Марионетка, всё ещё привязанная к его пальцам множеством нитей, сидела у него на плече, и, наверное, одно только это удержало Миреле от того, чтобы исполнить своё безумное желание. Задыхаясь от гнева, он заставил себя сделать несколько шагов вперёд, посадил куколку на стол и принялся дрожащими руками отвязывать нити.
Потом двери распахнулись, и на пороге появился Кайто.
Миреле не смотрел в его сторону, продолжая бороться с опутавшими его пальцы нитями, и только изо всех сил сжимал зубы, отчего выражение на его лице должно было быть совершенно зверским.
— Миреле, я... — проговорил Кайто растерянно.
Тот вдруг издал какой-то яростный вопль и, так и не сумев аккуратно отвязать нити, рывком их разорвал.
Кукла, лишившись поддержки кукловода, нелепо повалилась на стол.
Миреле зажал уши руками. Звон, утихавший ненадолго, вернулся с новой силой, но на этот раз это был не мелодичный потусторонний звук, а гром набата, от которого сотрясались стены, а пол был готов провалиться, разверзая пропасть в Подземный Мир.
— Я... сейчас... умру, — сумел прохрипеть Миреле.
И, наверное, это прозвучало убедительно, хотя никакого основания для смерти не было, и Кайто вполне бы мог перефразировать свою давнишнюю фразу: "Разве кто-то станет умирать без физической причины?"
Но Кайто не стал вспоминать эти слова и, вместо этого, подскочил к Миреле, чтобы стиснуть его в объятиях.
— Это моя вина, — проговорил он, прижимая его к себе так сильно, что у Миреле едва хватало воздуха, чтобы вдохнуть. — Я дурак. Это был прекрасный, прекрасный танец...
Миреле чувствовал, как сильно колотится чужое сердце под несколькими слоями дорогой одежды, и если Кайто ещё мог врать или говорить свои слова из вежливости, то его сердце — не могло.
Звон прекратился, и Миреле ощутил себя так, слово из него разом вынули все кости. Или, может быть, невидимый кукловод разорвал соединяющие их нити точно так же, как он сам поступил со своей марионеткой.
Он обмяк и упал бы на пол, если бы Кайто его не поддержал.
— Как же твои гости? — спросил Миреле некоторое время спустя, сидя в кресле с опущенной головой.
— Да пусть катятся прямиком в Подземный Мир.
Они перешли в дальнюю комнату, туда, куда звуки празднества уже не долетали. Гости, судя по всему, прекрасно веселились и без хозяина торжества, и они сидели в полном одиночестве, в тёмном зале, освещённом одной-единственной свечой.
Злость Миреле прошла, и он ощущал только полнейшую опустошённость.
— Я больше не смогу танцевать этот танец, — сказал он устало. — Не хочу.
— А для меня?
Что-то встрепенулось в груди Миреле от этих слов, и он приподнялся, опираясь рукой на подлокотник кресла.
— Знаешь, в чём дело? — проговорил он через силу. — Дело не в том, что кому-то не понравился мой танец, и меня это оскорбило. Просто я кое-что понял в этот момент, то, о чём раньше имел лишь смутные догадки.
Кайто смотрел на него, ожидая продолжения, и Миреле подошёл ближе.
— Быть актёром — значит, выставлять свою душу напоказ, — сказал он. — Может быть, для остальных это значит что-то другое, но для меня — так, и я не могу иначе. Кто-то другой надевает на сцене маски, я же, наоборот, снимаю их. И это значит, что для меня невозможно занятие актёра, потому что я не могу вынести, когда мне плюют в душу, пусть даже это сделано ненамеренно. Но я не понимаю, зачем мне тогда дальше жить.
Вздохнув, он сделал ещё шаг вперёд и опустился на пол рядом с креслом, в котором сидел Кайто.
— Сколько лет я и сам занимался тем же самым, надевал маску за маской, делая вид, что так и надо, — вдруг проговорил Миреле с неожиданным ожесточением, так же неожиданно сменившимся глубокой тоской. — Но.... но в глубине души не понимаю, зачем всё это. Почему нельзя быть такими, какими бывают дети... искренними, настоящими. Всегда.
Он устало закрыл глаза и положил голову Кайто на колени.
— Но Миреле, — тихо возразил ему тот. — Дети тоже бывают весьма жестоки. И у детей свои правила игры.
— Значит, я был открытым и ранимым ребёнком. — Миреле грустно усмехнулся. — Наверное. И хотел бы снова стать таким же, но тогда я, наверное, просто не выживу.
Сквозь пелену дремоты, внезапно охватившую его, он ощущал чужие руки, осторожно прикоснувшиеся к его волосам, выпутавшие из них одну-единственную ярко-лиловую прядь и прижавшие её к губам.
И ему чудились слова, которые в реальности, конечно, не были произнесены.
— Отдыхай, отдыхай, моя прекрасная... бабочка. По крайней мере, у меня ты всегда найдёшь цветы, которые тебе нужны.
* * *
Той ночью Миреле не спалось.
Он лежал на постели, не укрываясь и отбросив в сторону балдахин — в комнате было слишком душно. Первые весенние дни ознаменовались необычайным теплом, и листья на деревьях распустились буквально за пару дней; в саду расцвели тюльпаны и ранние ирисы, яблони и вишни покрылись белоснежной кипенью.
В квартале, должно быть, начиналась ежегодная весенняя уборка.
Миреле вспомнил, что ровно два года тому назад он познакомился с Кайто.
Весь вечер в саду парило. Первая весенняя гроза, принесшая облегчение, разразилась уже ночью — неожиданно и быстро. Миреле едва успел сообразить, что слышит первые удары капель о черепицу, как уже хлынул ливень, и сад оказался отделён от комнаты сплошной пеленой дождя.
Поднявшись с постели, Миреле долго стоял возле раскрытых дверей, вдыхая воздух, от которого, казалось, разорвётся грудь.
Потом он взял свечу и под звуки несмолкающего дождя вышел из комнат.
Вероятно, если бы слуги увидели его в этот момент, то приняли бы за призрака — он босиком шёл по тёмному коридору, в светлой ночной одежде, с развевающимися распущёнными волосами. Но слуги слишком устали, подготавливая празднество, и теперь спали, как убитые.
Миреле искал покои Кайто.
Он знал, что они располагались где-то в западном крыле, там, где он никогда прежде не появлялся, но словно какой-то демон вёл его в эту ночь — или, может быть, дух весеннего дождя. Он был уверен в том, что сумеет найти нужные комнаты и не попадёт, вместо них, в покои хозяйки дома.
И так была велика эта ни на чём не основанная уверенность, что она, и в самом деле, сбылась.
Пару раз Миреле открывал двери и оказывался в пустых комнатах, но на третий раз ему повезло, и он понял, что нашёл то, что искал, ещё раньше, чем увидел Кайто — до того знакомой показалась ему комната.
Она была исполнена в нежных лазурных тонах, сейчас, в темноте, приглушённо-мягких, и обставлена мебелью из светлого дерева — изящная спальня, свидетельствовавшая о тонком вкусе её хозяина; Миреле казалось, что он знал, что она будет именно такой ещё задолго до того, как переступил через порог.
Свеча уже не требовалась, так как дождь закончился, и луна светила прямо в комнату, расположившись прямо над широким, во всю стену окном. Миреле задул огонёк, поставил подсвечник на пол и бесшумно подошёл к постели.
Кайто лежал в такой же позе, как он сам некоторое время тому назад — на спине, положив руки под голову, ничем не укрываясь. Ворот его ночного шёлкового халата был распахнут — так дёргают ткань, когда становится невыносимо душно и тяжело дышать. Каштановые волосы с рыжеватым отливом, чуть более светлые, чем у самого Миреле, рассыпались по подушке, лицо, несмотря на то, что Кайто спал, было сосредоточенным, как будто он заснул в тяжких раздумьях, от которых не смог избавиться даже во сне.
Миреле смотрел на него, смиренно сцепив перед собою руки — в такой позе обычные люди стояли перед статуей Великой Богини.
Вдруг Кайто, не пошевелившись, как обычно шевелятся пи пробуждении, открыл глаза. На мгновение в них проскользнул испуг, но он ничего не сказал и даже не попытался приподняться.
Последние несколько шагов, отделявшие его от постели, Миреле делал, чувствуя себя невесомым — как будто он ступал по пелерине облаков. Бесшумно опустившись на матрас, он вслепую нащупал руку Кайто — нашёл её среди измятых покрывал, легко коснулся, погладил и стиснул, переплетая свои пальцы с чужими.
Миреле смотрел, не отрываясь, в лицо Кайто и видел собственное отражение в его глазах — голодный, отчаявшийся взгляд, исполненный мольбы и молитвы одновременно.
Время стало тянуться невыносимо долго; каждый удар сердца, отмерявший его, длился, казалось, по несколько часов.
Потом Кайто мягко отвёл руку Миреле в сторону и высвободил из неё свою.
— Я... я помогу тебе найти дорогу обратно, — сказал он чуть дрогнувшим голосом.
Миреле закрыл глаза.
Чуть позже, вернувшись в свою комнату, он опустился на пол, прислонившись головой к стене, и долго сидел в такой позе, не в силах ни шевелиться, ни думать о чём-либо. В распахнутые двери врывался свежий, напоенный дождём ветер, но теперь уже невозможно было надеяться, будто он принесёт облегчение.
Наконец, Миреле тяжело вздохнул, поднялся на ноги и, сбросив ночной халат, стал переодеваться.
Принятое решение было мучительным, но давало хоть какие-то силы жить дальше.
Облачившись в привычную одежду, он взял на руки куклу, всё ещё опутанную разорванными нитями, и прижал её к груди.
— Мы уйдём сегодня отсюда, — сказал Миреле монотонным голосом. — И никогда не вернёмся. Я не вижу другого выхода. После того, что я сделал.
Он решил не брать с собой никаких вещей, кроме куклы, и, посадив марионетку на плечо, бесшумно вышел в сад, уже начинавший светлеть в предрассветных сумерках.
За всю зиму он ни разу не покинул территории усадьбы, как раньше ни разу не покидал своего квартала.
Но теперь, по счастью, ему не требовалось просить у кого-то разрешение, чтобы уйти.
Он шёл по улицам Аста Энур наугад, никуда не глядя — впрочем, у него и не было цели попасть куда-то. Но постепенно, когда столицу начал заливать золотистый солнечный свет, Миреле начал узнавать знакомые места — уж слишком сильными были впечатления того единственного дня, когда они с Кайто бродили по городу, и слишком резко врезались они в его опустошённую память, не богатую на яркие события.
Миреле отвернулся, чтобы не видеть Мост Влюблённых, занесённый белоснежными яблоневыми лепестками вместо осенних листьев.
Он решил прогуляться в Нижний Город — риск, что мучительный звон в ушах и боли, связанные с ними, вернутся, возрастал именно там, но теперь Миреле, пожалуй что, даже желал этого. Он бы, наверное, был не против, чтобы это нечто, звеневшее или гремевшее внутри него, наконец, дошло до своего предела, лишив его жизни. Ну, или чтобы какой-нибудь карманник в Нижнем Городе, ищущий монет, которых у него никогда не имелось, полоснул ему по горлу тонким лезвием, так или иначе положив конец всем мучениям.
Нижний Город не спал с самого раннего утра.
Миреле был привычно оглушён, не зная, что больше послужило тому причиной — звуки жизни или ожидаемый звон в ушах. Не пытаясь в этом разобраться, он побрёл по узким кривым улочкам, придерживаясь рукой за стены зданий, как слепой или тяжелобольной человек.
Один раз он склонился так низко, что из рукава его что-то выпало и осталось лежать, сиротливо белея посреди дороги. Миреле хотел было пойти дальше, но в последний момент что-то всё-таки заставило его вернуться и подобрать упавшее — это была его предсмертная записка, которую он продолжал носить с собой.
Несколько мгновений Миреле глядел на неё, думая, не стоит ли развернуть бумагу и прочитать? Теперь, казалось, было уже абсолютно всё равно.
Но он ощущал, что сделанный однажды запрет был вбит ему в голову довольно крепко, на уровне инстинкта. Нарушить его означало примерно то же самое, что попытаться покончить с собой во второй раз, а этого Миреле не хотел делать, несмотря ни на что.
Спрятав записку обратно, он продолжил свой бесцельный путь.
Кто-то сунул ему в руки несколько монет — очевидно, в своём теперешнем состоянии Миреле походил на одного из калек, что водились в Нижнем Городе в огромном количестве и зарабатывали на жизнь, выклянчивая подаяние.
Миреле не стал прятать деньги, желая привлечь внимание грабителей. Но, как это всегда и случается, они не видели того, что было намеренно выставлено напоказ, и он продолжал брести по улицам, не замеченный и не тронутый никем.
Он очнулся лишь тогда, когда монотонный гул, сопровождавший его, неожиданно прекратился, и в измученные уши влилась тишина, очищающая и прохладная, как первый снег.
Изумлённый, Миреле поднял голову и обнаружил, что находится на площади посреди толпы.
Толпа окружала человека в поношенном светлом одеянии, лицо которого показалось Миреле смутно знакомым.
Он напряжённо вглядывался в это лицо, в тёмно-синие глаза, окружённые тенями, пытаясь понять, где он мог видеть этого мужчину, и почему запомнил его, как вдруг тишину прорезал голос. Он не был мелодичным — скорее, просто очень мягким — но казалось, что звуки плывут по воздуху, как по волнам.
И Миреле купался в этих звуках, как измученный телесно человек купается в водах целительного источника, смывающих с него боль, усталость и измождение.
Прошло ещё некоторое время, прежде чем Миреле начал осознавать смысл произносимых слов.
— ...самое большое страдание человеку приносит отсутствие любви, — говорил мужчина, печально улыбаясь. — Осознать своё желание — это первый шаг на пути к выздоровлению. Но потом не следует делать ошибку, полагая, будто бы любовь можно и нужно искать в другом человеке. Любовь — это божественный свет, который так же, как и солнечный, разлит повсюду. В любом месте, в любое время дня можно остановиться, закрыть глаза и глубоко вдохнуть, чувствуя, как этот свет проникает внутрь и преображает душу. Иногда ему, как и солнечным лучам, слишком трудно прорваться сквозь пелену облаков. Но если однажды, когда ваше сознание будет ясным, как весенний полдень, вы поднимаете голову и устремитесь навстречу свету, то сможете почувствовать, как невидимый цветок, скрытый внутри вас, пробуждается и раскрывает трепещущие лепестки. Позже, когда вы вновь позволите мрачным чувствам овладеть вами, этот бутон закроется, как цветы опускают венчики, когда солнце скрывается за горизонтом. Но придёт день, когда этот цветок будет цвести вечно, и тогда красота и благоухание всех земных цветов не сравнятся с ним.
Миреле закрыл глаза, чувствуя, как овевающий его лицо прохладный ветер приносит издалека запахи пекущегося хлеба, свежей краски, цветущей вишни.
Ему хотелось плакать от облегчения, но он не мог.
Приходилось улыбаться, и он впервые подумал, что ощущения от улыбки и от тихих слёз поразительно похожи.
Человек, тем временем, закончил говорить, и люди начали подходить к нему, выстраиваясь в очередь. Миреле тоже пристроился в её конец, сам не зная, зачем следует примеру остальных. Собравшиеся задавали мужчине какие-то личные вопросы, и тот, наклоняясь, шептал ответ им на ухо, но Миреле не знал, что спрашивать.
Тем не менее, он отстоял очередь и оказался лицом к лицу с человеком, чьи черты по-прежнему казались ему невыносимо знакомыми. Миреле даже подумал, что, быть может, они знали друг друга прежде, в той части его жизни, о которой он ничего не помнил.
