Мысль о постоянной и непримиримой борьбе против его России, равно как и Росси против всех, была Шульгину откровенно неприятна. Благо эту извращенную логику не разделял господин Мишенин. Еще Виктор вспомнил, в какой момент Зверев не дал высказаться математику. Было над чем поломать голову.
* * *
Вечером Зверев спросил Бориса:
— Ну как тебе, Старый, мой протеже?
— Ты знаешь, последнее время я постоянно вспоминаю русскую классику. В ней, что ни герой, так сплошное переживание. Этот 'голубой' тоже запел о передовых культурах. С другой стороны есть здоровое упрямство, без упёртости. Судя по лексике с интеллектом все в порядке. А как ты его видишь?
— Мне проще, я его постоянно наблюдаю. Вынослив, быстр и внимателен. Радует, что без намека на жестокость. Каждый бой для него новый ребус. В суждениях тверд, хотя и не фанатик. Местами излишне расчетлив. Склонен к карьере. Как-то оговорился, что в жандармы подался по нужде — на нем младшие братья. Я из этого сделал вывод, что службой в жандармерии он тяготится, да ты сам знаешь — ему теперь никто из прежних сослуживцев руки не подает.
— Ну что же, перспективный парень, впрочем, время присмотреться у нас есть. Дим, как думаешь, скоро наш поручик догадается, что мы собираемся его вербовать?
— Честно?
— Ну, ты вопрос ставишь.
— Думаю, если не сегодня, так завтра, — ответил Зверев.
— Согласен. С другой стороны, если не догадается, так он нам и не нужен. Его бы только от революционной сшибки уберечь, кадры с деформированной психикой нам не нужны.
— А это реально? — в голосе Зверева мелькнуло сомнение.
— В том и дело, сейчас связей нет. Думаю и сам он на увольнение не пойдет. Молод. Если честно, то не факт, что он нам вообще нужен. Старичок-полицейский работу наладит лучше, опыт-то не пропьешь. А для спецопераций Шульгин, скорее всего, вообще не годится, впрочем, как знать: в тихом омуте не только черти водятся.
Глава 15. Наши в Питере.
15 апреля 1905г.
В Санкт-Петербурге отчаянно 'дымил трубами гигант отечественного радиопрома' — кронштадские радиомастерские. К их созданию приложил руку профессор Санкт-Петербургского электротехнического института Попов Александр Степанович. При численности менее десятка человек мастерские умудрялись изготовлять и монтировать радиостанции на кораблях Империи.
На встречу с родоначальником российского радио поехали Борис с Мишениным. Зверев выразился кратко: 'Нечего там толкаться. Приеду на испытания'.
Тук-тук, тук-тук — колесные пары отсчитывают последнюю сотню верст. В такт едва слышно поскрипывает оконная рама. Приятно тянет теплом от вагонной 'буржуйки'. За окном мелькают редкие станции и занесенные снегом деревушки. Снежные шапки на соломенных крышах придают домам сердитость — видимо, обиделись, что задержалась весна.
Московский обыватель успел забыть о девятом января. Ему показалось, что грозные события отступили. Откровенно говоря, окраинный московский люд не очень-то был озабочен общественным катаклизмом. Другое дело — как-то в этом деле поучаствовать, да с пользой. Слово 'революция' у местных вызывало недоумение. Грабеж... это они понимали, а некоторые этим втихаря промышляли, но революция...
Бабы у колодца с осуждением поговаривали, что Мишка Кривонос нарушил священные заветы предков — мотался куда-то бастовать, а вернулся без барыша. Считай, задарма заделался революционером.
Не в пример обывателю просвещенная Москва кипела и бурлила. В начале февраля бомбометатель 'спортобщества' эсеров Иван Каляев поставил свой знаменитый рекорд, метнув бомбу в великого князя Сергея Александровича Романова. Результат был засчитан, а достижение было отмечено Высочайшим рескриптом от 18 февраля. Слова '...о созыве достойнейших, избранных для обсуждения законодательных предположений...' публика приняла на ура и истолковала, как разрешение публично обсуждать вопросы государственного устройства. Растерявшиеся полицаи своим невмешательством это дело подтвердили, и публичная полемика хлестанула через край. На поверку вышло, что не занимайся Иван Платонович 'спортом' — вместо рескрипта обществу предложили бы на выбор: шум в канализации или то, что Маяковский вынул из штанин.
Газеты каждый день приносили новости. Вчера 'Московские ведомости' растолковали 'истинные' причины отставки министра внутренних дел Святополка-Мирского. Сегодня тревожное сообщение о волнениях в Иваново-Вознесенске.
На днях в Россию вернулся Милюков. Знаток шестнадцати европейских языков с ходу заделался председателем 'Союза союзов', по-нашему главным начальником профсоюзов. По слухам, местный 'Громозека' взялся за организацию партии конституционных демократов. Властям его идеи были, как серпом по известному месту, а Шульгин из Киева зашёлся в праведном гневе.
В противовес кадетам власти ринулись создавать Русскую монархическую партию, в точности как в XX1 веке создавалась прилизанная пустышка Справедливая Россия.
Либералов всех мастей в Российской империи оказалось, как у паршивого кабеля блох. В названиях партий, союзов, кружков, обществ и блоков кого-то с кем-то путались даже их создатели. Партии то сливались в едином словесном поносе, то лаялись, обвиняя друг друга в уклонизмах и ревизионизмах.
Наш математический гений с энтузиазмом взялся систематизировать певцов либеральных ценностей. В итоге спекся и послал всех этих козлин в несвойственной ему манере. А зря! Эти 'козлины' спешили подарить народу благоденствие, а стране — процветание. Совсем как их козлобородые сородичи во второй половине ХХ века.
Запрещенная литература оказалась, как та водка после девяти вечера — доставалась без проблем. Зверев частенько приносил зачитанные до дыр статьи Левы Троцкого и Владимира Ленина. Друзья добросовестно пытались осилить Кропоткина и Маркса, получилось с горем пополам. Маха дочитал один Мишенин. Между тем кой-какую политграмотность переселенцы приобрели. Ильич даже вспомнил фразу о сущности капитализма: 'Капиталист пойдет на любое преступление ради прибыли'. Зверев только развел руками.
В российском обществе недовольство властью имело место быть всегда. Денег на это не требовалось — всяк был горазд погавкать на правительство. Однако на чистом энтузиазме далеко не уедешь. Естественно, вставал вопрос: 'Кто кому и сколько?' С точностью ответить на него переселенцы не могли, хотя было очевидно, что наибольшей финансовой поддержкой пользуются эсеры — только им удалось поставить террор на широкую ногу.
От контактов с революционерами переселенцы по-прежнему воздерживались.
* * *
Вокзал открылся неожиданно. Вот только что, пуская барашки, паровоз тащил вагончики среди деревенского вида предместий, и вдруг грянуло узнаваемое.
Экспресс не опоздал. Ровно в десять утра последний раз лязгнули сцепки, и состав застыл у перрона.
— Санкт-Петербург! — зычно прокричал проводник. — На выход, господа, не задерживайтесь!
Мишенину показалось, что кричали специально для него.
— Господи, неужели это не сон?
Гомон перрона ворвался в открывшиеся двери. Торжественной доминантой донесся перезвон колоколов Знаменской церкви. Покрывая все прочие звуки, он слился в единый всепроникающий гул.
Вдоль вагонов сновали носильщики с номерными бляхами на груди. Что-то кричали горластые разносчики газет.
— Ильич! Ты, брат, словно гимназист на первом свидании. Вова, подумай о высоком да о том, что грешно. К земле надо ближе быть, к нашей, к русской, — с веселой иронией охлаждал пыл Мишенина Борис. — Да вещички не забудь, они нам пригодятся, опять же носильщиков в семнадцатом того, не забывай.
Такую словесную перепалку друзья часто себе позволяли, понимая, что даже самый внимательный человек не придаст этому значения.
Красная брусчатка перрона. Легкий ветерок и знакомые запахи с Финского залива. Солнце и морозец, что часто встречает гостей столицы Империи в это время года. Все внове, но многое узнаваемо. В памяти торжественно зазвучали флейты шестой симфонии Шостаковича.
Взгляд на вокзал. Стоит. Почти такой же. Есть и неожиданности. Слева от арки, венчающей крайнюю колоннаду, раньше стоял торгующий пирожками киоск. Сейчас здесь, сбившись в приличную ватагу, толкаются извозчики. Кнут в сапоге, под распахнутым зипуном рубаха навыпуск.
Вышедший из вагона Ильич застыл. В юности он часами просиживал в читальном зале. Пролистывая старинные фолианты вживался в старый Санкт — Петербург. Приезжая в Ленинград, бродил по его улицам, посещал музеи и театры. Возможность воочию увидеть город начала века привела Мишенина в трепет. Проняло даже скептика Федотова.
— Ну как? — осторожно спросил Борис, забирая у него саквояж.
— Мне почему-то казалось, что это случится позже, — невнятно ответил Ильич.
— Ты о чем?
— Понимаешь, пятидесяти лет не прошло, а детище архитектора Тона уже отличается от своего московского 'близнеца'. Смотри, рядом с царскими апартаментами уже пристроен флигель приема ручной клади.
Цепкий взгляд агента охранки испортил идиллию, заставил вернуться к реальности.
— Ильич, поехали, тут этими козлами пахнет, — кивок в сторону типа в котелке.
Внимание привлек колоритный извозчик. Был он чем-то похож на разбойника Крутояра. Кудрявая борода, черные кудри из-под щегольской шапки-папахи, дубленый тулуп, кнутовище за подпояской.
Заметив внимание, тот сразу приосанился.
— Далече везти, барин? — спросил без тени холопства в голосе.
— На Аптекарский остров.
— А там, стало быть, куда?
— Электротехнический институт. На Песочной.
— Ученые, стало быть, — с деланным уважением констатировал "Крутояр".
Догадываясь, что клиенты приехали издалека, он не спеша накручивал цену:
— Ох, и грязишша там, — но, не дождавшись ответа, вздохнул. — Ну, ладноть! Из уважения к вашей профессии, за двохгривенный мы стакнемся!
Борис понимал, что это дороговато, но спорить сегодня не хотелось.
— Стакнемся, столкнемся да не перевернемся, — передразнил он извозчика. — За час управишься, значит, стакнемся. А нет — не взыщи: больше гривенника тебе не видать.
— Так что ж мы стоим?! — извозчик от нетерпения аж закружился на месте. — Пожалуйте, стало быть, в экипаж!
Экипаж оказался легкой на ходу пролеткой, при рессорах и на резиновых колесах. Под причудливо изогнутой дугой покачивался колокольчик. Кобылка тонконогая, без капли лишнего жира. За сохой такие не ходят.
— Ты ведь, братец, не из крестьян? — проверил догадку Федотов.
— Не-е, — возница презрительно сплюнул. — Мы потомственные. Сызмальства при лошадях.
Пролетка резво покатила по брусчатке Невского. Проспект по праву считался главной улицей столицы. В центральной его части были проложены две линии конки. Там, где они сходились, в небе блистал адмиралтейский шпиль. Город уже обрел знакомые для друзей очертания, хотя многие здания оказались 'ниже ростом'. Строились банки и правления акционерных обществ. Многие дома от гостиницы Знаменской были еще двухэтажными, но некоторые уже надстраивались до привычных четырех-пяти этажей. По сравнению с Москвой чувствовалось, что этот город — столица Великой Империи.
Возница огорошил:
— Вы, барин, зараз попонкой укройтесь. Омнибуса будем перегонять. Народец у нас сволочной — того и гляди плюнут с анпериала.
Омнибус оказался ярко раскрашенной повозкой на конной тяге. Он как раз подворачивал к тротуару. Пристяжной мышастый битюг, задрав укороченный хвост, гадил на мостовую. Пассажиры сидели не только внутри салона, но и на крыше. Один из них, конопатый, в тужурке с блестящими пуговицами, по внешнему виду студент, рукой показывая на Мишенина, засвистел в два пальца.
Извозчик, приподнявшись на облучке, закричал:
— Эй, рыжий! Ты в заднице, стал быть, дырку заткни! Все фонари перетушишь!
Лошадка, по дуге обгоняя омнибус, ускорила ход. Тележка чуть слышно подрагивала.
— А что тот конопатый на крыше свистел, да на нашего Ильича пальцем указывал?
— Это... — возница смущенно заерзал на облучке, — товарищ ваш, стало быть, не обидится?
— А чего ему обижаться? Ты ж не свистишь?
— Больно уж барин похожи на нашего нестуляку Куропаткина. Я как глянул издали .... Тоже чуть было не обмишурился.
Копыта зацокали по пролетам Аничкова моста. Бронзовые укротители коней барона Клодта, как и многие годы спустя, занимались своим вековечным делом, не обращая на проезжих внимания.
— Алексей Николаевич Куропаткин? Он же главнокомандующий? — воскликнул польщенный математик.
— Был главнокомандующим, да весь вышел! — зло ухмыльнулся извозчик. — Он таперича, стало быть, заместо Линевича первой армией командует. Фу-ты, ну-ты. Главнокомандующий! Только я так скажу, господа ученые! Полководец из нашего нестуляки — все одно, что из говна пуля. Мукден-то япошкам отдал не за понюх!
Федотов затрясcя в беззвучном хохоте. Возница скосил глаза на приунывшего Мишенина. Ужасаясь будущим злодействам Зверева, Ильич спросил тоном заезжего ревизора:
— А что ж ты студенту кричал?
— Так это... для куражу.
Слева остались Садовая и Гостиный двор. Оттуда, по Нарвскому тракту к торговому центру города непрерывным потоком тянулись обозы. За Гостиным двором находились Морской, Мучной и Мариинский рынки. Дальше шли Апраксин и Щукин дворы. Вперемешку с лавочками и рынками по Садовой тянулись трактиры, распивочные и обжорные ряды. Далее вниз по улице располагался целый ряд доходных домов.
Федотов частенько заезжал в Питер. Сейчас он узнавал островки из своей прежней жизни. На скамейке Екатерининского скверика он поджидал Лариску Шахову, а здесь они с горя надрался со Славкой Берсоном.
Берсон обладал множеством достоинств. Во-первых, он был евреем, во-вторых, коренным ленинградцем. При пятидесяти килограммах веса, он легко шел на высоте шесть километров. Имеется в виду первым шел по ледовым стенам Центрального Памира. А еще Вячеслав побывал, наконец, на исторической родине. Друзья потом неоднократно говорили — лучше бы он сидел в родном Питере. Может быть, одухотворенный поездкой, но скорее от безденежья, Берсон сразу по возвращении полез подключать громадный рекламный щит. Подключил, называется. Со щита его согнали менты и сутки продержали в обезьяннике. Уроды отказывались верить очевидному — чистокровный еврей, с израильской визой в паспорте, высотными шабашками зарабатывает на жизнь. Толстобрюхий старлей в засаленном мундире требовал признания, что он де лицо кавказской национальности, похитивший паспорт добропорядочного Берсона. К чести коренного ленинградца надо заметить — сын Израиля оказался стоек и от своих корней не отрекся.
Надрались они с Федотовым разу после 'досрочного освобождения' в этом самом скверике в ста метрах от ментовки. Мероприятию менты не мешали. На вопрос, отчего Славка не уезжает, Борис получил ответ: 'Боб, да ты что!? Там же одни жиды, плюнуть некуда'. Подумав, Славка резонно добавил: 'А тут уродов полная ментовка'.
'Славка остался в России, а мы когти рвем', — от этой незатейливой мысли на душе стало тоскливо, впрочем, ненадолго. Спустя пару минут Федотов себя успокоил: 'Славка еврей, ему можно, а мы люди белые, особые'.
