боли в позвоночнике буквально скручивали Анну. Делать массаж уже давно стало невозможно, потому что любое прикосновение вызывало у мамы приступы боли, от которой ей хотелось орать в голос. Женщина находила в себе силы не кричать, но когда морфин позволял ей на короткое время забыться, непроизвольно стонала во сне. Анна держалась каким-то чудом. Пожалуй, последний месяц она оставалось на этом свете только из-за жгучего желания не оставить в одиночестве свою дочь.

После ухода бабушки мама осталась для Нины единственным близким человеком, и терять ее было отчаянно страшно. Девочка практически не умела плакать, но теперь, бессонными ночами, пропитанными страданием, она иной раз не выдерживала, и, закусив губы, билась в беззвучных рыданиях.

Пятого июня, ровно через месяц после смерти бабушки, умерла Анна Алексеевна Коновалова.

А шестого июля 1945 года в Ташкент вернулся генерал Речницкий.