Круги на воде 2. Состязание царей

— В атаку! — наверх метнул дротик одним из первых и его эпибаты ринулись в бой.

Он вышел совсем скоротечным: воинов на чужой триере осталось совсем мало, видно, её уже хорошо потрепали.

На корме бился человек в дорогих доспехах. Сразу видать — большой начальник.

— Этого брать живым! — скомандовал Пердикка и вдруг обмер, — Неарх?!

Критянин не ответил, он продолжал отчаянно отбиваться от наседавших македонян.

— Только живым! — повторил приказ сын Оронта, — Неарх, сдавайся!

Тот глухо зарычал, но меч не опустил. На него навалились толпой, обезоружили. Подошёл Пердикка.

— Это ты... — угрюмо взглянул на него критянин.

— Узнал, стало быть?

Тот кивнул.

— Вот и свиделись. Сколько лет прошло...

Неарх молчал.

— Все кончено. Наша взяла.

Критянин оглянулся по сторонам, скрипнул зубами. Взглянул Пердикке в глаза.

— Что ж, похоже на то... Прошу тебя, сохрани жизнь моим людям. Кто остался... Со мной можешь делать, что хочешь.

— Твою судьбу решит Антигон, — ответил Пердикка и приказал воинам, — ведите его на "Геракл".

Рядом прошла ещё одна антигонова триера. Эпибаты на ней радостно кричали и обнимались.

— Победа!

Сразу на нескольких кипрских кораблях в поле зрения уцелевшие моряки обратили к македонянам щиты внутренней стороной. Некоторые по македонскому обычаю высоко подняли вверх копья. Сдаются.

— Победа!

Птолемей тоже уже понял, что сражение проиграно. Его силы таяли на глазах. Наступил перелом и киприоты, потеряв волю к борьбе, сдавались десятками и сотнями. Что остаётся? Плен? Возможно, Антигон сохранит ему жизнь и совсем не обязательно посадит в сырую темницу...

Ну, уж нет. Это было бы нечестно по отношению к тем, кто отдал за него свои жизни.

Значит — смерть?

"Тебя там не убьют?"

"Кто тебе сказал, что меня там могут убить?"

"Леонтиск. Он сказал, что на войне всех убивают".

"Нет. На войне убивают тех, кто испугался и тех, кто отлынивал от палестры. А я не отлынивал и не боюсь".

Леонтиск, Эйрена, Лаг... Таис... Что станет с ними?

Если сдаться, можно выторговать им безопасность, ведь они не нужны Антигону. Нужен только он, Птолемей. Он один.

Всё-таки сдаться?

Перед глазами осуждающее лицо Неарха.

"Демарата ты приносишь в жертву без пользы".

Нет. Жертва не будет напрасной. Нужно бороться до конца. А там, как решат боги.

Но здесь сражение проиграно.

Вокруг Лагида осталось всего пять человек. Самых верных. Македонян — десятки.

— Птолемея — только живым!

Узнали...

Деревянная основа щита раскололась по всей длине. Лагид отбросил его. В руках все тот же обломок копья — единственное оружие. Кто-то рванул за плечо.

— Беги!

Голос Хатема не спутаешь ни с чьим другим. Египтянин говорит на койне прекрасно, но с едва уловимым акцентом.

— Беги, царь!

Царь?

На египтянина сыплются удары. Бывший жрец Тота-Гермеса не слишком искусный мечник. Долго ему не продержаться.

— Беги, царь!

Птолемей перехватил обломок копья под наконечник. Как нож. Вспорол ремешок шлема. Стащил за гребень и тут же отразил им удар проворного эпибата.

— Птолемея — только живым!

Хатем упал на колени, повалился набок.

Торжествующий вопль.

— Сдавайся, Лагид!

Он отшатнулся. Пятясь, наткнулся на борт.

— Сдавайся!

— Прыгнет, хватайте его!

Мир беспорядочно завертелся. Болезненный удар о воду. Всплеск, и вот уже взбудораженная зеленоватая граница миров маячит над головой.

Шлем он сразу же выпустил из рук. Тот падал во тьму как-то неспешно, лениво...

Панцирь сковывает движения. Долой его. Птолемей вспорол завязки на боку и на груди. Распрямились наплечники. Быстро размотал размокший лен, оттолкнул в сторону. Металл потянул панцирь на дно.

Поножей Лагид не одел, да и вообще сражался босиком, чему теперь был очень рад.

Накатывает удушье. Нужно вздохнуть.

Птолемей рванулся к поверхности. Там, наверху, черным-черно от кораблей. Редкие лучи солнца меж ними, а кругом люди. Сотни людей барахтаются в воде, хватаясь за обломки.

Ему хватило сил и воздуха, чтобы пронырнуть подальше в сторону от всеобщего столпотворения. Ещё немного. Ещё...

— Ах-ха-а-а...

Руки и ноги, как чужие. Усталость висит на них свинцовым грузом. Долго в воде не протянуть. Попытаются вытащить — нож-копье в грудь. Хорошо, что не выбросил. Значит таков его жребий — сгинуть без погребения. Таис останется лишь возвести кенотаф...[86]

[86] Кенотаф — надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, символическая могила.

Носится где-то твой труп по волнам, а могила пустая,

Мимо которой идём, носит лишь имя твоё...[87]

[87] Каллимах. Перевод Ю. Шульца.

Таис всегда плавала лучше его. Вот она, его любимая жена, океанида Каллиройя, уже протягивает свои золотые руки, чтобы заключить его в объятия...

"Каллиройя"?

Он не поверил собственным глазам. Боги, возможно ли это?!

— Птолемей!

Это голос Менелая! Боги, он жив! И корабль цел! Уцелел в этом жутком пиршестве Таната. Вот она, "Каллиройя", его Таис!

— Птолемей!

Они его ищут. Менелай не бросил брата. Малыш молодец, уцелел сам, спас людей и корабль. В такой бойне это почти невозможно, невероятно.

Он не знал, что "Каллиройя" идёт с креном на правый борт и моряки отчаянно вычерпывают воду из трюма, закрывая собственными спинами пробоину. Потеряно более половины весел, погибло много гребцов и воинов. Эннера пережила несколько таранных атак, но, благодаря искусству Менойтия, благополучно уклонилась от всех, кроме одной. Брат ранен в палубной схватке, ибо македонянам все же удалось высадиться на борт "Каллиройи". Но её команда отбилась и даже тянет на буксире захваченную триеру.

— Птолемей!

— Здесь... — ему показалось, что он закричал, но на самом деле лишь захрипел.

— Птолемей!

— Я... здесь...

Уже проваливаясь во тьму беспамятства, он успел мёртвой хваткой вцепиться в брошенный с корабля причальный конец.

Отряд египтян продолжал драться, хотя Аменсенеб уже видел ясно — не победить. Малые посыльные ладьи, возвращаясь из разных участков великой битвы, докладывали: враг одолевает. Везде. Корабль Лагида затонул. Рядом образовался плавучий остров из сцепившихся триер, но почти весь он в руках македонян.

Здесь, на южном крыле, несколько гептер и гексер противника сгорели, однако остальные громят теперь линию Стасанора. Разведчики Аменсенеба не были всеведущи, они не знали, что солийский наварх погиб, пытаясь атаковать "Бриарей", который, как и "Гиес" Менедема, в сопровождении ещё нескольких кораблей, избегая огня египтян, прорвался в тыл и устроил там бойню.

Не знал этого, разумеется, и сам Знаменосец Великой Зелени. Но опыта ему было не занимать, и он принял единственно верное, как считал, решение:

— Отступаем на Кипр.

— А как же Птолемей? — спросил наварха кормчий.

Знаменосец лишь покачал головой, и кормчий опустил взгляд.

Аменсенеб прошептал еле слышно:

— Да будет голос его правдив...

Многих моряков со сгоревшего "Крокодила", которые успели броситься в воду, подобрала "Маат, Дарующая и Отнимающая". Теперь она атаковала "Котт", эту эллинскую тварь Дуата-Тартара.

Единственный массивный проемболлон "Маат" с бронзовым навершием в виде раскинувшей крылья совы, вспорол борт гептеры. Сова была выкрашена в белый цвет. Вестница Нейти-мстительницы и ночное обличье Маат. На языке ремту её имя — Мут. Смерть. Прекраснейшая явилась в своей грозной ипостаси. Она отнимала жизни воинов Антигона. Она даровала жизнь детям Реки.

Нехемен избежал смерти в огне, искупался, наглотался солёной воды, потерял лук и теперь, спасённый соотечественниками, сражался мечом, во владении которым, конечно не мог сравниться с "Храбрейшими", но все же знал, с какого конца за него берутся.

Пентаура погиб. Объятый пламенем, он прыгнул в воду, но на поверхности не появился. Сколько Нехемен его не высматривал, так и не увидел. Лучник не слишком горевал, желал лишь, чтобы голос уахенти был правдив в Зале Двух Истин. Да и некогда горевать.

"Котт" получил совсем небольшие повреждения, но команда его почти вся полегла от стрел египтян, потому воины "Маат" быстро захватили гептеру. Уцелевших в бою гребцов бесцеремонно выгоняли на палубу и заставляли прыгать за борт.

К захваченой гептере приближался вынырнувший из дыма "Двойной Венец" и ещё два египетских корабля.

В двух стадиях к востоку виднелись македонские громадины — "Бриарей" и "Гиес". В бою они пострадали незначительно. Менедем, увидевший отступление египтян, подвёл корабль почти вплотную к "Бриарею" и прокричал в медный рупор:

— Уходят! Станем преследовать?

— Нет! — ответил Монофтальм, — пусть бегут!

Сейчас он торжествовал, хотя вид имел невозмутимый. Обозревая пространство, на котором горели, шли ко дну корабли, барахтались люди, многих из которых доспехи утянули в глубину, не дав ни малейшего шанса выплыть, о чём он думал? О моряках, отдавших за него жизни? О превращённом в пепел золоте, потраченном на строительство флота? Ради чего все это? Ради "наказания злодеяний" того, кто когда-то почти стал его другом и уж точно был верным соратником? Ради освобождения вод от пиратов? Ради свободы и безопасности морской торговли?

Полно, эти воды постарается прибрать к рукам Офелл, если, конечно, он ещё жив. Этот человек станет бедствием похлеще Лагида, которого не зря именовали Законником. Сегодня союзник, скоро Красный превратится в проблему. И первым, кто обратится к Антигону с просьбой решить её, станет Родос. Другой сегодняшний союзник, который сам же и склонил Красного к всеобщей дружбе против Птолемея.

Теперь предстоит борьба за Кипр. За богатый медью и лесом Кипр. Лагид разгромлен, но как поведут себя кипрские цари, ещё неизвестно. Впрочем, как бы не повели, конец будет один. Антигон отринул всякие душевные метания, он ощущал, как в руках его изо дня в день прибывало силы.

Кипр и Киликия. Следом Финикия. На западе воду мутят Афины. И тоже, до поры. Селевк, несомненно, разберётся с персами в Каппадокии. Дарий слаб, царство его распадается. Не о том ли мечтал царь Филипп?

Вот она, власть. Царская власть. И пусть спесивые эллины воротят носы, зовут его тираном. Пусть. Он ещё немного поиграет в их игры.

— Слава! Слава!

— Антигон! Антигон!

— Слава тебе, сын Филиппа[88]!

[88] Разумеется, здесь имеется в виду вовсе не Филипп II. Этим именем звали отца Антигона.

Он увидел в этом руку судьбы. Он тоже крив на один глаз. Преемник. Пусть не по крови, но по делам, по великим дерзновенным замыслам, которые не суждено было осуществить сыну Олимпиады, но воплотит он, Антигон Монофтальм. Остался лишь один небольшой шаг и он, несомненно, сделает его.

Антигон проводил взглядом десять кораблей, уходящих на юг. Повернулся к своим торжествующим воинам. К нему потянулись десятки рук. Подхватили, подняли на сомкнутых щитах.

— Слава тебе, Монофтальм!

— Радуйся, Антигон-победитель!

Часть вторая

8

Мальчик, до которого никому нет дела

Южная Италия, три года спустя[89], поздняя осень

[89] 320 год до н.э.

Варвар корчился в грязи, подтянув колени к животу. Он с головой погрузился в мутную чёрную жижу и дёргался, пытаясь вынырнуть и глотнуть воздуха. В другой ситуации Дион с интересом бы понаблюдал, что убьёт варвара раньше — копье, пронзившее потроха, или вода, которая все прибывала и уже скрывала колени сражающихся. Он бы даже непременно побился с кем-нибудь об заклад, поставив на то, что раненый скорее захлебнётся, но сейчас думать о том некогда — луканы продолжали напирать, и приходилось пятиться.

Прикрываясь щитом и методично работая копьём, красно-бурым от крови, Дион молил всех богов одновременно, чтобы не позволили ему споткнуться о скрытую в воде корягу или завязнуть в засасывающем иле. Находясь на волосок от смерти, отражая удары врагов, которые столь же неуверенно держались на ногах, но при этом всё равно неудержимо ломились вперёд, этолиец не прекращал зубоскальство:

— Девки! Я! Вас! Всех! Люблю!

Он бил, не разбирая цели — щит, тело, перекошенное злобой лицо, что на пути окажется, и орудовал своим копьём с невообразимой быстротой. Эвмен не отрывал глаз от наседающего врага и не видел Диона, но знал, что тот жив и рядом: этолиец, носящий прозвище "Репейник", трещал без умолку, каким-то чудом не сбивая дыхания.

— Я уж приап! До крови! Натёр!

Изловчившись, он вогнал наконечник копья в лицо очередному вражескому воину.

— На-ка за щеку, красивая!

— Это не... де-е-вки... — выдохнул Эвмен, нырнув в ноги неосторожного варвара.

Иззубренный клинок, на котором красовались выбоины размером с ноготь (и как до сих пор не сломался?) наградил лукана страшного вида раной на бедре.

— Это... падай, с-сука...

Кардиец сбил раненого с ног.

— Катамиты...

— Ха! Откуда их...

Дион не договорил, сорвавшись в семиэтажную брань: его копье наконец сломалось и этолиец, не теряясь, ткнул обломком прямо в лицо своего противника.

На Эвмена налетел очередной варвар, здоровый детина, лишившийся оружия. Он прорвался почти вплотную к кардийцу и двинул его краем щита в лицо. Эвмен отшатнулся и едва не упал. Сумел удержаться на ногах и, когда здоровяк вцепился ему в горло, пырнул его мечом снизу вверх под нагрудник, состоящий из трёх больших бронзовых дисков.

— Твою... за ногу... — кардиец отпихнул труп и выплюнул выбитый зуб.

Три тысячи луканских воинов теснили эллинов, стараясь спихнуть их в реку. Затяжные дожди заставили её выйти из берегов, и вся округа превратилась в огромное болото. Пятый день лило, как из ведра. За стеной дождя ничего нельзя было толком разглядеть дальше, чем на полсотни шагов. Дозорные, стуча зубами, не могли думать ни о чём, кроме сухого укрытия, очага и постели, а потому потеряли бдительность и проворонили атаку варваров. Стараясь укрепиться на возвышенности, подальше от беснующихся вод Ахерона, эллины вынужденно разделили войско на две части: редкие островки суши были слишком малы для того, чтобы все воины разместились в одном месте.

Варвары напали на рассвете и в первые же минуты боя перебили множество сонных эллинов. Почти все командиры наёмников погибли почти сразу — луканы прорвались к их палаткам. Уцелел только Эвмен и, удержав бегство растерянных людей, сумел сплотить их вокруг себя, и даже послать за помощью во второй лагерь. Но все же ему пришлось бросить обоз и отступать. Силы оказались слишком неравными. Луканы теснили наёмников к разлившейся реке.

Спустя час в сражении ни с той, ни с другой стороны уже не просматривалось никаких признаков правильного строя. Толпа против толпы. Воины бились по колено, а где-то и по пояс в грязи. Даже самые сильные очень быстро утомились, и поле боя теперь напоминало ленивое копошение кучи навозных жуков. Против каждого эллина сражалось два варвара. Люди Эвмена отступали, но все ещё находили в себе силы огрызаться.