Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Вот тут Михайлу и пробрало.

Кинулся он за ближайший помост — и так там проблевался, что чуть кишки не выплюнул. До того мерзко ему было видеть от пота блестящее, влажное лицо царевича, глаза его выпученные, язык, который губы облизывает...

Федор — наслаждался.

Каждой минутой мучений несчастной, каждым криком, каждым стоном — наслаждался.

Определенно, что-то с ним не так.

* * *

— Ах ты дрянь такая-сякая! Замуж тебе?! Да я тебя...

Крик разносился по всему терему.

Устинья вылетела из светлицы, словно ошпаренная кошка. Что случилось-то? Почему ее батюшка так кричит?

Бабушка еще уехать не успела, а он...

— Батюшка?

Ее отец стоял посреди горницы, а у боярских ног скорчилась одна из холопок. Настасья.

И кажется...

Отец ее до отъезда привечал. И сейчас к себе позвал... зачем?

Устя даже разозлилась на себя. Вот вопрос-то, учитывая, что на девке сарафан порван и на щеке след от боярской пятерни пропечатался.

— Пошла вон! — рявкнул боярин. — А ты... я сейчас тебя...

И выглядел он так... Устя точно поняла — сейчас отдаст приказ, и бросят несчастную холопку под плети. А за что?! Что она такого сделала-то?

Рассуждать было некогда.

— Батюшка, не вели меня казнить, вели слово молвить, пока насмелилась.

Устя кинулась перед ним на колени, оттесняя в сторону опешившую девку.

Боярин так ошалел, что даже не ударил родимое детище. Смотрел круглыми глазами, ровно филин, только что не ухал изумленно.

— Батюшка, виновата я перед тобой. И хотела б рассказать раньше, да не насмелилась, — продолжала Устя. А сама пихнула ногой Настасью. Мол, брысь отсюда, дура! Настолько дурой та не была, и принялась шустренько отползать к дверям. А Устя уцепилась за ноги отца. — Прости меня, пожалуйста...

И слезы градом покатились...

Боярин так опешил, что сразу и не сообразил, что сказать. А потом уж и поздно было, только дверь качнулась. Петли смазаны хорошо, не скрипнули, а хлопать ей Настя не стала. Жить хотелось...

— Да что случилось-то, Устинья?

— Батюшка... прости меня, родненький...

Боярин начал снова наливаться гневом, растерянность закончилась, и Устя поспешно выдала то, что смогла придумать.

— Батюшка, не нарочно я...

— Да что ж ты такого сделала, дурища?

— Батюшка, я... не бабского это ума дело, понимаю. Виноватая я со всех сторон...

— Да что ты такого натворила? — окончательно вышел из себя боярин.

— Тятенька, я языки сама учить взялась. Хотела вас просить, чтобы мне учителя наняли, да не насмелилась... сама пыталась. А тут крик... Аксинья тебе вперед меня рассказать хотела, подумала я, что ты на меня прогневался!

Боярин только головой покачал.

Какие ж бабы — дуры!

— Какие языки ты сама выучила?

— Латский да франконский, — Устя даже не покраснела. Хотя знала и другие, но эти самые ходовые. И простые, кстати, тоже. Джерманский, лембергский куда как сложнее.

— Ну, скажи что-нибудь по-франконски.

Устя кивнула.

— Ком алле-ву?*

*— искаж. фр. Comment allez-vous, прим. авт.

Спросив у дочери то, что сам помнил, боярин задумался.

С одной стороны, не бабское это дело — учение. Понятно, читать — писать — считать. Это уметь и знать надобно. Но что-то большее — к чему? Бабье дело семьей заниматься.

С другой стороны... а что — с дугой стороны? Ему-то что с того? Вот замуж выйдет, пусть муж с ее придурью и разбирается.

— И ради этого ты так бежала и орала?

Устя потупилась.

Ну не скажешь ведь — бежала, чтобы не дать тебе глупость сделать, орала, потому что ты, батюшка, орал, другого способа до тебя достучаться и не было.

Боярин кивнул.

— Дура, как есть. Хорошо, иди, да Настасью сюда кликни.

Усте это не понравилось. Она тут на весь терем себя дурой выставляет, чтобы Настьку все-таки запороли? Вот еще не хватало!

— Батюшка, знаю, что не в свое дело я лезу.

— Вот именно.

— Я у маменьки попросила Настасью себе в прислуги. Маменька и отдала.

— Вот как?

— Ее вина — мой ответ.

Теперь задумался боярин.

А что он скажет? Я твою девку на спину завалить хотел, а она отказываться начала? Я и осерчал? Как-то такое дочерям незамужним и не говорят.

— В чем она провинилась, батюшка?

— Эммм... дура, как есть. Приказал ей одежду мою починить, так она орать начала.

— И правда дура, батюшка. Давай, я твою одежду и починю, и выстираю, и почищу. Чего ты эту дуру позвал, я б все лучше сделала, — согласилась Устинья.

Боярин только рукой махнул.

Гнев прошел, и он лишний раз убедился, что все бабы — дуры. Судьба у них такая, наверное.

* * *

Настасью Устинья нашла на сеновале. В сарае, в котором хранилось сено.

Та ревела в сорок три ручья, и девушке пришлось сильно дернуть холопку за ногу, чтобы та обратила внимание на боярышню.

— Чего воешь?

— Боярышня? Тебе чего?

Так бы Настасья промолчала, куда уж ей, холопке у Заболоцких, голос повышать. Но коли все равно засекут до смерти — чего терять-то?

— Того. Отец на тебя не гневается, я ему сказала, что ты мне прислуживаешь. Поняла?

Настасья захлопала глазами, как разбуженная сова. Боярина понять можно было. Красивая баба — она и после долгих слез была красива. Высокая, статная, с золотой косой до колен, с васильковыми глазами, круглолицая, что называется — кровь с молоком. Тут кто хочешь соблазнится.

— П-поняла.

— Что ты ему сказала такого? Мне знать надо, ежели что...

— Что с Егоркой я... боярин ведь уехал. А я замуж хочу, за Егорку, детей хочу... люб он мне!

— А ты ему?

— И я...

— Не будет он тебя попрекать, что не девкой взял?

Настасья только рукой махнула.

— Да знает он про твоего батюшку, боярышня. Про все знает. Сказал, ему все равно, что было. До него... он тоже не в поле себя нашел, и у него бабы бывали. Вот когда потом — уже измена. А до того не страшно. Я с батюшкой твоим поговорить хотела, а он сразу меня начал... — Настасья поняла, что о таком как-то и не надо бы боярышням говорить, о другом сказала. — Ежели б разрешили нам в деревню уехать, Егор — он с лошадьми хорошо понимает...

Устинья только рукой махнула.

— Хорошо. Поговорю я еще раз с отцом, пусть он тебе приданое даст. И лишний раз ему на глаза не попадайся. Поняла?

— Да, боярышня...

Устя махнула рукой и вышла вон. И не видела, как холопка проводила ее удивленным взглядом.

Казалось бы...

Боярышня, которая должна ее ненавидеть за связь с боярином, спасла от верной гибели.

Странно это. Непонятно...

* * *

— Илюшенька, вечером приходи куда обычно.

Как услышал Илья этот тихий шепоток, так все дыбом и встало.

Сенная девка мимо пробежала, шепнула словечко, и потянулось время, что мед липкий. Едва-едва...

Что ж солнце такое... никак оно не закатится. И короткИ осенние дни, а когда вечера ждешь, так вдвое длиннее становятся.

Но вот скрылось оно за горизонтом, сменился Илья с караула, и отправился...

Куда?

Палаты — это не просто царские хоромы. Это множество зданий, соединенных где переходами, где подвалами, где еще чем. Если знать, можно и в подземные ходы попасть, есть такие в палатах царских. Их еще государь Сокол строил, говорят, коли случится беда, так в потайной ход, да и выбраться. Как последняя надежда для жены его, для детей...

До сих пор те ходы не завалены, разве что палаты разрослись, и ходов новых накопали.

Вот в один из таких ходов и нырнул Илюша. Прошел немного, всего двадцать шагов в темноте, повернул налево и дверь толкнул.

Вот тебе и потайная комнатка.

Богато убранная, с ложем роскошным, мехами заваленным.

И на ложе — нагая женщина.

Кожа белая на соболях темных так и светится, черные волосы по меху змеями ползут, глаза словно у кошки светятся...

— Иди ко мне, Илюшенька...

Кто бы тут отказался? Илья на ходу кафтан стянул, на ложе упал — и началось.

Царица — баба ненасытная, когда она отвалилась, Илья рядом растянулся, словно неживой. А ей и ничего вроде, только хорошо стало.

Лежит рядом, глазами поблескивает, прядь волос черных своих перебирает.

— Маринушка...

— Отдохни, Илюша, есть у нас еще время. Супруг мой с боярами сейчас заседает, долго еще будет разговор идти.

Илья послушно вытянулся.

Коли есть время...

Да, надо отдохнуть. Еще раз он точно сможет...

Давненько уж связь эта длилась, целый год, а может, и больше. Царице симпатичный да смышленый парень приглянулся, она его и приманила. Сенную девку свою за ним послала, а когда пришел... тут уж и поздно отворачиваться было.

Да и кто бы смог, от такой-то женщины?

Илья и не смог.

Себя корил, терзался жутко, а потом рукой махнул, словно отрезало. А что?

Коли царь с женой своей не справляется, в чем тут Илья виновен? Уделял бы Марине больше времени, не искала б она себе забав. Опять-таки, не в царских покоях все происходит, абы кто сюда не войдет, так что сильно Илья не опасался.

Знал, что наказание за измену царю одно — смерть. Но не боялся почему-то.

Это ж других ловят, других казнят. А у него все хорошо будет, он умный и смелый, он придумает, как не попасться...

Марине эти мысли были так хорошо видны, словно Илья все вслух говорил. Дурачок?

Но не за разум и рассудительность царица его выбрала, а за пылкость и неутомимость. Надо же себя побаловать?

Вот и баловала от души. И так, и этак...

Или вернее сказать, и тем и этим...

— Истомилась, Маринушка, пока меня не было?

Царица только улыбнулась.

Как она и думала — неутомим. И такой забавный дурачок... неуж ты думаешь, что я томиться без тебя буду? Или что один ты сюда приходишь?

Смешной мальчик.

Иди сюда, если восстановился... иди ко мне, Илюшенька, иди...

* * *

— Мишенька, отец приехал. Не смогу я теперь часто к тебе прибегать.

А и не надо. Надоела ты мне, что холера.

Но вслух Михайла, конечно, ничего такого не сказал. Изобразил отчаяние.

Они с Аксиньей виделись на сеновале. Да-да, на сеновале завсегда удобнее. И улечься можно, и обняться, и не только...

До самого главного у них дело не дошло. Михайла уверял Аксинью, что не хочет ей вреда, и вообще, в храме невеста должна стоять девушкой. Аксинья верила и таяла.

Хотя так и так Михайла просто не хотел себе проблем. Думал он по-прежнему только про Устинью. Что скажет боярышня, узнав, что ее сестру испортили?

То-то же.

А сейчас откреститься можно, даже с легкостью. Девушка Аксинья? Девушка, то любая повитуха подтвердит. Ну и какие к Михайле вопросы?

Не было его там! Даже и рядом не было! Врет она все, из зависти к старшей сестре клевещет!

— Ксюшенька, радость моя, главное, чтобы он ничего не заподозрил. Ты, как случай будет, записочку напиши, да в щели забора и оставь, в нашем местечке. А я проверять буду, и прибегу, как ты позволишь.

Аксинья кивнула.

Читала-писала она плохо, но тут эпистолярного таланта и не надобно. День указать, да время.

Она бы писала целые простыни, рассказывала любимому о своих чувствах, но Михайла ее мигом отучил. Крохотный, размером с палец, клочок пергамента, намного проще спрятать в щели забора. И найдет кто — ничего не поймут. Время, и что? Место ведь не указано, выследить никого не получится. Даже боярину в руки тот клочок попадет — скандала не будет.*

*— существуют письма допетровского периода. Лично я читала переписку некоего Арефы, а это 1670-80 гг. Так что грамотных в то время было много. Прим. авт.

— Прабабка сказала, что ко мне уже свататься можно.

Намек был толстенный, размером с корабельный канат. Михайла даже поморщился. Дура-дурой, ну кто ж так, в лоб?

— А старшую сестру твою еще не отдают?

— Прабабка тятеньке сказала, что я раньше Усти заневестилась.

Задурила.

Устинья-то умная, честь блюдет, по сеновалам со всякими-разными не бегает. Михайла точно знал. Фёдор еще два раза ей записочку передать пытался, оба раза она ее не то, что не открыла, первый раз так, не читая, и порвала, а второй раз уронила, да и наступила, в грязь вдавливая.

Вроде бы понятно все?

Кому понятно, а Фёдора заклинило. Заусило так, что Михайле даже жутковато становилось.

Раньше-то он думал, что все просто будет. Попросит он, и выдадут за него замуж Устинью. Ан нет! Чем дальше, тем тоскливее становилось Михайле. Не отдаст Фёдор ее никому. Не отдаст.

А вспоминая, как он на Лобной Площади расхаживал, вдвойне страшно становится. Господи, упаси от такой любви!

Но может, увозом можно? Убежать с любимой?

Да только вот... это ему Устинья люба. Даже больше, как безумие какое. А он ей? Она ведь его даже и не видела. Не заметила.

Аксинья с ним побежит хоть сейчас, да не нужна ему Аксинья. А Устя?

Увидеться бы, поговорить... да как? В терем пролезть?

Можно. Но коли шум поднимется, Устинья ему помогать не станет, это не Аксинья. Все потерять в минуту можно. Тут и царевич не простит никогда. И не отболтаешься, попросту слушать не будут. Рисковать Михайла мог. Но когда была хоть какая надежда на выигрыш. А тут-то никакой! Вообще!

И смысл?

Надо подождать. Надо просто подождать.

И Михайла очаровательно улыбнулся Аксинье.

— Ксюшенька моя. Радость моя...

Даже если ловишь осетра, карасика с крючка отпускать не стоит. Авось, да и пригодится. Хоть бы и кошке скормить.

* * *

Илья Заболоцкий как раз на часах стоял.

Вышел на службу? Ну так дежурь...

Стоял, скучал, рот зевотой драл.

Стоять надо, да кому та Часовая башня нужна? Сюда и не ходит никто...

Кроме...

А что тут надо боярину Раенскому? Платона Михайловича Илья не слишком любил. А за что его?

Умная сволочь. И к царице вдовой вхож. А уж та...

Лучше ей на когти и не попадать. А то и под батога лечь можно, не посмотрят, что боярич.

Вот этот самый боярин к Илье и подошел.

— Ты Илья Заболоцкий? Алексея боярина сын?

— Я, боярин.

Нравится тебе Раенский, не нравится, а вежливым быть лучше. Целее будешь.

— Вот и ладно. Передай отцу, я к нему завтра с утра в гости буду.

— Боярин?

— Говорить будем.

— А про что, боярин?

— А то не твоего ума дело. Молод еще.

Развернулся, да и пошел восвояси. Илья едва не плюнул в досаде.

Ну не сволочь? Молод, глуп...

А ты старым родился и мудрым? Да? И с бородой, наверное. За нее и вытягивали.

Тьфу!

* * *

— Теодор, мин жель, предлагаю сегодня прогуляться к веселым девочкам. Там, говорят пополнение.

Руди ожидал веселого согласия, но Фёдор только головой покачал.

— Не знаю. Не хочется что-то.

— Теодор, я тебя не узнаю!

Фёдор и сам себя не узнавал. Но — не хотелось.

Вот в храм каждое воскресенье он ходил обязательно. А к девочкам... нет, не хотелось. Не те они.

Не такие.

А вот Устинья... волосы у нее словно медь старая, глаза серые, глубокие и ясные, кожа тонкая, светлая, почти прозрачная. И вся Устя такая... словно рассвет.

— Не хочу, Руди. Поехали на реку? Посидим, как в детстве...