— Ты не смейся. Другого такого несчастного человека еще поискать. Чего ни тронь, как ни берегись — а беспременно чего-нито напортишь. Одна беда с них людям, и чем ближе те люди, тем беда горше. Вроде и добра хотят, и от сердца делают, ан выходит, что только с панталыку людей сбивают. Потому как у проклятого и хорошее дело в руках сгниет... Дед сказывал, Араухи меченые все больше в холодной сидят. Дед их много таких навидался. В каторге-то.

— О, нет уж, увольте!

Тау хохочет и эдак, кривляясь, выскакивает прочь. Ну, и ладныть. Поржет, поржет, да авось призадумается...

Уммату, значит. Власти тебе. Кровушки...

А что если мне уйти куда отшельником? Как Дед. Только еще подалее, совсем в глушь. Чтоб хоть не пакостить людям-то. Не руки ж на себя класть, в конце концов — грех ведь это смертный. А просто уйти?..

день дюжь-третий

тетушка Анно

Придумала я, как с Ёттаре-то быть, надоумил Господь.

Сам-то строго-настрого не велел никому из дому нос казать. А я так сделала: послала служанку, чтоб попросила соседскую служанку, чтоб та сходила в дом к госпоже Псарю, да попросила помочь. Так те прямо через забор и уговорились, и соседская служанка сказала: вечером сходит.

Ёттаре я вечор опять у себя спать уложила — так Тауле и не вспомнил о ней. Вот и слава Богу.

И пришла ведь госпожа Псарь-то! Ранехонько, до света еще. Я уж у калитки караулила: у нас же теперь на замки все запёрто, не взойдешь. Она и корзинку с харчами принесла, вот уменушка-то!

— Что, — говорит, — Анно, у вас тут стряслось? Что за тирийская девочка, которую голодом морят? И погром еще какой-то...

Я ей коротенько обсказала, какие у нас тут новости: все сразу, и беда и радость. А потом к Ёттаре повела. Та-то, дурища, сперва вскинулась — заспанная, злая. А как поняла, с кем говорит, так ажно сомлела.

А госпожа Псарь ее сразу за стол сажает, достает из корзинки горшок супу.

— Вот. Сперва ты поешь. Уж это не из вражеского дома, я сама готовила. Еще горячее. Пожалуйста, ешь скорее, у меня очень мало времени.

Та ложку взяла — ручка-то дрожмя дрожит. И стала есть. И заплакала сразу. Я вышла пока, молиться начала. Господи Всемилостивец, спасибо! Хоть это уладилось, а то статочное ли дело саму себя морить-то? Грех ведь...

Поговорили они коротенько. Глядь, госпожа Псарь уж назад спешит.

— Побегу, — говорит, — извини, Анно, дел невпроворот. Я там оставила, на пару дней хватит, но думаю, она теперь переменится. Помногу сразу не давай, нельзя после голода, сама понимаешь.

— Ах, госпожа моя, миленькая, уж не знаю, как тебя и благодарить!

— Не надо, не надо. Ты мудро поступила. Девочка и впрямь слегка не в себе. И неудивительно: пережить такой ужас... Ну да Бог милостив.

— Истинно так, госпожа моя. Да ведь язычница она, вот в чем беда-то, нету ей и в вере опоры.

— Это ничего, — госпожа Псарь говорит, на ходу уж. — Это мы исправим. Вот отойдет немножко, поговорим и о вере господней... Да, вот еще. Хозяева, верно, еще спят, так ты передай потом мастеру Ирууну...

Сунула мне книжку и бумаги и уж за калитку взялась, как вдруг глядь: Йареле подходит.

— Того, — говорит, — тёмно еще. Да и неспокойно нынче. Дозвольте, провожу.

А госпожа Псарь ничего, даже подмигнула мне:

— Это вот он бесноватый-то ваш?

— Ох, да чего только дурные люди не наклевещут...

— О, да. Пойдемте, мастер Йар. Вас ведь так зовут? Я вам очень признательна.

И даже под руку его взяла. Вона как. Истинно верующий-то человек сразу зрит, где скверна, а где праведа.

Ёттаре я обратно уложила — ее разморило сразу. Взялася за работу. Туды-сюды. И сготовить, и за служанками приглядеть (распустились они шибко, да как бы вовсе не сбегли), малыша понянькать. После побежала к хозяйке молодой. С ней тоже морока: молоко застоялося, грудя опухли, а расцедить путем не дает — кричит, как резаная. Кормилицу ей, ишь-ка, подавай! Кой пёс кормилицу, когда свое молоко пришло, наладить только...

Так забегалась, потом вышла во двор. Божечки ж мои! Гъёлле. Сынок мой родный, святой отец, что толпу привел дом наш громить...

Стоят себе смирнехонько с Эруле, хозяйской дочкой, разговаривают. И даже извиняется он навроде. А Эруле ему руку целует.

— ...что готов поручиться, но решение еще не вынесено. Завтра на Малом соборе...

Господи, неужто опамятовался он? Я, скрепя сердце, подошла.

Эруле сказала:

— Вот, тетя Анно, святой отец говорит: ошиблись они. Возможно, тот мальчик вовсе даже наоборот...

— Не спешите обнадеживаться, — Гъёлле мой остерегает. — Повторяю: окончательное решение еще не вынесено. Однако я счет необходимым прийти и извиниться сразу же.

Нехотя так цедит, через силу. Я ему тоже ручку поцеловала, а сама думаю: чудеса! Выходит, погорячился ты, сынок. Горяч, чего уж, есть в кого...

Тут он и спрашивает:

— Скажи, добрая женщина, где тот мальчик? Мне нужно поговорить с ним.

— Дык вышел он, — говорю. — Проводить пошел. Поди, скоро воротится.

— Ясно, — кивает. — Госпожа Ируун, еще раз примите мои извинения. Да осенит вас тень крыла Его.

Ах ты ж, Господи... И ведь не ведаешь, и не узнаешь никогда что с матерью родной говорил да с сестрою единокровной. Что едва не пожег дом отца своего...

Йар Проклятый

Экая хорошая женщина, госпожа Уллервайнера-то. И не встречал таких. Кабыть светится, кабыть и грязь к ней не липнет. Вот прицепились к нам пьяные — так она их шуткой, шуткой, да по-доброму так. Те враз и отстали, пошли дале, похохатывая.

А живется ей нелёгко. Хозяйство-то чудное у них: скотины не держат, одних собак. Да много: только на дворе с полсотни, а еще, говорит, на княжьей псарне больше трехсот. Разводют их, сталбыть, собак-то. И дом на ней, и отец-старик хворый, и детишек учит, да еще помогает всем.

Уж я не мог так просто откланяться. Остался. Воды натаскать, дровец наколоть, починить чего по мелочи. Мужиков, спрашиваю, что ль нету тут? Есть, говорит, как же, и дядя ейный захаживает, и жених — да все безрукие. И смеется. Э, думаю, и Тау-то хорош тоже: слюнями капает, а пособить чего и не подумал... То да сё. Потом она меня за стол усадила. И неловко, да разве ж ей откажешь?..

Так ближе к полудню только восвояси и убрался. Шел больше околицей, боялся, признает кто. Но ниче, Бог миловал.

Подхожу. А у калитки нашей на камушке монах сидит. Подымается, глядь — а это священник давешний. Приметный он: длинный, с меня ростом.

— Я пришел, чтобы сказать, что ошибся в тебе, — говорит. — Прости меня, Бога ради.

Вона как.

— Дык я... Прощаю.

— Я скверный пастырь. Я дурно поступил, потворствовав толпе, не разобравшись наперед как следует.

А сам так и сверлит меня глазищами.

— Да чего уж, — говорю.

— Святой отец-настоятель Уноа-Ота поручился за тебя. Он даже готов взять тебя под свое покровительство. Послушником к себе в монастырь.

— В монастырь? МЕНЯ?

— Я так и думал, — кивает хмуро. — Тебя известить не удосужились, как водится... Я хотел поговорить с тобой. Разобраться. Как тебя зовут, мальчик?

— Йар.

— Хм. Как был представлен ты Господу нашему?

Переглатываю. А отец-настоятель вот не спрашивал... Открыться ему? Сбежать? От такого сбежишь, пожалуй. Ишь, пришел ведь. Эдак вот оплошность свою признать, срам стерпеть не всякий сумел бы.

— Йара-Риуаи.

— О-о... Да, это неспроста. Йар, ты помнишь то... состояние во время нашей... прошлой встречи?

— Нет, — говорю.

— Многие у нас считают, что это твое помрачение может быть боговдохновенным. Скажи, ты что-то делаешь, чтобы его вызвать? Молишь Господа придать тебе сил?

— Нет. Со страху само выходит. Ровно пеленой накрывает...

— Хм. Ну, все равно... Скажи, Йар, а сам ты готов посвятить себя служению божию?

Не знаю, что и ответить. И врать ему не могу. Даже взгляд отвести невмочь, кабыть держит он меня. Не как я сам, силой бесовской — волею одной. Подумалось: верно, Лорд он по Пути-то. Пастырь вот и есть.

— Нельзя мне, — говорю. — Святой отец, у нас там, запретил мне во храм входить.

— Ты отлучен? — ахает.

— Нет! Упаси Боже! Просто... не велели.

— Хорошо. Завтра состоится Малый Собор, где решат твою участь. Послезавтра придешь ко мне, в храм на улице Покаяния. Я уверен: ты должен знать, что тебя ждет. Запомни: послезавтра, на Откровение, жду тебя. Да осенит тебя тень Крыла.

И прочь пошел.

Ворочаюсь, а меня уж веруанец поджидает. Ну и денек!

— Мальчик, — говорит, — ты говорить о Пути. Откуда знание?

— Дык, старик один сказывал, учитель мой.

— Учитель? Аррат? Подданный Имперья?

— Да не, навряд... По правде, я и не знаю, откуль он. Знаю, что чужанин. Что в Веруане он искусству боевому учился... После в каторге сидел... Он проклятый тоже был, как я. Через то и сошлись.

— О-о. Ты помнить себе день перед вчера? Что делал?

А ты разве запамятовал?

— Помню, — говорю, — уважаемый, как же. Гвозди доставали.

— А после — помнить?

— Чего ж после? Попрощались, разошлись.

— О-о...

Ишь, разокался. То молчит, а то... Поди пойми его.

— Ты уж не взыщи, — говорю, — но про Проклятье-то как же? Пояснишь, нет?

— Про Проклятье — жреца спросить.

— Какого еще жреца? Я от Истинной веры не...

— Религия — не важна. Жрец. Правильный. Что не только слова говорит — Богам внемлет.

— Ну, спрошу...

А сам думаю: не, струшу. Ведь только-только обошлось. Вдругорязь так не свезет.

— Иди, — веруанец подталкивает. — Со мной иди. Повторим. Снова.

— Дык... чего повторим-то?

Идем. А, к "песочнице" опять.

— Сядь. Делать, как делал.

Толку-то? Ну, да не убудет с меня. Попробовать, пожалуй, стекляшку достать. Сработает колдовство егойное, аль порежусь?

Эва! Сработало. Ухмыляется он, говорит:

— Встать.

А сам уж качается с ноги на ногу. Вправо-влево.

— Встать, встать! Делать так!

Подымаюсь, а ноги ровно не свои.

— Делать! Смотреть на меня!

Точно сквозь сон. А он, знай, качается. Вправо-влево. Туда-сюда, туда-сюда, туда...

Активация.

Опять этот смешной человек. Ну что, решился?

— Да.

Ну, наконец-то!

Язык — знаком, уже встроен в меня, но автопереводчик почему-то сбоит. Приходится встраиваться. Это лишние затраты, но — пусть. Хотя бы интересно.

— Здравствуй, Воин.

— Здравствуй... прости, я не вижу Пути твоего.

— У меня нет Пути. Я не человек.

— Ты... демон?

— Демон? Нет. В вашем языке нет подходящего слова. Близкое: функция.

— Кто тебя создал?

— Раомо-Имм-Ар.

— Рао Белокрылый? О, как я рад!

— Чему? Я создан, чтобы убивать.

— Неважно. Ты — творение Божье, это главное. Ты убьешь меня?

— Если захочешь.

Смешной.

Шаг влево, дернуть за волосы. В сторону. Обозначить грудину.

— Станцуем?

Он умеет танцевать. Но тело изношено, не выдержит долгого Танца.

Уйти в Танец, старый человек — не хочешь? Это — красивый уход. Могу сделать это для тебя. Нет?

Нет, уходить он не хочет. Просто радуется Танцу.

Всё. Уже не то. Устал. Плохо дышит. Скоро станет плохо видеть и пропускать удары.

Забавно смотреть, как он и хочет, и не хочет уйти в Танец. Танцор — хочет, человек — нет. Люди смешные. Уходить надо легко.

Что-то держит его. Он — не свободен.

О, ну вот и пропустил. Всё. Упал. Он — стар и детренирован.

Нет? О, поднимается.

Склоняет голову, сцепляет руки. Очевидно, жест просьбы. Что-то говорит. Снова встроиться трудно — мало ресурса. Лишь отдельные слова.

Он просит за Ученика. Позволить Ученику идти со мной. Просит защиты Ученику. Наша дорога — одна. Путь. Один. Общий Путь.

Это Ученик висит на нем. Ответственность. Просит взять на себя руководство Учеником.

Смешно. Я и так всегда беру руководство. В этом тоже моя функция.

— Ты слаб, Воин, твой ресурс на исходе. Знаешь?

— Да.

— Ты нравишься мне, ты хороший танцор. Я заберу твой груз. Ты можешь уйти сейчас. Нет?

— Позже. Сам.

Ладно, живи.

Щелкнуть по носу. Обозначить кадык. Нет, уже не интересно. Совсем слаб.

— Ладно, я выхожу. Прощай, Воин.

Сброс.

Дезактивация.

Ой, как башка-то трещит! Аж выворачивает. Не на пользу мне, видно, наука эта.

А Веруанец все качается.

— Эй, почтенный!

Не отвечает. Ладныть, пойду от греха. А то стану вон, как он. Тьфу, чур!

Ой-э-о... Чего, бишь, хотел-то? А, Тау сыскать. Скажу ему: раз мы оба порченные, может, обоим вместе и убраться отсюдова? А не то накличет он беду на семью свою, как Дед мой... Да, так оно и всем лучше...

Ой! Нет же! Святой отец же велел зайти. Ох... Ну, сталбыть, сперва то, а после уж решим. Можа, и впрямь сбегем с Тау куда глаза глядят.

Тау Бесогон

Я изнывал над очередным переводом, силясь сосредоточиться, но — тщетно. Изодранные пальцы зудели, в висках ухало. Мне определенно больше хотелось надраться и возрыдать, чем прошибать кулаком стены. Так тебе и надо, недоделку, корил я себя. Только и годен, что словеса свивать да плакаться.

Утром я битый час лютовал, круша кусты в саду. Без толку. Больно только до соплей, и никакого тебе боевого ража. Нет, понукал я себя. Не больно. Не жалко. Плевать. Ты дерьмо. Ты никто. Неудачник. Слюнтяй. Ни на что не способен. Наэ! Проклятье!..

Эх! Все наше упрямство ирууновское. Как заело: вот хочу, и все тут! Нарочно и обедать не стал, и весь день как мог себя накручивал, благо, все как нарочно лезли ко мне, еще эта полоумная Ритит со своей ревностью... И я снова пошел, и снова рубал ветки, пинал деревья и — ну нихерашеньки!

Оссподи! Я даже взбеситься как следует не могу! Ну почему, Наэ меня раздери по самые пятки, даже скромняга Йар, и тот может, а я — нет?

Я гневно скомкал почти не тронутый лист — бумагу замарало проступившей кровью, и это почему-то немного успокоило. Тут в коридоре грузно забухало, в дверь стукнуло, и вошли батя с дядей Киту. Знай я, куда выведет предстоящий разговор, молчал бы в тряпочку. Но я огрызнулся раздраженно:

— Мне сегодня будет покой или нет?!

— Ишь, грозный! — хмыкнул батя и бухнул прямо на мои записи две пыльноватых бутыли.

— Гляди, какой товар! Элитный! Только отгрузили. Это, значить, зеленое вино. Думаешь, из зеленого винограда? Нет, брат! Там своя премудрость: они туда особого червячка в бочку запускают...

Он любовно отер бутыли рукавом, не жалея дорогой ткани, и стало видно что бутыли — темного стекла, с рельефными клеймами, одна так даже с позолоченным рисунком. А уж стоит, небось, как полдюжь шелковых рубах.