Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Альт история. Россия начала 20 века. Книга 1

Ох и трудная это забота — из берлоги тянуть бегемота

Нас никто не спрашивает, забрасывая в этот мир живых.

Точно так же никто не спрашивает, хотим мы его покинуть или нет.

(Философская концепция)

Глава 1. Февральский вечер.

23 февраля 1905г. Окраина Москвы ничего не знает о дне Красной армии.

Морозно. Лунный свет заливает северную окраину первопрестольной. Газовых фонарей здесь нет, лишь редкий лучик керосиновой лампы пробьется сквозь ставни. В такие ночи дома кажутся брошенными. Всякий, оказавшись на улице, ощущает потерянность, одиночество, но что странно — смотрит и не может оторваться, околдованный таинством лунной ночи.

Отворив калитку, Борис Степанович миновал двор. Поднялся по скрипучим ступеням. В сенях потоптался. Покряхтывая, смахнул с валенок снег.

В избе-пятистенке разливались тепло и дурманящий запах березовых дров. Басовито гудела печка-голландка. Подле нее в плетеных креслах сидели двое. В углу под образами мерцал огонек лампадки. Лунный свет призрачной дорожкой пробегал по некрашеному полу, теряясь в сполохах пламени. Борис прошел к низкому оконцу. Зябко передернув плечами, вновь заворожено уставился на лунный диск.

— Который раз замечаю: только у теплой печки по-настоящему ощущаешь уличную стужу,— слова прозвучали приглашением к разговору.

— Ох и намерзся я в те декабрьские ночи,— как бы невпопад ответил младший из собеседников.

Ловко, почти не глядя, он поправил фитиль керосиновой лампы. Была в этом выверенном движении какая-то звериная грация.

— Димон, ты даже не представляешь, как мы легко отделались, а вот нашему Ильичу досталось.

На минуту собеседники погрузились в воспоминания.

Это случилось совсем недавно, чуть меньше трех месяцев назад. По астрономическим меркам — мгновенье, а для этой троицы почти вечность. В тот злополучный день все трое из декабря две тысячи четвертого неведомо как перенеслись в декабрь тысяча девятьсот четвертого. До этого они и предполагать не могли, познакомится при столь странных обстоятельствах. Момент переноса не сопровождался ни громом, ни молнией, ни потерей сознания. Была лишь мгновенная смена декораций.

Что это было? Злая воля или чудесное обстоятельство? Вопросы задавать было некому.

Вот только что двое бежали по подмосковной лыжне. Слева сквозь сосны виднелся дачный поселок, справа — забор Объединенного Института Ядерных Исследований. Картина поменялась мгновенно: лыжня исчезла, лес стал гуще, пропали дачные 'курятники' и бетонный забор института, а на снежной целине обозначились заячьи и лисьи следы.

Борис с Дмитрием три дня добирались до ближайшего жилья, то чертыхаясь, то впадая в панику от непонимания, во что же они вляпались. Трудно сказать, что было бы, не имей Федотов опыта зимних путешествий.

Разобравшись с ситуацией, они сумели раздобыть немного денег, в том числе и не самым честным способом. Приобрели липовые документы, а окружающим представлялись реэмигрантами из Чили.

Ильичу вначале 'везло'. Выйдя с пакетом мусора из своей дачки, он оказался по пояс в снегу, но уже к вечеру добрался до первопрестольной. Увы, на том везение закончилось — его тут же ограбили, а своих будущих единовременников он встретил спустя две недели.

Борису Степановичу недавно исполнилось сорок пять лет. До демократической революции он жил в свое удовольствие. Грешил спортивными путешествиями, разрабатывал электронную аппаратуру. На досуге строил джиггеры и даже попытался нарушить второе начало, к счастью, для вселенной безуспешно. Позже, торгуя радиостанциями и проектируя радиосети, вкусил успех предпринимательства, но с развитием сотовых систем едва расплатился с долгами. Последнее десятилетие он мотался по стране, приводя пуско-наладку объектов электроэнергетики.

Его младшему спутнику Звереву Дмитрию Павловичу недавно исполнилось двадцать семь. Мама стремилась привить сыну любовь к настоящей музыке, но жизнь в военных городках к этому не слишком располагала. Удалось окончить только два класса музыкальной школы. Вечно занятый на службе отец хотел видеть сына сильным. В итоге к окончанию одиннадцатого класса Дима получил кандидата в мастера по боевому самбо и успешно играл на гитаре в непритязательных гарнизонных ансамблях. Отучившись два курса на факультете психологии, Димон загулял, чем тут же воспользовалось родное государство. Для начала его призвали во флот, но в результате сбоя в военно-бюрократическом аппарате Димона перевели в бригаду морской пехоты Северного флота. Память о двухмесячной службе на БПК 'Североморск' Зверев лелеял. Воспоминания обогащались все большими и большими приключениями. По возвращении со службы встал вопрос — на что жить. Еще три года сидеть на шее родителей Димон посчитал неприемлемым. Подвернулась непыльная работенка — тренировать рукопашников. Позже выяснилось — тренировать пришлось и любителей, и криминал. Институт окончил заочно, но прозябать на нищенский заработок психолога Зверев не собирался. Тренерская работа обеспечивала вполне приличный достаток.

До службы отец попытался дать сыну понимание существа политических преобразований, но без особого успеха. В этом возрасте люди редко интересуются политикой. Сам же Зверев на первых курсах стал захаживать к 'нацикам'. Длилось это недолго. Тамошняя публика показалась ему излишне категоричной, а местами откровенно глуповатой. Так или иначе, но след в душе Димона был оставлен всеми.

В отличие от этих двоих, тридцатипятилетний Владимир Ильич Мишенин был типичным наследственным российским интеллигентом: немного либералом, в меру честным и конечно трусоватым. С его внутренней неуверенностью конфликтовало стремление к успеху. Была в нем еще одна особенность — таких, как он, частенько называют 'тормоз'. Мишенин окончил саратовский университет. Успешно защитил кандидатскую по математике, но написать докторскую не сумел — перестройка углу'билась до неприличных размеров. В студенческие годы Мишенин увлекся водным туризмом. Последние годы он работал админом. Денег на жизнь не хватало, и мира в семье этоё не добавляло. Приходилось подрабатывать почасовиком в местном университете 'Природы и человека'. Ильичу было непонятно, почему в 'Природе и в человеке' преподают математику и иные точные науки, но денежки хоть и небольшие, но капали. Не понимали этого и жители неглупого подмосковного городка, но детей своих на учебу исправно отдавали.

Сейчас Зверев в очередной раз вспоминал, как повстречал Мишенина.

— Эт точно! Досталось нашему Ильичу, но какая была встреча! — смакуя каждое слово, в который раз рассказывал Дима. — Степаныч, представь! Иду я себе, как нормальный пацан. Вдруг сзади: 'Труу, куды прешь, ирод'! Боковым зрением замечаю — выкатывается из-под копыт бомжара. Бомжара такой нормальный, в лохмотьях и с фингалом, все как положено. Делаю шаг, второй... и тут меня замкнуло по-черному — абориген в драных 'Адидасах'! Не поверишь, на хребтине шерсть зашевелилась. Если алкаш сшибет десятку на пиво, то мне дорога только в дурдом. Как говорил мой главстаршина: 'Дилемма, однако'. Оглядываюсь — слава Богу! Декорации на месте, а клиент на пиво не просит. Уф, пронесло! Трезвенник попался.

Отложив свежий номер 'Московского листка', Ильич улыбнулся.

— Да уж, натерпелся я. Представьте: я шагнул через порог своей дачки и ... сел по пояс в снег. Домика нет, соседей нет. Поорал — никто не отзывается. Кошмар! Делать нечего — двинулся в сторону Александровки, а уже вечером оказался в Москве. Только позже я понял, что меня выбросило в ближнем Подмосковье. Дальше плохо, меня тут же ограбили, подкинув взамен какое-то тряпье. Мыкался по ночлежкам — ждал, пока сойдет фингал. Спасибо господину Горькому — надоумил писать письма, тем и кормился. Потом судьба повернулась ко мне задом, а конкурент передом. Пасть раззявил — мол, пишу я безграмотно. Тут-то весь мой бизнес и накрылся медным тазом. Платить за ночлежку стало нечем.

Выхожу, солнышко светит, а на душе тоска. С горя чуть не угодил под копыта, а тут этот тип в котелке. По морде видно: Аль-Капоне отдыхает. Я пытаюсь увильнуть, а этот, со зверской рожей, меня этак тростью за шею и вдруг делает 'ку'.

Сидя в кресле, Ильич обеими руками показал, как он увидел это самое 'ку'.

— Ага, — вставил Дима,— а когда владелец 'адидасов' ответил 'ку', я его для страховки: 'Здесь продается славянский шкаф?'

— Ты бы еще спросил, где сидит Ходорковский, точно бы довел до инфаркта,— улыбнулся порозовевший Мишенин.

— Господин Доцент, а что нынче пишут в газетах? Участники шахматного конгресса не объявились? — сменил разговор Зверев.

После встречи с Мишениным в газетах стали мелькать объявления о поиске участников междупланетного шахматного конгресса, состоявшегося в городе Нью-Васюки. В объявления Зверев включил пару знаковых фамилий: Никиту Хрущева и Элвиса Пресли. Чем был продиктован это выбор, осталось загадкой.

— Конгрессмены не объявились, а пишут, что времена нынче тревожные. Война с Японией, батенька, победами не радует, а на фронте затишье. Еще пишут, что городового Василия Герасименко искусал за руку вор-рецидивист Владимир Соловьев.

— Так взял и искусал, а за что?

— Сказано же — за руку. Ты, Психолог, учись правильно ставить вопрос, да займись наукой. Психоанализ тут еще не родился — место Карла Густава Юнга вакантно, самый раз тебе делом заняться, экстраверт недоделанный.

Ежевечерний треп занимал почетное место в жизни переселенцев (так стали называть себя друзья по фантастическому приключению). Поначалу шли жаркие дебаты о причинах их появления в этом мире. Умом все понимали, что найти причину невозможно, но не могли остановиться. Точно так же невозможно было понять, появились они в прошлом своего мира или нырнули в мир параллельный. Знаний истории явно недоставало. Федотов больше склонялся к версии о побочном эффекте некоторого физического эксперимента. Но где и в каком времени поставленном? К мысли о физическом эксперименте Бориса подталкивало то обстоятельство, что они были перенесены со всеми личными вещами. Стихийно такого случиться не могло. Борис со Зверевым остались стоять на лыжах. Ильич оказался с пакетом мусора в руках. В итоге этот мир пополнился тремя жителями РФ образца 2004 года, естественно вместе одеждой. Парой беговых пластиковых лыж, тремя газовыми зажигалками и двумя мобильниками. Зверевский оказался жутко навороченным изделием. В рюкзачке Федотова лежала цифровая камера Panasonic FZ38 и три микромощных радиостанций Кенвуд. Станции в рюкзак были брошены еще летом. В придачу к артефактам в мир предков попал пакет с мусором. Все технологичные причиндалки Федотов конфисковал до лучших времен, судьба же мусорного пакета осталась неизвестной.

Зверев заикнулся об эксперименте, проведенном в стенах института, но Борис с Мишениным эту версию единодушно отмели. Масштабных экспериментов в Дубне не ставили уже дано, тем более экспериментов со временем — до такого их мир еще не дошел. В тоже время нельзя было исключать случайного взаимодействия некоторого заурядного эксперимента в две тысячи четвертом и опыта по исследованию времени в далеком будущем. Косвенно на это указывало место происшествия.

Мишенин пару раз невнятно высказывался относительно вмешательства некоего Творца, но отстаивать эту мысль не стал. Что-то его остановило, зато предложил логичную гипотезу о невозможности переноса материальных объектов из вселенной во вселенную, как, впрочем, и в прошлое.

— Эт как это невозможно, растолкуй, — наехал на математика Зверев.

— Дмитрий Павлович, ответьте мне, пожалуйста, на вопрос: изменит ли все ныне сущее появление в нашей вселенной одного нового атома?

Переняв манеру академического ведения споров, бывший морпех вынужден был согласиться.

— А теперь, молодой человек, следите за моей мыслью, — Мишенин горделиво сверкнул очами. — Вы только что согласились, что привнесение в данную вселенную одного единственного атома, приведет к ее изменению, что равнозначно созданию новой вселенной. В таком случае логично предположить, что и энергия, затраченная для внесение этого атома, должна равняться энергии всей вселенной! Подчеркиваю — всей вселенной! В противном случае нарушится принцип противодействия. Так вот, молодой человек, с учетом черной материи такое не под силу даже Всевышнему!

С этим выводом Зверев соглашаться не хотел, но гуманитарно-разбойничий ум морпеха категориями черной материи не оперировал. Надо было или соглашаться, или возражать. В итоге родился ехидный вопрос:

— Ну дык, кто ж его знает, а как же мы тут влияем?

— Принцип неопределенности! — авторитетно отмел все сомнения математик.

На такое Дмитрию Павловичу крыть было нечем. Постепенно споры о том, как они тут оказались, затихли, но вопрос о будущем оставался открытым. Впрочем, об этом размышляли не только переселенцы — этим недугом человечество страдало во все времена. Не случайно в это же самое время о грядущем размышляли и небезызвестный всем Владимир Ульянов, и некто Терьяр Де Шарден, вынашивающий свой труд 'Феномен человека'. Не миновала сия чаша и наших переселенцев. Правда, о феномене они размышляли не столь активно, но о своем будущем задумались всерьез. Всерьез и весьма различным образом.

Борис с Дмитрием с самого начала решили ни при каких обстоятельствах не ввязываться в политику, а о своем фантастическом появлении в этом мире забыть. Оба понимали — перед ними открылся уникальный шанс создать свое собственное будущее. Перспективы открывались захватывающие. Собственно на этом и сыграл Федотов, подталкивая Дмитрия не афишировать свое происхождение. Их чаяния простирались до создания того, что в их мире называлось транснациональной корпорацией, и отступать они не собирались. Между тем за стенами их убогого жилья не только расцветал серебряный век русской культуры, но и бушевала первая русская революция. Царь-батюшка уже грохнул на Сенатской площади своих сторонников, и Россия уже откликнулась на эту несусветную дурь ненавистью. В служебных кабинетах строились планы по подавлению восстания, а сотрудники третьего отделения сбивались с ног в попытке притушить революционный пожар. Последнее обстоятельство побуждало переселенцев соблюдать предельную осторожность. Справедливости ради надо сказать, что друзья существенно преувеличивали возможности охранки, но это им стало ясно позднее. Поначалу они руководствовались представлениями жителей XXI века. В их мире спецслужбы просеивали телефонные переговоры и обильно оплачивали услуги стукачей, а власть организовывала провокации, куда как эффективнее, нежели в здешнем мире.

С Мишениным было сложнее. Взгляды товарищей он не то чтобы не разделял, но откровенно робел перед грандиозными перспективами. Даже в обычном трепе относительно будущего во всяких мелочах чувствовалась мишенинская неуверенность. Порою Ильич беспричинно просил прекратить разговор о будущих успехах, но товарищам было очевидно — Вова боится сглазить. При всем при том душа математика рвалась сохранить империю. Зачем это было надо вовиной душе, ее хозяин объяснить не мог. Невнятные объяснения по поводу скудности жизни в советское время убедительными не казались. При этом на словах Ильич отдавал себе отчет в нежизнеспособности монархии, но сердцу не прикажешь. Увещевания друзей действовали слабо, а обсуждение порою перерастало в серьезный мужской разговор.

— Уважаемый Владимир Ильич, мне по хрену, о чем тебе мечтается. Но если ты, сучара, кому-то лишнее ляпнешь, я лично выдеру твои размножалки!

Вежливое обращение, сдобренное матерными военно-морскими афоризмами, действовали на Ильича отрезвляюще. Он обижено замолкал, но через недельку — другую начинал заход с другого борта.

Перед покушением на Великого князя Сергея Александровича математик едва не сдал своих единовременников с потрахами, так ему мечталось стать то ли спасателем, то ли Спасителем. Последнее вернее. На счастье Ильич подцепил в ночлежке какую-то заразу и свалился в горячке. Скорее всего, у Ильича была ослабленная форма брюшного тифа (дома, перед поездкой в Уганду, ему вкатили пару прививок). Местное медицинское светило долго перечисляло знакомые симптомы и удивлялось, отчего они не привели к летальному исходу. Друзья тоже удивлялись, но заразу не подцепили.

После трех дней бреда Ильич вдохновенно принял заботы вдовой купчихи Настасьи Ниловны. У нее друзья снимали 'деревяшку' с печным отоплением. Для друзей это был знак свыше. Для Ниловны это также был знак. Может, и не знак, но между Вовой и Настасьей вспыхнуло большое чувство. Можно сказать, пробудилась первая в этом мире любовь! Зверев по этому поводу высказался прочувственно, с добротой, но получилось на манер матерной частушки.

Однако не только Мишенин размышлял о вмешательстве в историю, грешили этим и Зверев с Федотовым.

Мысли Бориса правильнее было бы назвать размышлизмами, столь они были неопределенны и полны сомнений. Будучи сторонником идеи социальной справедливости, он с почтением относился к выводам Карла Маркса. Вместе с тем, он весьма критично оценивал природу человека. У Бориса не было сомнений в том, что физиология человека внутренне ориентирована на противоположные начала: с одной стороны, потребность поделиться, с другой — отобрать и поработить.

Превалировало ли второе или жадность в принципе была активнее — распознать такие тонкости Федотову не случилось. Поначалу он хотел немедленно сойтись с революционерами, но вовремя одумался, осознав собственную полную безграмотность в части понимания местных реалий. Он вдруг осознал, что даже не помнит, взял ли уже товарищ Ульянов свой знаменитый партийный псевдоним. Как оказалось, его представления о героях и движущих силах этой революции также были далеки от совершенства.

В итоге он решил с выводами не торопиться, но к этому миру присмотреться. Вдруг что да придумается.

Зверев мыслил категориями морпеха, т.е. нормального молодого человека начала XXI века. На монархию, как и на идею соц. справедливости ему было глубоко плевать. Он полностью поддержал Федотова по-настоящему заработать. Но вот с гибелью Императорского флота душа морпеха была категорически не согласна. Разговоры по этому поводу порою протекали весьма бурно.

— Борис, но почему через газету не предупредить о позорной сдаче Небогатовым эскадры Императорского флота? Ведь можно же спасти несколько боевых кораблей.

— Дима, предположим, что какой-нибудь идиот-редактор опубликует этот бред. Предположим, что будут приняты меры, но, что принципиально изменится? Попробуй сам себе ответь — наличие нескольких лишних битых кораблей хоть как-то повлияют на исход сухопутной компании и условия мирного договора?

— Старый, ты не понимаешь, ведь сдача флота — это наш позор! — продолжал горячиться Зверев.

— Димыч, прошу тебя, будь трезвее. Технические решения нравственными категориями не располагают. Не сдаст Небогатов флот — погибнет еще несколько тысяч русских моряков. В итоге страна потеряет грамотных специалистов с реальным боевым опытом. В этом отношении мы России только навредим. Дим, главное даже не в этом. Ты осознай — для аборигенов поражение будет носить столь же позорный характер. Они же не будут знать, что в иной реальности остатки флота сдались. В этом смысле изменить будущее мы не в силах.

Эт ..., — Дима на мгновенье замолчал. — Ладно, согласен, твоя взяла, но почему не подсказать хотя бы, где наших обнаружат яппы?

— Революционные потрясатели, мать вашу! Вы скажите мне, старому, кто же в такое поверит и кто такое напечатает!? — Борис в волнении начал мерить горницу шагами. — А если некий сбрендивший главред и опубликует ваше предсказание, то непременно найдутся трезвомыслящие, что позже начнут выискивать, в чем еще отметились эти гребаные предсказатели!

— Вы это к чему, Борис Степанович? — влез в разговор, молчавший до этого Мишенин.

— А к тому, уважаемые, — побелевшими пальцами Борис вцепился в спинку кресла, — что, как только мы выйдем на рынок с железяками, обогнавшими местное время, так те самые очень трезвые и умные быстренько сложат 'два плюс два'. Сложат и непременно прощупают нас на предмет причастности к тем предсказаниям, а нам это надо?

— Да кому такое придет в голову, Борис Степанович! Что Вы несете? — занервничал математик.

— А ну заглохни! — неожиданно гаркнул Зверев. — Старый прав! Вычислят на раз. А конкретным пацанам надо дело поднимать. Помехи нам не нужны! Точка.

* * *

У друзей были обширные планы на реализацию своих знаний, но и здесь все было непросто. Знания математики всего лишь позволяли не умереть с голода. Статьи по психологии в перспективе могли дать мировую известность, а кушать хотелось здесь и сейчас, тем более, что знания эти были весьма поверхностны. Основные надежды переселенцы связывали с профессиональными навыками Федотова.

Первоначально переселенцы предполагали получить стартовый капитал, продавая изобретения. Увы, жизнь быстро развеяла их ожидания: суета с продажей идеи молнии кончилась провалом. Хорошо хоть куртку не распороли. Продажа новшеств больше не казалась источником доходов. Друзья с сожалением убедились, что все цивилизованные варианты кончались многолетней работой на дядю банкира и потерей темпа. Тогда-то добропорядочные (или почти добропорядочные) граждане двадцать первого века решили встать на путь, активно пропагандировавшийся на их исторической родине — на путь первичного приобретения капитала, т.е. гангстеризма. Не малую роль в таком решении сыграло отсутствие каких-либо привязанностей. Этот век они воспринимали как эмигранты, которым необходимо выжить любой ценой.

Цель была определена, оставалось найти способ. Стандартный джентльменский набор: кистень и большая дорога, банк или кубышка годились, но требовалась точная информация о мельчайших особенностях объекта и скрупулезная проработка всех элементов операции.

* * *

Подготовкой, как самый опытный, взялся рулить Зверев.

Начал он с поиска объекта с голубой каемочкой. Мотался по городу и злачным местам с сомнительной репутацией. Присматривался к богатым особнякам, прочитывал газеты. Психолог без практики знал: иногда случайная информация может дать наводку, да и конкуренты во все времена кровожадно мечтают утопить друг друга. Воровское братство таким делом отнюдь не гнушалось. Он не обманулся в расчетах и вскоре получил наводку от местных бандитов на тверских 'конкурентов'. Объектом приложения сил явился малоизвестный купец Табаков, проживающий в Твери, якобы кассир местной 'ОПГ'. За наводку московские потребовали половину взятого, а для гарантии выделили трех боевиков, считай контролеров. Боевики пока не привлекались, но в целом такая 'забота' Звереву было не по душе — можно было запросто угодить на роль жертвенного барана. Может быть, поэтому Дима вожделенно присматривался к тверскому отделению Волжско-Камского банка, а может быть, ему не давали покоя лавры знаменитых тифлисских экспроприаторов.

Федотов занялся изготовлением взрывпакетов и травматического оружия. Просто и со вкусом отпиленная по гильзу двустволка и каучук в патроне составили достойную конкуренцию травматику системы 'Оса'.

Приемку оружия обставили согласно стандартам. Федотов написал программу и методику приемочных испытаний. В них фигурировал злобный соседский барбос, терроризирующий Ильича. Были указаны кличка и предполагаемый результат воздействия. В графе 'особые условия' указывалось — подозрение не должно пасть на переселенцев.

Испытания провели поздно вечером. Результатом явилось позорное бегство 'террориста'. Позже, завидев любого из троицы, бедный Тузик улепетывал с жалобным визгом. Народная мудрость гласит: 'не пойман не вор', но поведение кобеля явно указывало на 'изобретателей'. Перед соседом пришлось проставиться, но испытания в целом посчитали успешными.

Взрывпакеты Дима окрестил 'светошумовыми гранатами'. Федотов сделал их из смеси пороха с магнием. Сера здешних спичек с большим содержанием фосфора обеспечила безотказную вспышку при выдергивании 'чеки' с серным абразивом. 'Граната' получилась надежной, вот только пожары это изделие вызывало с завидным упорством.

Кроме поиска объекта, Зверев готовил 'кадры'. Местных бандюков он решил пока не привлекать. Их роль временно досталась Ильичу.

— Доцент, ну что ты ходишь беременным дятлом? На хрена ты лупишь палкой эту деревянную куклу? Запомни. После хлопка гранаты все клиенты глухи и слепы. Ты никого не трогаешь, а пулей летишь вперед и гасишь все, что горит. Главное — спиртом не заливай. Так! Всем внимание! — повелительно командовал Дима. — Повторяем все сначала.

Сладкая парочка не предполагала, что Доцента удастся уговорить на прямое участие в преступлении, но и оставлять его в стороне не планировала. На то было много причин. В сознание Доцента всячески внедрялась мысль, что он не грабитель, а защитник. Настойчиво муссировалось воспоминание о нелепом эпизоде в полиции, куда Доцент угодил сразу после ограбления. Чтобы укрепить уверенность Ильича в собственных силах, его как бы в шутку учили и кляп ставить, и руки вязать.

К подготовке Зверев отнесся серьезно. Он буквально силой заставил отрабатывать шаблоны поведения в самых различных ситуациях: в различных помещениях, на улицах и даже в лесу. Все учились обмениваться знаками. Попытки как-то увильнуть пресекались морпехом бескомпромиссно.

— Димыч, ты не преребарщиваешь? — провоцировал товарища Федотов.

— Да-да, зачем нам все это надо и откуда в вас такое?— подхватился изрядно утомившийся Мишенин.

— Хм, вот значит как, спелись, бунт на корабле, — зловеще зашипел Димон. — Всех на рею, но прежде ... начну с конца. Часть подготовки, что Вы сейчас получаете, я поимел будучи морпехом, но по большей части в спорт-клубе, где эту науку бандюкам преподавал бывший специалист ГРУ. Теперь ответ на первый вопрос — зачем. Затем, уважаемые, чтобы при перекачке денег в ваши широченные карманы вы никого не покалечили и вас никто не зацепил. Вопросы есть — вопросов нет! Диспут, господа, окончен. Все к снаряду.

Приобретенный втридорога револьвер Дима оставил себе с резолюцией: бить будем аккуратно, но сильно! А трупов нам за кормой не надо!

Для начала скатались в Тверь, осмотрели дом 'кассира' и здание банка. Везде вычислили систему охраны, прикинули пути отхода. Через неделю поехали еще раз. На этот раз Зверев под видом начинающего уркагана заявился к Табакову наниматься 'для особых поручений'. Федотов уточнял подходы к банку. На постоялый двор Психолог вернулся смурной. Скинув 'рабочую одежду', молча хватил стопку водки и ... завалился спать. На вопрос последовал глубокомысленный ответ:

— У них гранаты не той системы.

Судя по всему, внедрение не состоялось и дело под кодовым названием 'Купец' проваливалось. Как это ни странно, но с банком просматривались реальные перспективы. Ночью охрана состояла всего из двух человек. Два усача закрывали ставни, опускали жалюзи и запирались на всю ночь. По-видимому, за зданием присматривали и городовые, но делалось это весьма небрежно. До ночных дежурств, тем более до групп быстрого реагирования, дело здесь еще не дошло. По меркам жителей ХХI века такой объект охранялся 'несерьезно', что, однако, не снимало требований к подготовке. К сожалению, автоматов и оборонительных гранат у переселенцев не оказалось.

На обратном пути наняли порожнюю 'попутку', что транзитом шла через Москву. Лошаденка попалась бойкая. Полозья розвальней мягко скользили по идущему вдоль 'чугунки' зимнику. Возница, хозяйственный мужик, был в общении прост и словоохотлив. Мельком поведал о своих семейных делах, чуть более обстоятельно — о видах на урожай. А 'поперло' вдруг из него, когда разговор коснулся 'о наболевшем'.

— Зима нонче вьюжная, лютая. В деревне у нас нехватка дров. Мужички наладились в лес за сухостоем. Тут староста донес, письмом отписал: так мол и так, воруют... .

Вполуха слушая бесконечный рассказ, друзья фиксировали все, что могло пригодиться.

Удобное место приметили еще по дороге в Тверь — на стрелке у моста через Волгу поезд едва тащился. Если от Твери уходить поездом, то тут легко десантироваться. Если добираться розвальнями — удобно сменить извозчика. Темп и инвариантность являлись залогом успеха.

У деревушки Завидово с 'водителем кобылы' распрощались. Хотя дело с 'кассиром' явно не складывалось, запланированную подготовку отхода решили не тормозить. Когда 'попутка' скрылась за поворотом, друзья припрятали рюкзаки с припасами и завернутые в холстину лыжи. В Завидово отыскали приличные сани с парой резвых лошадок. Хозяину дали задаток.

Сегодня друзья отдыхали, чтобы завтра всей компанией скататься в Тверь. Надо было выбрать объект: банк или 'кассир'. Этим же рейсом было решено забросить в Тверь спецснаряжение. О дне Красной армии так ни кто и не вспомнил. Засыпая Зверев этим фактом опечалился, но ворочать языком было уже лень.

Глава 2. Зимний экспресс 'Москва — Санкт-Петербург'.

24 февраля 1905, где-то между Москвой и Тверью.

На Санкт-Петербургский вокзал приехали на извозчике. Смешались с толпой. Пройдя главный зал, показали билеты перронному контролеру. Поезд 'Москва — Санкт-Петербург' уже стоял под парами. Под закопченными сводами гулко гуляло эхо. Два усатых обходчика с молотками на длинных ручках шли вдоль состава, на слух проверяя тормозные колодки и колеса.

Затаренный углем паровоз был при 'парадных регалиях'. Вместо привычной советской звезды сиял бронзовый двуглавый орел. Струйки пара в морозном воздухе опадали седыми усами. Две газовых фары смотрели серьезно и строго. Над высокой черной трубой слоями висел дым. Пахло сгоревшим углем, горячим машинным маслом и смазанной дегтем кожей. Кавалькада из десятка разноцветных вагонов казалась игрушечной. Это ощущение усиливалось отсутствием межвагонных переходов — из вагона в вагон переходили на станциях.

У вагонов чинно стояли кондукторы, одетые в черные суконные шинели с надраенными пуговицами. В шапке с железнодорожной символикой, они являли собой величие Императорской железной дороги.

Шум и гомон разношерстной толпы придавали картине реальности.

— Наташа! Наташенька, не отставай!

— Покупайте газету 'Вперед'!

— Эскадра адмирала Рожественского у Мадагаскара!

— Кэ-э-к стоишь, мор-р-рда?!

В этом мире Мишенин впервые ехал поездом. Глядя на обалдевшего Ильича, Зверев не выдержал: 'Ильич, закрой рот! Ты смотришься провинциалом!'

Между тем было чему удивиться господину Доценту, впервые воочию увидевшему пассажирский поезд с паровозом во главе.

По меркам жителей XXI века выглядели наши друзья своеобразно, зато органично вписались в местную действительность. Федотов, в драповом немного потертом пальто с воротником из каракуля, был похож на разночинца или обедневшего дворянина. Шапка 'домиком' возвышала его над толпой.

В Мишенине все выдавало интеллигента. Легкая сутулость, недорогой костюм-тройка, что виднеется в вырезе шубы. Круглые очки в черной оправе и потертая шапка-боярка навевали мысль о бедном учителе.

Зверев выглядел на порядок солиднее. Гвардейский рост и стать сами по себе внушали почтение. Светлое однобортное пальто из шерстяного коверкота, котелок и пенсне без диоптрий в комбинации с накладной бородкой смотрелись на нем столь убедительно, что стоящий на перроне городовой, не выдержав, козырнул.

— Эти со мной! — усмехнувшись, коротко бросил Дима.

Соблюдая конспирацию, билеты взяли в смежные вагоны. Борис с Мишениным ехали желтым вагоном второго класса. Зверев, изображая молодого повесу, ехал в первоклассном, синем. Особой нужды так маскироваться не было, но Зверев был непреклонен — в нем явно просыпался талант секретного сотрудника.

Борис с Дмитрием, не афишируя знакомства, остались на перроне, торопиться было некуда.

Вагоны постепенно заполнялись. Помогая войти каждому пассажиру, проводники приговаривали: 'Прошу господа, проходите, устраивайтесь'.

В вагон второго класса долго грузилось целое семейство. Диванных размеров папа и мама, таких же габаритов два 'мальца' и две 'малышки'. 'Малюток' сопровождала кутающаяся в белый пуховой платок костистая дама, скорее всего гувернантка. Мишенину показалось, что под весом пассажиров вагон ощутимо просел. Провожающие, по виду родственники, передавали пожитки. Из объемистых дорожных сумок тянуло дорожной снедью.

Миловидная дама благосклонно приняла помощь Димона.

— Ах, спасибо.

Лукавый взгляд из-под вуали был полон обещаний. Федотов про себя чертыхнулся — ему опять не повезло оказаться в нужном месте.

На перроне показались четверо. Отсюда, от вагона они являли собой картину 'Проводы богатого друга'. Солидного господина в широко распахнутой шубе подобострастно придерживали под локотки два сослуживца явно из небогатых. Четвертый, коренастый, по виду слуга, определенно филонил, держа в руках только непримечательный саквояж. Лицо господина в шубе выражало безудержную радость хорошо поддавшего гуляки и привычную брезгливость к черни. Противоположностью ему смотрелся слуга с саквояжем, от колючего взгляда и литой шеи веяло угрозой. 'Морской походкой' четверка подошла к вагону Зверева.

— Пошли вон! — усач, ощутимо покачнувшись, вырвался из-под опеки.

— Господин Шамаев, да как же, мы же к вам со всей душой...

Жирный кулак Шамаева, замаячил перед носом длинного.

— Вон, чертово отродье!

Воровато перекрестясь, третий горячо зашептал несущему саквояж: 'Ох, Трифон Егорыч, что будет, не приведи господь господин Гужон прознает. Со свету сживет, в столицу же везете...'

Дальше произошло неожиданное — говорун, хрюкнув, сложился к ногам 'слуги'.

Федотов едва разглядел смазанное движение, Зверев автоматически отметил точность удара. Словно смягчая удар, мышцы пресса непроизвольно напряглись.

Бом, бом — два раза ударил вокзальный колокол. Пока кондуктор помогал подняться 'пострадавшему', слуга, не выпуская саквояж, играючи внес тушу Шаваема в вагон. Вслед за Трифоном длинный внес в вагон приличных размеров чемодан. Снующие по перрону пассажиры так ничего и не заметили.

Что-то знакомое из прежней жизни Дмитрий почувствовал, когда четверка еще только приближалась. Легкая порция адреналина заставила подобраться, внимание обострилось. Изображая любителя проходящих юбок, он старался не глядеть на гуляк.

Это случилось осенью две тысячи второго. В тот раз надрался брательник шефа, мужичонок мелкий, но злопамятный. Дмитрию пришлось нести дипломат с долларами. Был тогда и болтливый 'помощник', но бить не стали, хотя и следовало. Кадровый голод был конкретный — работать приходилось с отбросами.

Чтобы не светиться в аэропорту Шереметьево, ехали поездом. Скорее всего, последнее обстоятельство окончательно разбудило память.

'Дежавю! Офигеть можно. Деньги везут! — осенило Зверева. — Коренастый вовсе не слуга, а охранник — о, как вцепился в саквояж. Он отвечает за доставку, а Шамаев доллары передаст нужным людям. Стоп, какие на хрен доллары, здесь или золото, или ассигнации!'

От волнения Дима непроизвольно сделал шаг, другой и вдруг, слегка прихрамывая, неторопливо прошелся вдоль вагона. Федотов удивлено смотрел ему вслед.

'Ну, Старый, ты же знаешь, когда я так хромал. Соображай! Это же наш шанс!' — Димон мысленно молил Бориса обратить на него внимание.

Правильно среагировав, Федотов нарочито громко обратился к проводнику:

— Любезный, не напомните, во сколько мы будем проезжать Клин? У меня заказан ужин.

— Не извольте беспокоиться, сударь. Согласно расписанию, прибываем в десять двадцать, я вас непременно предупрежу.

Друзья заранее заказали ужин в трактире на колесах. Дима облегченно вздохнул: Федотов понял — надо поговорить и на всякий случай подготовиться.

Вскоре оба вошли в свои вагоны.

Бом, бом, бом — троекратно ударил колокол, и толпа на перроне отпрянула от вагонов. На пронзительный свисток обер-кондуктора басовито откликнулся паровоз — вагоны дрогнули. Курьерский стремительно понес переселенцев сквозь зимнюю стужу. Скорость в шестьдесят верст поражала воображение жителей начала века.

Трясло и гремело в вагоне изрядно. Борис с Мишениным восседали на прихваченных из дома подушечках. Такие подушки-думочки выдавались только в вагонах первого класса, все остальные пассажиры заботились о себе сами. Эту нехитрую истину Димон с Федотовым после первой поездки запомнили на всю жизнь.

Подсознание обладает свойством самостоятельно находить правильные решения, поэтому Борис постарался пока не думать о поданных Зверевым знаках.

Два пассажира, сидевшие напротив Мишенина с Федотовым, вели нескончаемый разговор:

— Если хотите — мы вступаем в полосу оскудения нравов, и при нынешнем курсе правительство беспомощно предотвратить расхищение народных благ.

— Эта бюрократия — бездушная и подлая машина. Помните, Гончаров, лучший знаток ее, сказал: 'Одни колеса да пружины, а живого дела нет ...'. Эта бюрократия печется о сохранении своего покоя — и только!

Впервые ехавший поездом Мишенин, с интересом рассматривал интерьер вагона. Против ожидания перегородок в вагоне не оказалось. Более всего вагон напоминал старинную электричку, где скамьи были сделаны из лакированных реек, а оконные рамы из красного дерева. Два керосиновых фонаря по концам вагона едва разгоняли темень, а стоящая посреди чугунная печь немного чадила. Дыма в вагоне добавляли нещадно смолящие любители покурить — взять билет в вагон для некурящих никто не догадался. Неожиданно в памяти всплыло, как однажды родители навещали дальних родственников. Это было под Горьким. Тогда ехали электричкой с такими же сидениями и окнами, открывающимися вниз. Последнее воспоминание толкнуло другое, и еще другое, и вдруг Мишенин понял, отчего он так вслушивается в разговор попутчиков. Ильич услышал ту же манеру, интонации и даже язык, на котором говорили его родители.

На душе стало тоскливо. Родители ругали власть и эти, что напротив, тоже ругают власть. Родители сетовали, что профессор математики получает позорно мало, и эти о том же.

Ильичу хотелось вступить в разговор и так же укорять власть, но не эту, а другую, ту, о которой подспудно мечтали эти люди. Он душой чувствовал, что они такие же русские интеллигенты, как он сам и его родители, но отчего они так ошибаются? Захотелось непременно все растолковать, во всем убедить.

Искоса поглядывая на ерзающего Мишенина, Федотов вспоминал, как они изо дня в день, обрабатывали математика. Всплывали отдельные фразы:

'Очумели!? Да не пойду я с вами. Совсем шизанулись! — при этом математик резко поднимал плечи и так же резко поворачивался в профиль, мол вот я какой'.

'Вова, в этот мир нас загнали, как тараканов. Мы здесь никому и ничего не должны'.

'Ильич, помоги проверить 'наручники'. Я тебя спеленаю, а ты скажи, где давит'.

'Да вроде бы не больно, интересно, а я так смогу?'

'Доцент, ты конкретно пел о первичном накоплении'.

'Причем тут накопление, я просто не хочу'.

'А вкусно кушать?'

'Ильич, ты сам прогнозировал — наше прогрессорство затронет промышленность, отразится на политике и бумерангом лупанет по нам. Ты пойми — найдутся, кто непременно попытается нас уничтожить. Тебе ли не понимать, как системы сопротивляются изменению. К этому надо готовиться отнюдь не умозрительно'.

'Неужели без этого не обойтись?'

'Не обойтись. Пока сами не прочувствуем, сколь легко отобрать, будем простачками. В итоге все потерям. Ильич, нам надо увидеть мир таким, каким он является в реальности'.

День за днем, неделя за неделей двое обрабатывали Доцента. Друзья понимали, у каждого человека есть некий предел, переступить который он не в состоянии. Одновременно им было очевидно — их математик подвержен внушению. Оставалось найти форму участия, не противоречащую его базовым убеждениям. Остановились на том, что Ильич будет только 'помогать'. Что такое 'помогать' пока не имело четко оговоренных границ. В настоящий момент Ильич согласился посмотреть на все со стороны. Резон в том был не малый — сторонний взгляд еще никому не вредил. Друзьям же требовалось намертво связать Мишенина, отвратив его от навязчивой идеи 'спасти мир'. Сама по себе здешняя власть переселенцам не мешала, но был Мишенин, что мечтал пророчествовать налево и направо. Единственным действенным лекарством против такой глупости мог явиться настоящий, полноценный страх неотвратимого возмездия.

Мишенин наивно полагал, что достаточно заявить в сыскное бюро о покушении на известного человека, как сразу многое изменится. Он просто бредил идеей сообщить о грядущем покушении на Столыпина и тем изменить историю. В сознании Ильича не укладывалось, что тут же последует очень жесткий вопрос, откуда он все это знает.

Вопрос последует от людей прагматичных, не располагающих 'фантастиками', но понимающих, что заявитель имеет контакт с самой опасной частью подполья!

Столь же наивно Ильич предполагал повлиять на здешних либеральных интеллигентов, убедив их отказаться от своей мечты. Повлиять, совершив переворот в сознании многих и многих тысяч людей! Доцент отчего-то никак не мог принять очевидного: развитие исторических событий следует сравнивать с течением могучей реки. Для изменения ее потока надо приложить титанические усилия. В этом смысле отдельная личность не может играть существенной роли: убери одного лидера, движение тут же подхватит другой. Если же движения нет, то попытки отдельной личности изменить ситуацию обречены. Не случайно не нашлось достойной замены Столыпину.

'Эх, Петр Аркадьевич, Петр Аркадьевич, знали бы вы, как после вас все облегченно перекрестятся, так и не полезли бы со своими реформами. А на своего потомка, — Борис посмотрел на посапывающего Мишенина, — Вы с надеждой не смотрите. С прискорбием должен Вам сообщить: Вова наш простачок, коль скоро не желает видеть очевидных закономерностей. После вашей кончины времена оскудения нравов сменятся временами оскудения рассудка, усугубленные гангреной ума'.

Борис снова посмотрел на Мишенина: 'Чем мы, господи, тебя прогневали, за что ты послал нам такое испытание?'

Мысли Федотова все более погружались в политические дебри. Только здесь переселенцам открылось, что эту революцию 'делают' социалисты-революционеры, по-местному эсеры. Роль социал-демократов оказалась второстепенна. Этого обстоятельства советская историческая наука не скрывала, но подавала как бы вскользь. В итоге в умах большинства советских инженеров стала превалировать мысль о ведущей роли РСДРП. Во времена демократической России пропаганда об этом также умалчивала. По-видимому, на то у нее был свой резон.

Под тяжестью открывшихся исторических подробностей Федотов, ощутил себя полным профаном. Лидер группы переселенцев облажался по полной. Зверев не комплексовал, хотя знал и того меньше. Счастливый человек. Мишенин же со знанием дела комментировал происходящее — наконец-то, пригодились его отличные знания по истории КПСС.

Между тем газеты выплескивали на читателя накал страстей, будораживших Россию. Поначалу все наблюдаемое казалось бутафорией. По мере вживания отношение менялось. Грандиозность общественного катаклизма поражала воображение.

В статьях, посвященных поражению в войне, все чаще мелькало непонятное: 'Как говорится в пословице'. Друзья долго ломали головы, о какой пословице упоминают борзописцы. Головоломку разгадал математик:

— Мужики, я вычислил — под фразой 'Как говорится в пословице' прячется упоминание о самодержавии.

Мишенин с гордостью показал, как подставляя вместо 'пословицы' 'самодержавие', во всех случаях получаются осмысленный текст, имеющий обличительный характер. Таким приемом местные обходили цензуру.

Все вокруг талдычили о всеобщем избирательном праве. Наивному обывателю казалось, стоит ему выбрать самого достойного из достойных, так сразу все образуется. 'Хренушки вам', — хихикали хлебнувшие этого права по самые макаронины.

На слуху были словечки 'позитивизм' и 'критицизм'. Не хватало только 'кретинизма'.

Мелькали фамилии — Гучков, Троцкий, Святополк-Мирский, Анненский и многие другие, что отголосками докатились до переселенцев в их 'историческом времени'.

Сразу после переноса Федотов сделал попытку выйти на революционеров, но получил полный облом. 'Облом', в сапогах и косоворотке, покрутил пальцем у виска и высказался в том смысле, что шел бы ты, господин хороший, а то и полицию позвать можно.

Чуть позже Федотов сам покрутил у виска и опять в свой адрес — приглядевшись к местным, он понял, что обращался то ли с купчишкой, то ли с зажиточным крестьянином. По всему выходило — пословица о торопливости при ловле блох оказалась справедливой и в этом времени.

Более всего Бориса удручало отсутствие знаний о героях этой великой битвы. Ногин, чьим именем назван подмосковный городок, Владимир Ульянов, Лев Давыдович и еще пара — тройка фамилий. Вот и все. С табличками на груди революционеры не шлялись, а в клубы для революционеров переселенцев не пускали.

'М-да, ну приперся бы я к Ногину. Привет, мол, Ногин. Я из будущего. Из будущего? А оружие проволок или, как всегда, клювом пощелкать? Да на хрена вам оружие. Вас тут все равно прихлопнут. Я тебе по секрету скажу — всего одним полком!'

Окончив мысленный диалог с Ногиным, Федотов вновь глянул на притулившегося к нему Мишенина: 'А ты говоришь, давайте сохраним, давайте предупредим. Простота ты, Вова. Это все товарищ Ленин виноват. Из-за него такие стали плодиться, как тараканы. Может, ему за это морду набить?'.

* * *

Ближе к девяти вечера проводник погасил 'основной' свет, прикрутив фитили в лампах. Разговоры продолжились в сгустившемся полумраке. Особенно всех 'достала' обладательница зычного голоса мадам Зуйкова. На исходе вечера добрая треть пассажиров помнила наизусть, что зовут ее Евдокия Никитична. Что она возвращается в Бологое, 'погостивши у младшенькой'. Муж ее, дай Боже ему здоровьишка, 'в Аглицком клубе держит бухвет'. Сын 'у ей' еще холостой, 'хозяйствует в мужнином заведении', где ему порою приходится усмирять особо буйных посетителей.

Последняя фраза об 'усмирении' напомнила Борису, как однажды перед потасовкой Зверев так же вычурно прихрамывал. Точно, как сегодня на перроне. Руки непроизвольно нырнули в саквояж, проверяя наличие взрывпакетов. Неожиданно пришел вывод: 'А ведь Зверев явно что-то услышал. Видимо, за это слуга 'шубы' саданул болтливого провожающего. А могут быть у 'шубы' деньги? Конечно, могут. Вот об этом мы переговорим за ужином. Черт, а все же хорошо, что из вагона в вагон можно перейти только на станции — в последний миг заскочим в вагон к Звереву и все сделаем быстро и аккуратно. Мишенин и ахнуть не успеет. Так, один вариант заготовлен, давай дальше. А если они понесут деньги с собой? На всякий случай надо быть готовым и к такому. С Вовой, кстати, будет не в пример проще: извини, Ильич, форс-можор.

Переложив в карманы 'гранаты', Борис в который раз посмотрел на дремавшего Мишенина: 'М-да, ну и наслушаемся мы потом. Ладно, разберемся. Главное уговаривать не придется'.

* * *

На станцию Клин поезд прибыл около десяти вечера. Занесенный снегом перрон освещался тусклым светом из окон вагонов. Многие пассажиры вышли подышать свежим воздухом. Пятнадцать минут на все: размять затекшие ноги, выкурить папироску, сбегать за кипятком. Массивные двери деревянного вокзала постоянно хлопали. Наружу вырывались свет и облако пара. Морозец крепчал.

Двое переселенцев, прихватив саквояжи, не спеша приближались к вагону-столовой.

— Раздайся, древня! Шамаев гуляет! — с этим воплем, едва не сбив с ног Мишенина, из вагона первого класса вывалилась туша 'солидного' господина в шубе нараспашку. — Тришка, не отставай! — взревел он, поторапливая слугу, что следовал за ним, как привязанный. Саквояж слуга держал в руках.

Вслед вышли два господина. Чуть погодя, придерживая рукой котелок, спустился Дмитрий Павлович. Оттопыренный большой палец показал знак — 'слушать меня'.

— Бава-а-ли дни-и весе-е-лыя, гуля-га-ли мы с табой!!! — грянул Шамаев, вприсядку пытаясь изобразить какое-то 'па'. При этом его багровая рожа исходила сивушным паром.

Мужичок, будто строгая нянька, не дав хозяину упасть, подхватил его под мышки. Попутно скользнул по фигуре Мишенина. Чуть пристальней задержался на Федотове. Споткнулся взглядом на Диме, оценивая жестким взглядом, откладывая в памяти. Во всем чувствовались волчьи повадки.

У двери вагона-столовой, упрятав лицо в башлык, топтался жандармский вахмистр. Под казенными сапогами громко поскрипывал снег. Сабля 'селедка' в некогда черных ножнах бряцала в такт шагам.

Мимо него попытался проскользнуть странного вида тип. Был он небольшого росточка, в черном пальто и фуражке с лаковым козырьком (такие обычно носят 'мастеровые'). Раскосые глаза на скуластом лице напоминали о татаро-монгольском нашествии, тем более нелепо смотрелись густые черные усы с подкрученными концами.

— Пачпорт! — простуженным басом рявкнул жандарм, сгребая пассажира за шиворот.

Фуражка 'странного' пассажира упала в сугроб, обнажив аккуратный пробор.

— Па-азвольте! — возмутился 'раскосый' и засучил ногами, разыскивая точку опоры.

Вахмистр поднял его чуть выше:

— Я сказал, предъяви доку"мент!

— Так его! — одобрил Шамаев. — Ишь морда японская! Еще ерепенится! Тут те не Шаоляй! Тришка! А ну подсоби!

Тришка, сунув в сугроб саквояж, принялся засучивать рукава.

— Э! Э!!! — всполошился купец. — Имусчество без догляду! — на что слуга тут же оставил надежду размяться.

'Имусчество, какое к черту имусчество, не смешите мои тапочки' — Борис почувствовал, как от адреналина изменилось восприятие окружающего.

Как бы случайно задев Зверева, он скользящим движением передал ему пару взрывпакетов. Рядом так ничего и не заметивший нервно протирал очки Мишенин.

Удерживаемый могучей лапищей жандарма 'японец' судорожно зашарил в карманах. Достал бумагу с двумя печатями. Жандарм не глядя сунул ее в карман и шагнул к ступеням вагона.

Там уже суетился проводник, исполняя роль швейцара и метрдотеля. В руках — небольшой поднос с изрядной порцией водки и соленым огурчиком в качестве закуски.

Вахмистр 'причастился' и смачно захрустел огурцом.

— Благодарствуйте!

Остальные слова застряли в луженой глотке.

Обретя свободу, раскосый тип, вопреки ожиданиям, не бросился убегать. Вместо этого он пулей взлетел по ступенькам и, поравнявшись с лицом жандарма, что-то яростно ему зашипел.

Вахмистр, багровея, судорожно извлек бумагу. Едва глянув на документ, он тут же вернул ее владельцу.

— Обознался, ваш сясь! Покорнейше прошу извинить!

Придерживая 'селедку' и втянув голову в плечи, вахмистр торопливо зашагал прочь.

— Что лыбишься, хам?! — взвился 'косоглазый', пихая в шею проводника. — Пошел прочь!

Паровоз, окутываясь облаком пара, загудел. Пропуская вперед пассажиров, переселенцы намеренно замешкались. Шамаева без церемоний подтолкнули под зад, где его приняли Тришка с проводником. Проводник, обиженно сопя носом, потирал ушибленную шею.

— Прошу, господа, проходите! — повторял он, как автомат, без гостеприимства в голосе.

Едва последний переселенец поднялся на площадку, как вагон дернуло.

Просторный тамбур встретил новоявленных гангстеров ярким светом газового фонаря и зеркалом в полный рост. Было тут чисто и восхитительно пахло! Воздух казался насыщенным и густым, словно свежеприготовленный мясной соус.

Дима почувствовал, как в груди разливается неукротимая радость и уверенность в успехе. От этой яростной уверенности чувства обострились, движения стали по-кошачьему мягкими и стремительными. Время будто замедлило свой бег.

Оглянувшись, он увидел глаза Федотова, в которых разгоралась такая же шальная уверенность. От этого сложилась столь же лихая мысль: 'Ну что ж, за тылы можно не волноваться. Приятно работать в хорошей компании, только бы Ильич не сплоховал'.

— Прошу, господа, проходите! — по-прежнему лепетал проводник.

'Ну черт, заладил: 'Господа, господа, проходите, проходите'. Тебе только дятлом работать, здоровенным дятлом, под сотню килограммов дятлом. Не болит голова у такого дятла или все-таки болит? Ладно, сейчас проверим', — мысленно произносил Зверев, все больше заводясь от адреналиновой атаки.

По-видимому, проводник почувствовал неладное — люди холопской профессии всегда предчувствуют угрозу.

— Взятки даешь, сволочь? А ну посмотри назад!— неожиданно гаркнул Дмитрий.

Оборачиваясь, халдей жалобно всхлипнул, и тут же рубящий удар по шее отправил его в нокаут. Растерянно пискнул протирающий очки Мишенин.

Влетая в обеденный зал, Дмитрий выхватил главное. Восемь столиков по четыре с каждой стороны. Почти все заняты. Увидел двоих, поднимающих бокалы у дальнего столика, эти угрозы не представляли. Увидел беспечно присаживающегося Шамаева и напряженно поворачивающегося Тришку. Разум мгновенно вычленил опасных: Тришку, 'японца', и широкоплечего военного у дальнего столика слева.

Заметил удивление в глазах престарелой пары за ближним столиком.

'Не тормозить, Степаныч подстрахует, — мысленно произнес Дима. — Ну, господа, сейчас вы удивитесь, сильно удивитесь'.

В момент броска взрывпакета, Зверев буквально спиной почувствовал, как такой же 'огненный подарок' Старый метнул в поварскую. Оба синхронно присели, зажав уши руками.

От дробного взрыва Дмитрию показалось, что по голове ощутимо приложило чем-то тяжелым. Мир на мгновенье дрогнул. Даже сквозь прикрытые веки по глазам резануло магниевой вспышкой.

'Дьявол, по ушам-то как бьет! А ведь прикрылись. Надо бы Доцента подтолкнуть на пожарные работы, сгорим же! — стремительно проносилось в голове Зверева, подталкивающего в зал обалдевшего математика, — Так, все явно ослепли. Пока они смирные, проверим вторую часть вагона. По пути успокоим Тришку и военного. Кстати, а военный-то в стельку пьян! Это радует. Что здесь в служебном? Да тут пусто, и это тоже радует. Хотя сплошные радости — это не к добру. Теперь запрем туалет. Мало ли кто там сидит, пусть обсирается до Твери, Целее будет, да и нам спокойней'.

Сноровисто накидывая на руки стяжки из сыромятного ремешка, Дмитрий про себя отметил, сколь удобны оказались 'наручники'. И держали надежно и рук не царапали. Впереди зашевелился Тришка.

'Черт, Вова, что ты на него смотришь, — успел подумать Дима, в прыжке доставая охранника по литой шее. — Отдохни, родимый. Так, теперь мы тебя зафиксируем, чтобы больше не хулиганил. Кстати, а что это 'косоглазый' елозит ручонками по сюртуку? Ладно, Федотов разберется. А Старый силен, как он вовремя метнулся в тамбур, там уже проводник зашебуршился. Смотри-ка, проводник вроде бы и не велик ростом, а крепок. Вяжи его, Степаныч, накинь ему стяжку на руки, пока не очухался. Дверь на запор, вот так, теперь точно ни Рембо, ни северный зверек не влезут'.

Боковым зрением заметив, как доцент из пузатой бутылки красного шото вдохновенно заливает тлеющую скатерть, Дима привычно отметил: 'Вова, ну ты точно в детстве бредил пойти в пожарники'. Поворачиваясь к возвращающемуся Борису, он с ужасом увидел звероподобную рожу повара и руку, поднимающую мясницкий топор.

Позже друзья долго спорили, отчего никто не вспомнил о поваре, и что заставило Федотова рухнуть на пол: выражение лица Димы или его поднятая рука с 'травматическим обрезом'? Как бы там ни было, но выстрел отбросил повара к стене. Резкий звон выпавшего топора вызвал к жизни истошный женский визг.

'Вова, что б ты гадил колючей проволокой. Кляп ей быстро, она же ничего не видит', — стоя на четвереньках, чуть было не рявкнул Борис.

К счастью, Ильич не подвел. Глядя, как тот профессионально вставил тетке салфетку в рот, Федотов осознал: 'Все! Самое главное позади. Теперь можно спокойно работать. Кстати, на сколько децибел орала эта тетя? Я чуть не оглох. А может, в этом мире орут не в децибелах, но тогда в чем? Но крепки предки. Окажись наши на 'Диком западе', хрен бы там поезда грабили. А что это Дима показывает? Ого! Саквояж толстого оказался 'сейфом'. А вот это действительно удача, вот что значит экспромт! Не иначе, как в столицу гонят откат или как это тут называется'.

Добравшись до связанного 'японца', Борис выудил у него из внутреннего кармашка небольшой пистолет и бархатный чехольчик. Раздернув шнурок, он увидел блеснувшие огранкой камушки.

'Все интереснее и интереснее, и чей он коллега? Наш или Шамаева? Кстати, а напишет теперь Куприн свой 'Гранатовый браслет'? Хотя этот тип на бедного телеграфиста не тянет. Любопытно, это и называется 'брюлики'? Жаль, не понимаю я в этом. Ладно, потом разберемся. А что это Вова неприкаянным ходит? Вова, дружище, работаем. К женщинам не подходи, не для тебя это. Ищи, где добропорядочные господа хранят ценности. Смотри на поясе и в разных прочих местах. А кто тебе сказал, что у грабителя чистая работа? Работа грабителя грязнее, чем у негра задница. Не хочешь? Ну и не надо, походи так. Ох, до чего же самому-то гадко. Вова если бы ты только знал! Это же только на словах мы с Димоном безбашенные. Обобрать косоглазого или Шамаева — это почти благое дело. От такого совесть не взбунтуется, но снять колье с шеи престарелой леди, все равно, что .... такое страшно даже представить. Видишь, как ее Димка старательно обходит и правильно. И без того изгадились'.

Эти мысли проносились в голове Бориса, освобождающего от бумажников двух мордатых господ.

Умом он понимал, что все сделано правильно. Всё, в чем он с Дмитрием убеждал Ильича, все это правильно. Им, действительно, надо было единожды переступить некоторую грань. В реальности понять, что же за ней скрывается. В противном случае предвидеть действия будущих соперников не получится. Книжного опыта и умозрительных заключений в деле, на которое они замахнулись, явно недостаточно. Нужна практика.

Была и еще одна цель. Надо было гарантированно удержать Доцента от желания донести до властей о его необыкновенных знаниях. Увы, но таким рычагом мог быть только настоящий страх.

Борис вновь начал мысленно общаться с Мишениным: 'Вот пройдешь ты сейчас мимо тети с умоляющими глазами, и будет тебе плохо. Совсем плохо. И начнешь ты, Вова, метаться. Прежде всего, тебя посетят страхи. Потом твое подсознание начнет искать виновника. И кто этот виновник? Разве не ты сам? Нет, конечно. Виновников окажется двое. Я даже подскажу — это будем мы с Димоном! Так функционирует подсознание пациента, если верить нашему психологу. Вот в этот-то момент и надо будет тебе, Ильич, подсунуть 'объект внимания'. Да такой, чтобы он отучил тебя от мысли стать спасителем отечества. Та еще задачка. Вова, а ты, похоже, приплываешь. Ремесло грабителя явно не по тебе. Это тебе, брат, не досужая болтовня о праве сильной личности и первичном накоплении капитала. Это реальность, а она пахнет совсем иначе. Вова, ты думаешь, мы будем обходить вагон за вагоном, копаясь в грязном белье? Вова, а оно нам надо? Вот и Димон дал знать, что можно уходить'.

Взяв Ильича за рукав, Борис буквально выволок его в тамбур.

— Вова, успокойся, все окончено, ни по каким вагонам мы не пойдем.

— Я не могу этого больше видеть, это гадко! — взвизгнул Ильич.

— Вова, Вова, все позади. Ты послушай, мы уже все сделали. Все уже позади. Все ценности теперь наши. Теперь домой.

На бледном лице Ильича недоверчиво мелькнула вымученная улыбка.

— У нас еще полчаса до стрелки пред Волгой. Ты сейчас прими водочки, закуси, — чуть слышно приговаривал Борис, заводя Ильича в столовый зал.— Вот так. Водочка, она твое лекарство. Видишь, пошла, как водичка, — продолжал Степаныч, держа наготове нанизанный на вилку грибочек, — вот и закусили, и все теперь будет хорошо.

Глава 3. Главное — красиво уйти.

25 февраля 1905, опять где-то между Москвой и Тверью.

Из вагона десантировались у стрелки перед волжским мостом. Поезд здесь едва тащился, а яркая луна была союзницей. Прыгали без опаски — Зверев еще в прошлую поездку прощупал шестом нанесенный ветром и лопатой обходчика здоровенный сугроб.

При приземлении захмелевший Мишенин слегка потянул руку, но потому, как он стал сетовать на судьбу, внимания на это обращать не стали.

Из-под куста достали прикопанные в снегу лыжи и холщевые мешки с припасами. Мешки естественно были выполнены на манер рюкзаков. Через пяток минут направились к Завидово.

Село встретило переселенцев яростным лаем и запахом дыма. В подслеповатых окошках замелькали огоньки лучин.

— Барин, да куды ж на ночь-то глядя? — испуганно вопрошал мужичонка с всклокоченной бородой.

Стоя в накинутой на исподнее овчине, он истово крестился, удерживая левой рукой лампу.

— Деньги взял? — строго спросил Федотов. — Держи уговор!

— А это тебе для освежения памяти! — с угрозой добавил Дима, сунув ему под нос револьвер.

После такого средства от склероза, мужик пулей бросился запрягать саврасок и через тридцать минут переселенцы неслись сквозь морозную ночь в сторону старинного города Дмитров.

Зверев присел с возницей. Закопавшегося в сено Ильича укрыли медвежьей шкурой. К нему спиной притулился Федотов. От вброшенных в кровь гормонов не спалось. Он ожидал от себя рефлексий, но обошлось. Ни паники, ни переживаний не наблюдалось. Более того, Борис с удивлением ощутил в себе странное удовлетворение.

По ассоциации нахлынуло воспоминание. В такой же зимний вечер перепивший приятель бросался на двух своих друзей. Пытались урезонить — не помогало. Пытались измотать, но уходы от летящих кулаков и броски в сугроб только провоцировали агрессию. Участь засранца была решена, когда тот засветил своей будущей жене. Очередной бросок и ... удар в челюсть не остановил забияку. Он продолжал двигаться в сторону Бориса, но его ноги стали подкашиваться, а глаза приобрели бессмысленное выражение. Лежащего долго приводили в чувство и сочувствовали. Федотов тоже сочувствовал, но одновременно испытывал такую же, как и сейчас первобытную радость.

'Оказывается и своя душа потемки!' — отстраненно подумал Федотов.

Постепенно Борис переключился на окружающее. Ему, жителю атомного века, скрип полозьев и запах сена, оттененного ароматом конского пота, были по-прежнему непривычны и волнующи. Борис наблюдал макушки заснеженных елей, подпирающих шатер Мирозданья. И спадала по их плечам небесная благодать, разливалась по зимнему тракту.... Ни конца ей, ни краю!.. Погрузневший до неприличия месяц едва поспевал за полозьями розвальней, рассыпая на каждом шагу тысячи звездных искр.

Федотов смотрел и не мог насмотреться на феерическое зрелище, в котором ощущалось величие Вселенной и собственная ничтожность. Ничтожность эта не была унизительной. Наоборот, он чувствовал в этом всепрощение. Хотелось, чтобы этот санный путь никогда не кончался.

Постепенно потянуло в сон.

Дима же, накинув на плечи хозяйский тулуп, восседал по соседству с полумертвым от страха Трофимом (так звали возницу). Снежная пыль летела из-под копыт, впивалась в лицо. Психолог без практики то и дело прикладывался к фляге и говорил, говорил... .

— Все понял, мужик? — в сотый раз спрашивал Дима.

— Токмо не убивай, барин! Токмо не убивай! — в сотый раз отвечал Трофим.

Он испуганно втягивал голову в ямщицкий тулуп и напряженной спиной каждый миг ожидал выстрела.

— Повторяю для тупоголовых, — терпеливо втолковывал Димка. — Если к тебе завтра придут — не отпирайся. Так фараончикам и скажи: Заявились, мол, ночью, пьяные. Морды бандитские, пропитые. Называли себя 'три Ивана'. 'Ливольвертами' угрожали. Вези, мол, Трофимка, куда скажем! Не то, мол, жену молодую снасильничаем, а коней за так отберем!

— Токмо не убивай!

— Вот же блин горелый! — Дима стащил с возницы треух и стукнул его кулаком по башке. — А ну, повтори, что я сказал!!!

— Иванами звать, — залепетал Трофим, — ружжами угрожали. Коней снасильничали, жонку...

Сзади, затрясся под медвежьей шкурой Федотов.

— Молодец! — похвалил Зверев возницу, водружая на место треух, — сымай рукавицу!

Возница повиновался.

— Эт тебе.... за сообразительность! — В дрожащей ладони возницы оказался увесистый кошелек. — Ты его спрячь хорошенько! А когда все уляжется, купишь себе корову.

— Корова, оно конечно!.. — расплывчато ответил ямщик.

— А про задаток скажешь, мол, сразу заплатили. Хотели отобрать, да торопились сильно. Задаток отдашь властям, а про кошель умолчишь.

Весь оставшийся путь Димон молчал. Если же с его уст срывались вздох или кашель, Трофим лихорадочно начинал кивать головой, по самые уши ныряя в пропахший деревней тулуп.

Перед провалом в дрему Дима успел подвести под теорию случай с возницей: кнут и пряник для придания мотивации, путем экзекуции и стимуляции.

Получилось в рифму.

Под утро остановились. От перекрестья зимников до Дмитрова было еще долгих двадцать верст. Не торопясь выгрузили рюкзаки и упакованные лыжи. Дрожащему вознице посоветовали не слишком спешить домой, отдохнуть у родни и крепенько выпить.

Нахлестывающий коней извозчик не верил, что его отпустили.

Когда сани скрылись за поворотом, великодушные грабители, одев лыжи, тут же скрылись за елями. На скованном утренним морозом снегу не осталось ни царапины.

Перепутье санных дорог со стороны стоящих стеной елей просматривалось великолепно. Друзья насчитали три каравана саней, спешащих на воскресный рынок. Этого оказалось достаточно, чтобы полностью скрыть все следы.

Самая скорая погоня будет не раньше вечера. К тому времени горячее солнце конца февраля истребит даже запах.

Концы в воду, господа вольнонаемные моряки!

* * *

Монотонно скользили лыжи да поскрипывал жесткий наст. Умом все понимали — сыщикам начала ХХ века их не найти. Понимали, но, подгоняемые очередным выбросом адреналина, не могли остановиться. Шли по полтора часа с пятиминутными привалами.

После полудня снег под лыжами стал заметно проседать. Скорость существенно упала. К этому времени по причине вчерашнего происшествия и бессонной ночи все прилично вымотались. Да и отмахали под тридцать километров. Адреналин давно пришел в норму. Даже удача больше не радовала.

Открывшееся лесное озерко в окружении громад вековечных сосен показалось зимней сказкой. Здесь, вдали от жилья, решили встать лагерем.

Ильичу досталось копать до земли яму, размерами три на четыре метра. Это обстоятельство оптимизма Доценту не прибавило, но роль экскаватора он исполнил с блеском. Из снежной ямы вперемешку с ворчанием летел почти непрерывный поток снега. Судя по темпу, там пробивалась на волю пара приговоренных к смертной казни.

— Вот что значит в студенчестве ходить на байдах. — глубокомысленно изрек Степаныч оторопевшему от такого зрелища Звереву. — Учись, сынок!

Когда под Вовино ворчание яма была откопана, в центре развели огонь. Вдоль длинных сторон ямы уложили пару сухих бревен-сидений. Вскоре в центре пылал яркий костер, над которым повис медный котелок.

Еще два часа друзья усердно запасали сосновый сухостой. Принеся очередное бревно, каждый наливал полкружки натопленного из снега кипятка.

Закатное солнце и усиливающийся морозец, жар от костра и непередаваемый вкус кипятка из талого снега рождали ощущение подлинного блаженства. Пока добывалось очередное бревно, очередная порция снега вскипала и вновь выпивалась.

С окончанием заготовки дров в Дмитрии Павловиче вновь проснулся конспиратор, считающий, что дым должен стелиться низом. Жертвам эксперимента пришлось подчиниться. Вскоре появился костер, сложенный на манер нодии. Это сооружение отчаянно дымило, но дым действительно стелился понизу, рассеиваясь в еловом лапнике. Наверное, такой костер вполне приемлем летом, но в снежной яме творился ад.

Первым из 'душегубки' выскочил Мишенин. Вслед за ним чесанул сам 'творец', после чего из ямы донеслось:

— Димон, черт тебя дери, — кхе, кхе, кхе, — у такого костра прошлым летом загнулось двадцать пионеров. Пятеро замерзли, остальные задохнулись от дыма. Я тут, как ежик в тумане, куда идти-то?

— Ну, дык, ты это, на голос двигай.

Раскидав чудовищное творение, Федотов сложил свой любимый костер-колодец. Три слоя поленьев смотрелись хрестоматийно. На этот раз бес вселился в Федотова, то есть не бес, а инструктор читающий лекцию о кострах в лыжных походах.

— Внимайте неучи, — самозабвенно стал вещать трибун. — Для правильного костра, надо уложить два-три слоя поленьев, годится и простой кругляк.

Федотов указал на свое творение, как буд-то вокруг толпилось с полсотни курсантов.

— Главное выдержать расстояние между полешками в треть их диаметра. Тогда дыма точно не будет, а для костра используйте только хвойный сухостой. Все остальное дымит, особенно так называемая сухая береза — большего зла в природе не существует! В крайнем случае, годится ольха. Все остальные виды костров, забудьте, как страшный сон. Их изобретали полные кретины. У нодии конечно можно спать, но если вы с палаткой, то лучше такого 'колодца' ни чего не существует.

Когда преподавательский порыв иссяк, все с облегчением вздохнули, а через пару минут в небо действительно взметнулось бездымное пламя.

К этому времени окончательно стемнело, мороз ощутимо усилился, но у костра было тепло и по-домашнему уютно. Еще через полчаса в миски раскладывалась пшенная каша. Обильно заправленная жирной свининой, она источала умопомрачительный аромат.

— Ну что, господа, вот мы и дома! — произнес Борис, оглядываясь на внушительную гору елового лапника и сухих сосновых бревен.

— Дмитрий Павлович, а вам не кажется, что мы теряем время, — напомнил о главном Ильич.

Реакция на столь важное предложение была мгновенной. Легким движением фокусника Дима извлек из недр своего рюкзака пару 'мерзавчиков'.

— 'Столовое вино ?21', — вслух прочитал Доцент. — Это, простите, что?

— Это, Владимир Ильич, волшебный народный напиток, больше известный под названием водка.

— Надо же! — изумился Мишенин, поднося свою кружку. — Так я и думал. Пострадавшим в первую очередь!

— За начало путешествия, господа!

— Славно-то как! — усердно работая челюстями, произнес Ильич.

— Эт точно! — подмигнул ему Зверев, отбивая сургуч со второго 'мерзавчика'.

Борис свернул самокрутку. Табачок был не очень ядреный, с легким привкусом меда. Мелькнула легкомысленная мыслишка: Вернусь, буду курить 'Каприз'.

Неспешно попивая чаек, он бездумно поглядывал на увлеченно беседующих друзей. Сознание выхватывало отдельные фразы:

— Дим, как вы после переноса без еды-то шли, зима же?—

— Так куда было деваться.

— И без топора?

— Каждый вечер лыжами копали снежную яму и ломали лапник. Без топора с дровами было худо...

— Шли мы однажды на байдах Вуоксу...

— А какую я однажды встретил мадам...

Глядя на этот костер в подмосковном лесу, на такой привычный зимний бивуак и звездное небо, Борис вдруг отчетливо услышал торжественно грянувшее:

Одинокий гитарист в придорожном ресторане.

Черной свечкой кипарис между звездами в окне.

Он играет и поет, сидя будто в черной раме,

Море черное за ним при прожекторной луне.

И витает, как дымок, христианская идея,

Что когда-то повезет, если вдруг не повезло,

Он играет и поет, все надеясь и надеясь,

Что когда-нибудь добро победит в борьбе со злом.

Ах, как трудно будет нам, если мы ему поверим...

С этим веком наш роман бессердечен и нечист,

Но спасает нас в ночи от позорного безверья

Колокольчик под дугой — одинокий гитарист.

Все вокруг кричало, что он дома! Дома! В своем времени! В голове не укладывалось, что вот сейчас, подняв голову, он не увидит мерцания проблесковых огней воздушного лайнера. А утром не услышат тарахтенья полуразвалившегося сельского газика. Такого просто не могло не быть!

— Черт, как навалилось! Димка плесни, — хрипло сорвалось со ставших вдруг непослушными губ.

Звякнула кружка.

— Старый, на, закуси.

— Ты закури, легче будет. Ты не думай, все будет нормально.

— Да, мужики, попали мы. Убил бы этих экспериментаторов.

— Ильич, помоги сдвинуть костер к дальнему краю. Вот так.

— Теперь стелим лапник, вон ту большую лапу в ноги брось.

— Нет, этим лапником сверху укроемся. Достань свою малую овчинку. Снизу ее постелем, сверху накроемся моею.

— Ложись, Старый, отдыхай.

Федотов лежал на подогреваемой снизу овчинке. Глядя на усыпанное звездами небо, он не мог забыть, как необычно звучал 'Одинокий гитарист'.

'А может, это был последний подарок судьбы и мы побывали дома'?

* * *

Борис проснулся, когда утро только обозначилось. От вечерних печалей не осталось и следа. Лишь легкая грусть на секунду всколыхнулась в груди, чтобы тут же растаять.

Прикрыв овчиной посапывающего Ильича, Федотов привычно определил, что мороз никак не меньше двадцати градусов.

Прислушался. Если в утреннем морозном лесу включить шумомер, он покажет полную тишину. Такую же тишину покажет прибор в пасмурную погоду. Однако человек слышит иное. В морозное утро в полной тишине слышен какой-то торжественный звон не звон, но некий звук, которому трудно дать определение. Такое можно уловить только в полной тишине и всегда хочется растянуть эти минуты.

Сухая еловая лапа, брошенная на подернутые пеплом угли, отозвалась вспышкой яростного бездымного пламени. Мороз мгновенно отступил, будто и не было его.

Через двадцать минут под веселое 'Эй, сонное царство, вставай, пора шнурки гладить' в закипающую воду полетела греча.

Дальнейший путь до пригорода старой Москвы мало чем отличался от описанного. Вставали с первым призрачным светом. Шли, пока держал наст. Сторонились жилья и редких дорог. Это было нетрудно — севернее Москвы простиралась непролазная тайга, в точности, как в начале XXI на границе с Тверской губернией. Под стать была и плотность населения. Если южнее Москвы толкались деревенька на деревеньке, то чуть севернее был полный голяк. Порою можно было пройти полста километров так и не встретив жилья.

Хозяйственными работами теперь распоряжался Ильич. Рассчитывая отвлечь товарища от переживаний, Федотов передал ему часть своих полномочий.

К вечеру второго дня Мишенин немного отошел, отряхнулся от пережитого. Неожиданно для Зверева он оказался и расторопным, и работящим. Вове пришлось по душе каждый вечер копать снежную яму и готовить ужин. Борис с Димой заготовляли лес.

— Эх, если бы жизнь была сплошным турпоходом, — между двумя ударами топора вымолвил Дима.

— Ты хочешь сказать, что цены бы такому мужику не было?

— Без обид, ни как не мог понять на хрена ты с этим мужиком паришься, а сейчас вижу нормального пацана. В городе он скулит по черному, а тут .. , — Зверев развел руки изображая недоумение.

— А ты заметил, на что направлен скулеж?

Воткнув жердину в снег, Борис с любопытством посмотрел на Зверева. По всему выходило, что психолог без практики решил таковую то ли продемонстрировать, то ли приобрести, но по-любому показать ученость. Наверное, повлияло окружение.

— Эт конечно. Нормальные пацаны делают деньги, кто не умеет — те скребут на жизнь. Наш-то, все норовит бедных студентов учить, да спасать Россию. На большевиков, у него вырос зуб мудрости.

— А от западных супостатов он ее спасать собирается?

— Не помышляет о таком наш математический ум.

В сказанном сквозило осуждение — последствие недавней стычки. На днях Мишенин достал Зверева своим нытьем. По мнению морпеха скулить стоило о положении на востоке, Мишенину же это было, что называется, 'по барабану', зато социалисты ему были поперек горла.

— Димыч, смотри, что мы имеем. Здесь, в лесу, он нормальный человек сам за все берется. Дома ничего толком не делает, но постоянно скулит. Здесь мы имеем простые работы и угрозы только природного характера. В городе надо постоянно ломать голову. Там наши поступки чреваты — можно крепенько схлопотать. О чем это говорит?

— Старый, а ведь он еще и жуткий тормоз.

Зверев на минуту замер в позе Геракла, опирающегося на топор.

— Черт, словно пелена с глаз упала. Это же классический конфликт личности с обществом! — выдал вердикт Психолог. — Смотри: с одной стороны, блестящая память и звание кандидата наук, с другой — редкий тормоз и ни хрена не знает жизни. Имеет толику честолюбия, но робость не дает ему реализоваться. Если мы его всерьез не принимаем, то представляю, как его шпыняли дома. Во флоте такие гальюны чистят.

Последнее предложение прозвучало неожиданно, от того получилось образно.

— Степаныч, а ведь он неудачник!

— Хм, неудачник, и из чего это следует? Вова-то себя неудачником не считает, — Борису было любопытно, как выкрутится Димон.

— Люди не часто признают себя неудачниками, а бесовщина прячется в мелочах.

— Ну ладно, Дим, о бесах потреплемся позже, но нам-то что с этим делать?

— Да ничего не делать. Главное, мы сейчас выяснили, к какому психотипу относится наш Доцент. А с бандюгами, Степаныч, было проще.

— Димон, ты лучше бревно неси, — оторопел от такого поворота мысли Степаныч.

— А еще неплохо бы понять, к какому психотипу относятся здешние социалисты.

— Психолух. Здоровый очень? Нам еще четыре таких бревна нести. Потом договорим.

— Эт я моментом.

* * *

Зимние вечера у костра проходят незаметно, особенно если ты сидишь в окружении друзей. Мышцы после дневного перехода приятно гудят. Неспешные беседы, размышления. Порою просидишь до полуночи и удивишься, как быстро пролетело время. Сегодняшний вечер исключением не был, а тема коснулась будущего. Еще до поездки переселенцы убедились, что ни игрой на бирже, ни иным 'легким' способом им не заработать. Оставалось вкладываться в промышленность, где Федотов мог привнести по местным меркам новое. Посудачив, решили по возвращении этот вопрос обстоятельно проработать. Тут же встала проблема — где именно разворачиваться. В России с внедрением новшеств всегда было трудно. Скорее по укоренившейся традиции, нежели здраво рассуждая, все в один голос решили свалить из страны. Постепенно разговор перетек на обычные темы.

Вполуха слушая вечерний треп, Федотов предался своим размышлизмам.

'Первую задачу, так сказать, ближнюю, мы выполнили: средства для старта нарисовались. Нащупали следующую цель — создание собственной супер-пупер конторы. Психологу явно пришелся по душе покуривающий в сторонке Сименс. Любит он таких 'курящих'. Вова колеблется, но он всегда колеблется. По факту большая часть 'народа' идею поддержала. Это радует, но пахота предстоит запредельная. Интересно, предложи им дома любые деньги, чтобы 'подвинуть Боинга', согласились бы? Сильно я в этом сомневаюсь, а здесь решились'.

Осознав эту коллизию, Борис непроизвольно начал чесать давно немытую шевелюру.

'А вот я сомневаюсь, стоить ли так упираться. Рекламное дело обеспечит потомков на пару столетий. С нашими знаниями неоновой техники и психологии клиентов — мы впереди планеты всей. Троечники, конечно, но местные знают на порядок меньше'.

Подбросив в костер пару поленьев, Борис подлил отдающий дымком чай. Расслабуха после дневной нагрузки, чаек, покой и умиротворение. Все способствовало отвлеченному потоку фантазии.

Федотову было очевидно, что каждый втихаря подумывал о влиянии на историю. Не так чтобы совсем всерьез, но подумывал. Пока шла борьба за выживание, все они были паиньки, но что будет, как чуток образуется? По всему выходило — надо ждать неприятностей.

'Такова наша природа. Вова хоть сейчас готов поделиться 'великими откровениями' — спустит в унитаз и глазом не моргнет. Димон пока маскируется, но что-то в нем зреет. Знать бы только что именно'.

Борис сплюнул в костер, выразив тем самым свое неудовольствие человеческой природе.

'М-да. Спасать человечество, конечно, не наш стиль, но о России-матушке немного помыслить стоит. Помечтать, так сказать, гипотетически, хотя встревать в историю, конечно, на фиг нужно. Вот окажись мы, к примеру, фрицами. Тут же вспомнили бы о самой просвещенной нации мира. Мол, мы подарили человечеству величайшую философию и поэзию. Припомнили бы и науку. Так что даешь фатерланд от можа и до моржа, от Атлантики, значит, и до Тихого океана. Так и мы комплексовать не будем. Один общечеловек затесался в наши ряды, но начнет всерьез взбрыкивать — голову открутим в момент. Главное найти, куда двигаться, да чтобы в будущем опять все не просрали. Вот это проблема, так проблема'.

Горестно вздохнув, Борис прислушался. Мишенин вспоминал студенческие годы:

— Вам, Дмитрий Павлович, не довелось сдавать историю партии, но в наше время изучалось многое, что вам неведомо. Так вот, Мишке Звонкову этот предмет не давался. Взял он билет. Добросовестно списал, а вновь упрятать учебник под ремень на животе не получается. Заткнул сзади. Тут подошла его очередь отвечать.

'-Садитесь, Звонков'.

— А как он сядет, если тут же вывалится книга? Мишка придумал гениальный ход:

'-Извините, Александр Моисеевич, но историю партии я могу отвечать только стоя!'

— У историка глаза на лоб, мы еле сдерживаемся. Мишка ответил, получил в зачетку подпись и эдак задом, задом к дверям.

Мишенину удалось, не вставая, изобразить этот своеобразный отход. Получилось забавно. Зверев искренне ржал. Федотов вернулся к своему 'исследованию' — байка была стара как мир. Впервые Борис услышал ее на первом курсе.

'И этот об истории. Явно работа подсознания. Итак, что нам известно? Сейчас Россия терпит тяжелое поражение и поделом. В военном деле это откликнется более-менее адекватной подготовкой к первой мировой. К сожалению, проведенные политические реформы не обеспечат достаточную отрицательную обратную связь в системе. Реформы будут в основном косметическими, кстати, вот это заодно и проверим. Спустя десятилетие на германском фронте мы потеряем два миллиона молодых крепких мужчин. На это последует жесткий отклик системы. Даже обыватель взвоет: 'Долой Колю -дурачка'. Коля, кстати, ни в чем не виноват. Его не спрашивали, может он рулить державой или он царь без царя в голове. Это и есть кошмар классических монархий. Так или иначе, но протестной энергии накопится выше крыши, в итоге мы ринемся самозабвенно резать друг друга'.

Подравняв прогорающие поленеца, Борис подкинул сверху пару новых — костер требовал внимания.

'Кстати, надо будет непременно почитать тех, кто трезво оценит ситуацию. Помнится, что-то писали в 'Вехах', пробежал по диагонали. Будет издано где-то в девятьсот седьмом году.

Так вот. Схлестнемся мы ради свободы и торжества мировой революции. Что характерно, ни мировой революции, ни свободы не получится. Для революции не будет достаточных условий, а свобода невозможна без достатка, то бишь без индустриализации. Опять же без индустриализации русским придет гарантированный капец. Отсюда растут ноги тому насилию, что развернется на просторах нашей многострадальной. Индустриализация, мать ее. Таким образом, возникают два вопроса — возможна ли индустриализация без революции и может ли произойти мировая революция? Эх, Чернышевского бы сюда. Он мог спросить 'Что делать'. А нам это надо? М-да, вопросец'.

От мрачных мыслей захотелось побыть одному. Федотов встал, прошелся по схваченному морозом снегу. Незаметно для себя отошел на сотню метров. Городскому жителю и невдомек, что в морозные ночи можно пешком ходить по лыжне. Там, где днем снег проседает даже под лыжником, ночью держит пешехода. Занявшая почетное место луна заливала лес своим диковинным светом. Отблески костра едва угадывались на хвое елей. Стояла звенящая тишина, от которой по спине пробегали мурашки. Мир предстал в ином свете, все прежнее показалось суетным, не стоящим внимания.

'А может ну ее, эту тягомотину с прогрессорством? Мы же полные чайники. Смоемся в те же Штаты и делу конец, зато потомки будут благодарны. Опять же золотой миллиард и миллиард на счету у каждого. Стоит ли таким разбрасываться?'

* * *

К концу третьего дня почувствовалось приближение к 'мегаполису'. Стали чаще встречаться деревеньки. Пару раз пришлось помаяться, пересекая санный путь — оставлять следы посчитали рискованным. Остановились пораньше, рассчитывая на следующий день нанять сани до Москвы.

Настроение было грустное. Все понимали — завтра они вернутся из сказки. В принципе уехать можно было и сегодня, но надо было оговорить денежный вопрос.

— Друзья мои, — торжественно начал Федотов. — У нас осталось одно нерешенное дело. Как сказал поэт: 'Поскольку денежки чужие не достаются без труда', с ними нам надо непременно определиться.

— Это Гребенщиков шпарит под гармошку, — завил Психолог.

— Ничего подобного, стихи и музыку написал Окуджава, но я согласен — все поровну.

Прозвучало не то, чтобы диссонансом, но требование социальной справедливости от истинного борца за демократические идеалы друзья посчитали ударом ниже пояса.

— Ну, Ильич, на тебе только закон единства и борьбы противоположностей проверять. То ты за право сильной личности, то по-братски, — мгновенно отреагировал Федотов.

Зверев оказался решительнее:

— Хрен тебе, а не социализм — твой вклад десять процентов и точка.

Дело принимало неприятный оборот — нарушение базового принципа 'награбленное поровну', могло взорвать их шаткий мир. Федотов оказался дальновиднее:

— Ильич, Зверев имел ввиду — сегодняшние средства мы пускаем только в дело. Позже каждый получит в трехкратном размере от сегодняшней трети. Это справедливо. Но что касается участия в деле, извини, ты же сам понимаешь: организация — это не твой конек. С другой стороны, представь — ты владеешь десятью процентами акций Дженерал мотроса или Боинга. Ильич, это же фантастические бабки! Ты, не задумываясь, путешествуешь, откапываешь Трою. Это не считая собственного аэродрома и океанской яхты.

Зверев включился с пол-оборота. Воодушевленно размахивая руками, он рисовал захватывающие картины. Вова был в окружении самых красивых женщин и охранников. Вова основал клинику для малоимущих имени Мишенина, спонсировал высшую мат. школу. Его именем ... Одним словом, мозг Доценту вынесли напрочь. Самое главное, Звереву удалось в подтексте дать понять — откажешься, хрен чего получишь.

Второй удар по Мишенину вновь нанес Зверев, и опять его поддержал Федотов:

— Вова, налички у тебя будет, как у дурака махорки, но настоящие деньги я тебе не доверю. Спустишь, не моргнув глазом.

— Из чего это следует? Это мои деньги, и я никому не позволю ими распоряжаться, — запетушился успокоившийся было Мишенин.

— Доцент, я как тебя увидел, вспомнил своего главстаршину. Он любил повторять: 'Родину надо защищать, пока с сопредельной территории летит ядерный фугас'. Так и с тобой: деньги будут твоими до первого разводящего, что такого лоха разведет на счет 'раз'. Хочешь, обижайся, хочешь, нет, но твои акции будут без права распоряжения, зато детям достанутся. Ты же ждешь детишек?

Две последних мысли удачно сочетали в себе и конфетку, и переключение внимания клиента.

Зверев подал здравую идею, что фирм должно быть несколько. Придумавший прибыльное дело должен иметь в нем чуть более половины акций, остальные делятся на двоих. Борис попытался затвердить вариант — восемьдесят процентов 'главарю' и по десять аутсайдерам, но получил отпор 'объединенной коалиции'. Остановились на варианте: шестьдесят процентов основному владельцу и по двадцать 'отстающим'. Это гарантировало безбедную жизнь и возможность меньшинства блокировать решения типа банкротства, продажи предприятия и т.д. на что требовалось две трети голосов.

Теперь друзьям предстояло ближе познакомиться с новым миром и действовать.

* * *

Вдалеке послышался скрип полозьев. Дворовые пустобрехи Марьиной слободки отозвались привычным лаем. Собачья симфония была привычным атрибутом жизни. Кого принесла нелегкая? Кто-то тревожно заворочался на печи. Кто-то поднялся. Осторожно глянул сквозь щели в ставнях. Перекрестился, отгоняя нечистого.

Вислозадая кляча устало тащила розвальни с тремя пассажирами. У окованных железом ворот остановилась. Затопталась на месте, будто хотела идти дальше.

— Тпрууу! — осадил лошадь возница.

Выбравшись из-под тулупа, двое разминали ноги.

— С вас, барин, двадцать копеек! И эта ... копеечку на пропой.

— Держи вот, — буркнул Федотов.

Звякнула медь.

— Ну-у-у, проклятущая!

Шелест полозьев, и опять тишина.

Трое подошли к воротам. Близоруко щурясь, Ильич стал колдовать над пудовым замком. Борис с Димой принялись ногами разгонять нанесенный перед воротами сугроб. Впуская постояльцев, заскрипела калитка.

В бревенчатом пятистенке заметался свет свечи, а в разверзшейся пасти печки-голландки затрещали, разгораясь, лучины.

— За успех, господа!

— Ф-ф-у-у!!! Без закуски и в таких количествах я пил только на выпускном!

— Будем считать, что это его продолжение.

— Ну, вы как хотите, а я, пожалуй, отдохну, завтра у нас праздник.

Глава 4. Легкая вечеринка.

1 марта 1905.

Весь следующий день пролетел в приятных хлопотах. Дмитрий Павлович с Федотовым взяли на себя приобретение всевозможных яств и напитков. Тонкая натура математика толкнула Ильича купить новый, по последней здешней моде костюм-тройку и хрустальные бокалы. По-видимому, натура наложила запрет на питие из разномастной посуды. Увидев приодевшегося Доцента, друзья долго ломали себе головы над вопросом, как сухарь-математик мог так точно угадать местный стиль. И вот ведь какая странность — сами-то они не слишком разбирались в здешней моде, но, глянув на Ильича, почувствовали — перед ними вполне состоявшийся, строгих правил интеллигентный человек.

— Вот что делают с человеком одежда и академическое воспитание, учись! — глубокомысленно изрек Федотов.

Последнее было адресовано Звереву, расхаживающему в 'дорогих' китайских трениках и свитере. Дорогих, естественно, только Психологу.

— Ну дык ...

Зверев хотел ответить что-то глубокомысленное, но вылетело привычное: 'сам такой'.

Вскочив в пролетку, двое слетали на Садовую. На полках магазина 'Арабажи и Ко' рядами стояли разнообразные бутылки. Среди прочих в глаза бросились коньяки господина Шустова: 'Кавказский', 'Экстра' и 'Финь-шампань'. После небольшой перепалки остановились на классике — 'Кавказский'.

Из вин приглянулось красное Шато Мутон Ротшильд. Выбор Шато был явно навеян действиями Ильича в трактире на колесах.

Дима хотел в довесок взять Камю, но Федотов был категорически против, заявив, что Черчилль предпочитал только армянский коньяк. Причем тут Черчилль, было непонятно, но Психолог решил не спорить, взяв для пробы 'Финь-шампань' — истина 'выпивки много не бывает' Звереву была известна.

Из закусок приобрели по полфунта красной и паюсной икры, копченых угрей, немного буженины и острый овечий сыр. Из фруктов остановились на винограде, отметив, что бананов в этом мире нэма.

К дому подкатили после полудни, к этому времени над протопленной банькой, едва курился дымок — верный признак готовности к эксплуатации. Баня торилась по черному, тем придавая процедуре особую пикантность. Основательно пропарившись, принялись сервировать стол, поминутно бегая в местный холодильник системы 'деревенские сени'.

Мужскую суету прервало появление на пороге Настасьи Ниловны. Невысокая, стройная в белом полушубке, она темным выразительным взглядом окинула горницу. Был в этой женщине некий дар, отчего мужчины не чувствовали ее хозяйкой-купчихой. Вроде бы и по-хозяйски посмотрела, а не откликнулась душа неприятием.

'Повезло Ильичу', — привычно отметил про себя Димыч.

Хозяйка с самого начала заглядывала к постояльцам, балуя их пирогами. После появления в ее жизни Владимира Ильича эти подарки стали для переселенцев привычными.

— Борис Степанович, ну что же вы так-то на стол навалили, позвали бы, я вам картошки с мясом наварила.

— Настась Ниловна, да мы тут по-свойски, не беспокойтесь.

'Не беспокоиться', однако, не получилось. Настасья с поразительным проворством проявила самостоятельность. Стол был застелен льняной скатертью, расставлены закуски и столовые приборы. Через пяток минут взору друзей явился праздничный стол.

— Владимир Ильич, ты газеты оставил, что сегодня купили, — застенчиво произнесла Настасья, поправляя Ильичу галстук, — ты приходи.

'Ха! Теперь понятно, отчего математик так точно угадал со стилем. Он, конечно, не простак, но женское чутье не в пример точнее', — догадались самые прозорливые.

Вернувшийся с горячей картошкой Зверев застал умиротворенно сидящего в кресле Федотова. Не в пример ему выглядел Мишенин. В новом костюме был он похож на Андрея Панина в положительной роли угонщика бронепоезда, но с бородкой. Просматривая свежий номер 'Московского листка', Ильич, казалось, ничего вокруг не замечал. Напряженное лицо и рука, теребящая крахмально-жесткий воротник, выдавали его состояние. Дима понял, что положение надо немедленно спасать.

— Владимир Ильич, да не переживай ты так.

Плеснув в бокалы коньяк, Зверев плавно пронес свой бокал по широкой дуге, не расплескав ни капли. Глядя сквозь янтарный напиток, он медленно и весомо произнес:

— Господа, мы не вовремя загрустили. Ильич, ты пойми, мы теперь совсем не нищие! Предлагаю поднять бокалы за наше безнадежное дело!

— Ага, безнадежное, но весьма денежное, — поддержал Федотов.

— Ну как вы не понимаете! — воскликнул Мишенин. — В газете написали об ограблении. Репортер Гиляровский лично брал интервью у полицмейстера, и тот сообщил, что полиция вышла на след грабителей, оборвавшийся у Дмитрова. Понимаете, они нас чуть-чуть не поймали!

Он постучал по газетной странице костяшками согнутых пальцев.

— Чуть-чуть не считается! — буркнул Дима. — И вообще... не ты ли мне в лесу говорил, что тост портить нехорошо?

— Всё, мужики, всё! Тост произнесен! — Борис интонацией приказывал Мишенину успокоиться.

Бокалы звякнули, символизируя удачу.

Дима в душе аплодировал напарнику: 'Это же надо! Насколько действенный способ! Старый и голос не повысил, а математик сразу подчинился. Надо бы попробовать'.

— Ты, Ильич, пойми, — закусывая ломтиком сыра с красной икрой, говорил Дима, — кто не рискует, пьет паленую водку. И ту не бесплатно. Вот стоит у нас на столе шустовский коньячок. Много людей его пробовали? Нет, конечно. А почему? А потому, что собственной тени боялись. Ильич, то, что мы задумали, требует настоящей отваги. В этом смысле проведенная нами операция просто детская забава. Риск, конечно, был, но ты же сам знаешь, как мы тщательно все планировали и готовились. А с другой стороны, — продолжал разглагольствовать Зверев, — Подмосковье не дикий запад. Мексиканцы, смею заметить, в здешнем климате не произрастают и поездов не грабят. В этом крылся залог нашего успеха, внезапность к тому же способствовала.

Покуривая душистый 'Каприз', Федотов в который раз задумался по поводу фантастического происшествия: 'Что же за странный принцип выбора, таких разных и таких, в общем-то, заурядных мужчин. Это если исходить из версии направленного на нас эксперимента, хотя вслух такого говорить я не стану. И не сказать, что нас с Дмитрием вело провидение, хотя какая-то предопределенность просматривается. Но почему Ильич, угодив в ночлежку, ждал 'у моря погоды'? Странно это. Мы-то с Димой достаточно быстро адаптировались. Где хитростью, где откровенной наглостью втиснулись в этот мир'

Борис привычно стряхнул пепел в печь.

'А если подумать, так и встреча со старьевщиком оказалась весьма кстати. Прямо по Федору Михайловичу, только без наказания. Хотя, если бы не бойцовские навыки морпеха, может, и не вышли бы мы из той подворотни. М-да, забавно. Навыки тренера самбо и служба морпехом здесь оказались востребованы. Знания психологии так же не лишние. Без практики они, как бы это сказать — на троечку, но все равно имеются. С Дмитрием на будущее мы придерживаемся одних взглядов. Не все, конечно, гладко, но в целом мы солидарны. Это большая удача, а вот с Мишениным еще накувыркаемся'.

— Ильич, — обратился Борис к Мишенину, — что тебя гнетет?

— Да как представлю, что дома семья осталась, так хоть на стенку лезь,— с тоской ответил математик.

— Вова, ты мухомором-то не прикидывайся. Не ты ли сформулировал, что энергия переноса материального объекта должна равняться энергии вселенной? Так что никуда ты из нашего мира не убег. Туточки тебя воссоздали, туточки, как и меня с Димоном. Знать бы только, из чего слепили. Вдруг из коровьего дерьма? Обидно будет. Но! Главное! Данное обстоятельство дает нам надежду: что бы с нами тут не случилось, там все пойдет своим чередом, там мы никуда не сгинем.

— Мужики, да муторно мне! — воскликнул Мишенин. — Я же две недели скитался по ночлежкам, потом болел. А теперь и сам грабителем стал. Всё время вижу умоляющие глаза той старухи. Я прохожу мимо, а она смотрит.

'А у нашего Доцента отходняк, — отметил про себя Дима. — Хреново. Впрочем, почему хреново? Так и должно быть. Наш доцент до вчерашнего дня поездов не грабил. Жил себе вполне смирной овечкой со своими тараканами в голове. Ильич даже не догадывается, чего нам со Степанычем стоило его подвигнуть на поездку. Наше счастье, что так все спонтанно произошло, а то неизвестно, был бы он сейчас с нами. А теперь его подсознание пытается найти виновника, а еще лучше все отменить. Да только поздно, братец-гримм, поздно. Кстати, вот и еще один штришок к портрету нашего математика: он весьма комфортно устроился под бочком у овдовевшей купчихи, а как нужда приходит, так и о семье вспоминает'.

— Ильич, дружище, — начал Дима с фальшивыми интонациями онколога. — Вспомни, кем ты был в той жизни? Ты настоящий математик и кандидат наук, получал гроши за пустую работу 'админа'. А теперь! Ты себя преодолел, и потому все мы стали свободными и богатыми. Доцент, обеспечить себе будущее дано не каждому, это дорогого стоит.

Лицо математика порозовело. Морщинки разгладились. Жизнь предстала в ином свете.

Наблюдая усиленное коньяком волшебство откровенной лести, Борис мысленно потирал руки: 'Ай да Димка, ай да сукин сын. А ведь психологическая практика у тебя была, правда с бандитами, но была. Это непременно надо взять на заметку'.

Березовые дрова, подброшенные в печь, пахли весной. Распространяя дурманящий аромат, скворчал на торцах сок. Выпитый коньяк явно способствовал улучшению настроения.

Борис решил подыграть Звереву:

— Ильич, я предлагаю выпить за тебя. Нас с тобой стало трое, это хорошее число. За тебя и грамотную подготовку операции!

Друзья вспомнили, как их безбожно гонял Зверев. Сейчас все это не казалось ненужным занудством. Теперь даже Мишенин гордился приобретенными навыками. Воспоминания о подготовке постепенно сменились тем, чем обычно сменяется застолье мужской компании.

— Коллеги, вы не находите, что пришла пора определиться? — с торжественностью в голосе обратился к друзьям Борис, доливая каждому шустова.

— Степаныч, ты об информационной телепортации? Так мне по барабану, перенесли меня живьем или великий портной снял с меня мерку. Ты о чем?

— Я, Дим, о нашем будущем. Пришла пора думать о грядущем.

— И, правда, пора? Я об этом не догадался! — Ильич удивился, что такая простая мысль до сих пор не пришла ему в голову.

— Я, Ильич, вот уже сутки жду, когда Степаныч скажет, куда денежки вкладывать. Так я прямо скажу. Надо открывать спортклуб!

— Димка, да хоть спиртклуб, но я хочу понять главное!

— Вы это о чем, какой клуб? — крутя головой, недоуменно спрашивал Мишенин.

— Господа! Позвольте я ненадолго займу ваше внимание. Позвольте концептуально озвучить проблему, чтобы позже обратиться к конкретике, — с пафосом продолжил Борис.

Пьянея, он всегда начинал говорить длинно и витиевато. Его рассудительные тосты больше походили на программные выступления политиков. В таком состоянии самому себе он казался солидным и мудрым.

— У нас появились некоторые средства, следовательно, — в голосе Федотова набатом зазвучала патетика, а указующий перст указал в потолок, — подоспело время решать, как ими правильно распорядиться. Если смотреть немного дальше и шире, то нам всерьез следует задуматься о грядущем. Поглядите на этот превосходный напиток, — для наглядности Борис посмотрел сквозь бокал. — Сколько в этом коньяке сконцентрировано людского и солнечного тепла. Это я к тому, что давайте вместе поразмыслим, как нам поступить. Поступить так, чтобы такой напиток всегда был в нашем доме. Но не это должно быть главным! Самоцелью это быть не должно!

Мишенин, подперев голову, о чем-то мечтательно задумался.

— Ильич, ты послушай, как излагает! — локтем двинул приятеля Зверев, отчего нос Ильича едва не достиг столешницы.

— Ну, так трибун! Я вот помню наш зав.кафедрой так же однажды шпарил, а потом помер.

— Помер? — почесывая шевелюру, оторопело переспросил Дима. — Фамилия того зав.кафедрой была случайно не Гвоздев?

— Да ты что! Его фамилия была Кацман.

— Дык я и говорю, что Кацман, а у нашего какая фамилия?

— Причем тут фамилия?

— А притом, что русские не сдаются!

— А-а-а-а, понял, не сдаются. Это правильно. Степаныч, ты что замолчал? — с пьяной искренностью обратился математик к Борису. — Ты на нас не смотри. Ты позицию излагай. Так сказать, концептуально, значимо. Мы тебя внимательно слушаем!

— Вы что угодно похороните, вам и повода не надо, — опечаленно вздохнул докладчик.

— Так я же тебе говорю: давай открывать спортклуб! — Дима вновь озвучил идею, за которую готов был драться до конца.

— Димка, погоди, дойдем и до конкретики, — с досадой отмахнулся Федотов. — Так вот, господа, мне представляется, что нам предстоит определиться. Определиться, чтоб не было мучительно горько, чтобы и дети наши, и правнуки помнили и чтили. Но дабы не растекаться мыслью по древу, я позволю предложить высокому собранию алгоритм.

Пригубив коньяк, он с еще большим воодушевлением продолжил:

— Мы знаем будущее и знаем, что будущее России незавидно. Отсюда нам надо решить, как нам поступить. На что направить нам свои усилия. Выехать на запад? Выехать сейчас или делать ноги завтра? А может, нам следует пойти по тернистому пути коррекции истории нашей державы или даже истории всего мира? Давайте рассмотрим и такую перспективу!

— За это и выпьем! — перебил оратора Ильич, осознавший, что словоизлияние необходимо немедленно прекратить. Слишком уж долгим был этот тост.

— Ильич, не торопись! — неожиданно интеллигентно и будто протрезвев, остановил приятеля Дмитрий. — Борис Степаныч, уважаемый, а куда это Вы историю рулить собираетесь, в какую сторону?

— Вот и я о том же, Дмитрий Павлович, и я о том же. Прежде чем рулить, надо спросить самих себя. Да! Именно самих себя. Потому как в этом мире мы безумно одиноки. Здесь нам никто не поможет. Спросить, а есть ли у этой телеги рулевое колесо или, на худой конец, штурвал? Опять же, если таковой имеется, надо выяснить, а хватит ли сил у рулильщиков?

— Степаныч, ты о чем? — Зверев начал терять нить разговора.

— Да о том, дорогой Дмитрий Павлович, что ни Вы, ни я даже с дикого перепоя не рискнем столкнуть с курса супертанкер. Или я не прав?

— Степаныч, я что-то совсем запутался, причем тут ....

Дима хотел о чем-то спросить, но закончить ему не дал Ильич, что встрепенувшимся воробьем запальчиво зачастил:

— Минутку, Борис Степанович! Вы нас не путайте. Вы нас в правах не ограничивайте! Как это у танкера нет руля? Всем известно, что у танкера руль имеется. Это доказанный факт. А значит, танкером можно рулить!

— Доцент, а ты помнишь такой стишок, — не думая сдаваться, с сарказмом ответил Старый,— 'по Бессарабии кочуя, толкали задом паровоз'. Так вот, мы с тобой даже не голозадые, мы, можно сказать, утопленники.

— Утопленники?! — взвился Ильич. — Какие такие утопленники, это мы утопленники?!

— Голозадые! — рявкнул Федотов.

— Степаныч! Остановись!— простонал Дима, окончательно отчаявшийся что— либо понять.

Наступил тот самый момент, когда дипломированный психолог, наконец, осознал: если немедленно не вмешаться, завтра здесь будет трудиться бригада людей в белых халатах, окончивших психиатрическое отделение.

— Мужики! — сказал он серьезно и строго. — А коньяк-то чудо как хорош! Давайте срочно промоем наши мозги этим, как говорит Степаныч, превосходным напитком! За единую и неделимую иначе мы вообще....

Простенький тост, но прозвучал он настолько глубокомысленно, что Ильич забыл, что все они 'утопленники' и не обратил внимания на специфическую концовку тоста.

— Точно, по чуть-чуть, — тут же откликнулся Вова, протягивая пустой бокал.

'Наверное, я что-то неправильно говорю', — с тоской подумал Степаныч, опрокидывая в себя очередную порцию.

В иные моменты спиртное обладает чудодейственной силой. Вот и сейчас всего лишь один глоток придал оратору силы:

— Коллеги, я должен констатировать — пятизвездочный Багратион лучше шустова, но главное в другом. Призываю всех вас осознать тот факт, что Россия — Великая страна. Именно так, Великая страна, что пишется с большой буквы! Страна с вековыми традициями и устоями, и с поистине фантастической постоянной времени!

— Степаныч, какая на хрен постоянная времени и причем тут история и супертанкер? — разъярился Зверев.

— Димыч, не история, а Россия! — толком не слыша, о чем его спрашивают, продолжал Борис и, воздев вверх руку на манер известного исторического персонажа, с подъемом в голосе продолжи. — Я Россию сравниваю с десятком, нет, даже с сотней супертанкеров, что идут своим курсом, вперед и вперед!

— Не понимаю, причем тут нефтевозы или это аллегория? Мы что, не будем менять революцию? А-а-а, понял! — осенило вдруг Ильича. — Мы станем нефтепромышленниками! Боже, какая блестящая мысль! Нет, ну какая блестящая мысль, это надо же!? Это обязательно надо записать.

— А зачем нам менять революцию, пусть себе будет, какая будет! — удивленно пожал плечами Борис. — Ты, Ильич, вспомни, как тебя воспитали местные менты, когда ты запел о скорой гибели эскадры Рожественского.

— Я в тот раз попал не к тем людям, не к тем стражам порядка. И вообще, я попал в полицию ограбленным, а меня выгнали, — пьяно взъерошившись и языком нащупывая качающийся зуб, запальчиво ответил Ильич.

— Ильич! — укоризненно глядя на Доцента, вещал Борис, — Ты попал к нормальным русским патриотам. Ты им открытым текстом забубенил, что они тупее желтолицых макак. А разве они тупее? Нет, и еще раз нет! Они нормальные русские патриоты, потому дали тебе в глаз! Еще спасибо скажи, что тебя перед этим грабанули.

— Эт точно, — восторженно заржал Дима. — Пришел бы наш Доцент в полицию, да весь в стареньком пальтишке от фабрики 'Большевичка'. Пришел и выложил из помойного пакета 'вещдоки'. Вот видите, это я надкусил утром двадцать шестого декабря две тысячи четвертого, а этот огрызок я ел сегодня вечером, двадцать шестого декабря тысяча девятьсот четвертого. Ильич, тебя тут же определили бы в желтое здание. В детективах всегда так пишут.

— Да, Ильич. И сидеть бы тебе тогда в тепле и уюте. Хорошо сидеть. — с завистью подхватил Федотов. — За это и выпьем! Стоп! А причем тут детективы? И это .... о чем я хотел сказать? Так, надо собраться.... Ага, вспомнил! Ильич! -осенило наконец Федотова. — Реакция общества действительно проявится! Я точно помню, что войну мы проиграем, на что последует реакция. Это будет колоссальная энергия! Вова, ты ж математик! Попробуй-ка сопоставить энергию наших воплей с инерцией системы! Это же воздействие с энергией дельта функции. Стоп! — опять сам себя остановил Степаныч и, очень медленно выговаривая каждое слово, продолжил. — Я хотел сказать — эквивалентно реакции мас-сив-но-го тела на воздействие типа дельта-функция'.

На последних словах Федотов сник, опять забыв, с чего начал. Зверев также ничего не понял, но на этот раз промолчал, убоявшись прослыть невеждой. Ильича же словно укусила муха:

— Математика тут не причем, и постоянная времени не причем. Не надо мне рассказывать сказки! — взвился он.

— Эй, старички, а ну-ка брык по углам, по углам. Вы тут не забывайтесь! Тут вам не там, тренер здесь я! Нам только дельтанутых функционалов с шизоидными наклонностями не хватало. Кстати, не мешало бы налить, поднять и вспомнить, как славно мы ушли из поезда.

За уход!

Празднование продолжалось. Как-то незаметно со стола исчезло шато, вроде бы вино не разливали, но факт оставался фактом — оно исчезло. По всему получалось — праздник удавался все больше и больше.

— Дима, Степа-аныч! — с трудом выговаривал изрядно набравшийся Доцент. — Му....Мужики!!! Вы уверены, что нас.... (ик!) не причислят? (Слово 'причислят' прозвучало как 'прчсльт')

— Иль-ыч, — нараспев вырвалось у поперхнувшегося от изумления Зверева, — рановато тебе к Святым? Ты вроде пока живой!

— Дмтр.... Дмитрий Павлович! Вы ж-же пркрс-с-но понимаете, что я хотел сказать. Вы длж-жны мне ответить: Нас не ... не вычс-слят?

— Наш дорогой Ильич! — обрадовано вскочил Дима, будто собираясь обнять Доцента. — Да, ка-ак только колье за-агоним ....

— Ка.... ка.... какое колье?

— Дорогое колье, с брильянтами, которое ты со старенькой ба-абушки очень изящно стянул!

— Я?! — изумился Мишенин.

— А кто?! Я что ли? Впрочем, какая разница. Как только мы это колье загоним, нас сразу же и вычислят, и причислят, как положено!

— Так это же.... — кандидат наук встрепенулся, откинулся в кресле и добавил трагическим шепетом, — Это же ка-тор-га!!!

— Ни-ка-кой ка-тор-ги! — по слогам произнес Дима.

Его указательный палец, как метроном, маячил туда-сюда перед носом доцента.

— А что же тогда? Повешение?! — шепотом произнес Мишенин, втягивая голову в плечи.

— Владимир Ильич! Ты пойми! Это тебе говорю я, диплом-мированный психолог двадцать первого века! — наклонившись над Мишениным, с напором выговаривал Дима. — Миром всегда пра-авят и закон, и понятия. Так было, есть и будет. Все остальное интеллигентские рефлексии и самообман! По закону нас тут нет. Значит и поезда нет. А в поезде была граната... Был инц-дент. Получается парадокс. Так.... о чем я сейчас говорил?

— О том, как оп-поздал поезд с гранатой, — подсказал Федотов, заглядывая к Звереву под кресло. — Дим, ты не знаешь, где мои папиросы? Была почти полная пачка.

— Старый, посмотри у себя в нагрудном кармане. Ильич, там живут по понятиям!

— Где там? — забыв о папиросах, заинтересовался Федотов.

— Там, — подтвердил Дима, уперевшись указательным пальцем в потолок.

Все заинтересованно подняли головы, пытаясь разглядеть это самое 'там'.

— В этом мире это царь, энд кэмпани, а царь немец. Так во-от, в этой системе ценностей твоя виновность или невиновность с позиции закона не ра-ассматривается! Не рас-смат-ри-ва-ет-ся,— палец Зверева опять превратился в метроном.

— Дмтр.... Дмитрий Палыч! Ну что вы меня все пу-утаете?

— Не рас-смат-ри-ва-ва-ет-ся! — указательный палец психолога по-прежнему гипнотизировал Мишенина.

— Я же ва-а-ас ко-онкретно спросил! — попытался возмутиться Ильич. — Поч-чему нет поезда? Куда он под-девался? А вы пе-ереносите все из нашего времени! Так не-ельзя, Дима! Тут все по-другому.

— Ага, нельзя, как же, как же, нельзя. Нельзя спать с теткой на потолке. Тетка свалится. И то не факт. — Дима вновь посмотрел на потолок, будто оттуда действительно могла свалиться тетка. — А может, и не свалится, — самому себе ответил Зверев. — Проверить надо. Слушай, Вова, а давай еще нальем.

— Точ-чно, отлич-чный здесь коньяк, — заплетающимся языком выговорил Доцент.

— Степа-аныч, Дима, я предлагаю выпить за не-е-известное будущее!

— Име-енно, — столь же растягивая слова, поддержал Доцента Дима, — но будущее делаем мы сами. Господа, за свободу пьем стоя, за на-ашу свободу!

Уже проваливаясь в сон, Борис подумал: 'Крепко же мы сегодня набрались, а главного так и не решили. Завтра надо будет продолжить. Кстати, а что за идея со спортклубом?'.

Глава 5. Вместо серьезного разговора пьянка с горя.

2 марта 1905.

Ближайшая церквушка была небольшой, но голосистой. Когда ее колокола позвали к утренней службе, Дима откинул лоскутное одеяло. Ни вчерашнее возлияние, ни поздний отбой не смогли поломать привычку вставать рано. Остальной 'народ' еще спал. Свидетельством этого был богатырский храп Старого и тонкое посапывание Мишенина. Воздух светелки был пропитан перегаром. От такого безобразия лампадка перед иконой Спасителя погасла.

Поплескавшись в сенях ледяной водой, Зверев докрасна растерся полотенцем. Жизнь сразу предстала в ином свете. Скорее сего по этому, он вдруг понял, что пить больше не будет, по крайней мере, сегодня.

С этой мыслью Зверев совершил богоугодное действие, плеснув в лампадку конопляного масла и запалив фитиль. Прежде чем 'вживаться' в новый мир, он растопил печь и открыл крохотную форточку.

Улица встретила только-только встающим солнцем и утренним морозцем, тем, какой бывает только в погожие мартовские дни. От распирающей изнутри радости захотелось скакать козлом и хохотать.

Призрачный дым курился над трубами деревянных домов, разливая вокруг удивительный аромат. Дима вдыхал и вдыхал этот пахнущий детством запах. Как же здесь все по-другому!

Напротив, через дорогу красовался двухэтажный деревянный особняк. Шесть окон по фасаду были щедро украшены резными наличниками. Заснеженный конек венчал раскрашенный петушок. На высоком нарядном крылечке выделялись украшенные резьбой колонны. Мастер сделал их в виде жар-птиц, тянущих жадные клювы к вечно зеленым яблокам. Как и все в этом наивном времени, он не знал, что станет с его творением через каких-то полсотни лет.

В особнячке скрипнула дверь. Хлопочущий у крыльца дворник снял шапку, пропуская хозяина с женой и дочерью. Коротко кивнув на Звереву, барин неспешно спустился с крыльца. Задрал бороду в сторону колокольни, размашисто перекрестился.

По сравнению с дородной супругой был он невысок и строен. В каждом его движении сквозила уверенность. Супруга, несмотря на почтенные габариты, оказалась шустрой. Отодвинув благоверного могучим плечом, она ловко скатилась с лестницы, протянув руку дочери. Девушка, опираясь на эту руку, грациозно спустилась с порожка. Проходя мимо остолбеневшего Зверева, она как бы невзначай бросила на него взгляд из-под черных ресниц.

Дима вдруг осознал, что не может оторвать взгляда от ее фигурки. Высокая, стройная, в длинном до пят темно-зеленом пальто, она как будто плыла по заснеженной улице. Гордо поднятая головка была закутана в зеленый платок с бордово-красными узорами.

'Мать моя женщина! — присвистнул про себя Зверев. — Вот это глазищи! Да это с такой писан 'Портрет незнакомки'. Боже мой, кто научил этих тихонь так смотреть? Все в ее власти! Сегодня одарит взглядом, а завтра сразит наповал! Где же с таким чудом познакомиться? Черт возьми! А как под этим длинным пальто смотрятся каблучки! Нет, брат Елдырин! Это тебе не голые ляжки под мини-юбкой! Это настоящее! Это действительно..!

Дима, замерев, словно доберман на охоте, позабыл, как минуту назад хотел резвиться.

'Па-а — па-а — папа — па — па — ра, — зазвучал в душе Дмитрия Павловича марш Мендельсона, — интересно, а этот марш уже написан? Сегодня же справлюсь у Ильича. У него в голове, как в Викпедии, все найти можно'.

Девушка держалась за локоть матери, а отец семейства чинно шествовал впереди. Вскоре они смешались с людским потоком, движущемся к церквушке.

'Все, с завтрашнего утра начну посещать храм, — легкомысленно зарекся Зверев. — Охренеть можно! Какие тут девушки! Какие девушки, это же лики России!'

Прогуливаясь и разглядывая лица спешащих в храм, Дима с трудом заставлял себя больше не думать о прекрасной незнакомке. Постепенно все прочие мысли затмили дела насущные.

Дом встретил его привычными звуками: скрипом некрашеных половиц и мышиной возней. Под дверью стоял неутихающий 'мяв', так ругаясь, в комнату рвался соседский кот, существо наглое и сварливое. Не удержавшись, Дима попытался слегка поддеть его носком валенка. Куда там. Кот как всегда увернулся и, подняв хвост трубой, бросил на обидчика по-кошачьи презрительный взгляд.

В горнице потеплело, а затхлый дух подвыветрился. Пахло рыбными пирогами и домашним хлебом. Господи! Вот же он, баловень русской печи, с румяной, хрустящей корочкой, чуть подкрашенной яичным желтком! Рядом с караваем на крытом льняной скатертью столе жалобно попискивал самовар. Расписной фаянсовый чайник венчал его медное великолепие.

'Проживальцы', поджидая товарища, о чем-то беседовали.

— Дима, завтракать садись, — окликнул его Борис, — нам хозяйка пирогов принесла. С рыбой!

Смотреть на раскрасневшегося после часовой прогулки Дмитрия Павловича было одно удовольствие. Впрочем, и не мудрено. Зверев отличался отменным здоровьем и неунывающим характером. Друзья с удовольствием обнаружили, что, несмотря на круг своих занятий, человеком он оказался не испорченным цивилизацией начала ХХI века.

Диссонансом выглядел Ильич, хмурый и какой-то внутренне всклокоченный.

Налив чаю, Борис бросил в чашку кусочек колотого сахара. Он готовился к разговору, тому, что вчера лишь едва коснулся.

— Пора бы нам, братцы, определяться с будущим, — решился, наконец, Федотов.

— Степаныч, а сколько у нас теперь денег?— как всегда невпопад спросил Ильич.

На лице Мишенина было написано страдание, какое всегда бывает у мужчин, непривычных к тяжелому похмелью. Даже осознание факта материального благополучия не заглушало страданий физических. Сейчас он себя корил и оттого выглядел хмурым, даже подавленным.

— Точно сказать затрудняюсь, — подумав, ответил Федотов. — Что касается ассигнаций, то на двухэтажный каменный особнячок похоже наскребем. Может, даже немного останется.

— Ого!

— Вот тебе и ого! — наливая по пятьдесят граммов, усмехнулся Борис. — Ты, Мишенин, здоровье поправь! На тебя посмотришь и фильма ужасов не надо! А мы тебе компанию составим, чтоб, значит, не пугаться. Прошу, господа!

— Вова, не зря я вчера говорил — человек ты теперь богатый, — слегка пригубив коньяк, напомнил вчерашнее Зверев. — А раз богатый, так и солидный. Теперь ты брюшко должен отпустить. Да еще рассуждать, как нам преумножить наши богатства. Зря что ли ты добропорядочных граждан обирал? Очень даже не зря. А вот морщиться не надо. Это, Доцент, первоначальное накопление капитала. Это дело житейское. Сидеть бы тебе без этого на зарплате до глубокого склероза. А теперь тебя и похоронят как человека. В дубовом гробу, лакированном, — глубокомысленно изрекал Дмитрий Павлович, наблюдая, как лицо Ильича постепенно 'оживает'.

Психолог частенько подтрунивал над Доцентом, называя это тренингом, повышающим сопротивляемость психики пациента негативным воздействиям.

— Дим, — попытался спасти товарища Борис, — это на тебя так прекрасная незнакомка повлияла?

— Она самая. Я теперь полон жизни, а потому решил с Доцентом поделиться.

— От такой радости кошки волками завоют, — уныло откликнулся Мишенин, ковыряя вилкой в недрах рыбного пирога.

— Кстати, Дима, ты о каком клубе вчера вещал? — остановил, наконец, избиение младенца Борис.

— О борцовском, естественно, я же тренер. В нашем времени, Степаныч, это был довольно выгодный бизнес. Если верить литературе, то и местные не бедствуют.

— То-то, что не бедствуют! Честно сказать, сильно сомневаюсь я в больших барышах! Да и ... — тут в голове у Бориса мелькнула шальная идея. — Дима, а можно местный бомонд заинтересовать самбо?

— А то! Эт, Степанович, запросто! — оживился Дима. — В газетах дадим анонс, потом объявление. Если все сделать грамотно, народ валом повалит! Тут даже восточные единоборства появляются. Но только... сейчас же многие клубы закрываются, — неуверенно закончил Дмитрий.

— Ну что тебе сказать по этому поводу? Революции приходят и уходят, а утро вечера мудренее. Ты, Дим, о силовой защите подумай, а то ведь по поездам сейчас лихие людишки шляются.

— Степаныч, не сомневайся! — в восторге взревел Зверев. — Спортивные клубы чаще всего с этой целью и открывают! Я примерно в таком же тренировал.

— Нашел чем хвалиться! — с осуждением хмыкнул Ильич. — Вот, значит, откуда у наших бритоголовых бойцовская выучка!

Но Димон уже ничего не слышал.

— Вы только представьте себе, — вещал он, дирижируя куском пирога, — мы назовем наш клуб 'Спортивное общество тайной славянской борьбы'. А на фоне поражений от япов борцы нашего клуба всех сторонников 'косоглазых' валят, как младенцев!

— Да зачем он нужен, этот спортивный клуб? — не в шутку разошелся Ильич. — В самом сердце страны провоцировать столкновения на этнической почве!

— Ты, Ильич, не психуй, — тоном бесстрастного рефери развел оппонентов Федотов.— Настоящие деньги защищать надо по-настоящему. Это не шуточки. Кстати, ты не забывай, где находишься. Если где ляпнешь такое, то тут же схлопочешь. Тут тебе не РэФэ.

Минуту назад подвергнутый словесной экзекуции, Ильич, окончательно обидевшись, замолчал.

— Эт точно! Как я говаривал еще сто лет вперед, думать надобно до того, а не как всегда! — чувствуя, что за ним 'большинство', Дима повеселел. В глазах его засветилась надежда. — Ну что, мужики, открываем?

— А ты, 'пан спортсмен', губищу-то не раскатывай! — осадил его Борис. — Сам-то подумай. Вложимся мы сейчас, а нас спросят: денежки-то откуда, господа переселенцы? Или ты думаешь, что полиция не ищет, где они всплывут? Да и отдача, когда еще будет, — остудил пыл будущего тренера Борис. — Но главное даже не в этом. Нам ведь надо решить, где мы будем разворачиваться. В северной Америке, в Европе или здесь, в России.

После этих слов над столом повисла тишина. Стало отчетливо слышно, как попискивает самовар, как шуршат за стеной мыши. Эта тема неоднократно обсуждалась. Все осознавали детерминированность выбора. Были, конечно, сожаления, были робкие надежды. Однако знание реалий давало единственный ответ — все новшества в Россию начала этого века приходили только с запада. Рождались новшества и в России, и на западе, а приходили только с запада. Редкие исключения лишь подтверждали это правило. Такова была реальность.

Более других наивные надежды питал Владимир Ильич. Это казалось странным для человека, оперирующего безукоризненной математической логикой. Дима по этому поводу как-то изрек очередную жуткую фразу: 'Личность, делегировавшая свои права лидерам телеэкрана, не может трезво оценить реальность'.

Все понимали, что это только прелюдия к решению, но в таком ракурсе вопрос был поставлен впервые.

— Степаныч, а если подплыть к тому же царю русскому, Николаю Александровичу? — неожиданно произнес Дима.

— Димон, ты-то куда? — опешил Борис, не ожидавший такого предложения от своего товарища. — Подплыть и приплыть в принципе, наверное, можно, только ... видишь ли, если судить по поступкам, то надо ставить диагноз: Николай Александрович откровенно глуповат.

Мишенину стало невыразимо обидно. В его сознании не укладывалось, почему оба этих, в общем-то, неплохих человека так пренебрежительно относятся к монархии. Как они не могут понять, что власть эта столь же добра, как и лицо ныне властвующего государя. Конечно, Мишенин знал о недостатках Николая второго, но после вчерашнего трезвые оценки куда-то испарились.

— Как это глуповат? — взвился он с пол-оборота. — Он имеет прекрасное образование, но государь очень мягкий человек.

— И по-немецки мягко ухайдакает пару-тройку миллионов русских, — с нарочитой издевкой вставил Дмитрий, внимательно наблюдая за Ильичом.

— Что за бред! Что вы себе позволяете! Когда это русский наш государь убивал русских людей? Вы думаете, мы сюда просто так попали? — взвизгнул окончательно потерявший над собой контроль математик.

От этого истеричного вопля Борис начал внутренне закипать. Сказалось и напряжение последних дней, и постоянные 'взбрыки' Мишенина, и вчерашнее возлияние.

Наблюдая, как внимательно, не мигая, Дима смотрит в глаза Доценту, как тот начинает неуверенно отводить взгляд, Борис вдруг осознал, что присутствует на спектакле. И режиссер этого спектакля вот этот двадцатисемилетний молодой человек.

'Да зачем ты его спровоцировал'? — раздраженно подумал Борис, уже понимая, что все сделано своевременно.

— Владимир Ильич, а сколько вам лет? — спросил Дима, все так же внимательно глядя в глаза Мишенину.

— А что вам мой возраст, возраст мой не причем, — неуверенно забормотал Ильич, пряча глаза и нервно теребя воротник рубашки.

— Владимир Ильич, я сейчас вам кое-что скажу, и не дай вам бог меня перебить. Вы меня понимаете? — с нажимом произнес Дима, отчего Борис физически ощутил исходившую в адрес Мишенина холодную угрозу. — Ну, вот и хорошо, — жестко продолжил Зверев, отчего голова Мишенина вжалась в плечи. — Владимир Ильич, Вам тридцать семь лет, и вы вполне зрелый мужчина. Я это к тому, что визга вашего я больше не услышу ни-ког-да, — раздельно, по слогам закончил Дима. — Владимир Ильич, у нас очень сложная ситуация, потому мы должны быть исключительно прагматичны. А проявления ваших комплексов нам не нужны, они нам мешают.

На мгновенье Борису показалось, что эти слова произносит совсем не Дима Зверев. Не тот молодой, веселый и во многом еще наивный человек, которого он знал. Как будто из-за спины Зверева выглянул кто-то посторонний и расчетливо холодный.

— Я правильно говорю, Борис Степанович? — Зверев перевел разговор на Бориса.

'Ну зараза, ну раскрутил ты нас, манипулятор хренов. Это надо же, как ты вовремя подловил меня на подходе к Николашке. Не хотелось бы мне оказаться твоим противником', — мелькало в голове окончательно сбитого с толку Бориса.

Он лихорадочно подбирал, что ответить Мишенину, одновременно анализируя того, второго, прячущегося в Дмитрии или выглядывающего из-за его спины.

'Да что тут церемониться, — все больше заводился Федотов. — Сколько раз можно говорить одно и то же! Ни хрена себе? Теперь этот придурок нас в подданные записал! Это чмо, похоже, вообразило себя мессией. Да на хрена нам нужны эти концерты?'

— Ильич, какой, к чертовой матери, наш государь? С какого бодуна тебя в мессианство потянуло, оракул ты наш в куриных перьях! — Борис в ярости саданул кулаком по столу. — Нет, это надо же! Ты меня спросил? Согласен я быть подданным придурка, что пятого января перестрелял кучу народа, а завтра прос...т войну?

Борис все более распалялся.

— Вова, мухомор хренов, откуда ты такой свалился? А ну сядь, сука! — рявкнул Федотов, вдавив в скамью пытавшегося шевельнутся Доцента. — А знаешь, почему ты запел: 'Мы сюда не просто так'? — Борис яростно выделил интонацией местоимение. — Да потому, что лично ты никогда и ничего не решал. Всю жизнь проскулил на кухне про плохую власть да что начальники мало платят, а сам голову из песка вытащить боялся. Все, Вова! Детский инфантилизм кончился. Больше никаких фантазий. Или мы вместе зарабатываем, или пошел ты в задницу!

Борис, наконец, высказал главное. Высказал давно накипевшее, что так его тревожило. Нервно ломая спички и сожалея о вспышке ярости, он безуспешно пытался прикурить.

— Черт тебя побери, Вова, — с тоской произнес Борис, отставив незажженную папиросу, — такое было утро, а ты так его изгадил. И на хрена? Чтобы мы разделили твои вшивые страхи? Чтобы не рисковали строить свою жизнь? Не понимаю. Ну ладно был бы ты жертвой пьяного аборта, так нормальный же. Не понимаю.

— Степаныч, на, прикури, — чиркнул спичкой Дима. — Ты, Степаныч, успокойся. Все нормально. Ильич же не со зла, ну перепил вчера мужик. Занесло. Так ведь с кем не бывает. А гнойник должен был лопнуть. Вот он и лопнул. Теперь мы выздоровеем. Кстати, а вот за это стоит выпить.

На лице Зверева обозначилась зубастая американская улыбка, явное следствие смущения.

— Да ну тебя к черту, Дима. Второй день толчем воду в ступе, а теперь еще и истерики слушаем, — нервно затягиваясь, ответил Федотов, понимая, что сегодняшний день безнадежно потерян.

— Вова запомни! — обратился он к Доценту.

— Если у тебя только мелькнет мысль что-то донести до властей, ты ни куда не торопишься. Ты нам все логично и четко обоснуешь. Докажешь, отчего это выгодно нам! Не властям, а только нам! Ты это очень крепко запомни.

— Так и я о том же, — разливая коньяк, наигранно поддержал Дима. — Степаныч, вот случился у нас сегодня инцидент, а отчего это?

— Ну? — хмуро уточнил Борис, опасаясь неприятного продолжения.

— Ильич, я сейчас тебе покажу, как Степаныч вчера выдавал: 'Господа! Мне кажется, вы забыли, где мы находимся. Вы забыли о традициях этой великой страны. Вы находитесь в самом центре Великой Российской Империи, в стране-носительнице высоких христианских идеалов. Но это еще не все! Вы находитесь в центре державы, берущей свое начало от древних Ариев. Наши пращуры жили здесь многие миллионы лет тому назад. Тогда эта земля называлась Гиперборея, а мы все их славные потомки! И как раз поэтому не соблюдающие заветы предков, но работающие по воскресеньям попадают в неприятные ситуации. Так поднимем же наши бокалы за славные христианские праздники, что подарены нам в количестве сорока восьми штук в году, по числу воскресений. Это я к тому, господа-переселенцы, что сегодня воскресенье, а мы делами занялись. За то всевышний нас и покарал. Так давайте забудем эту грязную историю и отметим христианский праздник. Прошу поднять бокалы!

Вечером возвращались на извозчике. Федотов, погруженный в свои думы, пытался удержать на коленях голову уснувшего Ильича. Получалось плохо, голова поминутно свешивалась за край пролетки.

А еще Борис безрезультатно пытался вспомнить, как они попали в последний трактир. В памяти всплывали странные сцены. В одной Ильич что-то исполнял по-французски, а чуть позже прилюдно выговаривал Димону, что христианских праздников много больше, нежели тот себе представляет. Недель же в году так и вообще пятьдесят две. Видимо, Доцент разошелся не на шутку и оттого учинил в трактире форменное безобразие в виде прямого и тайного голосования. Математик хотел наказать Димона за календарную безграмотность. Итога голосований Борис не помнил, хотя знал — что-то от этого случилось.

Затем в отравленном алкоголем мозгу всплыл здоровенный мужик, пивший с ним на брудершафт. После чего, вытирая седые усы, орал, что он Гиляровский. Однако Гиляровский, в представлении Федотова, был смугл и небольшого роста, а еще Гиляровский представлялся ему застенчиво мягким. Именно это Борис втолковывал Лжегиляровскому. Еще он доказывал самозванцу, что настоящий Гиляровский, написав 'Москва и москвичи', запил и помер от горячки.

Обдуваемый свежим ветерком, Борис осознал, что он допустил роковую ошибку. От этого ему стало безумно стыдно. Ему захотелось вернуться к тому симпатичному самозванцу и извиниться. Извиниться и разъяснить, что от водки случается только белая горячка. А просто горячка от водки не случается, поэтому Гиляровский, скорее всего, помер от обыкновенного цирроза печени.

Дальнейшие воспоминания носили фрагментарный характер. Борис смутно вспоминал, как этому Лжегиляровскому он диктовал номер своего сотового телефона. Еще он помнил, как кто-то очень похожий на Димона, вещал о чистоте русской расы, добрым словом вспоминая товарища Сталина, оставившего древнюю Русь с сохой и атомной дубинкой. В это же время настоящий Димыч в обнимку с Ильичом и полуголой девицей о чем-то безутешно рыдали, или рыдал только Ильич, пока Димыч кого-то крепко метелил на пару с самозванцем. Может, это и явилось итогом голосования? Еще перед глазами стояли изумленные лица посетителей, разглядывающие половинки кирпича. Было совершено непонятно, зачем местным понадобился битый кирпич.

'Странно, а как извозчик догадался, куда нас везти'? — это была первая мысль, пробившаяся утром сквозь дикую головную боль.

Глава 6. Первый конструктивный разговор.

3 Марта 1905. Москва.

Пробуждение было кошмарным. Такого страшного похмелья переселенцы не испытывали никогда. Дима, покачиваясь, сидел на табурете. Держась за голову, он, как заклинание, повторял: 'Моя бабуся всегда говорила: внучек, не закусывай конскими яблоками, не закусывай конскими яблоками, не закусывай конскими яблоками'. Эту фразу он повторял, и повторял, и повторял.

Первым не выдержал математик. В один прекрасный момент, зажав руками рот, он пулей вылетел во двор. Чуть более стойким оказался Федотов, но и он вскоре повторил 'подвиг' Ильича.

Много лет спустя, вспоминая эти каштаны, Борис понял, что они с Мишениным пали жертвой шарлатана-психолога без практики, но эффект оказался животворящим.

Владимир Ильич после каждой очередной реакции на словесное зомбирование возвращался слегка поздоровевшим. Синюшный цвет лица, правда, оставался, но стонал Ильич все жизнерадостнее. После очередного возвращения со двора произошло чудо: математик внезапно 'ожил', заявив, что капиталы надо немедленно вкладывать в производство чистого спирта. Дима к этому времени тоже 'отошел' и потому справедливо возразил, что виноделы из них, как из коровы пианистка. Наверное, 'отошел' он не до конца или не в ту сторону, потому как не сумел увидеть разницы между виноделием и производством спирта.

По молчаливому уговору за квасом к Настасье побежал Зверев. Здоровенный жбан он принес, но, судя по кислой физиономии, ему было высказано все предназначенное Мишенину. Федотов, однако, понимал, что от своей пассии Вова мог не вернуться и вовсе, поэтому посчитал Психолога настоящим героем.

После частичного восстановления интеллекта Дима решил ускорить процесс 'выздоровления' посредством колуна. Попытки друзей оказать ему посильную помощь наткнулись на жесткое возражение, что таких алкоголиков он сегодня к инструменту не допустит. И вообще, в возрасте старше Христа пить надо меньше, а думать надо больше и желательно головой, а не задницей. Попутно 'старые алкаши' узнали о себе так много нелицеприятных подробностей, что срочно решили совершить паломничество к стенам храма Христа Спасителя.

Ближе к вечеру компания вновь расположилась у импровизированного камина, роль которого выполняла голландская печь.

— Итак, господа, — без воодушевления начал Федотов, — обстоятельства вчера сложились не в нашу пользу. Можно сказать, неблагоприятно сложились обстоятельства. Вместо обсуждения наших задач мы принялись обсуждать постороннего нам человека, а это неправильно.

Борис никак не мог найти нужную тональность. Слова падали монотонно, словно ошметки грязи. Получалось казенно и глупо.

— Мужики, да на хрен нам нужен этот посторонний!

Федотов посмотрел на нахохлившегося Ильича, одновременно отмечая, что правильный тон найден.

— Вот что, уважаемые, я могу долго читать нравоучения о вреде абортов, но оно нам нужно? Тут сидят не детишки — так что давайте ближе к ... организму.

Ильич все утро неосознанно ожидал повторения вчерашней выволочки. Последние дни он жил странной жизнью. Вокруг был реальный мир, в котором он с кем-то говорил, что-то делал, смеялся, спорил, но душа его была отстранена от происходящего. В душе он переживал ярость своих друзей и религиозный экстаз от осознания некоторого высшего предназначения. Это состояние раздвоенности становилось невыносимым. С одной стороны были его товарищи, призывающие стать по-настоящему состоявшимся человеком. Ради этого готовые поделиться, давшие ему кров и позаботившиеся о нем в болезни. С другой стороны хотелось и дальше испытывать состояние благодати. От этого в душе нарастал дискомфорт. Религиозное чувство истончалось — слишком много было справедливых упреков в словах его друзей. Ему показалось, что последние слова Федотова открыли в его сознании маленькое окошко. В это окошко, в эту крохотную щель проникло понимание реальности. Он увидел себя вчерашнего, пытающегося не столько убедить своих товарищей, сколько защитить неизменность своего представления о мире. Он словно вернулся в свои первые студенческие годы. Мир тогда был простым и ясным. В те годы впереди было будущее с захватывающими перспективами, лишенное постоянных угроз, нищеты и брюзжания жены. Тогда он мог дарить.

Владимир Ильич не был человеком жадным, не был он лишенным честолюбия. Между тем, в родном мире как-то так получилось, что он стал ощущать — есть люди, имеющие право им повелевать, и он к этому сословию не принадлежит. Это было отвратительно, противоестественно и в то же время помогало ни о чем не думать. Принимать все таким, как есть. Таково было воздействие обрушившегося на него потока новой идеологии. В этом мире он находился под столь же мощным воздействием, но противоположенного свойства. Сейчас, в эту самую минуту, случилось первое изменение, от этого на душе вновь стало легко и спокойно — вокруг опять были свои.

Те самые 'свои', психолог без практики и заурядный инженер-электрик, весьма смутно осознавали творящийся в сознании Мишенина хаос. Их слова и поступки в отношении математика носили скорее интуитивно-эмпирический характер. Одно они понимали твердо — с таким 'подарком судьбы' им было не по пути.

— Дядьки, — продолжил Федотов,— я полагаю, что заниматься подобной глупостью мы больше не будем. Нет нам в том резона. У нас своих проблем выше крыши. Дима, ты у нас младший? Вот тебе и первое слово. Что скажешь по поводу переезда за рубеж?

— Эт точно, младший. Чуть что, так Дима, — ворчал Зверев. — Впрочем, сами напросились. Борис Степанович, а у нас есть точное представление о том, что мы будем делать за бугром?

Борис ожидал шуточного ответа или какой-нибудь 'нудятины'. Ильич, ожидал чего-то особенного.

— Борис Степанович, вы же сами понимаете, что мы сейчас никуда не поедем. Я поясню. Во-первых, иностранными языками владеет один Доцент. Во-вторых, мы здешний-то менталитет толком не понимаем, а там вообще придется тушить свет. И, самое главное, мы не знаем, что будем делать сразу по переезду.

Еще в 'турпоходе' переселенцы решили, что там, в 'теплых краях', они сосредоточат усилия на промышленности. Только этим путем они могли обеспечить себе по-настоящему уверенный доход. К такому выводу их подтолкнул анализ имеющихся знаний и умений. Свои надежды друзья в основном строили на знаниях Федотова в электротехнике. Впрочем, и Дима с Доцентом имели представления, чем им заняться за границей. Однако всерьез вникнуть в проблемы переселения до сих пор не сложилось.

— Старый, — продолжил Зверев, — только не прикидывайся, что ты этого не понимаешь. Так что, уважаемые старички, у нас есть единственный путь: в здешнюю жизнь мы начинаем въезжать на нашей исторической родине. Потом спокойно рвем когти, куда нам захочется.

В тишине был слышен треск догорающих поленьев. Тонко посвистывал едва кипящий самовар.

— Дим, самое интересное, примерно такую же мысль высказал Ильич.

— Это когда вы с ним до храма бегали?

— Ну да. Я как раз глядел на купола, а Вова тут и высказал, мол, не рановато ли уезжаем?

— Интересно девки пляшут, — оживился Дима. — Коллеги, а ведь это симптом коллективной ностальгии. Что б мне всю жизнь якорь затачивать. Степанович, а когда ты глядел на купола, тоска не забирала?

— Да было дело. Но ты же сам знаешь, что скоро начнется в России и чем закончится, — опустил голову Федотов.

— А может, что-нибудь сделаем? — с просительными интонациями подал голос Мишенин.

— Ильич! — рыкнул Федотов. — Мы обсуждаем, как нам приумножить свои деньги. Всё! Фантазии на фиг.

— Да жалко же.

— Жалко, Вова, у пчелки, а у нас голова на плечах. Закончили!

— А сколько мы здесь задержимся? — смирившись, уточнил Ильич.

— Да черт его знает. Может, года на два, а может, пару лет дотянем. К концу лета как-то разберемся.

— А почему вы оба все время говорите об Америке, может, нам лучше перебраться в Европу? К примеру, в той же Швейцарии никаких потрясений не будет.

— А в самом деле, почему? — глядя на Дмитрия, переадресовал вопрос Борис.

— Швеция, Швейцария. Ильич, да ну их, этих одомашненных. Не по мне они. Жить надо там, где жизнь бурлит. Ты, Вова, пойми, — словно маленькому втолковывал Психолог, — со Штатами ясность полная. Войн нет, мировой лидер и все такое прочее. Честно сказать, я бы и в России остался, но второй раз жить в нефтяной провинции мира — не хочу.

— Димка, а ты собираешься дожить до двухтысячного? — улыбнулся Борис.

— А запросто! Кто сказал, что мы теперь не долгожители?

— С такими пьянками цирроз печени гарантирован через два года, — морщась, вставил Ильич. — Кстати, почему вы все время говорите, что России придет конец?

Услышав знакомые интонации, Дима коротко взглянул на Федотова.

— Ильич, ну ты опять, как маленький! — нудным голосом заговорил Зверев. — Да никуда Россия не денется. Посуди сам. Монголия же не исчезает, и Россия не исчезнет. Сократится до Московии с Ямалом, и все дела. Ты скажи, Ильич, ну зачем мне жить в северной Монголии? Да ну ее на хрен.

— Дмитрий Павлович, а зачем России быть сверхдержавой, кому это надо? — не слушая, привычно затараторил Ильич. — Поверьте, я действительно не понимаю, чем хуже быть Финляндией с нефтью. Почему нам не стать мирной страной, никому не угрожать, никого не пугать...

Вова вдруг замер. Недоуменно оглянулся, будто впервые увидел, где он находится. Нависшая тишина была совсем не та, что наступила минутой раньше. Федотов с Димой понимали, что они сами спровоцировали Ильича. Им бы разыгрывать этот спектакль дальше, но бред, выкинутый подсознанием Доцента, основательно вывел их из равновесия. Борису вдруг отчаянно захотелось залепить оплеуху этому перезревшему общечеловеку. Реакция Психолога была иной. Его тоже шокировала нелепость услышанного, но одновременно Дима увидел 'своего' пациента. Звереву стало любопытно, а возможно ли изменить мировоззрение этого странного типа.

На мгновенье у всех троих возникло ощущение, что они обмениваются мыслями:

— Вова, ты о чем?

— Да сам не знаю, как-то так само получилось.

— Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сморозил?

— Понимаю, понимаю, но это же само.

— И что нам теперь делать?

— Извините, пожалуйста, извините, ах, как же мне плохо, зачем все так случилось.

Мишенин сидел бледный. В нем боролись стыд и отчаянье, во всю мощь возникло желание все вернуть вспять, оказаться тем чистым и светлым, каким он сам себя видел.

— Степаныч, этот долбоклюй нас точно погубит, — констатировал Зверев.

— М-да, совсем наш миротворец сбрендил. На нас джапы навалились. Чуть позже фрицы полезут, а этот щегол все щечки подставляет. Ну, точно бедный Йорик, жертва пьяного аборта. Вова, у тебя связь времен давно порвалась?

— Степаныч, а может, его ... того? — зловещим голосом перебил Бориса Зверев, отчего Мишенин побледнел еще больше. — Давай наше идеологическое оружие зашлем к дойчам. Он их так замутит, что фрицы навек воевать разучатся. Опять же и Вовина мечта сбудется, он Россию от потрясений убережет.

— Вова, Вова, ну что нам с тобой делать? Что замолчал-то? Как ахинею нести, так хлебом не корми, — произнес Борис.

— Борис Степаныч, Дима, ну не знаю я, как это вырвалось. Не прав я, но понимаете, мне показалось, что я дома, а там...

В своем мире переселенцы всерьез не задумывались о прошлом столетней давности. Как и всяким обывателям XXI века им казалось, что в прошлом жили какие-то другие люди. Между ними бродили силы, классы и прочая дребедень. Эта мысль вдалбливалась в головы обывателю и коммунистами, и демократами. В реальности они увидели иное — вокруг были те же самые русские люди, с теми же тараканами в головах. Из этого времени отчетливо просматривалось единство и времени, и культуры. Во всех самых мелких деталях виделась непрерывность самой истории. Отсюда мишенинское '...а там....' вызвала у Федотова неконтролируемый взрыв ярости:

— Что там, что там? — взревел Федотов. — Там все иначе? Вова! Странами правят лидеры, а лидерам нужен успех! Любой ценой! Вспомни, сука, что осталось от нашей страны, когда такие долбаные миротворцы обожрались своих демократических мухоморов! Какой ты хе..ни нанюхался и нам тут втираешь?!. Что ты перед нами актерствуешь?

Зверев давно наблюдал баталии между 'старичками'. Иногда это его забавляло, но сейчас этот базар ему не пошел:

— Старый, а самому-то не надоело выдрючиваться? Этот мозгоклюй только перед тобой дуриком скачет, а на зоне он и года не протянет. Вылечился наш Вова.

Реплика прозвучала с толикой презрения к скандалистам и неприкрытой угрозой в адрес Мишенина.

Федотов, увидев себя со стороны. Замер. Зрелище было неприглядное — он постоянно велся на мишенинские взбрыки.

Мишенину показалось, что он с разбегу налетел на стену. Растерянно озираясь, замер, осознавая — мир изменился. До этого момента он гнал от себя мысль о соучастии в ограблении, но сейчас ему напомнили. От того, как это было сделано, в душе разверзлась бездна. Бледное лицо приобрело утренний синюшный оттенок.

Как ни странно, но угроза принесла не только горечь, но и облегчение. Еще вчера он разрывался между долгом донести в охранное отделение на предстоящие покушения и увещеваниями друзей. Вчера его сдерживало опасение, что придется доказывать свою непричастность к подполью. В такие мгновенья липкий страх заливал душу, унижал. Теперь все кончилось. Обращение в полицию автоматически приводило на каторгу.

— Ну и правильно, — неожиданно для себя успокоился Борис. — Дмитрий Павлович, давай о деле. Третий день я терять не собираюсь.

Борис, закуривая, демонстративно повернулся к Звереву.

— Степаныч, пойдем на улицу, нечего здесь дымить, — сморщился от табачной вони морпех. — И ты иди, жертва сталинских застенков, нечего дуться. Да инструмент в сенях захвати. Так, всем внимание! Сейчас колкой дров все дружно восстанавливают душевное равновесие!

Глядя с крыльца на лихо орудующего колуном Доцента, Дмитрий удовлетворенно заметил:

— Смотри, Степаныч, а Доцент наш человеком становится.

— Не знаю, — скорее по инерции возразил Федотов. — Не верится. Зацепи ты его завтра, он опять завопит о батюшке-царе.

— Завтра завопит, но потише. А послезавтра промолчит.

— Промолчит, этот, как же.

— Промолчит, промолчит. Ему бы еще местного революционера подсунуть.

— Дима, экспериментатор хренов, — ужаснулся Федотов, представив баталии двух 'Доцентов'. — Побойся Бога. Убьют же друг друга.

— Не убьют, — загадочно улыбнулся Зверев. — С другой стороны, если убьют, так нам же проще. Cтепаныч, давай, пока светло, расколем по десятку чурок. Эй, Доцент, смена власти, жезл-то отдай, все чурбаки изведешь.

Оставив в сенях колун, Борис обхватил руками самовар.

— Интересный агрегат. И кипяток всегда в наличии, и руки погреть можно.

Его не покидала мысль о предложении тормознуться с выездом на запад. Резоны были. Мчаться за океан без основательной подготовки было недальновидно. Зато был смысл здесь заготовить портфель технических тем, коими следовало бы заняться. В России это было не в пример проще. Вникать в технический мир Борис предполагал пару месяцев. За это же время надо было приобрести надежные документы.

— О предложении временно остаться в России, — Борис замолчал. — Заманчиво. Сделать здесь контору, а в 'заграницах' открыть филиалы. Вроде бы все логично, но не обманываем ли мы себя, господа? Может, мы элементарно не хотим уезжать? Вот что, Димыч, давай не будем спешить, а приглядимся. Все равно без надежных документов соваться некуда. А еще я предлагаю распределить задачи. Мне с Мишениным есть смысл заняться техникой, а тебе, документами. Вопросы есть?

— Степаныч, ты мне предлагаешь достать правильные ксивы?

— Так кому же еще? Не Доценту же это поручать. Кстати, Психолог, а как тебе такое предложение. Найти бы нам здесь свежих покойничков с паспортами, что родом из какого-нибудь Мухосранка, из тех, у кого вся родня вымерла в голод. Тогда и записи в церковных книгах будут, и ни одна собака не докопается.

Видя, как нервно затеребил воротник Ильич, Дима злорадно подумал: 'Миротворец долбаный, добился обструкции? Вот и сиди теперь. Сопи в две дырочки, но тихо'.

— Степаныч, а может, проще? Забираем у местных бомжей паспорта и вывозим их в тот же Мухосранск. Еженедельный пенсион удержит их крепче мертвого якоря.

— А это мысль! — обрадовался Борис, — Вполне здравая мысль. Берешься?

— А куда деваться? Без надежных документов нам делать нечего. Степаныч, а как клуб?

Клуб, клуб, — заворчал Федотов. — Клуб тоже нужен.

Денег на все не хватало, имеют они такое скверное свойство. Деньги были нужны и на открытие клуба, и на развитее производства. Хотелось приобрести приличное жилье. При этом переселенцы предполагали, что после громкого ограбления полиция должна анализировать источники доходов лиц, сделавших большие приобретения. Не считаться с этим было опрометчиво, поэтому, кроме проблемы легализации, остро встала проблема отмывания 'паровозных' денег.

— Дим, но кроме документов, нам надо показать заработок, тогда и клуб можно открывать.

— Эт точно, денежки надо отмыть, Степаныч, это классика. — Зверев мгновенно сообразил, к чему клонит Федотов.

— А коль это классика, так давай думать, как это сделать. А по клубу — ты пока въезжай в местную кухню. Присматривай помещение, разузнай, что к чему. Одним словом, занимайся, не маленький, но главное — решай с документами.

Поглядев на загрустившего математика, Борис понял, что экзекуций Вове сегодня хватит.

— Коллеги, у меня вопрос: на чем можно быстро заработать?

Федотов понимал, что после вчерашнего возлияния ответы могут оказаться под стать вчерашней пьянке, но сидеть сложа руки он не хотел.

— А что тут думать, самый быстрый заработок — это продажа барахла.

Зная, что Дмитрий Павлович иногда любит сыграть под простачка, все ждали, что он скажет дальше.

— Понял, — сам себе ответил Зверев. — Старый, мне кажется, нам надо продавать наши ноу-хау. Ты же сам говорил, что у нас изобретений, как у дурака махорки.

— Вы уже продали молнию, — буркнул Ильич.

Месяц назад друзья поведали Ильичу, как они умудрились 'заработать' первую сотню рублей, продавая идею молнии.

В первые дни появления в этом мире они рискнули предложить владельцу мелкой мануфактуры идею молнии, красовавшейся на куртке Федотова. Прожженный тип, мгновенно ухватив суть дела, сунул им сотенную и ... предложил убраться. Об этом-то и напомнил сейчас Доцент.

В действительности ситуация с торговлей новшествами была далеко не так проста, как казалось. Взять, к примеру, идею жидкого мыла. В принципе Федотов помнил один из рецептов, но за идею никто денег давать не собирался. Надо было показать товар. А вот это требовало кропотливого труда. Более или менее приличный результат можно было ожидать через полгода. Это была явная потеря темпа. Конечно, есть идеи, что здесь оторвут с руками, но такие на ум не приходили.

Изложив эти соображения, Борис продолжил:

— В конце концов, мы найдем, что продать из ноу-хау, но кто получит двадцать тысяч целковых? — в голосе Федотова прозвучало ехидство.

— Старый, ты что, решил слинять? — оторопел Психолог.

— Зверев, ты голову-то изнутри давно мыл? — рыкнул Федотов. — Захотел бы уйти, давно бы ушел. Ты мне лучше скажи, на кого будет выдан патент?

— Да хоть на Ильича. Я буду доверенным лицом, а Доцент документы подпишет. Заодно нашего миротворца потренируем.

На первый взгляд проблем в этом не усматривалось. Однако не за горами было получение новых документов, что вело к смене фамилий. В итоге могло всплыть, что некто мещанин Ковригин, под фамилией Мишенин, продал гениальную идею жидкого мыла. Тут же мог вскочить вопрос: а почему под чужой фамилией? При таком подходе нет гарантии, что местные 'поисковики' не накопают поддельных документов.

— Черт возьми, Старый, что-то я тормознул. Проблемка-то та же! — оторопел Зверев.

— Вот и я говорю. С документами и в паровоз бы не полезли, — слукавил Федотов.— Вот что, дядьки, какие еще будут предложения по получению легальных денег?

Искусство управления людьми включает в себя несколько основных компонентов. Порою требуется жесткость, но одной жесткостью творческую фантазию не разбудить. Эту истину Федотов усвоил, еще работая в конструкторском бюро. Успешный поиск решения часто давал мозговой штурм. При этом, правда, вываливалась прорва чепухи, в которой изредка плавали толковые идеи. Между тем метод работал. Именно им сейчас и воспользовался Борис.

Ильич, почувствовав очередное прощение, выдал гениальную мысль — сесть за зеленое сукно. Оказывается, этим делом Вова подрабатывал еще в студенчестве.

— Ильич, и сколько таких кидал было в вашей кодле? — лицо Зверева выражало состояние охотника, ставшего на верный след.

— Дима, ну что вы все переводите на бандитизм? Мы же никого не обирали. Просто втроем мы умели быстро вычислять вероятности и карты партнеров. Вот и выигрывали.

— Есть идея! Давайте попросим высшие силы сделать нам пару дублей нашего Ильича. Группу шулеров назовем 'Три овечки Долли', — заржал Зверев.

— Да ну вас, сами и предлагайте, — буркнул, обидевшись, Доцент.

Вообще-то так проходиться по 'генераторам идей' было против правил мозгового штурма, но и морализировать по этому поводу Борис не собирался:

— Господин Зверев, если ты такой умный, то и предлагай.

— Да запросто! — встрепенулся Дмитрий Павлович. — Вот идея, поражающая новизной и оригинальностью. Я предлагаю заняться писательским ремеслом!

После этого более чем странного предложения друзья вновь оторопело замолчали. Федотову, чтобы не слышать больше кошмарных предложений, очень захотелось куда-нибудь свалить. Опасаясь за свое психическое здоровье, он заглянул под стол.

— Так! Карточной игрой мы уже заработали. Теперь мы, значит, подались в писатели. Не ожидал. Здорово. И что же такое мы будем писать? Жития небожителей начала будущего века?

Борис выговаривал скорее по инерции, боясь услышать продолжение. Увы, оно последовало.

Сначала Зверев всех расспросил, кто и чем увлекался в чтении. Оказалось, что Мишенин большой любитель детективов. Особенно ему доставляло удовольствие угадать главного злодея. Борис, как и подобает добропорядочному технарю, на досуге с удовольствием почитывал фантастику.

— Отлично! — воскликнул Димыч. — А теперь, как любит говорить господин Доцент, следите за моей мыслью, господа! Скажите, сколько дней надо каждому из вас, чтобы набросать по одному сюжету детектива или фантастики.

— Но мы же не умеем писать, — Ильич от изумления снял очки.

— И не надо. Ты сможешь кратко изложить содержание любимого детектива и описать, как автор заводит читателя в тупик?

— Да это не сложно, на это пары дней достаточно. Дима, но кто же такой кошмар читать будет?

— Точно, Дим. Такое прочтут только в дурдоме, и то не каждый умалишенный осилит, — ввернул Федотов.

На эти возражения последовало разъяснение 'гения' литфронта. Оказывается, Зверев подрабатывал на 'литературной ниве'. Его приятель разрабатывая сюжеты, для обработки нанимал студентов литфака. Затраты на такое производство были копеечные, но каждый месяц выпекался очередной 'шедевр'. Дима в этом деле участвовал в качестве эксперта, оценивая 'гениальные творения' на предмет достоверности поступков героев.

— Дима, ты предлагаешь здесь организовать такую же технологию? — до Федотова, наконец, дошел замысел Психолога.

— Ну да, а чем мы хуже? Если в нашем мире такое дело приносило барыши, так и здесь принесет. Тем более что сюжетов у нас, как у паршивого кобеля блох.

— Хм, да отдача-то там с гулькин нос, — с сомнением заметил Борис. — Ты поясни, зачем нам эта суета?

— Степаныч, это у нас дома суета и три-четыре штуки баксов в месяц, а здесь это жуткая новизна и известность!

— Допустим. Но как быстро будет отдача?

— Давай прикинем. В оптимистичном варианте через пару месяцев мы выкатим рукописи двух-трех детективов. Нам это обойдется оплатой трех студентов. Дальше понадобится один иллюстратор, я думаю, он будет стоить как два студента.

— А это еще зачем? Вроде бы редакции сами нанимают художников, — Ильич в очередной раз продемонстрировал свои познания.

— Ильич, а кто тебе здесь нарисует космопехоту с бластерами или 'чужого'? Ты вспомни капитана Немо: там же нет ни одного толкового рисунка субмарины.

— Хм, а ведь верно, была там какая-то хрень. Палуба, а над ней рубка высотой в полметра, — заметил Степаныч.

— Кстати, а почему нелепость?

— Так при волнении в два балла рубку захлестнет так, что носа не высунешь. Бред полный.

— Вот видишь! Именно поэтому тебе, Степаныч, придется делать наброски и чертежи. Художник потом сварганит классные картинки.

— Ну, ты, брат, загнул. Чертежи ему подавай, — улыбнулся польщенный Федотов.

— А ведь верно, — оживился вдруг вечный спорщик, — Местных мальчишек не оторвешь от рисунка Т-34. Все заборы изрисуют.

— Черт возьми! — вдруг изумился Федотов. — Это что же будет, когда такое появится на прилавках?

Прикрыв глаза, Борис будто стал читать по памяти:

'Петя Гвоздиков, вчерашний гимназист, напряженно всматривался в перископ боевой машины Т-90. Пятидесятитонная громадина с орудием в сто двадцать миллиметров казалась живым существом. Живым и смертельно опасным для тех, кто пришел на Петину землю. Газотурбинный двигатель в тысячу лошадей позволял Петиному танку мчаться со скоростью до 100 верст в час. Грозное орудие метало в неприятеля снаряды с начальной скоростью 1000 метров в секунду, находя врагов за 20 верст'.

— Охренеть можно. Мужики, да такую книжонку в Российском генштабе до дыр зачитают.

— Степаныч, а ты, оказывается, романтик, но ты неправ. Авторов сначала обложат военно-матерным, а потом навешают звездюлей. Ха! Ввалятся к нам однажды изрядно поддатые господа из генштаба и устроят классный мордобой, — радовался произведенным эффектом Психолог.

Зверев сейчас откровенно развлекался, понимая, что никаких серьезных идей с похмелья не найти. Он с любопытством наблюдал, как при упоминании об оружии загорелись глаза его спутников.

— Ильич, что в твоей 'викпедии' написано о том, как быстро здесь печатают книги? — Зверев постучал по своей голове.

— Книгопечатание в России было развито. Этим активно пользовались революционеры. Всех заведений печатного дела в начале ХХ века было около двух тысяч, — выдал Ильич, будто читая текст.

— Ну, ты силен, Доцент, эт надо так все помнить! Вот и хорошо. Будем считать, что через пару-тройку месяцев на прилавках появятся первые книги. Тогда еще через месяц мы почувствуем отдачу. А дальше все будет зависеть от удачи и маркетинга. Угадаем со стилем, то через полгода нам грозит головокружительный успех. А если не угадаем, то успех придет чуть позже.

Борис смотрел на товарищей, в глазах которых отчетливо читалось желание попробовать себя на писательской ниве.

— М-да, господа, по заработку не густо, — подвел итог Федотов. — Однако о душе подумать тоже надо. Если большинство 'за', так отчего же не поиграться. Тем более что известность нам не повредит, да и в карман кое-что накапает.

Кроме проблемы легализации денег, была еще одна. Нужны были средства на строительство электротехнического предприятия. Даже открытие небольшой мастерской требовало очень большой суммы.

В 'турпоходе' Федотов пояснял друзьям, из чего состоят эти затраты и каков их масштаб. Сейчас на примерах он пояснял, как можно существенно выиграть, используя известные знания и технологии их мира. Показывал, как в некоторых, казалось бы, беспроигрышных ситуациях можно крупно прогореть.

Например, можно было взяться за производство неоновой рекламы. Казалось бы, бешеный спрос гарантирован. Но как скоро такой спрос появится? Ведь местные к такой рекламе еще не привыкли. Можно было ждать и год, и два. А ведь запуск такого заводика тянул за собой очень многое. Надо было разработать технологии уплотнения стеклянных трубок и производство неона, разработать системы поджига. Требовалось обучить персонал. По прикидкам, на подготовку производства требовалось около двух лет, а затраты составляли миллионы.

Отсюда получалось, что при задержке устойчивого спроса всего лишь на один год можно было потерять все: и деньги, и новшество. В этом заключалось коварство внедрения совершенно нового изделия.

Гораздо надежнее было бы наладить выпуск изделий, уже пользующихся спросом. Но при таком подходе весь выигрыш заключался бы в снижении стоимости производства или в повышении его качества. Отдача при таком подходе была существенно меньше.

Выбор пути оказался сродни работе минера.

Слушая Федотова, Зверев не понимал, отчего всего неделю назад, в подмосковном лесу, он не видел грандиозности предстоящих проблем. Там все казалось простым и естественным. Сейчас же, осознав, как много предстояло сделать и как легко все можно потерять, он почувствовал себя крайне неуютно. В сознании возникла мысль: а зачем ему так уродоваться? На смену этой пришла и другая:

— Степаныч, а потом все это национализируют?

До сих пор эту тему друзья не поднимали. Казалось, что она их как бы не касается. Однако слово прозвучало, и с ним зазвучала проблема! Ильич замер, представив, как его личные деньги исчезают, растворяются, как дым.

— Мужики, а кто сказал, что мы потеряем наши деньги? — задал вопрос Борис, обдумывая, как уйти от пустого и несвоевременного разговора. — Вы мне скажите, кто нам помешает вовремя продать предприятие?

— Борис Степанович, но мы же можем много потерять! — вступил в разговор Ильич, мучимый мыслью об уплывающих миллионах.

— Ага, щаз! Вот что, дядьки, стоп! На эту тему ввожу цензуру до тринадцатого года. Аминь. А если кто не согласен, так я не виноват. Насильно никого тянуть не буду, — закончил Борис, давая понять реальную расстановку сил. — Вы лучше думайте, как нам сейчас заработать.

— Борис Степанович, я согласился с тобой, что в банке нам много не дадут, но почему нам не обратиться к прогрессивному российскому магнату? Ведь если с неоновой рекламой произойдет задержка, то он вполне подождет еще годик-другой и не даст погибнуть перспективному начинанию.

— Ага, не даст, но без штанов точно оставит. Ильич, ты бы меньше читал цыпок с урнами.

Федотов с большим скепсисом относился к 'великим творениям' известных российских популяризаторов экономических теорий господ Ципко и Урнова.

— Старый, а что это за перцы? — тут же навострил уши Зверев

Последнее время Дмитрий Павлович стал интересоваться историей своего времени. Вот и сейчас Дима сообразил, что речь зашла о героях его мира.

— Это, Дим, не перцы, это идейные вдохновители нашего общечеловека, это ...— замялся Борис, — Димыч, давай попозже. Заканчивать пора.

В этот вечер переселенцы решили, что для начала они приобретут надежные документы и поищут ту техническую изюминку, за которую стоит браться.

Мишенину друзья торжественно вменили в обязанность дать им несколько уроков английского и немецкого языков. Еще Мишенину поручили наводить мосты с местной наукой.

* * *

Ближе к ночи мороз ощутимо усилился. Снег, местами раскисший за день, вновь заледенел и поскрипывал под ногами двух прогуливающихся.

— Все никак не могу привыкнуть к отсутствию фонарей, — произнес Борис. — В нашем времени даже в деревеньках с одной старухой висит фонарь.

— А мне здесь нравится, — задумчиво ответил Дмитрий.

Глядя на начинающую стареть луну и вдыхая напоенный дымком воздух, Борис поймал себя на мысли, что он уже не воспринимает этот мир чужим.

— Старый, а Доцент завтра в универ собирается, — прервал идиллию Зверев.

— Ты это к чему? — Борис пытливо поглядел на Психолога.

— Да понимаешь, я все о Вове думаю.

— Дмитрий Павлович, тебе вредно по-еврейски думать, это только мне простительно.

— Степаныч, ты вроде говорил, что один твой дед был поляк.

— А во мне, кроме татаро-монгольского ига с пшеками, еще и евреи с чешскими хохлами намешаны. Так что давай прямее, genosse Зверев. Сам ведь говорил, что Вова укрощается, что же вдруг-то?

— Прямее, так прямее. Смотри, сейчас мы убедили нашего рогатого римского папу не лезть, куда не надо, но ты же помнишь 'притчу' о монашенке со свечкой?

— Помню, помню.

— Старый, а я вспоминаю двух наших институтских преподов. Тульский все трындел о демократах-неудачниках, а Дубинин бубнил о рабской психологии совков. Ругались они конкретно. Черт, ты знаешь, я только сейчас осознал: наш Доцент это же вылитый Дубинин, и это не лечится, — Зверев выглядел обескуражено.

— Если честно, я иногда думаю, не сбагрить ли нашего друга в дурдом, — буднично ответил Федотов.

— А то. Эт хорошая мысль. Можно сбагрить в дурдом или шугануть за границу, кстати, вместе с мадам купчихой. Она баба умная и Доцента там быстренько укротит, — согласился Зверев. — На крайняк и морфинисты тоже люди неплохие. Да мало ли какие прелести могут предложить гуманные умы? Но сдается мне, уважаемый Борис Степанович, что мы использовали не все цивильные способы воздействия. Вот смотри, сейчас наш Вова едва ли не боготворит здешнюю власть. Его сознание к ней распахнуто. А что если эта власть туда основательно нагадит? Так, глядишь, и мочить доцента не придется.

Дима с интересом ожидал реакции.

— Все верно, все верно, — задумчиво произнес Борис, отметив про себя главное: 'мочить'. — Если получится наша затея с промышленностью, то давить нас будут страшно. Как не крути, а смена экономических лидеров — это всегда оч-ч-чень большая политика. Дело-то пахнет миллиардами, а тут Вова со своими тараканами. Это действительно слабое звено. Будем лечить.

Борис замолчал, обдумывая, как же выйти из этой дурацкой ситуации. Была еще проблема, которая в последнее время не давала Федотову покоя:

— Дима, ты вот еще о чем подумай. Только давай пока обойдемся без трепа. Мир этот не только жесток, но одновременно носитель благородства и щедрости. Я это к тому, что, однажды совершив преступление, мы отчетливо должны понимать, что это было именно преступление.

Борис на мгновенье замолк, словно хотел развить мысль.

— Черт, до чего же имя-то менять не хочется. Не думал, что меня это так заденет, — неожиданно закончил Федотов.

— Ты, Старый, не торопись расстраиваться, что-нибудь придумаем,— растерянно ответил Димка. — Ладно, пойдем спать. Наш Доцент уже третий храп давит.

Глава 7. Не ждали.

4 марта, где-то в Ямской слободе.

По мнению десятилетнего Петьки, у кухонного окна находилось самое лучшее в доме место — здесь всегда сидел отец. Сейчас на столе блестели отточенными лезвиями круглые, плоские и треугольные резцы. 'Ширк-ширк'... треугольный резец углубил очередную морщинку на лице чудища из липовой чурки. Десятилетний Петька заворожено смотрел на руки отца. В мальчишеском сознании это было даже большим чудом, нежели ежедневные превращения отца в уважаемого городового. Стоило тому надеть шапку с блестящей кокардой, как сердце мальца переполнял восторг. Петька мечтал когда-нибудь примерить ее на себя, но более всего Петька любил смотреть на волшебные превращения дерева.

— Батя, а у тебя сегодня не получается, — произнес Петька после очередного движения резца.

— Смотри-ка, Пинкертон какой выискался.

Петьке показалось, что отец доволен сходством сына с неизвестным ему Пинкертоном. Федор Егорович Тарханов, действительно, был основательно выбит из равновесия. Вчера к обеду околоток переполошила весть о дерзком ограблении экспресса 'Москва — Санкт-Петербург'.

'Только недавно убили Великого князя, а теперь поезд ограбили. Вовремя господин Столыпин принял постановление об усилении охраны порядка на железных дорогах, хотя можно было бы и ранее. Эхх, Рассея!'

Вчера эту новость полицейские узнали из газет. К ним в участок даже заскочил один ретивый из 'Московских ведомостей', но получил от ворот поворот. Да и что ему могли рассказать полицейские Ямской слободы, коль этим делом занималась транспортная жандармерия. Зато сегодня все подтвердилось. Приезжал сам господин полицмейстер и такого рассказал! Оказывается, злоумышленников было всего трое, но они сумели оглушить пассажиров и обслугу вагона-столовой. Стреляли в повара, но, кроме сломанного ребра, доктор других повреждений не нашел. Грабили явно не обычные бандиты. По всему выходило, что о некоторых пассажирах они знали. Старуху Николаеву не тронули, а у старшего приказчика господина Гужона забрали саквояж. Приказчик Шамаев хотя и молчит, но все показали, как тот переживал, с ним даже случился удар. Спасибо доктору — выходил болезного.

Сам Федор Егорович Тарханов дослужился до городового среднего разряда сыскного отделения Московской полиции. Был он дотошен, много читал и исправно охранял порядок. Будучи человеком свободолюбивым, Федор Егорович недолюбливал начальство, платившее ему той же монетой. К сорока годам рассчитывать на повышение по службе не приходилось.

— Петька, а ну положь резец! Сколько тебе раз говорил, резать надо от себя, — отвлекся от своих мыслей Траханов. — Твой дед меня за это порол, так и я могу!

— А вот и нет, ты самый добрый, — нашелся Тарханов младший. — Вчера дядя Коля говорил, что ты просто так никого не тронешь.

— Я вот тебе! Дядю Колю он вспомнил. Иди, поиграй с мальчишками.

Тарханов, собрав инструмент, присел в свое любимое кресло. У него не выходила из головы вся странность этого происшествия. Поражала беспримерная дерзость злоумышленников. Очень нетипично все выглядело. Тут и бомбы странным образом всех ослепившие, и непонятная стрельба. С другой стороны, преступники явно нацеливались на приказчика, значит, навел их кто-то из ближнего круга господина Гужона. Видать, знали, что и у кого брать. Скорее всего, говоруна заводские сами отловят, не любят они огласки. Наверняка кто-то из обиженных. А вот удастся ли отловить бандитов? Тарханов испытывал по этому поводу большие сомнения. Деньги, конечно, где-то всплывут, но где? Коль скоро бандиты не обычные, так и загулов по трактирам ждать не приходится. Особенно непонятно выглядело исчезновение похитителей. Дело громкое, потому перетрясли всех ехавших в тот день к Дмитрову. Результат обескуражил: высадившиеся на развилке дорог бандиты, словно испарились. Опять же странное дело — задаток извозчику они оставили.

Привыкший анализировать поведение преступников, Федор Егорович невольно попытался представить себе троицу. Толком ничего не получалось. В воображении сыщика поочередно сменяли друг друга то отчаянно смелые и хладнокровные бандиты, то интеллигентные хлюпики. Может, действительно бомбисты баловались? Нет, на революционеров не похоже. Те норовят запулить бомбу в сановника. И все же Тарханов больше и больше склонялся к мысли, что 'инттелигентики' там были. Во-первых, не тронули женщин, во-вторых, пассажиры выделили одного, по виду учителя, что неприкаянно бродил между столиков. Но и интеллигентики они были неправильные. Оглушить охранника Шамаева, пристукнуть прислугу и стрелять в повара дано не каждому встречному поперечному. Но эти все едино насильники. Поднять руку на беззащитных! Бесстыжее время породило бесстыжих людей.

Городовой невольно стал сравнивать это происшествие с необычными делами последних лет. Всего месяц назад какие-то негодяи до смерти перепугали домовладелицу Семенову. Старуха слегла с сердечным приступом, но перед смертью поведала о малолетках. У старухи тоже тогда ничего не забрали. Малолетки и есть малолетки — испугались.

Вспомнилось еще одно происшествие. В канун Рождества двое неизвестных под корень извели банду Филимона. Говорят, тот связался с политическими. Ходила молва, что с ним свели счеты те самые политические подельники. В том деле необычным была беспримерная жестокость. Двум бандитам свернули шею, остальных покалечили. Были ли там замешаны деньги, выяснить не удалось.

4 марта 1905, северная окраина Москвы.

* * *

В марте погода средней полосы России всем без разбора дарит солнце и бодрящий мороз. И добрым, и злым, и людям, и тварям. Сегодняшнее утро исключением не явилось.

Рассеянно посматривая в окно, Ильич вспоминал вчерашний ночной разговор с Настасьей. Сегодня на душе Мишенина царили покой и благодать. Вчера, может быть, впервые в жизни, он осознал, что по-настоящему нужен, что у него появилась родная душа. Ильич неожиданно для себя ощутил потребность защитить эту удивительную женщину. Более того, не только потребность, он знал, что может это сделать. Состояние гармонии наполняло его тихой радостью, той, которой не делятся с друзьями.

Борис размышлял, каким образом он начнет входить в здешний технический мир. Димон же планировал навести знакомства c местными борцовскими клубами.

Друзья заканчивали завтракать, когда их размышления были прерваны скрипом саней и лошадиным фырканьем. Мишенин, сидя у 'своего' окошка, которое Дима окрестил наблюдательным пунктом, комментировал все происходящее в 'большом мире'. Благодаря ему друзья своевременно узнавали, кто к кому пошел, а кто выехал со двора на дровнях. Вот и сейчас он сообщил чрезвычайно важную весть:

— Мужик приехал, в папахе. Похоже городской.

— Кто ходит в гости по утрам, тот голоден не будет, — тут же откликнулся Дмитрий. — И к кому этот временно голодный пожаловал?

С улицы послышался громкий голос, спрашивающий у Настасьи Ниловны, где проживают постояльцы.

— Странно, а ведь это к нам, — удивился Ильич.

В подтверждение этому раздался скрип калитки и зычный голос гостя:

— Хозяева, войти можно?

— Палыч, открой. Наверное, к прежним жильцам кто-то приехал, — попросил Борис.

В сенях послышались стук откидываемой щеколды и скрип отворяемой двери. Невнятное бормотание с предложением войти, сменилось шарканьем ног. Распахнувшаяся дверь впустила Дмитрия Павловича и кряжистого незнакомца, отчего в горнице сразу стало тесно.

Вошедший был в круглой папахе из серого каракуля с темным верхом. Меховая шуба с широченным отложным воротником сидела на посетителе, словно он в ней родился. Внимание привлекала буйная веселость в слегка напряженных карих глазах. Внешность, наклон головы, взгляд — все выдавало в незнакомце человека сильного и нахрапистого. Лишь в уголках губ прятался затаенный надрыв.

Глядя на незнакомца, Федотов почувствовал нарастающую тревогу:

'Черт побери, да где ж я видел этого амбала? И эти белые усищи я определенно видел. Ну что за 'усатая' напасть: только на завод собрался, как этот Громозека приперся'.

Больше всего посетитель напоминал Борису многорукого героя из мультфильма 'Тайна третьей планеты'.

Когда гость с легким поклоном осенил себя крестным знамением, Дмитрий представил вошедшего:

— Уважаемые, к нам пожаловал сам господин Гиляровский!

В этой фразе отчетливо послышалось: 'К нам приехал ревизор!'

Эта весть повергла Мишенина и Федотова в ступор, но реакция была различна. Мишенин традиционно вцепился в воротничок сорочки. Со стороны казалось — клиент решил удавиться.

Федотов же мысленно выматерился. Еще вчера он вспоминал дикий треп с Лжегиляровским. От этих воспоминаний ему было неуютно. Лишнего он тогда наговорил с лихвой. Постепенно он убедил себя, что все обойдется, все забудется, и сегодня даже не вспоминал о злополучной пьянке. От ожившего кошмара Борису на секунду показалось, что это наваждение, что сейчас он моргнет и видение исчезнет. Борис моргнул. Увы, ни видение, ни привидение не растворились в мировом эфире. Вместо этого 'оно' отрепетировано приветствовало постояльцев:

— Здравствуйте, господа! Не сочтите за нахальство, но вы так разожгли мое любопытство, что я решил воспользоваться вашим любезным приглашением.

'Ну, приплыли, еще и любезное приглашение. Черт, да когда же мы его приглашали? Неужели в том самом трактире?' — все больше впадал в уныние Федотов.

При этом лицо Федотова сохраняло саму приятность, ну может, только самую малость на нем отображались горестные мысли.

— Вот какие люди в Голливуде, господин Гиляровский, прошу с морозца отпить с нами чайку, — скаламбурил Дима, жестом приглашая гостя.

Димкино упоминание о непонятном Голливуде гостя несколько озадачило, что лишь едва отразилось на его лице.

Друзья давно подметили: стоило им произнести хоть словечко, как на них обращали внимание. Окружающие безошибочно замечали непривычный, а порою чуждый говор. Более всего внимание привлекали шуточные словечки. Еще бы, как, к примеру, аборигену понять 'не бери в голову'. За столетие многие слова изменили звучание, а некоторые даже поменяли смысл. Как-то, попросив кофЕ, Дима в ответ получил: 'Вот ваш кофЭ!' — естественно, с вежливым намеком на неграмотность. На Мишенина долго смотрели с недоумением, услышав 'профЕссор' вместо привычного в этом времени 'профЭссор'.

Переселенцы старательно учились местному говору. Поначалу они намеренно заезжали в отдаленный трактир, чтобы получить уроки 'родной речи' у местных пьяных словесников. Это дало свои плоды, но в минуты волнения привычные словечки выскакивали сами собой и как всегда некстати.

Судя по всему, гость явно понимал, что утренним визитом поставил постояльцев в неловкое положение. Давая хозяевам собраться с мыслями, он спокойно и по-домашнему непринужденно усаживался в красном углу. Все его действия сопровождались прибаутками и мягкими движениями сильного человека.

'Надо же было так напиться! На хрена я нес ахинею о его смерти и тем более о книге? Черт, такое наплести! А этот? Да вы посмотрите на него. Это же клещ! Такой вцепится крепче нильского крокодила. Он же не полицай, он журналяка! С полицаем хоть договориться можно, а с этим? Да ни под каким видом не отвяжется. Ну, точно, пришел северный зверек. Большой и усатый. И водку хлещет, как паровозный шланг. Черт, что же мы ему еще наплели? Кстати, а книгу он еще не написал и не помер. Не смахивает этот здоровяк на покойника'.

Так Федотов корил себя, пока гость, наконец, не умостился.

— Для нас большая честь удостоиться вниманием известного московского журналиста, — с пафосом обратился к Гиляровскому Борис. — Но прежде я должен за всех нас извиниться. К стыду своему, мы позавчера так набрались, что не упомним ни имени вашего, ни отчества. Господин Гиляровский, Вы не будете так любезны представиться еще раз.

— С удовольствием, с удовольствием, — энергично потирая руки, произнес Гиляровский. — Звать меня Владимир, по батюшке я Алексеевич.

— Очень приятно, меня величать Борис Степанович, я по электрической части. А вот Владимир Ильич у нас настоящий большой математик. Ну и наш молодой друг Дмитрий Павлович. А что вас привело к нам, Владимир Алексеевич?

Этим вопросом Борис хотел подтолкнуть гостя к откровенности, рассчитывая тут же все свалить на пьяный бред и тем закончить эту встречу.

Федотову, конечно, было любопытно познакомиться с репортером. Ему хотелось сравнить его с тем Гиляровским, каким он его представлял по книге. Он даже строил умозрительные планы, рассчитывая через репортера выйти на полезных людей. Но в этих отвлеченных мечтаниях предполагалось, что Федотов сам найдет Гиляровского. Теперь же только наивный человек мог поверить, что репортер удовлетворится сказками. Именно поэтому Борис хотел все свалить на неумеренное возлияние и более с репортером не встречаться. Однако журналист на уловку не поддался:

— Борис Степанович, ваш молодой друг Дмитрий Павлович своими фокусами поразил меня до глубины души. Раньше мне приходилось и в цирке выступать, и воевать. Но, поверьте, такого фокуса с расколотыми кирпичами я себе и представить не мог. Это фе-но-ме-нально! Я чуть руку себе не сломал, но ничего не получилось. Вот посмотрите, — Гиляровский показал припухшую кисть.

— Дмитрий Павлович, что же так! Вы же могли стать виновником массового членовредительства. Видите, и Владимир Алексеевич пострадал. Хорошо еще, что вы не показали, как головой стены ломаете, — от неожиданной встречи у Ильича прорезался юмор.

'Значит, кирпичи в трактире мне не почудились', — обреченно подумал Федотов.

— М-да, мужики, с пьянками точно надо завязывать. Владимир Алексеевич, а что мы еще натворили? — спросил Борис.

Борису показалось, что гость едва не поперхнулся.

'Интересно, в чем опять дело? Я неправильно построил фразу или пирог ему не в то горло попал? Черт возьми, да здесь же не принято о себе говорить 'мужики', — наконец-то осенило Федотова.

— Я, признаться, и сам плохо помню, извините старика, — степенно поглаживая шикарные усы, ответил Гиляровский.

'Ага, он плохо помнит. Извините старика. Да ты всего-то лет на пять старше меня. Поди за сутки всех извозчиков перетряс, нас разыскивая. Впрочем, сейчас проверим', — проговорил про себя Борис, лихорадочно обдумывая, что ответить, если последует крайне неприятный вопрос о злосчастной книге.

— Владимир Алексеевич, а как же Вы нас разыскали? — продолжал прикидываться простачком Федотов.

— Так вы сами адресок подсказали, Борис Степанович, — с подкупающей искренностью репортера ответил Гиляровский. — Вы просили меня познакомить вас с Москвой, вот я и откликнулся. Да и мне, признаться, любопытно поговорить с путешественниками.

'Зараза, журналяка хренов, как же от тебя отвязаться? Черт усатый. С путешественниками поговорить захотел. Доброхот любознательный. Это, наверное, тебе Зверев нашу легенду по пьяни рассказал. Слава богу, не забыл', — ярился Федотов.

— Владимир Алексеевич, да это же здорово! — неожиданно встрял в разговор Зверев, отчего теперь едва не поперхнулся Федотов. — Я с удовольствием приму ваше предложение. Посудите сами, как мне еще познакомиться с Москвой. Кстати, а с московскими борцами вы меня познакомите?

— Да, конечно же, и с Москвой познакомлю, и с борцами. Но с условием: вы учите меня вашему фокусу с кирпичами, — обрадовано ответил Гиляровский. — Кстати, вчера в саду Аквариум начался турнир по французской борьбе. Состав так себе, но для зимы неплох. Так как насчет фокуса?

— Да нет там никакого фокуса, одна голая физика.

— Странно вы говорите, Дмитрий Павлович, а чем вы занимаетесь и что такое 'галивуд'? — учуяв к себе интерес, гость профессионально обрушил на Диму град вопросов.

— Голливуд — это столица кинематографии в Штатах, — рассеянно вставил Ильич.

— Ильич, не морочь голову нашему гостю, — пнул под столом Доцента Дима.

— Да что я такого сказал? — обиделся Ильич.

— А откуда господину Гиляровскому знать, что такое 'штаты'? — перехватил инициативу Дима и, не давая Мишенину ответить, скороговоркой продолжил. — Владимир Алексеевич, 'штатами' среди наших земляков в южной Америке принято называть Североамериканские Штаты Америки. Я слышал — в России они называются иначе. Впрочем, что нам штаты, Владимир Алексеевич, вы давеча упомянули, что выступали в цирке и воевали...

После такого дебюта недоделанного Психолога Федотов обрушил на его голову отборный мат. Естественно, только в мыслях. Обрушил и начал думать, иного ему не оставалось:

'А если разобраться по существу, что необычного сообщили мы нашему гостю? Мы показали ему сотовый телефон или шариковую авторучку? Нет у нас таких прибамбасов. На самом деле, конечно, есть, но надежно убраны до лучших времен. А может, были захватывающие откровения об истории? Опять же нет, об истории мы не заикнулись, если не считать упоминаний о товарище Сталине с дубинкой. Ну и что? Надрались мужики. Одного из них понесло в расовые теории. Вдобавок приплел какого-то товарища Сталина с непонятной дубинкой. Так мало ли кто с дубинками носится, всякое бывает. Что же привлекло журналяку? Естественно, упоминание о Его Книге. С моей стороны это прокол'.

В пол-уха слушая, как гость умело описывает фрагменты своей жизни, Борис продолжал рассуждать:

'А если подойти к проблеме с другой стороны? Если приглядеться к Гиляровскому. Сейчас ему около пятидесяти. Судя по его рассказам, он всю жизнь метался от одного громкого дела к другому и нигде толком не преуспел'.

Вспоминая прочитанную в юности книгу, Борис пытался почувствовать нынешнего Гиляровского и сопоставить с тем, из своей юности:

'Помню, что во всем ощущалось пристрастие автора к Его Москве. На этом фоне скрывались затаенная печаль и сожаление о потерянном или несбывшемся. Мне он представился легко ранимым, скрывающимся под внешней бравадой. Темперамент же только помогал ему маскироваться.

А какой вывод можно из этого сделать? Очень даже простой: Гиляровский в критическом возрасте. Многие его любят, но всерьез не воспринимают. Врагов у него — мама не горюй. Ничего существенного он не совершил, хотя не бесталанен. Раньше вечное состояние 'на мели' его не сильно волновало, но теперь начинает доставать. Хотя нрав у него взрывной, но уже хочется чего-то стабильного. Что я еще упустил? Ну да, интуиция, можно сказать 'нюх журналиста'. Именно этот самый 'нюх' привел его к нам, и, конечно, упоминание о Книге! Но сегодня об этом Гиляровский говорить не будет, и завтра не будет, не дурак. Теперь он затаится. В таком случае получается, что на сегодня наш гость свою задачу выполнил. Димку он на крючок подцепил. Правда, неизвестно, кто кого подцепил. Сейчас он должен заскучать и откланяться. Поэтому и извозчика не отпустил, на которого так задумчиво смотрит Ильич. Но не уйти тебе, братец Гримм. Если не получилось отвязаться, то придется использовать тебя по полной'.

Мысленно приняв решение, Борис услышал конец разговора.

— ... так что, если есть надобность, то, Дмитрий Павлович, можно прямо сейчас отправиться. По пути непременно закажем столик в приличном трактире. Наши-то борцы кроме как через накрытый стол и не разговаривают, — намекнул гость на известные денежные обстоятельства.

— Одну минуточку, Владимир Алексеевич. Дим, одну минуточку, — встрепенулся Федотов. — Владимир Алексеевич, а если нам потребуется помощь по литературной части?

Борис бросил внимательный взгляд на Зверева.

— Извините, это как? — опешил собравшийся было уходить репортер.

— Да вот представьте себе, уважаемый Владимир Алексеевич, что захотели мы описать наши замечательные приключения. Кому, как не вам, понимать, сколь специфичен труд литератора. Но мы-то все больше пишем сухие отчеты да расчеты. Творчеством в этом деле не пахнет, оно в другой стороне проживает.

— Правильно ли я понимаю, что у вас есть некоторые записи и вы предлагаете их художественно обработать?

Гиляровский произнес фразу осторожно, будто боясь спугнуть добычу. Пьяные предсказания незнакомцев его, конечно, озадачили, но не столь существенно, как это мнилось переселенцам. Репортер давно перестал верить в подобную чепуху. Его чуткое писательское ухо заинтересовали непривычные шутки и словечки. Он обратил внимание на несколько непривычные мимику и жесты. Все выдавало в незнакомцах 'чужаков'. Поначалу он грешил на их 'чилийское происхождение', но, подумав, усомнился в столь масштабном влиянии культуры какой-то задрипанной страны, в которой, поди, еще в моде набедренные повязки.

Сегодня неподалеку от 'чилийцев' у него планировалась встреча с Шумиловым. До встречи еще было время, естественно возникла мысль заглянуть к незнакомцам. Накарябанный с ошибками адресок, нашелся в портмоне.

Сейчас репортера озадачил переполох, вызванный его появлением. Он нутром почувствовал тайну, что манила его почище, нежели сметана голодного кота. Услышав предложение, Владимир Алексеевич понял — вот та ниточка, потянув за которую, удастся распутать весь клубок. Будет время присмотреться, повыпытывать.

— В первом приближении можно и так сказать, — глубокомысленно изрек Федотов.

— Дьявол меня забери, Борис Степанович, я порою с трудом вас понимаю, вы хотите поручить мне работу?

— Ну да, совершенно верно, работу.

— Борис Степанович, — но из голых фактов, из этих ваших сухих отчетов много не выжать. Нужны живые воспоминания, надо будет дотошно выспрашивать и уточнять.

— А то мы этого не понимаем, Владимир Алексеевич, еще как понимаем, но партия сказала 'надо' — комсомол ответил 'есть'! — дурашливо перехватил разговор Зверев.

От репортера не укрылось, как вздрогнул Мишенин, как слегка поморщился Федотов. Гиляровский почувствовал — этого наглеца надо ставить на место.

— Милостивые государи, а вы представляете, сколько стоит писательский труд? — спросил тот Гиляровский, что знал себе цену.

— Так и я о том же, Владимир Алексеевич. Что нам говорить за деньги, может, нам выгоднее говорить о процентах с продаж? Небольшая текущая оплата и процент. Посудите сами, мы не писатели и конъюнктуры писательского рынка не знаем, а вы нам за рыбу деньги. Нет, так дела не делаются,— развязно резюмировал Димон.

— Господа, вы что же, предполагаете, что на ваших записках можно заработать?

В вопросе прозвучала явная насмешка.

— Заработать, не заработать, но если бы у моей бабушки были усы, она была бы дедушкой. Мы же от вас пока ничего не услышали, или я не прав?

По всему было видно, что Димон начинал наглеть. Реакция со стороны Гиляровского последовала незамедлительно.

— Дмитрий Павлович, что это за ерничество! Откуда у вас эти чудовищные прибаутки? — впервые рявкнул журналист и клювом пьяницы грозно нацелился на Зверева.

— Откуда, откуда, — тут же стушевался Димон. — Степаныч говорит, что все в этом мире от виртуальной реальности. Вот послушайте, я вам лучше анекдотец расскажу:

— Жалуется один мастеровой другому: 'Мне кажется, моя жена изменяет мне с плотником'. — 'И как ты догадался?' — спрашивает второй. — 'Да как лягу в постель, а там гвозди, молотки разные лежат'.— 'Да, трудно тебе, а мне кажется, что моя жена изменяет мне с трактористом, извините, с машинистом', — слегка замялся Дима. — 'А ты как догадался?' — 'Я прихожу, а в постели машинист лежит'. Это я к тому вспомнил, Владимир Алексеевич, что мы отдаем себе отчет— на записках не заработать. Зато у нас есть десяток сюжетов детективов. Думаю, очень неплохих сюжетов и прилично проработанных. Но вот реалий сегодняшней России мы не знаем. Я-то вообще Россию толком и не помню, маленьким меня увезли. Вы же и Москву знаете, и вхожи во всякие двери. Так что без Вас, уважаемый Владимир Алексеевич, нам будет очень трудно.

— Борис Степанович, у вас есть что выпить? — охрипшим голосом спросил Владимир Алексеевич.

'Ну, силен Димыч! — хохотал про себя Федотов. — Заставил-таки этого пройдоху просить'.

На этот раз Федотов не ошибся. Гиляровский действительно был поражен, ошеломляющим предложением, которое могло существенно изменить его жизнь.

Глава 8. Посещение завода Гужона.

6 марта 1905

Так сложилось, что после знакомства с Гиляровским время понеслось вскачь. Сам по себе Владимир Алексеевич не был виновником перемены в жизни переселенцев. Все было гораздо прозаичнее — решив проблему финансовой независимости, наши герои взялись за следующие. Правильнее было бы сказать — вляпались в новые 'по самое не хочу'.

Между тем некоторое влияние на жизнь друзей репортер все же оказал. Через него Зверев познакомился с борцовскими клубами, коих оказалось неожиданно много. Все говорило о приличной конкуренции на этом рынке. Клубы жили своей специфической жизнью, в которой удаль сочеталась с коммерческим расчетом, а честь — с откровенным предательством. Одним словом, все было как у людей.

Взяв Зверева под свою опеку, Гиляровский с размахом знакомил его со 'своей' Москвой и 'своими' москвичами. Как прилежный ученик Димон очень скоро пропитался психологическим настроем того времени, оброс множеством полезных и бесполезных знакомств.

Естественно, во всех этих перипетиях Зверев знакомился и с местными дамами. Итогом явилось удручающее друзей обстоятельство: несколько раз Дмитрий Павлович не ночевал дома. Позже всплыло отягощающее обстоятельство: всякий раз он ночевал у новой женщины. А с другой стороны, куда ему было деваться, коль так сильно хотелось спать. Попутно Зверев искал возможность получения надежных документов.

Ильич тоже не скучал. Он натаскивал Зверева и Федотова в разговорном инглише и дойче, но более всего Ильича захватило писательское ремесло. Каждый вечер он впадал в муки творчества. При этом он осваивал сразу два предмета: владение перьевой ручкой и 'местной' грамматикой. Было забавно наблюдать, как взрослый дядька, обмакнув перо в чернильницу, выводит каждую буковку, по-детски старательно, высунув кончик языка. По всему было видно, что Мишенин ловит кайф.

Федотов тем временем изучал местную промышленность. До сего дня он побывал в паре мелким мастерских, так сказать для разминки, чтобы в глазах серьезных людей не выглядеть совсем уж профаном. Сегодня был первый 'выезд в большой свет' — Борис с математиком направились на Московский металлургический завод. По меркам начала двадцатого столетия 'завод Гужона' (так его здесь называли) был настоящим гигантом. Первая встреча с настоящей технической элитой этого мира у обоих вызывала легкий мандраж.

При безветренной пасмурной погоде сани мягко скользили по выпавшему ночью снежку.

— Ильич, ты не в курсе, как у нас назывался этот флагман металлургии?

— Серп и Молот. Завод был основан недалеко от Рогожской заставы в 1880 году французским подданным Юлием Петровичем Гужоном. Выпускал листовой и мелкосортный прокат. В 1913 году работали семь мартеновских печей, выплавлявших 90 тысяч тонн стали. Москвичи прозвали завод костоломным из-за высокого травматизма.

— Ну, Ильич, у тебя и память!

Попетляв по кривым улочкам Марьиной слободки, сани вырвались на Александровскую, по которой легко заскользили к центру. Дорога здесь была накатанной. Тонконогая лошадка рыжей масти бежала легко. Соломенные крыши незаметно сменились крытыми дранью. Чуть позже стали появляться небольшие особнячки, сначала деревянные, а позже и каменные.

Выехав по Самотечной на Садовую, переселенцы оказались в престижном районе. На тротуарах толчея и людской гомон. На дороге рысящие друг за другом экипажи, громкие посвисты лихачей и сердитые трели местного конного 'гаишника'.

По заснеженным тротуарам тяжело бухали сапогами мужчины. Все в круглых шапках. Иного головного убора московская Русь не признавала. Нарушая все мыслимые и немыслимые правила уличного движения, два ухаря в суконных зипунах наискосок через улицу везли на салазках гроб. Пробка образовалась мгновенно, но 'гаишник' не вмешивался, дело-то житейское, в том смысле, что у людей горе.

Не в пример мужчинам, даже в этой толчее женщины умудрялись выглядеть изящно. В длинных до пят пальто и шубках. Почти каждая в замысловатой шляпке, украшенной перьями. Одни степенно вышагивали по тротуарам, другие с визгом проскакивали перед мордами лошадей. То тут, то там раздавалось привычное:

— Куды прешь, вот я тебя.

Первые этажи зданий занимали бесчисленные лавки и магазинчики. Часто встречались трактиры и ресторации.

Перед каждым заведением висела выполненная маслом вывеска. Завитушки по углам смотрелись наивно, но мило.

Зверев как-то взялся показать здешнему миру настоящую рекламу. На бумаге появились резкие линии. Одетые в кимоно борцы с квадратными челюстями лихо бросали друг друга на маты. Глядя на этот рекламный продукт, Мишенин заметил, что он опасается нашествия всех психов города, а вслед за ними психиатров.

Столицу своего времени переселенцы знали больше по станциям метрополитена, но со здешней познакомились основательно. Обоим периодически казалось, что они узнают отдельные здания, существующие и в их родном времени.

Впереди показалась Сухаревская башня.

— Борис, а помнишь, как мы тогда остолбенели?

Местная достопримечательность перегораживала Садовое кольцо. С проезжей части проезд под башней не просматривался. Таким же узким был объезд. Неудивительно, что в тридцатые годы башню снесли — даже в этом времени здесь постоянно образовывались заторы. Не сберегли потомки такое чудо.

Сразу за башней красовался 'Странноприимный дом Шереметьева'. В другом мире он носил 'грозное' имя 'НИИ имени Склифосовского'. Ильич в который раз оценил гармонию, потом передернул плечами — ему привиделись бетонные коробки института.

Борису эту площадь показал его троюродный брат Славка Егоров. Тот день тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года выдался знойным. Размеренные жарой и пивом, они сидели в скверике против института. Споро разделывая сушеную тараньку, Славка рассказывал, что где-то тут их общие предки держали мясную лавку. Из той родовой линии Борис знал только Егорова и немного помнил свою бабушку, урожденную Колотушкину.

Сейчас Федотову отчаянно захотелось пробежаться по округе и выспросить, где тут находится лавка Колотушкиных. Одновременно в душе поднимался протест: Борису казалось противоестественным увидеть совершенно незнакомых людей, зная, что для кого-то из них он внучатый племянник, а для кого-то и праправнук. От таких мыслей по спине пробежали мурашки. Вместе с тем, он был уверен, что он непременно побывает под Можайском, где в селе Вяземском сейчас проживает двенадцатилетний подросток, будущий георгиевский кавалер войны четырнадцатого года, Степан Гаврилович Федотов.

При въезде на 'Высокий яузовский мост' переселенцы обомлели — до пасмурного горизонта простиралась равнинная одноэтажная Москва. Среди безбрежного моря домов и домишек возвышались купола великого множества церквей. Справа на линии горизонта угадывались башни Кремля.

— Борис, это и есть наша православная Русь!

Патетика в голосе Мишенина излишней не показалась. Федотов был зачарован. Такой же вид открылся ему в декабре две тысячи третьего. В тот день он стоял на берегу Туры, протекающей через центр Тюмени. Его тезка Борис Василевский с гордостью показывал ему свой город. На низком противоположенном берегу до горизонта ютились домишки. Было ощущение, что сквозь них в небо порастают строящиеся купола церквей.

В этот момент Федотов с необыкновенной ясностью осознал, сколь близки эти два мира, как один является естественным продолжением другого. В душе поднялась та же сумятица, что нахлынула на Сухаревской площади.

За мостом экипаж свернул к Рогожской заставе. По мере удаления от центра дома стали понемногу хиреть. По всем признакам они вновь приближались к окраине.

На площади, венчающей Рогожскую заставу, стоял гвалт. Многочисленные экипажи, от пролеток и розвальней до тяжелых грузовых телег, заполнили все пространство. Воздух был напоен запахами эпохи 'гужевого транспорта'.

— Куды прешь, а ну осади, — орал звероподобного вида кучер плюгавому мужичонке, безуспешно пытавшемуся развернуть свою телегу.

— Эй, Сидор, ты цену не сбивай, не то опять отдубасим.

— Прруу, проклятущая, куды тебя несет.

Рогожская площадь была биржей наемных экипажей самого разного свойства. Тут даже стояло несколько приличных карет. Баре и дельцы нанимали их для визитов. Рядом же стояли допотопного вида колымаги, в которых провожали покойников. Но в основном на этой площади нанимали тяжелые сани и телеги для перевозки больших грузов. Площадь славилось обилием питейных заведений. Из ближайшего вместе с клубами табачного дыма и крутого мата вывалила ватага пьяных оборванцев. Один, в котелке с оборванными полями, едва не угодил под копыта, вызвав гогот подельников.

— Сейчас на Рогожке лошадку попоим. Давай копейку, барин, пойло за счет седока, — сказал, повернувшись к Борису, кучер.

Федотов молча протянул Ивану медную монетку. Этот кучер, владелец довольно приличных саней, стал у переселенцев 'штатным' извозчиком. Иван строго чтил предков. Предки же ему мудро предписывали деньги за проезд брать только по окончании поездки, но на текущие расходы брал по мере надобности. Точь-в-точь, как сформулировано в законе РФ о предоставлении услуг. Видимо, такой подход Иван считал признаком 'хорошего тона', и отговорить его от 'заветов предков' оказалось невозможно.

— Вот супостаты. Чужих со своим ведром не пущают, а за ихнее копейку выплачивай сторожу в будке, а тот с начальством делится, — продолжал бурчать Иван.

С площади свернули налево на Золоторогожский вал. Здесь почти повсюду стояли новые деревянные дома.

— Борис, ты обратил внимание, что дома тут какие-то не такие?

— Честно сказать, сам голову ломаю. Вроде бы архитектурных изысков не наблюдается, а дома другие и все тут.

— Иван, — обратился Борис к кучеру, — а что тут дома не как у нас?

— Так, барин, здесь же пришлые живут. Все больше из Владимирской губернии. Эвон гляньте, какие у них наличники да солнышки деревянные на всех домах. Как стал господин Гужон завод строить, так и понаехали тут всякие.

Было непонятно, одобряет Иван пришлых или нет. Вернее всего, 'солнышки' ему нравились, а вот всяких пришлых он бы видеть не хотел.

После переезда через железнодорожный путь впереди показались толстенные кирпичные трубы завода, а через пять минут экипаж остановился на заводской площади.

Заводоуправление оказалось двухэтажным приземистым зданием из красного кирпича. Над железной крышей возвышался частокол труб. То ли из-за этих труб, то ли из-за сырой погоды здание казалось мрачным. Справа от заводоуправления над двустворчатыми воротами дугой красовалась вывеска 'Товарищество Московского металлургического завода'. Перед воротами прохаживался усатый городовой. Форменная шинель и мерлушковая круглая шапка дополнялись непременным атрибутом власти — шашкой в изрядно потертых ножнах. В точности, как старенький ментовский автомат. Судя по всему, господин Гужон умел обеспечивать охрану своей собственности из городской казны.

Площадь окружало несколько добротных двухэтажных домов, среди которых выделялось три каменных.

При входе в заводоуправление Борис поинтересовался у губастого парня рязанской внешности, где можно переговорить о размещении заказа.

— А это, господа, на первый этаж, к господину Фролову. Он приказчик по заказам. Вы пройдите по коридору. Там табличка висит.

В комнатенке едва хватало места на два канцелярских стола и на шкаф с бумагами. От потрескивающих в печурке дров было тепло и уютно. Настроение стало меняться к лучшему.

Один из сидящих, подняв невыразительное, одутловатое лицо, тут же вновь уткнулся в бумаги. Ситцевые нарукавники смотрелись архаично, но здесь это было нормой.

Второй оказался противоположностью первому. Открытое лицо. Широко расставленные глаза смотрели на посетителей приветливо.

— Чем обязан, господа?

Голос улыбчивого господина оказался неожиданно сильным. Мишенин был готов биться об заклад — владелец голоса непременно поет в церковном хоре.

— Здравствуйте, мы к господину Фролову, — ответил Борис.

— Я и есть Фролов Егор Филиппович, вы что-то хотите заказать?

— Очень приятно, господин Фролов. Позвольте представиться, Федотов Борис Степанович, я по электрической части, а моего друга зовут Мишенин Владимир Ильич, он математик, — Борис указал на смутившегося Доцента. — Мы заехали выяснить, нельзя ли на заводе заказать детальки по нашим эскизам.

— А позвольте-ка взглянуть, может, что и подскажу по своему разумению. Извините, господа, отвлекусь.

Фролов повернулся к 'одутловатому':

— Егорыч, ты не забыл зайти к Крюкову в литейный? Ты спроси его, когда будут готовы опоки для Зиновьева, второй день тянет.

Федотов достал заготовленные дома чертежи элемента молнии. Вычерчивая эскиз, Федотов столкнулся с тем, что не знает здешних требований к чертежам. Конечно, общие принципы не могли за столетие радикально измениться, но кое-что могло измениться существенно. Не мудрствуя лукаво, Борис воспользовался требованиями Единой Системы конструкторской документации, или, как говорили в его мире, ЕСКД.

В принципе можно было изобразить любую деталь, но делать сложную смысла не было. Чертежи служили только предлогом к разговору, а целью было знакомство с местными технологиями. Была еще одна задача: Борис хотел выяснить, известно ли кому о 'проданной' идее молнии.

Протягивая приказчику чертежи, Федотов пояснял:

— Господин Фролов, мы только недавно прибыли из Южной Америки, так вы не обессудьте на наше незнание. Давно на родине не были. Может, что и подскажете по чертежам. Кстати, Егор Филиппович, а на заводе есть конструкторское бюро?

— Конструкторское бюро? — в голосе Фролова прозвучало недоумение. — Может, вам нужна чертежная?

— Если в чертежной разрабатывают чертежи машин и механизмов, то, скорее всего, нам туда.

— Судари мои, вы и верно давно не были в родных пенатах. Иногда вас трудно понять. Что значит разрабатывать чертежи? Может, вы имели в виду выделывать чертежи или чертить?

Фролов на секунду задумался.

— А знаете, отправлю-ка я вас к начальнику чертежной.

— Очень хорошо, но, если Вас не затруднит, гляньте на наши рисунки,— попросил Борис. — Может статься, что и ходить к уважаемым людям рановато.

Пока Фролов рассматривал эскизы, Борис изучал его реакцию, пытаясь догадаться, все ли тому ясно.

— Э-э-э, Борис Степанович, а что это такое? — показал Фролов на символ шероховатости. — Кстати, вы все изобразили в миллиметрах?

— Ну да, в миллиметрах, а что надо было в дюймах?

— В дюймах-то привычнее, но, Борис Степанович, это же какие крохотульки! И из чего вы хотите их делать? — Фролов пальцами показал размер элемента молнии.

— Сделать надо из бронзы, а касательно размера ... так их надо под сотню тысяч.

После таких слов Фролов отложил чертеж. Внимательно посмотрел на посетителей. Видимо, то, что предложили переселенцы, коренным образом выходило за привычные рамки.

— Господа, вы меня не разыгрываете? — с надеждой в голосе спросил Фролов. — Я, наверное, поступлю против правил, но такой заказ ... я полагаю, что это не для нашего завода. Мы все больше по крупным деталям работаем. Нет, вам непременно надо зайти к главному инженеру и в чертежную. Это сколько же пудов бронзы потребуется?

По всему было заметно, что Фролов огорошен.

— Егор Филиппович, а вы могли бы подправить наш эскизик? Стыдно сказать, но я толком не знаю здешних норм. За деньги, конечно, — скороговоркой выпалил Федотов.

— Вот теперь я совершенно точно вижу, что вы иностранцы, — улыбнулся Фролов.

Было непонятно, к чему относится высказанное: то ли к предложению оплаты, то ли к признанию неграмотности.

— Впрочем, почему бы не помочь? Всенепременнейше помогу. Работы все одно толком нет. Завод наполовину стоит, так что время у меня есть. Да вы присаживайтесь. Вот и соседний стол свободен. Егорыч придет не скоро. Господин Мишенин, не откажетесь испить чаю? — засуетился Фролов.

Вскоре Борис с увлечением изучал нормы черчения столетней давности. Отличий от привычного ЕСКД оказалось гораздо меньше, чем он себе представлял. Они, в основном, касались способов нанесения размеров. Нашел он и символ шероховатости, хотя тот выглядел несколько иначе. Одним словом инженеру атомного века чертеж столетней давности был вполне понятен.

В разговор внес оживление Мишенин, спросивший Фролова о ЕСКД. Борису пришлось изворачиваться, поясняя, что в Южной Америке введена такая система. Впрочем, Фролов был теперь готов поверить во что угодно. Заодно друзья выяснили, что такая система здесь тоже существует. Называлась она на удивление просто — 'Правила черчения'. Фролов около часа растолковывал Федотову правила, с гордостью сообщив, что начинал он учеником чертежника.

— Егор Филиппович, я, возможно, поступлю опрометчиво, но у нас в Южной Америке людей принято благодарить. Вы же нас выучили правильно чертить, — произнес Борис, кладя на стол десять рублей.

Он совершенно точно понимал, что эта сумма завышена, но у него были к Фролову и другие вопросы.

— Ну что Вы, Борис Степанович, лишнее, явно лишнее, — смущенно начал отнекиваться приказчик, отодвигая ассигнацию.

— А вот и нет, Егор Филиппович, совсем не лишнее. Как говорят у нас в Америке, любой труд должен быть оплачен.

— И кто не работает, тот не есть, — ввернул Ильич.

— Все верно, Егор Филиппович, — едва подавив улыбку, продолжил Федотов. — Вы же ничего не брали у хозяина, так и совесть ваша чиста. Кстати, а не могли бы вы немного показать нам ваш завод?

— Так вроде бы не положено, — стал отнекиваться Фролов. — Впрочем, если только токарный цех показать. А знаете что? Мы сейчас пройдем к моему шурину, он начальник цеха. Если кто по пути спросит, так я скажу, что вы пришли посмотреть заказ от Котовцева.

Вставая, Фролов как бы случайно прикрыл купюру папкой.

До токарного цеха шли около получаса. По территории завода телеги развозили какие-то заготовки, вдалеке слышался свисток маневрового локомотива. Цех произвел на посетителей сильное впечатление. Во всем чувствовались размах настоящего дела. В мрачноватом здании с четверть версты длиной вдоль стен стояли станки. Половина станков имела привод от одного вала, вторая часть от другого. Таким образом регулировалась загрузка. Паровой привод мерно пыхтел за стеной, неторопливо вращая правый вал. С него шкивами вращение передавалось на станки. Эти мастодонты даже математику показались допотопными и медлительными чудовищами.

Свет частью проникал через запыленные окна в стенах, а частью через окна в крыше. В целом освещенность была отвратительной. В воздухе пахло машинным маслом и горячей кожей ремней. У входа ухал паровой молот, а пылающий горн распространял едкий запах сернистых газов. Подле этого агрегата суетились три человека. Один из них, здоровяк в кожаном переднике, переворачивал клещами стальную заготовку. Глядя на него, Ильич в очередной раз поверг всех в недоумение:

— Расход калорий у молотобойца самый большой из существующих ныне профессий. За восьмичасовой рабочий день он тратит до двенадцати тысяч килокалорий.

Простите, не понял, за сколько часов? — изумился Сергей Никифорович. Так звали шурина приказчика.

— Сергей Никифорович, — вступился за товарища Федотов. — Владимир Ильич посчитал расход энергии молотобойца за восемь часов. А за одиннадцать часов расход будет на четверть больше.

Друзья уже знали, сколько здесь длится рабочий день.

— Не на четверть, а на тридцать семь с половиной процентов, — педантично поправил Бориса математик.

— Сергей Никифорович, а как вы регулируете загрузку цеха? — чертыхаясь, Федотов отвлек 'экскурсовода' от опасной темы.

Шурин приказчика с гордостью рассказывал о своих заботах, время от времени с почтительной опаской бросая взгляды на странного математика.

— Борис Степанович, а какие обороты делают ваши станки? — получил коварный вопрос Федотов.

— Честно говоря, не знаю, я же электрик. Электродвигатель дает полторы тысячи оборотов в минуту, а скорость резания регулируется редуктором.

— Вы хотите сказать, что у вас в Сантьяго-де-Чили стоят электрические станки? — изумился Сергей Никифорович.

— Не знаю, как в Сантьяго, но на медном руднике многое на электричестве работает, — уверенно врал Борис. — Его же недавно американцы построили. Наверное, это выгодно. А станки там небольшие. — Борис руками попытался показать станок в пару метров длины. — Это же не основное производство.

— А позвольте вас спросить, что за резцы применяют на тех станках? — не унимался начальник самого большого токарного цеха Москвы.

— Сергей Никифорович, а вот этого я совершенно не знаю. Стояли там какие-то углеродистые, а какие — одному богу известно. Читал где-то, что особо твердые детали режут алмазным инструментом, но это, кажется, применяют только при сверлении морских орудий.

В конце этой импровизированной лекции Федотов сумел уговорить заводчан после работы 'посидеть' за знакомство.

Увидев выходящих из проходной нанимателей, кучер было встрепенулся, но тут же уныло опустил плечи. Он догадался, куда повезет четверых пассажиров. Он уже не радовался дополнительному заработку.

* * *

Возвращаясь домой, Федотов перебирал в памяти детали вечера.

Первый тост 'за знакомство' оказался прелюдией к расспросам о жизни 'чилийцев'. Сегодня Ильич был в ударе. Все прочитанное в публичке и извлеченное из глубин его памяти превратилось в хорошо отрепетированные байки. Жизнь южноамериканских аборигенов, хоть и нищенская, но, на взгляд европейца, отдавала таинственностью. На главный праздник Fiestas Patrias (День родины), все непременно пили молодое вино, ели традиционные пирожки эмпанадас и лихо отплясывали куэку.

Их католическая вера оказалась своеобразной смесью католицизма и язычества. Остроты добавил Федотов, припомнивший физиономии киношных мексиканских бандитов. По Федотову, все бандюганы были плохо выбриты и беспробудно пили национальный напиток — виноградную водку писко.

На этом фоне жизнь переселенцев оказалась ничем не примечательной.

В завершение Борис решил блеснуть эрудицией, вспомнив о чилийском поэте Пабло Неруде. Знание-то Борис показал, но тут же получил чувствительный тумак от Доцента, который доподлинно знал, что Пабло родился в 1904 году! Ильич решил исправить впечатление, добрым словом помянув поэтессу Лусилу де Мариа дель Перпетуо Сокорро Годой Алькайяга, больше известную под псевдонимом Габриэла Минстраль.

Заводчане 'прониклись'. От фиаско друзей спасло то обстоятельство, что заводчанам была ближе поэзия токарных станков.

Вскоре переселенцы убедились в незыблемости российских традиций — после третьей разговор коснулся политики. О грозных событиях переселенцы знали и меньше, и одновременно много больше местных. Вот только затрагивать эту тему в присутствии слегка осоловевшего Доцента было безумием. Перевести разговор на 'промышленные секреты' Борису удалось только чудом. Зато 'производственное собрание' прошло на славу. Описания нюансов технологий перемежались сетованиями на снабженцев, а рассказы о точности обработки сменялись историями о легендарном Кузьмиче, который, приняв 'мерзавчик', точил, как бог.

Природу, однако, обмануть не удалось. После седьмой или восьмой рюмки политика заняла-таки свое почетное место. Стараниями Бориса математик к тому времени лишь беззвучно хлопал глазами. Был момент, когда он на мгновенье очнулся. К счастью, только для того, чтобы процитировать Экклезиаста: 'Все в мире суета и томление духа, но восьмое марта близко, близко'.

Наверное, Ильич устыдился неприличного продолжения, оттого, окинув окружающих орлиным взором мутных глаз, вновь впал в летаргию. На этот раз до утра.

Состояние Ильича не мешало Грише Фролову увлеченно решать мировые проблемы. Каждую свою мысль он предварял словами: 'Вы представляете себе, господин Доцент'.

В конце вечера Сергей Никифорович посоветовал Федотову не тянуть с открытием своего дела и непременно взять к себе Фролова. Помолчав минуту, он добавил, что в другой раз надо бы подготовить чертежи сложной детали, тогда и узнать о заводе удастся больше. По всему выходило — настоящую цель посещения завода скрыть не удалось. Нечто подобное Борис ожидал — начальник ведущего цеха промышленного гиганта не мог быть заурядным администратором. Прощаясь, Сергей Никифорович продемонстрировал Федотову еще одну российскую традицию:

— В другой раз непременно загляните на завод Дукса. Там вы найдете много интересного. Кстати, на Дуксе механиком служит мой двоюродный брат, можете смело к нему обращаться. Непременно поможет.

Уже входя в дом, Федотов с любопытством отметил, что мелкое шулерство с 'заказом' доставило ему эстетическое удовольствие.

Глава 9. О литературном творчестве, безграмотности и документах.

12 марта 1905. Гиляй уличает переселенцев в безграмотности.

Пообещав Гиляровскому сюжеты детективов, друзья взялись выполнять свои обязательства. Пахал естественно Мишенин. Пошарив в своей уникальной памяти, Доцент решил переложить на здешнюю действительность два романа Микки Спиллейна: 'Тварь' и 'Суд— это я'.

Все понимали — грамматика 'эпохи РФ' не могла найти никакого разумного объяснения. Можно писать с ошибками. Можно не знать грамоты. Но письмо, выполненное по грамматическим нормам начала ХХI века, невозможно было объяснить даже неграмотностью. Слишком отчетливо просматривались жесткие требования неких таинственных норм. Все это понимали, но по зрелому размышлению, уговорили этим делом заняться Ильича, мол все равно тебе делать нечего. Ильич вскоре втянулся, а через неделю уже посмеивался над друзьями, давая им уроки написания 'еров' и 'ятей'.

Сюжет первого романа он набросал довольно быстро. Судьями, естественно, оказались те же критики, т.е. Зверев с Федотовым. Двум 'маститым литераторам', написавшим пару десятков школьных сочинений, показалось сомнительным, что голый сюжет может быть правильно понят. В итоге многочисленных вечерних обсуждений получили некоторое подобие наброска будущего романа. В советах особенно усердствовал Дмитрий Павлович, возжелавший передать дух эпохи. Какой именно дух и какой эпохи он пытался передать, никто так и не понял, но против напора молодости Мишенин оказался бессилен. Детектив в результате стал 'несколько' отличаться от оригинала.

'Гениальное произведение' Дима отвез Гиляровскому. Было это позавчера, а сегодня все с нетерпением ждали репортера.

Был по-праздничному накрыт стол и приготовлены свечи. Оккупировав любимое кресло, Степаныч меланхолично наблюдал волнение Мишенина, что словно зверь в клетке мерил горницу шагами. Иногда он замирал, будто натыкался на невидимую стену. Остановки отчего-то непременно сопровождались движением бровей. Видимо, преграда тут же исчезала, отчего 'зверь' восстанавливал свой слоноподобный ход.

— Ильич, ну ты точно барышня в ожидании сватов.

— Борис Степанович, как вы не понимаете! Это же так трудно ... — Математик хотел еще что-то добавить, но, задохнувшись паузой, только махнул рукой и ускорил шаг.

— М-да, муки творчества неисповедимы. А шею ты, батенька...

Замерший напротив дома цокот копыт прервал попытку Федотова развить очередную глубокую мысль.

Мишенин, метнувшись к окну, застыл доберманом у своего наблюдательного пункта.

— Приехали, — обреченно вымолвил он, теребя накрахмаленный воротничок.

— Приехали, так приехали, — прокряхтел Борис, направляясь отпирать дверь.— Честно говоря, я подозреваю, что тебя сегодня не украдут, а жаль.

Мишенин, выравнивая идеально разложенные приборы, последнего явно не услышал. Он был весь в ожидании предстоящей 'справедливой' критики.

Видимо, волнение Мишенина передалось и Звереву, чем иначе можно было объяснить, что к дверям он успел первым.

Дальше произошло неожиданное.

Пинком 'отворив' дверь, в горницу ворвался разъяренный Гиляровский. Перекрестился, будто прошелся по матушке. Шумно плюхнулся на лавку. Рукав шубы лихо смел приборы к краю, а на свободное место рухнулась пухлая рукопись, демонстративно припечатанная могучей ладонью.

Побледневшему математику бросилось в глаза, что написанные его рукой листы были испещрены редактурами дядьки Гиляя.

Через мгновенье все синхронно повторили действия Гиляровского, молча влившего в себя свой любимый 'напиток'.

В тишине отчетливо звучал хруст квашеной капусты, перемалываемой челюстями собравшихся. Звуки эти слышал один Мишенин. Сомнамбулически опрокинув в себя рюмку, он замер, не ощущая вкуса.

— Кто это написал! — нос дядьки Гиляя, как красная стрелка компаса, уверенно повернулся в сторону Математика. — Кто, скажите мне, такой борзописец?

— А какие могут быть претензии к кроватям? — выпятив грудь, нагловато попытался спасти товарища Зверев.

— Что!? — нос с красными прожилками рванулся в сторону Психолога. — Не ваши ли слова, молодой человек, о месте рядом с парашей!? Я спрашиваю, — нос вновь повернулся к Математику. — Кто это написал?

На Мишенина было страшно смотреть. Бледный как полотно, он лихорадочно теребил мгновенно потемневший воротник. Федотов с восторгом наблюдал этот спектакль. 'Молодого дарования' ему не было жаль.

Оставив в покое воротник, Ильич с мольбой произнес:

— Владимир Алексеевич, это же проба пера. Мне очень трудно, неужели все так плохо?

Вместо ответа дядька Гиляй плеснул Мишенину, схватившему свою рюмку, словно спасательный круг.

— А ну, погодь! — рявкнул грозный репортер, разливая всем остальным. — Эдак вас, батенька, удар хватит. Вы мне скажите, где вы учились такому правописанию? Где?

Только сейчас до друзей стало доходить, чем именно вызван гнев грозного дядьки. Даже 'начинающий романист' догадался, что его дела не столь плачевны.

— Ну, это ...

Договорить Доценту не дал Федотов:

— Владимир Алексеевич, мы только учимся.

— Вы учитесь? Вот-те на! Вас, Борис Степанович, в суфлеры не нанимали, — нос на этот раз нацелился в грудь Федотова. — Это черт знает какое издевательство над русским языком! С какой это стати вы удумали ставить приставку 'бес' перед глухими согласными? Нет такой приставки в русском языке! Нет и никогда не было! — кулак репортера грохнул по столу. — Что это за 'бесчестный' господин Гадюкин? Неужель никому из вас не ведомо, что писать следует 'безчестный'?

— Приплыли! — глядя на бушующего репортера, обреченно произнес Дима. — Нас сейчас высекут.

— Вас мало высечь!— нос вновь сделал пол-оборота. — Отчего это вы забыли, что существительные имеют разные окончания во множественном числе? Почему вы не знаете, что писать надо 'красныя рубахи' и 'красные носы'? Ну ладно, черт вас дери, пусть вас не учили, но вы не могли не слышать, как все вокруг разговаривают! Что за дикое упрощение родной речи? — бушевал Гиляровский, на этот раз в адрес Дмитрия. — О расстановке еров и ятей я не могу говорить без содрогания. Это ужас, господа. Ужас! Ужас и форменное безобразие!

Разошедшийся дядька не глядя хлопнул услужливо наполненную Федотовым рюмку.

— И говорите вы ужасно. Теперь я понимаю, к чему может привести реформа русского языка! А я-то по простоте душевной ее поддерживал! Нет и еще раз нет этой реформе. А как вы говорите и пишете, так одной реформой не отделаться. Да откуда вам знать о реформах, — горестно махнул рукой репортер, — вы даже не ведаете, что реформа языка готовится под таких неучей, как вы. Жизнь вдали от родины на пользу вам не пошла. Нет, не пошла.

'Кажется, остывает', — констатировал про себя Зверев, демонстративно выражая глубочайшее раскаяние.

— Ну, хорошо, — действительно успокаиваясь, продолжил Гиляровский. — Грамматику мы поправим. Но отчего ваш герой постоянно лезет в постель к женщинам-убийцам? Неужели возможно быть столь циничным?

— Дима, я же вам говорил, что так писать не стоит, — повернулся к Звереву Доцент.

— Что? Так вы в самом деле писали все вместе? — ошарашено произнес репортер. — Ничего не понимаю. Стиль везде одинаков, а писали, оказывается, все трое!

— Владимир Алексеевич, да нет же, — вмешался в это действо Федотов. — Писал Владимир Ильич, а мы ему немного помогали советами. Вот и перестарались. Ну, а как в целом?

— В целом, в целом, — проворчал Гиляровский. — Все очень необычно. Завязка и развитее сюжета держат в напряжении. Все хорошо продумано. Просматривается психология героев. Но темп просто бешеный. И герой ваш главный очень странный тип. В России таких не бывает! Так безжалостно расправляться со своими врагами по принципу "цель оправдывает средства". Странно.

— Так уж и не бывает! А реальные Стеньки Разины и покорители Сибири? — улыбаясь одними глазами, спросил Дима.

— Молодой человек, мы говорим о литературе! У нее свои законы и традиции. Если вы даже правописанием не владеете, так не вам рассуждать об образах и литературных героях, — обрезал Гиляровский. — А название! Что это за название, я вас спрашиваю? 'Тварь!' Да за такое название вас критика в порошок сотрет, а я тумаков добавлю! — вновь разошелся дядька Гиляй, обрушив на стол свой кулачище.

— Ох, знать бы мне, где вы откопали такой сюжет. Ох, знать бы! -покачивал головой репортер.

Было непонятно, что Гиляровский сделал бы с тем источником: то ли заткнул бы, то ли сам воспользовался его животворящим потоком.

— Не похож герой на вашего математика. Не похож, господа! — уверенно пригвоздил Гиляровский. — Да ни на кого из вас не похож, вот только, может, немного напоминает Дмитрия Павловича и то ... Так что будем делать?

Борис догадывался, что именно пряталось за этим вопросом.

— Что будем делать? Для начала я бы поздравил дебютанта, — разливая, напомнил о 'даровании' Федотов.

Друзья впервые увидели репортера смущенным.

— Владимир Ильич, честно скажу, удивил ты меня. И удивил и порадовал. С успехом тебя. Такое написать! — последняя фраза Гиляровского совпала со звоном стекла.

Замерший с блаженной улыбкой Ильич в этот миг являл собой святого, правда, пьющего. Именно такая ассоциация возникла у Зверева.

— Владимир Алексеевич, о дальнейшем, полагаю, разговор у нас будет долгий. Не уверен, что мы сегодня все решим, но давайте постараемся, — произнес Федотов.

— Наверное, вы правы, вопросов, действительно, немало.

— Вот и хорошо. В таком случае начну с главного, — продолжил Борис. — В нашу первую встречу мы вам сообщили, что имеем несколько детективов. Так вот, мы вас ввели в заблуждение.

После таких слов брови репортера выразили всю гамму чувств от изумления до досады.

— Но помилуйте.

— Владимир Алексеевич, одну минуточку, сейчас все разрешится, — Борис жестом остановил пытавшегося что-то вставить репортера. — Начну издалека. На чужбине жизнь наша протекала однообразно, поэтому мы нашли себе занятие писать приключения. Первоначально в шутку, но постепенно увлеклись. У нас даже стало немного получаться. Дальше — больше. В конце концов, Мишенин с Димой набросали с десяток подобных сюжетов. Этот, — Борис показал на пухлую рукопись, — в основном писал Владимир Ильич, мы же ему только помогали. Остальные детективы пока в набросках. Кроме детективных историй, у нас есть приключения для подростков, написанных в стиле господина Жюля Верна. По большей части это писал я.

Пока Федотов говорил, на лице репортера отражались вопросы, которые он хотел задать, а также те, что задавать не собирался.

— Господин Гиляровский, у нас к Вам есть деловое предложение. Если вы посчитаете, что подобные истории можно публиковать, то отчего бы Вам в этом не поучаствовать?

— Борис Степанович, а можно конкретней? — пальцы репортера выбивали нервную дробь.

— Можно. Мы ищем человека, что взялся бы довести наши наброски до рукописей и вести переговоры с издательствами. Естественно, набрав себе помощников. Оплату предлагаем вести в два этапа. Прямые выплаты и процент с продаж.

* * *

В день, когда друзей разыскал Гиляровский, разговора не получилось. Репортер не торопил. Ему хотелось приглядеться к незнакомцам. Он с удовольствием показывал Звереву Москву, время от времени приглашая его на репортерские выезды. Через Дмитрия Павловича он многое узнавал о 'иностранцах'. Полной неожиданностью оказалось, что они толком не знают православных обычаев и праздников. Было много иных странностей, объясняемых новыми знакомцами жизнью на чужбине.

Оказалось, что Дима почти ничего не знает о партиях и политических деятелях. 'Добили' же репортера два вопроса Зверева, который не знал, как крепятся мужские носки и как предохраняются женщины. В голове не укладывалось, как этого можно было не знать, тем более что в девственниках Дима явно не состоял. Постепенно Гиляровский заметил, что часть его вопросов остается без ответов. У него сложилось впечатление, что Дмитрий Павлович просто не знает, что надо ответить. Вскоре репортер стал замечать, что и сам является предметом наблюдения. Это следовало из направленности расспросов собеседника. Троица явно не бедствовала, но и деньгами не сорила. Все это не только разжигало его любопытство и все чаще напоминало о 'предсказании'.

До сегодняшнего предложения Гиляровский рассчитывал заработать редактированием детектива, что в отличии от 'записок путешественников', оказался отнюдь не мифическим. В это было трудно поверить, но он собственноручно правил вполне приличный текст.

И вот прозвучало ошеломляющее предложение. Репортер растерялся. Наверное, от этого он по инерции спросил:

— А вопрос авторства?

— Так вы уже согласились возглавить писательскую команду?

— Ну, вы и язва, Борис Степанович, — в сердцах выпалил репортер.

— Таким меня создал господь, а давайте мы, господин Гиляровский, отвлечемся. Честное слово, очень хочется поделиться нашими идеями.

— Точно, давно пора пропустить стопарик, — напомнил о себе Мишенин.

— Надо же, опять новое словечко, — улыбнулся репортер. — Что ж, я готов и пропустить, и вас послушать.

— Не знаю, с чего и начать, одним словом, — Борис после рюмки будто нырнул в воду. — Мы с коллегами хотим открыть на родине дело. Если все выйдет, как задумали, то оно нам принесет большие деньги, а России славу. Но денег на открытие потребуется — мама не горюй.

Федотов использовал афоризм своего мира, чтобы немного снять напряжение.

— Сейчас мы с Мишениным мотаемся по заводам. Смотрим, что да как тут можно сделать. А позже нам придется привлекать капиталы и банковские и частные. Но кто же нам даст кредит без имени? Да никто, верно ведь?

— Борис Степанович, вы что же думаете, Вам дадут кредит как романисту? — насмешливо спросил Гиляровский. — Или под залог вашего ненаписанного романа?

— А я похож на наивного? — вопросом ответил Федотов. — Но согласитесь, что чем шире известность, тем нам будет легче. Главное заключается в другом. Если наши детективы принесут деньги, то мы их пустим в дело. Вот и весь секрет нашего литераторства. Да и какие мы романисты? Вы же сами видите, что никакие. Ноль без палочки.

По реакции репортера Борис отметил, что этот афоризм в ходу.

— А если вы прогорите?

— Это вряд ли, но на этот случай писательское дело мы оформим на другого человека. К примеру, на вас. Вот и не помрем с голоду.

— Хм, однако! Я смотрю — вы там, в Америке нахватались... У нас такое только самым прожженным пройдохам впору практиковать.

— С волками жить — пиво пить,— вставил Дима.

— Дмитрий Павлович, в вашей Америке все такие юмористы?

— Нет, только мы со Старым.

— Так я вам и поверил, эх, господа, водите вы меня за нос. Ох, водите! — произнес, будто пригвоздил Гиляровский.

— Владимир Алексеевич, я немного приоткрою наш технический секрет. Вы тогда поймете, отчего мы так поступаем, — продолжил Борис. — Представьте себе, что, сидя дома в мягком кресле, вы можете поговорить с приятелем, сидящим в поезде 'Москва — Тамбов'. Разве вы не станете рисковать, ежели такое можно сделать?

— Борис Степанович, когда мы только повстречались, вы часом не о таком аппаратике мне рассказывали?

Голос репортера был полон ехидства, Борису же показалось, что взгляд Гиляровского стал напряженным.

— О нем родимом, о нем. Что у пьяного на языке, того у трезвого нет в кармане. Так и у нас такого телефона пока нет, но фантастики о нем сочиняем. Да вы скоро и сами прочтете. Владимир Алексеевич, конечно, сегодня такого не получится, но когда-нибудь от нашего изобретения в мире многое изменится, — мечтательно произнес Федотов.

Глядя на расслабившегося Федотова репортер почувствовал — назрел тот момент, когда можно разрешить вопрос с предсказаниями. Не то, что бы он в них поверил, но в свой адрес Владимир Алексеевич постоянно чувствовал некоторую настороженность и готов был поклясться, что это связано с разговором при первом знакомстве. Это начало изрядно выводить из равновесия.

— Владимир Ильич, Вы, помнится, упомянули о книге.

Задавая этот вопрос, репортер не выглядел благодушным, он скорее напоминал большого и бестолкового зверя. Вопрос застал Мишенина врасплох.

— Я?

Ильич судорожно сдернул очки, отчего взгляд его стал беспомощным.

— Это Борис Степанович нес чепуху.

— Вот как? Ах, извините, запамятовал, и о какой это Моей книге Вы изволили говорить, Борис Степанович?

Вопрос прозвучал. Мишенин побледнел. У Зверева отчетливо обозначились на щеках ямочки. Борис же сидел, будто объевшийся прокисшими щами.

— Честно сказать, сам не знаю. Наверное, это проведение. Владимир Алексеевич, вы же знаете, так бывает. Приснится что-то или подумается, а позже сам веришь, что это было на самом деле. Особенно, приняв на грудь больше нормы.

— Борис Степанович, а вы ведь сейчас нарочно вставили это 'приняв на грудь', разве не так? — не сдавался репортер, сверля его взглядом.

— Так и Вы, уважаемый Владимир Алексеевич, не случайно приписали историю с книгой Мишенину.

— Борис Степанович! А как прикажете относиться к людям, которые говорили о Моей Книге?! Да еще пророчествовали о смерти! Тоже мне, пророк с сюжетами в кармане, — сказал, будто выплюнул, репортер.

Только теперь стало очевидно, до какой степени он возбужден. Борис напрягся.

Переселенцы были готовы к этому вопросу: они заранее обсудили, что ответить репортеру, но такой реакции не предполагали.

— Хорошо. Если вы так ставите вопрос, Владимир Алексеевич, давайте говорить всерьез. Как любит повторять Дима, поговорим без дураков. Договорились?

— Я вас слушаю, — сквозь зубы выдавил репортер.

— Господин Гиляровский, представим себе на минутку, что меня иногда посещают откровения. Но тогда возникает пара вопросов: как это подтвердить и отчего такой ясновидец живет в халупе. А если я в самом деле иногда что-то слышу? Прикажете, у каждого собутыльника испрашивать разрешения, можно ли о нем рассказать? Сами-то вы о таком часто спрашиваете?

Стиснув столешницу лапищами, репортер продолжал сверлить Федотова взглядом. Это произвело впечатление даже на Димона, приготовившегося спасать своего товарища.

— А вы можете мне сказать, Владимир Алексеевич, отчего в том дурацком откровении вы рисовались мне человеком застенчивым и небольшого роста? Это Вы-то небольшой и застенчивый? Дима, хоть ты что-нибудь скажи!

— А что тут говорить, тут плакать надо, — ответил Зверев. — Я вам скажу как старшему товарищу, господин Гиляровский. Наш Федотов, если хорошо поддаст, всегда наговорит такое, что всем нам отдуваться приходится. А в тот день он налакался, что и половины не помнил.

Манера Зверева подшучивать над старшими иногда прорывалась и в адрес репортера, не вызывая, однако, у него неприязни. Но не сегодня.

— Я вас сейчас же выпорю! -рявкнул дядька Гиляй.

Глядя на разъяренного репортера, Борис понял — еще немного и у клиента 'сорвет клапан'. Конечно, ничего страшного не произойдет, но дядьку они потеряют. А вот это в планы друзей не входило.

— Господин Гиляровский, а ведь я знаю, с чего начнется ваша Книга, — неожиданно произнес Борис.

В горнице повисла тишина. На лице Мишенина отразилось смятение, сменившееся радостью, оттого, что все вот-вот счастливо разрешится. Зверев впал в ступор, а Гиляровский замер.

— Вы опишете, как приехав в Москву, выйдете на Ярославском вокзале. Со своим сундучком на плече пройдете мимо извозчиков. Те не обратят на вас внимания. Потом найдете возницу и скажете: 'Дедушка, мне в Хамовники'. Вам будет немного страшно отдать извозчику гривенный.

— Двенадцать копеек, — автоматически поправил Федотова репортер.

— Может быть, и двенадцать, но откуда я это знаю, сие мне не ведомо. Следить за вами я никак не мог, но ... мне действительно в тот вечер так показалось, — будто извиняясь, закончил Борис.

— Борис Степанович, — вырвалось у Гиляровского, вдруг почувствовавшего, что дальше ничего говорить не надо.

Димка молча разлил водку и буквально вложил рюмку в руку репортера.

— Владимир Алексеевич, это не волшебство, каждый может такое увидеть, но увидит не каждый, — произнес Дима.

— Да, да, — невнятно откликнулся Гиляровский, отвечая чему-то своему.

Борис на мгновенье увидел того Гиляровского, что наивным мальчишкой приехал покорять Москву.

Борис представил, как почтительно прозвучало это 'Дедушка, нам в Хамовники'. Так мягко и почтительно в его России говорили только на Вологде.

Борис вдруг осознал, отчего грозный забияка по книге запомнился ему застенчивым и ранимым человеком. Глаза предательски защипало.

В тот вечер разговоров больше не велось. Репортеру явно хотелось побыть одному. Немного поерзав, он вскоре откланялся.

* * *

— Старый, как ты решился на такую откровенность? — спросил Зверев.— Я понимаю, что получилось отлично, но так рисковать — это сильно.

— А куда было деваться, ты же сам видел, как наш дядька раздухарился.

— Да, достали его наши тайны. Степаныч, а как ты вспомнил о том дедушке?

— Еще бы ему не вспомнить! Он целую неделю меня терроризировал: вспомни начало, да вспомни начало, — вместо Бориса ответил Ильич.

— Ни хрена себе! Старый, так ты этот разговор спланировал заранее?— по-настоящему изумился Зверев.

— Дима, Гиляровский уже вступает в старость, — устало произнес Борис.— Разве такого можно обмануть? С его-то опытом! Нет, Дима, нужна была только правда. Любую фальшь он бы почувствовал мгновенно. Ты вспомни, как он взъярился на тебя. Честно сказать, я предвидел такую реакцию, потому и сделал эту заготовку. Надо было выдать хоть часть правды. Сам понимаешь, ни один нормальный клиент в хренопутешественников не поверит. Другое дело капелька мистики, ну пришло это знание свыше и все тут. Получается, что вранья просто не было, да и ты нормально подыграл.

Борис замолчал, представив, что всего через пять лет ему исполнится полтинник, как сейчас Гиляровскому.

— Знаешь, Дим, сдается, мы нашли настоящего союзника. Мне кажется, теперь ты спокойно можешь просить Гиляровского посодействовать с документами. Он наверняка знает, что и как. Так-то вот.

* * *

Вопрос с документами действительно решился. В немалой степени этому способствовало общение Зверева с Гиляровским, которое незаметно переросло во взаимную приязнь. Бывший циркач и поклонник борьбы узнавал себя в молодом человеке. Димка отвечал ему тем же, по мере сил передавая репортеру свой богатый 'южноамериканский' фольклор.

Через неделю после 'раскрытия тайны о книге' все тонкости договора с репортером были улажены.

Этому предшествовали споры на 'литературные 'темы'. Осознав, что писать должны нанятые шаромыжники, Гиляровский обвинил ушлых 'иностранцев' в литературной халтуре. Он долго кричал, что выведет мошенников на чистую воду, что не могут простые смертные так писать романы. Тем более столь безграмотные. В ответ на эти претензии Мишенин сделал неожиданное признание. Он по-мишенински неподражаемо заявил, что, по 'южноамериканской традиции', они съели трех маститых романистов, оттого и научились писать. На такое признание ответить репортеру было нечего. Он только безнадежно покрутил у виска пальцем. То же самое, только мысленно, сделали Борис с Дмитрием.

Когда договор был почти улажен, репортер удивил переселенцев. Кивнув на Дмитрия Павловича, он произнес: 'Борис Степанович, да скажи ты своему пострелу обратиться ко мне за паспортами. Он же вокруг меня крутится, как голодный лис вокруг курятника'.

В итоге оказалось, что никаких сложных операций с умершей 'родней' проводить не было смысла. Самой надежной паспортиной считалась книжка, выданная учреждением, сгоревшим вскоре после выдачи. Исходных записей в таком случае не оставалось. Пожаров же по России было превеликое множество. Три паспорта, выполненных на подлинных бланках, с подлинными подписями и печатями, обошлись переселенцам недешево, но оно того стоило. Задаток был уплачен, и документы ожидались в ближайшие дни.

Журналист поведал еще об одном способе, известном друзьям от 'сына лейтенанта Шмидта'. Известном, но благополучно забытом. Способ этот предлагал принятие подданства турецкого султана, с последующей натурализацией на исторической родине. С этого момента все вопросы о месте рождения отпадали автоматически.

Глава 10. День Парижской коммуны и выбор направления главного удара.

18 марта.

Последние недели Борис с Ильичом мотались по заводам. Каждый день очередная поездка, десятки людей и сотни вопросов. Постоянные импровизации выматывали.

Некоторые считают, что большое дело можно делать спокойно. Неспешно и рассудительно вникая во всякие тонкости. Наверное можно, но тогда почему среди сделавших себя нет таких неторопливых? Да потому, что без перенапряжения не делается ни одно настоящее дело. О спокойной жизни рассуждают только обыватели.

В здешнем техническом мире все оказалось чрезвычайно интересным. Чаще узнаваемым, а порою новым, из категории давно утерянного. Уровень производства, технологии, единичное изделие. Местные этих терминов не употребляют, все только зарождалось.

После завода Гужона помчались на завод братьев Брамлей. Ого! На стенде пыхтят две паровые машины — скоро приедет заказчик. Везде клепка, сваркой еще не пахнет. Взять на заметку.

Следом велосипедный завод Дукса. По меркам эпохи передовое предприятие — не случайно отсюда в небо взмоют МИГи. Родственнику Фролова Саше Кутузову 'подарили' идею: поставить велоцепь. Задумался. Потом усомнился — наверное, дорого. Да дорого, а если внедрить штамповку и конвейер — будет дешевле. Идеей конвейера Саша заинтересовался. Для убедительности приврали, что некто Форд уже вводит такие технологии.

Политехнический музей. Кто бы мог подумать — чугунные перекрытия музея отлиты на 'костоломном' заводе. Кстати, и фермы мостов России льет Гужон. А как с расчетом прочности? Память услужливо напоминает о моменте инерции. Эй, мужики, кто помнит сопромат? В ответ тишина.

Мастерская братьев Туровых — зря потерянное время. Замковая мастерская Зельдина — везде чистота и удивительные технологические тонкости.

Все не напрасно, все падает в копилку знаний.

Завод Гаккенталя. Блестят полированной бронзой манометры. Фу-у, где они нарыли такую запорную арматуру? Кошмар! Сюда бы шаровые краны.

Дни сливаются в калейдоскоп событий, поездок и обязательных вечерних рестораций. Без этого никак — добрая половина 'секретов' раскрывается только за столом.

— Все, Старый, по кабакам шляйся без меня. Мне моя печень дороже.

— Ильич, терпи, искусство требует жертв. Без тебя не вытянуть.

— Искусство!?

В голосе истерика, в лице отчаяние.

— Да ты здесь только алкашей ищешь. Прогрессорство! — прозвучало, как плевок.

Решили развеяться, заодно приобщиться к культуре. Под арию князя Игоря, 'новые русские' стали похрапывать. Позорище!

Опять грязь из-под копыт, тряска в незнакомом тарантасе — 'штатный' извозчик, не выдержав нагрузки, запил.

Информация идет валом, параллельно растет известность. Вот уже предложили идти в услужение. Обоим сразу.

Благодетели, а оно нам надо?

Все вокруг говорят о девятом января и поражении в войне. Изредка вспоминают о покушении на Великого князя. Основная тема — манифест 18 февраля и всеобщее избирательное право. С поражением, по-видимому, смирились.

Вокруг звучат фамилии: Франк, Рожественский, Струве, Шмидт, Куропаткин, поп Гапон и Савинков — кошмар, что за каша в голове.

Господи, да когда же воскресенье!

* * *

— Sprechen Sie deutch? — сурово сдвинув брови Мишенин.

— Nein, — безмятежно ответил Зверев.

— Du bist Dumkopf, Grossdumkopf! — жестко выговорил математик, отыгрываясь за свои страдания. — Как ты можешь по-немецки отвечать 'нет', если ты не знаешь языка, где логика?

Брови математика вновь сдвинулись, но этот момент совпал с 'орлиным' клекотом часов-кукушки.

— Шабаш, господин штурмбаншулер! Два часа допроса я выдержал. Тетрадки на фиг, учебники на цигарки. Кстати, не планируешь устроиться в гестапо? Тебя возьмут без конкурса, — радостно затараторил Дима.

Английская и немецкая муштра проходила почти каждое утро. С английским Дима справлялся вполне успешно, но немецкий ему не нравился. С Федотовым все было наоборот. Матерый апологет русского языка никак не мог взять в толк, почему в английском пишется одно, а читается другое. Он это связывал с врожденным коварством англичан. Наверное, поэтому его английская речь изрядно сдабривалась специфическим русским фольклором. Старому подпевали, но во врожденное коварство англов не верили.

— Степаныч, что-то ты сегодня не в меру молчалив, а ведь сегодня воскресенье, — ехидно начал Зверев.

— Так о вкусе чая мы вроде бы поговорили, — Борис ждал продолжения.

— Не надо уходить от ответа. Ты сколько нам об электротехнике наговорил, а сейчас молчишь. Нехорошо это, народ волнуется.

— Так идея должна вызреть, а аборт лишает счастья материнства.

— Какой аборт, вы о чем? — математик оторопело уставился на Бориса.

— Ильич, возьмем, к примеру, вилку. Что ты в ней видишь? Ты, наверное, скажешь, мол, у вилки есть зубья, так?

В вопросе прозвучало: 'О чем вы думаете, рядовой Иванов, глядя на эту кучу кирпича?'

Доцент анекдот явно знал. Федотову оставалось удрученно вздохнуть:

— Народ требует доложить, что мы с тобой накопали и куда вкладывать денежки. Я правильно излагаю, Дмитрий Павлович?

— Старый, вы-то все по заводам шастаете, а я один-одинешенек. Прозябаю в неведении.

— Одинешенек он, как же. Кто трое суток дома не ночевал? — в голосе прозвучало требование доложиться 'по форме'.

Самодурством Федотов не отличался, но, памятуя о венерических, давно искал повод наехать на гуляку. Повод представился.

— А вот этого не надо. Не надо прикасаться к моим чистым чувствам. Ты, Степаныч, не забывай: природа она всегда свое возьмет.

Посягательства на личную свободу были с блеском отбиты.

— Эх, Димон, Димон, умные люди природу эксплуатируют с пользой для коллектива, а ты попусту чужих теток ублажаешь, вот бы ...

Федотов прикусил язык. Он хотел напомнить о потоке благодати, излившейся на переселенцев от романа Доцента с Настасьей. Терять этот божественный источник не стоило. Борис резко сменил тему:

— Знаешь, Димыч, картинка с местными возможностями складывается сумрачная.

— Дима, там, на заводах, так мрачно и дышать нечем, я же вам рассказывал, — поддался на уловку Доцент.

* * *

Электроэнергетика набирала обороты. В стране строились электростанции, внедрялся электропривод. Пускались трамвайные линии. В Петербурге уже десять лет электричеством освещался Невский проспект.

Увы, это была продукция Европы. В России успешно 'стриг капусту' знакомый нашим друзьям Сименс.

Местные ученые и инженеры активно внедряли все, чем пользовались потомки спустя столетие. Буквально полгода назад Доливо-Добровольский, главный инженер фирмы АЕG, запатентовал основу привода ХХ века — асинхронный двигатель с короткозамкнутым ротором. Дальнейшие усовершенствования лежали в области технологий. Процесс длительный и дорогостоящий, требующий специфических знаний. Таковых у переселенцев не наблюдалось. Напрашивался очевидный вывод: на внедрении в силовую электротехнику надо ставить жирный крест.

А если подумать? Если не лениться и определить критерии успешного приложения сил?

Появился первый постулат: браться следовало только за дело, что в ближайшее время будет иметь бешеный спрос, а в будущем получит широчайшее развитие.

Опять поездки и встречи. Литейное производство. Из памяти всплывает упоминание о точном литье. Здесь такого еще не знают. Может, это литье под давлением? Никто из переселенцев не знает. Обидно.

На этом фоне оформился второй критерий: знания переселенцев должны существенно превышать знания ученых и инженеров этого времени. В этом гарантия технологического отрыва.

Зверев принес весть — у местных женщин он не видел клипсов. Неужели удача? Не спугнуть бы и срочно патентовать. Такие 'железки' здесь сделать, что два пальца против ветра.

На место встал третий критерий — местные технологии должны быть готовы к изготовлению новинок.

Информация, что жидкость в сообщающихся сосудах. Узнавая о местных технарях, переселенцы сами становились 'знаменитостями'. В Товариществе для эксплуатации электричества Подобедов и К® их огорошил высокий, с лицом язвенника главный инженер:

— Господа, признаться я вас заждался. Даже усомнился, интересуетесь ли вы электрическими задачами.

Задачами господа интересовались. У них было что предложить заводу. Не мудрствуя лукаво, Федотов прямо заявил, что нуждается в сведениях о возможностях завода, об изоляционных материалах и продукции.

— Чувствую, разговор наш будут долгим. Я сейчас приглашу начальников цехов, а пока предлагаю испить чайку. Не бегать же нам по ресторациям, — съязвил Сергей Георгиевич Власов.

'Вот что значит интеллигентный человек', — мелькнуло у Мишенина.

'Сам ты язва, верста коломенская', — ругнулся про себя Федотов.

Вскоре стало ясно, что эбонит и резиновая изоляция давно в ходу. С ферритами было сложнее. О порошках из марганцево-никелевых сплавов здесь не слышали, зато пришлось выдержать шквал вопросов.

— Господа, скоро появится спрос на высокочастотный провод, не опоздать бы.

Кассандре не поверили. Более того, разобравшись, начальник кабельного цеха замахал руками, словно ветряная мельница:

— Да кому такое может понадобиться?

Ответ оформился мгновенно: 'Невежда, а руками машешь! Вертолет недоделанный'. Вслух такое говорить на деловой встрече не полагалось, пришлось пустить в ход 'тяжелую артиллерию'. На стол лег огрызок полиэтиленовой пробки. Аккуратно срезанная верхняя часть — 'шляпка'.

'Шляпку' повертели в руках. Потерли пальцами. Понюхали. Главный технолог взялся было попробовать 'на зуб', но одумался.

Взгляды перекочевали на гостей.

Гости стойко держали паузу.

Это была домашняя заготовка. Федотов категорически отказался тратить время на получение изоляции. Пусть этим занимаются заводчане. У них есть время и ресурсы. Нам же нельзя терять темп.

Переселенцы знали о полимеризации этилена, но как получить этилен? Пиролиз нефтепродуктов — дело долгое. Друзей выручил Зверев. Когда-то на уроке химии он случайно устроил небольшой объемный 'бабах', задержавшись поджечь этилен. Тот этилен выделялся в 'спиртовке' при реакции спирта с серной кислотой. Оказывается, и разгильдяйство порою приносит пользу.

Пауза закончилась:

— Господа, этот материал обладает превосходными изоляционными свойствами. Кроме того, он не гниет, не растворяется и не гигроскопичен. Термостоек в диапазоне температур от минус пятидесяти до плюс шестидесяти градусов Цельсия. Скажу прямо, мы от сердца отрываем этот секрет, но нам позарез нужен провод в такой изоляции. Конечно, по умеренным ценам.

В глазах главного технолога вспыхнуло изумление: отказывается от миллионов? Главный инженер смотрел со скепсисом. Жизнь давно отучила его от веры в благотворительность. Никто не кинулся с объятиями, все ждали продолжения.

'Неблагодарные. Вот вас сейчас Федотов ухайдакает', — подумал Ильич.

Чтобы 'ухайдакать', пришлось пуститься в объяснения о природе материала. По версии переселенцев, полиэтилен был получен случайно, но осваивать и зарабатывать миллионы времени не хватало. В волшебной шкатулке лежит сущность, куда как более интересная. Согласились, хотя опять не поверили. Опыта получения 'царских подарков' явно не имели.

Отчего-то всех заинтриговало название. Долго выспрашивали, но безрезультатно.

Для соблюдения гарантий пришлось набросать промежуточный договор, после чего сообщили о полимеризации этилена. Конечно, не все. О строении атома не распространялись, но сведения о температуре и давлении Мишенин изложил вполне внятно.

Выразили сомнение, но провести эксперимент согласились.

Через две недели был подписан договор, по которому все права на получение полиэтилена принадлежат заводу. Переселенцам провод в изоляции поставляется с минимальной наценкой. Не забылся и высокочастотный провод — литцендрат. Само собой оговаривались ограничения по объему. Отдельно формулировалось, что завод не вправе продавать патент и лицензии третьим сторонам без согласия переселенцев. Получалось, материал вроде бы и принадлежит заводу, но полностью распоряжаться не моги.

В заключение Федотов услышал слова благодарности:

— Ну и жук Вы, Борис Степанович!

'Сам ты жук. Колорадский. Не смог бы получить полиэтилен, хрен бы договор подписал', — буркнул про себя Федотов.

Тогда-то и появился последний критерий: первоначальные вложения не должны быть чрезмерными. В идеале — собственных средств должно хватить на получение результата и патентование.

* * *

Излагая условия, Федотов присматривался к реакции друзей.

Ильич внимательно следит за логикой. Лицо человека, умеющего слушать, больше никаких эмоций. Дмитрий Павлович хмурится, что-то ему не нравится.

— Дядьки, с электротехникой дело тухлое, мы опоздали!

На лицах недоумение, будто конфетку отобрали.

— Старый, а как же тестер и неоновая реклама?

Борис предполагал войти в 'электропром', внедрив неоновую рекламу и неоновый тестер.

— Потеря темпа.

Прозвучало безапелляционно, в свойственной Федотову манере.

— Смотрите. Мы полгода делаем неоновую рекламу, полгода ее внедряем. То же с тестером. И что в итоге? Хорошие деньги от рекламы, а в перспективе измерительная техника. Вроде бы неплохо. А если в это же время кто-то захватывает другой будущий гигантский рынок?

Борис посмотрел на притихшую публику.

— Мужики, главное не в том, чтобы прожить безбедно, а в том, чтобы максимально использовать наши знания.

— Эта парадигма была принята нами изначально, — вставил Ильич, осторожно прикасаясь к воротничку.

Последнее время друзья стали замечать за Ильичом разительные перемены. Он уже не так рьяно настаивал на вмешательстве в историю. Одновременно Ильич перестал пачкать свои воротнички.

Друзья ломали голову в поисках причины удивительной метаморфозы. Зверев видел в этом проявление высоких чувств. Федотов все опошлил — Ниловне надоело слушать ворчание Доцента и каждый день заниматься стиркой.

— Старый, давно хотел спросить, а слабо построить атомный реактор? Ты принципы знаешь?

Сказано было с интонацией: 'А пивка выпить слабо?'. Борис поперхнулся, чуть позже поперхнулся Мишенин — дошло наконец-то.

— Офигеть можно! Дим, принципы, наверное, ты и сам знаешь.

Лицо Федотова приобрело вдруг мечтательное выражение. Двое замерли, ожидая чуда. Зачем им такое чудо, никто не задумался.

— Нет, сейчас ничего не выйдет, — Федотов поник головой. — Технологии не готовы. Лет через тридцать можно загрузить первый реактор, а пока рано.

В голосе Бориса прозвучало неподдельное сожаление.

— Вот это да! Ильич, за сколько мы загоним бомбу товарищу Сталину?

— Загнал один такой. Деньги сейчас нужны. Степаныч, не отвлекайся, — не поддался на провокацию Мишенин.

Получив отпор, Дмитрий Павлович взялся за Ильича всерьез.

— Доцент! Да какие могут быть проблемы с финансами? Они же под ногами валяются. Надо только наклониться и поднять. Что нам мешает динамитом приватизировать Тифлисский банк?

В голосе прозвучали патетика и безграничная вера в человека.

'Перебор, — поморщился про себя Федотов. — Сегодня Вова попадется, в следующий раз отбреет, впрочем, этого мы и добиваемся'.

Математик вздрогнул. Посмотрел на Дмитрия. Лицо Психолога было под стать лицу политика — видно, что подлец, но как держится!

— Ты вникни. Раскидываем по городу десяток радиомин. Полтонны динамита кладем под стену банка. Рвем половину зарядов по городу — весь местный ОМОН в суматохе. Затем спокойно рушим банк и собираем наши денежки. Нечего им валяться, где попало. Извини, чуть не забыл. На отходе рвем остальные заряды. Ну и как? — подбросил 'идею' чрезвычайно довольный собой Зверев.

— Как, как?

Представив дымящийся в руинах город, Ильич задохнулся.

'Интересно девки пляшут, — размышлял Федотов, похлопывая по спине Ильича. — И почему именно радиомины? О радио я пока не заикался, странно мне это. А если вспомнить того 'хладнокровного наблюдателя', что как бы выглянул из-за спины Дмитрия Павловича? М-да'.

— Ты, Доцент, горячего чайку попей — спазмы снимает, мозги прочищает. Кстати, а ведь в этом что-то есть. Точно тебе говорю: рацио имеет место быть! — указательный палец 'трибуна' торжественно и привычно уперся в потемневшие доски потолка.

— Борис Степанович, вы меня не разыгрываете? Мы будем делать радиомины?

Против ожидания в голосе Мишенина почти не прозвучало ужаса. Борис по инерции начал отвечать, уже понимая, что сейчас они с Димоном отгребут:

— Да как тебе сказать, в принципе 'да', но ты не расстраивайся — это будет не сегодня.

— Точно, это будет завтра, — радостно подхватил Психолог,-. — Завтра мы клепаем радиовзрыватели и дуем в Тифлис. Динамит делаем по дороге, он при тряске лучше получается.

— Динамит представляет собой смесь нитроглицерина с наполнителями. Нитроглицерин, обладая повышенной бризантностью, чрезвычайно чувствителен к детонациям.

Слова звучали монотонно. Обычно так выговаривают многоопытные доценты зарвавшимся студентам.

— Продолжать? — голос Мишенина был под стать хлорпикрину.

Зверев замер. Посмотрел на математика. Во взгляде читались уважение и легкая досада.

— Как догадался?

— Вычислил.

-????

— Господа! — в голосе опять послышалось занудство, — в природе все подвластно магии чисел. Конечно, мне до дипломированных психологов без практики далеко, но вычислить периодичность ваших наездов труда не составило.

— Ха-ха-ха, — во весь голос ржал Федотов. — Ну, Ильич, ну магия чисел. Отлично! Что о нас местные подумают? Не иначе, как опять с утра набрались. Давно я так не смеялся!

Мишенин выглядел победителем. Победителем понимающим — враг еще не сломлен. Порох надо держать сухим.

Смахнув слезы, Борис с трудом заставил себя говорить серьезно.

— Вот что, дядьки, как это ни странно, но Димыч в принципе правильно угадал направление. Похоже, что именно радио отвечает всем условиям успеха. Обратите внимание: радио здесь только-только начинает развиваться, а спрос уже огромный. О радиотехнике мы знаем много больше местных. Точно не помню, но, кажется, радиолампу еще не изобрели. По крайней мере, в здешней литературе я пока никакой информации не нашел. Вот с нее-то мы и начнем. Главное — радиостанцию можно склепать 'на коленках'. В этом смысле выполняется условие минимальной стоимости на старте. О будущем электроники вы сами все знаете.

Закончив свою речь, Федотов с любопытством ждал реакции. Первым подал голос самый прилежный:

— Степаныч, но мы же ничего не смыслим в радио!

Федотов взвился. Он не мог понять людей, прослушавших полный курс высшей школы, но сомневающихся в своих силах.

— Это как это не смыслим? Ты, Доцент, давай не прибедняйся. Физмат университета окончил, так что статистическая радиотехника за тобой. Я ваял всякие магнитометры и аппаратуру передачи данных. Проектировал радиосети. На досуге склепал десяток раций, а электриком я стал от безденежья.

Ильич понурил голову. Он был посрамлен.

Зверева интересовали более приземленные вопросы:

— Старый, а как с затратами?

— С затратами все более-менее оптимистично. Смотри, надо аккуратно вскрыть лампу накаливания, вставить электроды и, запаивая стекло, откачать воздух. Стоимость одной лампы выйдет по триста — четыреста рублей. Искровые передатчики здесь вовсю пашут — значит, кое-какая элементная база появилась. Полагаю, изготовление первых станций встанет нам по две с половиной тысячи рублей за штуку. Дальше пойдут испытания, публикации, патентования и поиски миллионщиков. Одним словом, все как всегда. А патентовать надо бы прямо сейчас и сразу во всех Европах и Америках.

— И все-таки, сколько надо средств на изготовление двух раций?

— С учетом оплаты услуг господина Попова, стоимости испытаний и неучтенки, думаю уложиться в пять-семь тысяч за станцию — за пару принимаем пятнадцать тысяч.

— Не хило, две станции и четверть наших денег улетела.

О чем-то напряженно размышляя, Дмитрий на секунду замолчал. Федотов насторожился.

— Борис Степанович, а как мы будем делить дивиденды, а то бывает и кидают?

Вопрос прозвучал неожиданно. В горнице ощутимо повеяло тревогой.

— М-да, Димон, умеешь ты ставить вопросы, умеешь. Чему тебя только в школе учили?.

Проговаривая эту фразу, Борис заводился.

— Вот что мужики, если кто-то считает, что тут собрались кидалы, расходимся прямо сейчас.

Прозвучало жестко. Кто в доме хозяин, было показано ясно, но желания разбегаться не последовало. Не последовало и извинения, значит, проблема назрела.

— Вопрос гарантий решим позже. Кстати, — сменил разговор Федотов, — патентование в стоимость радиостанций не входит, а сколько оно потянет, даже не представляю.

— Так мы поедем в Питер?

Ильичу предыдущий разговор был в тягость.

— И не раз, — Борис понял, что одного сторонника он завоевал. — А ты, Ильич, поедешь в Европу и в Штаты. Для языковой практики прихватишь Димона, надо же ему и тамошних теток понюхать.

— Степаныч, а как ты прогнозируешь противодействие конкурентов?

Дима вновь задал не самый простой вопрос.

— Противодействие будет крутое.

— Пристрелят?

— Если бы. Изменят патентное право, и плавали мы с нашими хайтеками.

— И какой выход?

— Продажа лицензий. Самое то.

Так была принята программа радиофикации всего мира.

Тогда же Федотов внес дополнение к оговоренным условиям о создании нескольких фирм — все доходы на пять лет вперед идут только на развитие. Позже своими средствами каждый распоряжается самостоятельно. В конце Федотов озвучил: он владеет радио. Поворчали, но приняли.

* * *

— Владимир Ильич, помог бы ты мне. Как раз для тебя дело, — Федотов внимательно поглядел на Зверева, привлекая его внимание.

— Я весь тут! — с подъемом откликнулся Доцент.

— Ильич, помнишь, ты заметил, что у местных электриков не было изоленты?

— Конечно, помню, а что?

— Вот потеха, оказывается, ее еще не изобрели. Я подготовил описание изобретения, да времени все не хватает. Надо бы подать заявку в комитет по техническим делам при департаменте торговли и мануфактур, может, займешься?

— Борис Степанович, но я же в этом ничего не смыслю, — растерянно произнес Доцент.

— Так и я не в курсе. Вот что, смотайся-ка ты на Дукс к Кутузову. Помнишь, он нас тогда поправил, что в России патент называется привилегия. Кутузов знает юристов, жующих на этом поприще. Разберись и подавай от своего имени. Паспорта мы получим на наши фамилии, так что начинать можно сейчас.

Глядя на выражение лица Федотова, Дима догадался — Федотов решил-таки на деле продемонстрировать математику 'добропорядочность' российских чиновников.

— Димыч, а ты займись клипсами. Точно помню, что изобретение клипс имело головокружительный успех. Была какая-то связь с заболеваниями при проколах ушей, а что именно, убей не помню. Кстати, Димон, у тебя же тут теток, как у дурака махорки, значит, тебе и маркетингом самое то заняться.

Глава 11. МГУ.

20 марта 1905.

'Радиофикацию мира' Федотов планировал начать с поездки в Питер. Там он предполагал встретиться с профессором Поповым и определиться с изготовлением радиоламп и станций. Дальше надо было патентовать, искать заказчика и разворачивать производство.

В эти планы внес коррективы Мишенин. Заглянув в Московский университет, он с удивлением обнаружил, что физико-математический факультет еще не разделен на два самостоятельных. При факультете оказалась неплохая мастерская, являвшаяся частью кабинета физических демонстраций. В итоге, Ильич переговорил с заведующим мастерской на предмет встречи с коллегой, т.е. с Федотовым. Сегодня переселенцы ехали на рандеву с Иваном Филипповичем Усагиным.

Выбрались заблаговременно. Доехав по Тверской до Александровского сада, Ильич предложил прогуляться, благо время позволяло, а погода радовала. До университета оставалось всего с километр — он располагался на Моховой, недалеко от Кремля. Вовсю пригревало солнце, своими иглами 'протыкая' придорожные сугробы. В воздухе явственно веяло приближающейся весной.

На аллеях сада снега почти не осталось, а кое-где уже искрились лужицы. В парке стоял детский гомон, прерываемый возгласами матрон и молодых мамаш, выгуливающих детвору.

— Миша, брось сейчас же эту каку.

— А-а-а-а, мама, что он дерется?

— Ванечка, не обижай Дашу.

— Горе ты мое, ну как ты вывозился, что нам мама скажет?

Сквозь голые кроны виднелись увенчанные крестами башни Кремля, размерами выделялась Троицкая.

— Ильич, тебе эти крестики на башнях могилки не напоминают? — лениво поддел товарища Борис.

— Борис Степанович, ну разве можно так говорить? Кресты на башнях — это вековая традиция! А разве большевики не стали ставить на могилах звездочки? Тоже ведь ассоциацию навевает, — нашелся Мишенин.

Тренировками Мишенина по 'психологической устойчивости' рулил Зверев. Судя по ответу, учение начало давать первые плоды.

— А чем занимается в универе наш визави?

— Насколько я понял, он проводит лабораторные занятия. По-нашему он завлаб. Здешняя должность — механик факультета. Это как бы заведующий кабинетом физических демонстраций. Кстати, буквально вчера я узнал, что он изобрел трансформатор.

— Фигассе, — от удивления Борис присвистнул. — Лаборант и изобрел трансформатор. Ильич, а ученая степень у него есть?

— Мне сказали, что механик и все. Скорее всего, он не остепененный. Тут ведь без полного титула не могут.

— Логично. А как ты с ним общался?

— Мельком поговорили, он торопился на занятия. Твоей комплекции, чуть крупнее, темноволосый.

Ивана Филипповича друзья нашли на первом этаже в небольшой комнатенке. Судя по количеству приборов и слесарных инструментов, помещеньице было и кабинетом, и мастерской. У окна стоял небольшой верстак. На нем в полуразобранном виде лежал какой-то агрегат. В две стороны торчали трубки. Судя по наличию проводов, агрегат был с электроприводом. По всему было видно, что хозяин кабинета хороший мастеровой.

Рядом с верстаком стоял ладно скроенный человек среднего роста. Из-под холщевого халата проглядывал недорогой костюм. Высокий с глубокими залысинами лоб, темные, чуть лукавые глаза и черная окладистая борода. Русский нос картошкой смотрелся вполне уместно. Все выдавало человека доброжелательного и уравновешенного. Было в нем что-то очень узнаваемое. Борису на мгновенье показалось, что сейчас этот знакомый незнакомец спросит: 'Ну что? Микросхемы нашли?'

'Наверное, все технари похожи, — подумал Борис. — Это к лучшему, проще будет общаться'.

— Иван Филиппович, к вам посетители, — обратился к хозяину кабинета молодой человек, проводивший гостей к Усагину.

Вытирая полотенцем руки, механик доброжелательно произнес баритоном:

— Здравствуйте, Владимир Ильич, извините, у меня руки грязные.

Взаимное представление прошло естественно. Так обычно знакомятся коллеги или люди одного круга. Вскоре все расселись на нехитрых табуретах.

— Борис Степанович, господин Мишенин сообщил мне, что вы приехали из Южной Америки, но что вас привело к нам?

В вопросе звучало любопытство и та доброжелательность, что сквозила в облике механика.

— Видите ли, Иван Филиппович, сообщив, что я электрик, мой товарищ несколько преувеличил. По большей части я приказчик в электрическом отделе, а на досуге увлекался, — Борис немного замялся, — беспроводным телефоном.

Выбрав себе легенду 'русских из Южной Америки', друзья отрепетировали несколько вариантов рода занятий. В целом все крутились вокруг Чилийского меднорудного дела. Борис, как правило, 'ремонтировал электрические моторы' или был 'приказчиком'. Мишенин частенько 'занимался' расчетами прочности сводов шахт. Диме отводилась роль 'приказчика'. Пришлось даже пару раз посетить публичную библиотеку. Почитать о Чили и обеих Америках. Каждый постарался в деталях вспомнить фильмы, описывающие быт южноамериканцев. Это обстоятельство очень способствовало достоверности живописаний аборигенов. На случай встречи со знатоком испанского языка разговор должен был брать на себя Мишенин, но пока бог миловал.

Обычно эта легенда вполне выдерживала критику. Даже посещение заводов не вызвало проблем, но сегодня был особый случай. Перед друзьями сидел настоящий электрик начала ХХ века, к тому же человек пытливого ума. Все усугублялось тем, что предмет предстоящего разговора касался электричества в его специфической части.

Готовясь к сегодняшней встрече, остановились на легенде 'радиолюбитель'. Это позволяло хоть как-то снять проблему использования терминов мира переселенцев — ну что взять с самоучек.

— Может быть, вы имеете в виду беспроволочный телеграф?— озадаченно переспросил Усагин.

'Так, первый прокол есть. Запомним, — отметил по себя Федотов. — Похоже, что термин 'беспроводный телефон' еще не появился'.

— Конечно, беспроволочный телеграф. Вы знаете, господин Усагин, мы давно не были на родине, отсюда постоянные недопонимания.

— Очень любопытно, очень. За беспроволочным телеграфом большое будущее, но это же очень сложная часть физики эфира. Насколько мне известно, в России этим занимается господин Попов, в Санкт-Петербурге.

В самой постановке фразы прозвучало легкое разочарование, а в контексте скрывалось желание отделаться от посетителей, 'интересующихся радио'.

'Интересно девки пляшут. Вроде бы нормальный технарь, а нас отфутболить собирается, странно. Кстати, надо запомнить — Усагин сказал о физике эфира. У нас так не говорят', — отметил Борис.

— Иван Филиппович, мы к вам пришли за помощью. Нам надо восстановить, правильнее сказать, заново изготовить и испытать один ...ммм... физический прибор.

— Это связано с вашими увлечениями?— в глазах Устюгина мелькнул легкий интерес.

— Да, непосредственно. Мы нашли способ усиления электрических сигналов, но по дороге из Южной Америки случился небольшой пожар, в результате прибор надо изготовить заново.

— Очень любопытно, но позвольте вас спросить: вы знакомы с эффектом трансформации электрической энергии?

В этом времени ни магнитных, ни тем более ламповых усилителей еще не существовало. Это Федотов выяснил, покопавшись в библиотеке. Судя по характеру вопроса, Усагин скорее всего предположил, что пред ним очередные изобретатели трансформатора. Все это Федотов отметил, подбирая правильный ответ.

— В принципе, знакомы. Трансформатор преобразует энергию посредством магнитной индукции, наш же прибор усиливает сигнал по мощности, — увидев мелькнувшее в глазах недоверие, тут же добавил. — А вот вечным двигателем он не является. С головой мы дружим.

В конце был вставлен оборот из своего времени.

— Борис Степанович, вы говорите весьма м-м-м необычно. В принципе, все понятно, но ... необычно. У нас так не говорят. Наверное, это от жизни за границей. А позвольте полюбопытствовать, на каких физических принципах основан ваш прибор? — на этот раз в интонациях Усагина прозвучала неловкость.

— И о физике прибора, и о финансировании мы, конечно, поговорим. Надеюсь даже сегодня. Но есть два принципиальных условия, господин Усагин, что надо бы оговорить в первую очередь. Иван Филиппович, вы не возражаете, если я изложу концепцию, а потом все основное?

Усагин был озадачен, но был вынужден согласиться.

— Иван Филиппович, у вас лично не возникает досады от того, что приоритет господина Попова Россией утерян бесповоротно?

— Борис Степанович, надеюсь, у вас нет сомнений, что этому досадует любой русский человек!?

— Хорошо, Иван Филиппович, а не возникает у вас ощущение несправедливости, что ваше имя не звучит набатом изобретателя трансформатора? — вновь спросил Федотов.

— Господин Федотов, прошу меня извинить, но мне не хотелось бы об этом говорить.

'О как! Чувство досады имеет место быть, а вот перед каждым встречным поперечным мы раскрываться не собираемся. Это радует, — отметил про себя Борис. — Но больше всего радуют интонация, с которой это прозвучало. Без гордыни и спеси. Скорее в виде просьбы'.

— И все же, господин Усагин, вы являетесь изобретателем столь полезного устройства, но не в пример господину Эдисону, не заработали ни копейки.

— Ах, вот вы о чем! — широко улыбнулся 'завлаб'. — До меня сделано столь много, что я не имею никакого морального права присваивать себе это новшество. Я лишь обобщил сделанное до меня, добавив совсем немного к работам Яблочкова и многих других уважаемых ученых. Смею предположить, что вдали от родины вы забыли о вековой российской традиции.

Федотов предполагал основательно прощупать господина Усагина на предмет можно ли ему довериться. Конечно, в стенах университета вряд ли могли нагло украсть изобретение радиолампы, но лишних хлопот хотелось избежать. В последней фразе Усагина прозвучало и отсутствие зависти и мягкий укор. Это решило дальнейшее.

— Ну что же, мне кажется, мы найдем общий язык. А наши принципиальные условия очень просты: во-первых, надо обеспечить абсолютную гарантию научного приоритета России, а во-вторых, нашего финансового успеха. Кстати, Иван Филиппович, — скороговоркой сменил направление разговора Борис,— все финансирование мы берем на себя. Полностью.

На первом месте стоял научный приоритет России, на последнем снимались сомнения в главном, в наличии финансов. Это произвело впечатление и ... вызвало растерянность.

— Борис Степанович, но как же? Я понимаю, успех державы, но это же Императорский Московский Университет! Тут уважаемые люди наукой занимаются. Да разве можно без высочайшего соизволения заниматься посторонними работами?

Необычные обороты речи. Неприкрытое требование секретности и предложение полного финансирования. Поначалу Усагин подумал, что посетители без копейки денег пришли с очередным прожектом. Таких хватало. Однако все последующее никак не укладывалось в привычную картину.

— Иван Филиппович, давайте проблемы решать по мере их появления. В противном случае мы рискуем, как говорят у нас в Америке, получить уши от дохлого осла. Для начала я хотел бы услышать согласие о неразглашении идеи новшества. А вот получится сделать прибор в стенах уважаемого заведения или как-то иначе, это вопрос второй. Собственно и вас неволить мы не будем.

— Э-э-э, ну если вы так ставите вопрос. Впрочем, если здесь замешаны ваши средства. Ну что ж, лично я могу дать обещание, что от меня никто и ничего не услышит, — решился, наконец, Усагин. — Но и вам пока не даю своего согласия.

Было видно, что Усагин заинтригован, но одновременно этот разговор был ему в тягость. Кроме того, было очевидно, что Иван Филиппович ждет — не дождется, когда, наконец, посетители приступят к изложению принципов работы своего прибора. Это ему было гораздо ближе.

— Ну что же, коль скоро один принципиальный вопрос мы решили, так отчего бы не приступить к приятному. Владимир Ильич, вам слово.

По договоренности устройство и работу триода должен был разъяснять Мишенин. Тем самым Ильича приобщали к практической работе. Борис же раскрывал некоторые особенности, в которых Ильич пока 'плавал'.

Принцип работы лампового триода Усагин понял практически мгновенно. Впрочем, чему удивляться, коль скоро перед переселенцами сидел прекрасный физик-экспериментатор и одновременно превосходный механик-конструктор. Усагин действительно изобрел трансформатор, за что получил всего лишь диплом второй степени. Позже друзьям стало известно, что, ассистируя на лекциях по физике, Иван Филиппович ставил физические опыты столь остроумно, что вызывал интерес студентов не меньший, чем лекции профессоров Столетова и Умова.

Все это переселенцы узнали позднее, а сейчас сторонний наблюдатель слышал бы отдельные фразы:

— ...назовем эти электроды анод, катод и сетка.

— ...эмиссия электронов с катода...

— ... простите, не понял, что такое эмиссия...

-... это поток электронов...

— ...странно, может вы имеете ввиду эманацию? Но тогда это катодные лучи...

— ....можно и так сказать, но нам привычнее говорить о потоке электронов...

— ...отрицательное смещение...

— ... позвольте, позвольте, но ведь это же лучи, а вы говорите о каком-то потоке электронов, что вы имеете ввиду ...

-... давайте к электронам вернемся позже, мы же занимаемся трехэлектродной лампой...

— ... вольтамперная характеристика ....

— ... невероятно, просто невероятно, это же феноменальные перспективы...

— ... вы говорите ток, а почему не сила тока?

— ....да привычнее, наверно...

— ... но сила тока мала, так и мощность ничтожна ...

-... это как сказать, ток в один ампер при напряжении тысяча вольт — это уже киловатт...

— ... если в аноде такого прибора поставить ваш трансформатор, да к нему подключить излучатель звука, мы получим идеальный и чистый голос певца, усиленный стократно.

-... но, как получить качественное преобразование электрических волн в звуковые?

-... честно сказать этим мы не занимались ...

-... любопытно, а сколь быстрые осцилляции может усиливать ваш прибор?

-... пока реактивный ток не превысит примерно десяти процентов от полного...

-..., позвольте, позвольте, о каком реактивном токе вы говорите ...

-... извините, не прав, я имел ввиду ток через емкость сетка-катод...

После выяснения принципов посыпались вопросы, касающиеся конструкции, материалов, долговечности и технологии изготовления.

Приятным сюрпризом для переселенцев оказалось то обстоятельство, что господин Усагин занимался экспериментальным изучением свойств катодных лучей, а также существенно усовершенствовал ртутный вакуумный насос, лежащий сейчас на верстаке.

— ... а из чего делаются эти электроды...

— ... в этом мы во многом полагаемся на вас, анод нужен тугоплавкий, в идеале из молибдена, но для опытных образцов можно поставить платину ...

— ... катод из вольфрама, но с покрытием солями бария ...

— ...сетку, пожалуй, так же из платины, а эти изоляторы обязательно слюдяные и траверсы опять из тугоплавкого металла.

-...на материалах экономить нельзя, это же опытные образцы. Сейчас ставим платину и о стоимости пока не заморачиваемся ...

-...вакуум требуется очень высокий, не хуже десять в минус шестой степени, а лучше десять в минус девятой.

— ...!!!!!

— ... такой вакуум долго не удержать ....

— ... есть способ, но и об этом поговорим позже ...

Четыре часа пролетели незаметно.

Словно очнувшись, Усагин глянув на часы, воскликнул:

— Коллеги, но как я забыл!? Уже три часа пополудни. Вы же голодны. Пожалуйте ко мне. Я же тут живу, при университете. Жена давно заждалась.

— А ведь верно, поесть бы не мешало, — согласился Мишенин.

— Ну, коль Владимир Ильич согласен, так я тем более.

* * *

Квартира Усагина располагалась на втором этаже небольшого двухэтажного дома за главным корпусом университета. Оказывается, 'ведомственное жилье' было давней традицией в России. С порога пахнуло теплом каменной печки, домашним уютом и печеным тестом.

Машенька у нас гости. Знакомьтесь господа, моя супруга, Мария Федоровна.

После знакомства, хозяйка, как водится, попеняла мужу, что задержался и не предупредил. По-московски долго извинялась перед гостями. При этом на столе, мановением 'волшебной палочки', появились те самые разносолы, которых якобы не было, а сами гости быстро рассажены на почетные места. Гостям бросилась в глаза заполненная посудой угловая горка. По всем признакам получалось, что здесь обычно собирается немалая семья Усагиных. Еже через минуту появилось главное украшение и гордость хозяйки — расписная фаянсовая супница, из под крышки которой выглядывал серебряный половник. Рядом на блюде выросла горка пирогов, чей умопомрачительный запах слышен был еще с порога. Не обошлось и без графинчика темного стекла.

— Владимир Ильич, Борис Степанович, я просто обязан угостить вас наливочкой, не откажите, сам делал.

В голосе Усагина прозвучала столь искренняя просьба, что у хозяйки изумленно поднялись брови. Переселенцы догадывались, в каком смятении находится сейчас Иван Филиппович. Отказаться было бы нетактично, не говоря уж о пользе укрепления контакта.

— Да мы собственно и не возражаем. День был напряженный, но выжили, так отчего же не отведать.

Дальше протекал обычный разговор 'за столом'. Технических проблем лампы не сговариваясь не затрагивали. Гости расспрашивали хозяина, как готовится рябиновая наливка и отчего 'не слышно' горечи, что за цветное фото украшает прихожую. Увидев такое в прихожей, они обомлели. Оказалось, что Иван Филиппович и здесь искал новое, стремясь усовершенствовать процесс получения цветной фотографии. В представлении переселенцев никак не уживались русско-японская война и цветная фотография, а вот на тебе — наличествовали одновременно. Подобных откровений накопилось уже немало.

Только в конце разговора Иван Филиппович нарушил 'нейтралитет', высказав мысль, что такое изобретение может совершить 'переворот' в науке и он полностью разделяет требования конфиденциальности.

— Владимир Ильич, Борис Степанович, я готов вам всячески содействовать, но не могли бы вы пообщаться с заведующим нашей кафедрой, профессором Умовым? Речь идет как — никак о феноменальном изобретении!

Пообщаться с профессором входило в платы переселенцев. Более того, они как раз хотели просить Усагина организовать эту встречу.

— Но мы ставим условие — господину профессору надо продемонстрировать один готовый прибор. Предельно простой. Из лампы накаливания с плохим вакуумом. А без этого никак нельзя.

С таким условием Иван Филиппович согласился, но попросил не афишировать его участия. Именно на это и рассчитывал Федотов. Успех надо было закреплять. Не грех было и поделиться, особенно осознавая — радиолампа в том виде, как ее знали переселенцы, была плодом очень многих талантливых изобретателей и ученых.

— Иван Филиппович, вы не будете возражать, если мы попросим Вас провести все измерения прибора, и опубликовать результаты?

Не очень настойчивые возражения по поводу подписи, разрешились легко — подписантам должны быть все принимающий в этом процессе участие, в том числе и профессор Умов.

— И еще, публикации должны появиться только после подачи заявок на привилегии. На этом стоим незыблемо. Кроме того, надо полагать, вы представляете, сколь много изобретений будет порождено этим прибором?

Намек был понят.

* * *

Вечернее солнце еще висело на горизонтом, но под полозьями уже поскрипывал снег. Все в природе было таким, когда днем веет весной, а к вечеру возвращается зима, но не полноценная, а будто уставшая, обессиленная. В такт неспешного движения саней, мимо проплывали дома и домишки. Вокруг все было знакомо. После сытного обеда и рябиновки на душе царило умиротворение, какое бывает, после окончания сулящего успех дела.

Вспоминая разговор с Усагиным, Владимир Ильич вновь и вновь вспоминал — он дарил! Дарил, и это взывало восторг у такого милого человека. На мгновенье ему показалось, что все трудности позади, что впереди только захватывающие перспективы. Диссонансом прозвучала мысль о неизвестном человеке за океаном, что возможно прямо сейчас испытывает такую же лампу. Потом мелькнула мысль о Усагине.

— Борис, я конечно не против, но как ты решился рассказать Усагину все тонкости?

— Ты сомневаешься в его порядочности?

— Ну ... люди в этом времени честны, а потом... мне показалось, что он хороший человек.

— М-да. Сильно сказано. Ильич, проходимцев в этом мире не меньше и не больше, чем в нашем.

— Но почему? Как можно такое утверждать? — с горячностью начал Мишенин.

Глянув на математика, Федотов с тоской продекламировал:

И светел полуночный зал,

Нас гений издали приметил,

И, разглядев, кивком отметил,

И даль иную показал.

Там было очень хорошо,

И все вселяло в нас надежды,

Что сменит мир свои одежды.

Тра-ля— ля— ля, ля-ля, ля-ля.

— Эх, Ильич, Ильич. Природа человека — это, считай, мировая константа. Генетика, брат. Отсюда пропорции между праведниками и негодяями не меняется, по крайней мере, последние пару тысяч лет.

— Так уж и не меняется?

— А ты мог бы душой принять Иллиаду, сместись соотношение между добром и злом?

В чем-то Борис был прав, это констатировала математическая логика, но, как же тогда все его мысли о сегодняшнем и его родным времени? Неужели он так сильно ошибался и в природе все цинично-предопределено? На душе стало тоскливо.

У Федотова же от упоминания о Илиаде, по ассоциации мелькнула любопытная мысль:

— Вова, а ты не задумывался, что инквизиция проводила грандиозный социальный эксперимент по изменению природы человека? Лысенковцы, блин, хреновы.

— Борис! Ты о чем, какой эксперимент?

Такой зигзаг мысли товарища мгновенно отвратил математика от горестного состояния души.

— Помнишь, ты как-то высказался, что наш социализм, был грандиозный социальным экспериментом. Ты тогда еще говорил о культурном воздействии. В этом смысле разве деятельность инквизиции не была экспериментом даже большего масштаба? В логике прореху найдешь?

Борис вопросительно посмотрел на математика.

— Положительных результатов ты не учитываешь? — голос Мишенина был сух.

— Учитываю, как и положительное в нашем социализме, но геном от этих воздействий, ни каким образом не изменился. Что касается Ивана Филипповича, так бывают люди и бывают люди. Усагин украсть не может, а готовых стырить у тебя кошелек тут прорва, как и стыривших у нас общенародную. Та же шпана, их морды ты каждый день по ящику видел, — съязвил в конце Федотов.

Ильич насупился. Напоминания о воровстве власти в РФ действовали на него угнетающе, будто его самого уличали в чем-то постыдном. От этого в душе поднимался протест, хотелось, что бы при нем так не говорили. Буд-то подслушав его мысли, Борис решил закончить этот разговор.

— Ильич, не парься, все будет нормально. На ближайшее время слово свое Усагин будет держать крепко, да и посмотрим мы за ним.

— Как посмотрим? Мы будем следить?

Мишенин с ужасом представил, как сырой ночью он смотрит за окнами чужой квартиры.

— М-да, Ильич! — вздохнул Федотов. — Присматривать можно самыми разными способами.

* * *

Позже состоялся разговор с деканом факультета Николаем Алексеевичем Умовым. Профессор оказался сторонником теории мирового эфира. В своей докторской диссертации русский ученый обосновал понятие вектора потока энергии. К сожалению, в мире переселенцев чаще звучал частный случай этой теории — вектор Пойтинга, описывающий вектор потока электромагнитной волны. Свою работу Умов опубликовал за двадцать лет до господина Пойнтинга.

Действительный статский советник Его Императорского Величества профессор Умов не удовлетворился только грандиозностью перспектив 'изобретения'. Он потребовал раскрыть источник знаний переселенцев. На что Федотову пришлось жестко заявить, что сделать такового он не может ни при каких обстоятельствах, по причинам политического характера. Борис, не говоря ничего конкретного, дал понять, что раскрытие данного условия может привести к гибели людей уважаемых и достойных. Благо в научных кругах к противникам царизма было весьма благоприятное отношение. Уважаемому профессору пришлось с большим неудовольствием отступить.

Борис понимал, что отступление это временное. Слишком много разного рода сведений они по неосторожности успели выложить. Каждое 'откровение' можно было легко объяснить, но их поток требовал принципиально иного обоснования. Оговорок же было множество. Борис как-то произнес 'частота двести килогерц', а Мишенин упомянул об атомном ядре. Для жителя их мира в этом не было ничего необычного, но в девятьсот пятом году единицы частоты 'Герц' еще не существовало. Большинство инженеров мира считало атом неделимым, а сомнения относительно этой парадигмы только-только появились в научной печати.

Между тем это не помешало Николаю Алексеевичу оказать переселенцам неоценимую помощь. При его содействии в лаборатории химического факультета были изготовлены колбы радиоламп. Там же изготовили аноды из молибдена и покрыли катоды барием. С самим катодом пришлось повозиться — в лампах вместо вольфрамовой нити, стояли угольные электроды. Пришлось применить нити из тантала, благо этот металл нашелся в хим. лаборатории университета.

Платины потребовалось совсем немного. В виде проволоки она пошла на изготовление сетки и выводов, что имели одинаковый со стеклом коэффициент расширения. Проволокой же крепились элементы конструкции. Лампы собирал сам Иван Филиппович, которому по мере возможности помогали его сын и Федотов. В целом дело было поставлено таким образом, что никто из 'смежников' не знал истинного назначения составных частей.

Через десять дней Усагин с волнением приступил к измерениям параметров первой 'серийной' радиолампы этого мира.

Глава 12. За нами следят.

30 марта 1905г.

Зверев все ближе сходился с Владимиром Алексеевичем. Со своей стороны бывший циркач и поклонник борьбы, узнавал себя в этом молодом человеке потому с удовольствием таскал его за собой по своим репортерским делам. Как-то вернувшись с очередного репортерства, Зверев огорошил:

— А скажите-ка мне, уважаемые старички, кто у нас создал РСДРП?

— Ну там, помнится, были Плеханов и Ленин, — промямлил Федотов.

По спине пробежал холодок, в точности, как на экзамене по истории КПСС. В тот раз историю партии он сдавал Рамазану Абдулатипову, естественно, тот его с позором 'вынес'.

— Дмитрий Павлович, а что вас заинтересовало? — встрепенулся Ильич.

— Дык, это вот!

Зверев торжественно выложил изрядно затертую брошюру. На обложке с трудом читалось: 'Шаг вперед два шага назад. В.И. Ленин'.

— Изучайте!

Книга легла перед обалдевшими переселенцами. У Федотова едва не отвалилась челюсть, а у Мишенина отчетливо задрожали руки:

— О какой раритет, какой раритет! Надо обязательно посмотреть свежим взглядом.

Лицо Владимира Ильича приняло выражение примерного ученика.

— Угу, кружок юных марксистов в избе читальне. Сто лет этому свежему взгляду, — пробурчал Федотов. — А где добыл?

— На репортажи надо ходить, а не дома сидеть.

— Сам-то читать будешь?

— Я по дороге все изучил!

Прозвучало гордо.

Из вступления Федотов с изумлением узнал: первый съезд РСДРП был организован Бундом (организацией с националистическим еврейским оттенком), и Киевской рабочей газетой. Более всего Федотова поразило, что манифест РСДРП был написан противником советской власти Петром Бернгардовичем Струве. Неисповедимы пути господни!

* * *

Новости двум 'домоседам' Зверев приносил постоянно. От него переселенцы узнавали о ходе либерализации всей страны. В лучших домах входило в моду заслушивать политические доклады, а риск полицейского вмешательства только обострял интерес. На такие лекции собиралась, как здесь говорили, "вся Москва". Наряду с 'крайне левыми' буржуа, просвещалась титулованная аристократия. Князь Голицын любил захаживать с предводителем дворянства князем Трубецким. Завсегдатаями оказались молодые Долгоруковы. Знать обычно собиралась в португальском замке на Пречистенке, где 'смотрящей' была несравненная Варвара Александровна Морозова.

Если 'знатная' Москва только булькала, то молодая кипела. Молодости вообще свойственно обличение предков, нашей же в особенности. Не зря господин Гегель придумал свой закон отрицания-отрицания. Как выразился Зверев: 'Студенчество оборзело не по-детски'. Исключения из университетов и высылки из столицы не помогали. Представители интеллигенции и буржуазной профессуры разражались гневными отповедями в адрес правительства. Социалисты революционеры и социал-демократы стояли на линии фронтира. Все чаще звучало имя Льва Давыдовича Троцкого. На другом краю сопротивления стоял союз освобождения, что по слухам стал окучивать господин Милюков.

Одним словом, прав оказался великий писатель земли русской товарищ Солженицын — российскому обществу монархия обрыдла.

* * *

Сегодня Дима вернулся хмурый. Даже Мишенин заметил, что, попивая чай, Зверев о чем-то напряженно думает. Борис не торопил товарища.

— Вот что, братцы, — наконец решился Дима. — Мне кажется, нас ведут.

— Хм, что ты имеешь в виду? — откликнулся Борис, бросив быстрый взгляд на насторожившегося Доцента.

— А вот сопоставь. Позавчера в нашей слободке двое прижали Ильича. Бумажник отобрали. Благо сосед вышел, спугнул. Вчера я заметил двоих пришлых. Справился о них у Мишки Дроздова. Местный 'смотрящий' сильно удивился и обещал навести справки. Ясно одно — это не местные.

— Ты думаешь, старьевщик?— мгновенно вник Борис.

— А давай проанализируем. Все знают, что денег у нас, как у того латыша. Кто мы для них такие? Молодой шалопай, у которого ума не хватает оприходовать богатую соседку, инженер да профессор, что бедных студентов учит. Со всех сторон мы уважаемые и почтенные люди. Так откуда растут ноги? Из поезда? Не похоже — полицаи кошельки отбирают только в околотке.

— Дима, вы думаете, на нас пошла охота? — в волнении Ильич затеребил ворот рубашки.

— Так ведь охота пуще неволи, правильно, Владимир Ильич? — весело откликнулся Дмитрий. — Доцент, ты не переживай. Мы тебе и третий бумажник купим.

После экскурсии, устроенной Гиляровским по Хитровке, Мишенин был ошеломлен. Он и представить себе не мог, что совсем рядом существует ад.

Бездомные псы и смрад гниющих отходов. Привидениями слоняющееся отребье. По сравнению с увиденным на Хитровке 'его' ночлежка казалась чем-то вроде курорта. Безумные лица, пьяные драки на грани смертоубийства. Бегущая в исподнем проститутка, чем-то не угодившая клиенту. Все это Ильич увидел почти в центре первопрестольной.

Доконала Ильича баба, здоровенным задом согревающая ведро с пирожками. Тетка периодически гнусаво взрыкивала: 'Пирожки, горячие пирожки с печенкой'. Доценту объяснили, отчего у нее провалился нос. Итог был печален — съеденное им в трактире 'Каторга' оказалось на снегу. Позже друзьям показалось, что Мишенин втайне побывал на приеме у местного 'хренового' доктора.

Был еще один итог 'экскурсии' — у Ильича тамошние умельцы похитили бумажник. Теперь же Доцент вновь лишился кошелька, на этот раз в результате столь странного грабежа.

— Дим, ну хватит тебе Ильича лечить, он и так со вчерашнего дня нос из дома показать боится.

— Эт точно, боится. Так нос-то зачем показывать? Нос нужен, чтобы им нюхать воздух. А показывать его нет нужды. Я правильно говорю, Ильич, или нюхать надо что-то другое?

Против ожидания Мишенин не стал огрызаться, лишь спросил, махнув рукой:

— Борис, но как нам выпутаться, если полиция бессильна?

После памятной 'экскурсии' Ильич несколько дней о чем-то напряженно размышлял. Трудно сказать, что больше на него повлияло: разговоры с университетской интеллигенцией, Хитровка или все вместе. Так или иначе, но Ильич чуть трезвее стал смотреть на окружающий мир. Зверев даже высказал опасение, как бы Ильич не заделался социалистом.

Даже к идее создания спортклуба Мишенин смягчил свое отношение. И вот теперь Владимир Ильич сам высказал очевидное: во многих случаях полиция объективно ничего не могла сделать.

— Ильич, а что ты сам по этому поводу думаешь? — спросил Зверев. — Кстати, а что в таких случаях пишут в детективах?

— Дима, это же пустое. Разве можно всерьез говорить о бандитских сериалах?

— Интересный разговор получается! Так уж в киношках нет ничего разумного? Ильич, ты только приемы перечисли. Как бы теоретически, без ужастиков для дурачков, — заинтересовался Федотов.

— Можно откупиться, — неуверенно вымолвил Мишенин.

— Правильно, можно. А что еще? — ободрил товарища Психолог.

— Устроить силовую акцию, — неожиданно высказал 'крамольную' мысль Доцент.

— Тоже верно, а еще что?

Пару минут Мишенин напряженно думал, перебирая в памяти нехитрый арсенал приемов киношных 'джентльменов удачи'.

— Я думаю, нам надо наладить неофициальный контакт с милицией! — наконец с облегчением выдал экзаменуемый.

— Не с милицией, а с полицией! А в целом, браво, Владимир Ильич! Примие мои поздравления. Ты высказал вполне здравые мысли. В особенности последнюю, — впервые без шуточных подначек поздравил Мишенина Зверев. — А теперь, Ильич, я поведаю тебе о наших с Федотовым приключениях первых дней в этом мире.

* * *

Ретроспектива. Декабрь 1904. Где-то на улицах Ямской слободки.

В декабре, сразу после переноса, Зверев с Федотовым изрядно изголодавшиеся, наткнулись на открытую лавку старьевщика. Было это на одной из кривых улочек Ямской слободы.

Идти в центр столицы переселенцы не рискнули, опасаясь патрулей полиции и вооруженных отрядов. По их мнению, даже в центре все магазины должны были закрыты. И вдруг незапертая лавка! Это смущало, но деваться было некуда. Такие представления о революционных событиях позже показались им верхом нелепости, но в тот вечер они пребывали в своих заблуждениях.

Отворившаяся дверь звякнула колокольчиком на пеньковой веревке. Пахнуло теплом и старыми вещами. С жилой половины потянуло подкисшими щами. Пустые желудки откликнулись спазмами.

Три ступеньки в полуподвальное помещение. Низкий темный потолок. Небольшое оконце под потолком высветило множества вещей. Плошки. Бронзовый примус. Валенки. Тюки с тряпьем. На вешалке неожиданно приличная шуба, явно не хозяйская.

'Краденая? — мелькнуло у обоих.— Какой нормальный человек сунется в эту нору сдавать хорошую вещь. Значит, здесь скупка краденого'.

За прилавком неопрятный мордатый тип лет сорока, по виду приказчик. Расчесанные на две стороны блеклые волосы и борода клочками. Черный, лоснящийся на животе жилет. Из-под жилета до колен свисает серая рубаха. Глаза цепкие, злые, бегают по лицам посетителей.

— Ну-с, чем могу служить почтенной публике, — раздался скрипучий голос без намека на доброжелательность.

На свет появились кварцевые Cassio. Блеск металла отозвался хищным блеском злых глаз.

— Так откель у вас игрушка такая? — интонацией выделил 'у вас' мордатый.

— Почтенный, а как вас величать?

— Да вам-то не все едино? Филимоном зовите.

— Ну, Филимоном так Филимоном, — констатировал Федотов. — Из Германии мы, и часики оттуда. Друг мой Макс Отто фон Штирлиц — чистый германец. По-русски ни слова не понимает. Uberzetzen Sie sich, bitte, Max.

— O ja, naturlich, main Freund, — с готовностью откликнулся 'подданный Кайзера'.

— А в России светопреставление, так и ограбили нас тут же. Вот только часики фон Штирлица остались.

— Занятная история. Сказки это! — вынес вердикт мордатый. — Ограбили, а часики оставили. И одежка справная, да не сняли. Так сколько хотите за свою игрушку?

Пухлая рука с грязными ногтями поднесла Cassio к уху.

— А почему механизма не тикает? — в голосе прозвучала обида

— Германские, потому и не тикают. Видишь, стрелка бежит, секунды отсчитывает? Это такой механизм, что полгода можно не заводить!

Ja, ja. Das ist Fantastisch, — подтвердил представитель германской нации. Бери, мол, не сомневайся.

— Чудно, только игрушки нам без надобности, — рука небрежно вернула Cassio.

'Упырь, — мелькнуло у Зверева. — Зря я, наверное, прикинулся иностранцем. Ну, Степаныч, ломай его'.

— Ах, часики не нужны? Так-так. Филимон, а подскажи-ка ты нам, где тут рядом часовщик обитает? Нам, видать, к нему, — Борис будто подслушал мысли Зверева.

— Да нет его. Евграфыч в деревню уехал.

— Уехал. Ах, какая жалость! Пойдем, Отто, здесь нас не принимают. Соседей спросим. Смотришь, кто и подскажет. Gehen Sie, bitte, Max. Drang nach Osten!

— Э-э-э, дай-ка взглянуть, барин, что за браслетик такой железнай, — нехотя, с натугой выговорив 'барин', проскрипел мордатый.

Потом был долгий торг. Убеждения, что это не игрушка, что это последняя модель, прямо от Генриха Гейне, что такие часики стоят пять тыщ целковых. Опять были призывы сходить к Евграфычу и опять все повторялось.

Не зная реальной покупной способности денег, было очень сложно не продешевить. Благо, что днем у местного оборванца переселенцы узнали цену белой булки. На нее и ориентировались.

Примерно через час тяжелого 'поединка' цена определилась. Не только цена, но и условия 'договора'. Дополнительно к часам пришлось заложить жидкостный компас. К тому времени совсем стемнело и мордатым была зажжена трехлинейная 'карасинка'.

— Значит так, Филимон. Сейчас ты нам даешь 'катеньку', — Борис удачно сообразил, что 'катенькой' мордатый называл сторублевую купюру. — Через неделю приходим за второй. Если часики тикают, то вторая 'катенька' наша.

А дальше, как договорились — еще через неделю, получаем третью сотню. Через два месяца мы все выкупаем за четыре сотни и получаем назад часы и прибор. Так?

— Так, так! — раздраженно проскрипел мордатый. — Затакали тут, немчура! 'Пребор' у их. Эка невидаль!

Часики с компасом исчезли, а на прилавок легла сторублевая купюра с изображением Екатерины второй. Борис взял деньги. Привычно распахнув молнию, убирал во внутренний карман купюру. Глаза Филимона изумленно распахнулись. Молнию он явно видел впервые.

Дальше произошло незапланированное. Зверев, со странной для него неловкостью наклонился над прилавком, ткнул пальцем в грудь мордатому и высокомерно выговорил: 'Frau fur alles! Face, я вам будет помнить договор. Часик через два месяц наш. Мы приходить через неделя, вечер. Вечер, через неделя. Моноцефал!'. После чего, подхватив под руку ошарашенного Бориса, прихрамывая, буквально поволок его к выходу. Сзади послышалось злобное шипенье.

— Димыч, да на хрена же ты так? — воскликнул Федотов входя в подворотню.

— Борис Степанович, выслушай меня! Я с этой говенной публикой три года имел дело. Этот 'моноцефал' сегодня же побежит к местным бандюкам, а послезавтра нас встретят в этой подворотне.

— Димка, так зачем мы часы отдали? — от изумления Борис остановился.

— А у нас есть, на что прожить пару дней?

— Зверев, но захромал-то ты за каким?

— Ich bin тактический уловка, — улыбнулся Зверев. — Бандюки будут поджидать двух инвалидов 'умственного труда'.

— Димыч! Да ты офигел!? Решил бодаться со всей ямской шпаной? Слушай, отчего бы нам прямо сейчас не вернуть наши часы?

— Не получится, Степаныч. Для этого надо взламывать дубовую дверь. Проверять будешь?

Восклицания гулко метались под сводами подворотни. Выйдя на Ямскую, оба замолчали. Первым не выдержал Зверев.

— Борис Степанович, мы, конечно, можем прожить тихо и безбедно, но это не по мне. Я на такое не пойду.

В словах звучали и призыв к согласию, и утверждение собственного выбора. К этому времени Федотов с Дмитрием уже понимали, где находятся. Они успели принять решение не афишировать своего происхождения, но попытаться извлечь максимум из этой фантастической ситуации. Обсуждая свое положение, оба находили много общего с эмигрантами. Там, на чужбине, рассчитывать было не на кого. Это заставляло быть жесткими, даже безжалостными, благодаря чему эмигранты достигали успехов. Успех сопутствовал даже вполне посредственным людям, ничем не блиставшим у себя дома.

— Вы же понимаете, Борис Степанович, — все так же официально продолжил Зверев, — коль скоро мы поставили перед собой большую цель, то рано или поздно нам придется вступить в конфликт с законом. Так лучше, если перед нами окажутся местные уроды.

— Дима, в принципе это понятно, но как-то неожиданно все случилось.

Зверев почувствовал, что Федотов внутренне согласился.

— Борис Степанович, я вас моложе, потому мне проще. Кроме того, я же три года на тренерской работе, — как бы извиняясь, ответил Зверев. — Там каждый третий из бандитов. Не считайте меня за отморозка, но общение с такими людьми помогает на мир глядеть реалистично. Без розовых соплей. Так что, Борис Степанович, надо решаться. У нас просто нет иного выхода. Вы же сами рассказывали, как вам приходилось драться. Вы мне только спину прикройте, остальное я беру на себя.

— Дима, одно дело, когда на тебя нападают, и совсем другое — нападать самим, мы же их провоцируем.

— Вы, Борис Степанович, на миротворца не слишком похожи, а заговорили, словно рефлектирующий интеллигент. Может быть, вы решили меня проверить?

— А почему бы мне тебя не проверить? Кстати, а что это ты так основательно перешел на 'Вы'? Не стоит, — насмешливо закончил Федотов. — Берись-ка ты лучше за подготовку 'встречи', в этом деле ты сильнее. Тебе и рулить.

Через неделю к вечеру их встретили.

Три силуэта впереди перегородили подворотню. Секундой позже — два сзади. Пятеро против двоих, как и предполагалось.

Никаких наглых ухмылок или предложений от шпаны не последовало. На это у нападающих попросту не оказалось времени. Зверев сделал резкий выпад, после чего один бугай сполз по стене, а второй упал от удара в кадык. Третий, плюгавый, успел махнуть лезвием, но Димыча там уже не было.

Сзади послышались топот и сиплое дыхание прокуренных легких.

Позже Борис вспоминал, как появилось четкое представление, кто и где находится. Безошибочное знание, что надо делать в каждое следующее мгновение. В этом не было никакой мистики. Такое отчетливое видение окружающего всегда возникало в критические моменты.

Заточенная деревянная трость, пропоров брюхо ближайшему нападавшему, сместила его под ноги второму. Неловко перескакивая через подельника, второй схлопотал удар ногой по печени. Бить из этой позиции было неудобно, поэтому нападавшего только отбросило.

Первый тонко визжал, держась за распоротый живот. Увидев разгром передовой троицы, второй пытался убежать. Не удалось. От подножки он, пропахав полметра, растянулся. Ему на спину в прыжке двумя ногами обрушился Федотов. От такого удара в лучшем случае лопаются ребра, в худшем наблюдаются фатальные повреждения внутренних органов. С момента начала движения тростью прошло не более пяти секунд.

Боковым зрением Борис увидел двух лежащих и удар кулака Дмитрия, добивающего третьего. У одного лежащего была явно свернута шея.

Противно защипало голень. 'Наверное, зацепило, когда ногой махал', — мелькнуло в сознании Федотова.

* * *

Дверь в полуподвал старьевщика оказалась открытой. Видимо, мордатый был уверен в своих кадрах. Напрасно. От Диминого удара он отключился. Пришлось приводить мордатого в чувство, выясняя, где лежат волшебные часики и тарелочка с голубой каемочкой. В жизни за все надо платить, а за подлость надо платить втридорога. К счастью, крутых мер применять не пришлось. Мордатому хватило пары оплеух и одного удара по почкам. Зачет на 'добровольное сотрудничество' был засчитан. Жить хотелось или решил пожертвовать малым, разбираться в тонкостях не хватало времени.

Оба понимали, что свидетеля оставлять нельзя, но одно дело калечить, защищаясь, и совсем другое — хладнокровно зарезать человека. В решающий момент за стеной заревел малыш, это решило исход дела. Мордатому была предоставлена возможность встретиться со своими подельниками.

Позже друзья подсчитали, что они стали обладателями почти трех тысяч рублей. Как выяснилось, это соответствовало годовому заработку инженера средней руки.

У местных умельцев Федотов со Зверевым сделали себе сносные документы. Приоделись. Обзавелись съемным жильем.

В паспортах, выданных сроком на пять лет, значилось, что их владельцы из мещан. Были указаны рост, цвет волос и особые приметы. Как показало будущее, документы были выполнены вполне прилично. При регистрации и получении вида на жительство документы подозрений не вызывали.

Тогда же переселенцы попытались легально заработать на продаже изобретений. Из затеи продать молнию ничего толком не вышло.

В итоге друзья приняли решение провести акцию, подготовка к которой съела почти все средства.

Опять 30 марта 1905. В доме на Марьиной слободке.

— Я полагаю, имеют место быть последствия того происшествия, — 'высоким штилем' заговорил Зверев. — Наивно было надеяться, что мордатому удастся утаить причину побоища от своих покровителей.

— Ты думаешь, он пытался? — с сомнением произнес Борис.

— Эт обязательно! Степаныч, из-за его беспросветной жадности пострадала крыша. Признаться, я рассчитывал, его замочат. Не случилось. Значит, есть там кто-то очень толковый, — авторитетно ответил Зверев.

— Почему толковый? — оторопел Мишенин.

— А потому, Ильич, что обычный пахан должен был в ярости прикончить мордатого. Этот же мистер, по-видимому, обладает завидным самообладанием. Значит, противник сильный. Хреново! — констатировал Зверев. — Я сегодня заскочил на Ямскую. За копеечку местный мальчишка разузнал — мордатый на месте.

— Дима, Борис Степанович, давайте уедем? — заныл Мишенин.

— Погоди, Доцент, разобраться надо, — произнес Федотов. — Да и триодик не закончен.

— Дима, а что нам мешает через Гиляровского привлечь полицию? — не унимался Ильич.

— Ничто не мешает, кроме здравого смысла, — резко бросил Дима. — У городового только полюбопытствуй, что за бандиты пострадали в декабре. Все. Тут же сложит два плюс два и сообразит, что эти любопытные калечили бандитов. А нам это надо?

— Ильич, не мельтеши, вариантов у нас много, — Борис остановил пытавшегося что-то сказать Ильича. — Мы можем уехать в Питер. Быстро нас не найдут, а через год не достанут. Можно прямо сейчас уйти за границу. Отсидимся месяц-другой в том же Киеве, получим хорошие документы и ... прощай, немытая Россия. Но вопрос надо решать здесь и сейчас. Дима, а можно попытаться договориться с бандюками?

— Да, надо бы, — рассеянно ответил Зверев, о чем-то напряженно размышляя. — Знаешь, ни хрена не понимаю. Как ни гляну — везде несуразица!

— Как это несуразица? Уточни, покумекаем вместе. — Федотов достав папиросу, прикурил от лампы. — Показывай свой 'расклад'.

— Смотри. Во-первых, это не местные.

— Согласен, — Борис кивнул. — Мы здесь живем давно, к народу пригляделись.

— Опознать нас мог только мордатый. Больше некому. Так?

— Так!

— Но бандиты за беззащитной халупой сутками не следят. Ночью нагрянули с револьверами — никакое самбо не поможет. Получается, не они?

— Если так в лоб рассуждать, то не бандиты! — согласился Федотов.

— С полицией тоже не бьется. Полицаи кошельками не промышляют. Да это и не филеры за мной ходили. У этих не лица, а морды. Ни хрена не срастается! — саданув кулаком по столу, с досадой воскликнул Дима.

— Дмитрий Павлович, а может, это те, кто нас сюда забросил? — втянув голову в плечи, шепотом предположил Доцент.

Тревожный шепоток еще не затих, а Дмитрий с Борисом разразились гомерическим хохотом. Иногда бывает достаточно одного слова, чтобы разрядить обстановку. Увидев 'такого' Мишенина, удержаться было весьма мудрено.

— Так. Пришельцы. К нам едет ревизор со звезды Немезида. Кличка Навуходоносор, — хохотал Федотов, утирая выступившие слезы. — Ну, ты, Мишенин, даешь!

— Степаныч... . Ой, не могу! Но каков масштаб! Какая железная логика! — захлебывался словами Димон. — Кандидат наук, математик... Вова, ты просто гений, извини, мы смеемся не над тобой, извини дружище.

Мишенин растеряно улыбался.

— Значит так, мужики, будем встречаться с этим хреном Бабаевичем!

— А не слишком ли рискованно? — усомнился Борис.

— Да не рискованней, чем ходить по подворотням. Ты знаешь, чем дольше думаю, тем больше убеждаюсь — нас вызывают на контакт. Если это не так, то я рогатый римский папа. Хотя, конечно, как-то это все до жути глупо. Игрули хреновы.

Глава 13. В ресторации на Старой Триумфальной площади.

1 апреля 1905.

Встреча решилась вполне просто. В тот же день у трактира, где всегда брали извозчика, Дмитрий свистнул выскочившего на улицу щуплого паренька. Распахнув одежонку и сунув руки в карманы, шкет чинно направился к Звереву. Откинутая назад голова позволяла недомерку смотреть на мир сверху вниз. Дополнила картину вихляющая походка. По всему было видно — такой пронесет знамя преступности сквозь века.

Виртуозно цикнув зубом, будущий 'вор в законе' задал очень мудрый вопрос: 'Ну чо звал-то?' — 'А то и звал. Спроси, куда подойти. Да скажи, голодны будем!'.

Развернувшись, Зверев пошел к кучеру, поджидавшему его на своем месте.

Вечером в ворота постучали. Вышедший открыть Зверев, вернулся с запиской. В глаза бросился ровный почерк без грамматических ошибок. Текст был предельно лаконичен, были указаны дата, время и место встречи.

* * *

Ресторан "Три медведя" находился на углу Тверской-Ямской и Большой Садовой. Имел он два входа: со стороны Старой Триумфальной площади и со стороны Тверской улицы. Выйдя из любого, легко можно было затеряться в лабиринте узких улочек. В этом смысле место было выбрано грамотно. Ресторан, или как здесь говорили ресторация, занимал два этажа. На первом располагался ресторанный зал, на втором — две бильярдные.

Судя по убранству, ресторан был из недорогих, но вполне респектабельных заведений. По всему было видно, что 'Три медведя' посещает публика достойная, хотя и не самого большого достатка. Столы были застелены льняными скатертями. Вокруг каждого торжественно стояли стулья с высокими резными спинками. На столах красовались керамические подсвечники в форме 'трех медведей'. Судя по комплекции, керамическая живность не голодала.

Меж газовых светильников висело несколько акварельных пейзажей. Выполненная маслом копия шишкинских королей леса, смотрелась респектабельно.

В дальнем от входа торце зала возвышалась небольшая сцена с пианино и пустыми пюпитрами. Глаза тщетно искали коробки звукотехники и змеящиеся по полу жгуты проводов.

Обеденное время еще не наступило, и публики было мало. Ближе к сцене, в углу, сидела компания из четырех собутыльников. Сидельцы были явно навеселе и, судя по всему, пребывали в этом состоянии уже давненько. Внимание привлекли два простовато одетых господина, занимающих столик недалеко от гуляющей четверки.

У окна вполоборота к друзьям располагался прилично одетый господин. На вид ему было около тридцати лет. Был он в темно-сером двубортном сюртуке дорогого сукна, при белой рубашке и в галстуке. Из-под стола выглядывали лакированные штиблеты. Встретив такого на улице, трудно было бы отнести его к людям сомнительного рода занятий.

Подскочил халдей в белом фартуке, из-под которого нелепо торчали брюки в продольную полоску. Через руку было перекинуто ослепительно белое полотенце. Деланно смахнув со стола невидимые крошки, он привычно затараторил: 'Что изволите-с? Есть свежая-с осетринка...'. Договорить ему не дали, потребовав заливной язык, фрукты, красное вино и три прибора.

Еще дома Борис с Димой попытались смоделировать предстоящую встречу. Ничего толком не получалось. Сейчас оба были немного 'на взводе'. Бориса била легкая дрожь. Зверев был спокойней — сказывался опыт. Заметив состояние товарища, Зверев локтем обозначил свой револьвер. Борис с благодарностью прижал локтем свой, спрятанный в такой же наплечной кобуре.

— Все же хорошо, что Ильича оставили дома, — произнес Федотов. Фраза получилась пустой, как бы для заполнения паузы. Оба это почувствовали.

На всякий случай перед выходом Дмитрий провел с Доцентом очередной сеанс психотерапии.

— Ильич, как ты думаешь, если бы нас хотели побить, стали бы нас приглашать в ресторан?

Дима намеренно выбрал столь неуместный в данном случае глагол.

— Ну, наверное, все-таки нет, — вынуждено согласился Мишенин. — А если их не устроит итог разговора?

— Ты хочешь сказать, что они попытаются устроить большой шухер с битьем хозяйской посуды? — уточнил Дмитрий.

— Ну да, — промямлил Мишенин.

— Однажды в студеную зимнюю пору мой бедный приятель, махая крылом, — продекламировал Дима. — Ильич, поставь себя на место нашего Бабаевича. Ты сам предупредил своих оппонентов. Тебе известно, что они могут за себя постоять и наверняка вооружены. Стал бы ты рисковать мордобоем с огнестрелом в присутственном месте?

— Ну, в общем-то это нецелесообразно, только это же бандиты, — не сдавался Доцент.

— Ильич! Вот ты и дал правильный ответ — 'нецелесообразно'! Но других считать полными идиотами не стоит. Это всегда дорого обходится, — Дима заговорщицки наклонился к Доценту. — Я тебе скажу по секрету. Вожак, теряющий своих людей, долго на этом свете не задерживается. Этот же понимает, что готовые к встрече, утащат за собой минимум троих. Отсюда следует, что опасаться нам нечего.

Это воспоминание пробудило в Федотове так не достающую злость. Неуверенность сама собой отступила.

— Ну что, Старый, кого-нибудь высмотрел? — спросил Зверев, пробуя заливное.

— Сложно сказать. Это может быть пьяная четверка или те два хмыря, что рядом сидят. Скорее сладкая парочка.

— Эт точно. Да вот и главарики пожаловали, легки на помине! — Зверев еле заметно кивнул на двух вошедших в зал посетителей.

Первый, с костистым лицом и беспокойными глазами, уверенно направился к столику переселенцев. Его напарник, небольшого роста крепыш, присел за соседний стол, контролируя переселенцев сбоку.

'Костистый', бросив резкий взгляд на друзей, молча сел на свободное место. Со стороны могло показаться, что подошел чем-то раздосадованный и припозднившийся приятель. Не глядя на переселенцев, положил локти на стол. Склонив к столу голову, помотал влево-вправо головой. Не сразу дошло — оглядывался. Из-под косоворотки мелькнула шея с угристой кожей. Стало брезгливо.

— Кушать, значит, хочите, — голос оказался скрипучим. — Кушать все хочут. А че приперлись к нам в слободку?

Глядя на 'костистого', Дима отметил, что они находятся на пересечении двух линий огня. Одна — со стороны пары в углу, другая — со стороны крепыша. Диме показалось, что сидящий у окна господин прислушивается к происходящему. Это толкнуло на импровизацию.

— Кто ест в трактирах по утрам, тот поступает мудро. И там сто грамм, и сям сто грамм, на то оно и утро! — широко улыбаясь, громко на весь зал продекламировал Зверев.

— Семен Семенович, а вы помните графа Дракулу? Тот даже без головы все колбасы просил. Веселый был старик, — подхватил эту тарабарщину Федотов.

Все было произнесено так нарочито громко, что даже четверка забулдыг удивленно обернулась к центру зала. От неожиданности 'костистый' выпрямился, на лице мелькнула злоба и ... растерянность. Стало окончательно ясно — шестерка.

— Батенька, а что у вас с глазами? — спросил Зверев багровеющего лицом 'костистого'. — Ай-ай-ай, как нехорошо. Опять мухоморов нажрались, да забыли главного пригласить. Голубчик, да вот же он сам идет, — Зверев кивнул головой в сторону встающего из-за стола прилично одетого господина.

Судорожно оглянувшись и поймав повелительный кивок, 'костистый' метнулся к сидевшей в углу парочке. Почти сразу из угла зычно раздался разъяренный рык: 'Человек, водки!' Секунду спустя туда же последовал крепыш.

"Главный" неторопливо подошел к переселенцам. Учтиво поклонившись, произнес: 'Приятного аппетита, господа, вы позволите?'

Было очевидно, что говорить подобным образом для него было естественно и привычно. Был он чуть выше среднего роста, с узкими плечиками. Жидкие светлые волосы обозначались ранними залысинами. Мелкие черты лица и серые со стеклянным блеском глаза, выражали напускную уверенность, даже наглость, но рожденную не собственной силой, а какую-то шакалью. Слегка скошенный подбородок придавал сходство с хорьком.

'Вот он каков. Похоже, хорьку часто в детстве перепадало', — отстранённо подумал Федотов и вслух добавил, — Да, конечно, присаживайтесь. Вам что-нибудь заказать?

— Спасибо, я собственно ненадолго. Зовите меня Семен Семенович, — с язвительной улыбкой произнес гость. — Вы не против, если я кратко обрисую ситуацию?

— Не против! — резко откликнулся Федотов, откидываясь на спинку стула.

Семен Семенович, был ему неприятен. От этого пришло полное успокоение и уверенность. Зверев же наклонился, демонстративно рассматривая гостя.

— Представляться надо?

— Э-э, можно я буду вас называть "Главный"? — в глазах мелькнули озорные искорки, чуть сгладившие неприятное выражение лица.

— Ну как пожелаете, тогда моего молодого коллегу называйте Психолог.

— Забавно. Впрочем, приступим. Некоторое время тому назад ко мне обратился мой приятель, часовых дел мастер. Он поведал, что на оценку получил совершенно необычную вещицу. Хочу заметить, что часовщик той вещицей был поражен до глубины души. Его удивило не то, что часики шли почти бесшумно. Его поразил совершенно непривычный вид. Очень небольшие, даже крохотные размеры, никак не гармонировали с простотой формы. Большие мастера делают миниатюрные часы, но это всегда ювелирное украшение, а порою произведение искусства. Эти же были нарочито простыми, с подражанием фабричному производству. Только идеальная полировка и странный серый метал браслета говорили об уникальности работы.

Пространная речь Семена Семеновича прерывалась многозначительными взглядам. Что-то такое Борис уже видел в прошлой жизни, но что именно? Память пока не давала ясного ответа. Надо было ждать.

— Но и это еще не все. Мой знакомый утверждал, что часы эти ходят точнее морского хронометра, и, самое главное, их не надо заводить. Увы, взглянуть на чудесный механизм ему не удалось. Чуть позже с господином, приносившим часы, случилась большая неприятность. Я полагаю в этом была его вина. Увы, порою люди бывают чрезмерно жадны.

Семен Семенович вновь сделал паузу и вновь многозначительно посмотрел на переселенцев. 'Черт, возьми, да это же театральные жесты! — чуть не хлопнул себя по лбу Федотов, — Точно! Так же закатывала глаза Машка из 10Б, что ходила театральную студию'.

— Я опоздал увидеть эту чудесную вещицу, но попросил этих ... людей, — замявшись, гость кивнул в сторону сидящих в углу, — если им случится найти владельца часиков, не предпринимать необдуманных поступков, но непременно известить меня. Вот собственно, отчего мы с вами встретились.

С первых слов Семеныча стало понятно, что разговор сведется к банальному предложению передачи ему 'чудесной вещицы' в обмен на ... . Неизвестной величиной пока оставались преференции.

— Семен Семенович, но вы же могли предположить, что часики не продаются, — проверяя реакцию, первым начал Борис.

— Мог, конечно, но я уверен, вам проще удовлетворить мой интерес. Кстати, совсем не бесплатно. Я могу замолвить за вас словечко.

Сказано было легко, но Зверев успел заметить что-то хищное, мелькнувшее в лице мистера.

'Точняк! Сема наш оказался заурядным вымогателем, с публикой такого калибра мы как-нибудь справимся', — Зверев мысленно ухмыльнулся.

Поначалу Димон пытался слушать дурацкие разглагольствования. После третьего многозначительного взгляда, ему до зубного скрежета захотелось зарядить сладкоголосому с правой. Чтобы не спугнуть, пришлось наклонить голову. Сейчас же он просто развлекался.

— Семен Семенович, насколько я понимаю, мы говорим с конкурентом Павла Бурэ? — в голосе Зверева прорезалось 'искреннее' почтение.

— Э-э, а вы прозорливы молодой человек, — озадаченно произнес гость. — Но разве это имеет отношение к существу дела?

— Семен Семенович, уважаемый, да еще как имеет. Вот скажите, разве есть дороги, что ведут только в одну сторону, кроме, конечно, дороги в иной мир? — скороговоркой откликнулся Зверев.

— Молодой человек, еще немного, и я приглашу вас к себе на службу. Правда, согласно одной древней книге возвращались даже ОТТУДА, но давненько.

Гость был явно доволен своим экскурсом в историю христианства.

— Один-один, господин атеист, — констатировал Дима и, увидев удивление, пояснил. — Так говорят у нас в Америке, когда наступает паритет. А паритет действительно необходим. Вы нам конкретно помогли, так отчего же нам не сделать альтернативное предложение.

Уважаемый Главный, — обратился к Борису Зверев, — Я правильно думаю, что мы могли бы иначе удовлетворить интерес Семена Семеновича?

— Согласен. Полагаю, мы можем сделать предложение, от которого уважаемый Семен Семенович не сможет отказаться.

Нервное постукивание пальцев 'любителя часиков' выдавало его состояние. Разговор не заладился с самого начала. В первые секунды он еще чувствовал неуверенность в старшем из этих двоих, но чуть позже он осознал — в его собеседниках нет страха. Более того, над ним изобретательно издевались, а сейчас навязали скоромошичий стиль. Волной начал накатывать гнев.

Неизвестно, чем бы закончился разговор, если бы от дверей не послышалось восклицание: 'Захар Семенович! Какая неожиданная встреча!'

Повернувшись, переселенцы увидели уверенно направляющегося к ним высокого темноволосого мужчину в темно-коричневом костюме тройка. Обращали на себя живые карие глаза и размашистые жесты, выдающие человека раскованного и уверенного.

— Господа, — подойдя ближе, обратился ко всем незнакомец, — Прошу меня покорно извинить за вторжение, я лишь на мгновенье отвлеку Вашего собеседника. Захар Семенович, я как раз сегодня планировал заехать к вам, а тут такая встреча. Совсем я закрутился с этой поездкой. Может быть, мы сможем чуть погодя пообщаться или мы встретимся ближе к вечеру?

— Господин Красин, вы совсем не помешаете. Я сейчас же освобожусь, садитесь пока ко мне за столик, я как всегда у окна, на том же месте.

По лицу Захара было отчетливо видно — 'бобик сдох'. К Красину искатель часиков отнесся, как .... к своему боссу. Примерно так можно было понять интонации и выражение лица.

У переселенцев одновременно мелькнула одна и та же мысль — неужели подошедший тот самый Леонид Красин? Но почему он представился не конспиративным именем. Может, однофамилец?

'Эх, пообщаться бы! — мелькнула в сознании Федотова шальная мысль. — Черт, соблазн-то какой! Если это 'наш' Красин, то надо полагать он на легальном положении. О, как к нему обратился Сема-Захарка'.

Оба продолжали поедать Красина глазами. Это заметили и сам Красин, и Захар. Последнее побудило Бориса проверить возникшее у него предположение. Когда Красин сел за 'свой' столик, Федотов спросил с самым невинным видом:

— Захар Семенович, к нам сейчас подходил тот самый Леонид Красин?

По тому, как нервно вздрогнул Семеныч, переселенцы поняли — они не ошиблись.

— Позвольте, что значит тот самый? — высокомерно переспросил Захар Семенович, — Это мой старинный приятель Красин Леонид Борисович. А в чем собственно дело, почему тот самый?

Было заметно, что гость явно обеспокоился. Ему был странен и сам вопрос, и то, что задан он был в контексте, указывающим на некоторые превосходные особенности его знакомого.

— Борис, это действительно тот самый Красин!? — склонившись к Борису, полушепотом спросил Зверев, деланно забыв о конспирации.

— Да вроде бы тот самый, — так же тихо ответил Федотов.

Произносилось тихо, но так чтобы 'гость' слышал. Со стороны этот разговор напоминал маскарад, в котором Захар Семенович играл роль мебели. Эти двое в его присутствии намеками и с искренним почтением говорили о каком-то 'том самом'. Это было унизительно. Гнев не лучший советчик, наверное, поэтому вырвалось яростное:

— Черт побери, да что здесь происходит!?

От этого возгласа спина сидящего у окна Леонида Борисовича заметно дрогнула. 'Костистый' в своем углу едва удержал пытавшегося вскочить крепыша.

— Даже не знаю, что и сказать. Дим, ты что-нибудь подскажешь?

— Ну, что я могу сказать. Как психолог я могу лишь констатировать диагноз,— Дима заговорщицки наклонился к Федотову.— Ассоциативная память у вас в полном порядке. Красина Вы, слава богу, признали. Склероз пока проявляется несущественно. Больше мне добавить нечего.

— Ну, блин, влипли! — обреченно покачал головой Федотов, — Хана. Теперь точно пришпилят партийный псевдоним "Главный", хрен отвяжешься.

Опершись локтями о стол, Федотов деланно обхватил голову руками.

— Да, гражданин начальник, как говорил один мой приятель, 'сюжет не по плечу Шекспиру — и не по зубам ОБХС', — издевательски прокомментировал Зверев.

Анализируя реакции вымогателя, Дима подмечал, как фактический отказ предоставить 'чудесную вещицу' вызвал раздражение. Затем последовали предложения неизвестных преференций. Красина Семен Семенович встретил, словно давнего приятеля, но с какой-то долей опасения или подобострастия. Упоминание друзей о "том самом" Красине вызвало сильнейшую тревогу, даже страх. Было заметно, что к "чудесной вещице" Семен Семенович потерял всяческий интерес.

— Захар Семенович, давайте я на минутку стану 'Главным', а то 'Ваш Главный' совсем растерялся, — с откровенной издевкой, произнес Зверев.

— Странный Вы, сударь, повели разговор, — по инерции высокомерно ответил Захар Семенович, понимая, что опять повелся на поводу у этого нахала.

— Если наш разговор кажется вам странным, значит, вы не беседовали с Владимиром Ильичом.

— Господин Психолог, мне этот философский диспут кажется несвоевременным! — раздраженно откликнулся Захар Семенович.

— А вот раздражаться не надо. Не мы вас сюда пригласили. Кстати, — весело воcкликнул Дима, подняв бокал, — а давайте мы закончим разговор на оптимистической нотке. Вы нам помогли, так и мы вам можем помочь. Этих уродов, — Дима слегка повел бокалом в угол, — лучше пристрелить на месте. Как вам такое решение проблемы?

Дмитрий это произнес с какой-то безмятежной легкостью. В его голосе не было ни экспрессии, ни угрозы. Лишь где-то в глубине глаз мелькнула безжалостность. По спине гостя пробежал холодок.

— Но это же ... — на секунду задохнулся неудачливый вымогатель. — У вас ... оригинальное представление об оптимизме, господин Психолог.

Гость, наконец, справился со своими эмоциями и, откинувшись на спинку стула, стал совершенно по-новому рассматривать Зверева.

— Не оригинальней вашего, — проскрипел вдруг Федотов. — Тоже мне, нашли идейно близких дебилоидов. Теоретики недоделанные, блин.

— Эт точно, не оригинальней, но эффективней, — перехватил разговор Зверев. — Как говорил один ныне здравствующий исторический персонаж, "нет человека — нет проблем". Вот только господину Красину интерес полиции совсем ни к чему. Впрочем, и нам с вами он вреден. По тем же причинам, так что, Захар Семенович, как говорят у нас в Америке, мы с вами в одной лодке, а с бандюками вы больше не водитесь. Для здоровья вредно. Да, едва не упустил: боевые организации помехи убирают легко и непринужденно. Это я пока только по поводу ваших уродов, но господину Красину вы непременно все в точности передайте. Проверю лично! — окончание тирады прозвучало угрожающе.

Уже на пути к выходу друзья отметили резко дернувшихся 'угловых' и повелительный жест Захара Семеновича. По этой команде сидельцы будто приросли к стульям.

* * *

Пролетку непривычно потряхивало на брусчатке — с приходом весны вместо саней все извозчики сменили свои транспортные средства. Несмотря на весеннее солнце, было зябко, как это частенько бывает в это время года. После необычной встречи говорить не хотелось. Ехали молча.

Вспоминая эту историю, Борис не мог отделаться от ощущения карикатурности происходившего.

На первый взгляд, все выглядело естественно. Захар Семенович заранее предостерег бандитов от скорой расправы. Последующие события также развивались вполне логично. Однако оставался открытым вопрос о пропавших трех тысячах и покалеченных бандитах. Не верилось, что все так просто урегулируется. Можно предположить, что это были личные деньги старьевщика, о которых тот умолчал. Но как тогда понимать оговорку Захара Семеновича о жадности? Или это только оговорка? А покалеченные бандиты? Непонятно.

Была еще одна проблема, смущавшая Федотова. На днях Димон в шуточной форме поразительно точно предсказал о вложении в радиотехнику, хотя никаких оснований у него для этого не было. Сегодня состоялась встреча с Красиным. Казалось бы, что тут особенного? Однако мизерная вероятность всех предшествовавших событий давала нулевую итоговую вероятность — у Федотов невольно крутилось в голове, что маскарад со слежкой был организован для встречи с Красиным.

'Давай рассудим, — произнес про себя Борис, — если эта встреча организована, то с какой целью и кем? Все показывает на Димона, но есть еще один хмырь. Что если 'засланный казачок, то бишь 'смотрящий'— это наш Вова? Если идти от противного, то его придурковатость — прекрасная маскировка. А если оба этих козла 'киборги'? Нет, бред полный. Кому я нужен, чтобы ради меня затевать весь этот перенос во времени. Бред. Так недолго и свихнуться'.

Размышления Бориса прервал Зверев.

— Старый, мне показалось, что ты не в шутку разволновался, увидев Красина.

— Дим, это невероятно, но из Мурманска я ходил в исследовательский рейс на ледоколе 'Леонид Красин'.

— Старый! Этот ледокол еще Нобиля спасал, ты когда на нем ходил-то?

— Осенью восемьдесят девятого, мне тогда исполнилось тридцать. Это был последний рейс судна. Мы тогда западнее Шпицбергена. испытывали протонный магнитометр.

— Ну, ни фига себе! — изумился Зверев.

— В кают-компании ледокола висела фотографии Красина и его биография. Биографию, каюсь, толком не читал. Запомнилось только, что в Советское время он был Наркомом промышленности. Живой Красин оказался гораздо моложе, — невпопад закончил Федотов.

— Старый, да ты что?

— Да все я понимаю. Фотографии героев революции сделаны в Советское время, а сейчас девятьсот пятый, но ... как-то непривычно осознать, какие они все молодые.

— А как тебе Бабаевич, этот ... Захар Семенович? — поинтересовался Дима. Ему было интересно услышать мнение Федотова.

— Дим, я часто вспоминаю фотографию Радека, был, т.е. сейчас есть, такой левого толка журналяка. Его фото опубликовали в девяностых. Я тогда увидел подпирающего фонарный столб мелкого прощелыгу, хмыря болотного. Фотография Радека вспомнилась, когда я увидел нашего Захара. Тот же типаж.

Борис на секунду замолчал, подбирая сравнение.

— Ты знаешь, внешне они совсем не похожи, но есть что-то общее: какой-то авантюризм, самолюбование и бздиловатость. А как тебе этот перец?

— Эт точно, есть в этом Зах Семыче что-то от нарцисса. Эти ребята красивые цацки любят! Слушай, Старый, об заклад бьюсь, этот тип хотел наши часики задаром прибарахлить. Понимаешь, Степаныч, — увлеченно начал Зверев, — люди во всех случаях проявляют себя в принципе одинаково: ими движут базовые установки. Вот и этот тип просто решил использовать свои возможности. Денег напрямую из партийной кассы не берет, а ресурс использует.

— М-да, господин Зверев, ты под любое дело теорию подведешь, — ехидно откликнулся Борис.

— Степаныч, это не я. Это продвинутая наука о человеческой душе делает такие выводы.

— Ну, хорошо, в принципе твоя версия здравому смыслу не противоречит, а скажи-ка мне, господин Психолог, ты помнишь, что большевики привлекали бандитов?

— Да ты что! Я, честно сказать, о них ничего толком не знаю. Вот Котовский вроде бы в фильме малость бандитствовал. Точно, он местных фраерков чистил. А ты что об этом знаешь?

— Признаться мало. Одно время уголовники рассматривались, как идейно близкий элемент. Конечно глупость полная, а исключения типа Котовского тому подтверждение. Нет, ну какие козлы! — завелся Борис. — Из истории вымарали почти все, а вон оно как на наших глазах. Еще бы нам Котовский встретился. Кстати, нам этих бандюков ждать?

— Котовский? Эт, точно. Только замочил бы он нас. Это, Старый, фигура! А вот мы зря старьевщика не кокнули. Как говорил мой тренер Иван Федорович: 'Любое дело надо довести до конца'. Пока Захарка дружит с бандитами, нас не тронут, но три тысячи рубликов и трупы за кормой помнятся долго. Будем подыскивать новый офис, а позже... — Дима на секунду задумался. — Любую неприятность надо использовать во благо. Будет моим бойцам объект тренировки.

— Дим, привлек бы ты в свой клуб пару парней из нашего района, за Ниловной присмотрят. Кстати, а какова может быть реакция наших коллег из РСДРП?

— Коллег, скажешь тоже. Красин, похоже, человек серьезный и лишние хлопоты ему совсем ни к чему. Можешь мне поверить, он сейчас своего мистера трясет по полной. Благо ты удачно вставил о партийном псевдониме, а я о боевой организации. Думаю, не обнаружив слежки, "коллеги" успокоятся, хотя головы помнут изрядно. Да и угрозу Семеныч истолкует правильно. Так что этот голубь своих бандюков будет держать до последнего. На крайняк побежит нас предупреждать. Думаю пару-тройку месяцев можно жить спокойно.

Глава 14. Клуб и поручик Шульгин.

8 апреля.

Открытие спортклуба двигалось к своему завершению. По соседству с Николаевскими банями Зверев арендовал гимнастический зал на три занятия в неделю. Заодно решилась гигиеническая проблема — помывка проходила в прилегающем здании, а 'оптовая' цена не кусалась. В этом же районе подыскивалось новое жилье.

В банях были две чайные, для простого люда и для 'вип-персон'. В последней частенько заседал тренерский состав. Кто-то переселенцев в шутку пустил название 'командирская'. Прижилось.

Нашел Зверев и двух борцов, подрядившихся тянуть тренерскую работу. Это ведь только непосвященному кажется, что борцам достаточно отрабатывать приемы. В этом ремесле нужны многие специалисты: не обойтись без врачей и психологов, нужны тренеры, следящие за физической и технической подготовкой спортсменов.

Эту лямку мог осилить и один человек, но если смотреть с дальним прицелом, то без полного штата не обойтись. При выборе будущих помощников Дима проверил их на предмет умения работать с подростками, коих набрал из развалившихся клубов.

Найденные им борцы были в том возрасте, когда сил еще достаточно, но выступать на чемпионатах уже поздновато. Самое время передавать опыт молодым. Выбор Зверева основывался не только на умении преподавать, но и на умении учиться, но все равно Дмитрию пришлось изрядно попотеть, давая основы новой борьбы молодым тренерам. Старички с громадным опытом классической и вольной борьбы на такое оказались не годны.

Удалось найти и доктора, что специализировался на работе со спортсменами-борцами. Одним словом штат в первом приближении был укомплектован.

В сущности, клуб уже функционировал, но рекламу пока не давали.

В том был особый расчет. Молва о появлении нового клуба среди борцовской братии разнеслась мгновенно. Всем было любопытно, что это за конкурирующая фирма объявилась в первопрестольной. Через спортивные общества слух распространился и среди публики. Все с нетерпением ждали дебюта нового клуба. Этот интерес работал не хуже, чем массированная реклама. Зверев не торопился, справедливо полагая, прежде сформировать костяк клуба и хоть как-то наладить тренерскую работу и только потом выходить на показ.

Самого Владимира Алексеевича разбирало любопытство посмотреть борцовское заведение Зверева. Он даже рассчитывал по-стариковски размяться. Однако время шло, а приглашения все не поступало. Нетерпеливого Гиляровского это немного озадачило. Дима же делал все, чтобы показать репортеру товар лицом: продемонстрировать всю внутреннюю 'кухню' и провести показательные выступления. Одновременно Зверев хотел показать новую борьбу и участникам клуба, которые пока занимались только физподготовкой.

Когда терпение репортера подходило к концу, прозвучало приглашение. На смотрины Гиляровский привел с десяток приятелей, известных завсегдатаев борцовских выступлений.

Самые именитые гости чинно расселись за небольшим столиком, остальные — по лавкам вдоль стены. Командовал гостями Владимир Алексеевич, по его настоянию стол почетных гостей покрыли кумачом. Не хватало только гипсового бюста Владимира Ильича.

К открытию Зверев приоделся. Белая с широким отложным воротником рубашка. Светло-коричневые брюки с темным поясом. В тон кожаные туфли. Такого естественно было встретить на Сочинской набережной, а не в апрельской Москве — одежды, выполненные по модам XXI века, смотрелись необычно.

Представленный Гиляровским, Зверев начал свое выступление:

'Уважаемые господа, сегодня мы познакомим вас с отдельными элементами тайной славянской борьбы. Вам будет продемонстрирована техника подготовки спортсменов и показаны отрепетированные выступления.

Этой борьбой в далеком прошлом владели наши с вами предки и потому были непобедимы. Со временем эти знания были утеряны. Предупреждая ваш вопрос о том, почему так случилось, сразу сообщаю — сие мне неведомо. Заранее извиняюсь, что по причинам личного характера, я не могу сообщить, как ко мне попало знание борьбы предков. Однако вернемся к существу самой борьбы.

Как я уже говорил, борьба была создана в глубокой древности и предназначалась отнюдь не для забав, а для смертельного боя, подчеркну эту особенность — для смертельного боя. Это обстоятельство отложило существенный отпечаток на всей сумме приемов и на подготовке борцов. Другое дело, что в показательных выступлениях проводятся не все приемы.

Эта борьба основана на применении бросков, подножек, болевых и удушающих приемов, допустимо также нанесение ударов ногами и руками.

Славянский бой состоит из нескольких самостоятельных частей. Одна часть имеет сугубо оборонительный характер. Можно сказать самооборона без оружия. Есть наступательная часть. Такому бою можно обучать далеко не каждого. Чтобы не тратить время на объяснения, скажу только, что в этом вы через несколько минут убедитесь. В наступательном или боевом разделе изучается техника снятия часовых, что к спорту, сами понимаете, никакого отношения не имеет.

Третья часть борьбы носит спортивный характер. Здесь исключены наиболее опасные приемы, ограничена область нанесения ударов. В спортивной части много условностей, направленных на сохранение здоровья борцов. На этом я закончил свое вступление. Если есть вопросы, постараюсь на них ответить'.

Среди приглашенных выделялся кряжистый господин с большими залысинами чем-то напоминающий Зюганова. Опытный взгляд с легкостью угадывал в нем борца классического стиля. Видимо, в 'Зюганове' взыграл бойцовский характер:

— Эка невидаль, джиу-джитсами ты нас не удивишь. Не таких валили!

— Ты, Михаил Петрович, сразу-то не нападай, — вступился за Дмитрия Гиляровский.

— А что он нам тут сказки рассказывает, — грубовато пророкотал Петрович.

— Михаил Петрович, — почтительно произнес Дмитрий, — давайте мы сделаем демонстрацию, а если захотите, позже я с вами выйду на ковер.

— Ха-а, да сколько в тебе веса-то? Не, не годится, сломаю ненароком, — неожиданно добродушно ответил старый борец. — Ты давай выступай, а мы пока посудим. Тут народ грамотный.

— Отлично. Начнем с разминки. Как вы понимаете, наши борцы уже разогреты, поэтому мы только продемонстрируем технику подготовки.

То, что увидели гости, совсем не соответствовало их представлениям о разминке борцов. Они увидели приемы, развивающие быстроту реакций и координацию движений. Гости ожидали увидеть качающих мышцы спортсменов, а увидели тренировку на статику и выносливость, увидели растяжки, что впору было делать гимнастам.

— Дмитрий Павлович, вы случайно не солист балета? — ехидно уточнил Гиляровский.

— Дайте время, дайте срок, Владимир Александрович, вот начнем показ боя, так и увидите.

Когда в облегченных перчатках и кожаных шлемах на ковер вышли Зверев со Львовым и Самотаевым, среди гостей прошелестело недоумение, сменившееся гомерическим хохотом. Антураж, привычный для жителей начала двадцать первого века, здесь казался проявлением робости.

Но это длилось недолго. Серии бросков и захватов следовали один за другим. Удары руками и ногами сменялись проведением болевых и удушающих приемов. Имитация добивания поверженного противника даже в закаленных борцах вызывала двойственное чувство: в этом виделась и боевая грация, и чудовищная жестокость. Все это сопровождалось пояснениями ведущего.

На Диму нападали с ножом, палкой и удушающим шнурком. Нападали по одному и вдвоем. В ответ он демонстрировал технику перехвата этих коварных предметов, виртуозно 'нанося' противникам колющие и режущие 'травмы'.

Увиденное ошеломило. По тому, как гости смотрели на бойцов, было очевидно, что каждый из них неоднократно участвовал в схватках. Все заворожено следили за рисунками боев (Гиляровский знал, кого пригласить на демонстрацию).

По окончании представления в зале нависла тишина. Все понимали, что в их мир вторглось новое боевое искусство.

Первым молчание нарушил Михаил Петрович:

— Дмитрий Павлович, ты извини меня. Даже не представлял, что так можно биться, но ведь это не спорт, так же и ... убить можно.

Дальше был долгий разговор, в котором Дима пояснял, что относится к спортивному бою, а что к подготовке пластунов. Так Дмитрий Павлович обозначил назначение спец. разделов боевого самбо. Дмитрий опять услышал замечание, что в России так не бьются. Переселенцам вновь указали на коренные отличия между двумя эпохами, между ними и жителями этого мира.

Гиляровского сильно тревожило, что овладевший приемами такого боя может наделать много бед.

— Владимир Алексеевич, но разве по улицам не разгуливают люди с саблями и револьверами? Чего проще ткнуть клинком в живот и располосовать кишки. И годами тренироваться не надо, а ведь сабельками не машут, — резонно возразил Зверев.

— Ну, сравнил тоже, есть же кодекс чести и, наконец, культура.

— Владимир Алексеевич, но разве Коля Львов сейчас дрожит от желания свернуть кому-то шею?

Возразить Гиляровскому было нечего.

— А если говорить о поле боя? — продолжил Зверев. — Те же мужички штыками и зубами рвут противника, но бой кончился — и сидят они у огонька. Вспоминают своих детишек. Разве не так?

— Ты, Дмитрий Павлович, не прав. Война всегда ожесточает души, — резонно заметил Михаил Петрович

— Эт верно, за все приходится платить. Только и бой, что я вам показал, не для всех. Дать его пластунам, так это хорошо. Дать его всем подряд вроде бы и ни к чему, да и не смогут им овладеть люди неразвитые. Это элитное искусство.

Дима немного помолчал.

— А с другой стороны, здесь учат не убивать, а биться с уважением к сопернику.

Эту особенность отметили все приглашенные. Для воспитанников Зверев был Учитель, а приветствия борцов перед боем не выглядели формальностью.

Проводив гостей и попивая чай, Гиляровский не выдержал:

— Дмитрий Павлович, где же ты такому выучился?

— Длинная история, Владимир Алексеевич. Дед мой, царствие ему небесное, — привычно уже перекрестился Димон, — много путешествовал по России. Побывал он и в Сибири, и на земле Кольской. Где не знаю, а теперь спрашивать не у кого, но в одном ските этой борьбе его научили староверы. Они дали ему это знание, сказав, что это тайная славянская борьба. А еще дед много рассказывал о Гиперборее. Так он называл колыбель нашей цивилизации, да я слушал вполуха, теперь же о том приходится только сожалеть.

Дима на минутку задумался.

— Ну, а как уехали в Америку, так дед стал сдавать. Вот он и нанял местных, чтобы те научили меня биться. А сам давал только самое главное, да и то, наверное ... стареть же начал, — закончил Дмитрий.

В начале двадцатого века мистицизмом со всеми его вульгарными разновидностями была охвачена вся Россия. Кружки спиритуалистов собирались почти в каждом доме. На таких 'посиделках' при свечах публика старательно пялилась в зеркала. Все желали получить тайные знаки, желательно к деньгам. В цене были и состоятельные женихи. К молодой вдове мадам Чистяковой друзей пригласил Зверев. Завывания хозяйки дома наполнили душу Федотова воспоминаниями о загробных голосах, льющихся с канала РЕН TV. Тамошние придурки постоянно несли подобную ахинею. Финалом был клекот хозяйки: 'Так явись нам дух моего благоверного, да ниспошли нам добрый знак'. Такого не выдержал даже Мишенин — от его лошадиного ржанья погасла пара свечей. В итоге друзьям пришлось быстренько ретироваться. Между тем 'общественным поглуплением', ни мало не смущаясь, переселенцы пользовались — такова натура человеческая. Вот и господин Гиляровский не то чтобы до конца поверил сказанному, но был вынужден принять, как привычное и знакомое.

— М-да, но как такое искусство могло быть забыто, сохранившись только на краю света? Уму непостижимо, — сомнения в голосе репортера прозвучали.

После демонстрации тайной борьбы репортер стал частенько величать Димона — Дмитрием Павловичем.

* * *

Несколько дней спустя.

Еще до презентации клуба Мишенин с Федотовым стали его завсегдатаями. Борис частенько сходился в вольной борьбе с Колей Львовым. Ильич ограничивался разминками, лишь изредка Звереву удавалось подвигнуть его на отработку пары приемов самообороны.

Удивительно, но среди будущих борцов подросткового возраста Мишенин пользовался непререкаемым авторитетом. Уважение к нему выросло до небес после того, как Владимир Ильич взялся репетировать по математике одного из пареньков. Зверев как-то услышал разговор: 'Васька, ты представляешь! Доцент так много знает! Он даже звезды на небе может сосчитать!' Уточнять, что за звезды мог считать близорукий Ильич, Дима не стал.

Зверев же все глубже втягивался в клубную работу, можно сказать горел своим первым собственным делом. Одновременно он озаботился выявлением психологических особенностей участников. Мишенин по этому поводу ехидно заметил, мол, лучше поздно, чем никогда вспомнить, чему учили в просвещенном времени. Между тем, что-то такое Зверев нарыл, ибо двоих отчислил. Одним из приемов являлся разговор в командирской. В присутствии тренеров или с глазу на глаз — это решал Психолог.

Федотов с Мишениным попивали в командирской чай, когда туда вошли Зверев и Виктор Шульгин. Молодой жандармский поручик был едва ли не самым дисциплинированным из воспитанников. Зверев привлек его в надежде слупить с жандармского управления денежки. Пока не получалось, но надежда, как известно, умирает последней. На самом деле он пригласил двоих, но второй, не выдержав, слинял. По этому поводу Зверев изрек: 'Жандарму собачья смерть'. При этом Димон ни в малейшей степени не испытывал к жандармам неприязни — сработало его пристрастие к 'боцманским' шуткам.

Виктору Сергеевичу Шульгину только-только исполнилось двадцать шесть лет. Был он темно-рус и сероглаз, с теми чертами лица, что через десяток лет должны подчеркнуть твердость характера. Хорошего роста и правильного телосложения, он и манерами заметно выделялся среди остальных воспитанников. Зверев познакомился с ним через Гиляровского.

Федотов давно разбирало любопытство, что это за фрукт 'в мундире голубом'. Не прочь был поболтать с офицером и Мишенин. Вове сделали внушение, чтобы тот случайно не брякнул лишнего и вообще был паинькой. На удивление Ильич согласился — не иначе в тот день в природе произошло что-то особенное, может, рванул вулкан Фудзияма, а может, соседский кот нагадил.

Гость выразил всем приветствие. Присел. Кивком поблагодарил Зверева за налитый чай. Глазами поискал бокал — дома в имении чай пили только из большой посуды.

— Виктор, мы пьем из маленьких чашек, в них лучше слышен чайный аромат, но если хочешь — принесут.

— Да что Вы, не надо, — взмах руки, — так даже лучше.

Ильич поведал о чайной церемонии, добавив, что все пошло из Китая, а японцы по большей части выходцы из Кореи. Гость внимательно слушал. В завершении 'лекции' Мишенин открыл источник своих познаний:

— У меня был приятель, кореец Виктор Цой, так он знал и китайский, и японский.

Федотов от греха подальше решил сменить тему, его интересовало другое, тем паче Зверев никаких ограничений в теме разговора не ставил.

В отличие от Зверева, отношение Бориса к жандармам было неоднозначным. В детстве они были все, как один, очень усатыми 'плохишами'. В зрелости он сообразил, что жандармы, считай, те же менты, но и к последним он испытывал иррациональное недоверие. Основанием к тому была лежащая на большинстве из них печать профессионального цинизма, примерно такого же свойства, как и на медиках. Пришлось настраиваться на положительный лад. В итоге протекал обычный разговор, какой бывает, когда встречаются люди, мало знающие друг друга, но испытывающие взаимную симпатию.

— Сколько у вас братьев?

— Как матушка?

— А в Чили жарко?

— Попробуйте вот это подсоленное печенье.

Оказалось, что Шульгин родом из обедневшей дворянской семьи, братьев и сестер у него шестеро, он старший. Отец недавно умер, переложив на него бремя ответственности. В гимназии изучал латынь и греческий. Неплохо знает и немецкий — читает в подлинниках. Немного знает французский, спасибо маме.

— Удовлетворите мое любопытство: как у нас готовят жандармских офицеров, как туда попасть? Какие дисциплины вы изучаете, преподают ли вам математику и точные науки?— задал свой вопрос Мишенин.

— Владимир Ильич, задачей жандармерии является охрана государственного порядка и защита короны. Какие уж тут точные науки? А в жандармский корпус принимают окончивших военное училище по первому разряду и отслуживших в войсках не менее трех лет. Дальше курсы, где изучают право и методы дознания. Я, правда, недавно перевелся в жандармерию, еще и года не прошло.

Окончание прозвучало с оттенком извинения.

— А к чему вы клоните? — догадываясь, что интерес неслучаен, офицер пытливо поглядел Федотова.

— Мы, Виктор, дело затеяли. Такое, что все супостаты начнут нас давить. Поэтому в службу охраны фирмы нужны квалифицированные кадры. Желательно с опытом агентурной работы, может кого посоветуете?

— Эт, точно давить нас будут по-черному, — вставил веское слово Дмитрий Павлович. — Особенно станут гадить америкосы с англами.

Виктору было неприятно. К нему, офицеру жандармского корпуса, обратились как к поставщику живого товара, тем более, что речь зашла о его сослуживцах.

— Но что значит пригласить к вам на службу? Вы разве забыли, что мы все на службе у государя и давали присягу не верность! Да если кто и захочет уйти в отставку, так кто же в такое время удовлетворит его просьбу? — воскликнул Шульгин.

— Служить отечеству, молодой человек, можно разными способами. Иной и вне службы пользы отечеству принесет побольше иного генерала, — назидательно заметил Борис.

— Это как же? — непроизвольно отодвинув чашку, с язвительностью в голосе спросил Шульгин.

Язвительность задела даже Мишенина. Шульгину пояснили, что затеянное принесет в казну немалые налоги, даже большие, чем демидовские предприятия. В случае новой войны, их продукция весьма поможет русской армии. Отсюда защищающий интересы фирмы принесет отечеству пользы существенно больше, нежели протирающий штаны на царской службе. Попутно Виктор услышал, что особенно 'усердными' окажутся Германия, Англия и САШС. Попутно на Шульгина сыпалось: америкосы, англы вперемешку с наглами, откатами и вынесенными мозгами.

Шульгин был осведомлен о конкурентной борьбе. По агентурным сведениям, иные промышленники даже провоцировали выступления рабочих на предприятиях конкурентов, но, чтобы подобным образом в мирное время вели себя иностранные державы, об этом поручик не слышал. Иногда в адрес Великобритании слышалось 'Англичанка гадит', но по большей части это были неубедительные заявления. Больше всего Виктора поразило то, как это произносилось. В интонациях его визави, в мимике, в контексте сказанного — во всем скрывалось отношение к иностранцам, как к заведомым противникам. Это Виктора коробило.

— Борис Степанович, вы как будто не знаете, что Германия принесла миру великую философию и высочайшую культуру!

От такого перла на душе Федотова стало тоскливо. Вспомнилась в исполнение старушки Бичевской: 'Мы русские, мы все равно поднимемся с колен'. Певичка едва ли единственная из поющей братии признала сокрушительное поражение русских. Хорошая песня тем и хороша, что рождает правильный настрой. Пришла злость, — 'Это сколько же в России прекраснодушных дурачков, коль скоро даже жандарм так наивен? Тебе, 'брат Елдырин', и невдомек, какую бойню устроит эта самая просвещенная нация годков через тридцать пять!'

— Молодой человек, а почему мы проигрываем войну и отчего в нашем отечестве так много недовольных? — зацепил жандарма Федотов.

После таких слов лицо Шульгина закаменело. Изредка перебрасываясь с Федотовым словечком, он испытывал к нему симпатию. Сейчас же ему стало очень неуютно. В клубе он находил отдушину от службы, от мучивших его вопросов.

'Как этот человек не понимает, что говорить о таком с представителем власти крайне неприлично? — с тоской подумал офицер. — Определенно, в своей Америке они стали другими'.

— Виктор Сергеевич, вы ошибаетесь.

— Ошибаюсь? — в голосе Виктора звучала обида.

— А скажите мне, кто продает машины в Россию?

— Странный вопрос, — опешил от резкой смены разговора Виктор, — Великобритания, Франция, конечно, а Германия, наверное, больше всех.

— Отлично. Берем Германию. Что будет с Германией, если мы сами станем производить машины?

На лице Виктора мелькнуло разочарование, какое бывает, когда задается наивный вопрос. Правда, длилось оно недолго.

— Борис Степанович, вы хотите сказать, что займись вы выпуском машин, так немецкие рабочие тут же останутся без работы и в стране начнутся волнения!? — откликнулся офицер.

'Быстро парень соображает, другого пришлось бы минут пять наводить на мысль', — обрадовался Федотов.

— И в самом деле, волнения. Замечу, это вы сделали такой вывод, а что придется делать господину Кайзеру?

— Я предпочитаю говорить о германском правительстве, — опять заносчиво поправил Шульгин. — Полиции в таком случае придется бороться с бунтовщиками.

— А если недовольных много?

— Придется увеличить штат полиции, даже привлечь войска.

— Отлично. Вот смотрите, что в итоге получится. Германия станет меньше собирать налогов. Увеличится безработица, да к тому же возрастут траты на поддержание порядка. Следствием этого будет общее ослабление Германского государства.

На пунцовом лице поручика отражались странная смесь досады, возмущения и вынужденного согласия.

— С Россией произойдет все с точностью до наоборот. Достаток рабочих возрастет. В казне прибавится налогов, на которые построят школы и больницы. Одним словом наше отечество будет процветать, если, конечно, опять все не протанцуют на балах. В итоге получается, что правительство любой державы просто обязано тормозить наше развитие, в противном случае им самим придется туго. Логика есть?

Шульгину стало не по себе. На курсах он прослушал лекции по истории подрывной деятельности социалистов всех мастей. Он читывал сочинения господина Маркса и российских революционеров. Газеты пописывали об оплате японцами господ социалистов. В основном это были газетные утки. Только единожды в Финляндии был арестован груз с оружием, по агентурным данным, купленном, на японские деньги. Все сказанное господином Федотовым не было откровением, но в таком ключе никто проблему не поднимал. Более того, по логике троицы следовало, что между державами должна и в мирное время вестись непримиримая борьба. Германии и иным странам необходимо препятствовать развитию индустрии в России! Но как же тогда должна вести себя Россия? Неужели точно так же? Эта мысль казалась Шульгину противоестественной. Одновременно он не мог найти прореху в логике рассуждений. В душе поручика поднималось смятение.

— Борис Степанович, вы хотите сказать, что правительство Германии начнет бороться против вашего товарищества, имея целью ухудшение положения России? — с явным недоверием задал вопрос офицер.

— Правительство Германии будет стремиться улучшить положение своей страны. В этом заключается его прямая задача. Все остальное только следствие, в том числе и борьба с нашим товариществом.

— Вы собираетесь выделывать оружие, потому вам нужен специалист по охране секретов? — осенило Шульгина.

Было в этом вопросе много наивного, свойственного и возрасту, и эпохе.

— Мы действительно подыскиваем специалиста, правда, выпускать оружие не планируем. Есть куда как более прибыльные изделия.

Видя интерес на лице молодого человека, Борис поведал, что друзья собираются выпускать некоторые 'электрические железяки'. Их выпуск планируется организовать и в России, и в Германии.

— Но почему не производить все в России? Вы же только что утверждали, что от этого Россия только выиграет.

Федотов на мгновенье замолчал. Отчаянно захотелось пояснить молодому человеку, что постулаты систем и уравнения теории автоматического регулирования в равной степени применимы и к человеческому обществу. Показать, как отсюда вытекает ответ на заданный вопрос — отчего не получится сразу отказаться от 'помощи фрицев'. В этот момент ему показалось, что его тут же поймут, что все станет понятным и естественным и наплевать, что о системах в этом мире только-только задумываются единицы.

— Виктор Сергеевич, во-первых, давайте вспомним, что разрывных функций в природе не существует. А еще упомянем один важный постулат систем: если мы попытаемся некоторый параметр системы изменить, то все остальные параметры изменятся таким образом, чтобы наше воздействие свести к минимуму. Скажу вам по секрету, даже все три закона Ньютона, есть частные случаи этого условия. Это я к тому, молодой человек, что и в человеческих отношениях всегда наличествуют переходные процессы со своими постоянными времени. Описывается все это безобразие дифференциальными уравнениями высоких порядков. Вот так, к сожалению.

Федотова хотел было пояснить о взаимосвязи между постоянной времени и инерцией, но в этот момент почувствовал, скрестившиеся на нем взгляды.

Во взгляде поручика читалась смесь непонимания с примесью то ли восхищения, то ли сожаления. Зверев с Мишениным смотрели, как смотрят на заболевшего человека.

— М-да, однако, — в этом 'М-да' раскаяния прозвучало не больше, чем у кота Базилио. — Дмитрий Павлович, может у тебя получится убедительнее?

— Борис Степанович, мне-то вы объясняли куда как проще. А сегодня даже 'дифуры' вспомнили. Такими словами ругаться нехорошо, так можно окончательно мозг вынести. Виктор, господин Федотов хотел сказать, что если противника резко прижать, то это толкнет его на безрассудство, а госграницы в таком деле не помогут. В итоге будет большая драка. Если же супостата давить постепенно, вначале поделившись малой частью, то, в конце концов, и додавим. Борис Степанович, я правильно излагаю?

Ну, в общем, можно и так, — вынужденно согласился Федотов. — Господин Шульгин, могу только повториться: перешедший к нам на службу принесет отечеству много больше пользы, нежели он будет ловить чокнутых социалистов или бандюганов, да и семью свою обеспечит существенно лучше. А что по этому поводу скажет Владимир Ильич?— Борис неожиданно перевел разговор на Мишенина.

Ни секунды не задумываясь, Ильич выдал:

— Управления безопасности ведущих мировых фирм занимают третье место в структуре предприятий после управлений маркетинга и сбыта, потребляя до пяти процентов отчислений от прибыли.

Переселенцы в который раз поразились тому, что 'выдает на гора' память математика, тем более это было непривычно для Виктора.

— Такова сермяжная правда, господин Шульгин. Только, Виктор Сергеевич, пока никому ни слова. Это очень важно. Если кого присмотрите, так сперва дайте знать Дмитрию Павловичу.

* * *

По дороге домой Шульгин никак не мог выкинуть из головы состоявшийся разговор. Сейчас ему многое казалась необычным в этой троице. И то, как они между собой общались, и поразительное единодушие в вопросе об отношении Европы к России. По долгу службы ему приходилось почитывать западников — от Герцена и Плеханова до самых бескомпромиссных. Ему была близка позиция Соловьева и Струве, но сегодня он услышал непривычное. В словах господина Федотова он угадывал созвучие славянофилам. С поправкой — от некоторых идей Федотова любой славянофил придет в бешенство.

Все сказанное для троицы было естественно, как если бы окружающие давно говорили, спорили и мыслили подобными категориями. Вспомнил саркастическое упоминание о балах, что прозвучало не так, как оно звучит в устах социалистов.

Постулаты каких-то систем он услышал впервые, тем более было непонятно, отчего Зверев прекрасно понимал Федотова. Ладно бы это было известно математику, но Дмитрий явно не инженер. Виктор не мог взять в толк, отчего вдруг математик произнес очень необычное высказывание об управлении безопасности. Все говорило о том, что он по памяти процитировал некий известный параграф.

Точно так же единодушно и естественно троица относилась к вопросу, кому служить. Отечеству или им троим. Этим, явно не бессовестным людям, и в голову не пришло, что подобные предложения звучат бестактно.

Мысль о постоянной и непримиримой борьбе против его России, равно как и Росси против всех, была Шульгину откровенно неприятна. Благо эту извращенную логику не разделял господин Мишенин. Еще Виктор вспомнил, в какой момент Зверев не дал высказаться математику. Было над чем поломать голову.

* * *

Вечером Зверев спросил Бориса:

— Ну как тебе, Старый, мой протеже?

— Ты знаешь, последнее время я постоянно вспоминаю русскую классику. В ней, что ни герой, так сплошное переживание. Этот 'голубой' тоже запел о передовых культурах. С другой стороны есть здоровое упрямство, без упёртости. Судя по лексике с интеллектом все в порядке. А как ты его видишь?

— Мне проще, я его постоянно наблюдаю. Вынослив, быстр и внимателен. Радует, что без намека на жестокость. Каждый бой для него новый ребус. В суждениях тверд, хотя и не фанатик. Местами излишне расчетлив. Склонен к карьере. Как-то оговорился, что в жандармы подался по нужде — на нем младшие братья. Я из этого сделал вывод, что службой в жандармерии он тяготится, да ты сам знаешь — ему теперь никто из прежних сослуживцев руки не подает.

— Ну что же, перспективный парень, впрочем, время присмотреться у нас есть. Дим, как думаешь, скоро наш поручик догадается, что мы собираемся его вербовать?

— Честно?

— Ну, ты вопрос ставишь.

— Думаю, если не сегодня, так завтра, — ответил Зверев.

— Согласен. С другой стороны, если не догадается, так он нам и не нужен. Его бы только от революционной сшибки уберечь, кадры с деформированной психикой нам не нужны.

— А это реально? — в голосе Зверева мелькнуло сомнение.

— В том и дело, сейчас связей нет. Думаю и сам он на увольнение не пойдет. Молод. Если честно, то не факт, что он нам вообще нужен. Старичок-полицейский работу наладит лучше, опыт-то не пропьешь. А для спецопераций Шульгин, скорее всего, вообще не годится, впрочем, как знать: в тихом омуте не только черти водятся.

Глава 15. Наши в Питере.

15 апреля 1905г.

В Санкт-Петербурге отчаянно 'дымил трубами гигант отечественного радиопрома' — кронштадские радиомастерские. К их созданию приложил руку профессор Санкт-Петербургского электротехнического института Попов Александр Степанович. При численности менее десятка человек мастерские умудрялись изготовлять и монтировать радиостанции на кораблях Империи.

На встречу с родоначальником российского радио поехали Борис с Мишениным. Зверев выразился кратко: 'Нечего там толкаться. Приеду на испытания'.

Тук-тук, тук-тук — колесные пары отсчитывают последнюю сотню верст. В такт едва слышно поскрипывает оконная рама. Приятно тянет теплом от вагонной 'буржуйки'. За окном мелькают редкие станции и занесенные снегом деревушки. Снежные шапки на соломенных крышах придают домам сердитость — видимо, обиделись, что задержалась весна.

Московский обыватель успел забыть о девятом января. Ему показалось, что грозные события отступили. Откровенно говоря, окраинный московский люд не очень-то был озабочен общественным катаклизмом. Другое дело — как-то в этом деле поучаствовать, да с пользой. Слово 'революция' у местных вызывало недоумение. Грабеж... это они понимали, а некоторые этим втихаря промышляли, но революция...

Бабы у колодца с осуждением поговаривали, что Мишка Кривонос нарушил священные заветы предков — мотался куда-то бастовать, а вернулся без барыша. Считай, задарма заделался революционером.

Не в пример обывателю просвещенная Москва кипела и бурлила. В начале февраля бомбометатель 'спортобщества' эсеров Иван Каляев поставил свой знаменитый рекорд, метнув бомбу в великого князя Сергея Александровича Романова. Результат был засчитан, а достижение было отмечено Высочайшим рескриптом от 18 февраля. Слова '...о созыве достойнейших, избранных для обсуждения законодательных предположений...' публика приняла на ура и истолковала, как разрешение публично обсуждать вопросы государственного устройства. Растерявшиеся полицаи своим невмешательством это дело подтвердили, и публичная полемика хлестанула через край. На поверку вышло, что не занимайся Иван Платонович 'спортом' — вместо рескрипта обществу предложили бы на выбор: шум в канализации или то, что Маяковский вынул из штанин.

Газеты каждый день приносили новости. Вчера 'Московские ведомости' растолковали 'истинные' причины отставки министра внутренних дел Святополка-Мирского. Сегодня тревожное сообщение о волнениях в Иваново-Вознесенске.

На днях в Россию вернулся Милюков. Знаток шестнадцати европейских языков с ходу заделался председателем 'Союза союзов', по-нашему главным начальником профсоюзов. По слухам, местный 'Громозека' взялся за организацию партии конституционных демократов. Властям его идеи были, как серпом по известному месту, а Шульгин из Киева зашёлся в праведном гневе.

В противовес кадетам власти ринулись создавать Русскую монархическую партию, в точности как в XX1 веке создавалась прилизанная пустышка Справедливая Россия.

Либералов всех мастей в Российской империи оказалось, как у паршивого кабеля блох. В названиях партий, союзов, кружков, обществ и блоков кого-то с кем-то путались даже их создатели. Партии то сливались в едином словесном поносе, то лаялись, обвиняя друг друга в уклонизмах и ревизионизмах.

Наш математический гений с энтузиазмом взялся систематизировать певцов либеральных ценностей. В итоге спекся и послал всех этих козлин в несвойственной ему манере. А зря! Эти 'козлины' спешили подарить народу благоденствие, а стране — процветание. Совсем как их козлобородые сородичи во второй половине ХХ века.

Запрещенная литература оказалась, как та водка после девяти вечера — доставалась без проблем. Зверев частенько приносил зачитанные до дыр статьи Левы Троцкого и Владимира Ленина. Друзья добросовестно пытались осилить Кропоткина и Маркса, получилось с горем пополам. Маха дочитал один Мишенин. Между тем кой-какую политграмотность переселенцы приобрели. Ильич даже вспомнил фразу о сущности капитализма: 'Капиталист пойдет на любое преступление ради прибыли'. Зверев только развел руками.

В российском обществе недовольство властью имело место быть всегда. Денег на это не требовалось — всяк был горазд погавкать на правительство. Однако на чистом энтузиазме далеко не уедешь. Естественно, вставал вопрос: 'Кто кому и сколько?' С точностью ответить на него переселенцы не могли, хотя было очевидно, что наибольшей финансовой поддержкой пользуются эсеры — только им удалось поставить террор на широкую ногу.

От контактов с революционерами переселенцы по-прежнему воздерживались.

* * *

Вокзал открылся неожиданно. Вот только что, пуская барашки, паровоз тащил вагончики среди деревенского вида предместий, и вдруг грянуло узнаваемое.

Экспресс не опоздал. Ровно в десять утра последний раз лязгнули сцепки, и состав застыл у перрона.

— Санкт-Петербург! — зычно прокричал проводник. — На выход, господа, не задерживайтесь!

Мишенину показалось, что кричали специально для него.

— Господи, неужели это не сон?

Гомон перрона ворвался в открывшиеся двери. Торжественной доминантой донесся перезвон колоколов Знаменской церкви. Покрывая все прочие звуки, он слился в единый всепроникающий гул.

Вдоль вагонов сновали носильщики с номерными бляхами на груди. Что-то кричали горластые разносчики газет.

— Ильич! Ты, брат, словно гимназист на первом свидании. Вова, подумай о высоком да о том, что грешно. К земле надо ближе быть, к нашей, к русской, — с веселой иронией охлаждал пыл Мишенина Борис. — Да вещички не забудь, они нам пригодятся, опять же носильщиков в семнадцатом того, не забывай.

Такую словесную перепалку друзья часто себе позволяли, понимая, что даже самый внимательный человек не придаст этому значения.

Красная брусчатка перрона. Легкий ветерок и знакомые запахи с Финского залива. Солнце и морозец, что часто встречает гостей столицы Империи в это время года. Все внове, но многое узнаваемо. В памяти торжественно зазвучали флейты шестой симфонии Шостаковича.

Взгляд на вокзал. Стоит. Почти такой же. Есть и неожиданности. Слева от арки, венчающей крайнюю колоннаду, раньше стоял торгующий пирожками киоск. Сейчас здесь, сбившись в приличную ватагу, толкаются извозчики. Кнут в сапоге, под распахнутым зипуном рубаха навыпуск.

Вышедший из вагона Ильич застыл. В юности он часами просиживал в читальном зале. Пролистывая старинные фолианты вживался в старый Санкт — Петербург. Приезжая в Ленинград, бродил по его улицам, посещал музеи и театры. Возможность воочию увидеть город начала века привела Мишенина в трепет. Проняло даже скептика Федотова.

— Ну как? — осторожно спросил Борис, забирая у него саквояж.

— Мне почему-то казалось, что это случится позже, — невнятно ответил Ильич.

— Ты о чем?

— Понимаешь, пятидесяти лет не прошло, а детище архитектора Тона уже отличается от своего московского 'близнеца'. Смотри, рядом с царскими апартаментами уже пристроен флигель приема ручной клади.

Цепкий взгляд агента охранки испортил идиллию, заставил вернуться к реальности.

— Ильич, поехали, тут этими козлами пахнет, — кивок в сторону типа в котелке.

Внимание привлек колоритный извозчик. Был он чем-то похож на разбойника Крутояра. Кудрявая борода, черные кудри из-под щегольской шапки-папахи, дубленый тулуп, кнутовище за подпояской.

Заметив внимание, тот сразу приосанился.

— Далече везти, барин? — спросил без тени холопства в голосе.

— На Аптекарский остров.

— А там, стало быть, куда?

— Электротехнический институт. На Песочной.

— Ученые, стало быть, — с деланным уважением констатировал "Крутояр".

Догадываясь, что клиенты приехали издалека, он не спеша накручивал цену:

— Ох, и грязишша там, — но, не дождавшись ответа, вздохнул. — Ну, ладноть! Из уважения к вашей профессии, за двохгривенный мы стакнемся!

Борис понимал, что это дороговато, но спорить сегодня не хотелось.

— Стакнемся, столкнемся да не перевернемся, — передразнил он извозчика. — За час управишься, значит, стакнемся. А нет — не взыщи: больше гривенника тебе не видать.

— Так что ж мы стоим?! — извозчик от нетерпения аж закружился на месте. — Пожалуйте, стало быть, в экипаж!

Экипаж оказался легкой на ходу пролеткой, при рессорах и на резиновых колесах. Под причудливо изогнутой дугой покачивался колокольчик. Кобылка тонконогая, без капли лишнего жира. За сохой такие не ходят.

— Ты ведь, братец, не из крестьян? — проверил догадку Федотов.

— Не-е, — возница презрительно сплюнул. — Мы потомственные. Сызмальства при лошадях.

Пролетка резво покатила по брусчатке Невского. Проспект по праву считался главной улицей столицы. В центральной его части были проложены две линии конки. Там, где они сходились, в небе блистал адмиралтейский шпиль. Город уже обрел знакомые для друзей очертания, хотя многие здания оказались 'ниже ростом'. Строились банки и правления акционерных обществ. Многие дома от гостиницы Знаменской были еще двухэтажными, но некоторые уже надстраивались до привычных четырех-пяти этажей. По сравнению с Москвой чувствовалось, что этот город — столица Великой Империи.

Возница огорошил:

— Вы, барин, зараз попонкой укройтесь. Омнибуса будем перегонять. Народец у нас сволочной — того и гляди плюнут с анпериала.

Омнибус оказался ярко раскрашенной повозкой на конной тяге. Он как раз подворачивал к тротуару. Пристяжной мышастый битюг, задрав укороченный хвост, гадил на мостовую. Пассажиры сидели не только внутри салона, но и на крыше. Один из них, конопатый, в тужурке с блестящими пуговицами, по внешнему виду студент, рукой показывая на Мишенина, засвистел в два пальца.

Извозчик, приподнявшись на облучке, закричал:

— Эй, рыжий! Ты в заднице, стал быть, дырку заткни! Все фонари перетушишь!

Лошадка, по дуге обгоняя омнибус, ускорила ход. Тележка чуть слышно подрагивала.

— А что тот конопатый на крыше свистел, да на нашего Ильича пальцем указывал?

— Это... — возница смущенно заерзал на облучке, — товарищ ваш, стало быть, не обидится?

— А чего ему обижаться? Ты ж не свистишь?

— Больно уж барин похожи на нашего нестуляку Куропаткина. Я как глянул издали .... Тоже чуть было не обмишурился.

Копыта зацокали по пролетам Аничкова моста. Бронзовые укротители коней барона Клодта, как и многие годы спустя, занимались своим вековечным делом, не обращая на проезжих внимания.

— Алексей Николаевич Куропаткин? Он же главнокомандующий? — воскликнул польщенный математик.

— Был главнокомандующим, да весь вышел! — зло ухмыльнулся извозчик. — Он таперича, стало быть, заместо Линевича первой армией командует. Фу-ты, ну-ты. Главнокомандующий! Только я так скажу, господа ученые! Полководец из нашего нестуляки — все одно, что из говна пуля. Мукден-то япошкам отдал не за понюх!

Федотов затрясcя в беззвучном хохоте. Возница скосил глаза на приунывшего Мишенина. Ужасаясь будущим злодействам Зверева, Ильич спросил тоном заезжего ревизора:

— А что ж ты студенту кричал?

— Так это... для куражу.

Слева остались Садовая и Гостиный двор. Оттуда, по Нарвскому тракту к торговому центру города непрерывным потоком тянулись обозы. За Гостиным двором находились Морской, Мучной и Мариинский рынки. Дальше шли Апраксин и Щукин дворы. Вперемешку с лавочками и рынками по Садовой тянулись трактиры, распивочные и обжорные ряды. Далее вниз по улице располагался целый ряд доходных домов.

Федотов частенько заезжал в Питер. Сейчас он узнавал островки из своей прежней жизни. На скамейке Екатерининского скверика он поджидал Лариску Шахову, а здесь они с горя надрался со Славкой Берсоном.

Берсон обладал множеством достоинств. Во-первых, он был евреем, во-вторых, коренным ленинградцем. При пятидесяти килограммах веса, он легко шел на высоте шесть километров. Имеется в виду первым шел по ледовым стенам Центрального Памира. А еще Вячеслав побывал, наконец, на исторической родине. Друзья потом неоднократно говорили — лучше бы он сидел в родном Питере. Может быть, одухотворенный поездкой, но скорее от безденежья, Берсон сразу по возвращении полез подключать громадный рекламный щит. Подключил, называется. Со щита его согнали менты и сутки продержали в обезьяннике. Уроды отказывались верить очевидному — чистокровный еврей, с израильской визой в паспорте, высотными шабашками зарабатывает на жизнь. Толстобрюхий старлей в засаленном мундире требовал признания, что он де лицо кавказской национальности, похитивший паспорт добропорядочного Берсона. К чести коренного ленинградца надо заметить — сын Израиля оказался стоек и от своих корней не отрекся.

Надрались они с Федотовым разу после 'досрочного освобождения' в этом самом скверике в ста метрах от ментовки. Мероприятию менты не мешали. На вопрос, отчего Славка не уезжает, Борис получил ответ: 'Боб, да ты что!? Там же одни жиды, плюнуть некуда'. Подумав, Славка резонно добавил: 'А тут уродов полная ментовка'.

'Славка остался в России, а мы когти рвем', — от этой незатейливой мысли на душе стало тоскливо, впрочем, ненадолго. Спустя пару минут Федотов себя успокоил: 'Славка еврей, ему можно, а мы люди белые, особые'.

* * *

Аудиенция была назначена на одиннадцать тридцать. В институт поспели вовремя, но декана физфака на месте не оказалось. На вопрос 'Когда будет?' секретарь лишь развел своими непомерно длинными руками. Поминутно кто-то заглядывал. Студентам требовались направления, преподаватели искали то бумаги, то декана. Обычная суета перед весенней сессией.

Очередной посетитель оказался чуть выше среднего роста. Узкие плечи и длинный сюртук. Испещренное морщинами изможденное лицо. Редкая бородка клинышком и чуть скошенный подбородок. Карие глаза за стеклами пенсне смотрели строго.

— Александр Степанович, к вам посетители, — высоким голосом 'пропел' длиннорукий.

До посетителей дошло — пред ними легенда российского радио.

— Прошу в кабинет.

Прозвучало повелительно и сухо, от того неожиданно. Короткий жест подчеркнул неприязнь.

Кабинет просторный. Слева стол хозяина. К нему буквой 'Т' примыкает второй. Вокруг стулья с резными спинками. Секретер и шкаф с книгами. Через высокие окна льется солнечный свет. На стене портрет Ломоносова, за креслом декана портрет Петра I.

Пройдя к креслу, Попов указал на стулья подле стола.

— Присаживайтесь, господа. Чем обязан?

Опять голос без намека на доброжелательность.

'Какая муха тебя укусила, или это характер?' — зло подумал Федотов

— Александр Степанович, позвольте представиться: ваш покорный слуга Федотов Борис Степанович и мой коллега математик Владимир Ильич Мишенин.

— Странно, странно, и что могут делать в департаменте полиции математики? А вы по какой части будете, Борис Степанович?

Прозвучало со столь откровенной иронией, что Борис на секунду сбился, чем тут же воспользовался Ильич:

— Александр Степанович, мы не из полиции, мы из Москвы.

— Блестящая логика у господина математика. Блестящая! И что же, в полицейском управлении Москвы занялись расчетами 'по электричеству'? — последнее профессор проговорил, будто пародируя невидимого собеседника. — А вы тот самый математик в штате этого почтенного учреждения?

— Александр Степанович, я только однажды считал распространение радиоволн в ионосфере, но там одни частные решения, — выпалил Ильич, в волнении теребя воротник.

— Борис, я ничего не понимаю, — растерянно повернулся к товарищу, Мишенин.

Глядя на Доцента, Федотов про себя чертыхнулся: 'Чтоб тебя всю ночь бабы мурыжили'. План беседы полетел к чертям.

— Представьте, Владимир Ильич, я, честно сказать, также ничего не понимаю, — импровизировал на ходу Федотов. — Я хотел расспросить уважаемого профессора о возможности изготовления радиостанции, но, похоже, нас тут приняли не за тех людей.

— Помилуйте, господа, о каком такой радиостанции вы изволите говорить?

Вопрос звучал высокомерно, но в интонациях уже угадывался некоторый намек на конфуз. Требовалось срочно закрепить успех.

— Да об обыкновенной, Александр Степанович, десяти ватт выходной мощности, с чувствительностью в приеме около микровольта. Построенные по схеме трансивера.

Борис намеренно ввернул терминологию своего времени. Сказанное дало эффект — на лице Попова отразилось явное замешательство.

— Господа, мне кажется, произошло какое-то недоразумение.

Попов встал, растеряно поправил пенсне.

— За вас хлопотало полицейское управление Москвы. Я грешным делом подумал, что вы по поводу недавних печальных событий — профессор намекнул на недавние аресты студентов. Помогите мне разобраться с этой коллизией.

— Фу-ты, ну-ты, 'по электричеству', да это же Гиляровский! — широко улыбнулся Федотов и, видя недоумение, пояснил:

— Александр Степанович, прожив много лет в Чили, мы только недавно вернулись на Родину. За это время все наши знакомства растерлись. От того нам пришлось обратиться за содействием к нашему единственному приятелю, к господину Гиляровскому. А репортер он и в Африке репортер. Видимо, ничего лучшего не придумал, как воспользоваться связями в полиции. Да, чуть не упустил — профессор Умов просил Вам кланяться и почтой отправил рекомендательное письмо.

— Борис Степанович, — ввернул Мишенин, — так мы теперь стали полицейским ищейками? Ты станешь искать волны Герца, а я неопределенные интегралы.

— Покорнейше прошу меня извинить. Последние дни было много работы над новой учебной программой, к тому же постоянные нападки 'вашего' ведомства...

— Какие могут быть извинения, Александр Степанович, это мы виновники курьезного недоразумения. Нам бы обратиться через кафедру физики Московского университета. Бог с ним, давайте я поведаю о цели нашего визита. Видите ли, мы хотим внедрить наше изобретение.

— Борис Степанович, но погодите, вы только что обмолвились о тран-сивере, — с легкой запинкой и явно волнуясь, произнес профессор. — Да и ваш коллега сообщил что-то необычное. Признаюсь, я не все понял. Так что же вы имели в виду?

'Вова, черт бы тебя побрал, простота ты душевная. На хрена ты ляпнул о распространении радиоволн. Договаривались же, что ты молчишь рыбой об лед. Черт, надо уводить профессора от теории к практике, а практикой будет трансивер. А ведь зацепило профессора. Даже сесть забыл. Теперь не просто пора, теперь необходимо находить железобетонное алиби. А железобетона тут пока нет. А если нет, то как получить железобетонное алиби?' Борис про себя каламбурил, лихорадочно прикидывая, как обойти неприятные вопросы.

— Уважаемый профессор, давайте присядем. Все же разговор у нас будет долгий.

— Да-да, конечно, давайте присядем. Впрочем, да что же это я? — вскинулся не успевший присесть Попов. — Вы же только с дороги и проголодались. Я категорически неправ. Господа, приглашаю вас к себе. Разносолов не обещаю, но чем могу, попотчую. А живу я совсем близко.

Став вдруг решительным, профессор увлек гостей к дверям.

Глава 16. В гостях у Попова.

15 апреля.

В Питере, как и в Москве, профессура жила при учебных заведениях. Не случайно до наших дней докатились легенды об особо рассеянных преподавателях, что приходили на лекции при галстуке и в домашних шлепках.

Александр Степанович занимал две квартиры на третьем этаже профессорско-преподавательского корпуса. Супруга с дочерью уехали к родне, за столом прислуживала горничная. Восемь комнат произвели впечатление даже на Мишенина.

О цели визита речь за обедом не велась. Хозяин как умел развлекал гостей, интересовался погодой в Москве и сетовал на возросшие цены. Расспрашивал о 'заграничном' житье-бытье, ему отвечали вдумчиво, но без фанатизма. Мишенин поинтересовался, отчего в городе нет трамваев — пока ехали до института, на ноздреватом Невском льду увидели трамвайную линию, ее как раз демонтировали по причине подступающей весны. Быстрый взгляд на Ильича:

— Полагаю, господин Подобедов и Ко не хотят делиться с владельцами конок или те излишне алчны, — Попов смешно пожевал губами. — Ходят слухи, что в этом году договорятся.

Федотов обратил внимание — так оценивающе обычно смотрят люди искушенные.

Принесли второе. Борис подал горничной тарелку, поблагодарил — и сразу почувствовал на себе такой же короткий взгляд.

'А занятный ты тип, Александр Степанович. Все-то ты замечаешь, все-то ты фиксируешь. Сначала окрысился, полагая, что мы из полиции. Теперь отмечаешь, как я подал служанке грязную посуду. Значит, и наши оговорки не проморгал. С трансивером-то проблем не будет, это всего лишь приемо-передатчик, но Вова лупанул о расчетах радиоволн в ионосфере. Это прокол? Безусловно. С другой стороны, Попов сути сказанного толком не понял. Отсюда напрашивается вывод — господин Хевисайд, конечно, что-то там изучает, но термин 'ионосфера' еще не родился. Черт, в Москве надо было уточнить. Итак, по ионосфере и Вовиным расчетам — все валим на конфиденциальность, мол, был заказ, суть раскрывать запрещено. Отбрешемся, не в первый раз. С Умовым было не проще. Но что за тип этот профессор? Если я вижу привычку педагога и ученого все подмечать, то работаем по намеченной схеме, но если из профа прет крутой лидер, то разговор надо строить иначе'.

Когда экономка унесла самовар, Александр Степанович уточнил:

— Господа, где вам удобнее побеседовать, в моем кабинете или на кафедре?

— Пожалуй, что у Вас будет удобнее, Александр Степанович. Мы же к вам явились частным порядком, — ответил Ильич.

Борис со Зверевым долго тренировали Ильича брать на себя часть переговоров. Не имевший ранее навыков административной работы, Ильич постепенно выработал уверенную и спокойную манеру беседы. Последняя фраза была домашней заготовкой.

— В таком случае прошу ко мне в кабинет.

По фильмам жителю ХХI века кабинеты ученых представляются тесными. Заставленные книжными шкафами и кожаными креслами с, непременным письменным столом, они представляют собой рабочее место владельца. Против ожидания, кабинет оказался просторным. Шкафы и кресла стояли, как им и положено, но тесноты не наблюдалось. Свет давали два больших окна с геранью на подоконниках. Друзья уже успели подметить архитектурную особенность столицы: окна здесь были существенно больше, нежели в Москве. Видимо, сказывался общий дефицит солнца.

Все устроились вокруг небольшого столика. Федотов приготовил свой саквояж. Пытливо посмотрев на гостей, профессор задал резонный вопрос:

— Господа, прошу удовлетворить мое любопытство, где вы изучали электричество?

'Ну, черт! Умов меня третировал, теперь Попов о том же. Умеют же профессора ставить вредные вопросы. Всю жизнь меня достают', — бурчал про себя Федотов.

Задай этот вопрос человек обычный, он бы тут же получил ответ: учился, мол, в Цюрихе. Сейчас подобный ответ не годился — в начале двадцатого века ученые всего мира, так или иначе, знали друг друга: кого-то по работам, кого-то лично. С легкостью можно было оказаться откровенным лгуном.

Почувствовав, что Ильич собирается что-то ответить, Федотов поспешил его опередить:

— Господин профессор, честно сказать, мне крайне неловко отвечать на этот вопрос. Дело в том, что последнее время я все больше прихожу к выводу, что я недоучка.

После такого 'глубокомысленного' ответа Мишенин оторопело уставился на Бориса, а в глазах профессора мелькнула смесь недоумения и неудовольствия.

— Право, странно, — замялся хозяин, — впрочем, если вам неловко, то смею настаивать. Так что Вас ко мне привело?

Борис не торопясь извлек листы бумаги, распаковал радиолампу. Стеклянный баллон с начинкой смотрелся таинственно.

— Если говорить совсем кратко, то мы просим Вас оказать содействие в размещении заказа на изготовление двух радиостанций и принять участие в их испытаниях.

По тому, как озадаченно нахмурился Попов, Борис понял, что опять ошибся с терминологией.

— Господин профессор, я имел в виду изготовить два аппарата беспроводной связи.

В начале века связь по радио велась только в телеграфном режиме. Передатчики были громоздкими. Для их работы требовалась небольшая электростанция. Такие монстры устанавливались на больших кораблях или стационарно. Основным элементом приемника этих станций являлся 'когерер', усовершенствованием которого и прославился Попов.

Передача речевых сообщений была в стадии лабораторных опытов, а кристаллические диоды только исследовались.

Инженеру-обывателю начала ХXI века вклад Попова мог показаться мизерным. Ничего необычного в том не было — посредственность с дипломом не в состоянии оценить титанического напряжения ума ученого, создающего новое.

— Однако! Вы сейчас хотите изготовить два аппарата беспроводной телеграфной связи? — профессор опять пожевал губами. — Должен вас огорчить, господа. Кронштадтская мастерская совершенно перегружена военными заказами. К тому же и штат там крохотный. Хотя с отбытием флота на восток ситуация, может быть, несколько изменилась. Уточню.

Попов на секунду умолк, озадаченно теребя бородку.

— Сейчас же война, господа.

Как бы извиняясь, профессор пожал плечами. Переселенцы ждали продолжения.

— Я могу рекомендовать вам обратиться к господину Дюкрете, но и он сейчас не справляется с заказами. Мне очень жаль, но вам определенно придется направиться к господину Сименсу. Могу в том сделать протекцию, — закончил профессор.

В Москве высказывали подобные сомнения. Но после слов Попова Борис вдруг почувствовал тот азарт, которого ему сегодня так не хватало. Попутно отметил, что Попов имеет контакты и с 'фрицами'.

'Вот тебе и 'однако'. Ты, брат, еще не раз сегодня скажешь 'однако', — вихрем пронеслось в сознании Федотова.

— Господин профессор, не могли бы вы кратко ввести нас в курс дела о возможностях изготовления подобных аппаратов в России?

— Отчего же, конечно, могу. В принципе я уже сообщил вам обо всех товариществах, но вот вам подробности. Собственно отечественным предприятием являются только кронштадтские мастерские. Они подчинены Главному Капитану кронштадтского порта. Кроме того, в Санкт-Петербурге есть представительство мастерских физических приборов господина Дюкрете. Там выпускают аппараты под торговой маркой 'Попов-Дюкрете-Тиссо'. В прошлом году акционерное общество 'Русский электротехнический завод Сименс и Гальске' приступило к выпуску интересующих вас аппаратов. В этом предприятии ваш покорный слуга является техническим консультантом.

Услышанное оказалось большой неожиданностью. Федотов с Мишениным по-новому взглянули на убранство кабинета. Шкафы красного дерева покрыты тонкой резьбой, портреты выполнены маслом. Во всем угадывается достаток.

'Интересно девки пляшут, а наш проф отнюдь не бедняк. Капусту стричь умеет. Надо обладать нешуточным нахальством, чтобы подрабатывать в конкурирующих конторах. Эдакий поворот надо бы учесть', — отметил про себя Борис.

— Господин Попов, насколько я понимаю, Вам не составит труда сделать протекцию в любое из этих предприятий?

— Прежде я хотел бы понять, что именно вы собираетесь заказывать, — косясь глазом на радиолампу, резонно не стал торопиться профессор.

— Извольте, — тут же откликнулся Федотов. — Мы собираемся изготовить два небольших изделия, выполненных по нашим чертежам. Они построены на совершенно новых принципах. Это те самые трансиверы.

Однако! — вновь вставил любимое словечко профессор. — Но, господа, что такое ваш трансивер!? Когерер-то, надеюсь, в ваших аппаратах имеется?

Федотов еще в Москве выяснил, что термин 'радио' в это время уже появился, хотя широкого распространения еще не получил.

— Трансивер — это аппарат беспроводной связи, в приемнике и в передатчике которого, используются одни и те же элементы. Это снижает массогабаритные характеристики изделия, — привычно затараторил Федотов.— Прежде всего надо пояснить принцип действия этого прибора, — Борис показал глазами на лампу. — Без него никакого трансивера не получится.

Борис извлек вторую лампу — выходной триод имел большие размеры. Попов осторожно взял его в руки. Ожидая разъяснений, посмотрел на переселенцев.

— Эти приборы или радиолампы мы назвали триодами. Их назначение заключается в усилении электрических колебаний или сигналов. Термин 'сигнал' нам представляется более удобным.

Лицо профессора выражало смесь скепсиса и любопытства. Переселенцы понимали, сколь трудно в такие моменты скрыть эмоции.

— Прибор, что вы держите в руках, недавно был изготовлен в кабинете физических демонстраций Московского университета, а заявка на привилегию подана всего неделю назад.

О подаче заявки Борис слукавил -они ее привезли с собой, но в данной ситуации надо было подстраховаться.

— Полагаю, что завтра-послезавтра вы об этом прочтете в письме профессора Умова.

Попов, как и любой человек науки, умел слушать собеседников, но после упоминания об изготовлении триодов не выдержал:

— Странно, но почему я об этом не встречал публикаций?

— Александр Степанович, да только неделя, как их изготовили. Откуда же быть публикациям? — воскликнул Федотов. — Кстати, прибор у вас в руках. Вы можете его включить и убедиться в справедливости моих слов.

Федотов понимал, что с языка профессора вот-вот сорвется убийственный вопрос: как могло получиться, что о таком изобретении никто раньше не слышал? Ведь только недалекий человек позволяет себе думать, что, зная идею, можно тут же получить результат. Ученые к таким наивным не относятся. Им известно сколь долог путь от идеи до ее успешной реализации. Как правило, это несколько лет каторжного труда по шестнадцать часов в сутки. Так как же могло случиться, что от заказа на изготовление до блестящего результата прошел всего месяц?

Упреждая эти крайне нежелательные вопросы, Федотов тут же продолжил:

— С вашего позволения сначала я расскажу о физических принципах работы этого вакуумного триода. Данный прибор является развитием прибора господина Флеминга. Давайте вблизи его катода поместим сетку. Это будет третий электрод.

Борис открыл лист со схемой включения лампового триода.

— Если приложить напряжение между анодом и катодом, например, в сто вольт, то через прибор потечет некоторый ток.

— Простите, Борис Степанович, вы имеете в виду осцилляторный вентиль господина Флеминга?

— Ну да. Свой прибор мы назвали триод по числу электродов. Соответственно двухэлектродный прибор Флеминга стали называть диодом. А теперь зададимся вопросом: что получится, если на сетку подать небольшое отрицательное смещение? Извините, я хотел сказать отрицательное напряжение относительно катода,— поправился Борис.— Очевидно, протекающий через прибор ток снизится. Таким образом, меняя управляющее напряжение, мы получаем возможность управления током анода в функции от приложенного к сетке напряжения.

Простите, но как же получить усиление осцилляций? — вновь не удержался Попов.

— Для этого в цепи анода мы ставим некоторое сопротивление, — перехватил инициативу Мишенин. — Обратите внимание, при изменении тока на нем выделяется напряжение осцилляций. Это напряжение равно произведению величины приращения тока на величину сопротивления. В частном случае этим сопротивлением может быть резонансный контур или передающая антенна.

Попов, еще только задавая свой вопрос, уже начал понимать, каков будет ответ. Простота и логичность решения поразила его воображение.

— Но, коллеги, из этого следует, что чем большее сопротивление, тем большее мы получим усиление? — с секундной задержкой сделал вывод профессор.

— Совершенно верно, но только в части напряжения, а не по мощности, — подтвердил Борис. — Вот результаты испытаний нашего прибора.

Федотов выложил перед Поповым стопку листов, испещренных почерком Усагина с пометками профессора Умова. На бумаге в табличной форме были приведены зависимости анодного тока от напряжения анода и напряжения на сетке. Ниже следовали графики и математические выражения, отражающие экспериментально полученные данные.

Попов полчаса придирчиво вчитывался в документ, лишь изредка прося пояснений. В душе у него бушевало смятение. Минуту назад он услышал о приборе, способном усиливать осцилляции и тут же видит результаты измерений

Сомнения в подлинности документов мелькнули и тут же погасли — он неплохо знал почерк декана московского университета профессора Умова. Все изложенное открывало фантастические перспективы. В воображении стремительно мелькали образы революционных решений беспроволочного телеграфа.

'Господи, это же колоссальное открытие! Этот триод приведет к перевороту в техническом мире. И Маркони, и я окажемся на заднем плане. О нас забудут. Откуда же свалились эти господа? Ведь это же черт знает что такое!— невольно чертыхнулся про себя Александр Степанович. — То они говорят 'сигналы', хотя никто и никуда не сигнализирует, то проговариваются о какой-то частоте, а вместо 'напряжение' произносят 'смещение'. Все это произносится, как привычное и естественное. Но как такое может быть? Ох, чувствую, что одним этим триодом дело не ограничится. Теперь понятно, отчего господин Умов не доверил письмо этим господам', — запоздало догадался Попов.

Еще в стенах Московского университета друзья невольно использовали термины своего времени. Среди окружающих это вызывало недопонимание, а иногда нежелательное любопытство. Изолированная от мира группа ученых в принципе могла придумать два-три своих термина, но таковых не могло быть много.

К полной неожиданности друзей в этом времени еще не было единицы измерения частоты 'Герц'. Вместо этого говорили о длине волны, чаще использовался термин 'осцилляция'. В части терминологии друзьям приходилось быть очень осторожными.

Максвелл уже написал свои уравнения электродинамики, а Томпсон доказал что катодные лучи это частицы входящие в состав вещества. Между тем Резерфорд еще не сформулировал теорию строения атома состоящего из ядра и электронов.

По этим соображениям говорить о переносе заряда посредством свободных электронов, тем более сорванных с внешних орбит атомов, было бы опрометчиво.

Между тем переселенцы убедились: скрыть наличие множества своих знаний им не удастся. Отсюда следовал простой и незатейливый вывод: комплексовать по этому поводу не стоит, но и 'лишние' афишировать не следует.

— Господин Попов, теперь пора перейти к объяснению работы нашей радиостанции, — произнес Федотов, привычно набрасывая схему простейшего трансивера. — Обратите внимание, это колебательный контур, что выделит нам нужный участок длин волн, — нашел, наконец-то, нужный оборот речи Борис. — А это ...

Дальнейший разговор очень напоминал состоявшийся месяц назад в Москве.

-... Вы странно говорите 'усилительный каскад', ведь ваш прибор усиливает быстрые колебания Герца. ...

— ... так удобнее, а если посмотреть с позиции энергий...

— ...теперь смотрите, если на контур с антенны наводится десять микровольт, и мы несколькими каскадами усилим сигнал в сто тысяч раз, то на выходе будет один вольт ...

-... а во сколько раз усиливает один этот ваш каскад ...

— ... опыт показал примерно стократное усиление ...

-.... всего три каскада! Потрясающе! Это же ...

Пока Федотов рассказывал о принципах построения трансивера, Мишенин размышлял о том, что в начале ХХ века еще не существовало терминов 'радиотехника' и 'электроника'. Все эти будущие самостоятельные дисциплины назывались общим термином 'электротехника'.

Об этом, в частности, говорило название первого в России Санкт-Петербургского императорского электротехнического института, позднее переименованного в Ленинградский Электротехнический институт имени В.И. Ульянова-Ленина (ЛЭТИ) и еще раз переименованного в Санкт— Петербургский государственный электротехнический университет имени В.И. Ульянова-Ленина (СПбГЭТУ ЛЭТИ).

В начале ХХI века институт готовил специалистов в области радиотехники, автоматики, вычислительной техники и программирования, но прилагательное 'электротехнический' указывало на исходное происхождение всех этих дисциплин.

-... позвольте, но, как же случайные колебания эфира? Ведь они даже когереру мешают.

-.... а если выделить узкую полосу колебаний? Например, сделать ее в десять раз меньше, так и шумы уменьшатся в корень из десяти...

-... передаточная функция такого полосового фильтра описывается уравнением шестой степени...

-... простите, но откуда эта математика? ...

-... о математике давайте чуть позже, а то за деревьями совсем лес потеряем...

-.... а какой может быть мощность передатчика на ваших триодах? ...

-.... это зависит от типа ламп, сейчас мы предполагаем получить около десяти ватт, но можно выкачивать и киловатты, все зависит ....

-... странные термины, хотя, наверное ...

-... задав небольшую расстройку второму генератору, назовем его гетеродин, мы получим колебания в звуковом диапазоне ... .

— Извините, а на какой длине волны может работать ваш аппарат?

— Не вижу препятствий, генерировать волны длинной в тридцать метров. Предел лежит где-то на длине десять метров.

— Позвольте, но вас же не услышит ни один из ныне действующих аппаратов!

— Александр Степанович, так и отлично — тем мы секретность переговоров сохраним. А то ведь сейчас японцы читают наши телеграммы, словно открытую книгу.

Напоминание о военных событиях вызвало гримасу досады и тревоги. Несмотря на его явную нелюбовь к полиции, интересы Росси Попову были не чужды.

— Александр Степанович, а если к этому присовокупить серьезное кодирование сообщений, то российских корреспондентов не прочтет ни одна разведка мира, — внес 'ясность' Ильич.

Борис обрушивал на профессора информацию, что на самом деле была почти на радиолюбительском уровне. Одновременно подметил, что Мишенину явно не по себе. Тот нехотя выписывал передаточные функции фильтров, но делал это без того азарта, что его охватил в Москве.

Профессор же пребывал в состоянии эйфории. На лице проступили красные пятна, глаза лихорадочно блестели. В этот момент он не видел ни состояния господина Мишенина, ни внимательного поглядывающего на обоих Федотова. Мелькавшее на лице высокомерие испарилось. Перед переселенцами открылся ученый.

Глядя на патриарха радио Федотов своеобразно выразил удовлетворение, естественно не вслух: 'Слава Богу, не к ночи он будет помянут, нормальный чел попался'.

Попов, к счастью, мысленной речи не слышал.

— Господа, поверьте, все это надо срочно проверить и опубликовать в вестнике нашего института!

'А вот хрен тебе, 'мариванна', а не эскимо, — зло подумал Борис, — Так и опять все про...м. Сейчас ты узнаешь, как рвут гланды через задний проход. Вместе с наивностью'.

— Господин профессор, наверное, забыл, как его друг Маркони умеет подавать заявки. Чтоб меня на том свете черти жарили, если ваш полосатый скунс завтра не принесет заявку на трансивер с лампочкой!

Удар был ниже пояса. Будто напоровшись на невидимую стену, Попов замер. Взгляд его стал растерянным. На лице резко обозначились морщины. Он посмотрел на сидящего перед ним коренастого и уверенного в себе господина. Вскинувшиеся было плечи, опустились. По всему было видно, что в душе Попова происходит то же, что было несколько лет тому назад, когда весь мир рукоплескал знаменитому итальянцу.

— Но разве так можно? Я, конечно, понимаю, что вдали от России ...

Александр Степанович хотел высказать этому самоуверенному крепышу, что приличные люди так не разговаривают. Эти, в общем-то, справедливые упреки, принято высказать гораздо мягче, как подобает людям доброжелательным и воспитанным. Он вспоминал, как некоторые его коллеги выказывали по сути то же самое, но мягко и без злой агрессии.

'Да кто ему позволил лезть ко мне в душу?' — мысленно воскликнул профессор.

Александру Степановичу вдруг отчаянно захотелось попросить этого самоуверенного господина выйти вон.

В этот момент лицо профессора было открытой книгой, и куда только подевался искушенный тип, что снисходительно посматривал на Мишенина. Перед друзьями, сидел очень немолодой человек, посвятивший свою жизнь науке. Такие долго остаются наивными, и даже получив от жизни приличные плюхи, в критические моменты забывают об окружающей их подлости.

Ильич расстроился не меньше хозяина. Он не понимал, как можно так обижать людей. Глядя на обоих Федотова сообразил, что он несколько перегнул палку. Ситуацию надо было не то чтобы спасать, но корректировать к лучшему.

— Александр Степанович, мы выросли в России. В нас вложили силы русские педагоги и ученые, в этом смысле наши изобретения не только наши.

Федотов начал без патетики, его голос звучал глухо, но после такого вступления следовало добавить экспрессии.

— Поверьте, я отнюдь не бессребреник и мне гораздо легче обогатиться, вернувшись в Америку. Вот только есть одно 'но'! Я сделаю все, чтобы приоритет остался за Россией. Мое изобретение принесет мне миллионы, а России и российской науке славу. Не вы нам поможете, мы найдем других. Денег на изготовление станций у нас хватит. Изготовим, испытаем и немедленно подадим заявку на привилегию, одновременно на патенты в Европе и Америке. А вот после этого, уважаемый профессор, публиковаться будем до одури. Более того, с этого момента будут жизненно необходимы публикации в солидных журналах с указанием авторства и поданных заявок. Такова наша принципиальная позиция. К Вам же мы обратились по двум причинам. Во-первых, у Вас есть имя. Во-вторых, мы хотим использовать в нашем аппарате Ваши кристаллические детекторы, тем самым включив Вас в число соавторов. Мы люди деловые и понимаем, начни вы с нами серьезную работу, ваши доходы у Дюкрете и Сименса существенно снизятся. Это обстоятельство необходимо компенсировать. Таковы законы бизнеса, и кроме того, объять необъятное, еще ни кому не удавалось. Мы очень нуждаемся в Вашей помощи.

Сейчас Федотов не играл. Он давно решил для себя вернуть Попову славу первооткрывателя. Борис говорил, веря каждому своему слову. Точно так же ему верил Попов. Это было очевидно. Так случается, когда два человека начинают безоговорочно доверять друг-другу. В такие моменты расчетливость отступает. Между тем, для закрепления успеха Борис, не постеснялся посулить профессору классический 'откат'.

Федотову еще многое хотелось сказать профессору. Напомнить, как на благо Германии сейчас трудится главный инженер фирмы AEG Доливо-Добровольский, как мыкались со своими изобретениями Лодыгин и Яблочков, но все это было лишним. Вместо этого в повисшей тишине, он отчего-то опять вспомнил Берсона, который наотрез отказался уезжать на свою историческую Израиловку. На душе опять заскребли кошки.

Радовала только реакция Попова, у которого предательски увлажнились глаза.

— Но...Борис Степанович, ... это так неожиданно. Мне надо подумать.

— Так, конечно же, Александр Степанович, вы пока подумайте, а будут вопросы — так мы всегда к вашим услугам.

Федотов не стал напоминать профессору о том, что по существу тому доверено множество не закрытых патентами сведений, вместо этого он напомнил о другом:

— Александр Степанович, а мы ведь припозднились, — Борис глазами показал на настенные часы, что своим маятником отсчитывали восьмой час. — Вы не подскажете, где тут неподалеку можно остановиться?

Попов, с изумлением бросил взгляд на часы.

— Э нет, дорогие мои, никуда я вас не отпущу. Мои все уехали, так что никто Вас не потревожит, а завтра — как Вам покажется удобнее. Можете оставаться у меня, а можете в гостином доме, но сейчас будем ужинать.

— Мария Федоровна, — отворив дверь кабинета, кликнул он горничную, — когда гостей потчевать будем?

— Александр Степанович, я к вам уже три раза заглядывала. Все давно готово.

— Странно,— профессор как бы извиняясь, пожал плечами.

Переселенцам ничего не оставалось, кроме как согласиться. Таков был закон русского хлебосольства — приезжих следовало и накормить, и спать уложить. Что до привычек гостей, так о них в таких случаях не вспоминали.

* * *

Перед сном друзья отпросились у гостеприимного хозяина прогуляться.

Улица Песочная едва освещалась редко стоящими газовыми фонарями, а дневной ветер с залива сменился предвестником антициклона — легким ветром с Ледовитого океана. Заметно подморозило.

— Ты знаешь, мне так не по себе сегодня, — начал Мишенин.

Борис, помня, каким Ильич был во время переговоров, не торопил товарища.

— Я не знаю, как начать ... тут две проблемы сразу, — сбиваясь, продолжил Мишенин. — Я сегодня на своей шкуре ощутил такое презрение, что мне стало страшно! И вот еще. Скажи, ты сегодня не ощущал себя клоуном, что перед умным человеком ломает комедию?

— О куда тебя потянуло! Ильич, ты помнишь наши баталии о вмешательстве в историю? Дима тогда сказал, что мы заурядности. Так это же во всем. Возьмем, к примеру, меня. Ну, руководил я кое-какими проектами, даже до миллиона долларов доходило. И что? А ничего! Деньги не мои, да и знания ... чуть что, сразу бежал в Московский энергетический институт. Теперь ты, Ильич. Аналогия полная. Кандидат наук, а получал гроши. Я выезжал за счет организаторских, ты за счет чуть-чуть лучших знаний, а в целом мы — 'так себе'. Эх, Ильич. Разве не ясно, что родись мы в этом времени, так и была бы нам грош цена.

— Ясно-то, ясно, но так хотелось спасти Россию, стать сильным и дарить.

— Ну, в этом нет ничего нового. Это так легко. Вот только боятся люди данайцев. Не хотят они получать дары, хоть тресни. А что тебя так разволновала реакция Попова на полицаев?

— Тут такое дело...— Ильич на мгновенье примолк, сжался, как перед прыжком в ледяную воду.

— Я недавно Ивану Филипповичу обронил, что Николай второй воспитанный и незлобивый человек, а он на меня так странно глянул и ответил, что, мол, да, воспитанный и просвещенный монарх, сам же перестал на меня смотреть.

Мишенин замер, вспоминая, какую он ощутил к себе холодность со стороны Усагина.

Борис! — в голосе Мишенина прозвучали истеричные нотки. — Он, прощаясь, не подал мне руки! Я же видел, он специально взял промасленную деталь своего насоса и говорит: извините, руки грязные, а сам в сторону смотрит. А сегодня Попов нас открыто презирал.

Мишенин горестно взмахнул рукой, будто пытаясь защититься.

— Ты не думай, я все понимаю. Монархии себя изжили, они неповоротливы и потому уступают место буржуазным республикам, но дома я даже представить себе не мог, как здесь все это выглядит. В этом есть что-то противоестественное

Борис, вслушиваясь в интонации, догадался, что под 'противоестественным' Ильич подразумевал реакцию общества. Федотову было любопытно наблюдать, как по мере вживания в этот мир меняются представления Ильича. Появились первые более-менее трезвые оценки, но и старые догмы сидели крепко.

— Владимир Ильич, а ты читал 'Красное колесо'?

— Ну конечно, каждый интеллигентный человек читал Солженицына, — в голосе отчетливо прозвучала надменность.

— А ты попытайся восстановить в памяти написанное.

— Борис Степанович, но он же ненавидел коммунистов! — опешил Мишенин.

— Так и отлично! Тебе, возможно, покажется странным услышать от меня, но я действительно считаю, что Александр Исаевич ни полслова не солгал. Он с исключительной точностью описал реакцию российского общества на эту действительность и на батюшку-царя. Что касательно стенаний великого писателя земли русской, так это у него от гангрены ума.

— Не любишь ты его.

Было непонятно, кого Мишенин имеет в виду — царя или Солженицына.

— Так за что же любить дурашку? Ты скажи, кто теперь читает этого великого 'пейсателя'? Вот то-то же. Пустышкой оказался.

— Так почему его читали раньше? — тут же взъершился Доцент.

— Почему, почему. Ты, Ильич, сам думай, только без дури. Заодно догадаешься, отчего такие великие плодились, как глисты у шелудивого пса.

Оба замолчали, размышляя каждый о своем. Мишенин продолжал мысленно спорить с Борисом, а Федотов думал об удивительной схожести реакций здешнего общества и общества их века.

Борис, будто споткнувшись, замер.

— Ильич! Есть мысль! Настоящая! — воскликнул с подъемом Федотов.

Повернувшись к математику, повторяясь и в скороговорке путая слова, он продолжил:

— Ильич, ты же умный человек. Ты на бумаге отрази все, к чему призывала интеллигенция в СССР и здешняя? Вовка, это же уникальный шанс! Мы же знаем, что было у нас, а сейчас видим, что происходит здесь. Черт побери, ты представь себе! Мы запишем все, к чему призывали наши демократы и тутошние. Потом мы запишем, что произошло здесь и что происходило у нас. Вова, самое главное, в таком случае не останется тумана ангажированных историков. В итоге получим реальное исторические исследование. Вова, да ведь на этом основании можно будет выявить сходства и различия психотипа нашего и здешнего демократов!

Борис весь был в предвкушении предстоящего открытия. Никаких выводов еще не было и в помине, но Федотов в мгновение ока осознал всю схожесть демократов всех времен и народов. Безусловно, этому способствовали контакты с местной либерально настроенной интеллигенцией. Исподволь накапливающиеся наблюдения вдруг выплеснулись в простое и очевидное: местные социалисты тождественны тем, кто во времена Федотова гордо называл себя демократами.

Ему привиделось, как он срамит своих друзей, отстаивавших демократические идеалы. Он увидел, как подносит к носу своего старинного 'заклятого' друга Лукича бумажки с выводами. Показывает, как тот похож на тех, кого только что поносил с яростной ненавистью. Ему привиделось, как его Лукич сдувается, опускает голову. Лукичу становится стыдно.

В сознании вихрем мелькнула набившая оскомину формула о единстве и борьбе противоположностей. Вспомнилось, что предают только свои.

На душе от этого стало кисло.

Борис точно так же мгновенно осознал, что ничего не переменится. Лукич так же будут тарахтеть о бесчеловечности коммунистического режима, лелея только свою жизнь неудачника.

Память услужливо выбросила на поверхность:

Спите себе, братцы, все вернется вновь,

Все должно в природе повториться.

И слова, и пули, и любовь, и кровь,

Времени не будет помириться.

От осознания бессмысленности всего сущего повеяло могильным холодком. Холодок тут же отступил, уступив место осознанию собственной правоты. Мелькнула мстительная мыслишка:

'А вот на тебе, Вова, сучара демократическая, я точно отыграюсь. Сам напишешь и сам увидишь себя в здешних либерастах'.

Все эти мысли заняли в сознании Федотова не более секунды. Ильич даже не заметил паузы.

— Охренеть можно! — вновь с экспрессией продолжил Федотов. — Да ведь и касательно сторонников державы надо так же все описать. Державы здешней и нашей.

Федотов удивлялся, как же он раньше не допендрил до такой простой мысли.

От встречи с Питером, от того, как прошел сегодняшний день, от предстоящих эпохальных открытий настроение вновь поднялось.

— Ильич, есть еще одна шикарная мысль!

После этой фразы Доцент похолодел. Он давно заметил, что в таком состоянии Федотов буквально фонтанирует 'гениальными' идеями, от которых нормальным людям лучше держаться подальше.

— Ильич. Мы встретимся с Колчаком! — сказал, как пригвоздил Федотов.

— ... с Александром Васильевичем Колчаком?

Мишенин растерялся. Ему представился просторный зал. Светлые окна до половины закрыты ниспадающими волнами ламбрекена. Он сообщает верховному правителю множество идей. Тот их слушает, но отчего-то не понимает. Одновременно в памяти всплыло искаженное злобой лицо сутенера, волокущего за волосы проститутку. Эту картину тут же заслонил печальный взгляд Настасьи.

От такого сумбура у Ильича невольно вырвалось:

— Борис, но что мы ему скажем? Он же еще мальчишка.

Икоса поглядывая на Мишенина, Борис на всю улицу громко продекламировал:

Мы глазик выколем,

Другой останется,

Будет знать буржуй,

Кому кланяться.

— Во как!

Федотов от души хлопнул по плечу обалдевшего Доцента.

— Да ты, Доцент, не расстраивайся, мы ему жизнь сохраним. Одноглазых правителей современная история не знает!

— Да ну тебя. Старый, а все в игрушки играешь. Товарищ майор, — добавил в конце Мишенин, как бы отдавая должное розыгрышу.

— Эх, Вова, хорошо-то как!

Борис, раскинув руки, загляделся на Млечный путь. Ильич невольно поддался хлещущей из Федотова первобытной радости бытия.

— А знаешь, Ильич,— все еще глядя в небо, произнес Федотов, — давай, действительно, встретимся с Колчаком. Ему же сейчас, наверное, и тридцати нет. Действительно, мальчишка. Просто посмотрим, кто он на самом деле, да и все тут.

— А почему бы и нет? — еще больше заражаясь оптимизмом, откликнулся Мишенин.

* * *

За завтраком, Александр Степанович выглядел неважно. Припухлые веки и круги под глазами говорили о дурно проведенной ночи. Одновременно было очевидно, что многие проблемы он разрешил и тем получил душевное равновесие.

— Господа, после всего, что вы рассказали, я пришел к выводу: от своей затеи вы не откажетесь. Да и сама затея грандиозна. Мне очевидно, что если даже десятая часть задуманного получится, вас ждет потрясающий успех. Отсюда я посчитал своим долгом всячески вам благоприятствовать.

Попов порывисто встал, сделав несколько шагов, вновь остановился, массируя с левой стороны грудь.

— Господа, я полностью с вами согласен, в вопросе сохранения секретности работ. По этой причине я настоятельно прошу вас аппараты изготовить в кронштадских мастерских. Если вы не против, то сейчас мы зайдем в институт, где через канцелярию я оформлю письмо на имя Главного Командира кронштадтского порта. В порту вам надо будет встретиться с заведующим радиомастерской Леонидом Евгеньевичем Коринфским. Вот к нему рекомендательное письмо.

Передав письмо, профессор сделал паузу. Он явно хотел что-то добавить, но испытывал то ли неловкость, то ли сомнения. Переселенцы не торопили. Еще раз потерев грудь, где дано пошаливало сердце, наконец, решился:

— Господа, должен вам сообщить: мы с господином Коринфским имеем отношения к секретам державы. Поверьте, это никоим образом не относится к третьему отделению, но является гарантией сохранения ваших секретов.

Попову было не по себе от мысли, что его могут понять превратно. Переселенцам же эти рефлексии доставляли почти эстетическое наслаждение. Даже Ильич о хранении секретов знал не в пример больше профессора. Дело дошло до курьеза, как-то прочитав очередную статью о положении на фронте, Мишенин в сердцах выдал: 'НКВД на вас нет. Журналяки болтливые'. С этого момента фраза стала крылатой.

— Господин Попов, не стоит извиняться. Мы в курсе, как и зачем державы хранят свои тайны.

Фраза прозвучала уверенно, здесь так не говорили.

— Спасибо господа, но с вашего позволения я продолжу. В письме Леониду Евгеньевичу даны ясные рекомендации. Вы можете на него полностью полагаться. Таким образом, в существо технических особенностей более никого посвящать не придется.

В этот же день друзья переехали в приличную гостиницу, что была в получасе ходьбы от института.

Глава 17. Кронштадт.

17 апреля

В названии 'Кронштадт' звучит особая гордость. Подростки представляют себе грозную крепость и стоящие на рейде боевые корабли. Иным слышится крик чаек и ощущается соленый запах моря.

Мало кто знает, что остров Котлин принадлежал Шведам и служил границей между Швецией и Новгородом. Шведам было в лом зимовать на острове. По их мнению, охрану границы зимой удобнее было вести из столицы. Когда в октябре тысяча семьсот третьего года Петр I обнаружил оставленные постройки, его посетила гениально-прохиндейская идея — поставить крепость в море на расстоянии сотни метров от южной кромки острова. Вроде как граница не нарушена, но ... Сказано — сделано. Когда по весне шведская эскадра попыталась войти в устье Невы, их остановили пушки крепости Кроншлот, а в тысяча семьсот двадцать третьем Петр заложил город-крепость Кронштадт. Позднее в море были построены две цепочки фортов — северные и южные. Основными по праву считаются южные, перекрывающие подходы к устью Невы.

Сегодня сбывалась мечта Федотова: он направлялся в Кронштадт. Путь оказался неблизким. Извозчиком до Балтийского вокзала, затем поездом до Ораниенбаума, а дальше пароходом.

Привокзальная площадь запружена экипажами — сегодня все спешат в Ораниенбаум. Светопреставление.

Архитектура вокзала мало чем отличалась от привычной. По бокам двухэтажные флигели, на фасаде флегматично тикают помолодевшие на столетие часы Павла Буре. Вид же привокзального комплекса изменился разительно. Главным зданием площади стал вокзал. Исчезли уродливые буро-красные коробки справа. Вместо них раскинулись парки и редко стоящие особняки.

У касс так же, как в пору молодости Федотова, поругиваясь, толпится народ. Все едут встречать какого-то батюшку. Батюшка-то, батюшка, но билеты пришлось добывать с боем.

В разных концах вагона то вспыхивали, то угасали душеспасительные беседы.

— Дней через пять он приехал к нам, — доверительно звучал надтреснутый голос. — Прошел в спальню, взглянул на него и сказал: 'Что ж вы мне раньше не сообщили, что он так серьезно болен?! Я бы привез Святые Дары, причастил бы его'. Мой отец с надеждой смотрел на батюшку и стонал...

— Вечером пришел Симановский, — вещали в другом углу, — а вместе с ним доктор Окунев, тоже специалист по горловым болезням. Мы им сказали: завтра повезем сына в Ораниенбаум, показать батюшке. Симановский возмутился, сказав, что это безумие и Петя может дорогой умереть...

'Жизнеутверждающая' тема слышалась отовсюду. Федотов оглянулся. Через проход сидит миниатюрная женщина. Ярко-красные губы и блестящие глаза чахоточной. Напротив две старушки 'Изергиль', крючковатостью тянущие в сумме лет на двести с гаком. Рядом с ними одноногий.

— Ильич, куда прет вся эта инвалидная команда? Тут только матери Терезы не хватает.

Проходивший мимо седовласый проводник с сизым носом, неодобрительно бросил:

— У людей праздник. Едут встречать отца Иоанна. Говорят, он сегодня собирается в столицу.

— Господи, да как же я не догадался? Все едут к отцу Иоанну Кронштадскому — чудотворцу и совести земли русской!

Глядя на экзальтированного Мишенина, Федотов про себя чертыхнулся.

* * *

В Ораниенбаум прибыли в два часа пополудни. От вокзала к причалу двигался плотный людской поток. Заблудиться было трудно.

Причал оказался запружен встречающими. У дальнего края в два ряда стояли нищие. По всему чувствовалась чья-то организующая рука. Священник с небольшой свитой легко проходил сквозь толпу. Со стороны казалось — никто не остается без внимания. У группы нищих процессия задержалась, одаривая тех милостыней.

— Господи, это он! — всхлипнул Мишенин, спускаясь на причал.

При виде едва не бухнувшего на колени Мишенина Бориса передернуло. На душе стало тоскливо, с губ невольно сорвалось классическое:

— Ну, блин, продавец народного опиума. Ты глянь, шпарит, как парень по телеящику. Только бубенцов не хватает.

Мишенин ничего не слышал, а отовсюду раздавалось:

— Услыши многоболезненное воздыхание наше, призри на чад твоих.

— Умилосердися надо мною, услыши стенание и вопль мой.

Священник подходил к каждому и молча клал руку на голову.

— Боженька, помоги! — послышалось где-то совсем рядом.

Борис вздрогнул.

Семейная пара, с которой Мишенин общался в дороге, синхронно грохнулась на сырые доски причала.

— Я не Боженька, а простой человек,— раздался твердый и решительный голос. — Встаньте, дети мои. Выздоровеет ваш мальчик.

Федотов поднял глаза.

'Совесть нации' был худ лицом, с кротким по-детски взглядом, русой бородкой и некрасивой, чисто-дьячковской косичкой, выбившейся поверх рясы. Несмотря на преклонный возраст, взгляд был ясен.

Иоанн тоже взглянул на Федотова. Вздрогнул. В глазах мелькнуло недоумение, сменившееся растерянностью.

Федотову показалось, что что-то мягкое прикоснулось к его душе, не осуждая.

— Говоришь, поощрение слабых?

Федотову было странно слышать обращение на ты.

— Мы все должны быть милостивы к нищим, ибо сказано в Писании: 'Блажени милостливии, яко тии помиловини будут. Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят'.

Федотов покраснел, неужели священник прочитал его мысли?

— Тебе, не понять, — по-поморски окая, продолжал Иоанн. — Ты безбожник. Вижу, вижу — безбожник! А вроде святое дело затеял. Хорошо, что пока никого не убил.

В глазах мелькнула печаль, будто они увидели что-то скрытое за горизонтом.

— Путь твой не прост, смотри не ошибись. Сердце слушай, да пусти в него Господа нашего.

Сунул руку в карман старенькой рясы. Не глядя, достал пухлый конверт, протянул Федотову:

— На. Купи себе крестик, и Господь тебя не оставит.

Взгляд священника скользнул по Мишенину. Тот непроизвольно припал к руке владыки.

— Гордыня?! — отдергивая руку, вскричал священник. — Ох, бесы, бесы!

Положив руку на голову поникшего Мишенина, неожиданно щелкнул его по макушке.

— Слушай этого безбожника, он не обманет, в нем есть дух.

Друзьям показалось, что толпа встречающих, прошелестев, отхлынула. Образовался вакуум.

Легкой походкой священник направился на привокзальную площадь, казалось идет почти юноша. На мгновенье повернулся, бросил назад взгляд. Каждый почувствовал — прощаются только с ним. Все увидели на лице сияние духа, а во взгляде огонь благодати.

Толпа вновь беззвучно ахнула. Позже, переживая этот момент, оба вспомнили, как в сознании всплыли строки:

Сильному дай голову,

Трусливому дай коня,

Дай счастливому денег,

И не забудь про меня.

Сейчас оба стояли растерянные. Каждый испытывал за себя неловкость.

* * *

Ледорезный пароход 'Утро' одиноко стоял у причала. Два пеньковых каната держались за чугунные кнехты. На причале ни души, будто и не было толпы встречающих. Чуть позже портовый рабочий забросил канаты на борт.

Пароход, натужно пыхтя машиной, раздвигал редкие льдины. Стояло безветрие. С палубы открывался вид на Кронштадт. Остров в туманной дали почти сливался с поверхностью моря.

За кормой вездесущие чайки учиняли свои привычные разборки. Пахло морем. Впереди слева постепенно вырастал лес корабельных мачт, прямо по курсу к небу поднимались купала храмов.

Говорить о встрече со священником не хотелось. Время не пришло. Так часто случается после прикосновения к чему-то иррациональному, не мирскому.

— Ильич, ты случайно не помнишь дату смерти Попова, — невпопад спросил Федотов.

— Не помню, ни фига не помню.

В ответе прозвучала благодарность. Ильич хотел переключиться на что-то другое.

— Борис, наверное, он скоро умрет.

— Ох, мать твою!

Оба опять замолчали.

На кронштадском рейде стояло с десяток судов с парусным вооружением. Слегка дымил старичок-броненосец береговой охраны 'Генерал-адмирал Апраксин'. Рядом приютились две канонерские лодки.

— Невероятно, такой же Кореец вышел против японских бронированных гигантов.

— Смелые люди.

От причала отвалил паровой буксир. Выбрасывая клубы черного дыма, шустро проследовал в сторону 'Генерала'. В голове сложилось: 'А это уже век пара. Как странно одновременно видеть век и парусных, и паровых кораблей.

Войдя на рейд Пассажирской гавани, пароход, утробно рявкнув, доложил о прибытии. Труба окуталась белым паром. Чайки, как по команде отвалили в сторону, точно исчезла надобность в эскорте.

У причалов вновь запахло промокшим деревом и запахом гниющей рыбы. Этот был обязательный атрибут и серьезного рыбного дела, и крохотного рыбного причала. Чуть в стороне команда обшарпанной фелюги с гордым названием 'Диана', споро разгружала рыбу. Все выглядело патриархально. Вспомнился другой причал, к которому подходила шхуна с алыми парусами. От этого отчаянно захотелось, чтобы и через сто, и через двести лет рыбаки так же неторопливо выгружали свою рыбу.

Матрос ловко бросил на пирс швартовый конец. Сползая, заскрипел деревянный трап, а через пару минут пролетка несла двоих по улицам города.

Федотов ожидал увидеть скученно стоящие приземистые каменные здания, более всего напоминающие контрфорсы Петропавловской крепости. Ничего подобного! Вокруг был двух-трех этажный кирпичный город с улицами мощеными красной брусчаткой. По бульварам прогуливались дамы, а поголубевший небосвод подпирали многочисленные храмы. Крепостью же являлись стоящие в море краснокирпичные форты.

— Ильич, ты каким себе представлял Кронштадт?

Бровь Мишенина вопросительно изогнулась:

— Вот таким и представлял, а каким ему еще быть?

— Ну-у, все таки крепость, — неопределенно откликнулся Федотов.

— Книги читать надо, а не чепуху разную.

Еще немного прогрохотав по мостовой, экипаж доставил путешественников к выполненному в желтых тонах трехэтажному зданию Резиденции Главного командира Кронштадсткого военного порта.

Справа от входа стояли непрезентабельного вида пролетки. Кучера в бескозырках сгрудились в экипаже командующего. Столетием позже возле штабов так же будут стоять обшарпанные газики с военными номерами. По большому счету в этом мире ничего не меняется.

Из резиденции резво выскочили два штабс-капитана по Адмиралтейству. Из подкатившего тарантаса вышел капитан второго ранга в погонах корпуса морских штурманов.

Из холла первого этажа наверх вела широкая мраморная лестница. С нее на посетителей смотрел адмирал Нахимов. Справа располагался канцелярский стол. За ним, уткнувшись носом в бумаги, сидел белобрысый подпоручик. Слева стояла пара диванов. В холле было пустынно. Офицер слега скосил глаз. Оценил — шпаки.

— Вы к кому, господа? — не отрываясь спросил белобрысый.

Весь его вид говорил о собственной значимости и нежелательности присутствия посторонних.

— Нас направили к начальнику Кронштадской радиомастерской, вот документ на имя командира порта, — Борис протянул бумаги.

— Присаживайтесь, — подпоручик рукой показал на основательно протертый диван.

Пока офицер что-то писал, мимо продефилировали еще несколько чинов, от поручика до капитана второго ранга.

Наклонившись к математику, Федотов прокомментировал:

— Нет, ну ты глянь, черные полковники разбегались. Самое интересное, Ильич, что в двухтысячном сидел я на таком же протертом диване в штабе Северного флота. Ох и поморочили они мне тогда голову.

Сбегав наверх, поручик сообщил о назначенной на утро аудиенции у командира порта.

Бросив вещи в ближайшей гостинице, переселенцы отправились знакомиться с городом. Прошлись до памятника основателю крепости. Петр, как и положено, с гордостью смотрел на созданные им южные форты. Против Санкт-Петербурга людей и экипажей было заметно меньше, если не сказать, что совсем мало. Ничего удивительного — город, а точнее городок имел размеры полтора на два километра. Изредка парами прогуливались дамы, стайка подростков, галдя, спешила по своим подростковым делам. Часто встречались военные моряки.

К Северному бульвару решили пройти по Артиллерийской. Слева стояли казармы и давно утратившие значение крепостные стены. После часовни святого адмирала Федора Ушакова натолкнулись на увенчанное крестами здание. Надпись гласила 'Дом Трудолюбия'.

— Извините, не подскажете, что это за здание? — обратился Мишенин к прохожему с лицом коммивояжера.

'Коммивояжер' не только не спешил, но к тому же оказался человеком словоохотливым. Широко разводя руки и делая театральные паузы, он пустился в историю 'От Матфея'.

Через десять минут переселенцы знали, что это заведение открыл Иоанн Кронштадский. Сам священник, человек достойный во всех смыслах, в миру звался Иваном Ильичом Сергиевым. Родился он в Архангельской глубинке, в тысяча восемьсот двадцать девятом году и сейчас имел преклонный возраст. В доме же располагались бесплатная начальная школа, мастерские для обучения ремеслам, детская библиотека и приют для сирот. Там же была богадельня для бедных женщин и ночлежный дом. Идея священника заключалась в том, чтобы нищие могли сами зарабатывали себе на ночлег и пропитание.

— Представляете! Канальи, что не хотят работать, сюда и носа не кажут. Тут ведь и безрукий может заработать на ночлег.

Словоохотливый вновь сделал паузу и поднял бровь. Лицо застыло в ожидании реакции.

— Хм, да ваш священник прогрессивная личность, — не удержался от подколки Федотов.

— Именно-с, прогрессивная, — 'лектор' иронии не заметил. — Не случайно церковная власть его не особо привечает.

* * *

У флотского командования часто случаются обстоятельства, ломающие запланированные мероприятия. Вместо встречи с командиром порта, переселенцам было выдано разрешение на работы в мастерской. Что написал Попов в своем обращении к командиру, переселенцам было неведомо, но судя по результату, написал грамотно:

— Господа, вот ваше направление, — с почтением произнес новый дежурный.

Проводив посетителей до выхода, он дал ближайшему кучеру в бескозырке команду:

— Иван, доставишь господ инженеров к минным мастерским и сразу назад!

Такого комфорта и простоты проникновения на 'режимный объект', переселенцы не ожидали. Неблагодарный Мишенин второй раз в жизни проскрежетал: 'НКВД на вас нет'. По всему выходило — соскучился по первому отделу, а Федотов вспомнил, как несколько раз проникал на секретные объекты. Первый раз это случилось на полигоне Морфизприбора. Уезжая в командировку, Борис забыл дома форму для работы с секретными документами. Пару раз он по-нахалке проскочил мимо 'бдительной' охраны. На третий день не повезло— пришлось неделю лазить через дыру в 'колючке'.

Второй раз это случилось в двухтысячном году. Америкосы к тому времени внезапно 'озаботились' охраной наших ядерно-опасных объектов, даже выделили на это дело некоторые средства. Деньги, как водится, разворовали, но кое-что пришлось воплотить 'в металл'. Тогда-то Борису и пришлось протирать штаны в приемной управления связи штаба Северного флота, а чуть позже аналогичным образом проникать на причалы у поселка 'Заозерск', где у пирсов покоились атомные субмарины.

* * *

Кронштадтскую радиомастерскую организовали с подачи профессора Попова. На волне эйфории от успехов радио, правительство сделало крохотный шажочек — профинансировало радиомастерские численностью в семь человек. Произошло это в тысяча девятисотом году. Поначалу мастерская монтировала и обслуживала радиостанции фирмы Дюкрете. С конца девятьсот первого года она стала выпускать собственные станции, но к пятому году эти аппараты заметно устарели. Мощностей предприятия явно не хватало, хотя к приезду наших героев в нем трудилось пятнадцать мастеровых. Благо с отбытием на восток эскадры работ стало заметно меньше. Начальником мастерской оказался университетский приятель Попова Коринфский Леонид Евгеньевич, он же единственный инженер. Сама же радиомастерская долго оставалась структурным подразделением минных мастерских.

В Коринфском все было крупным. Он сам. Крутолобая голова, покрытая черными вьющимися волосами с огромными залысинами. Такая же вьющаяся черная бородища. Более всего он напоминал кареглазого Карабаса Барабаса, что по любому поводу готов ринуться в бой.

Прочитав бумаги от Попова и предписание командира порта, Леонид Евгеньевич, разведя в стороны свои лапищи, довольно пророкотал:

— Господа, я, безусловно, окажу вам всяческое содействие, тем паче, что вы сами финансируете выделку новых аппаратов, но в чем существо работы?

'Карабас' оказался человеком покладистым.

Первый день был заполнен организационными вопросами, разъяснением существа работ и планированием. За переселенцами закрепили двух слесарей — Николая Поповкина и Степана Аполлинарьевича Веселова. Токарные и фрезерные работы было решено выполнять по отдельным заказам.

Как и предполагалось, нужных радиодеталей в тогдашних станциях почти не применялось. Бумажные конденсаторы изготовлялись кустарным методом, изредка попадались фирменные, французские. О блоках конденсаторов переменой емкости местные даже не слышали.

Разрабатывая чертежи, Борис заложил вместо переменных емкостей переменные индуктивности и не прогадал — с катушками индуктивности дело обстояло не в пример лучше. Их производство, или как здесь говорили выделка, было хорошо налажено. Не было ферритов, зато вспомнилось старинное решение с применением вариометров. Корпус станций выполнили из оцинкованного железа. После шпатлевки и покраски в светло-серый цвет, он выглядел не хуже изготовленного в ХХI веке.

— Так, граждане, все тщательно моют руки и осторожно снимают фольгу. Шоколад съедается, а обертку складываем сюда.

— Борис Степанович, да куда нам столько? Мы же не маленькие.

Изумлению Николая Поповкина не было предела, когда Федотов вывалил на верстак полсотни плиток шоколада.

— Детишкам отнесете, — произнес Борис, осторожно снимая обертку. — А фольга пойдет на изготовление супер-пупер конденсатора!

Обертка или, как тогда говорили оловянная бумага, пошла на эксперименты с электролитическим конденсатором. Прослойкой послужила папиросная бумага, а щелочь нашлась у минеров. К огорчению мастеровых, сладких праздников больше не последовало — после ряда попыток конденсатор успешно заработал, а оловянную бумагу закупили на кондитерской фабрике.

Об электропаяльниках приходилось только мечтать. В начале века паяли так называемыми бензиновыми паяльниками, что на деле оказались классическими паяльными лампами. Размеры были разные, но для ламповой техники эти монстры категорически не подходили. Пришлось срочно 'изобрести' электропаяльник. В этом существенно помог Коринфский, что по совместительству являлся заместителем начальника портовой электростанции.

Слухи о неких таинственных работах поползли сначала по минной мастерской, затем по гарнизону. Разглашения секретов переселенцы не опасались — о существе радиолампы не знал даже Коринфский, а слухи, как водится, то помогали, то вредили. Первыми пронюхали интенданты — эти упыри всегда чувствуют, когда к ним могут обратиться за 'дефицитом'. В плюсах оказалось внимание молодых морских офицеров, в основном, из минной мастерской. Самые изобретательные с удовольствием брались поломать голову над очередной проблемой, а таковых оказалось великое множество.

— Ильич, а что тебе в этих морских офицерах бросилось в глаза?

— Они не такие, — вердикт Мишенина был ясен, как решение Госдумы.

Вскоре после начала работ Борис стал ощущать какие-то отличия в менталитете здешних морских офицеров. Сначала подумалось — блажь, но особенности поведения все настойчивее давали о себе знать. Порою случается, что новое сразу не видится, но в один прекрасный момент все становится на свои места.

В то утро Федотов выразил сомнения в том, что капитану-лейтенанту Колбасьеву так уж необходимо мчаться за графитом под Питер.

— Борис Степанович, мое руководство всегда шло мне навстречу.

Эта хвастливая убежденность, на грани с легким куражом, оказалась той малостью, что все объяснила: этим людям присуща внутренняя, глубинная свобода, в основе которой не хамская воля, а врожденное право на поступок. Борис впервые осознал, как на мироощущении сказывается принадлежность к дворянскому роду. Позже он увидел и обратную сторону такого воспитания. Привыкших к 'особой свободе' дворянских сынков система безжалостно обламывала. На выхлопе порою оказывались редкостные моральные уроды. По этому поводу Зверев выразился как всегда образно: 'Их тут трамбуют по полной, крепче, чем в у нас учебке. Вот им мозги и плющит'.

И все же, когда плененные морские офицеры давали слово не воевать против Японии — их отпускали. Этот поступок не находил осуждения ни в российском обществе, ни у власти. Какая колоссальная пропасть в представлении об офицерской чести начала и конца ХХ века!

Евгений Викторович Колбасьев явил собой удачным пример 'правильного' воспитания, когда свобода гармонирует с долгом. Оказавшись изобретательным человеком, он организовал и стал владельцем телефонно-водолазной кронштадской мастерской, 'грешил' изобретением плавающей мины оригинальной конструкции и проектированием подводной лодки.

Этот офицер вместе с лейтенантом Щастным, взялся решить проблему резисторов. В водолазном деле Колбасьева применялись керамические стержни. Покрыв их графитом, офицеры после ряда опытов получили вполне приличный результат. От предложения возглавить список изобретателей резистора Колбасьев не отказался.

Изобретения же сыпались, как горох: вариаторы, динамики, резисторы и паяльники. Мишенин заморился подавать заявки на привилегии. В комитете на него стали смотреть волком, но положительных решений так и не выдавали. Наверное, хотели кушать.

Глава 18. Первые успехи.

1 мая. Кронштадт.

К испытаниям готовились почти неделю, а до этого три недели клепали опытные образцы. Хотя какие это опытные образцы, скорее сляпанные на скорую руку макеты, благо, что вид имели приличный. Из лаборатории вынесли все лишнее. Тщательно выскоблили простой деревянный пол — от него все еще тянуло мокрым деревом. В центре установили большой стол с трансивером. Сбоку закрепили рубильник. Оператору поставили кресло начальника мастерской — все же событие!

Сегодня в лаборатории было многолюдно. Окна лаборатории были распахнуты, а полуденное солнце создавало подобающее событию настроение. Справа от лабораторного стола толпились приодевшиеся мастеровые. Им было явно неловко в присутствии представителей командира порта.

С другой стороны стояли профессор Попов и капитан первого ранга Николай Оттович фон Эссен, со свитой. Тронутая сединой аккуратная бородка и усы придавали лицу каперанга обманчиво простоватое выражение. Средний рост только подчеркивал это впечатление.

Федотов, наслаждаясь весенним солнцем, притулился задом к подоконнику. Сменивший Мишенина Зверев неспешно прохаживался по лаборатории. Может, чувствовал себя свободным человеком, а может, просто хотел размяться.

Колбасьев с Коринфским колдовали над трансивером. Последние проверки и подстройка антенны — это святое.

Коринфский вытер руки. Посмотрел на Федотова:

— Борис Степанович, все готово.

Разговоры разом стихли. Взгляды скрестились на аппарате. Такая тишина приходит от осознания, что твой труд сейчас навсегда уйдет к другим. В эти мгновенья на душе становится грустно, как бывает при спуске на воду корабля. Невольно возникает иррациональное желание задержать время.

Борис вышел к столу. Повернулся к публике. Надо всех видеть, особенно высокое руководство. Таков закон 'жанра'.

— Уважаемые представители Императорского военно-морского флота, уважаемые коллеги! Сегодня у нас торжественный день — мы приступаем к испытаниями нашего изделия. Все присутствующие так или иначе имеют отношение к радиосвязи на военно-морском флоте. Одни из вас эту связь обеспечивают, другие ею пользуются. Все вы прекрасно осведомлены о возможностях сегодняшних аппаратов эфирной связи. Все вы видели эти громоздкие и дорогие аппараты, как правило, иностранного производства. Прогресс не стоит на месте. Так, однажды на смену мушкетам пришло казенно-зарядное оружие. Господа, я позволю себе смелое утверждение — сегодня вы будете свидетелями аналогичного революционного прорыва в беспроводной связи. Вы убедитесь, сколь легко управлять соединениями флота с применением новейших технических решений. Эту научно-техническую революцию совершили наши российские рабочие, инженеры и ученые.

Речь Федотова звучала ровно. Заимствованные из другой эпохи термины использовались ровно в той мере, в какой придавали нужный настрой, подчеркивали таинство научной мысли. Присутствующие разделились, будто между ними пролег незримый барьер. На лицах одних читался скепсис, на лицах других — нетерпеливое ожидание.

— Господа, я надеюсь, все со мной согласятся, что право провести первую связь должно быть предоставлено первооткрывателю радио, профессору Императорского электротехнического института имени Александра III господину Попову.

— Александр Степанович! — повернувшись к Попову, Федотов рукой указал на кресло оператора. — Прошу Вас занять почетное место.

Раздались аплодисменты. По всему выходило — в этом оба лагеря едины.

Вокруг трансивера произошло стихийное движение. Всем захотелось увидеть торжественный момент. Лейтенант Щастный увидел предательски блеснувшие глаза профессора. Слесарь Коля Поповкин заметил, как дрогнула, тянущаяся к рубильнику рука.

Едва слышно загудели трансформаторы. Темно-бордовым сиянием отозвались радиолампы. В склепанном на скорую руку динамике послышались треск и шорох эфира. Словно в ожидании чуда, все смотрели на стрелку хронометра. Ровно полдень. Пора! В эфир полетела первая связь.

— Город, Город, даю счет для настройки, даю счет для настройки. Один, два, три... .

Позывные и порядок фраз были написаны на бумаге, но голос профессора предательски подрагивал. Окружающие верили и не верили, что в тридцати километрах на Аптекарском острове сейчас звучит этот же голос, что Петр Николаевич Рыбкин подстраивает второй трансивер.

— Город, Город, как слышишь меня? Прием.

Из динамика вновь раздался шум эфира. Все замерли. Шум не исчезал. Попов осторожно прикоснулся к варньеру. Слегка повернул влево — сигнала не было. Повернул вправо — никакого эффекта. Осторожно довернул еще на деление. Сквозь эфирный шум едва слышно пробилось:

— Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три ... .

Неужели прошла целая минута? Еще движение варньера и в динамике отчетливо зазвучало:

— Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят. Остров, Остров, я Город, как слышите меня? Прием.

Лихорадочным движением Попов переключил станцию на прием. Поднес к губам микрофон:

— Город, Город, слышу вас! Слышу вас отлично!

В тот же миг все вокруг взорвалось восторгом:

— Господа, это успех, это потрясающий успех!

— Коля, ты глянь, ведь сработала, ядрена пала, точно тебе говорю, сработала.

— Николай Оттович, вы посмотрите, как удобно. Эх, чуть бы раньше такую связь.

— Господин Федотов, Александр Степанович, это победа!

Объятия, радостные пожатия рук, похлопывания по плечу. Всё смешалось. Забылись чины и различия. Тревожное ожидание уступило место восторгу свершившейся победы.

В этом времени радиосвязь стремительно развивалась. В печати уже мелькнуло сообщение о передаче короткого сообщения через Атлантику. Только неделю назад на востоке державы были развернуты станции 'Симменс-Гальске', обеспечившие связь на триста пятьдесят километров. Между тем в боевых условиях командиры больше полагались на сигнальные флаги. Сказывалось и несовершенство аппаратуры, и недоверие, и медлительная громоздкость. Квалифицированных специалистов не хватало катастрофически.

Для большинства присутствующих все это было известно, тем более их поразили миниатюрные размеры, но, главное, возможность общаться по радио, словно по телефону. Последнее было только в стадии лабораторных экспериментов.

Дружное русское 'ура!' совпало с внесением в лабораторию 'напитков'. Опыт не пропьешь — Федотов подготовился заранее.

— Господа, минуточку внимания, я предлагаю первый тост за ... .

* * *

По причине отбытия Балтийского флота на восток, объем работ мастерской существенно снизился, чем и воспользовались 'эмиссары' из будущего. Не все складывалось гладко. Кое-что делали в полулегальном режиме, и это при активной поддержке профессора Попова. Существенную роль сыграли навыки жителей XXI века, правда, печень Федотов подсадил изрядно. По первости ему помогал Мишенин, но не долго. Математик вскоре не выдержал алкогольного отравления и укатил к своей Настасье. Его сменил Зверев.

В рокировке были свои положительные стороны. Друзья сумели завести много полезных знакомств. Бориса больше интересовали интенданты — сказывалось природная склонность к 'хомячеству'. Зверев сумел втиснуться в офицерскую касту. Оставалось только гадать, отчего так случилось — то ли по причине военного поражения кастовая скорлупа истончилась, то ли жало Зверева было излишне ядовитым. Федотов предполагал последнее.

* * *

Борис любовался иррациональной картиной. В стенах Кронштадской мастерской, за декаду до известия о поражении под Цусимой, Зверев снимал на свой Panasonic импровизированный банкет. Камера скользила по 'фигурантам этого громкого дела'. Задержалась на Попове и Эссене. Замерла, снимая маракующего у станции Коринфского. Местным объяснили — снимается на новейшую американскую фотокамеру. О фильме, естественно, не заикнулись.

Если бы еще в феврале Федотову кто-то сказал, что он сам предложит воспользоваться камерой, он бы не поверил. Время, однако, обладает удивительными особенностями. То, что вчера казалось непреодолимым, сегодня становится обыденностью. Опасения о раскрытии инкогнито потихоньку отступили. Собственно, а что могли инкриминировать переселенцам местные? Ну, снимает себе 'чилиец' на новейшую американскую технику, ну и пусть себе снимает. Камеру на местный манер прикрыли темной тканью, светодиоды заклеили. Дабы никого не смущать, съемки вели с большого расстояния — трансфокатор позволял. А вот 'фотографий' не увидит никто: 'Извиняйте граждане, сломалась заморская машинка'. Фильма же пусть себе 'пылится' в жесткой памяти до лучших времен, благо Димон имел склонность на флэшках не экономить.

Николая Оттовича 'пригласил' Федотов. Почему именно Эссена? Да потому, что фамилия показалась знакомой. Сработало как упоминание из 'добрых старых времен'. О том, что Эссен командовал броненосцем 'Севастополь', и ходил в героях, переселенцы узнали только здесь. О нем поговаривали как о человеке, рискнувшем ослушаться приказа. Перед сдачей Порт-Артура Эссен вывел свой броненосец на внешний рейд и утопил пару японских миноносцев.

Операция 'Каперанг' потребовала изрядной изворотливости. Сначала был заход со стороны интендатуры — не проканало. Пришлось привлечь командира порта, параллельно решив две задачи — заполучить Эссена и придать испытаниям статус 'государственных'.

Командиром порта был вице-адмирал Алексей Алексеевич Бирилев, сменивший на это посту Степана Осиповича Макарова. По слухам адмирала вот-вот должны были отправить на восток державы. С ним поочередно общались, то Попов, то Федотов.

— Господин Федотов, нет и еще раз нет! Без высочайшего соизволения я никак не могу пойти вам навстречу, — голос адмирала был столь непреклонен и тверд, что Федотов ему не поверил.

— Господин адмирал, вы ничем не рискуете. Во-первых, вы не тратите ни копейки казенных денег. Во-вторых, вы всего лишь фиксируете факт состоявшихся испытаний. Ну и самое главное — в случае успеха кому как не Вам одному достанется вся слава?

Подливая усатому крокодилу в эполетах дорогущий коньяк, Федотов вспоминал аналогичный эпизод из своей прежней жизни. В том мире, в точности как и здесь, его мучила здоровенная жаба, но 'Хеннеси' выпивался в невероятных количествах. Как и в том мире, здесь все сложилось благополучно. Недешево, но оно того стоило — на этом этапе требовалась известность.

Кроме офицеров минной мастерской, в свиту Эссена вошел капитан инженерной службы Скворцов и два молодых штурманца. Последних отправили 'прицепом'. По меркам XXI века, капитан был представителем 'местной госприемки', а поручиков послали для количества. Зато молодым Зверев навешал лапши, что впору было накормить всю БЧ-1.

Сегодняшние испытания были в значительной степени спектаклем — связь была установлена заранее. Об этом знали все, но по закону жанра — делали вид, что все происходит первый раз. Бумагами же переселенцы обставились знатно. Как и в истории с 'террористом Тузиком', была написана программа и методика испытаний устройства беспроводной связи. Написана всерьез.

После нудных согласований документ удалось скрепить подписями директора ЭТИ и командира порта, хотя руководящего мозгоклюйства хватило с избытком.

Известная истина — большие руководители подписываются только после своих многочисленных замов, а вот последние могут вынести мозг даже гиппопотаму. Оказывается, и на них есть управа. Первый прием, это намеренное внесение в документ очевидной нелепости. За обнаруженную 'ошибку' проверяющего следует долго и искренне благодарить. Если такую подставу не делать, проверяющие 'бедолаги' будут править то, что изменять категорически нельзя. Объясняется это, на первый взгляд нелепое явление, весьма просто— проверяющий просто не имеет права не найти ошибок, а коль их нет, но он сам будет вносить нелепости, что много страшнее ошибок разработчика.

По этому поводу Федотов с наслаждением вспомнил, как он внаглую инструктировал долбоклюев из ОАО 'АК 'Транснефть', какие именно фразы и каким образом надо 'исправить' в его документах, дабы перед начальством блистать преданностью и квалификацией. Справедливости ради он не забыл, что этому приему его обучил один из тех самых 'долбоклюев'. В реальности эти люди были отнюдь не глупыми. Истинная причина этих коллизий крылась в состоянии перманентного страха, испытываемого ворующим руководством.

Если и такой прием не помогал, то в бой пускалась 'тяжелая артиллерия'. В данном случае Борис использовал ссылки на руководящие документы несуществующей 'Европейской комиссии волн Герца'. Напечатанные на местной машинке выдержки из ГОСТ 2.106 'Текстовые документы' тутошние 'таланты' посчитали истиной высшего порядка.

* * *

После первых совместных тостов публика разбилась по интересам. Мастеровые уединились в соседней комнате — там им водка казалась слаще. Никто не возражал.

Попов в компании с 'госприемщиком' и Эссеном решали проблемы явно не ниже мирового уровня.

Молодежь, с подачи лейтенанта Щастного, терзала привезенную Зверевым гитару, а поручик Петровский приятным баритоном исполнял незнакомый романс. Второй штурманец ему аккомпанировал.

Федотов уединился. Наблюдать за торжеством было легко и приятно.

К нему подошли Попов с Эссеном. Подсели.

— Борис Степанович, господин Эссен интересуется перспективами вашего трансивера, но кому, как не Вам дать разъяснения?

В выделенном интонацией 'Вам' прозвучало: 'Вам надо поговорить, не забывайте, голубчик, о деле'. В ином мире можно было услышать куда как жестче: 'Ну что расселся? Балдеть будешь в бане с телками, здесь пахать надо!' В более жестком варианте в конце тирады прозвучало бы сакраментальное 'Козел!'

Чтобы не мешать, профессор воспользовался возгласом Щастного: 'Господа, давайте попросим владельца этого замечательного инструмента что-нибудь исполнить'.

Под размышления о единстве времен и том, что он и вправду козел, Федотов прошелся по перспективам. Связь на тысячи миль собеседнику не показалось прожектерством, хотя сомнения прозвучали. В ответ были даны краткие пояснения касательно особенностей диапазонов. Вдобавок Борис достаточно внятно пояснил, что от макета аппарата до серийного образца дистанция отнюдь не месячная. Только эти испытания продлятся еще неделю. Под впечатлением сегодняшнего успеха собеседник проникся. А как было не проникнуться, коль скорого и быстрого успеха не обещали и денег не просили. Иной адмирал-генерал-президентикус жизнь проживет, а с таким не столкнется.

— Господин Федотов, извините меня за прямоту, зачем Вы так настойчиво искали со мной встречи? Я ведь не самый влиятельный на этом свете человек.

Взгляд внимательный. По всему выходило: 'Ну-с, любезный, пора и о главном, а то вы все вокруг да около. Это вам не к лицу'.

Ответный взгляд: 'Мы тоже не пальцем деланы и в гляделки играть умеем'.

— Все прозаично, Николай Оттович. Мне нужны консультации по боевому применению радиосвязи, а вы имеете опыт практического управления броненосцем в боевых условиях. Это дорогого стоит.

Снова взгляд — лесть воспринята как должное, но удовлетворение не получено.

Борис примолк, краем уха слушая, разглагольствования Зверева об особенностях 'чилийского городского романса' и влиянии на него музыкальной культуры северной Америки.

— Честно сказать, мне здесь просто не с кем пообщаться о геополитике. Появился в мире такой термин, а что вы не распоряжаетесь средствами ... это и к лучшему.

На этот раз удовлетворение получено. 'Ок! О серьезном поговорим позже. Слава богу, об откатах речи не будет'.

Зверев заиграл что-то испанское, кажется, из репертуара 'Armik'. Щастный подыгрывал, заменив ударную установку. Спелись демоны. Спелись и явно подготовились. Сквозь 'испанию' периодически пробивались джазовые ритмы. По всему выходило — в Зверева вселился бес просветительства, а чем еще можно объяснить извращенное желание познакомить местных с тенденциями в музыкальном искусстве почти столетнего будущего.

Запах дорогого табака каперанга.

Во взгляде Попова вопрос: 'Ну как там?'.

Такой же ответ Федотова: 'Все нормально. Таможня дала добро'.

Тост за успех и вкус 'наполеона'. Легкий хмель.

Вдохновенно звучит чилийская народная песня из кинофильма 'Двенадцать стульев' — 'Где среди пампасов бегают бизоны'. Публике явно приглянулся героический пират, ухайдакавший неверную красотку вместе с хахалем. Одним выстрелом. Молодежь в восторге, старшее поколение снисходительно улыбается.

Отдохновение. Никуда не надо торопиться. 'Госприемщик' похоже перебирает с напитками. Каперанг морщится — ему неловко.

Неспешная беседа течет под очередную 'чилийскую' песню о далекой Амазонке, где автор никогда не бывал.

— Николай Оттович, я не питаю иллюзий относительно поставок на флот моих трансиверов. Придется организовать в Германии фирму, тогда и продажи пойдут. Такова, увы, наша российская реальность.

Федотову хотелось добавить: 'Чудаки на букву М'.

По-видимому, каперанг все понял, но виду не подал. Вместо этого последовало нейтральное:

— А занятное исполнение у вашего молодого друга. Я не знаток романсов, кстати, а чьи это стихи?

'Быть вам Николай Оттович адмиралом, точно быть. Хотели же яду подпустить, мол, что же вы в Германию-то заторопились. Очень хотели, но переключились на нашего музыканта. Выдержка, однако, имеет место быть. Достойно'.

— Дмитрий Павлович, не столько друг, сколько компаньон.

Удивленный взгляд на Зверева, потом пытливый на Федотова. В глазах вопрос из тех, что умные люди вслух не произносят. Оба, не сговариваясь, решили послушать Зверева.

Дима попытался передать гитару поручикам — те дружно отказались, требуя продолжения.

— Борис Степанович, можно?

Просительные интонации Зверева вызвали недоуменные взгляды. Деваться было некуда:

— Ну-у-у... заунывно истаяло в тишине.

Пальцы музыканта наиграли первые ноты. Борис понял — 'Угадай мелодию' Зверев предназначил персонально ему, чтобы, значит, не психовал попусту. Людям надо верить.

— Уважаемые господа, в Чили у меня был друг. Больше всего он мечтал, чтобы его песни когда-нибудь прозвучали на родине. Посвящается русским морякам.

Первый аккорд грянул торжественно:

Было время, я шел тридцать восемь узлов

И свинцовый вал резал форштевень,

Как героев встречали моих моряков

Петроград, Лиепая и Ревель.

А сейчас каждый кабельтов в скрипе зубов,

И хрипит во мне каждая миля.

А было время, я шел тридцать восемь узлов

И все сверкало от мачты до киля.

И мне верили все: и враги, и друзья,

От зеленых салаг до главкома.

И все знали одно: победить их нельзя,

Лееров их не видеть излома.

И эскадры, завидев мой вымпел вдали,

Самым главным гремели калибром.

И я несся вперед, уходя от земли,

До скулы оба якоря выбрав.

Паузы акцентировали внимание на главном — на трагедии. Будь исполнитель чуть моложе, в голосе бы звучала незрелость. После сорока потерялось бы что-то главное. Сейчас голос завораживал, не отпуская, держал в напряжении. Зверев это почувствовал, оттого эффект только усилился. Ему удалось сделать мелодию мягче, нежели в авторском исполнении.

Было все это так. Мы не ждали наград.

И под килем лежало семь футов.

Ждали дома невесты, и ждал нас Кронштадт,

Как фатою, туманом окутан.

Было все это так, только время не ждет,

Вот сейчас бы и дать самый полный!

Я в машины кричу: "Самый полный вперед!",

Да не тянут винты, вязнут в волнах.

У многих блеснула непрошенная слеза. Федотов закрыл глаза, скрывая нахлынувшие чувства. Неожиданно защемило в груди. В отличие от местных он знал будущее.

Не могу, стану в док, отдохну до поры,

Не пристало Балтфлоту быть слабым.

Лучше флаг в небо взмыть и, кингстоны открыв,

Затопить свой усталый корабль.

Но разве выскажешь все это в несколько слов,

Когда снятся в кильватере чайки,

На компасе норд-вест, тридцать восемь узлов,

И все сверкает от пушки до гайки!

Проигрыш известил слушателей об окончании. Мгновенная тишина. Никого вокруг не видя, Федотов верблюдом мотал головой. В этот момент ему было плевать, что о нем подумают. Дома он не был поклонником Розенбаума, но услышать ТАКОЕ перед 'Цусимой' ... Захотелось спрятаться в полутьме заполненного до отказа зала.

Положение спасли мальчишки. Разразившийся гвалт: 'Что это? Ох, господи, откуда? Почему мы не слышали. Как тридцать восемь узлов....', и пространные объяснения Зверева, что, мол, это авторский произвол, но из песни слова не выкинешь, позволил старичкам прийти в себя. Вновь стать несгибаемыми, бесчувственными.

Федотову, наконец, удалось про себя произнести: 'Что б ты ср...л колючей проволокой. Так же убить можно'.

Димон все понял, но не раскаялся.

— Господа, пора и честь знать, — голос капернга известил об окончании первого дня испытаний.

* * *

— По последней?

— Давай.

В гостиничные окна вливался призрачный свет белых ночей. Спать не хотелось.

— Дим, как тебе Эссен?

— Твердый мужик, только слух слабоват.

— ???

— Таких со сцены всегда видно. Не ошибешься.

Помолчали.

— А вообще?

— Дык, люди, как люди. Штурманцы еще пацаны, вроде не отморозки. Капитана мы поленом в пролетку загрузили. Поначалу показывал высокий штиль, а потом мордой в салат... .

Димон вздохнул, будто лишившаяся девственности портовая шлюха.

— Есть всякое на свете, что кажется новым, а все было в веках. Куприна читал?

— Это сказал Куприн?

— Это математик Экклезиаста цитировал.

На лице Зверева отразилось несуществующее раскаяние.

— А причем тогда Куприн?

— Он писал о здешних офицерах. Вместо утонченности, все больше думают, где бы до получки перехватить, и дуреют. Еще наивняк, конечно, редкостный.

— Дык .. . Одно мне не понятно, что дома-то все с придыханием: 'Ах, русское офицерство, ах поручик Голицын'.

— Это, брат Зверев, проявление не выявленного пока закона природы. Ты вот об Иосифе Виссарионовиче как?

— Трезво. Виссарионович спас Россию!

Склонив голову набок, Зверев, словно петух, одним глазом разглядывал Федотова.

— А авторскую песню откуда знаешь?

— Батя был любитель, для него пел.

— Ну, тогда еще раз по последней.

* * *

На последующих испытаниях Эссен не присутствовал. По утрам приходили штурманцы и, выяснив программу дня, вскорости отбывали в неизвестном направлении. На вопрос, чем занимается фон Эссен, только пожимали плечами. Все это не мешало 'молодым комиссарам' с чистой совестью подписываться под протоколами испытаний, из чего переселенцы сделали вывод — 'главный' бдит, но издалека.

По правде сказать отсутствие высокой комиссии нисколько не мешало, т.к, испытания по существу свелись к доработке макетов. Проверяли работу станций в телеграфном режиме, пытались термостабилизировать частоту и сузить полосу пропускания приемника. Толком не получалось — сказывалось отсутствие специфической элементной базы. У местных эти работы вызывали недоумение. Первым не выдержал Коринфский:

— Борис Степанович, я совсем не против ваших исследований, но вы же получили блестящий результат?

В вопросе слышалось знакомое — надо ковать железо пока горячо.

— Хе-хе, Евгений Львович, а если нам удастся сузить полосу пропускания в десять раз, то шумы упадут в корень из десяти, считай в три раза, а это о-го-го как здорово!

Поймав недоуменный взгляд, Федотов был вынужден прочитать краткую лекцию о связи между излучаемой мощностью, дальностью связи и шумами.

— Лишняя неделя, сами понимаете, принципиального значения не имеет, но цель того стоит, — закончил Федотов.

Неделей дело не обошлось, но через пять дней был получен более-менее приемлемый результат. На том решили остановиться.

Борис заканчивал отчет, когда в лабораторию заскочил запыхавшийся Коля Поповкин:

— Борис Степанович — их высокоблагородие господин Эссен пожаловали.

Все подтвердилось — за ходом испытаний контроль не снимался. После обмена приветствиями и получения информации из первых рук Эссен для проформы немного покопался в документах.

— Господин Федотов, я не могу считать ваши испытания достаточными, в них нет практической части с выходом в море.

Капитан первого ранга Императорского флота стоял, заложив руки за спину. Поза и выражение лица являли собой непреклонность, достойную Державы.

В категоричности фразы угадывалось надменная нарочитость. Если бы не высокое офицерское звание и приличный возраст каперанга, Борис бы сказал, что его разыгрывают. От непонимания происходящего он начал внутренне закипать: 'Ни хрена себе, он не может, а нам нужны твои ценные указания? Встал, как хрен моржовый на мостике. О средствах ты, интересно, подумал? Аренда корабля, оборудованного электропитанием, нам обойдется дороже, чем все сегодняшние работы'.

— Господин Эссен, — голос Федотова был подчеркнуто сух, — мы не Ротшильды, чтобы нести такие затраты.

— Борис Степанович, Императорский флот заинтересовался вашими аппаратами, но требуются морские испытания. Выход клипера 'Крейсер' назначен на среду. Приказ приступить к монтажу станции господин Коринфский только что получил.

Эссен пожевал губами, будто пробуя на вкус салфетку.

— А с вас, батенька, снижение цены на станции.

Федотов был готов поклясться, что в последней фразе прозвучало ехидство. В мире переселенцев госзаказчик частенько пользовался подобным приемом, втюхивая 'гнилой товар' при отсутствии статьи в бюджете. Здесь Федотов ожидал чего угодно, но только не такого предложения. У Зверева, впервые в жизни столкнувшегося с таким изощренным 'облагодетельствованием', едва не отпала челюсть.

'Ни фига себе! Ну Эссен, ну Россия матушка. Сильна же ты традициями. Не ожидал', — пронеслось в сознании Федотова.

Переселенцы понимали, что проблемами испытания Эссен был озабочен по стольку — поскольку и много времени на 'пробивание' испытательного рейса не тратил. Не сговариваясь, оба пришли к выводу: каперанг гораздо влиятельнее, нежели им показалось изначально. К сожалению, на этом этапе испытания в море не давали ничего принципиально важного, но коль родина потребовала, оставалось расслабиться и получить удовольствие.

— Ну, что я могу вам сказать, уважаемый Николай Оттович, — голос Федотова выражал все, что он думал на самом деле. — Наш аппарат пока не морского исполнения, но за пяток дней с ним ничего не сделается. Справимся. Но, условие — в море мы идем со Зверевым.

Глава 19. Море и события на востоке державы.

6 мая. Балтийское море.

Клипер был красив. Низкий силуэт и три скошенные назад мачты, создавали ощущение изящной легкости. Даже короткая труба паровой машины не смотрелась уродливой. Под стать оказалось и имя: 'Крейсер'.

Зверев влюбился в корабль, едва завидев его с разъездного катера.

— Это же настоящий парусник! — полушепотом горячился Димон, — Какие мачты, а пушки! Борис Степанович, это же настоящий раритет!

Корабль оказался из первых стальных клиперов, имеющих парусное вооружение и паровую машину. Спущенный на воду в восемьсот семьдесят шестом году, он долго трудился на востоке империи. Машина в сочетании с хорошей мореходностью обеспечивала ход до одиннадцати узлов. Клипер побывал в Атлантике и на Тихом океане, ходил в Америку и совершил кругосветное путешествие. Но время неумолимо. Совсем недавно два орудия по 152 мм и четыре по 107 мм, были грозной силой, а сейчас 'старичка' переводили в разряд учебных судов.

Когда катер подошел к борту Крейсера, Эссен легко взбежал по трапу. За ним последовали Зверев и Федотов. Прозвучал доклад и представление пассажиров командиру. Спустя минуту переселенцы 'выпали в осадок' — на борту корабля их приветствовал бывший командир канонерской лодки 'Кореец', капитан второго ранга Беляев Григорий Павлович!

* * *

В Финском заливе встречный ветер нагнал крутую балтийскую волну. Неприятно болтало. Моряки знают, как выматывает такая качка в сравнение с океанской. Преодолевая ветер, старенькая машина едва давала ход в шесть узлов. В каюте все поскрипывало — сказывался преклонный возраст корабля. На подходе к Гогланду ветер усилился до штормового. Вдобавок на самом верху оборвался канатик волновода.

Командир решил, переждать непогоду на рейде бухты Сюркуля, после чего возвратиться в Кронштадт. Тогда-то произошла стычка с Беляевым.

— Господа, не стоит горячиться. Вопрос решен — рисковать жизнью пассажиров не в моих правилах. Если мои матросы не смогут отремонтировать вашу антенну, мы возвратимся в Кронштадт, но на ванты я вас не пущу, — голос командира был сух и непреклонен.

Зная дату Цусимского сражения, Федотов понимал — возврат в лучшем случае грозит серьезной задержкой испытаниям, в худшем — отменой. Ни то, ни другое его не устраивало. Пришлось взять грех на душу:

— Григорий Павлович, у вас найдется место, где мы могли бы без помех пообщаться?

Место нашлось в командирской каюте.

Упрашивать больших начальников, тем более командиров, — занятие бесперспективное, этот народец уперт еще до рождения. Не случайно товарищ Воланд поучал обывателя: 'Никогда ни о чем не просите, особенно тех, кто сильнее вас, сами придут и предложат'. Привирал хвостатый. Ожидать, что предложат и отдадут — не смешите мои тапочки, господа. Переселенцам было ведомо, как стырившие общенародную, не поделились и крохой. С другой стороны забота о пассажирах и воровство категории не сопоставимые, поэтому стоило попытаться повлиять на решение Беляева. Брать в заложники кока и орать: 'Следующая станция Копенгаген', смысла не было, оставалось воздействовать словом.

Примерно таким образом размышлял Федотов, соображая, послать ли Беляева с его пассажиролюбием или на минуту превратиться в Остапа, на худой конец — в Абрамовича. Пересилило второе.

— Господин Беляев, я не могу раскрывать вам всей информации, но коль скоро возникла такая коллизия, мне придется немного приподнять завесу секретности. Дело в том, что параллельно с вопросами связи, ставится некий уникальный физический эксперимент.

Борис нахмурился, пытаясь найти 'правдоподобное' объяснение. Со стороны казалось — он раздумывает, что еще можно сообщить непосвященному. Наконец 'решение' было найдено:

— Речь идет об исследовании взаимодействия электромагнитных полей с солнечным ветром в пиках солнечной активности. По расчетам максимум наступит через три-четыре дня, поэтому задержка испытаний, равносильна их провалу. В заключение могу лишь добавить: об этом эксперименте не знает даже командующий Балтфлотом. Надеюсь, вы понимаете, на каком уровне принималось решение?

Прозвучало весомо.

В реальности Федотов рассчитывал 'поймать' дальнее прохождение, правда, солнечная активность тому только мешала. Если не гнать пургу, то Беляев услышал бы следующее: 'В период солнечной активности возможна дальняя связь на волне, отраженной от ионосферного слоя Е. Зона падения этой волны ...' и так далее. Естественно, командующий Балтфлотом о строении ионосферы не ведал ни ухом, ни носом. Борис понимал, сказанного пока недостаточно. Нужна ссылка на некоторые грандиозные преференции. Например, наплести о возможности вызвать невиданный ураган, естественно, с утоплением флота всех макак мира. Прикидывая, как бы не перегнуть палку, Федотов выглядел озабоченным. По крайней мере, ему так казалось. С другой стороны, без веры не удается ни один блеф — если ты сам не ощущаешь себя уверенным, так и другие увидят тебя таким же.

Как всякий командир Беляев не был человеком наивным. Прозвучавшие научные сущности его не слишком смутили, хотя успехи радиосвязи он оценил по достоинству. Настораживало упоминание о роли комфлота, но главное, поведение Эссена, что лично представил ему этих гражданских. Такое положение дел было много серьезнее слов о каких-то экспериментах.

Неизвестно, как бы развернулись дальнейшие события, если бы Звереву не взбрело в голову посчитать дату следующего максимума. Прибавив к текущему году одиннадцать лет, он получил ... дату следующей революции! Осознание сего факта было столь велико, что обычно сдержанный Димон непроизвольно воскликнул:

— Борис Степанович, в семнадцатом следующая револю-ция?

Возглас прозвучал. Реакция Федотова оказалась под стать зверевской:

— Ну ты, блин, даешь, геноссе Зверев, ты бы еще тридцать седьмой предсказал.

Реакция имела место быть — лицо Беляева закаменело. Зверев про себя воскликнул: 'В яблочко!', после чего отметил, что отгребет от Старого по полной. Федотов, мысленно матюгнувшись, глубоко задумался, отчего это он, прибавив к семнадцатому года одиннадцать, получил тридцать седьмой. Подсознание порою выбрасывает странные фортеля. Между тем Зверев оказался прав — упоминание о революции сделало командира сговорчивым.

* * *

Приятно сидеть в тепле капитанской каюты после пары часов не вантах. На правах хозяина Беляев подливал всем 'Наполеон'.

— Господин Федотов, признаться, вы меня изрядно удивили. По-моему, так изъясняться могут только служившие на русских парусниках, но никак не ученые.

— Вы о нашей светской беседе со Зверевым?

Обрыв провода был в двух метрах от вант. Повиснув вниз спиной и перебирая руками, Федотов легко добрался по оттяжке до места повреждения. Труднее было висеть на левом локте, правой рукой скрепляя оборванный провод. В этот-то момент Зверев и упустил пассатижи, что вызвало к жизни доброе пожелание: 'Димон! Что б ты всю жизнь ср...л колючей проволокой!'.

— Хо-хо, беседовали. Знаете, прослужив всю жизнь на парусниках, я могу сказать, что Дмитрий Павлович ходил в море, но по вантам не бегал, вы же ... Такому на палубе не научишься, но давненько вы на реи не поднимались, давненько. Это заметно.

Кроме переселенцев и командира, в каюте присутствовали артиллеристский лейтенант Павел Гаврилович Степанов и старший офицер корабля Владимир Аполинариевич Морозов. Оба выразили полную солидарность со своим командиром, Морозов — мимикой, а младший из присутствующих вслух:

— Поверьте, господа, упоминание о колючей проволоке, непременно войдет в лексикон нашего боцмана.

После приоткрытия завесы 'гостайны', Федотов продемонстрировал Беляеву эффективность альпинистской страховки. Боцман долго рассматривал подвесную систему. Морщился, будто его просили одолжить собственную жену. Покусывая седой ус, испытал систему на здоровенном матросе, поле чего хмыкнув, выдал вердикт:

— Ваше высокобродь, да ну их, этих ученых немцев. В нашей беседке привычней, хотя конечно ...

Это 'хотя конечно' прозвучало, как признание некоторой полезности, но столь мизерной, что на нее не следовало обращать внимания.

В итоге таможня таки дала добро. Был проведен инструктаж. Инструктируемые подписи не ставили, зато перед их носами маячил боцманский кулачище. Судя по выражению лиц марсовых матросов, этот "рабочий инструмент" боцмана очень способствовал хорошей работе памяти.

Чуть позже пара дюжих марсовых страховала наших героев сверху, еще двое стояли на подстраховке ярусом ниже. Сам же боцман расположился выше всех, матерящимся орлом управляя этим шоу. Поглазеть выползла даже машинная команда.

Сейчас собравшиеся ждали очередных откровений. Увы, бегать по вантам Федотову не доводилось, но чувство восторга после прохождения километровой скальной стены он запомнил навсегда.

— Господа, вы что-нибудь слышали об альпинизме?

Господа офицеры о новомодном спорте слышали, но толком ничего не знали. Вспоминая горы, Борис оказался в родной стихии. Рассказы о технике прохождения скальных и ледовых стен сменялись живописаниями горных красот. Лавины сносили все на своем пути.

Улучив момент, идиллию нарушил Зверев:

— Господин Беляев, а можно посидеть в кресле наводчика главного калибра?

Беляев посмотрел на Зверева, перевел взгляд на Федотова, будто пытаясь тому что-то высказать, но неожиданно закончил в адрес главного артиллериста:

— Павел Гаврилович, а покажите-ка гостю наши орудия.

Выражение лиц офицеров однозначно говорило о необычности подобной благосклонности. Федотов обратил внимание на ключевое 'Гостю'. По всему выходило — его подвергнут допросу без свидетелей.

На палубе было свежо, хотя ветер понемногу стихал. Дав Борису прослушать вводную лекцию, командир предложил:

— Господин Федотов, думаю, молодежь обойдется без нас, вы не против пообщаться в тепле?

Дельное предложение было принято с энтузиазмом.

— Уфф, — войдя в теплую каюту, Борис зябко передернул плечами. — Ветер вроде как стихает, но, мне показалось, похолодало.

— Северо-западный циклон на Балтике всегда приносит похолодание. Так и наша Россия, как потянет ветерком, так и ... .

Беляев неопределенно махнул рукой. На его лице вновь обозначилось то выражение, что мелькнуло при упоминании о революции.

— Григорий Павлович, молодым людям свойственно преувеличивать.

Ответом на фразу был вопрошающий взгляд Беляева.

— Мне представляется, нет нужды плодить сущности там, где их нет. Посудите сами. Если бы связь, на которую указал господин Зверев, существовала, то разве человечество не использовало бы ее в своей практике?

— Вы хотите сказать... — Беляев замялся, подбирая слова.

— Да, именно так. Может, моя фраза вас покоробит, но выскажусь предельно прямо. Человечество, это такая сволочь, что всякие мизерные преференции тут же использует к свой пользе. Иными словами, если бы указанная связь имела место быть, то мы бы давным-давно об этом знали.

Наблюдая, как разглаживается лицо Григория Павловича, Федотов осознал, в каком напряжении пребывал его визави после 'гениального прозрения' Зверева. Одновременно Борис сделал вывод, что если бы не злосчастное 'озарение', не факт, что клипер сейчас не несся бы под парусами в Кронштадт. Экзекуция Психолога, похоже, отменяется — такова была третья мысль.

— Слава тебе Господи! — Беляев перекрестился. — Я грешным делом начал думать черт знает что.

— Открою вам маленький секрет, — решил добить капитана Борис. — Цикл солнечной активности длится от девяти до четырнадцати лет. Сам пик можно вычислить за неделю, но когда наступит следующий, одному богу известно. Полагаю, есть смысл отметить факт отсутствия чертовщины. Мне так кажется.

— Присоединяюсь, но все же вы меня удивили. Я ожидал увидеть субтильных старичков, а передо мной... .

В начале века образ ученого непременно сопровождался большими диоптриями и козлиной бородкой. Глубокий склероз такого 'выпускника коррекционной школы' застенчиво именовался рассеянностью. Пассажиры на Паганелей явно не тянули, поэтому Федотов с удовольствием взялся развеивать очередной миф.

Когда изрядно продрогшие 'баталисты' вернулись в каюту, то застали ожидаемую картину — продолжая малопонятный разговор, двое усиленно старались выглядеть трезвыми. Степанову с Морозовым показалось, что речь шла о собирательном образе предводителя лесных татей. Звереву же давно наскучили эти разглагольствования, поэтому он счел нужным внести свежую струю:

— Господин капитан второго ранга, господа офицеры, позвольте произнести тост, что в Чили частенько говаривал мой приятель.

Увидев в глазах собравшихся согласие, Димон выдал свой любимый тост:

— Господа вольнонаемные моряки, забудем эту грязную историю. Трупы за борт, барахло поровну, полный вперед!

* * *

Дальнейшие испытания проходили без каких-либо отклонений от ожидаемого. После Гогланда связь пропала, мощности передатчиков для работы на поверхностной волне уже не хватало. Судно продолжало свой бег на запад — Борис не оставлял надежды получить связь через ионосферу.

Пользуясь свободным временем, Федотов продолжил править сюжет 'своего' романа 'Аэлита'. Поначалу он придерживался авторского варианта. По мере погружения в изломы судеб героев, Борис все больше ощущал какую-то неправильность. Это ощущение было под стать занозе, засевшей в известном месте. Понимание пришло неожиданно. В то утро на полубаке было ветрено, но сухо. Теплая одежда рождала ощущение защищенности и гармонии. На контрасте пришло понимание — неприкаянность и безысходность, вот что возникало в душе при прочтении Аэлиты Толстого. Это складывалось из множества незначительных штришков. Вот граф упомянул 'пыльный двор и некрашеный сарай'. Сознание дорисовывало давно неметеные дворы. Суховей перекатывал пыль и семечную шелуху. Под стать суховею оказались прохожие — люди без цели и заработка. Аналогичное ощущение имело место на умирающем Марсе.

Проявилась ли в том личность писателя или сказалась послереволюционная разруха, доподлинно сказать было трудно. Наверняка имело место и одно, и второе. Борис был уверен — напиши Алексей Николаевич свой роман до революции, звучало бы оптимистичнее, но Федотову никак не удавалось воспроизвести такое настроение, поэтому писанина застопорилась.

Поделившись с Психологом, он получил полную поддержку:

— Старый, на хрена это нытье. Давай жестче, а то эти дикие обороты меня задолбали.

Так предельно четко высказался бывший морпех по поводу настроения авторского варианта романа. Наверное, на него повлияла качающаяся под ногами палуба.

— Ну-у-у, в принципе, я не против, только непонятно, что тебя задолбало?

— Дык, что тут непонятного, это самое, из школьного курса — Подошед к медведю и приставив револьвер к груди, Дубровский выстрелил.

От услышанного в голове у Федотова что-то сдвинулось. Он не был знатоком Пушкина, но сообразил, что револьверов в те времена не существовало. Еще он смутно помнил, что пистолет был вложен в ухо офицеру, хотя за последнее он так же не ручался.

— А нечего на меня так смотреть, я не папа римский. Но так писать нельзя! 'Подошед и приставив', да тебя за это время сто раз ухайдакают!

В итоге роман приобрел нужную динамику и оптимизм. Тому в немалой степени способствовал Зверев. Гусев теперь стал бывшим морпехом. На чужой планете он в совершенстве овладел лучевым бластером и лихо водил в атаки фалангера. Федотов же перенес события на планету Славия, входившую в Третью Звездную Империю.

Чем дальше Федотов следовал эпопее Ливадного (был в его времени такой писатель фантаст), тем больше его охватывали сомнения, что такую галиматью, местный читатель не переварит.

Мысль эта, наконец, возымела некоторое целебное действие. Во-первых, Федотов послал подальше бывшего морпеха. Во-вторых, задумался, на этот раз более-менее глубоко: а что, собственно говоря, он хотел бы сообщить местному читателю? К сожалению, ничего заслуживающего внимания в голову не пришло, но появилась очередная здравая мысль — попытаться найти Алексея Николаевича и свалить на него эту проблему, естественно, дав писателю его собственный, но немного модернизированный сюжет.

На закате четвертых суток, на траверзе Рюген — Копенгаген, пошла отличная связь. Для местных это было сенсацией. В то время 'тупые' приемники не принимали слабую отраженную волну, поэтому связывались только на одну-две сотни миль. Прохождение продержалось около двух часов. За это время удалось узнать все кронштадские новости, передать родным приветы, а командованию результаты испытаний. После полуночи связь пропала. На том цель морских испытаний была выполнена — получена беспрецедентная по дальности связь. Рулевой получил команду разворачивать на шестнадцать румбов.

По мере приближения роковой даты 14 мая переселенцы все больше замыкались. Писанина не клеилась. Зверев все чаще отвечал невпопад, Федотов, погруженный в свои думы, по преимуществу бродил по палубе. Командир, заметивший смурное состояние пассажиров, с расспросами не приставал, а замполита в лице судового священника на борту не водилось.

За полтора суток до возвращения в порт повторилось дальнее прохождение. После общения с берегом не спалось. Беляев вполголоса беседовал в ходовой рубке со старшим офицером. Через приоткрытую дверь доносились обрывки фраз. Зверев рассеянно крутил ручку настройки. Внимание привлекла полившаяся из наушников морзянка.

Молоденький матрос-радист долго ничего не мог понять. Буквы складывались в абракадабру. Рука, записывающая знаки, неожиданно вывела: 'Suvorov', спустя минуту — 'Orol', 'Borodino', 'Оslabia'.

— Ваше благородие, это же....

Миша Тульский вскочил и, сорвав наушники с головы, с ужасом тыкал ими в приемник. На верхней губе радиста отчетливо проступили капельки пота.

— Это же наша вторая тихоокеанская эскадра, как же так? Это же японцы!

В возгласе прозвучало неподдельное отчаяние. Ворвавшийся в штурманскую Беляев увидел всю картину разом: растерянные лица пассажиров, все еще тыкающего в станцию радиста и обрывок текста, на котором отчетливо читались имена российских кораблей.

Переселенцы вновь увидели закаменевшее лицо командира. На этот раз озлобленное и ... было в лице Беляева что-то еще, непонятное и пугающее, отвратительное в своей животной ярости. В помещении на долю секунды возникло предощущение беды, нависшей над своим, сокровенным, что каждый готов оберегать.

— Это японцы сообщают о наших кораблях, — непонятно зачем произнес Федотов.

Получилось глупо и не к месту.

— Выйдем на палубу, — Зверев шагнул в полумрак мостика.

Было почти темно. Насыщенный моросью ветер тяжело надувал паруса. Тянуло сырой парусиной. Медленно переваливаясь на попутных волнах, судно, казалось, стояло на месте. Бег в никуда.

Уткнувшись лбом в основание грот-мачты, Зверев покачивался из стороны в сторону. Такого Диму Борис видел впервые.

— Ох и херово мне, Борис Степанович!

В интонации отчетливо звучала боль и едва сдерживаемый упрек.

— Вот что! — Зверев круто повернулся к Борису. — А никуда не еду! Хочешь, рви когти со своим придурком, но я остаюсь!

Прозвучало истерично. Зверев, несмотря на внешнюю открытость, не был, что называется, рубахой парнем. Такие, однажды что-то для себя решив, редко отступают. Сейчас его слова прозвучали неправдоподобно. В то же время основной посыл слышался явственно — здешний мир для Зверева стал его домом. Последние дни его все чаще одолевали сомнения по поводу невмешательства в историю. Провоцировали эти мысли и его прошлое, и палуба под ногами, и окружающие военные моряки. В этот вечер наступил кризис.

— Почему мы все время проигрываем. Ты пойми, у меня батя был офицером, я ему верю. Сталин спас Россию, но почему мы развалились. Почему здесь все повторяется, кто за этим стоит?

Мысли сумбурно сыпались одна за другой. Наивные штампы и наивные легенды. Обвинения и оправдания. Искреннее желание понять и яростное растерзать. Все смешалось в этом возгласе.

— Деньги нужны.

-??? — Зверев изумленно повернулся к Федотову.

— Для того, чтобы понять, нужны настоящие деньги. У нас их нет. Мы не заработали, а уже маемся.

Борис перевалился через планшир, будто желая что-то разглядеть впереди. Там был мрак. Это натолкнуло на мысль.

— Глянь — впереди темень. В открытом море идти можно, а среди островов? Так и мы, как слепые котята. Пока слепые.

Борис замолчал.

— Зверев, дома наши демократы взялись за грязное дело — создают общество рабов и господ. Кто будет против — тех уничтожат. Здешние всех толкают из рабства. И опять, кто будет против, тех уничтожат. Парадокс? Может быть, и парадокс. Так что давай-ка мы сами во всем разберемся, а потом будем решать.

Борис говорил явно для себя. Зверев, переваривая, мочал.

— Кстати, интересная мысль, — коль скоро дома тамошние демократы создают рабство, значит его там не было?

* * *

Якорь был брошен утром четырнадцатого. Морское сражение к этому времени уже заканчивалось, но местные об этом не знали. Вчера по радио удалось сообщить о японской радиограмме, поэтому разъездной катер без промедления забрал старших офицеров. Пассажиров забрали попутно.

Площадь у резиденции напоминала растревоженный муравейник. К коляске Беляева тут же подскочили два капитана первого ранга. Слышались обрывки восклицаний: 'Григорий Павлович, еще что-нибудь удалось ...? Идемте, командующий ждет только Вас'. Переселенцы оказались никому не нужны.

— Пойдем, Зверев, помянем наших. Сегодня уже можно, один хрен завтра ничего не получится. Как дойдет весть о Цусиме, так и ... — Борис на секунду примолк. — Ох, не завидую я этим мужикам.

* * *

На четвертый день полегчало. Зверев открыл глаза. Отчего-то показалось, что чертовщина продолжается. От греха подальше решил вспоминать с закрытыми глазами. Они молча выпили по первой, затем так же молча по второй и по третьей. Это помнилось хорошо. Далее неясными образами всплывали обрывки сцен. Вот они молятся в Крепостном соборе, где Зверев чувствует на себе укоризненный взгляд пожилого священника. Снова питейное заведение. На Морском бульваре Федотов втолковывает двум молоденьким офицерам, что с помощью радио можно в точности сказать, в какой точке мирового океана находится судно. Ему явно не верят, на что он возражает, мол, слову старшего лейтенанта мурманской береговой флотилии не верить нельзя. Зверев сочувствует. До зуда в руках ему хочется вступиться за честь Степаныча. Наверное, это же почувствовали салаги, иначе зачем бы им было исчезать.

Дальше начиналась фантасмагория. В памяти всплыла загадочная сцена: перед строем краснофлотцев прохаживается Мишенин. Лекция о методах обработки гидроакустических сигналов сопровождалась категорическим требованием поддержать корниловский мятеж. Угрожающе звучала кара развальцевать отступникам задницы. Шеренга, сверкая на солнце трехгранными штыками, идею мятежа поддержала с энтузиазмом. Особенно краснофлотцам понравился пассаж с задницей. Сменивший математика Федотов неожиданно оказался стоящим за кафедрой. Он беззастенчиво врал слушателям о каком-то геоиде Красовского.

Откуда взялись кафедра и Мишенин, а также, что такое геоид, Зверев никак не мог взять в толк, но появлению Ильича обрадовались оба. Это он помнил отлично.

Скорее всего, перед краснофлотцами Мишенин не стоял. Они бы его подняли на штыки. К этому выводу двое пришли после осмотра математика на предмет наличия лишних дыр. Таковых не оказалось. Тревога за Мишенина отступила.

Вновь открыв глаза, Дима увидел посапывающего на его груди Мишенина. Это навело на мысль — кошмар продолжается. Плевать привидению в ухо он не рискнул, а просто дунул. Ухо шевельнулось, одновременно изменился посвист. Родилось понимание — чертовщина отступила.

Чуть позже выяснилось. В преддверии трагедии Ильич вернулся в Питер и к вечеру оказался в компании своих единовременщиков.

Попивая чай, Зверев поинтересовался:

— Ильич, ты дома по три дня кряду пьянствовал?

— С ума сошел, я вообще не пил. Это все с вами ... .

Виновниками, как всегда, оказались самые близкие и верные.

— И я дома так не бухал. В этом плане у меня здоровая наследственность, — отмел наезд математика Зверев.

— Может, нам подмешали ген удовольствия?

— Ты опять о новохудоносрах? Тогда зачем краснофлотцев материл?

— Я?

Ильич смешался, он помнил что-то постыдное, но без детализации. Это было мучительно.

Друзья еще долго пытались выяснить, что же с ними случилось в реальности, а что являлось плодом больного воображения.

'Краснофлотцев' помнил, только Зверев, да и откуда им было взяться в реальности девятьсот пятого года? Тем более невозможным представлялся Мишенин, вышагивающий на манер командира атомной субмарины и выдающий жутковатые военно-морские афоризмы.

Мишенин что-то помнил о лекции. В прошлой жизни он действительно занимался мат. обработкой гидроакустических сигналов. Порою приходилось защищать очередной проект, но проистекала ли лекция-защита в эти дни, или было навеяно памятью, так и осталось загадкой.

Неясным осталась непонятка с упоминанием Зверевым о геоиде Красовского, тем более, что Федотов ранее о таком не рассказывал. А вот сценку на бульваре помнили все трое.

В итоге все дружно решили, что ни чего страшного они не натворили. Это произошло после того, как Зверев твердо уверил всех, что они не отморозки. Ссылаясь на авторитет науки, Психолог обрушил на больные головы прорву специальных терминов. Сутью же пространной речи Зверева явилось утверждение, что у здоровой личности якобы есть некоторый защитный механизм, препятствующий совершению принципиальных ошибок. Не то, что бы с ним все согласились, но как-то надо же было заткнуть этот фонтан?

Под конец Мишенин попытался протянуть 'законопроект' о вечной трезвости, но тут его не поддержали. Все должно быть в меру — Психолог оказался прав по поводу наличия у здоровой личности защитного механизма.

Глава 20. Дача и дела наши тяжкие.

30 мая 1905 года.

Все империи отличаются неторопливостью, а российская в особенности, по крайней мере так считает большинство ее подданных. На этот раз случилось Нечто — протоколы испытаний с выводами и рекомендациями были подписаны в течение недели! Была ли в том замешана чья-то заботливая рука или проявилась флуктуация системы, переселенцам осталось неведомо. По этому поводу Мишенин было возгордился монархическими порядками, за что тут же отгреб от Зверева:

— Доцент, ты сколько еще будешь жевать сопли с привилегиями?

Вопрос был, что называется и в лоб, и в глаз. Вова начал занудливо оправдываться в том смысле, что заявку на изоленту он подал еще в Москве, но ее куда-то потеряли, а как ее восстановить, никто не знает. Заявки на радиолампы и прочие 'железяки' были поданы уже в Питере. Прошло полтора месяца, но движения отчего-то не наблюдается. Рассказывая, Мишенин будто постарел. Его голос стал плаксивым, неуверенным. Поначалу чиновники требовали с него новые и новые заключения. Позже стали находить 'ошибки' в тексте, мол, это прилагательное надо заменить на другое, точнее определяющее некую таинственную сущность. Следующий по иерархии чиновник требовал все с точностью до наоборот. При этом все покрикивали на Мишенина. В контексте торжественно звучала мысль чиновников всего мире: 'Как Вам такое может быть непонятно еще до вашего рождения!'

Одним словом, проистекал обычный чиновничий мозговорот. Обо всем этом друзья слышали не по одному разу, но не вмешивались. К подобным фортелям воровато-трусливой системы Федотову было не привыкать. Такие же фокусы выкидывало его родное российское патентное бюро. Федотов неоднократно подавал заявки на изобретения от лица своей конторы. Когда изобретение было стоящее, сразу приходил мутный ответ, по типу: 'Ваше изобретение таковым не является...', а спустя пару недель, контора получала предложение продать изобретение на запад. Все было прозрачней некуда. Приходилось жестко отписывать 'предельно честному' эксперту, в чем тот нагло покривил душой. По существу, эксперта всякий раз уличали в грязном дельце. Через год контора таки получала патент. Интересно, что пустяшные изобретения из категории 'для количества' проскакивали без задержки. Видимо в РФ еще оставались специалисты, способные мгновенно оценить перспективы изобретений. Оценить и ... тут же протолкнуть его на запад. А что, неплохой бизнес.

— Вот что Ильич, вопрос надо решать! Заверь копии последних документов с подписью Бирилева и дуй в свой комитет. Если опять будут кочевряжиться, поставь этих козлов на место. Сроку тебе три дня. Не справишься, Зверев в Берлин поедет без тебя. Точка!

— Как поставить? Как Зверев?

— Молча и матом. Можешь припугнуть, мол, в военное время этот саботаж на руку японцам. Да рявкни ты, наконец! Сколько можно коту шары драить? Кстати, нам с Димоном в ту же сторону. Поехали, подбросим.

В Европу наладились Мишенин со Зверевым. С ними ехал патентный поверенный 'Петербургского Технического бюро Каупе и Чекалова'. В принципе, все можно было поручить фирмачам, специализирующимся на получении патентов за рубежом, но рисковать не стали. Мишенина отправили, на случай, если придется грамотно откорректировать заявки, Зверева для 'стажировки' и контроля. Одним словом, наступил этап знакомства с забугорной жизнью. Билеты до Берлина были куплены загодя.

На самом деле никто не собирался лишать Мишенина поездки — проблемы с местным 'патентным бюро' решались откатом или волосатой лапой. Ни того, ни другого у Ильича не имелось. Вмешиваться же в процесс Федотов пока не планировал — надо было сдернуть с глаз Доцента 'розовые очки', заодно помочь найти где-то утерянный им здравый смысл. Сейчас представился случай придать Ильичу легкое ускорение.

У непримечательного ресторанчика 'Слава Петрограда' коляску тормознул Зверев:

— Мужики, особо сытного обеда не обещаю, но посетить сие заведение рекомендую.

За секунду перед переселенцами в ресторан вошел аккуратно одетый господин. Был он среднего роста, русоволос, с правильными, слегка округлыми чертами лица. На взгляд ему было около тридцати пяти лет.

По тому, как почтительно всколыхнулись бакенбарды швейцара, можно было сделать вывод: господина тут почитают. Это же подтвердили слова:

— Пожалуйте, Александр Иванович. Все в сборе-с. В большом кабинете у Прохора.

Зверев уверенно повел товарищей вслед за господином. На втором этаже всех встретил толстый, низко стриженный рыжеусый Прохор. Фамильярно-ласково улыбаясь, он затараторил:

— Давненько не изволили бывать, Александр Иванович. Пожалуйте-с. Все свои-с,

При этом глядел он не в глаза, а поверх лба почетного посетителя.

— И вы проходите, Дмитрий Павлович, вот ваше местечко, — добавил Прохор в адрес Зверева, и так же странно на него глядя.

Из противоположенного угла зала тут же раздалось:

— Дима! Какими ветрами в наших столицах? Как я рад, а ты с Гиляровским? Как он там? — 'знакомец' почти в тут же секунду оказался рядом.

— А ты с гостями? — не слушая ответов, продолжил тараторить 'знакомец', — Вот представь себе, нас посетил сам, Александр Иванович. Читал, конечно?

'Знакомца', как оказалось, звали Матяня. Зверев познакомился с ним в Москве, куда этого баламута однажды направила редакция.

Спустя минуту Димон раскололся. Здесь он уже третий раз, а посетить это заведение ему настоятельно советовал Гиляровский. Зверев поведал, что здесь собирается, веселая, циничная, всезнающая и вечно голодная компания газетных репортеров. Переселенцы с удивлением наблюдали, как братья писатели сидели вокруг длинного стола. Они торопливо макали в одну чернильницу перья. Быстро строчили на длинных полосах бумаги. Не прекращая этого занятия, умудрялись поглощать расстегаи и жареную колбасу с картофельным пюре. Не забывали пить водку и пиво, обмениваться свежими городскими новостями, ругаться и мириться. Здесь был мир газетчиков Санкт-Петербурга.

Кто-то длинноволосый камнем спал на диване, подстелив под голову носовой платок. Воздух в кабинете был синий, густой и слоистый от табачного дыма.

Мишенину бросился в глаза штабс-капитан в общеармейском мундире. Тот сидел, расставив врозь ноги, опираясь руками и подбородком на эфес огромной шашки. Интерес незамеченным не остался. Слегка покачиваясь, военный представился Владимиру Ильичу:

— Хемм!.. Штабс-капитан Рыбников. Очень приятно.

Голос капитана, как и подобает настоящему армейскому пропойце, звучал хрипло, а приподнятые плечи и оттопырившиеся локти, только подчеркивали это обстоятельство.

— Вы тоже писатель? Очень, очень приятно. Уважаю пишущую братию. Печать — шестая великая держава. Что? Неправда?

При этом он щелкал каблуками, потряс руку Мишенину и как-то по-особому кланялся, быстро сгибая и выпрямляя верхнюю часть тела.

"Неужели я его видел? — мелькнула у Мишенина беспокойная мысль. -Удивительно, кого он мне напоминает?"

Матяня с нарочитым почтением представил вояку:

— Штабс-капитан Рыбников только что вернулся с Дальнего Востока, где, можно сказать, разбивал в пух и прах желтолицего, косоглазого и коварного врага. Ну-с, генерал, валяйте дальше.

Офицер прокашлялся и сплюнул вбок на пол.

"Хам!" — поморщился Мишенин.

— Русский солдат — это, брат, не фунт изюму! — хрипло воскликнул Рыбников, громыхая шашкой. — Чудо-богатыри, как говорил бессмертный Суворов. Что? Неправду я говорю? Одним словом... Но скажу вам откровенно: начальство наше на Востоке не годится ни к черту! Знаете известную нашу поговорку: каков поп, таков приход. Что? Не верно? Воруют, играют в карты, завели любовниц... А ведь известно: где черт не поможет, бабу пошлет.

Лицо штабс-капитана со слегка раскосыми калмыцкими глазами, выражало подлинный патриотизм, а речь, как и полагается любителю поддать, звучала искренне.

Первым нашелся Зверев:

— Давай, Фудзияма твою мать, опрокинь за славу русского оружия.

— Как? Почему Фудзияма, это же штабс-капитан Рыбников? — растерянно забормотал Мишенин, пока вояка профессиональным движением опрокидывал в рот содержимое рюмки. — Неужели Александр Иванович!?

Возглас повис в воздухе, а Александр Иванович Куприн повернулся к Ильичу.

— Разве мы знакомы?

— Нет, нет, что Вы, просто так получилось, извините.

От этого 'нет, нет' Мишенин растерялся еще больше.

— Эт точно, незнакомы, — бросился спасать товарища Зверев, — но штабс-капитан вылитый шпион японского генштаба.

Гогот пишущей братии разбудил даже спавшего на диване поэта Пеструхина. Длинноволосый стихоплет поддерживал свое пьяное существование, воспевая в лирических стихах царские дни и двунадесятые праздники:

— Прохор, запиши на меня, отдам, с первого гонорара. Христа ради, налей ты нашему японцу. Господа, 'Фудзияма твою мать', это звучит по-нашему! За новый рассказ господина Куприна!

По дороге к юридической конторе помалкивали. Первым не выдержал Мишенин:

— Мне казалось, что Рыбников аристократ. Борис, ты дома Куприна читал?

— В пределах программы, мне не пошло. Димона спрашивай, он его читает, а я себе открыл Арцыбашнева.

— Дима?

В возгласе Ильича сквозило неподдельное изумление.

— Дык, Старый же навязал. Наверное, правильно. Куприн, это, — Зверев замялся, — Скулит он не по-детски. Нормальных пацанов у него нет, а народ в книжном спрашивает. Странные люди.

-???

— Да, ну его, Ильич, если хочешь сам перечитай. Томик в номере на секретере.

Литературная тема оборвалась у конторы. Отсюда пути переселенцев разошлись. Федотов направился на встречу с Эссеном. Зверев укатил в Москву, а самый разобиженный поехал отвоевывать привилегии.

* * *

Открытая веранда. Солнечное, не по-весеннему теплое утро, почти день. Круглый стол и модные здесь плетеные кресла, что поскрипывают при всяком движении. Если закрыть глаза, то привидится дача под Лугой. От Питера, далековато, зато недорого, опять же вокруг целебные сосновые леса. В такие минуты можно бездумно наслаждаться покоем. Можно расписать пульку или тихонечко тянуть с приятелем пиво.

По сути, усадьба генерал-майора по Адмиралтейству Евгения Павловича Тверитинова и была дачей. Он ее приобрел, при выходе в отставку. Это случилось полгода назад. Подновленный барский дом, чем-то напоминал усадьбу Пушкина в миниатюре. Полтора гектара земли. Рядом озерко и деревенька. Можно сказать, новосел. Федотов про себя добавил: 'Болотный латифундист'.

Бориса привез сюда Эссен. Познакомиться, поговорить о том, о сем. Одним словом скрасить новоселу жизнь. Сейчас отставник заметно горячился. Быстрая речь холерика пестрела яркими выражениями, а живые серые глаза, казалось, готовы были прожечь собеседника. Федотов поразился сходству Тверитинова с его другом. Такой же невысокий и по-юношески стройный. Открытое лицо и красивый лоб, светлые волосы и темные брови. Во всем чувствовалась порода. С первого мгновения Федотов готов был простить хозяину усадьбы все что угодно, чем тот беззастенчиво пользовался. Даже всегда выдержанный Эссен (водилось за ним такое свойство), неловко покряхтывал, после очередного перла отставника, но макать усы в бокал не забывал.

— Ваш переменный ток, что отставной козы барабанщик и сапоги всмятку, — скороговоркой выпалил отставник. — Будущее за постоянным током! Укажите мне механизм, что работает на переменном токе?

Как ни странно, спор о превосходстве судового привода постоянного тока над переменным, докатился почти до конца ХХ столетия. Правда, посвящать Тверитинова в такие тонкости Федотов не собирался. Пора было менять тему, тем паче, что Эссен явно извелся, слушая высокомудрый треп двух технарей.

— Господа, меня давно мучает вопрос, а мог ли Рожественский избежать встречи с японцами, контролируй он положение их кораблей?

— Вот те клюква! Что значит контролируй? — опять первым отреагировал Тверитинов.

Понять молодого отставника было можно. За три месяца затворничества, Тверитинов по уши наелся сельской идиллии. Бывший Главный минер кронштадтского порта, в подчинении которого находились минный офицерский класс, портовая электростанция, радиомастерская, к тому же редактировавший 'Кронштадтский вестник', набросился на очередного изобретателя радио, почище, чем голодный кот на сметану.

Эссен, откинувшись в кресле, удивленно приподнял брови.

— Представьте себе волну, что бьется о причальную стенку. Вы, конечно, помните, как она отражается и бежит назад. Похоже, что такое же наблюдается и с радиополем. Если на его пути встанет стальной борт, то поле отразится в точности, как волна от причальной стенки. В итоге я не вижу принципиальных препятствий вычислить азимут и расстояние до судна. Думаю, можно говорить о наблюдении радиусом до сотни миль, — прибавил в конце Федотов.

— Вы хотите сказать, что ваше радиополе, — Тверитинов, подбирая слова, замялся, — оно является, как бы волной?

— Об этом говорит многое.

Любой человек во всех ситуациях замечает только 'свое', так и Тверитинов выхватил техническую сторону дела. Эссена же интересовало иное, при том весьма серьезно.

— Ваше превосходительство, может быть, мы оставим в покое природу явления и уточним, что нам предлагают? — в голосе каперанга отчетливо прорезались командирские нотки.

Тверитинов будто стал ниже ростом — чины чинами, но 'действующий' каперанг, 'весил' явно больше отставного генерал-майора. Оба моряка уставились на Федотова. Тверитинов с любопытством, Эссен требовательно.

Обратив внимание на 'нам предлагают', Борис поначалу просто офигел.

'Нам предлагают, — привычно забубнил он про себя. — Да ничего вам не предлагают. Привыкли, что приносят и в клюв кладут. Седоки верхней полочки социума, мать вашу. Вы бы, любезные, сами предложили, да много, в противном случае предложат другие. Кстати, как всегда. Ишь, как встрепенулись. Меня-то интересует возможность разминки с япошками, а эти ...'

Федотов мысленно почесал затылок, очень уж резво повели себя хозяева.

'С другой стороны, дома о локации не знает только младенец, а здесь это круто. Вот и приплыли, придется отрабатывать!'

— Господа, господа, вы меня не так поняли. Нет никаких предложений. Это чистая фантазия, даже не думайте.

В голосе гостя прозвучало едва ли не отчаяние. Увы, не думать господа офицеры не только не могли, но, главное, не желали. Соблазн получить контроль за противником превышал любые довода разума. К тому же 'разум' только что на пальцах пояснил природу явления. Судя по реакции, пояснил излишне убедительно.

— Ну что же, — обреченно начал Федотов, с интонацией, мол, сами напросились.

Отставной технарь был определен в судьи. Перед ним раскрылись секреты учебника физики Перышкина. Для убедительности пришлось чуток привлечь радиотехнику, но самую малость, на уровне чуть выше курса средней школы. Минут через пятнадцать, Тверитинов удрученно поник плечами — Борису удалось донести мысль, отчего для локации нужны волны не длиннее первых метров и отчего их так трудно сгенерировать.

— Господа, но и это еще не все. Допустим, лет через десять-пятнадцать, нам удастся излучить и принять короткий импульс.

Иллюстрируя, Борис 'метнул' в стену веранды воображаемый теннисный мяч и так же изящно его 'поймал'.

— Но вы мне скажите, чем измерить время между излучением и приемом? Вы можете, хотя бы гипотетически, — разошедшийся Федотов потрясал в воздухе руками, — предложить часики, что измеряют время с дискретом в одну микросекунду?

'Рефери' предложить ничего не мог, каперанг тем более. В наступившей тишине назойливо зазудел первый комар. Сделав боевой разворот, кровосос с яростью вонзил хоботок в картофелеобразный нос каперанга. Позднее Федотов не раз клял и насекомое, и судьбу, и собственную болтливость. После основательного хлопка по собственному носу, Эссен, со свойственной военным морякам решительностью заявил:

— Вы, батенька, назвались старшим лейтенантом береговой флотилии, так извольте дать Императорскому флоту такой прибор. Сроку вам десять лет!

О том, что весь Кронштадт покатывался с хохоту по поводу нелепости 'старший лейтенант мурманской береговой флотилии', сомнений у переселенцев не возникало. И таких званий, и такой флотилии в российском флоте не существовало. Между тем во всяком гарнизоне достаточно вечером в одном углу чихнуть, чтобы утром с другого края услышать: 'Приятного аппетита'. Тем более самозванцем оказался один из ученых, по слухам проводивший опыты, почище господина Попова.

Сейчас Федотов расплачивался. Момент и форма наезда были выбраны идеально. От неожиданности Федотов поперхнулся, а оппоненты засчитали себе один балл.

По-всему следовало, что знакомство с отставником явилось следствием того пьяного трепа. Эссену требовался доверенный технический консультант. Надо отдать каперангу должное — удачнее фигуру подобрать было трудно. С одной стороны превосходный специалист (только Тверитинов и Попов были удостоены звания 'Почетный инженер-электрик'), с другой стороны человек системы. В-третьих, об этой встрече не знает ни одна душа. Все обставлено на манер отдыха на дачке. Такого фон Эссена Федотов увидел впервые.

Вчера оба с пристрастием пытали изобретателя на предмет радионавигации. От 'сыворотки правды' Федотов отказался, предпочтя домашнее вино — утаивать он ничего не собирался. Как на духу выложил все, что знал о принципах радиопеленгации. Посетовал на точность и на отсутствие мощных станций. О импульсно-фазовых навигационных системах благоразумно умолчал.

— Полагаю, постройка большой станции обойдется не дешевле броненосца. Так что торопиться не надо, восток дело тонкое!

Для убедительности Федотов хмыкнул на манер товарища Сухова.

Первым, как всегда, отреагировал отставник:

— Как это, не надо торопиться? Причем здесь восток? — зачастил генерал— майор.

Привскочив, он едва не опрокинул тарелку.

— Дык, выход же есть, — Борис на манер Зверева исковеркал родную речь, — Как построят в столицах мира вещательные станции, так и радионавигация тут, как тут. Поверьте, и десятка лет не пройдет. Тогда-то недорогие радиокомпасы мы вам обеспечим и шпарьте себе в море-океане хоть с завязанными глазами.

Вчера разговор окончился на вполне оптимистической ноте, но сегодня вояк зацепило не по-детски. Им не давала покоя возможность рассеять 'туман войны'. Федотова же зацепило иное: 'Интересно девки пляшут. Наши 'фон Эссены', это понятно, они наши, но 'фонов' здесь, как в местном бомжатнике вшей, и не факт, что информация не улетела к товарищу Кайзеру'.

Попытка думать над двумя проблемами оказалась непосильной, к тому же сторонники Кайзера были далеко, а свои 'супостаты' наступали. Надо было отбиваться:

— Господа, возможности надо оценивать трезво! Давайте признаем, что промышленность пока не готова решать такие задачи, а, главное, никто не даст нужных средств. Так что давайте временно поставим крест на этом замечательном начинании. Для начала лет на десять-пятнадцать.

Увы, попытка соскочить с темы успеха не возымела.

— Зачем же так пессимистично, Борис Степанович. Напрасно вы упрекаете Флот его Императорского Величества в недальновидности. Согласитесь, повода для этого мы Вам не давали.

Взгляд Николая Оттовича стал колючим, даже злым, а в словах прозвучала почти искренняя обида. Настоящие руководители подобным образом возмущаются весьма часто. Таковы правила игры. Назначенный виновным должен оправдываться, мол, был не прав, обмишулился. В этой позиции бедолагу можно клевать долго и со вкусом. Такое Федотова категорически не устраивало.

— Николай Оттович, к лешему эти игры, я сюда отдохнуть приехал, — нахально произнес гость. — Лучше я выложу парочку идей, а потом на столе появится сладенькое — выкладки по затратам. Тут-то мы и повеселимся. От души и до слез.

Не дожидаясь согласия, Федотов выкатил идею управляемой торпеды.

— Обратите внимание, после выхода из торпедного аппарата, мы может корректировать курс снаряда по проводам толщиной немногим больше моего волоса. На подходе к цели, управление переключается на гидрофоны. Отсюда получается эффективная стрельба вдогон по кильватерной струе. Взрыв под днищем полутоны динамита гарантированно выведет из строя любой броненосец.

Еще не окончив, Федотов увидел, что Тверитинов 'принял стойку'! Надо отдать холерику должное — в атаку он бросился только по окончании тирады Бориса.

— Чтоб вас морские черти съели, дорогой мой! Как это вы собираетесь управлять миной по своим волоскам? Может вы по ним и мотор запитаете?

В интонациях генерал-майора яда было минимум на полмира.

— Смею заметить, подобную чепуху мне приносили, считай в каждый номер 'Кронштадского вестника'. В 'Военном обозрении', помнится, предлагали подавать по каучуковым трубам сжатый воздух. Да, да, да именно сжатый воздух для привода винтов мины. К слову сказать, управляемые мины Бреннана стоят на вооружении Великобритании, только пользы от них ... .

О минах Бреннана просвещенный обыватель из будущего ничего не знал, но надо было держать марку:

— Евгений Павлович, все верно, но вы не учли, что в мире появилась радиолампа.

Несколькими фразами Федотову удалось просветить отставника о возможностях электроники. Тверитинову открылись усилители, перемножители, интеграторы и прочие элементы аналоговых вычислителей. На паре примеров Федотов показал, как в электронике можно выполнить то, что в механике сделать почти невозможно.

— Таким образом, если по проводам мы даем низкий тон, то наш снаряд поворачивает вправо. Даем высокий — торпеда берет влево. Длительностью импульсов можно регулировать угол отклонения руля.

Принцип управления тональными посылками был очевиден. Так же логично выглядело наведение снаряда по шумам винтов корабля. Итогом разговора был возглас Тверитинова:

— Господин Федотов, а зачем тогда провода? Коль скоро у нас есть ваши гидрофоны, так отчего же не пустить управляющий звук по воде?

— Можно и по воде. Проверять надо. Кстати, вот еще одна мысль, по поводу, гидрофонов. Скажите, а отчего вы не прослушиваете звуки винтов вражеских кораблей? Звук в воде распространяются много дальше, нежели в воздухе. Даже без усилителей цель можно засечь за несколько миль, а ночью или в тумане это согласитесь... .

— Борис Степанович, не стоит отвлекаться. Надо закончить с вашими торпедами.

Голос каперанга был сух и подчеркнуто официален.

— Что скажете, Евгений Павлович?

Тверитинова можно было не спрашивать. Перед взором матерого технаря проносились идеи одна грандиознее другой. Ни о чем ином думать он был не в состоянии.

Эссен только вздохнул. На помощь Тверитинова рассчитывать более не приходилось, тот весь был во власти открывшихся перспектив. Одновременно подтвердилась догадка Федотова — Эссену был нужен беспристрастный эксперт.

— Ну, хорошо, предположим, что с управлением у вас получится, но как быть с двигателем? Торпеду может сбить кильватерная струя, а иной не хватит запаса хода.

В начале века торпеды (или, как их чаще называли 'самодвижущиеся мины') имели привод от сжатого воздуха. Федотов едва удержался от трепа о турбинах на перекиси водорода или о реактивной тяге в комплексе с управляемой кавитацией. Это был бы явный перебор. Особенно последнее.

— Уважаемые коллеги, я не господь бог, чтобы решать все проблемы. Давайте поговорим о кинетическом оружии, а потом прикинем стоимости этих проектов.

Коллеги не то чтобы не возражали, но согласились, что привод и гидродинамика относятся к иной области знаний.

Судя по скептическому выражению лица, Эссен явно настроился слушать типичную байку. Что его на это толкнуло, одному богу известно. Может мечтательное выражение лица Федотова, может заковыристость названия.

— И чем хорош ваш кинетический зверь?

— Хм, если в электромагнитном поле разогнать килограммовую болванку до скорости две-три мили в секунду, то при столкновении с броней болванка мгновенно испарится. Разрушения будут, как при взрыве тонны пироксилина. Опять же, при таких скоростях дальность прямого выстрела исчисляется несколькими милями.

Рассказывая о перспективах электромагнитной пушки, Федотов готов был поклясться, что Эссен и Тверитинов едва сдерживаются. В своих предположениях он оказался прав.

— Борис Степанович, последний раз такое изобретение нам приносили полгода назад, как раз перед выходом Тверитинова в отставку. Я, однако, даже начал сомневаться. Очень уж у вас гладко звучало с управлением миной.

Увидев, непонимание в глазах Федотова, каперанг пояснил:

— Когда вы говорили об управляемой мине, все было кратко и понятно. Хоть сейчас могу подписаться под прошением о выделении средств. Другое дело ваше кинетическое оружие. Перед нами появился настоящий изобретатель. Тут только название чего стоит, не говоря об эффективности — всех врагов пустим на дно одним залпом! А я так думаю, коль в ином человеке нет такой фантазии, так ни чего у него не получится, — промочив горло, Николай Оттович одобрительно крякнул. — Но давайте перейдем к вашим выкладкам. Как вы изволили выразиться, на внедрение.

Эссен заерзал, удобнее устраиваясь в кресле, как бы давая понять, что с удовольствием готов послушать. Так слушают любимую арию.

Подивившись про себя на такой пассаж и последующие телодвижения, Борис решил, что скорее всего ему сделали комплимент.

— Собственно, говорить надо не о внедрении, а подходе к науке и технике. Ели же говорить шире, то о будущем России.

Федотов высказался в том смысле, что время изобретателей-одиночек миновало и на пороге маячит задача создания мощных коллективов ученых и инженеров. Показал цепочку: наука — техника — производство. Все это функционировало в едином цикле. С такой системой, Федотову довелось познакомится до демократической революции. Он знал, как при минимуме средств, порою, достигался поразительный эффект. Мимоходом лягнул здешнее 'народное образование', что существенно сократив часы на естественные науки, напрочь забило головы подростков знаниями мертвых языков. Тем самым лишив страну множества толковых ученых и инженеров.

— Что касается локатора. Мне сдается надо бы нанять десять-пятнадцать толковых инженеров. К ним вдвое мастеровых и управленцев. Смотришь, лет через десять и получится стоящий аппарат. Денег на это потребуется, как на пару новейших броненосцев, но затраты отобьются. Примерно, как с железнодорожным делом — начали в России делать свои паровозы, так и сто раз окупили затраты.

Тверитинов смотрел заворожено. Инженер сразу увидел всю цепочку от задумки до первоклассного оружия. Термин 'отобьются' прозвучал вульгарно, но в контексте с очевидной гармонией был воспринят едва ли не с радостью. Эссен увидел то же самое, но одновременно засомневался в психическом здоровье изобретателя — у того прозвучала слишком революционная мысль.

— Эк Вы, батенька, хватили. Миллиарды!

Федотов предполагал именно такой ответ. Предполагал, но услышав, опечалился. Налил себе легкого винца. Внимательно посмотрел в глаза каперенга. Вздохнул. На языке вертелось ядовитое: 'Потому-то Россию и имеют все кому не лень'. Вспомнил, как перед переносом в этот мир с экранов полились песни о необходимости прироста ВВП, и как через полгода было объявлено — прирост составил шесть процентов! Федотов иногда навещал своего учителя теоретической механики. Так получилось, что тот остался совсем один и всегда был рад общению. В тот раз Рудольф высказался с сарказмом: 'Борис, поверь, пройдет года три и наш новый всенародно избранный запоет о развитии прорывных технологий. На это даже выделят денежки, да только все уйдет в песок. А почему? — пенсионер поднял свой жирный еврейский палец, — Потому, что либералы по своей природе не в состоянии созидать. На задачи, что американцы тратят миллиарды зелени, наши станут швырять по миллиону деревянных. Можешь мне поверить, распилят и глазом не моргнут, а на выходе будут пыль. Неумехи'.

Сейчас Федотов наблюдал воплощение пророчества. Хотя время было обернуто вспять, но существо дела не изменялось. Эссен, вполне себе неглупый человек и помыслить не мог, что надо выделять такие средства. Локатор поиметь хотел, но... получалось 'на халяву'.

— А что вы хотите, господа? С грошовыми затратами получить конфетку в миллиард? Не-а, не получится. Чудес не бывает. Англия выделит миллионы и получит миллиарды отдачи, мы же ... . — Федотов горестно вздохнул. — Мы же будем в глухой заднице, извините за такую прозу. Зато балы и рауты ...

Не окончив фразы, Борис замолчал. Чуть позже, будто вспомнив, добавил:

— Кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую. Мне сдается, родись товарищ Наполеон сегодня, мы бы услышали: 'Кто не хочет кормить свою науку, будет кормит чужую'.

— Товарищ Наполеон, НИИ и КБ, — проскрипел Эссен. — Да вы батенька социалист, а мы, по-вашему, бессердечные сатрапы.

— Из вас сатрапы, как из меня рогатый римский папа, но Ваш царизм еще то ... .

Словечко 'угробище' с губ не сорвалось. Все было гораздо хуже. Было произнесено: 'Ваш царизм'. Пропасть была показана. На душе стало пакостно.

* * *

К вечеру с Балтики нагнало облаков. Потянуло сыростью. Под стать погоде оказалась дорога до Питер. С грязью из под копыт. Посматривая по сторонам, Николай Оттович временами морщился. Было то состояние, когда мужчинам неловко смотреть друг другу в глаза. Борис вдруг увидел, что Эссен уже старик. Захотелось как-то приободрить, вселить в него толику оптимизма.

— Николай Оттович, не переживайте. Как сделаю локатор, так первым делом к вам пожалую. Даже в ущерб своим миллионам.

Эссен повернулся к Федотову. Смерил его взглядом.

— Песни ваш друг поет красивые — 'Тридцать восемь узлов', а как до дела, так мы вспоминаем о своих миллионах. М-да. Наш царизм, не ваш, а наш!

Моряк плотнее вжался в спинку пролетки.

— С другой стороны, наверное, так и надо. История не терпит слабых. В прошлую встречу, вы говорили, нам не избежать войны на западе. Я бы на вашем месте проштудировал подшивку 'Военного обозрения'. Все ваши геополитические расклады там давным-давно расписаны. Так, через десять лет успеете? — прозвучало примиряюще.

— Трудно сказать. Если денег и таланта хватит, то успеем, но уверенности нет. Слишком все зыбко.

Глава 21. Арестант Вова и лирический вечер.

Начало июня.

До гостиницы Федотов добрался к десяти утра. Мишенина в номере не оказалось. Подивившись, куда могло занести этого ипохондрика, Борис обнаружил кадку с пальмой. Житель субтропиков до сего момента оставался незамеченным. Спустился вниз. Портье сообщил, что господин Мишенин не показывался несколько дней. От этого известия на душе тревожно тренькнуло. На Вову такое было не похоже. Увести, как теленка, его, конечно, могли, но кому сдалось такое сокровище? Вернувшись в номер, Борис тщетно пытался найти записку. Тревога за Мишенина стала перерастать в панику и куда только подевались коварные замыслы относительно его жизни. Отчаянно захотелось, чтобы рядом оказался Зверев, одновременно удивило подспудное желание спрятаться за чужую спину. Прежде всего, надо было срочно найти хоть какую-то зацепку, хоть намек на причину исчезновения Ильича. После этого можно телеграфировать Звереву или начинать самостоятельные поиски.

От 'разумных' мыслей сумбур немного отступил, уступив место трезвым размышлениям. До стоящего посреди номера Бориса наконец дошло — начинать надо с технического комитета, куда Ильич направился 'качать права'. Вот она отправная точка поисков. Но куда его понесло дальше и как именно искать человека в незнакомом городе, представлялось с трудом. Мысль привлечь полицию возникла и тут же растворилась — сказался стереотип жителя 'просвещенного' века.

Технический комитет находился в здании департамента торговли и мануфактур. Пока извозчик гнал к этому зданию, в голове крутился вопрос — к кому из местных обратиться. К Эссену, а может к Попову? Но стоит ли их привлекать? Нет, конечно. Впутывать потенциального заказчика в собственные проблемы — последнее дело, а на профессора надежды мало. Справа проплыла вывеска 'Слава Петрограда' — мелькнула спасительная мысль посоветоваться с писаками.

— Тормози!

Одиннадцать утра для журналистской братии рановато. Обычно здесь собирались к двум часам, но чем черт не шутит. На месте оказался Свищев, про которого коллеги по цеху дружески говорили: "Свищев крупный шантажист, он меньше трех рублин не берет". Виктор Сергеевич был довольно мрачной внешности тип, писавший фельетоны: "По камерам мировых судей".

Сомнения репортера были развеяны пятидесятирублевой купюрой задатка. Выслушав Федотова, он пояснил диспозицию:

— У нас, репортеров, негласно разделены округа, и вам, можно сказать, повезло: это моя вотчина. Касаемо вашего приятеля, знаю доподлинно — по уголовным делам он не проходил. Вчера последний раз справлялся. Мне бы такое сообщили. Другое дело, если труп обнаружили без паспорта, — обрадовал Федотова Свищев, — тогда надо объезжать городские морги. Хуже если камень к ногам и в Мойку. Такое случается. Да что греха таить — частенько случается. Всплывёт, конечно, но к концу лета. Никак не раньше.

Свищев безмятежно пялился на Федотова своими карими глазами. По лицу репортера было трудно понять, шутил он или нет. Скорее всего, и шутил, и готовил к худшему. Предложение заехать в комитет департамента Свищев отмел сразу:

— Господин Федотов, давайте потолкаемся в околотке, там у меня все прикормлены. Да не волнуйтесь Вы! Если в полиции о вашем приятеле не знают, так сей же час поедем в департамент, но сначала я пройдусь по околотку, а вы будьте рядом.

Когда-то Борис заглядывал к своему приятелю в райотдел милиции. Околоток пахнул привычными запахами и звуками. Сейчас Федотов готов был поклясться, что окажись он в древнем Риме, подобное заведение встретило бы его такими же 'ароматами и мелодиями'. От этого он почувствовал себя увереннее. Вот что делает с человеком 'знакомая' среда.

— Гриша, а скажи-ка мне, не поступал ли в околоток математик? — по-свойски продолжал пытать околоточного надзирателя репортер.

Григория Ивановича Топоркова нашли в крохотном кабинете. Был он упитанным мужчиной несколько выше среднего роста. На мясистом лице умещались такой же мясистый нос, губы и щеки. Места едва оставалось для маленьких зорких глазок, что мгновенно занесли приметы Федотова в 'картотеку'. С юмором у Топоркова оказалось все в порядке:

— Это что за новости? Ширмачей знаю, майданщиков и медвежатников знаю, а от математиков бог миловал, эта братия по какому делу будет?

Борис выпал в осадок: Топорков перекрестился на манер Чавеса, издевающегося над Бушем младшим. Не хватило только трибуны ООН.

Наблюдая дружеский треп, Борис с изумление осознал, что присутствует при циничной торговле живым товаром. Газетчик мастерски выведывал у полицая о Мишенине, а Топорков столь же мастерски оценивал каждый бит информации. Ни тот, ни другой не произносили ни имен, ни сумм. Почти с первых же слов стало ясно, что о Мишенине здесь знают и он здоров или почти здоров. Это была как бы бесплатная информация 'для родственников'. Сказать, что Федотов почувствовал облегчение, значило бы промолчать. С сердца будто камень свалился, что не укрылось от маленьких зорких глаз. Может быть, поэтому дальнейшие переговоры пошли туго, а может, Григорий Иванович был не в духе. Разобрать Борис не сумел, но вмешался:

— Хм, скажете тоже, неблагонадежен. Наш Вова, считай лучший царский опричник, почище вашего будет.

— Вашего, не вашего, а людям мешал да дворнику конституцией угрожал. По матушке прошелся.

— По матушке, это враки! — твердо заявил Федотов. — Не умеет, а вот конституцией мог и отхреначить. Запросто мог. Он же у нас ученый. В Берлине преподавал, — для пущей убедительности приврал Борис.

Прозвучало главное: 'Людям в комитете мешал, дворнику угрожал'. Ни названия комитета, ни фамилии заявителя. Оставалось выяснить, была ли в таком ответе изощренность матерого сыскаря, или Ильича действительно сдал дворник, без всякого заявления от 'потерпевшей' стороны?

Ответ полицая подтолкнул к анализу: 'Собственно, а почему обязательно должно быть заявление? Разве чиновник получит барыш, если надолго упечет изобретателя за решетку? Нет, не получит. Зато после пары дней отсидки слупит с сидельца вдвойне. Кстати, а ведь скорее всего это отработанный прием. Спровоцировать придирками и на том заработать. Надо бы проверить. Другое дело, если Ильич разошелся всерьез, тут оплеухой от дворника чиновник не удовлетворится. Остается уточнить, есть ли заява'.

— Григорий Иванович, просветите меня грешного: часто вам подкидывают таких полоумных? В комитете изобретателю по зубам, а вам возись с этими психами.

— Хватает, — с затаенной тоской процедил Топороков.— Правильно вы изволили выразиться. Психи они и есть психи. Лезут со своими прожектами, людям мешают. Намедни один такой все орал, мол, найдет управу. Пришлось отписать судье, да все без толку.

Судя по реакции Топоркова, психов хватало, но письменного заявления скорее всего не было. Не прозвучало и неприязни к Мишенину.

По-видимому, накрученный друзьями, Ильич начал требовать в комитете 'справедливости'. В результате 'обиженные' чиновники вызвали дворника. Тот, как водится, зарядил математику оплеуху и доставил безобразника в ближайший околоток. Дальше Ильич присмирел -наука пошла впрок.

— Григорий Иванович, а не можете ли вы подержать у себя этого буяна еще три дня? Припугнуть, но без членовредительства. А я такого не забуду, вот господин Свищев подтвердит.

Сквозь невозмутимость мелькнула настороженность. Пришлось пояснять.

— Понимаете, ученые, они, как дети малые. Их розгами воспитывать надо, чтобы впредь не срывались. Нашего Ильича третьего дня ждет к себе сам контр-адмирал Бирилев, так вы постарайтесь, очень уж он высокого о себе мнения. Верно, я говорю, господин Свищев?

Призывая в свидетели репортера, Борис изобразил искреннюю тоску.

— И нашего 'японца' презрением обидел, а человек к нему со всей душой, — поддержал Бориса Свищев. — Да вы завтра подходите в 'Славу Петрограда', а мы пока с Григорием Ивановичем потолкуем.

Все было обозначено. Оставалось надеяться, что сумма окажется не слишком солидной.

Сумма неподъемной не оказалась. Более того, если бы не визит Федотова в околоток, Ильича в тот же день выпроводили бы на волю со штрафом в пятьдесят рублей. Благодаря хлопотам Федотова штраф уменьшился до десятки, но сами хлопоты обошлись в сотню.

Сказано было буднично. Карие глаза Свищева при этом задумчиво смотрели вдаль, как бы давая понять, что и ему не помешал бы некоторый гешефт. О полтиннике репортер 'забыл'. Борис ничего не имел против поощрения взяточников. Не то, чтобы это было очень приятно, но открывало некоторые перспективы.

Есть разные способы узнать особенности системы защиты правопорядка. Можно пройти через ее жернова в качестве пострадавшего или, как Ильич, оказаться нарушителем спокойствия. Гораздо полезнее посидеть в компании 'блюстителей'. Предложение было высказано и принято.

В ресторации Борис познакомился с двоюродным братом Топоркова. Виктор Михайлович сумел получить образование и дорос до мирового судьи. Получился идеальный тандем: старший хватает — младший судит. У Федотова, правда, по ассоциации из памяти всплыли несколько другие строки: 'Отец, слышь, ворует, а я отвожу', но знакомить местных с таким 'Некрасовым' Борис благоразумно воздержался.

После пары 'мыслей за знакомство' началось взаимное прощупывание. Вспомнились комичные и не очень эпизоды, после чего блюстители стали просвещать Федотова.

— Борис Степанович, да за что же вашего математика в кутузку-то определять? Он же ничего не натворил. А что его отвели в околоток, так господин столоначальник частенько доводит до скандала и все об этом знают. Пытался он одного очкарика засудить, да не получилось. Судья так и сказал — нет достаточных оснований.

— А если бы столоначальник написал, что Мишенин царя поносит?

— Если бы, да кабы. Да если бы и написал напраслину, вы думаете так легко в суде лжесвидетельствовать? Нет, дорогой мой, не всякий возьмет на себя такой грех, а что ваш Мишенин социалист?

От такого подхода Борис слегка сбледнул с лица. Пришлось объяснять, что друг его не только не социалист, но даже наоборот. В ответ на что он услышал насмешливое:

— Да неужто мы не видим, что за человек ваш математик?

Постепенно перед Федотовым раскрывались особенности местной системы защиты порядка и судопроизводства. Околоточные надзиратели следили за положением дел в своих округах. Возможностей у них было одновременно и больше, и меньше, чем у коллег из ХХI века. Формально околоточный мог любого человека привести в околоток. С уголовниками так и поступали, но хватить даже мещанина, без особых на то оснований, было не принято. Тем более, когда дело касалось служивого или дворянского сословия. Да и судейская система без доказательств не выносила обвинительных решений.

— Так-таки и нельзя засадить безвинного человека? — зацепил младшего Борис.

— Отчего же нельзя, можно, — спокойно поглаживая бородку, растолковывал Федотову правила игры мировой судья.— Взять, к примеру, случай, если у кого-то можно отсудить имущество. Если куш большой, то и свидетелей найдут и обвинят во всех смертных грехах. Не обвиняют только в измене.

— Интересно, почему же, — с недоверием протянул Борис

— А потому, уважаемый, что в таком случае все имущество осужденного отписывается в казну. Невыгодно-с так обвинять.

— Как же тогда борются с инакомыслием?

Со слов Виктора Михайловича сохранение политического статус-кво державы выглядело своеобразно. С одной стороны, об изменении строя нельзя было даже думать. Под запретом были любые формы обсуждения этой проблемы. С другой стороны, даже высшая знать регулярно устраивала посиделки, изучая последние европейские политмоды. Политическим сыском занималось третье отделение жандармерии, но особой эффективностью эта деятельность не отличалась. Марксизм победно шествовал по просторам России.

— Похоже, что строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения? — бросил пробный шар Федотов.

— Мне ближе цитата Вяземского: 'В России суровость законов умеряется их неисполнением', — выкатил помалкивавший до того Топорков.— А что это Вы, Борис Степанович, все о политике и о политике, я вам расскажу случай из нашей грешной жизни.

Под байку, о молодом околоточном, стырившим вещдок ценой в десть копеек, Борису оставалось только удивляться, как в первые месяцы переселенцы опасались разоблачений. В те дни они всерьез поговаривали о словаре запрещенных терминов. Теперь эти опасения вспоминались со стыдом. Никакому жандарму и голову не могло прийти потребовать объясниться по поводу технических знаний переселенцев. Сейчас Борис был уверен, что проболтайся он даже о грядущей мировой войне и революции над ним просто посмеются.

Местные менты оказались пунктуальны. Третьего дня, почти ровно в девять утра дверь околотка отворилась. Щурясь от утреннего солнца, на пороге появился Мишенин. Под его левым глазом светился пожелтевший фонарь. У обоих встречающих мелькнула одинаковая мысль: 'Умеют тут дворники работать', а вечером поезд 'Санкт-Петербург — Варшава' понес двоих переселенцев к новой жизни. Так казалось тому из них, кто стыдливо прикрывал лицо поднятым воротником.

* * *

Полумрак гостиной. Волнующий аромат женских духов. Стоящий на полу подсвечник едва освещал лица посетителей литературного салона Сологуба.

Религиозно-философский доклад о свободе личности, переселенцу был малопонятен. В своем времени такого он не мог слышать в принципе. Присутствующие же отреагировали живейшим образом:

— Ну что там, ну ведь не могу же я думать, нельзя же думать, что Христос был просто человек... .

Послышавшийся слева молодой женский шепот прервался. Под стать ему был ответ, такой же непонятный и с придыханием:

— Конечно, Он... Господи, прости! — Федотов буквально почувствовал, как в этот момент перекрестилась говорившая. — Он, может быть, Денница... Спавший с неба, как молния.

'Ну, девки шпарят! — Федотов восхищенно мотнул головой, как бы отдавая дань степени очумелости. — А, хорошо-то как! Если бы не клуши слева, подумал бы, что в студенческом общежитии'.

Гости сидели, кто на полу, кто в креслах. Борис выбрал место на ворсистом ковре в углу. От экзальтированных девиц его прикрывал фикус, а справа пристроился молодой человек по имени Корней. Откинув голову, Борис с удовольствием расслабился.

На следующий день после отъезда друзей в Германию вышел номер 'Кронштадского вестника'. В нем была пространная статья о феноменальном успехе российских ученых. Радиостанция была обозвана приемо-передатчиком. В статье писалось о возможности ведения переговоров в телефонном режиме. Приводились размеры, делался акцент на ничтожном электропотреблении и феноменальной дальности связи. О схемотехнике было сообщено предельно лаконично: 'В аппарате используются революционные принципы генерации высокочастотной энергии, разработанные российскими изобретателями, что оставит ведущих мировых конкурентов далеко позади'.

Статью подписали А. Попов, фон Эссен и никому ранее неизвестный Б. Федотов. Приятно было увидеть опубликованный текст. Представилось, как засуетятся 'супостаты' и на душе потеплело. Особенно порадовало упоминание о приоритете российских ученых и отставших конкурентах. Против этой фразы более всего возражал Попов. В этой России такое выпячивание российских достижений в научной среде не приветствовалось. Дело дошло до резкостей:

— А мне плевать на предрассудки. Это русское достижение и точка! По-иному не будет! Америкосы не стесняются себя рекламировать, и мы не будем.

С этого момента пришло время поисков настоящих финансов. Почти неделю Федотов ошивался по юридическим конторам, выясняя, как заключаются договоры и на какой процент может рассчитывать изобретатель. На самом деле распространялась весть: 'Граждане настоящие инвесторы, вложите много денег и будет вам счастье, правда, более чем на десять процентов от участия в деле рассчитывать вам не стоит'. Для этого в каждой конторе давались внятные пояснения о существе и эффективности изобретения. В ответ он видел выпученные глаза, мол, своими деньгами рискует миллионщик, поэтому изобретателю и десяти процентов много. Таково было мнение российских юристов начала ХХ века. Что самое удивительное, такую же цифру Федотов слышал и в своем времени. Мнение — мнением, но если изобретателю ждать, что ему найдут управляющих, построят производство и обеспечат сбыт, то и десяти процентов такому изобретателю много. Тем паче, что история знала примеры, когда во главе своего дела вставал изобретатель. Только такой вариант устраивал Федотова со Зверевым и 'примкнувшего к ним' Мишенина. Эту мысль сейчас распространял Борис: 'От инвестора только деньги. Все остальной мы делаем сами. Распределение прибыли согласно долям 10/90, естественно в нашу пользу или идите лесом'.

Раздавшийся справа мужской баритон вернул Бориса к действительности:

В темном пламени свечи

Зароившись как живые,

Мигом гибнут огневые

Брызги в трепетной ночи.

'Брызги в трепетной ночи' задвинули финансовые проблемы на второй план, их место заняло 'писательское ремесло'. В конце недели Борис пытался подвигнуть на литературный подвиг двадцатидвухлетнего балбеса. Балбес только что окончил четвертый курс технологического института. Был он высок и худощав. Открытый лоб, зачесанные назад темные вьющиеся волосы. Ничто не говорило, что перед Федотовым будущий автор 'Аэлиты'.

На 'советского' графа Борис вышел через Сологуба. Узнав, что 'путешественник из Чили' направлен к нему самим Гиляровским, Федор Кузьмич проникся, пригласил на заседание своего литературного салона. Вопрос о Толстом восторга не вызвал, но адресок дал.

Борис полдня мелким бесом убеждал Толстого взяться за 'Аэлиту'.

— Алексей, почему бы вам не попробовать себя в приключенческом жанре?

— Борис Степанович, я же никогда не писал прозу. Боюсь, у меня ничего не получится, — обескуражено отнекивался будущий писатель.

К этой встрече сюжет с крутыми морпехами был вновь переработан. На этот раз в сторону канонического варианта. Звездная империя осталась, но все остальное было приближено к существующей реальности. Вместо ополоумевших ходяче-бродячих фалангеров, появились бронированные авто. Солнечная система оказалась давно покинутой и забытой. Вместо Марса перед читателем предстали покрытая дикой природой Земля и остатки человеческой цивилизации.

В солнечную систему космопластун Гусев попал в результате флуктуации подпространства. Приземлившись в районе комплекса Гизы, он с недоумением взирал на развалины египетских пирамид. Красавица Аэлита оказалась дочерью верховного жреца, исповедующего странную смесь христианства и культа бога Ра, а вместо восстаний угнетенных рабочих сюжет изобиловал приключениями полубандитского свойства.

После знакомства с сюжетом, предложение прошло 'на ура', но с подпространствами, биолокаторами и прочей фантастической требухой, произошел полный облом. Студент технологического института буквально захлебнулся от шквала обрушившихся на его бедную голову физических сущностей, а до Федотова, наконец, дошло, какая гигантская пропасть разделяет подростков начала и конца ХХ века. Зато стала вытанцовываться реалистичная концепция многотомной космооперы.

— Алексей, давайте сделаем так. Вы для пробы напишете главу с высадкой Гусева на планету, — Борис передал Толстому тщательно расписанную сцену высадки, — а я немного доработаю сценарий. Только не увлекайтесь разъяснением физики. Это мы сделаем позже.

Увы, из затеи ничего толком не вышло. Молодой Алексей Николаевич просто не умел писать. Текст изобиловал длинными предложениями 'ни о чем'. Против ожидания заторможенность и инфантилизм только усилились.

Сейчас вполуха слушая очередного стихоплета, Федотов крыл себя последними словами — отказывать людям всегда не очень приятно, особенно если ты сам их убеждал взяться за дело. С другой стороны не факт, что стиль изложения, свойственный концу ХХ века, здесь 'прокатит'. Отсюда напрашивался естественный вывод — надо попытаться поработать с графом.

Сегодня предстояла поездка в Москву. Поезд отправлялся поздно. Чтобы скоротать время, Борис решил заглянуть к Сологубу, заодно узнать, что такое поэтический символизм. Борис ожидал услышать призывы буревестника и революционное кипение.

Реальность сразила наповал! Вместо призывов к бунту здесь чтили чистую поэзию и говорили о новом религиозном сознании. К знатокам поэзии Федотов себя не относил. Прочно забытый школьный курс, да пара случайно выученных стихотворений современников. Из этого ряда выбивалась песенная поэзия 'у костра'. Здесь Федотов был почти корифеем, но кому в этом мире такое интересно? Тем более он был далек от темы: 'Интеграция индивидов, "мы" как субстанциональная основа' — таково было название сегодняшнего обсуждения.

Под нытье очередного прыщавого поэта в сознании всплыли издевательские строки Дольского:

И как всегда индифферентны, многозначительно бедны.

Российские интеллигенты, цвет умирающей страны.

Умом Россию не охватишь, у ней особенная стать.

Она глупа и не умыта, но есть чего поворовать.

(Что бы понять Федотова, читателю достаточно прослушать 'Господин президент' А.Дольского: http://muzofon.com/search/господин%20президент%20президент )

По ассоциации выстроилось: 'В молодости Саша Дольский пел такие же сладенькие песенки, а новое время воспринял в штыки. Так же мурлычут здешние, а потом будут проклинать большевиков'. Сделав столь неожиданное сравнение, Федотов почувствовал себя личностью неординарной. Почти знаковой фигурой. Это толкнуло по-новому посмотреть на собравшихся, благо народ все прибывал.

У противоположенной стены в кресле сидел устроитель салона Сологуб. Высокий, лысый, в роговых очках строгого школьного учителя, он таковым и являлся.

Рядом устроилась эпатажная молодая женщина. Черный жакет и ослепительно белая кофта с пышным жабо. Тонкая талия и длинные вызывающе открытые ноги фотомодели. Роскошная грива рыжих волос, живые глаза и ироническая улыбка подчеркивали — у стены сидит мурлыкающая пантера. От такой лучше держаться подальше.

— Корней, а кто эта дама в колготках? — Борис в очередной раз обратился к приставленному к нему молодому Корнею Чуковскому.

Термин колготки вызвал живейший мужской интерес. Пришлось объяснить, что в полумраке гостю привиделась 'национальная чилийская одежда' — мини-юбка и колготки. Описывая эту прелесть, Борис очертил очаровательный женский зад. На самом деле эта часть незнакомки была украшена бриджами в обтяжку, но такие подробности Борис разглядел не сразу. Незнакомка носила звучное имя — Зинаида Гиппиус.

По тому, как на его жесты блеснули разъяренные глаза, Федотов понял, что пора сваливать, иначе есть риск отгрести по полной. Валить, правда, не хотелось — когда еще придется увидеть столько легендарных личностей.

— Господа, предлагаю устроить перекличку, — голос пантеры дал всем понять, что возражения не принимаются.

Первым откликнулся хозяин:

Родился сын у бедняка.

В избу вошла старуха злая.

Тряслась костлявая рука,

Седые космы разбирая.

За повитухиной спиной

Старуха к мальчику тянулась

И вдруг уродливой рукой

Слегка щеки его коснулась.

Шепча невнятные слова,

Она ушла, стуча клюкою.

Никто не понял колдовства.

Прошли года своей чредою.

Сбылось веленье тайных слов:

На свете встретил он печали,

А счастье, радость и любовь

От знака темного бежали.

Услышанная мистическая хрень вызвала из глубин памяти детский ужас. Борис вспомнил, как в страхе забивался под одеяло после бабушкиной колыбельной: 'Тятя, тятя наши сети притащили мертвеца'.

'Да они что тут все на голову трахнутые? Моей бабушке тогда было за семьдесят, но эти-то вроде еще в своем уме или ...'.

Додумать Борис не успел — эстафету подхватил Бальмонт. Выйдя в центр гостиной, он с чувством продекламировал:

Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,

Тем ясней рисовались очертанья вдали,

И какие-то звуки вдали раздавались,

Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,

И сияньем прощальным как будто ласкали,

Словно нежно ласкали отуманенный взор.

Едва отзвучала последняя строка, как раздался голос пантеры:

Окно мое высоко над землею,

Высоко над землею.

Я вижу только небо с вечернею зарею,

С вечернею зарею.

И небо кажется пустым и бледным,

Таким пустым и бледным...

Оно не сжалится над сердцем бедным,

Над моим сердцем бедным.

Увы, в печали безумной я умираю,

Я умираю,

Стремлюсь к тому, чего я не знаю,

Не знаю ...

В перекличке наметилась гармония. Вселившийся в Федотова бес был против. Ему захотелось показать местным 'гениальные рифмы' о некурящей девочке Элис и плохих мальчиках. Видимо бес прозвучал не только в голове Федотова, иначе, чем еще можно объяснить призыв местной Элис:

— А что нам прочтет иностранец из Чили?

Голос фотомодели был полон жгучего любопытства. Меж присутствующих прошелестела волна предвкушения. Деваться было некуда. В голове родилась мстительная мыслишка: 'Ну, щас я вам выкачу ...'.

Федотов слитным движением поднялся. Демонстративно сунул руки в карманы. Вычурно мягко сделал три шага к центру гостиной. Не закончив движения замер. В груди стала разливаться раскованность. Разворот 'кругом'. Два шага назад и вновь разворот. Зафиксировал взгляды — скепсис у мужчин, удивление у женщин, прикушенная губа у пантеры. Все, он готов.

— Господа, — взмах правой руки на манер 'Ленин на броневике', — представьте себе крохотную колонию русских людей на краю света. Вокруг полудикие метисы. Во дворцах надменные идальго. Цена человеческой жизни не превышает стоимости патрона к винчестеру, а почта раз в полгода. Все книги перечитаны, темы переговорены. Какое будущее у такой колонии кроме деградации?

Борис замер. Взгляд на присутствующих — теперь даже скептики ждут продолжения.

— Не так все однозначно. В природе много непознанного. Вспомните пенящееся море. Вот он, грозный девятый вал, — указательный палец правой руки опять уперся куда-то вверх-вправо. — Так и в человеческой культуре обычная череда спадов и подъемов порою рождают фантастические взлеты. Сейчас мы это наблюдаем в России и в ее осколках. Заранее приношу извинения — оторванность от родины не могла не сказаться на строках написанных моими друзьями.

Всё! Теперь даже скептики готовы слушать. Секундная пауза ... и с губ сорвалось то, что Федотов, казалось, напрочь забыл. Это было в одиннадцатом классе. Тогда он поспорил с Томкой Котиной — если он получит пятерку по литературе, то эта вертихвостка весь вечер будет танцевать только с ним.

Тишины хочу, тишины...

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины...

чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни,

тишины...

звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание —

молчаливо.

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее — неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,

с впечатленьями, голосами.

Для нее музыкально касанье,

как для слуха — поет соловей.

Как живется вам там, болтуны,

чай, опять кулуарный авралец?

горлопаны не наорались?

тишины...

Мы в другое погружены.

В ход природ неисповедимый,

И по едкому запаху дыма

Мы поймем, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипают приварок.

Они курят, как тени тихи.

И из псов, как из зажигалок,

Светят тихие языки.

Наступила тишина. Удивленное лицо Сологуба, радостная полуулыбка Бальмонта. Даже пантера готова укусить почти любя. Сидящий внутри Федотова бес напомнил, как подло Котина переметнулась к Шавыкину. Душа потребовала отмщения:

Я не люблю открытого цинизма,

В восторженность не верю, и еще,

Когда чужой мои читает письма,

Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину

Или когда прервали разговор.

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я также против выстрелов в упор.

Я не люблю себя, когда я трушу,

Досадно мне, когда невинных бьют,

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены,

На них мильон меняют по рублю,

Пусть впереди большие перемены,

Я это никогда не полюблю.

Ритм. Рубленые фразы. Гордыня, даже спесь. Все было против прекраснодушия, против выставленных на показ чувств.

В сознании пронеслось: 'Если Вознесенский продолжатель этих символистов, то Высоцкий последователь Маяковского? Охренеть можно, какой я, оказывается, умный. Кто бы мог подумать. Точно валить надо'. Последняя мысль запоздала. Посыпались возгласы:

— Ну, знаете это так не эстетично.

— Кто это написал?

— Прочтите что-нибудь еще.

— Похоже на Хлебникова ...

Федотов бросил демонстративный взгляд на наручные часы:

— Извините, господа, но я едва успеваю к поезду. В следующий раз непременно. Все потом, позже.

Сидя в пролетке, Борис вспоминал прихожую и лежащие на его плечах руки. Поддразнивающую улыбку и ... ироничный взгляд сверху. На смену отчаянному желанию прижать к себе рыжеволосую красавицу, пришла трезвая мысль: 'На фиг, на фиг. Знаем мы таких дразнилок. Проходили, — Федотов горестно вздохнул. — Лучше мы зарулим к мадам Жю-Жю, а завтра пригреемся у нашей Натальи Фадеевны'. Судя по изменившемуся взгляду, местная Элис читать мысли умела.

Глава 22. Москва, охрана фирмы и автопром.

1 июля

Москва встретила Федотова летним зноем и очередными хлопотами. Пока он в Питере ковал будущую победу, москвичи не прохлаждались. Первый мишенинский детектив уже продавался, а второй недавно ушел в набор. В набор ушла и первая фантазия Бориса. Кроме того стараниями Дмитрия Павловича друзья перебрались на Большую Грузинскую, где в трехэтажном особнячке была снята половина верхнего этажа. Кроме трех спален в квартире была просторная гостиная и столь же просторная кухня. Имелось комнатка для прислуги, а в подвале располагался местный холодильник системы ледник. Присыпанный опилками зимний лед до осени успешно хранил холод.

Переселенцы без напряжения могли снять по отдельной квартире, но что-то их удержало. Скорее всего подспудное ощущение оторванности от родного мира. Ощущение ощущением, но Зверев мог прибежать под утро и продрыхать до обеда, а Мишенин так и вовсе по неделям жил у Настасьи Ниловны.

Борису досталась угловая комната. Окна смотрели на московский зоосад и Пресненское озеро. Достопримечательностью спальни была громадная постель, навившая естественную мысль: 'А не пригласить ли сюда Наталью Фадеевну? Покувыркаться, значит'. Крамольную мысль Федотов благоразумно отбросил — за полгода вдовушка не то чтобы надоела, но ее специфические намеки стали настораживать.

Вторым достоинством федотовской спальни был пузатый балкончик, на котором он сейчас покуривал. Настроению способствовало утреннее солнце. Прихлопнув очередного кровососа, с тоской вспомнил о противомоскитных сетках — ночью кровопийцы изрядно достали.

Сменой жилья и тренерской работой бурная деятельность Зверева не ограничилась. Между гулянками и репортерскими побегушками, он снял небольшой офис на Кудринской-Садовой. В этом мире офис именовался архаичным словечком контора. До 'места службы' было пятнадцать минут неспешного хода. Этот адрес Федотов раздавал в Питере — мало ли кто обратится с предложением денег, а пока там творили нанятые 'литераторы'.

От 'европейцев' пришла телеграмма о реализации драгоценностей и успешном патентовании в континентальной Европе. Оставалось посетить Англию и Америку. В ответном послании Федотов просил после Лондона возвращаться домой, того требовала ситуация с кредитами, а в Америку отправить одного поверенного от Техбюро. В университете, где сын Усагина бился над полукиловаттным выходным пентодом, Борис прознал о планах русского изобретателя лампы накаливания вернуться из Америки на родину. По всему выходило — приезд Лодыгина следовало ускорить. Поэтому в телеграмме звучал прямой приказ: поверенному из Техбюро без ученого не возвращаться, денег и обещаний на это дело не жалеть.

Последнее время Федотов занимался организацией радиомастерской и поиском средств. В идеале переселенцам требовалось около полумиллиона. На эти средства можно было бы нанять толковых специалистов и на десятилетия уйти в отрыв от конкурентов. Увы, с кредитами оказалось не просто. Без залога недвижимости дать кредит желающих пока не нашлось, а состоятельных поручителей у переселенцев не оказалось. В этом направлении предстояла большая работа.

Выпустив последнюю струйку дыма, Борис неохотно оторвал взгляд от копошащихся на берегу гусей. Левая рука привычно нащупала донышко от крынки, правая похоронила в нем окурок. Увы, алюминиевой банки из-под пива в этом мире не нашлось. Повернувшись, Федотов в очередной раз поймал укоризненный взгляд гипсового льва. Лепное чудовище добросовестно охраняло балконную дверь, но взамен недвусмысленно требовало бросить курить. 'Похоже, все вокруг сговорились. Эти обалдуи зудят о вреде курения, теперь достает прислуга. Нине Васильевне, видите ли, не нравится донышко моей крынки, мол, вот же в комнатах целых три пепельницы, а сама смотрит похуже этой гипсятины. И где только этот хренов Психолог таких находит'.

Под собственное ворчание Федотов сбежал с третьего этажа. Выйдя на улицу, привычно уже перекрестился на луковки ближайшей церквушки и резво порысил в сторону офиса. Сегодня была назначена встреча с очередным кандидатом на роль главного охранника фирмы.

* * *

Первый этаж дома номер 133, что стоит на пересечении Кудринской-Садовой с Малой Никитской, сдавался под многочисленные конторы и общества. Среди множества вывесок выделялась одна, выполненная в непривычно легкой манере. Четкими тонкими линиями художнику удалось показать, как на фоне православных луковок и сталинских высоток в небо взметнулась гиперболическая конструкция радиобашни Шухова. В правом углу таинственно перекрещивались эллипсоиды электронных орбит, а поверху шла загадочная надпись 'Радиоклуб-777'. Ниже планировалось добавить запись о родстве с акционерным обществом 'Российским Радио', сокращенно РР или RR, это кому как понравится. Если бы мимо прошел житель конца ХХ века, он бы непременно догадался, откуда растут ноги, но местных вывеска привлекала лишь непривычным стилем. Ухмыльнувшись по поводу зверевского шедевра, Федотов нырнул в подъезд доходного дома. За третьей по коридору дверью, скрывались комнаты клуба трех семерок. В дополнении к надписи 'Радиоклуб-777', на входной двери сиял символ опасности ионизирующего излучения — череп с костями и драпающий клиент.

Впервые в свой офис Федотов заглянул неделю назад. В тот день взору предстали голые стены и полуразвалившийся письменный стол. По всем признакам прежние арендаторы только съехали, а новые еще не обустроились. В комнате о чем-то бурно спорили долговязый парень в студенческой тужурке и черноволосая девица. Второй студент занимал нейтральную позицию. Мимоходом отметив женские прелести и гармонию белой блузы при черной юбке, Борис прислушался:

— Сюжет надо сделать динамичнее, помните, что нам говорил господин Мишенин?

Голос обладательницы роскошной гривы выдавал в ней потенциальную спикершу или комсомольскую богиню. Все зависело от эпохи. Бориса же насторожила вторая на этой неделе грива. Первая, рыжая в Питере и эта черная в Москве! Подсознание тут же откликнулось, мол, на хрен нам такие совпадения.

— Но господин Гиляровский был против и я против, — не сдавался веснушчатый малый.

На Федотова обратили внимание едва ли не через пяток минут. Естественно начала ведущая:

— Вы по какому вопросу?

— Барышня, простите великодушно, если помешал, но меня заинтересовал сей загадочный знак, — Борис неопределенно мотнул головой в сторону входной двери. — Что он обозначает?

Для правдоподобия Федотов неловко теребил в руках котелок. Судя по реакции, такие любопытствующие достали аборигенов до печенок.

— Это символ лучей смерти, — сквозь зубы процедил рыжий.

— И что же это за лучи такие? — не смог сдержать ехидства посетитель.

— А такие, от которых надо идти на кладбище, держа автомат на вытянутых руках.

Сказано было непринужденно, как само собой разумеющееся. С той игривой ленцой, что возникает при полном понимании, что есть автомат и каковы условия в эпицентре ядерного взрыва.

От неожиданности Федотов плюхнулся на стоящий в углу табурет. В сознании что-то сместилось, возникло состояние дежавю и полного когнитивного диссонанса. Отчаянно захотелось рявкнуть: 'Димон, да какого ты им все выложил?' Через мгновенье родилась спасительная мысль о подлом розыгрыше. Сразу чуток отпустило, но одновременно почудилось, как под рыжей шапкой волос литературного шалопая шевельнулись ушки морпеха и рожки лукавого. Отгоняя наваждение, Федотов замотал головой.

— Вам плохо? — девица мимоходом смахнула со стула рыжего. — Мишка, воды живо!

Федотов про себя еще раз матюгнулся. Отдал должное зверевскому розыгрышу и тут же взлелеял мечту отыграться. Увы, Димон был в недосягаемости, зато рядом топтались его 'выкормыши'. Взял из рук девицы кружку с водой. Горестно вздохнул.

— Черт, дети подземелий. С вашими каплями расплавленного металла инфаркт словить можно. Тоже мне, хранители казенного обмундирования. Блин!

— Ой? — кулачек командирши мгновенно оказались у рта, — Откуда? Вы господин Федотов?

Судя по заалевшим щекам, Зверев успел просветить свою очередную пассию об истинном значении некоторых словечек.

Это было две недели тому назад. За это время офис привели в порядок. Побеленные стены и письменные столы сверкали новизной, а солнышко подсвечивало завитки волос черноволосой секретарши.

Катя Белова только-только окончила высшие женские курсы Гертье. Девушку и двух студентов университета наняли обрабатывать литературную халтуру 'великих' романистов. Писательской работы пока было немного и Катерина согласилась выполнять необременительные секретарские обязанности. Высокая, стройная, с характером, Катерина была из тех женщин, которых заурядные мужчины сторонятся, а сильных, как известно, на всех не хватает. В итоге к своим двадцати пяти годам она оказалась не замужем. По местным меркам это была почти катастрофа.

Сегодня Катерина встретила шефа фразой:

— Борис Степанович, вам корреспонденция, — рука протянула тонкую стопку писем и увесистую газет.

— Спасибо Катерина Евгеньевна. Кстати, я немного доработал свою фантастику, до конца дня сможете просмотреть?

Общение с автором Аэлиты укрепило Федотова в здравой мысли начать цикл фантастических повестишек, по типу космооперы. Пара первых должна была познакомить здешних подростков с идеями космических полетов. Дать представление о том, что читателю конца века было понятно с полуслова и лишь потом вводить в обиход бредни о космических битвах лучевым и пучковым оружием, что гигаваттами энергии ломают метрику пространства. Расплавленные мантии планет сепаратистов пока могли подождать. Одним словом, поначалу он решил заняться просветительством. В набор ушла первая повесть о путешествии на Венеру, где по задумке автора царила эпоха динозавров. Вторая, о Марсе, только писалась. Некоторое время Борис сомневался, стоит ли вводить местных в заблуждение относительно реальных условий на поверхности планет, но вспомнив Аэлиту и Страну багровых туч, терзаться резко прекратил — такого рода фантазии только разжигали интерес будущих исследователей космоса. В отместку за подлянку с 'расплавленными каплями металла' главный герой получил имя Димон Гусев.

Московским студентам фантастика пришлась по вкусу, а вот Катерину от нее воротило.

— Я постараюсь, — с тоской произнесла мученица литфронта.

— Катерина Евгеньевна, когда вы так расстраиваетесь, у меня сердце кровью обливается. Вам же только просмотреть ошибки, остальное напишут ваши литнегры и еще, ко мне сейчас должен подойти господин Тарханов, не в службу, приготовьте нам пожалуйста чай.

* * *

Поручик Шульгин ожидаемо не решился поменять место службы, зато исправно посылал кадры. Первичную проверку делал Зверев. Трудно сказать, сколь эффективны были его тесты, но четверых он завалил. Из троих оставшихся, Борис сегодня ждал последнего.

Господину Тарханову на вид было ближе пятидесяти. Был он чуть выше среднего роста, жилист, с резкими чертами лица. Борис поразился внутреннему сходству посетителя с его питерским коллегой. Внешне непохожие оба излучали уверенность решать судьбы окружающих. Борис мысленно поставил плюсик за эту особенность настоящего мента всех времен и народов.

Возраст посетителя Федотова не смущал. Мужчины с божьей искрой к такому возрасту приобретают приличный багаж знаний. При наличии здравого смысла и добротного здоровья такие успешно используют накопленный опыт. Другое дело обладал ли гость умением руководить. Это предстояло выяснить.

Для начала Борис поинтересовался, как гость добрался. Полюбопытствовал о проблемах в полиции (после общения с питерскими служаками это было не сложно). Причина такой любознательности была очевидна, поэтому Тарханов отвечал обстоятельно, но без лишних словоблудий.

Вопрос Тарханова, зачем в крохотном товариществе нужен свой охранник, прозвучал, когда Катерина вносила поднос с дымящимся чаем. Невозможно объяснить, как именно она выдала свое отношение к Федору Егоровичу, но ... умеют же женщины быть женщинами!

'Ну, ни фига себе! Что же это такое Катька изображает, чем ей этот полицай не угодил?'

В памяти всплыли реплики 'молодых литераторов', в которых сквозила неприязнь к блюстителям порядка

'Еш твою кот, да Катька же кранопузенькая. Вот это класс!'

Спустя мгновение изумление сменилось восторгом — наконец-то у Бориса появился объект для промывания мозгов.

'Знала бы ты девочка, к кому попала в лапы! Мы-то знаем, кто есть революционер всех времен и народов. И все ваши аргументы знаем. Эх-х-х и повеселимся! Тут главное не торопится, не торопиться, главное дать понять, мол, мы одной крови, а потом ... социалисточка ты наша'.

Борис непроизвольно облизнулся, а из глубин памяти всплыли строки:

Катька с Ванькой в кабаке,

У ей керЕнки есть чулке.

Знакомить местных с революционным творчеством Блока переселенец благоразумно поостерегся, но от Тарханова не укрылось, что Федотов в этот момент выглядел, словно кот над добычей.

— Федор Егорович, что касается службы безопасности ..., а что вы читаете?

Борис рассчитывал на удивление, но продолжение удивило его самого:

— Странные вы люди, вот и ваш товарищ, все задавал мудреные вопросы, да просил рассказать, что я вижу в его загогулинах. Не подскажите ли, как через эти значки можно выпытать характер?

Борис готов был поклясться, что над ним добродушно посмеиваются. Тарханов явно догадался о роли графических тестов и не постеснялся уточнить о их сути. За смелость и изящный уход от вопроса посетитель заработал еще один плюсик.

— Признаться, я и сам толком не знаю. Полагаю, если мы будем работать вместе, Дмитрий Павлович вам непременно все расскажет.

— Сдается мне, Борис Степанович, что господин Чехов предсказал большие потрясения.

-???

— Возьмем, к примеру, 'Вишневый сад', что это, как не эпопея о смене хозяев в России? Бьюсь об заклад — мы еще не раз услышим подобное.

На собеседовании вопросы задает наниматель. Это нормально. Четверть претендентов более-менее внятно интересуется предстоящей деятельностью. Совсем редко задаются вопросы из серии: 'А удалось ли вам, любезные, наладить в конторе дух товарищества или как всегда друг друга обсираете?'. Сейчас наниматель был обескуражен:

'Причем тут Чехов и смена собственников?' — рука Федотова непроизвольно почесала шевелюру, а из уст сорвалось:

— Ну-у-у, вы имеете в виду Лопахина?

Унылый звук, дал гостю понять, что Чехова хозяин кабинета не то чтобы не читал, но Лопахина вспомнил не сразу. Мгновеньем позже до Бориса дошло, что Тарханов ответил на вопрос о начитанности. Гость в его глазах заработал еще один плюсик, даже два, а вот Федор Егорович, скорее всего, поставил Федотову минус. Под такие печальные размышления до Бориса дошло, что его самого не только проверяют на образованность, но и на благонадежность. Скорее всего, отсюда выскочило 'родное':

— Вы, наверное, говорите о смене общественно-экономической формации?

— Господин Чехов не социалист, он пишет о неумении дворянства работать.

Судя по ответу понятие 'экономическая формация' гостю было знакомо, значит 'Капитал' Маркса или его перепевы на русский лад он читывал. Более того, эти знания он намеренно демонстрировал. В 'неумении дворянства работать' мелькнуло легкое неуважение. С этим было все понятно — дворянство только фактом своего появления на свет, имело неоспоримые преимущества перед остальными жители империи. Однако чистые философствования Бориса не устраивали — об охраннике надо было знать все. Слишком много секретов будет проходить через этого человека. Если претендент человек умный, он все поймет правильно.

— Можно прямо не писать, но если деньги у одних, а правят другие?

Прозвучало с иронией, за которой пряталось сомнение: разве может власть принадлежать голозадым, будь они хоть трижды дворяне. В подтексте прозвучала угроза сложившемуся миропорядку.

— Не хотел бы я иметь дело с противниками империи.

Ответ полыхнул яростью, посетитель достроил логическую цепочку, в конце которой его держава исчезала. Тарханов безусловно отдавал себе отчет в паразитировании дворянства, но одновременно понимал — их уничтожение приведет страну к катастрофе. На душе стало муторно. Сидевший перед Федотовым и представить себе не мог, что скоро появится оружие, много страшнее всех пулеметов мира. Достаточно будет врубить радиоговорилку и в уши каждого жителя польется сладенький сироп. От потока слов люди с непостижимой легкостью расстанутся и со свой империй, и со своими богатствами. Только 'выродки' да 'заботливые отцы' будут понимать, что происходить на самом деле. От этого и те и другие будут корчиться в муках, но рубильник окажется в руках 'отцов'. Стругацкие приврали — 'заботливые отцы' в муках не корчились, скорее наоборот.

'Эх, брат Елдырин, знал бы ты, что против этого оружия твой здравый смысл ни хрена не защитит. С одинаковой ненавистью клеймить 'выродков' бросятся и профессор филологии, и последний бомжара. А ты в числе горстки нормальных, будешь с ужасом взирать на этот извращенный карнавал. Что самое поганое, это оружие я сейчас делаю своими руками и ведь никуда не денешься. Откажусь от радио, на нем заработают другие'.

— Федор Егорович ну ты и тему затронул, — горестный наклон головы сказал больше иных слов. — Давай об этом в другой раз. Что касается службы охраны .. .

В жизни случается, что встретившиеся, вдруг понимают — они 'одной крови'. Скрытые движения души раскрываются порою парой фраз. После этого можно обращаться и на вы, и на ты, это уже не имеет значения. Федотов без купюр рассказал полицейскому о своих замыслах и о существе задач службы охраны. Он не стал загружать собеседника терминами радио и электроника, но то, что драка за сохранность 'электрических' секретов будет отчаянная, Тарханов понял. Параллельно Борис ненавязчиво выяснил, что рулить кадрами полицейскому приходилось.

— Федор Егорович, если у нас все сложится, то мы с лихвой компенсируем снижение твоей пенсии по выслуге, а пока давай подождем осени. К тому времени многое разъяснится. И вот еще что, — Борис на секунду замер, — сам же видишь, к чему все идет. Сердцем чую, ближе к осени не миновать нам большой беды. Ты бы Федор Егорович в эту драку не лез, в ней правых и честных не окажется. Все замажутся, а испачкать себя последнее дело, поверь, насмотрелся я в иных местах. До тошноты насмотрелся.

Ответом был внимательный взгляд.

* * *

Сегодня Федотов в очередной раз ехал на встречу с директором завода Дукс. На Триумфальной площади, бричка свернула на Ямскую-Тверскую. Остатки ночной прохлады и острый запах конского пота, меланхолично сидящий на облучке кучер и снующие по тротуарам обыватели — все стало привычно. Из парка доносились нестройные звуки духового оркестра — не иначе, как репетировал запасной состав пожарной команды. По площади разносились гортанные выкрики разносчиков газет:

— Читайте 'Русское слово' — мятеж на броненосце 'Князь Потемкин' продолжается!

— Завтра сотая постановка пьесы Горького 'На дне'!

По истечении суматошного полугодия этот мир для переселенцев все более и более становился привычным. В иные моменты мелькала мысль, а был ли тот другой мир? Ведь вокруг бурлила самая настоящая жизнь. Страсти кипели, революция продолжалась, а обыватель требовал хлеба и зрелищ. 'На дне' Федотов смотрел в постановке театра на Юго-Западе. Стелящийся туман, голубая подсветка и мечущиеся демонические фигуры. Феерическое зрелище. В его времени и революции протекали совсем иначе.

После беседы с Тархановым Бориса разбирало любопытно, что за революционная компашка завелась у зверевской Катьки. Для затравки он пару раз чертыхнулся по поводу прогнившего царского режима. Посыл был явно услышан. Чуть позже ненавязчиво посетовал, что Россия нищает от бессмысленного подражания западу. Морщинки на лбу секретарши показали, что такая мысль в здешнем кружке борцов за народное счастье не дебатируется. Прокатился по идее конституционной демократии и тут же понял — он попал в точку.

Размышления о 'текущем историческом моменте', прервались неприятно царапнувшим взглядом. Борис успел заметить ускользающий взор невзрачного мужичка в сапогах и косоворотке. По виду мастеровой, но точно так же выглядели 'идейно-близкие коллеги' Семен Семеновича.

Тревожную мысль отогнало зрелище стремительного бега технического прогресса — поблескивая свежим лаком, но иногда чихая и кашляя, навстречу выкатил продукт местного автопрома. Жуткий аппарат, но местные в восторге. Открытое всем ветрам место водителя компенсировалось запыленными очками. К ним прилагались громадное кепи и обязательные 'буденовские' усы. Похоже, данный атрибут мужского достоинства основательно защищал от непогоды.

От душераздирающего вопля большой резиновой клизмы лошадку ощутимо повело в сторону — то ли ей не нравилась клизма, то ли она априори опасалась 'буденовцев'.

— Куда, проклятущая? А ну, пошла! — выровняв свое средство передвижения, кучер презрительно сплюнул в сторону обладателя предмета роскоши.

Создание радиомастерской двигалось со скрипом. С арендой помещения и разрешением на открытие дела, трудностей не возникало, но кто будет работать? Квалифицированных кадров в России не хватало катастрофически. Инженеры электрики были нарасхват, а реальные училища еще только обсуждали учебные программы будущих специалистов 'по электрической части'. Обычных предпринимателей такие трудности отпугивали, а сильных толкали вперед. К последним относился и владелец завода Дукс Юлий Александрович Миллер. Ему удалось собрать первоклассных механиков и наладить выпуск сперва велосипедов, а позже автомобилей. В начале века, это было равнозначно серийному производству ракет средней дальности. Это его 'Антилопа гну' только что повстречалась Федотову.

Первоначально Борис планировал пошакалить в вотчине Миллера, переманив к себе Сашу Кутузова и пару-тройку мастеровых. Так бы и случилось, не просочись слушок о покупке заводом электростанции. Известие коренным образом меняло дело. За возможность аренды электрифицированных помещений Борис готов был продать дьяволу душу. Правда, платить хотелось поменьше, а продать подороже, тем более, что с финансами намечался некоторый облом.

Обрусевший немец мгновенно раскусил интерес 'чилийца', чем бессовестно воспользовался — аренда оказалась неподъемной. Перед Федотовым встал выбор — соглашаться с ценой товарища немецко-фашистского упыря или арендовать помещение в центре первопрестольной. Там уже работали две электростанции. В крайнем случае можно было перебраться в Питер или рвануть в заокеанский край свободного предпринимательства. За океаном конечно тепло и народ там активен, но отчего тот же Миллер развернулся в России?

Еще при первой встрече Борис заметил, что рыжий немец падок до технических новинок. В тот день он посулил Миллеру в качестве арендной оплаты обслуживание электростанции.

— Борис Степанович, по-моему, вы излишне самоуверенны, электростанция является самой сложной техникой господина Сименса, да и обслуживание не стоит таких денег.

Чувствовалось, что с языка рыжего едва не сорвалось язвительное: 'Слишком сложно для русских'. Инженеру-электрику начала ХХI века была брошена перчатка.

— Может быть, господин Миллер, сумеет объяснить, отчего нельзя своевременно измерить изоляцию или проверить состояние щеток? — голос Федотова был подчеркнуто вкрадчив. — А может быть божественное таинство припрятано в измерении биения вала этой железяки?

Федотова понесло. В его 'таинство и железяка' звучала неприкрытая ирония.

— Извините, не хотел вас задеть, но согласитесь, откуда мне знать о ваших талантах? — немец тоже был задет за живое и сдаваться не собрался.

— Ну, не знаю. Мне кажется, коль скоро я рискую развернуть производство радиостанций ... впрочем, может быть вы и правы. Вы ведь механик, а я электрик. Как говорят у нас в Чили, это две больших разницы. Эх, жаль, нет здесь представителя вашего Сименса.

Скорее всего, Миллер не стал бы обострять ситуацию, но с одной стороны представители Сименса в этот день работали на заводе, а с другой нахала стоило поставить на место. Ничего удивительного в том не было. Лидеры во все времена готовы помериться силами. Таков закон природы. Военные воюют, борцы бьются на ковре, а технари за кафедрой или за чертежной доской. Была и третья причина — в разговоре электриков могли всплыть интересные нюансы. Последнее пересилило.

Один сименовский 'немец' оказался русским, был он русоволос и голубоглаз, а второй был истинным арийцем, правда, смугловатым и темноглазым. Объединяло же их категорическое нежелание показать проектную документацию, мол, das ist технический секрет и точка!

— Видали мы такие das ist секреты в гробу и белых тапочках. На свои насмотрелся, — Борис чиркнул ладонью по горлу. — Вы мне лучше скажите, какой предлагается внедрить ток, постоянный или переменный?

Коллеги предлагали самый распространенный в то время постоянный ток. Это категорически не устраивало Федотова, но самое главное, он мог аргументировано доказать порочность такого пути. С этого момента собравшиеся увидели перед собой не некоторого постороннего любителя, а Эксперта.

Прохаживаясь вдоль стола, Федотов кратко прокатился по тенденциям развития электроэнергетики. Прозвучали ссылки на товарища Теслу и мистера Эдисона. Для красного словца были упомянуты уравнения Максвелла. Все это подавалось на понятийном уровне. В итоге даже инженер-Миллер ухватил суть преимуществ вращающегося магнитного поля и разницу в затратах.

— Извините, господа, но вы попросту разводите уважаемого господина директора на деньги!

По мере сольного выступления лица технарей из презрительно-высокомерных становились растерянными. Чуть позже их лица стали наливаться краской. Словечко 'разводить' в этом мире имело свое исконное значение, от того своей откровенной вульгарностью звучало едко, даже оскорбительно.

— Что вы себе позволяете? Переменный ток почти не применяется и эти машины дороже. Это аксиома, — не выдержал подданный России.

Опершись костяшками кулаков о столешницу, Федотов навис над оппонентами. Себе он казался убедительным, хотя в профиль больше напоминал орангутанга в костюме.

— Господа желают услышать о технологии производства асинхронных моторов, запатентованных фирмой АЕG? А может господа поостерегутся вешать мне лапшу не уши?

Господа набычились, но остереглись. Дальнейший разговор протекал ровнее, а в конце вполне дружелюбно. Говоря языком ХХI века, фирмачи оказались обычными инженерами-проектировщиками с небольшой опцией 'менеджеров по продажам'. Не было ничего удивительного, что многое из сказанного Федотовым оказалось для них откровением. Миллер так же не терял времени даром, предложив 'приятно' провести время. В итоге гости из Сименса расслабились и выложили все что знали и чего не знали. Федотов же предложил стандарт 380В, 50 Гц, чем опять вызвал кучу вопросов. Русский фирмач между делом ехидно поинтересовался, мол, очень уж специфично прозвучало у господина Федотова 'товарищ Тесла'. По всему выходило — этому типу доводилось бывать на тайных встречах левого крыла социал-демократов. Помянув про себя, тамбовского волка, Борис нагло заявил, что с Теслой знаком еще по Сиэтлу. При чем тут Сиэтл, и где именно обитается в штатах изобретатель, Федотов не имел ни малейшего представления. Но опасений, что коллеги могут встретить Теслу ... флаг им у руки.

Естественным образом разговор коснулся автомобилей. Мысль Федотова о независимой подвеске вызвала недоумение присутствующих и острый взгляд Миллера. Такого же взгляда Борис удостоился, попытавшись пояснить об амортизаторах. Провожая припозднившихся гостей, Миллер мимоходом заметил, что был бы не против продолжить разговор на автомобильную тему.

Под такие воспоминания Борис разглядывал сейчас кабинет хозяина. Просторно. Высокие окна. Вдоль стен шкафы с технической литературой. Слева от входа допотопный кульман. На нем три проекции очередного лимузина. С прошлого посещения чертеж сменился. Хозяин явно не гнушается проектированием. В центре большой Т-образный стол. За таким с одинаковым успехом можно проводить совещания и разворачивать простыни чертежей. Во всем несвойственная России аккуратность. Федотов лишний раз отметил, что владелец завода в первую очередь инженер. Помня об интересе хозяина, Борис заготовил эскиз амортизатора, а 'штатный' художник по федотовским наброскам нарисовал пару лимузинов.

Продолжая по инерции яриться, мол, что же ты такой жадный, морда немецкая, Борис, между тем, полагал, что его помощь в переговорах с Сименсом будет измерена с немецкой педантичностью.

Едва прошелестела дверь, извещая о возвращении хозяина. Юлий Александрович выглядел лет на сорок. Сквозь славянские черты лица проглядывала немецкая рыжинка. Темно-коричневый костюм на коренастой фигуре сидел ровно. По множеству примет, было заметно, что немец работает не только с бумагами.

Миллер поблагодарил Федотова за оказанную помощь. Поинтересовался, не предполагает ли тот в недалеком будущем увеличить арендуемые площади. Примолк, непроизвольно выстукивая пальцами дробь. Хозяину кабинету не давала покоя какая-то мысль. Молча протянул гостю лист ватмана. Четким почерком чертежника на бумаге были выведены все затраты по арендуемым помещениям. Борис отметил — в расчете фигурировали даже 'левые' выплаты. Судя по всему немец решил играть в открытую. Это радовало.

— Борис Степанович, не в моих правилах не отвечать добром, поэтому сообщаю, что в стоимость аренды я включаю свои затраты и десять процентов прибили.

Слова проговаривались четко, но замедленно.

— Если такие условия вас устроят, я готов взимать оплату после исчерпания суммы, сэкономленной вашим участием.

'Охренеть можно! Вот это немец, так немец. Вот что значит орднунг. Только, что же тебя, Юлий Александрович, так колбасит?'

Борис пытливо посмотрел на немца.

— Юлий Александрович, я в чем-то был неправ?

Вопрос прозвучал. Отстучав очередной ритм, пальцы хозяина кабинета замерли.

— Борис Степанович, удовлетворите мое любопытство. Я просмотрел все словари, но термина амортизатор не встретил. У Брокгауза есть упоминание об амортизации, но оно толкуется с позиции экономики.

До Федотова наконец дошло, чем мается его визави. С одной стороны были задеты профессиональные знания местного автомагната. С другой, Федотов мог оказаться засланным казачком. Маловероятно, но когда на кону стоят многолетние усилия целой семьи, люди невольно начинают дуть на воду. Одновременно Федотов допетрил, что с амортизаторами он явно поспешил — в этом мире даже слова такого не придумали. Пришлось выкручиваться.

— Уф-ф, ну, слава Богу. Признаться, я не знал, что и думать. Юлий Александрович, у меня был замечательный друг Андрей Логинов. Большой, знаете ли, выдумщик и поклонник авто. Это он придумал словечко для устройства гашения вибрации кареты. Идея Андрея Владимировича, а я придумал конструкцию. Вы не представляете, какие кошмарные в Чили дороги. Россия по сравнению с той страной благословенный край, здесь даже воруют меньше.

Неся правдоподобную ахинею, Борис контролировал, как Миллера понемногу отпускает.

— Да вот же этот амортизатор.

Извлеченная из саквояжа стопка эскизов рассыпалась по столу. Сверху красовался рисунок лимузина тридцатых годов. Полностью закрытый четырехдверный седан. Плоские передние стекла. Переднее водительское стекло игриво поднято на манер козырька кепи. Сбоку притулилась запаска, а фары внимательно смотрят вперед. К тридцатым годам этот тип корпусов дошел до своего логического совершенства.

Взяв в руки рисунок, Миллер скептически хмыкнул. Посмотрел с разных ракурсов, снова хмыкнул. На этот раз одобрительно. Перевел взгляд на Федотова:

— А вы знаете, Борис Степанович, ваш друг действительно большой фантазер и определенно не без божьей искры, а можно познакомиться с вашим амортизатором?

Миллеру потребовалось несколько минут, чтобы оценить простоту и эффективность конструкции. Если лимузин вызвал эстетический интерес, то амортизатором он заинтересовал всерьез.

— Борис Степанович, а как ведет себя автомобиль с таким успокоителем?

— Юлий Александрович, побойтесь бога, я же не механик. Откровенно говоря, на проверку у меня нет ни времени, ни средств. Так что если возьметесь испытать, буду искренне рад.

Азартный блеск глаз матерого автомобилиста сказал больше всяких слов, но легкое недоумение осталось. Скорее всего, капиталисту было странно видеть, что многообещающее изобретение не проверено даже на обыкновенной бричке.

— Позвольте полюбопытствовать, а здесь что? — освоившись, Миллер потянулась к очередному 'шедевру'.

Гористый пейзаж и змейка шоссе вдоль берега южного моря. Низкая посадка открытого бьюика шестидесятых годов и развевающиеся волосы красавица за рулем. Задние стабилизаторы подчеркивали стремительность машины будущего.

Вообще-то Борис планировал показать только лимузин с закрытым корпусом, но не удержаться от соблазна похвастаться 'шестидесятником'. Что характерно, лимузин понравился даже художнику, рисовавшему до этого жутких боевых монстров.

Как и в первый раз Миллер покрутил перед собой рисунок. Едва только не заглянул сбоку. На этот раз хмыканий было гораздо больше. Скорее всего, хмыканье досталось немцу от его русских предков.

— О господи и откуда такие формы?

Даже Федотову 'американец-шестидесятник' показался сейчас выходцем из фантастического мира, но выходцем симпатичным. Положив рядом с 'американцем' рисунок 'тридцатника' Миллер замер. Взяв в руки линейку, стал что-то вычислять. На глазах изумленного Бориса появились проекции 'американца'. Считая в уме, немец забавно шевелил губами, при этом его взгляд становился отрешенным. Поймав на себе такой 'взор' Борис понял, что мешать местному 'медиуму' не следует.

-Хм, — в очередной раз хмыкнул немец, разглядывая полученные проекции, — ваш друг действительно человек не ординарный! Обратите внимание.

Миллер изложил, как взяв за основу рост красавцы, он вычислил все остальные размеры Бьюика, как затем получил размеры лимузина тридцатых годов.

— Характерно, что вот это авто, — кончик карандаша остановился на первом рисунке, — очень неплох, очень. Готов предположить, что ваш приятель угадал тенденции развития, по крайней мере я не нахожу никаких несуразностей, но со вторым загадка. Очевидно скоростной, но ... я в затруднении. Это полная фантазия. Вы только посмотрите на гнутое лобовое стекло и широченные пневматические шины. А этот дорожный просвет! Ваш друг задумывался, как такое можно выделать? Какой мощности и размеров нужен мотор для этого скоростного красавца и сколь ровной должна быть дорога? А это, как я понимаю, освещение пути? — карандаш прошелся по утопленным в корпусе фарам, а сверлящий взгляд немца по-гестаповски стал строг и непреклонен.

— Э-э-э, господин Миллер, — Борис едва не ляпнул 'господин Мюллер, — но это же не мое. Я всего лишь сохранил рисунок.

Про себя же Борису оставалось только матерился: 'И на хрена мне понадобилось показывать старинное рекламное фото? На хрена!'

— Борис Степанович, ради бога подскажете, как можно встретиться с вашим товарищем? — Миллер с надеждой посмотрел на Федотова

— Сожалею, но в шахтах часто случаются горные удары. Я, собственно, потому и вернулся в Россию.

Демонстрируя искренность, Борис развел руками. Разговор пора было направить в другую сторону.

— Юлий Александрович, амортизатор надо патентовать.

— Вы предлагаете это сделать мне? — в голосе Миллера прозвучало искреннее изумление.

— Конечно вам. Идея была моего друга, я довел ее до эскиза, но до патентования, как пешком до Африки. У меня просто нет средств ставить эксперименты. Откровенно говоря, даже не уверен смогу ли сейчас арендовать нужные площади. Как говорят у нас в Чили, предлагаю пятьдесят на пятьдесят: моя идея — ваши испытания и патентование. Доход от изобретения пополам. Все строго.

К аренде будущие партнеры решили вернуться через неделю — к тому времени Борис рассчитывал разобраться с финансовыми возможностями. Тогда же планировали подписать договор на амортизатор.

Глава 23. Революционеры местного масштаба и деньги.

10 июля

По приезду из Питера Борис ввел в конторе чаепитие за счет фирмы, так сказать аттракцион потрясающей щедрости. На самом деле традиция кормить работников была на Руси от сотворения мира, но на тружеников пера и промокашки такое благо не распространялось. Чернильные души всегда питались за свой кошт.

В десять утра на угловом столике появлялись заваренный чай и печенье. Пятнадцать минут трепа пролетали незаметно, зато способствовали хорошему настроению. Вскоре к чаю стали появляться домашние пирожки, варенье и прочие прелести. Не обошлось и без казуса — за очередными байками о своем чилийском житье-бытье Федотов слопал домашние вкусности. Пришлось реабилитироваться — к чаю стали подаваться конфеты. В один из таких утренников, пока студенты были на лекции, Федотов огорошил секретаршу:

— Любезная Катерина Евгеньевна, вы просто обязаны мне помочь!

Ответом были изумленно взметнувшиеся брови, легкая растерянность и ... ожидание. Любопытство у женщин в крови.

— Катерина, в Чили мы были оторваны от жизни родины. Здесь я всеми фибрами души ощущаю разлитую вокруг тревогу грядущих перемен. Катя, если бы вы знали, как тяжко оказаться в положении отшельника. Увы, но кроме, как к Вам, мне обратиться не к кому. Катя, я прошу Вас посодействовать во встрече со сторонниками обновления России. Даете испить глоток живительной влаги из источника свободы.

— Но почему я?

Возглас изумления почти замаскировал промелькнувшую радость. Как известно 'почти' не считается — Борис нашел правильные слова. Он долго ломал голову, как правильно построить разговор. В своем времени за просьбу 'испить глоток из какого-то там источника свободы', он бы отгреб по полной. В этом же мире высокопарный слог прошел, можно сказать, 'на ура'.

— Вы молодая, образованная и красивая женщина. Вы умница и просто не можете не знать таких людей, я это чувствую.

В начале было слово. Скорее всего, даже первое слово было льстивым. Сама же по себе лесть способна творить чудеса. Ей даже удается сделать человека счастливым, правда не надолго, но удается. В таком деле главное знать, что ждет пациент и как это ожидание ему преподнести. В данном случае прозвучало желанное для любой женщины — признание ее несравненных достоинств, но, главное, показано, что она нужна! Последнее всегда порождает надежду на будущее. Блеснувшие глаза, заалевшие щеки. Как порою мало надо для счастья. Федотов понял — новому 'революционеру' быть!

Через пару дней подле ожидающего на улице Федотова тормознула парная коляска. Темная вуаль с мушками, в тон шляпка. Такая же накидка с темно красной подкладкой. Взгляд свысока и порывистые движения. Все выдавало романтическое состояние девушки. Застывший на мгновенье прохожий только подтвердил впечатление Федотова.

Мысль 'впечатленного' была пряма как, лом: 'Да, блин, вот с кого надо было писать портрет неизвестной'. Вторая мысль была скорее печальна: 'Это как же Катьку революция колбасит, ей бы с мужиками встречаться'. Третья мысль была трезвее: 'Похоже, ни к какой серьезной организации Катерина не относится'. Спрашивать прямо было неловко.

— Катерина Евгеньевна, может быть мы с вами выйдем за пару кварталов? -тревожный шепот Федотова настораживал. — Не дай бог приведем за собой хвоста. Вы встанете лицом вон к той витрине, а я нагнусь, будто шнурок завязываю. Незаметно осмотримся. Мы в Чили всегда так делали.

— Хвоста?

Беспомощный взгляд 'юной подпольщицы' подтвердил догадку — с конспирацией дело обстояло, как всегда, а посиделки таких 'революционеров' никого, собственно и не интересовали.

Просторная квартира адвоката Черновского находилась на третьем этаже. На 'тайную сходку' гости только подтягивались. В прихожей всех привечал хозяин с супругой.

— Николай Илларионович, познакомьтесь пожалуйста, перед вами господин Федотов из Чили, — от неловкости Катерина не знала, куда девать руки.

— Рад, весьма рад интересным людям, — рука Черновского была суховатой, а надтреснутый баритон выдавал профессионального говоруна, — Катерина много о Вас рассказывала.

Черновский загадочно сделал брови домиком.

— И я так рада, новые люди у нас редкость! — подхватилась хозяйка.

Дородная, с лицом добродушной хрюшки, мадам Черновская была противоположностью супругу. Ее высокий голосок напомнил Федотову придурковатую рифму: 'Я так рада, я так рада, что мы все из Ленинграда'.

— У нас все по-простому, без претензий. Располагайтесь на этом диванчике, здесь Вам будет удобно. Сегодня такой день, такой день,— тараторила хозяйка, усаживая гостей.

Умостившись, Борис не торопясь огляделся. В просторной гостиной загодя были открыты окна. В левом углу притулились трое молодых людей в студенческих тужурках. У двоих на лицах проступали следы гиперактивности, а третий, хорошего роста, гладкий, с нагловатыми глазами, явно захаживал к какой-то кухарке.

У окна с цветущей геранью неспешно беседовали два степенных господина.

— Вы знаете, наша Ангелина Петровна вчера была в доме Морозовой, не поверите — сам Долгорукий-младший приколол ей на грудь красный бант. Определенно лед тронулся, а ведь совсем недавно... .

— В газетах написали, мистер Рузвельт предложил посредничество на переговорах о мире, — невпопад отвечал собеседник.

После очередного возгласа из прихожей: 'У нас все по-простому, без претензий'. Катерина вполголоса рассказывала о входящих.

— Господин Земцов литератор, он у нас на курсах читал античную литературу. А этот господин с усиками член судейской коллегии.

Двух гимназисток в одинаковых платьях, с одинаковыми косами и здоровым румянцем, Катерина вниманием не удостоила, зато заметно оживились студенты. Федотов с грустью простился с очередным мифом своей юности — протестный потенциал российского студенчества провоцировался всего лишь юбками таких очаровашек.

Внимание привлек очередной гость. В опрятном темно-сером костюме, высокий, тонкий в кости, с красивым открытым лбом. Было нечто узнаваемое в доброжелательном выражении лица этого тридцатилетнего мужчины.

— А вот и сам Иван Никитич подошел, — в голосе Катерины прозвучали особенный нотки, — Он у Кострова служит инженером. Если бы вызнали, какой это замечательный человек! Иван Никитич много читает, ездит на велосипеде. Представляете, этой зимой он начал кататься на лыжах. Среди всех друзей Черновского, он последовательный сторонник..., — Катерина немного замялась, — сторонник освобождения. Правда, они часто спорят. Иван Никитич совсем против монархии, — последняя мысль прозвучала с извинением.

'Ага, в здешнем кружке 'шаловливые мыслишки' Никитич ходит в экстремистах. То-то, Катька хвостом закрутила, Димона ей нашего мало, вынь да полож ей пассионария, благо не карбонария. Ладно, ее дело. Мне бы с Иваном перекинуться, пока либеральный шабаш не начался. Черт, да кого же он мне напоминает?'

Довести эту мысль до конца не удалось. Сначала пришлось знакомится с очередным гостем, потом со следующим. Все они были похожи своей непосредственностью и любопытством.

'И сколько же вас таких? Всем интересно, как там 'за бугром'. Позже вспоминаете свои истории о Париже, где шляетесь по одним и тем же улочкам. Эх, и хорошо же стригут капусту французики! А вот Иван Никитич вас не очень одобряет, ишь, как поглядывает. Словно вы оппортунисты. Оппортунисты, правду сказать, из вас, как из табуретки скульптура. По местному вы мелкобуржуазный элемент, тесезеть рабочие в белых воротничках или, совсем уж по современному, офисный планктон. Зря я сюда зарулил, а с другой стороны что-то да узнаю. Появится еще один штришок к картинке под названием Российская империя. Глядишь и за умного сойду'.

Неизвестно, до каких бы социально-философских измышлений добрался переселенец, если бы его бесцеремонно не дернули за локоть:

— Борис Степанович, вы совсем не слушаете докладчика, — в голосе Катерины прорезались интонации пионервожатой.

Борис невольно вздрогнул. В пятом классе им дали новую вожатую — прежнюю они хором 'вынесли'. Новенькая оказалась девицей со вполне оформившимися половыми признаками. Соответствующим оказался и нрав. После основательной затрещины, Боря Федотов понял: их махновщине пришел конец.

— Отрочество вспомнилось, Катерина Евгеньевна, отрочество, — в голосе проскользнула почти неземная тоска.

Борис скосил взгляд не спутницу. Одобряя выбор Зверева, невольно задержался на округлостях груди. Видимо во взгляде просквозило не только платоническое, иначе с чего бы Катерине зардеться. Пришлось возвращаться к реальности, тем более, что Николай Илларионович действительно разошелся не на шутку:

— Привести коллектив к единству "лица" вещь вообще невозможная, — акцентируя внимание, докладчик поднял вверх указательный палец. — "Конституционалист-демократ", это еще не марка объединения. Но когда коллективу дается извне его "имя", его кличка "кд", это уже показывает на известную степень единства и границы с не "кд" установлены. Почему Милюков, не изменяя себе, есть "кадет" по преимуществу? Это объясняется лишь процессом достижения данной степени единства коллектива.

Федотов давно подметил за здешним народцем стремление высказаться позаковыристей. К подобного рода словесным эскападам он относился спокойно, но сейчас едва не рявкнул: 'Мужик, ты, блин, весь мозг вынес!'

По привычке, нежели по необходимости, он еще раз попытался понять сказанное, увы, смысл ускользал. Глазами пробежался по окружающим. Степенные господа у окна слушали со вниманием, лишь едва заметные гримасы подсказали Федотовeу, что он не одинок. Со студентами было проще, они на лекциях привыкли все пропускать мимо ушей, поэтому шепотком обсуждали достоинства девиц, а вот их заводила нагло уставился на Катькину грудь. Непонятно, что он там хотел найти, но Федотов с изумлением почувствовал, как потяжелела правая рука. Последнее вновь отвлекло Федотова от былины об нарождающихся кадетах, зато вспомнились наставление первого тренера по боксу: 'Запомните, самый эффективный удар не тот, от которого противник летит в угол, а тот от которого у него подкашиваются ноги. Для этого бить надо в угол челюсти и бить надо исключительно быстро, без размаха'. В свое время Федотов вполне прилично овладел искусством правильных ударов, но сейчас ему захотелось безо всяких изысков вмазать! Напоровшись на тяжелый взгляд, студент все осознал и быстренько переключился на своих подружек. Трудно доподлинно понять, что почувствовала Катерина, но в ней явно обозначились изумление, благодарность и изрядная доля опасения. Борису даже показалось, что девушка непроизвольно отодвинулась.

Иван Никитич стоял в позе капитана Немо. Скрещенные на груди руки, напористо склоненная голова и саркастическая усмешка на губах. Всем своим видом он демонстрировал отношение к этой самой конституционной демократии. Он единственный из собравшихся внимательно слушал об организации Милюковым кадетской партии. Глядя на инженера, студенты на время забыли о своих девицах. Смычка между студенческой молодежью и интеллигенций рождалась на глазах.

'Смычка, бричка, привычка, — бормотал про себя иновременец, — хотя нет, смычка была между интеллигенцией и рабочим классом или, наоборот, между рабочим классом и интеллигенцией. Это надо у Вовки уточнить, а здесь нет смычки, а, есть, к примеру, отмычка. А ведь придется этой шушере петь песни о борьбе чилийского пролетариата. К гадалке не ходи, ибо сам напросился. Вот'.

'Провидец' оказался прав — после второго выступления, Черновский попросил уважаемого гостя поведать публике о его странствиях, о неизвестной в их пенатах южноамериканской жизни.

Непонятно, каким боком к Чили присосались пенаты, сиречь древнеримские домовые, но рассказ о чилийской эпопее шел по накатанной. Студентам приглянулся вечно пьяный Рудольфо Фиерро по кличке 'Висельник'. В сегодняшнем изложении этот садист немного грабил, но исключительно в целях наказания жадных и спасения красавиц. Все по законам телесериалов. В какой-то момент Федотов представил себе благородную красавицу, сидящую на коленях у кривого и вонючего мексиканского подонка. От увиденного, рассказчик непроизвольно помотал головой, благо, что не выматерился, зато дал зарок больше так не врать. Не считая единственного ироничного взгляда, публика заминки не заметила. Студенты слушали открыв рты. Хозяйка охала и платочком вытирала уголки глаз. Чуть позже она пыталась извлечь из федотовской памяти воспоминания о нарядах чилийской знати. Нашла у кого интересоваться. Кто-то полюбопытствовал о тамошнем пролетариате.

— О, господа, на эту тему припомнил комичный случай. Рабочие на рудниках те еще отморозки, вылитые бандиты с кайлом, — с недавних пор Федотову понравилось вворачивать словечки своего времени. — Сами понимаете, до Гегеля им, как до луны пешком. Однажды германский инженер обратился к ним, мол, господа 'пролетарии', а они его едва до смерти не забили. Двоих, как водится, тут же повесили, потом стали разбираться. Не поверите: оказалось словечко пролетарий похоже на ужасное местное проклятье. Выходит зря народ вешали.

Легкое онемение публики было прервано возмущенным возгласом знатока античной литературы:

— Как вы можете так нелицеприятно отзываться об аборигенах? Русские путешественники всегда с почтением относились к местным обычаям, у вас же во всем звучит вопиющее пренебрежение.

— То путешественники, а по мне, так эти ребята только вчера спустились с пальмы, — рубанул правду-матку Федотов.

Пожилые поборники конституционной демократии морщились, литератор обиженно сопел, зато московская прогрессивная молодежь по достоинству оценила пассаж с пальмой. Они явно импонировали усатым чилийским парням с кольтами. Самый юркий из них хотел что-то спросить, но его опередил Иван Никитич:

— Помнится, Борис Степанович, Чили еще в прошлом веке освободилась от испанского ига, но я не об этом, какой вы увидели Россию после длительной разлуки?— прозвучало несколько язвительно.

'Ага, так я и поверил, что ты знаешь историю Чили. Катька поди трепанула, а ты носом в учебник. Ну, ничего, щас сказочку о России услышишь, только шнурки поглажу'.

Федотов ничего не имел против теории классовой борьбы, но повторять набившее оскомину было в лом, да и светиться перед полицией было глупо. По дороге к Черновскому ему припомнились популярные статейки Кваши о волнообразном течении истории. Эту идею вполне можно было скормить 'высокому' собранию, естественно сдобрив наукообразным трепом. Успев оценить публику, он не сомневался — этот пипл схавает, а если кто не схавает, так отчего же не повстречать умного человека. Очень даже полезно такого повстречать и познакомится.

— Россия, Россия, — в голосе мелькнула легкая безнадега, — ну что тут скажешь. Одна шестая часть суши, а в начале прошлого века на нее обрушился Наполеон.

По гостиной пронеся легкий шелест.

— Чуть позже в философии отметился Гегель. Гений Маркса подарил миру закон прибавочной стоимости, а в социологии теорию классовой борьбы. В средине века мы потерпели поражение в Крымской компании, замечу, от объединенной Европы, а сегодня руками косоглазых против нас воюет полмира.

Несопоставимые на первый взгляд условия все больше озадачивали присутствующих. И было от чего. Война двенадцатого года для обывателя числилась победоносной, таковой же являлась оборона Крыма. О Русско-Японской войне только начали говорить, как о серьезном поражении. Чилиец же намекал на очень неприятную тенденцию.

— Господа, — Федотов изобразил руками весы Фемиды, — я привожу, казалось бы, несвязанные факты и события, но давайте наберемся терпения. Описанным событиям предшествовала Петровская эпоха, в которой Россия, будто сжатая гигантской пружиной негэтропии, выплеснула накопленную энергию. Это было время сверх напряжения державы и блистательных побед. В ту эпоху мы совершили первую социально-технологическую революцию, отчасти переняли европейскую культуру, замечу, в купе с ее невежеством.

Голос рассказчика зазвучал пафосно. Ощутив собственное величие, слушатели воспарили. Сбивали с толку малопонятные термины, но причастность к великим завоеваниям предков пока затмевала подобные мелочи. Морщился один литератор, так ведь в семье не без урода, да иронично поглядывал сидящий напротив господин.

— В точном соответствии с гегелевским принципом отрицания после ухода Петра, его деяния подверглись ревизии. Это была вторая четверть исторической волны. При Екатерине Великой наступает третий этап — время покоя системы. Но что дальше? — для пущего эффекта Федотов добавил в голосе драматизма и испытующе пробежался взглядом по публике. — Дальше наступил четвертый, завершающий этап исторической волны. Сегодняшние дни аналогичны предваряющим петровскую эпоху. Сейчас, буквально каждое мгновение, наш социум накапливает энергию, что выплеснется в следующем цикле. Мы с вами являемся и свидетелями, и участниками этого фантастического фазового перехода. Кстати, по материалам принстонского университета начало очередного подъема следует ожидать около двадцатого года. Теперь о перспективах.

Мимоходом поразившись собственному умению вешать лапшу на уши, Федотов опять взял драматическую паузу. В гостиной напряженная тишина. Слегка округлившимися глазами смотрит Катька. Васильковые глаза хозяйки излучают искреннее умиление. С нетерпением ждут продолжения студенты. Иван Никитич заинтересован, но по лицу пробегает тень сомнений — много непривычных терминов, а позиция непонятна. Недовольство выражает один господин Земцов.

Уважаемые господа, уважаемый Иван Никитич, — поклоны в духе времени выполнены безукоризненно. — Российская власть всегда занимала особое положение в нашем социуме. В эпоху Петра Великого внутренние движения души императора совпали с требованиями нации на модернизацию — блистательный результат нам известен. Подхватит ли сегодняшняя народный зов — мне не ведомо, но сомнения я испытываю. В любом случае дальнейшие события будут обусловлены указанными противоречиями. Одно можно сказать совершенно определенно — Россия вошла в зону социально-исторической турбулентности, предсказать ее будущее я затрудняюсь.

Касательно конкретных российских реалий, то тут мне сказать нечего — слишком много времени я провел на чужбине. Так что, готов к растерзанию, хотя и не на долго. Через пятнадцать минут мне надобно отбыть на деловую встречу.

Желающих задать вопросы оказалось много. Рвался высказаться литературный общечеловек. Для него Борис заготовил предложение понюхать европаричек его дедули, мол, не пованивает ли тот кровью индианки. Не повезло — вперед вырвался сторонник крутых перемен.

— Борис Степанович, — почтительно начал Иван Никитич, — вы с пиететом упомянули господина Маркса, но ни словом не обмолвились о борьбе за свободу, между тем рабочие ходили к Зимнему дворцу, земцы в Петергоф. Метод один, но как различен результат... слова лились и лились. Звучали спорные утверждения и на их основе делались выводы уже не подлежащие сомнению. С новых позиций, как с трамплина в Ванкувере, сыпались обличительные вопросы, обращенные даже не к Федотову, а к окружающим 'массам' и некоторому кровожадному узурпатору. Само собой усомнился Никитич и в наличии исторических волн — очень они ему показались серпом между ног, будто в самом деле сломали всю классовую борьбу. Между тем экспрессия, с которой все это произносилось, завораживала. Опять восторг на лицах студентов, опять преданно смотрит Катька. Отгоняя наваждение, Борис опять непроизвольно мотнул головой.

'Партайгеноссе, тебе бы Троцким работать, — дурацкая мыслишка послужила своеобразным детонатором пробудившим память, Федотов едва не заорал вслух, — Блииин!!! Да это же мой Лукич! Чтоб меня! Это же Юрка Зубр в прежней инкарнации. Охренеть можно, как здорово!'

С Юрием Лукичом Федотов исходил пол Памира. Юрка был надежен, как тот самый зубр, но в перестройку воспылал демократией. На головы партийных бонз посыпались проклятия и обвинения в масштабном поедании копченой колбасы, естественно за счет думающей прослойки общества, к коей Зубр себя безусловно относил. С годами, в демократическом смысле, Зубр матерел все больше и больше, но от пламенной своей привязанности так ничего и не поимел. Может быть был излишне принципиален, но скорее всего оказался элементарно нерешителен. В обычной жизни Лукич был всеми уважаем. Он мог с закрытыми глазами перебрать двигатель мотоцикла, летал на дельтоплане, увлекался путешествиями. Везде он был в числе первых, а вот на службе не срослось — выше инженера второй категории так и не поднялся. Это настораживало. Сходство с Никитичем было даже в доброжелательном выражении лица.

По груди Федотова широко разлилось умиротворение. Резкости, что готовы были спорхнуть с языка, испарились, а взгляд выразил неподдельное умиление. От этой метаморфозы Иван Никитич поневоле начал притормаживать, потом, словно наткнувшись на невидимую преграду замер. Даже оглянулся, но не найдя ничего достойного, вновь уставился на Федотова.

В гостиной повисло недоумение, а одна из девиц вынула изо рта леденец.

— Я согласен, я со всем согласен, — вырвалось спонтанно.

Осознав нелепость своей реакции, Федотов путано вспомнил, что времени осталось всего ничего, что пора ехать на деловую встречу, но с Иваном Никитичем они непременно пообщаются. Договорятся через Катерину Евгеньевну и встретятся. Им многое надо перетереть.

Предложение 'перетереть' прозвучало уже в прихожей. Ответом был недоуменный взгляд Никитича и злой литератора. Вспыхнувшие эмоции непроизвольно толкнули вверх правую руку в известном мужском жесте, когда левая рука рубит по сгибу правой. Благо на полдороге кулак разжался и сексуальное оскорбление выродилось в движение 'да пошел ты ... '.

* * *

До встречи с Миллером времени оставалось с избытком и подгонять кучера смысла не было. Под мерное подрагивание брички вспомнилась первая встреча с Поповым. В тот вечер Федотова впервые посетила крамольная мысль о родстве демократов начала и конца ХХ века. Сегодня он нашел очередное подтверждение тому спонтанному выводу, и опять все произошло внезапно.

Как и его Зубр, местный Никитич поддержит любые дикости 'своей' власти и ничего не изменится в этом хороводе самоуничтожения. В последнем водном походе Зубр изрядно доставал всех политическими диспутами. Как и пятнадцать лет назад он проклинал партийных с их копченой колбасой. Получалось откровенно глупо, но Лукич все ярился и ярился, находил новые аргументы, дабы еще раз сплясать на костях прогнившего коммунистического режима, а факт, что его демократы всех обокрали, упоминал с потаенной радостью.

'И-эх! Вот как оно все оказалось! Теперь понятно, отчего старички ленинской гвардии попали под раздачу. Да они же просто не оставили Сталину выбора. Или Виссарионович избавляется от их разрушительной энергии, или они окончательно добивают страну. Так что, Никитич, не дай тебе бог вступить в ряды активных строителей коммунизма — к тридцать седьмому точно загремишь по троцкистскому этапу. Зуб даю'.

Мысль о троцкистском этапе подтолкнула к новым извращениям ума.

'Это что же получается? Здешний Троцкий аналог нашего Чубайса? А ведь похоже. За идею оба готовы удавить миллионы жизней, оба любят золотишко, и оба окажутся в опале. Кто же тогда у нас товарищ Сталин? Вова Путин на роль вождя всех народов вроде не тянет. Получается, в РФ сменится лидер или я чего-то не понимаю? Хотя, т.е. если почесать основательно репу, кто сказал, что история полностью повторится? М-да, думать надо. Ладно, завтра приезжают наши европоиды, будет о чем потолковать, а пока переключаемся на встречу с Миллером. Что-то крепко меня эта история с Никитичем шибанула, кстати, а ведь Троцкого легко можно шлепнуть'.

Последняя жизнеутверждающая мысль, как ни странно, перевела размышления в практическое русло, не в том смысле, чтобы шлепнуть, а в том, что предстояло строить предприятие.

В Московском университете Усагин с сыном уже изготовили пять стоваттных ламп, а вчера на прогон был поставлен первый полукиловаттный выходной пентод. Ресурс приборов пока был плохонький, но лиха беда начало. С кредитами так же наметился сдвиг — Московский филиал Deutsche Bank согласился дать кредит под вполне щадящий процент. Взамен дойчи запросили четверть предприятия, вот только в качестве залога потребовали еще пятьдесят процентов акций будущей контры. Естественно со всеми патентами.

— Господин Федотов, помилуйте-с, какой грабеж? Это не вы рискуете, это мы рискуем. Если вы потерпите фиаско с Вас, извиняюсь, как с гуся вода. Это прямиком следует из текста договора, а с меня снимут голову.

Начальник кредитного департамента выглядел человеком в высшей степени искренним. В нем все, от темных выразительных глаз брюнета до дорогого костюма, вопило о неподдельном уважении к клиенту.

'Класс! Вот такого бы в отдел сбыта, — Борис мечтательно представил, как Валерьян Григорьевич раскручивает потенциального покупателя на несусветные бабки. — Я, конечно, кое-что могу, но ... с таким талантом надо родиться'.

— Борис Степановы, Вам непременно надо все взвесить. В таком деле нельзя полагаться на веление сердца, но я в Вас верю. Вы примете единственно верное решение.

Банкир безусловно ценил свое время. Будучи настоящим профессионалом, он в пять минут сумел разложить свои риски и преференции клиента. Вызывало восхищение предложение постучаться к немецким конкурентам из Русско-Азиатского банка.

'Ведь знает шельма, что 'русско-азиаты' уже отказали, и к гадалке не ходи, — эта мысль вызвала к жизни следующую. — Интересно получается. В Русско-Азиатском банке заправляют французские деньги и по факту в кредите отказали французы. Фрицы дают под нормальный процент, но если мы хоть на копейку пролетим, то у фрицев окажется семьдесят пять процентов акций нашей конторы! Круто, однако. И какой можно сделать вывод? А вывод получается простой, как табуретка — французы пока не пронюхали и дойчи сработали на опережение'.

Придя к таким выводам Федотов взлелеял мечту заложить под стены немецкого банка полтонны динамита. На такой 'подвиг' он был готов пойти задаром, без всякой экспроприации.

Завод встретил привычным шумом машин. Еще только планируя размещение оборудования радиомастерской, Борис наткнулся на сиротливо пылившиеся аэросани. В его времени похожие конструкции лепили многие умельцы, но здесь увидеть такое чудо он не ожидал. Вот, оказывается, откуда росли ноги интереса Миллера к авиации. В глаза бросилась какая-то несуразица в винте, но морочить себе голову Федотов не стал.

В тот день было плодотворное общение о покраске автомобилей. Сам того не ожидая, Борис вспомнил о холодном цинковании и лаковых покрытиях. Внедрение таких технологий сулило существенную экономию времени, а следовательно и доходов. Скрывать что либо он не собирался, тем паче, что Юлий Александрович уже доказал свою порядочность. В итоге после ряда опытов, Миллер предложил оформить патенты на цинкование и нитролак. Сегодня предстояло подписать договор на использование всех изобретений.

Кроме Миллера за столом сидел нотариус — грузный усатый господин в коричневом костюме, при коричневой рубашке и таких же ботинках.

— Ну-с, господа, коль с текстом все ознакомлены, так и документ следует подписывать. Прошу-с, — нотариус со смешной фамилией Корочкин, протянул первый экземпляр Миллеру.

По выполнении всех формальностей новоиспеченные партнеры получили по экземпляру, а третий исчез в бездонном портфеле нотариуса.

— Ну-с, за сим позвольте откланяться, увы, но мне пора, — 'коричневорубашечник' с сожалением посмотрел на накрытый в углу столик.

— А может?

— Нет, нет, Юлий Александрович, не искушайте. Вы же знаете, — в голосе прозвучала искренняя укоризна. — Кстати, Нинель Александровна приглашала Вас с супругой. В следующее воскресенье непременно ждем-с. Непременно.

Смешно поклонившись, Корочкин удалился, а Миллер, широким жестом пригласил Бориса к столику.

— В прошлый раз вы говорили мне о сухих чилийских винах, а теперь отведайте вина южной Германии. Мой двоюродный дядя содержит виноградник и частенько меня балует.

Федотов пару раз пробовал белые вина из Германии, но особого впечатления они на него не произвели. Сейчас в красном сухом из-под Бадена, слышался выраженный вкус вишни с приятными мягкими танинами. В аромате доминировала черная смородина и лакрица. Представилось, как хозяин старательно отбирает самые чистые листы смородины, как про себя молится, только бы не перестараться.

— А вы знаете, действительно, неплохое вино, не знал, что в Германии есть красные сухие.

Миллер с удовольствием просветил, что Германия страна холодная и красных вин на всех не хватает. На экспорт идут рислинги и белые полусладкие. Под незатейливый разговор Борис почувствовал, как его наконец-то отпустило. От хозяина это не ускользнуло:

— Ну наконец-то вы стали самим собой, я грешным делом начал думать не жалеете ли вы о заключенном договоре.

— Наши прогрессивные либералы кого угодно доведут до поноса, — и заметив, изумленно взметнувшиеся брови, тут же добавил. — Сегодня имел неосторожность познакомится.

Окончание фразы совпало со взмахом руки, мол, да ну их, не стоят они внимания. Немец не возражал. По крайней мере, так сейчас казалось.

— Борис Степанович, а когда вы решите с дополнительными площадями?

На минимум площадей договор уже был подписан. Аэросанки перебрались в другое место, а в мастерской вовсю шел ремонт. Борису оставалось уточнить позиции Зверева с Мишениным — брать кредит под кабальных условиях или, засучив рукава, годик-другой поработать слесарями.

— Думаю, мои компаньоны скорее согласятся поработать этими вот ручками, чем отдавать миллионы дяде, но темп мы безусловно потеряем.

Перестук пальцев выдал состояние немца, а Федотов в очередной раз подумал, что пора бы сделать библиотеку ритмов немецкого барабанщика, но дальнейшего он ожидал менее всего. Юлий Александрович выразился в том смысле, что наслушавшись федотовского трепа о перспективах радио, навел справки. Отнестись к байкам чилийца со вниманием его заставили участие Федотова в переговорах об электростанции, где тот показал достойные знания. После расспросов 'местных связистов' дело радиофикации предстало более чем перспективным и если уважаемый Федотов сможет подтвердить его, Миллера, предварительные выводы, убедительно подтвердить, то он готов способствовать получению кредита. Не задаром, конечно, а за долю в деле радиофикации всего мира.

'Хм, не задаром, губу раскатал, морда фашистская, — беззлобно поругивался про себя ошарашенный Федотов. — Интересно и сколько акций ты хочешь? Впрочем, а почему бы и не согласиться, тем более, если сбить аппетит нашему немцу?'

— Признаюсь, господин Миллер, подобного предложения я никак не ожидал. Заманчиво. Весьма заманчиво, но надо подумать, — от охватившего волнения Федотов непроизвольно потирал руки, тем самым с головой выдавая свой интерес.

Реакция Миллера последовала незамедлительно:

— Иного ответа я от вас и не ожидал, но прошу не затягивать. Сейчас самое подходящее время брать кредит.

— И то верно, завтра приезжают мои компаньоны после этого и переговорим. Кстати, не желаете увидеть их в непринужденной обстановке, я имею ввиду завтра вечером в ресторации?

Глава 24. Вновь ресторан 'Три медведя' и вновь последствия.

20 июля

Окраина Ямской слободы. Поздние сумерки. Луны еще не взошла, сегодня она появится поздно. В такое время дома и редкие прохожие кажутся одинаковыми. Может быть, поэтому никто не обратил внимания на покачивающегося субъекта. Выпивоха свернул с Песцовой на Башиловкую. Хвостатые охранники не отреагировали, значит точно свой. Скамейка молча приняла 'уставшего путника'. Тень куста сирени скрыла его от людских глаз. Будто и не было никого.

Бабку Степаниду раздирало законное любопытство. 'Кого опять принесло к дому Витюшки? Совсем сдурел старый. В молодости был плохой, а сейчас пускает в дом всякую шпану. Христа на нем нет!' Перекрестившись, бабка почти решилась выйти посмотреть, но благоразумие одержало верх. Только на прошлой неделе ее ни за что, ни про что отчихвостили.

Пролетку бабка Степанида попросту проспала, да и что бы она увидела своими подслеповатыми глазами. В это время неприлично распухшая луна только-только показалась над горизонтом. Три пассажира тенями выскочили на ходу. Лихо перемахнули забор. По времени восхода луны все было рассчитано идеально. Пролетка покатила дальше — для всех притомившийся возница спешил к ближайшему трактиру.

* * *

Возвращение из 'турне' по Европе было отмечено в ресторане 'Три медведя'. На втором этаже был снят малый зал. На стенах висели клыкастые шкуры несчастных животных — хозяин ресторанчика старался поддерживать медвежий антураж во всех залах.

Гостей оказалось неожиданно много. Переселенцы успели-таки обзавестись знакомствами. По большей части бесполезными, но это дело обычное.

Посмотреть новых компаньонов заглянул Миллер. Тон задавали представители репортерской профессии. Главенствовал, естественно, Гиляровский. По его просьбе Зверев остроумно рассказывал о своих впечатлениях. Не отставал от него и Мишенин, правда, пока не захмелел, зато во хмелю с гордостью вспомнил учиненную Зверевым драку.

— Да не дрался я. Спустил с лестницы местного придурка. Он к Мишенину прилип, мол, дай на благотворительные цели. Ну, я ему и дал.

Как водится в мужской компании, к концу вечеринки то в одном, то в другом углу вспыхивали легкомысленные разговоры.

— Дмитрий Павлович, черт тебя побери, — петушился изрядно поддавший репортер, — ты будто в Париже не был, а как там Елисейские поля и красные фонарики?

— Петя! Какие поля? Понастроили сталинских пятиэтажек и рады, а их девки, дык это вообще смерть фашистским оккупантам.

— ???

— Не бери в голову, у нас в Чили и не такое услышишь.

На другом краю стола разыгрывалась феерическая баталия. Ильич возмущался каким-то коксом в вине Мариани. Может быть, он имел в виду экстракт из листьев коки? Судя по насмешливым взглядам, публика посчитала математика чудаком. Дорогое корсиканское вино не могло быть вредным. На эту суету молча взирали настенные медведи. Они знали цену людским страстям.

* * *

За полмесяца до возвращения 'европейцев' Федотов отправил Попову статью об отражении радиоволн от верхнего слоя атмосферы. Чуть позже ушла его статья о новых принципах генерации высокочастотной энергии в английской журнал Electriсian. После подачи заявок настал черед рекламы и популяризации. Новые маркони никому не нужны. Аналогичные работы были разосланы в ведущие издания Европы. Это было с утра в день возращения, а на следующий день начались переговоры с Миллером.

Поначалу за свои гарантии тот запросил четверть от всех акций предприятия. Переселенцев это не устраивало. Категорически. Проще было год-полтора поработать слесарями. Пришлось основательно попотеть, просвещая автомагната о физике радиосвязи. Немец скрупулезно изучал протоколы испытаний и европейские патенты. Точка была поставлена демонстрацией работы станций.

— Убедили, согласен на десять процентов, но рисковать будем всерьез. Кредит берем на миллион.

Юлий Александрович был прав. На такие деньги можно было смело разворачивать полноценный радиозавод, параллельно вкладываясь в неоновую рекламу, и не дрожать над каждой копейкой.

Решив основной вопрос, уперлись в категорическое требование немца о контроле за расходованием средств.

— Юлий Александрович, с контролем мы согласны, но как быть со 'смазкой'? Хочу напомнить — в России без откатов ничего не делается, а квитанций в таком деле не выдают.

— А Вы, Дмитрий Павлович, не петушитесь. Ваш коллега, — Миллер кивнул на Федотова, — имел возможность убедиться, что в арендную плату я включил ваши, так называемые, откаты.

Жаргонизмы XXI века педантичному немцу явно не нравились ...

— Предлагаю различать собственно контроль и необходимые траты. Поверьте, если появятся необоснованные расходы я смогу их выявить. Опыт есть. Кстати, Дмитрий Павлович, пользуясь случаем, хочу Вам заметить, что не стоит постоянно засорять русский язык вашими словечками. Во всем нужна мера, а в языке ваших предков есть куда как более точные определения.

В конечном итоге вопрос с контролем был решен в пользу нового компаньона. Собственно говоря, и выбора-то у переселенцев не было. Если подумать, то и оспоривать это требование не имело смысла. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

К концу переговоров все более-менее перезнакомились. 'Европейцы' узнали о новых изобретениях. Пользуясь случаем, они с удовольствием лазили по заводу, препятствий Миллер не чинил. Царивший на Дуксе порядок эффектно контрастировал с виденным на других заводах. Судя по всему, немцу удалось внедрить на своем предприятии любимый орднунг с элементами конвейерного производства. В минуты отдыха разговор частенько касался здешних автомобилей, поэтому Федотову не составило труда повернуть разговор в нужную сторону:

— Господа, сдается мне, что коль скоро мы сегодня обсуждаем карбюратор, то через год-другой непременно обратимся к Юлию Александровичу с предложением о создании совместного предприятия.

Реакция была ожидаемой. Миллер всем своим видом показал, что он готов выслушать аргументы, но не более того. Зверев промолчал. Наивным ожидаемо оказался Мишенин:

— Мы будем выпускать автомобили?

— Ну не знаю. Скорее моторы, но я лично с детства мечтаю о воздухоплавании. Не поверите, но в молодости я до дыр зачитал 'Робура— Завоевателя'.

Зондаж был выполнен в классическом стиле. Ненавязчиво прозвучало предложение о совместной деятельности. Дабы не задеть основной интерес немца, было предложено заняться моторостроением. Упоминание о воздухоплавании так и вообще прозвучало в шуточной форме. Кто же прямо сейчас всерьез станет заниматься аэронавтикой.

С аэропланами был свой особый расчет — 'случайные' совпадения тайных устремлений всегда порождают доверие. С этой целью Федотов заблаговременно попросил друзей никаким боком не касаться темы авиации.

Как только переселенцы остались одни, тут же прозвучал вопрос:

— Степаныч, и на хрена нам этот завод? Ты же сам говорил — в этом деле мы не смыслим?

— Говорил, говорил, а ты вспомни: даже Ильич предложил прямой впрыск горючки. Хорошо хоть не при Миллере. Знаешь, Димон, похоже мы себя несколько недооценили, а авиация... вдруг что-то стоящее сообразим. В этом деле главное обозначить интерес.

С решением финансовой проблемы пришел черед разобраться с Ямской мафией. После апрельской сшибки с 'идейно-близкими коллегами' Семен Семеновича, Борис со Зверевым иллюзий не питали. Давление Семена Семеновича на бандитов лишь оттягивало их реакцию. Понимая это, переселенцы время даром не теряли. За три месяца они обзавелись надежными глушителями к наганам. Изготовили светошумовые и осколочные гранаты. Не хватало только 'черемухи', на худой конец хлорпикрина. За время 'перемирия' более-менее точно вскрыли структуру здешней ОПГ (любил Зверев штампы своего мира). Нашли пару притонов (там частенько собиралась верхушка банды).

В этом смысле европейское турне оказалось совсем некстати. На счастье Федотов вовремя заметил активизацию бандитов и привлек на охрану двух парней из спортклуба. Их же научили работать на рациях Кенвуд, которые Борис извлек из загашника. Народ был в полном восторге и не мудрено: над дизайном станций работали настоящие специалисты, да и возможность общаться на расстоянии вызывала восхищение.

Сегодняшней ночью операция 'Мафия' вступила в свою финальную стадию. Дабы не привлекать внимание, все были одеты по моде московских окраин. Генка Филатов был за возницу. Изображая пьянчужку, Самотаев загодя проник во двор. Убедившись, что в доме идет попойка, он по рации дал знать о готовности. Спустя полтора часа, когда луна только-только поднималась, а обыватели вовсю давили храпака, к Самотаеву присоединились Львов с двумя переселенцами. Львов с Самотаевым контролировали фасадный вход, а переселенцы кормили комаров у заднего двора.

Почувствовав нарастающее напряжение Федотова, Зверев понял, что Старого пора приводить в чувство. Одно дело подготовленному человеку часами сидеть в боевом охранении, другое доведись такое дилетанту.

Его тренер, незабвенный Иван Федорович любил говаривать: 'Димон, морпехи народ особый. Это тебе не воздушная десантура. К нам отбирают парней с очень устойчивой психикой. Прикинь, ты сможешь сутками болтаться в трюме, ожидая десантирования? То-то и оно, что не сможешь. Потому место тебе только в спортроте'.

— Черт, ну и комарья же тут! — шепотом ругнулся Зверев. — На Кольском репеллент давали. Старый, а давай производить ДЭТу.

— Димон, охренел? Бандиты вот-вот по нужде попрутся, а ты о химии, — возмущенно зашипел Федотов.

— А что, бандиты не люди, им и по... нельзя? А если и пойдут, так мы по рации дадим знать Льву. Зря ты батарейки берег? Нет, ты мне скажи, зачем ты берег батарейки?

Слушая этот бред, Борис понемногу зверел. Просветление наступило после совершеннейшей дури о батарейках — над ним откровенно издеваются. Как это ни странно, взамен возмущения пришло расслабление. Тряхнув головой, Борис потоптался. Сделал шажок, другой. Разминая шейные мышцы, покрутил головой. Окружающее предстало совсем в ином свете.

— Хм, а ты, Димон, не только мозг выносить умеешь! Чесс сказать, спасибо. Не ожидал.

Ответное движение руки сообщило: 'Не за что'.

В принципе, вломится ночью в избу и всех перестрелять, особой сложности не составляло. Проблемой были собачки. Любой посетивший московскую окраину вызывал истошный гав всех окрестных шавок. Такая 'охрана' надежно предупреждала о вторжении, а стрелять бандиты умели. Мысль поручить дело наемным 'специалистам' отвергли сразу. Рано или поздно информация всплывет. Свои же, клубные, только-только приобретали нужный опыт и не каждый годился для такого дела. Не ставили в известность и Мишенина — меньше знает, спокойней спит. В итоге привлекли самых надежных. Проблему собачек решили оригинально. На своей улице Филатов раскидал по дворам кусочки мяса. Проверка показала, что опиум со снотворным способствовали тишине. Собачки вроде бы не загнулись, зато выспались соседи. Конечно, может, какая и отдала душу своему собачьему богу, но местные на такие мелочи внимания не обращали. Сегодня Филатов кидался мясом ближе к вечеру. Перемахнувшие забор 'народные мстители' убедились в эффективности 'химиотерапии': лохматый кобель на непрошенных гостей отреагировал едва слышным ворчаньем, но головы так и не поднял.

Планы, планы, когда вы выполнялись?! Когда пьяный бубнеж изменил тональность и заскрипела задняя дверь, рация Бориса два раза едва слышно пшикнула. Это Львов сообщал, что у него два клиента.

'Так, парни у фасада должны валить своих, но в избу не соваться. Только бы не сплоховали. Степаныч стоит правильно. Страхует и не мешает. Вот и хлопки у фасада. Можно сказать 'минус два'. Правильно. Никаких изысков не надо, пуля надежнее. Теперь внимание, вот и к нам пожаловали'.

Открывшаяся дверь прикрыла Федотова, и под лунный свет вывалилась три ушлепка. Почувствовав движение револьвера Бориса, Зверев ногой выбил дух из ближайшего, а следующего угостил пулей. Сюрреалистическая картина: раскрыв в беззвучном крике рот, на землю летит бандит, второй и третий кулем оседают на землю.

— Старый, стой! Этому хмырю кляп и наручники. Не забудь контролировать окна, — свистящим шепотом тормознул Федотова Зверев.

Три шага по заднему двору. По ноздрям бьет теплый запах навоза. Слева кто-то, шумно вздохнув, затоптался на месте. Ствол мгновенно метнулся в сторону топтуна. 'Епрст, это же корова', — сделав еще шаг, Димон стволом приоткрыл дверь в избу.

Тусклый свет керосиновой лампы. Заваленный объедками стол. Крепко пахнуло застарелым перегаром.

'А что дальше? — Дима осторожно сместился, — Так, за столом двое. Один ко мне спиной. Второго толком не видно. Вот и ладненько. Даже отлично! И меня не видно. Лампа им мешает, да и не ждут они чужаков, а вот кто это похрапывает на кровати за печкой? Черт, совсем не видно'.

Быстрый шаг в избу. Удар рукоятью нагана по затылку ближайшему. Клиент напротив, заваливается с прострелянной головой. Резкий разворот к кровати и два хлопка из револьвера. Храп сменился хрипом. Хлопки в тишине кажутся грохотом.

'Не мандражировать, матрос. В горнице чисто, теперь в сени, к основному входу. Главное не подставиться под кулак Льва. Будет большое бо-бо, — Зверев швырнул в сени подвернувшийся под руку веник. — Так, ноль реакции, можно выходить'.

— Лев, внимание, я выхожу, — Димон всем дал звучные позывные.

Лунный свет высветил два лежащих тела. Одно неподвижное. Второе со стянутыми руками и кляпом в зубах. Оно пыталось мычать. Пыталось не долго. Пинок Львова успокоил нарушителя тишины.

— Лев, этого в избу, тело на задний двор и помоги Старому внести в избу еще одного.

При свете керосиновой лампы удалось разглядеть пленников. В одном Зверев узнал старого знакомца — это он перекрывал выход из 'трех медведей'. Оглушенный на заднем дворе оказался плюгавым мужичком, а приголубленный Львом пребывал в глухом отрубе. Ни главаря по кличке Седой, ни его помощника не наблюдалось. Операция по существу провалилась.

— Так, господа вольнонаемные моряки, отдохните-ка вы на свежем воздухе, а я займусь делом, — прилюдно потрошить бандитов Зверев воздержался.

Первым делом привел в чувство 'пострадавшего' от рук Львова. Плеснул в лицо из ковша, потрепал по щеке, мол, очухивайся, тебя ждут великие дела. После кулака Львова клиент никому не верил, зато сильно косил глазами.

— Ну-с, работнички ножа и топора, и где ваш фюрер? Не понимаете? Тогда по-русски: где Седой?

Злобное шипение старого знакомого было прервано повторным нравоучением. Увы, от такого воздействия клиент ушел в отключку.

'Похоже, потрошитель из меня, как велосипед из табуретки: сидеть удобно, но далеко не уедешь'.

Мысль Дмитрия Павловича была правильная, но запоздалая. Спрашивать окосевшего было бессмысленно. Зато плюгавый проникся к Звереву полным почтением. Особенно после легкого касания ножа возле глаза. В итоге 'отдыхающие' вскоре увидели морпеха, волокущего связанного бандита. На прозвучавшие минуту назад хлопки внимания не обратили. Тем более никто не видел 'случайно' оставленные следы хитровских бандитов. Вряд ли полиция всерьез поведется на такую уловку, но время потеряет.

— Сейчас все загружаемся и катим к трактиру. Перед ним Лев с Пантерой выходят, а мы со Старым будем заканчивать дело. Эта чурка покажет дорогу.

— Морпех, как же вы одни?

— Пантера, нам придется действовать жестко. Без навыков работы с боевой гранатой там делать нечего. Поверь на слово, да и Филин всех не увезет. Лошадка-то уже подустала.

При отходе планировалось добраться до ближайшего трактира и пересесть на заранее отплаченного извозчика. Филатов, получивший позывной Филин, должен был уехать порожним. Теперь план изменился. Высадив Львова с Самотаевым, коляска неспешно понесла переселенцев в направлении Марьиной слободы. Теперь без шума было не обойтись. Отходить предстояло галопом, поэтому лошадку берегли. От мысли искать главаря по адресу Димон отказался сразу. Такое и при свете сделать трудно, да и где гарантия, что адрес верный? Пленника зажали между переселенцами, попутно выясняя, как выглядит дом и на живую нитку планируя операцию.

Поплутав по окраине, повозка вскоре выкатила на очередную кривую улочку.

— Эвон там, третий дом от угла. Здеся его краля живет, — плюгавый рукой показал на стоящий немного в глубине дом.

Дворовые псы яростно выражали протест: непрошенные гости им были не по душе. Особенно лютовал лохматый хозяин очередного бандитского притона.

— Ну, блин, концерт закатили. Слушай, урод, точно с Седым только Хромой и Кузьма? — Зверев стволом приподнял подбородок бандита.

— Барин, не губи, все как есть сказал, истинную правду, — связанными руками пленник попытался изобразить крестное знамение.

— Филин, подкатывай к углу забора. Сверху валишь все, что шевелится. В первую очередь успокой кобеля. А ты, порождение кровавого режима, пулей через забор, — соскакивая на ходу, Зверев за шкирку поволок за собой 'богомольца'.

В минуты опасности у одних адреналин вызывает дрожь в коленях, других мобилизует: у них обостряется память, движения становятся быстрыми и точными. По счастью у Зверева и Федотова реакция была положительной. Вдвоем они с легкостью перекинули мужичка через бревенчатый забор. Перемахнув следом, увидели поскуливающего пса и метнувшегося с низкого старта бандита.

— Седо-ой! Это я, не стреляй! — Истошный вопль потонул в звоне разбиваемого окна и сдвоенном грохоте охотничьего ружья. Струи пламени переломили фигурку бегуна.

Уходя перекатом право и стреляя по 'охотничку' с двух рук, Зверев успел заметить, как Старый, совершив такой же кульбит вперед и влево, закидывает во второе окно гранату.

Грохот взрыва. Шквал бурого пламени и битого стекла из окон. Визг осколков и выброшенное из левого окна тело. На миг показалось, что изба приподнялась и с печальным вздохом осела на место. Может, и не показалось, ибо на гранатометчика съехало полкрыши.

'Это сколько же Старый засандалил туда динамита?!'

Почти такая же мысль посетила Федотова. По пути 'противотанкист' решил проверить эффективность связки гранат. Проверил на свою голову. В итоге в глазах двоилось и свести картинку удалось не сразу.

Этого времени Звереву хватило, чтобы швырнуть вторую гранату на задний двор и в темпе отскочить до самого фасада. Двор от такого боеприпаса мог разлететься по бревнышку. К счастью, на этот раз взрыв был 'нормальный'.

— Морпех, один за двором, — предупредил по рации Филин, — кажется, я его зацепил.

Брошенный за угол пиджак вызвал два выстрела из нагана.

'Ни хрена себе, снайпер! Пиджачок мой рабочее-крестьянский попортил. Точно Филин его зацепил, иначе бы давно ушел. Ничего, сейчас я тебя светошумовой угощу. Обещаю большое удовольствие'.

Вспышка в полнеба и резкий удар по барабанным перепонкам. Кувырок и ... у стены в исподнем лежит широкоплечий бородач. Царапая землю, бандит пытается дотянуться до револьвера. Кальсоны потемнели от крови. По описанию это был Хромой.

— Нет, дядя, пулемета я тебе не дам, не детская это игрушка.

Откинув носком сапога опасный предмет, Зверев тут же заехал бандиту по боку.

'Вот так и лежи, да и ручки я тебе сейчас свяжу, больно здоров ты. Только как же мы теперь определим, кто есть кто? Надо было брать с собой двоих бандитов и два экипажа'.

Людей частенько посещают дельные мысли, жаль только, что они так запаздывают. На самом деле Димон напрасно себя корил. В клубе просто не хватало надежных людей. Пока он волок раненого до фасада, его посетила еще одна мысль:

'Блин, а протащу-ка я парней по горячим точкам. Подучу немного и отправлю, так сказать, на заработки, тогда проблем с кадрами у нас точно не будет'.

В избе противно пахло взрывчаткой и тлеющим тряпьем. В воздухе все еще висела пыль, а на полу лежало пять тел. По выступающим скулам переселенцы опознали бандита с костистым лицом, что подсаживался к ним в 'Трех медведях'. Это был Кузьма. Еще одно тело только что внесли в дом. Судя по седине, это и был 'начальник' местной ОПГ. Всего с пленником насчитали шестерых бандитов. Не слабо. В соседней комнатке лежала оглушенная молодая женщина. Бревенчатая стена от осколков ее уберегла, но контузия еще долго будет давать себя знать.

— Ну, голубь сизокрылый, и кто тут главный мафиозо? — револьвер Зверева медленно повернул лицо раненого. — Да, блин, сериалов ты явно не смотрел, а у меня времени мало. Где Седой!

От резкого рыка глаза пленника непроизвольно дернулись в сторону последнего тела.

— Вот и хорошо. Старый, делай контрольки, а я закреплю девицу. Пора делать ноги.

Уходили в направлении на север. В окнах домишек метался свет керосиновых ламп, а занавески судорожно задергивались — сердить налетчиков опасались. Ехать прямиком к центру посчитали неразумным. Запросто можно было нарваться на полицию или пожарников. Последние уже вовсю дребезжали своими колокольчиками, причем сразу с двух направлений. Грохот взрывов и вспышки в полнеба дали им верное направление. Полиция себя пока не проявила. Во-первых, их транспортные средства сиренами не обзавелись, а, во-вторых, стража как правило опаздывала. Не потому ли полицаи такие злые?

Отмахав за городом с пяток километров, свернули на заранее разведанную полянку. Здесь переоделись. Рабоче-крестьянскую маскировку сожгли. Дали отдохнуть лошадке. На подъезде к Садовому из здания редакции Московского вестника выскочила стайка мальчишек:

— Утренний выпуск. Жестокое ограбление в Ямкой слободе. Погибло сто человек! Преступники скрылись.

— Быстро тут СМИ работают. Эй, пострел, дай-ка газетку, — тормознул ближайшего Зверев.

Из репортажа с места событий, следовало, что сегодня ночью разбойному нападению подвергся дом обывателя Хрулева. Число нападавших неизвестно, но числом не менее трех десятков. Бой разгорелся нешуточный. От пальбы и взрывов бомб во всей округе полопались стекла, а число жертв не поддается счету. По ходу дела выяснилось, что сам Хрулев давно живет у свояка. В доме проживала его дочь, девица легкого поведения, Анна Хрулева. Ее нашли привязанной к кровати, а ее сожитель, Григорий Кондратьев, известный в определенных кругах под кличкой Седой, лежал застреленный в горнице. Там же лежали тела его ближайших подельников. На месте происшествия побывал только что назначенный на должность Московского генерал-губернатора Петр Павлович Дурново. Славно началась карьера губернатора.

В нижней части газетного листа, где редакция обычно оставляет место для экстренных сообщений, шла очередная сенсация: пока набирался это номер, пришло известие о втором разбойном нападении в Ямской слободе! Связаны ли эти события в единую цепь или нет, редакция грозилась поведать в вечернем выпуске.

Прочитав вслух, Зверев глубокомысленно изрек:

— Эт, кто ж такой борзый навел шухер в слободке?

— Кто навел, тот и навел, а нам надо пилить на завод. Мы там со вчерашнего дня ведем монтаж, от того и устали. Кстати, заметил, что титул губера не упомянули?

— Хе, эт мне Гиляровский разъяснил. Если кого хотят опустить, строят фразу так, что титул ставить некуда, и поди придерись.

Борис только удивленно покрутил головой. Умеет же репортерская братия зубки показывать.

Ближе к концу дня на завод заявился взъерошенный Мишенин.

— Вы куда пропали? Я два раза побывал на Грузинской! — в голосе звучала легкая истерика.

— Ильич, ты охренел? Мы тут, считай, вторые сутки пашем, а ты под бочком у Настасьи полеживаешь. Когда дурью маяться перестанешь?

Наезд был выполнен по всем правилам. Подрагивающие от усталости руки демонстративно вытирались ветошью. Лица выражали искреннее возмущение пополам с обидой. Обида демонстрировала, сколь тяжко приходится идейно-выдержанным борцам за его, Мишенина, благополучное будущее. В завершение спектакля его как бы невзначай спросили:

— Ильич, что стряслось-то?

После полученной трепки подозрения математика заметно отступили, а сенсация предстала совсем в ином свете.

— Газеты пишут: в Ямской слободе целое побоище, убит местный авторитет и его приспешники, много убитых, а налетчики скрылись, — Ильич протянул Федотову изрядно помятую газету.

— Приспешники, говоришь, — задумчиво произнес Зверев, — Не иначе, как борьба за сферы влияния. Что там Степаныч?

— Вот это ни фига себе! Пишут, что сегодня ночью обезглавлена верхушка преступного мира Ямской слободы, а следы указывают на хитровских.

— Ну, а я что говорил? Точно передел. Видать, ямские делиться не захотели, вот их и пришпокали. Жадность она, брат, никого до добра не доводит.

Дабы окончательно отвлечь математика, Зверев выдал домашнюю заготовку:

— Ильич, тут такое дело, — Дмитрий Павлович изобразил на лице озабоченность. — Ты же знаешь, что нам пора открывать в Германии филиал, так вот, кроме тебя на хозяйство ставить некого, а хорошего приказчика мы тебе подберем.

— Уже пора?

— Ну, это как посмотреть, но к концу года точно надо переезжать, — встрял в разговор Федотов. — Ты же нас пригласил на венчание. После этого и планируй выезд. Всем семейством. Акушерство там, сам понимаешь, на высоте. К тому же, не приведи господь, но если кому-то из бандитов придет в голову, что это мы их воевали, нам не поздоровится. Другое дело за бугром. Там тебя ни одна холера не достанет.

Как говорил товарищ Штирлиц, запоминается последняя фраза. У друзей сомнений не было — математик Настасью уломает.

Глава 25. Август. Творческие муки и отдых на подмосковной даче.

Первая декада августа

На дачу к Смоленцеву Гиляровский привез Федотова ближе к ночи. Предложив утомленному гостю стопку, хозяин отравил его на покой. С утра репортер отправился в Павшино встречать остальных гостей, а Борис с наслаждением жмурился под утренним солнцем.

— Воскресное утро, что еще надо человеку, чтобы достойно встретить старость?

— Ломаете голову, в какой эпизод вставить фразу?

— Есть такое дело.

— Знакомо. Пока пробовал писать, сам маялся таким недугом.

Игорь Викторович Смоленцев служил управляющим московской типографии издателя Сойкина. Был он немного выше среднего роста. Борода клинышком, удлиненное лицо, густые волосы с легкой проседью и внимательные карие глаза. Даже в дачной одежде он выглядел человеком интеллигентным.

Глядя на окружающий пейзаж, Борис блаженствовал после месяца дикой пахоты. В этом ему ненавязчиво помогал хозяин.

Дача стояла на высоком берегу Москва-реки. С веранды открывался вид на восток. Здесь, разливаясь, река делала причудливый изгиб. На той стороне, за заливными лугами, виднелись соломенные крыши. 'Кто бы сказал, что буду отдыхать в виду митинского радиорынка?!'

Не прошло и трех недель после бандитских разборок на севере мегаполиса, а московские репортеры озаботились совсем иными событиями. Уход из жизни мелкого торговца краденным так и вообще остался незамеченным, мало ли кто от чего умирает — державу лихорадили общественные преобразования. Манифестом от шестого августа Николай Александрович рискнул-таки учредить Государственную Думу — 'особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предположений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов'. Империя ступила на зыбкую почву демократии и не знала, чем это закончится.

К этому времени переселенцы окончательно оформили акционерное общество 'Русское Радио', в сокращенном варианте РР. Не без косяков, но набрали штат. В структуре обозначились конструкторское бюро, производственное подразделение и служба снабжения. Венчала это безобразие дирекция, что пока рулила врукопашную. Каждое утро Федотов начинал с совещания. Его интересовало, что сделано и что предстоит выполнить. Дневные задания естественно не выполнялись, но дело понемногу двигалось.

Чуть позже директор вставал за кульман, где мимоходом консультировал. инженеров КБ. Проблем было выше крыши. Это ведь только кажется, что подкинул идею многопозиционного переключателя и дело в шляпе. Как говорил его закадычный друг Василий Георгиевич Калашников: 'Хренушки вам'. Сперва надо все тщательно прорисовать. Вспомнить все мельчайшие подробности. В этих изгибах контактов, в форме серебряной полусферы контактной площадки таился реальный ресурс переключателя. В мире переселенцев такие 'мелочи' совершенствовались десятилетиями, и пускать дело на самотек было недальновидно.

После обеда Борис брался за стандартизацию. Не мудрствуя лукаво, он взялся ввести единую систему конструкторской документации. Основой послужило ЕСКД его мира. Первый стандарт без затей был назван: 'СТРР 1.001-1905 ЕСКД Общие положения'. Аббревиатура 'СТРР' расшифровывалась весомо — Стандарт Русского Радио!

Ближе к концу дня начиналась учеба. Сотрудники знакомились с содержанием 'вновь разработанных' стандартов, технологических карт и инструкций. Инженерному составу начитывались лекции по основам электротехники и теории цепей.

Мастерам давались основы технологии и принципов управления на низовом уровне. Упор делался на мысль гениального мафиозо: 'Добрым словом и пистолетом вы добьетесь большего, нежели одним пистолетом'. В оригинале лозунг звучал почти строго наоборот, но выходец с другого света посчитал нужным опереться на гуманистическую составляющую. Может и напрасно, но плакат с 'бандитским' лозунгом Федотов собственноручно повесил в кабинете мастеров. Мишенин свирепствовал с математикой. Одним словом, неизвестно, кто кого эксплуатировал. Собственники нанятых сотрудников или наоборот.

А еще приходилось натаскивать на руководство Мишенина, а еще планировать работы. На этом этапе Борис и в мыслях не держал мало-мальски жесткое выполнение планов. Это была следующая задача. Пока же он занимался 'настройкой' своей конторы. Считающие, что достаточно нанять толкового управляющего и можно сидеть свесив ножки, жестоко ошибаются. В реальности такого рода наивные просто выкидывают деньги на ветер. Собственно, у таких и денег-то никогда не бывает.

Ближе к ночи Федотов садился верстать обобщенные требования к изделиям радиосвязи. Требования должны были стать тяжелейшей преградой для сименсов и прочих маркони, поставляющих свои железки на корабли Флота его Императорского Величества. Нормировались мощность и чувствительность, определялись полосы частот. В требованиях фигурировала относительная стабильность и многие другие параметры, о которых в этом мире пока толком и не ведали. Протолкнуть эти каверзы было очень трудно, но и перспективы открывались грандиозные. Многие требования конкуренты пока не могли выполнить в принципе. Им поневоле придется обращаться к владельцам патентов, а стоить это будет не слабо. В столице эта 'бомба' проталкивалась авторитетом профессора Попова, а платили переселенцы. Платили много.

Конечно, у Бориса были помощники из местных, но технари пока только въезжали в проблематику. Их попросту приходилось учить. С управленцами было проще, но и их требовалось 'воспитывать' в духе товарищества. Шло откровенно туго. Как это ни странно, но на пару недель правой рукой Федотова, стала Катя Белова. У девушки оказалась изумительная память и твердый характер. По некоторым признакам эта суета ей даже нравилась, но взбунтовался Гиляровский:

— Борис Степанович, что это Вы, голубчик, увиваетесь вокруг нашей Катерины Евгеньевны? А может вы надумали увести девку из стойла? — красные прожилки на носу репортера предсказывали нешуточный шторм. — А кто будет писать ваши фантазии? Пушкин? И не надо делать невинные глазки.

— Владимир Алексеевич, помилуй бог, Катерина симпатия нашего Зверева. Если она Вам нужна, так и ради бога. Я попросил ее о помощи на пару недель, пока не найдем секретаря, она согласилась и ... она же девушка нашего Зверева, — обескураженный атакой репортера, Федотов стал повторяться.

Спустя секунду пришло осознание, как по-мальчишески нелепо он оправдывается:

— Да забирайте на хрен свою Катьку, вот еще проблему нашли.

— Вот это совсем другой разговор, — прожилки на носу старого алкоголика разом поблекли, — а Белову я забираю. Не дело девушкам якшаться с вашими технарями. Правильное вы придумали словечко — 'технари', а что касается Зверева, — Гиляровский пожевал губами, будто пробуя на вкус кислое, — нет, Катерина не в его вкусе. Поверьте, на этого ловеласа насмотрелся поболее вашего. Другое дело девка. Она, может, и надеется, но кто ж ее разберет, дело-то сердечное.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что репортер свалил на Катерину массу дел по книгопечатанию, а сейчас ее отобрали и вообще она делает много, а жалованье мизерное. Это заявление вызвало естественную реакцию:

— Владимир Алексеевич, давайте договоримся раз и навсегда — коль скоро это Ваша епархия, так и жалованье назначаете Вы, но меня в это дело не впутывайте.

В результате репортерского наезда Катерина вскоре вернулась к своим обязанностям. Ей подняли жалование, а на заводе выписали премию.

Трудно сказать, как бы долго Федотов выдерживал взятый темп, но однажды утром секретарь положил перед ним корреспонденцию. Сверху красовалась телеграмма из Морского технического комитета. Федотова уведомляли о необходимости прибыть в столицу на предмет выяснения номенклатуры устройств беспроводной связи. В глаза бросилась формулировка: 'устройств беспроводной связи', а не 'беспроволочного телеграфа', как было здесь принято. Судя по тексту, господину Попову удалось внедрить новую терминологию. Это радовало.

Ниже лежал хрустящий печатями конверт. Поверху четким почерком было выведено: 'Заказное письмо'. Ниже было приписано: 'Федотову Борису Степановичу лично в руки'. Еще ниже был указан отправитель: 'Дирекция Русского электротехнического завода 'Сименс и Гальске'.

Текст послания казался многообещающим. В нем уважаемая дирекция предлагала глубокоуважаемому господину Федотову выделить любое удобное для него время для переговоров на предмет его изобретений в области беспроводной связи.

Именно так: "на предмет изобретений". Кстати, во множественном числе. Откуда бы фрицам знать о существовании нескольких заявок на изобретения, тем более, что родное ведомство привилегий так-таки и не выдало. Было о чем задуматься.

— Димон, обрати внимание. И наши, и супостаты пишут о средствах связи. О беспроволочном телеграфе ни слова.

— Ну, дык, что непонятного? Сименс давно кому надо проплатил. Бьюсь об заклад — об испытаниях он знает больше спецов из Технического комитета.

Сюрпризы на этом не кончились. Ближе к полудню в офис нагрянул Гиляровский. Поздравив всех с успешной продажей книг, он поставил публику перед фактом: на воскресенье назначена презентация, что пройдет на даче у Смоленцева, ибо не фиг прятаться, и так затянули сверх меры. На самом деле дядька Гиляй изъяснялся куда как приличней, но суть от этого не менялась. Пришлось подчиниться, зато сейчас Борис наслаждался общением со Смоленцевым.

Игорь Викторович оказался собеседником эрудированным. Сказывалось полученное в политехническом институте образование и деятельность книгоиздателя.

— Для Вас не секрет, что наше издательство публиковало книги господина Жюля Верна?

— Вам показалась непривычной тема путешествия на Венеру?

— Нет, то есть, да, то есть, все очень непривычно. Признаться, если бы не предоплата тиража, мы бы не взялись печатать, а вот нате ж, продажи пошли.

— Все когда-нибудь приходится делать впервые.

Собеседники не торопились, тем более, что первые гости могли подъехать не ранее, чем через полтора — два часа. Борис с умилением разглядывал горбатые мостики, что вели через крохотные каналы. Невольно вспомнились аналогичные причуды на берегу Сороти в Михайловском.

— Борис Степанович, давно хотел Вас спросить, как вы пришли к идее ракетных полетов?

— Во всем виноват тот самый господин Верн со своей 'Из пушки пушкой на луну'. Представил, как в момент выстрела дробятся мои ножки, тут и вспомнил о китайских ракетах. Чуть позже мне попались труды уважаемого господина Циолковского.

Не возражая против проблемы 'дробления ножек', Смоленцев выразил сомнение в эффективности ракет. Пришлось вспомнить уравнение движения тела с переменной массой Циолковского и через энергию окисления водорода доказать реальность полетов в пределах ближайших планет. К удивлению Бориса, о Циолковском Смоленцев знал:

— Эдуард Константинович сейчас преподает математику в Калуге. А что за принцип заложен в вашем бластере?

— Мне кажется, в будущем должно появиться оружие, стреляющее сгустками энергии. Как бы шаровыми молниями.

Роман о путешествии на Венеру перекликался с повестью Стругацких 'Страна багровых туч'. Читатель знакомился с идеей реактивного движения. Собранный на орбите корабль представлял собой километровое обитаемое кольцо, вращающееся вокруг цилиндра силового блока. Оранжереи снабжали космонавтов кислородом и пищей. Там же располагались каюты экипажа, лаборатории и спортивные залы. Обнаружители небесных камней непрерывно сканировали пространство, а автоматика противометеоритных орудий с нечеловеческой точностью распыляла опасных посланцев космоса. Энергию корабль получал от таинственного кваркового реактора.

Книга сопровождалась красочными иллюстрациями. Не обошлось и без споров — мужественные лица десантников местный гравер заклеймил бандитскими рожами. Скорее всего, он был прав, но люди из будущего были непреклонны.

На планету исследователей доставил посадочный модуль. Здесь экспедицию ждали удивительные открытия. Атмосфера оказалась пригодной для дыхания, а с болезнетворными бактериями люди давно научились бороться. Ученые с восторгом изучали мир папоротников и динозавров. Красавица ботаник на досуге ловила пращуров земных бабочек, а прямо под ногами лежали богатейшие месторождения. Все говорило, что перед землянами предстал мир молодой земли. Десантура контролировала дальние и ближние подступы. Все было спокойно, и лишь главный герой, космодесантник Дмитрий Гусев, спинным мозгом чувствовал опасность. Спустя месяц в предгорьях были найдены остатки циклопического сооружения. Радиоуглеродный анализ показал возраст развалин в три миллиарда лет. Вскоре был найден загадочный артефакт — шар из прочнейшего материала. Начались споры, чье это наследие. К тому времени и на луне, и на земле были обнаружены следы как минимум двух звездных цивилизаций. Их назвали Странники и Предтечи. После попытки просветить шар Х-лучами, открытыми еще господином Рентгеном, окружающий мир 'взорвался'. На путешественников обрушилась вся ярость живой природы планеты. Фалангеры (так назывались одноместные ходяче-бродячие боевые машины) едва справлялись с защитой периметра. Расход управляемых ракет 'Земля-Земля' и 'Земля-Воздух' становился угрожающим. Появились первые раненые, экспедиция оказалась на грани поражения. На время ситуацию спас Димон, предложивший установить на гаубичных бронеходах самодельные огнеметы, благо, что нефтяные поля были почти у поверхности. В ответ неведомые силы послали новое испытание — на сцену вышли разумные аборигены. Их каменные топоры были бессильны против бластеров и бронеходов. Десятитонный фалангер с легкостью мог разорвать дикаря, но к этому времени разум на Земле считался неприкосновенным. Позже первопроходцы пришли к выводу, что таинственные пришельцы таким экзотическим способом проверяли землян на готовность к контактам. Участвовали ли они в этом непосредственно или работала некоторая программа, отреагировавшая на попытку просветить шар Х-лучи, осталось невыясненным. Как бы там ни было, но положение спасли двое — та самая красавица ботаник, догадавшаяся вернуть шар на место, и бравый космодесантник, что ценой своей жизни доставил находку в развалины. Старший бронемастер экспедиции довел бронеход до предгорий, но дальше Димон добирался один. На самом деле он не погиб. Книга о дальнейших приключениях славного десантника на Марсе только-только пошла в печать.

— О вкусах не спорят, но мне приглянулась ваша вторая книга. У героев появились чувства.

— За это надо благодарить Катю Белову и ее подопечных, ну и, конечно, господина Гиляровского. Я лично на такое не способен.

О роли нанятых литераторов Смоленцев знал и считал такое положение вещей нормальным, но сейчас его интересовала техника будущего в приватном изложении автора. Не случайно в свое время именно Смоленцев настоял на печатании книг Жюля Верна. Билась в нем жилка изобретателя и романтика.

— Вы описываете общение на расстоянии с помощью вашего телевидения. Внешняя сторона дела понятна, но как вы это себе представляете?

С конца XIX века по обе стороны Атлантического океана многие лаборатории ставили опыты по передаче изображений посредством телеграфа. Появились первые успехи, хотя до коммерческого использования дело пока не дошло. Объяснив физику передачи изображений, Федотову оставалось лишь добавить:

— А теперь представьте, что вместо телеграфной линии у нас радиоканал.

В книгах того времени считались нормой пространные описания машин. Федотов пошел проторенной дорожкой. Читатель был ознакомлен с идеей ракетного полета, с невесомостью и ускорением, но о большинстве 'изобретений' говорилось с позиции назначения. Писать о сути этих новинок Борис планировал в следующих книгах, но Смоленцева интересовало все: отчего автор считает, что боевые фалангеры будут двуногими, откуда такое убойное оружие и в чем суть загадочной проекции тактической обстановки на стекло гермошлема.

О фалангерах Борис прочитал в каком-то фантастическом боевике. Это были мощные ходячие махины, управляемые сидящим внутри пилотом. Бред, конечно, а потому пришлось выкручиваться:

— Мне кажется очевидным, что коль скоро в живом мире стали доминировать прямоходящие, то так же должно произойти и в мире техники. Отсюда родилась идея этой боевой машины. В ней роль спинного мозга выполняют вычислители, это, так сказать, низовая автоматика. Высшая деятельность отведена сидящему внутри человеку.

— С вашими вычислителями, признаться, я вовсе ничего не понимаю.

Арифмометры только-только появлялись. Опираясь на этот факт, Федотов смог нарисовать непротиворечивую версию будущего развития вычислительной техники.

Когда вдалеке показался первый экипаж с гостями, прозвучал последний вопрос:

— Борис Степанович, а в чем суть радиоуглеродного анализа?

— В основе жизни лежит углерод, а я занимаюсь радиоделом, отсюда растут ноги этого словечка, а в остальном чистая фантазия.

— А знаете, вы можете оставить след в мировой истории.

— Это как это?

— Когда ученые найдут метод датировки, не исключено, что воспользуются вашим термином. Таких примеров масса, правда, для этого Вам надо печататься в нашей типографии.

— Хо-хо, ради такого дела, считайте, что мы заключили пожизненный контракт, — с улыбкой ответил гость.

Первым прибыл Гиляровский. Рядом сидела незнакомая женщина. Напротив Зверев с Мишениным. Шустро выскочивший Димон галантно помог даме выйти из экипажа. Рядом неловко топтался Владимир Ильич. Во второй коляске, приобняв Катерину, сидел Иван Никитич. Далее потянулся тот люд, что обычно слетается по случаю выхода в свет новой книги. С ними же добрались студенты. Парочка критиков приехали с женами и детьми. Не отстали от них владельцы книжных лавок и завсегдатаи литературных салонов. Навскидку съехались около тридцати человек.

Многие по-свойски здоровались с хозяином. Смоленцев целовал дамам руки.

Внимание привлекла незнакомка. Светлое платье. Дорогое колье. Широкополая фетровая шляпа мягкими полями игриво прикрывала лоб. От этого лицо казалось по-особенному загадочным. В сопровождении Гиляровского дама легко двигалась между гостей.

— Борис Степанович, знакомьтесь, Нинель Дмитриевна, писательница из Санкт-Петербурга. Сейчас живет во Франции. Нинель порадовала нас своим присутствием, — представил спутницу Владимир Алексеевич.

Нинель было около тридцати пяти. Гордая осанка. Густые светлые волосы. Чистая кожа. Во всем чувствовалась порода, что всегда привлекает мужчин. Серые глаза без смущения разглядывали Федотова.

— Очень приятно, Федотов, Борис Степанович, репатриант из Чили. Сейчас инженер, — губы коснулись протянутой руки. — Вы красивая женщина.

— Борис Степанович, и я Нинель Дмитриевне говорю то же самое, — пророкотал репортер, увлекая спутницу к следующему гостю.

То с одной, то с другой стороны дачи слышался женский смех. Ему вторили то мужской басок, то детский голос.

Торжественная часть протекала в тени лип, где причудливым образом стояли изящные столики. Звучали пышные тосты и пожелания порадовать читателя новинками. Критики отмечали привнесенную в детективный жанр новизну. Запакованная в немыслимое количество кружевных тряпок рослая критиканша долго вещала о чистоте русского языка. 'Дылде в тряпках' (так по секрету ее назвал Смоленцев) явно не понравилось словечко 'отморозки'. О федотовской фантастике говорили мало, по большей части просто желали успеха. Сказалась неразвитость этого жанра в России.

Окончилась торжественная часть. Гости разбились по интересам. Кто-то азартно гонял бильярдные шары. Четверо степенных господ присели за карточный столик. Оттуда периодически доносилось: 'марьяж', 'бескозырка', 'игра на стол, господа'.

Лавочка у пруда дала приют Катерине и Нинель. О теме разговора догадаться было нетрудно — обе периодически посматривали на переселенцев.

Гиляровский на пару с Федотовым окучивали владельцев книжных лавок:

— Господа, убедительная просьба довести до читателя мысль о дальнейшем развитии сюжета. Позже будут полеты к звездам, масса приключений и завоеваний звездных миров. Вы получите свою прибыль, мы — свою, и будет нам счастье.

Из ротонды доносились возбужденные голоса любителей политических баталий.

— Господа! Манифест о Государственной Думе есть путь к демократии и свободе.

— Да, свобода, да, демократия, — пророкотал незнакомый баритон, — но отчего-то все забывают ее сущность. При демократии решения принимаются толпой. Кто сказал 'да'? Может быть, Вы? Или Вы?

— Вам по душе свинцовые мерзости царизма? — в бой ринулся Иван Никитич.

— Иван, уймись, все-то тебе словами кидаться, так и до термидора добросаешься. Знаешь, а не отдам я тебе свою Империю, мне здесь детишек растить, — урезонивал политического буяна Дмитрий Павлович.

— Господа, господа, успокойтесь, дамы же вокруг. Ей-ей неловко ... .

'Вот те на! Зверев с Иваном на ты, а мы не в курсе. Непорядок. Кстати, вот и Димон определился — Россию он им не отдаст'.

Политическая баталия притихла, зато у игрушечного прудика вспыхнула другая. Две дамы терзали бедного Доцента. Партию вела 'дылда'.

— Владимир Ильич, вам непременно надо развить чувственную сферу. Задача литературы, даже детективного жанра, показать все реалии жизни.

Дама лихо размахивала перед носом Ильича длинным мундштуком с дымящейся папироской. Мишенин морщился. Его гримасы только раззадоривали нападавшую. Ей вторила небольшого роста товарка:

— Да, да, Владимир Ильич, мы, русские суфражистки, требуем раскрытия женских характеров, надо показывать наш тонкий внутренний мир, — писклявым голосом вещала напарница дылды.

Горящие взоры местных эмансипе говорили больше всяких слов. В какой-то момент Борису показалось, что Ильича сейчас прилюдно изнасилуют.

'Ильич, что же ты так лопухнулся, надо было брать с собой Настасью'.

Похоже, аналогичная мысль пришла в голову не только Федотову, иначе с какого перепуга перевозбудившихся женщин оттеснил незнакомый критик. Надо полагать, собравшиеся знали, чем для Мишенина могло окончиться 'нападение борцов за права женщин'.

Подошедшие к Борису Зверев, Иван Никитич и Катерина имели весьма загадочный вид.

— Борис Степанович, есть предложение взять Екатерину Евгеньевну в Питер. Сами говорили, она хороший секретарь.

Лицо морпеха выражало детскую невинность. Выжидательно смотрела Катерина и доброжелательно ... Иван Никитич.

От такой несуразицы Борис на мгновенье завис. Одновременно представил, как в сопровождении Катерины он входит в кабинет высокого начальства. Деловой жакет, чуть ниже колен строгая юбка. Высоко поднятые волосы открывают красивую шею. Высокие каблучки подчеркивают изящные ножки. Неприступность на лице только усиливает эффект секс-бомбочки. Следом фантазия нарисовала сцену в ресторане. Кокетливый смех секретарши, сальные взгляды престарелых носителей аксельбантов и смачные лобызания оголенных плеч. После такого воздействия дяденьки поставят подписи почти задаром. Душа Федотова возмутилась. Ей было жалко отдавать Катьку за одну подпись: уж больно хороша была девушка в эту минуту.

'Какая на хрен строгая юбка, — очнулся от грез переселенец, — здесь за такое пришибут, да и Катьку жалко. Димон, давай-ка сам отбивай у Ивана свою телку'.

— А родители? — Борису казалось, что этот аргумент подействует безотказно.

— Вань, ты с моими переговоришь, брат ты мне или нет? — после таких слов Федотов окончательно понял, что у него поехала крыша.

Ближе к вечеру большинство гостей отбыло домой. Кроме хозяина, остались Гиляровский с Нинель, Иван с Катериной, студенты и переселенцы.

Вид с веранды завораживал. Под закатными лучами изумрудным цветом светились заливные луга. Соломенные крыши отдавали бордово-красным. В полусотне метров от дома неспешно несла свои воды река. На берегу студенты разводили костерок.

— А вот там Строгино, — кивнул на восток Мишенин.

На секунду показалось, что сквозь пасторальный пейзаж проступили громады бетонных ульев, бензиновой гарью задымила лента МКАДа.

— А у меня в Рублево осталась двоюродная сестра. Во-он там, — Борис указал на юго-восток, — отсюда всего пяток километров.

— Позволите? — подошедший со своей спутницей репортер прервал воспоминания.

— Милости просим, — взявшись за спинку стула, Федотов вознамерился поухаживать за дамой.

Запах волос. Случайное прикосновение. 'Черт, как же она красиво движется. Повезло кому-то', — но с языка слетело иное:

— Владимир Алексеевич, вы не против поговорить о журнале?

— Не против, не против. Всех проводили, можно и о деле. Только ... хлопотное это занятие, журнал выпускать.

Вряд ли Гиляровский заговорил бы при непосвященных. Значит, Нинель приглашена не случайно, — таков был вердикт переселенцев.

— Верю, хлопотное, но нам надо популяризировать свое дело. Оно того стоит.

— И вы готовы нести убытки? — подала голос Нинель.

Вопрос заставил по-иному отнестись к гостье.

— Господа, позвольте кратко обозначить цели, в противном случае мы рискуем задержаться до утра.

По мнению переселенцев, поначалу журнал должен был популяризировать радиодело. Эдакая смесь журнала 'Радио' и 'Науки и жизни'. Чуть позже должны появиться серьезные статьи по теории радиосвязи, обзоры своих и конкурирующих профессиональных изделий. С появлением массовой продукции журнал должен обеспечить рекламу.

— Сколько планируется выпусков в год? — вопрос репортера был сух и деловит.

— Полагаю, по паре номеров на ближайшие два-три года. Позже журнал станет ежеквартальным. Дальше — как получится.

— В принципе подход правильный, но надо определиться с кругом читателей на каждом этапе, — голос Нинель был все так же женственен, хотя тема звучала вполне деловая.

Примерно через час переселенцам стало понятно, что они приличные олухи. То же самое стало ясно и Гиляровскому с Нинель, хотя виду они не подали. Зато в тематику журнала было рекомендовано внести произведения приключенческого жанра. Серьезные статьи предложили пустить приложением. Пусть бесплатным, но отдельным. 'Ибо не фиг скрещивать трепетную лань с бегемотом', — примерно так Федотов понял мысль Нинель Дмитриевны.

В разговоре обозначился перечень первоочередных дел и список должностей. К персоналиям решили вернуться позже.

В сумерках от костра доносились гитарные переборы. Там рыжий Мишка исполнял романсы. Звучало неплохо, лишь голос выдавал незрелость исполнителя.

— Димон, инструмент возьмешь?

— Эт мы мигом. Господа студены, хватит кормить комаров. Гитару в студию!

Звуки настраиваемого инструмента. Несколько испанских проигрышей сменяются джазовыми ритмами, следом угадывается стиль кантри. Удивленные взгляды окружающих. Прижавшись спиной к Ивану Никитичу, задумчиво слушает Катерина. Рядом со Зверевым и Гиляровским примостилась Нинель. Борис со Смоленцевым сидели особняком. Затаив дыхание внимают студенты.

Будто услышав невысказанную просьбу, зазвучали минорные аккорды. Им в помощь полились стихи любимого Федотовым одинокого гитариста. Димон знал предпочтения своих друзей.

И витает, как дымок, христианская идея,

Что когда-то повезет, если вдруг не повезло,

Он играет и поет, все надеясь и надеясь,

Что когда-нибудь добро победит в борьбе со злом.

Отзвучала последняя струна, с ней, вслушиваясь в себя, притихли слушатели. Такова магия стихов в незатейливом музыкальном сопровождении. Казалось бы, ну что особенного в этих стишках, а вот надо же! В душах, способных слышать, эти рифмы стократно усиливаются талантом исполнителя. Раскрывается тайный смысл, понять который до конца никому не удается, но всякий мечтает и печалится

Не успев найти истину, гости погрузились в другую сказку.

Дождь притаился за окном,

Туман поссорился с дождем,

И беспробудный вечер,

И беспробудный вечер,

О чём-то дальнем, неземном,

О чём-то близком и родном,

Сгорая, плачут свечи.

Мелодии сменяли одна другую. Переселенцы давно выявили предпочтения аборигенов. В этом мире воспринимались напевные мелодии или стихотворные рифмы с философским подтекстом. Инструментальные произведения шли на "ура". В какой-то момент Федотов не удержался:

— Дим, а осенний цикл?

— Напомнишь?

Вы пришлите в красивом конверте

Теплых слов шелестящий шелк.

Ну а мне вы не верьте, не верьте —

Я такой — я взял и ушел...

Сквозь речитатив едва слышно пробилась мелодия. Изумленные взгляды женщин. Печаль осеннего огня будоражит души. Зовет в неведомое, но Димон слов толком не помнит. Прозвучал первый вопрос:

— Откуда все это богатство? Это все из Чили? — в голосе Нинель изумление пополам с недоверием.

— Не скажут, Нинель Дмитриевна, режьте их на куски, не скажут,— баритоном прозвучал голос Гиляровского. — Эх, водят они нас за нос.

В голосе промелькнула горечь. От неунывающего жизнелюба услышать такое было непривычно.

— Но как же так?

Неизвестно, как бы развернулась дискуссия, если бы не Мишенин:

— Дим, а "Бесаме" вспомнишь?

Зазвучало бессмертное произведение. Пахнуло пыльным зноем мексиканской пустыни и нездешней любовью.

Каждая эпоха плодит музыкальный мусор, но среди никчемных поделок изредка рождаются шедевры, что с первого исполнения становятся классикой. В этом ряду "Бесаме мучо" едва ли не на первом месте. Реакция не заставила себя ждать:

— Господи, какое же чудо! — взор Нинель был обращен к Федотову.

В какой-то момент Борис поймал себя на том, что не отрываясь смотрит в эти серые глаза и получает такой же ответ.

Удар гитариста по струнам вызвал долгий замирающий звук, вслед за которым последовало объявление:

— А сейчас, господа, прозвучит чилийская народная песня протеста — "Кукарелла". Говорят, она была написана на заре конкисты на каком-то южноиндейском диалекте. По-видимому, сегодня в Зверева вселился бес, иного переселенцам просто не пришло в голову.

Ошалело закрутил головой Мишенин, внутренне сжался Федотов. Между тем вступление прозвучало вполне даже 'по-чилийски', с характерным "тррри ха-ха" и "тррри бум-ба", но никто не упал и даже не поморщился. Вот что значит искусство далекого народа! Это вам не балалайка. Более того, все оживились. Вскоре и оба 'чилийца' самозабвенно помогали солисту. Мишенин отбивал ритм по пузатому самовару. Федотов воспользовался спинкой стула. Оба почти сносно подпевали: 'Шала-ла-ла'. Трудно было удержаться от музыкального вихря, впитавшего в себя африканский темперамент и ритмику восьмидесятых годов.

Федотов давно не испытывал опасений по поводу случайных оговорок из своего времени. В любой момент можно было сослаться на 'Чили' или попросту послать особо любопытного в дальнее эротическое путешествие. Другое дело — посылать не безразличных тебе людей. Душа была категорически против. На счастье, Борис вспомнил о бумажных фонариках:

— Друзья мои, у нас есть аттракцион летающих огней. Дим, запустишь?

Бумажные шары со свечами величественно и неспешно летели до центра реки. Там взмывали на пару сотен метров и горящими звездами плыли в обратную сторону. Зрелище было феерическое. Дабы лучше видеть, публика разбрелась по берегу.

Борис привлек стоящую спиной Нинель.

— Вы мне расскажете, кто все это написал? — в голосе Нинель прорезалась легкая хрипотца.

— Нинель, Нинель, — Борис нежно потерся о щеку женщины, — во многих знаниях многие печали.

'Наивный', — мысленно откликнулась Нинель.

Глава 26. Прощание, печаль и вновь Питер.

20 августа

Прикосновения. Нежность. Узнавание. Посещение старинных друзей — смотрины. И плевать, что муж в больших чинах при посольстве далекой страны ведь ее выдали замуж еще девчонкой. Вихрь надежно взял в плен души. Кружил не отпуская. Мысль о временном гнали прочь. Хотелось вечности. Вечерами театр или опера. На заводе Борис появился два раза и те мельком.

— И откуда ты такой на меня свалился. Кто ты?

Вдыхая аромат, Федотов зарылся в распущенные волосы.

Снова в синем небе журавли трубят,

Я хожу по краскам листопада.

Мне хотя бы мельком повидать тебя,

И, клянусь, мне большего не надо.

Дай мне руку, слово для меня скажи,

Ты моя надежда и награда.

Мне хотя бы раз прожить с тобой всю жизнь,

И, клянусь, мне большего не надо.

— "Мне хотя бы раз прожить с тобой всю жизнь, и, клянусь, мне большего не надо", — откликнулась эхом. — Федотов, но я же слышу мелодию. Как такое может быть?

Вновь зарывшееся в волосы лицо.

— Так тебе легче прятать глаза?

В ответ обреченный вздох.

Неделя пролетела мгновеньем. Последняя ночь-прощание. Неистовство и печаль.

С утра пасмурно. Моросит. На душе осень. Для двоих затих вечный гомон перрона. Вокруг ни души, только он и она.

— Федотов, ну что ты не встретился мне раньше? — в голосе отчаяние.

'Мне хотя бы раз прожить с тобой всю жизнь и клянусь мне большего не надо'.

* * *

В Питер поехали без Катерины. В последний момент девушка прихворнула и родители сказали решительное "нет". Такова эпоха. Из инженеров Борис взял с собой Михаила Витальевича Карасева, которого в силу возраста все называли просто Миша. В Питере он должен был провести монтаж и настроить аппаратуру. Со Зверевым ехали Самотаев и Львов. По классификации борцов начала ХХI века Самотаев выступал в полусреднем весе. Львов во втором среднем. Оба давно обратили на себя внимание. С одной стороны — основательность и вдумчивость, с другой — быстрота реакций и физические данные. Родись эти люди на столетие позже, они с одинаковым успехом могли бы стать приличными инженерами или толковыми управленцами. По последнему назначению их и собирался использовать Зверев. Надо было укреплять питерский филиал клуба. Спортсменам взяли билет в этот же вагон. Заодно приодели. Со сменой статуса пришла пора приучать парней к приличной одежде. Все в жизни пригодится. Самотаев сразу вошел в роль. Не лишенный артистизма, острослов и любимец слабого пола, он напоминал буржуа средней руки, лишь выверенные движения выпадали из привычного серенького. Львов выглядел иначе. При внешней неповоротливости, окружающие чувствовали готового к схватке медведя. Цивильная одежда только подчеркивала это обстоятельство. Дабы не смущать парней, их с инженером посадили в общей части вагона, сами же взяли отдельное купе. Такие комбинированные вагоны только-только появились. Купе стоило не слабо, зато можно было без помех общаться.

После расставания с Нинель на душе было тягостно. Последнюю неделю Федотов проторчал на заводе. Оставался на ночь. Немного полегчало, но в поезде с опять накатило, пытаясь отвлечься, задал вопрос:

— Планируешь поставить парней на хозяйство? — кивок в сторону спортсменов.

— Не без того. Есть задумка протащить их по горячим точкам.

— Димон?! — от неожиданности Борис едва не поперхнулся.

— Пригодится, — неопределенно махнул рукой Зверев. — Опять же хозрасчет.

Оказалось, что Дмитрий Павлович надумал устроить спортсменам своеобразный пожизненный найм. Молодые выступают на турнирах, старшее поколение переходит в охранники.

— А неплохая задумка. Назовешь ЧОП?

— Скорее всего.

— Димон, а ведь с такими кадрами неприятностей практически не будет.

— Ну, дык, и я о том же.

До Федотова только теперь дошло изящество задумки. Спортсмены выступают на турнирах, 'постарев' переходят в ЧОП. Все друг друга знают и провалов минимум, да и клубы Зверев планировал во всех крупных городах. Картина вырисовывалась более чем неоднозначная.

— Готовишь преторианскую гвардию.

Вопросительных интонаций не прозвучало. Не было и возражений.

— А как рванет в Москве, ты с этими парнями на баррикады?

— А ты нет? — Зверев, как недавно в Питере, по-петушиному посмотрел на Федотова.

— Гаврош хренов, ты еще Катьку и Делакруа прихвати.

— Эт, что за перец?

— Художник, что нарисовал французскую тетку с сиськами. Теперь тебя с Катериной Евгеньевной изобразит. Классно будете смотреться, — интонации Федотова так и сочились ядом.

Димон представил себе эпическое полотно. Поднятая рука Катерины и обнаженная грудь красавицы. Сам Димон стремящийся не поймешь куда, а вокруг восставший народ. С топором бородатый крестьянин, а с ломом рабочий.

Революционное искусство звало к подвигу, но Димона отчего-то переклинило, то ли грудь красавицы была чересчур открыта, то ли крестьянин сильно смахивал на лесного татя.

— На хрен нам такую известность! — отринул гнусные инсинуации бывший морпех. — Мы по-тихому. Пощелкаем на 'Панасоник' и слиняем. Потом переведу на фотопластинки и ни одна собака не допетрит, как такое снималось.

Зверев дано вынашивал мысль взять интервью у противоборствующих сторон. Естественно, с тайной видеосъёмкой. Вопросы защитникам баррикад и их ответы. Крупным планом лица. Во время орудийных обстрелов съемка через трансфокатор, взрывы снарядов и гибель людей. Аналогичное интервью у офицеров Семеновского полка.

Эта тема обсуждалась переселенцами многократно. Обсасывался и вопрос публикации, но все понимали — такого легально не напечатать, да и нелегальная пресса не согласится показать взгляды семеновцев. Позиции сторон непримиримы. Даже Мишенин посчитал, что дело стоящее, иным способом правду до потомков не донести. Стоящее, но рискованное, наверное, поэтому Федотов пробурчал:

— Знаю я твой "Панасоник". Думаешь, не видел оптику и глушитель к той бандуре?

— Не бандура, а бердана, — наставительно поправил товарища Зверев. — Калибр десять и четыре. Чуть уменьшил навеску пороха и получил дозвуковую тяжелую пулю. Самое то, но перезарядка долгая. Ничего, подходящий ствол уже присмотрел.

— И зачем тебе винтарь?

— Винтарь пригодится, — решительно отмел пацифистские поползновения Зверев. — На нас броников с надписью 'PRESS' не будет. Заодно поучу парней выбирать снайперские лежки в городе. Да ты не переживай, светиться попусту не будем. Некого там валить, все русские. Кстати, с глушителем поможешь?

— Помогу, помогу, только позже. Я перед отъездом Ивана Никитича прихватил,— сменил тему разговора Федотов.

После презентации книги Борис наконец-то выбрал время пообщался с Иваном. Посидели, посетовали на вечные проблемы России. Слегка коснулись политики. Отношение Ивана к самодержавию, каким-то болезненным образом переплелось с бедами его мамы. Лезть не в свое дело Борис не собирался. Ему был интересен Иван-инженер. И опять открылось поразительное сходство с Лукичем из другого мира. Тем более стало интересно пригласить Ивана конструктором в Русское Радио.

Второй разговор случился позже, в тот день Иван разводил коллег на тему о политике.

Реакция позабавила. Застигнутые врасплох, труженики карандаша уткнулись в кульманы. Один вытирал вспотевший лоб, другой старательно прятал глаза. Особым зверством директор не отличался, но как он отреагирует на антиправительственные разговоры? Дерзко смотрел лишь зачинщик безобразия.

— Ну что, господа заговорщики, вихри враждебные веют над вами? Решили собственными руками угробить социализм?

При чем тут социализм, публика явно не сообразила, но от слов хозяина оторопела. Услышанное показалось абракадаброй. Пришлось разъяснить:

— Труд в РР оплачивается строго по социалистическим принципам: чем человек больше привносит, тем больше зарабатывает. Я единственное исключение — пашу много, а заработок фиг, да ни фига, — открытым текстом забубенил Федотов.

В глазах окружающих читалось изумление пополам с согласием: к директору с уважением относились не только из раболепия.

— А присвоение прибавочного продукта? — сверкнул очами революционер.

— А где тот прибавочный? — разведя руки, ехидно спросил капиталист.

Вновь пришлось вешать лапшу на уши, что коль скоро деньги взяты в банке, а прибыли нет, то и присвоения нет. Следовательно, строго по классикам марксизма, капиталист построил социализм в отдельно взятой конторе, а разные там революционеры не только безжалостно эксплуатируют уважаемого директора, так еще и пытаются разрушить свою мечту.

— Положим, на текущий момент с Вами можно согласиться, — не стал обострять смутьян, — но с продажами вы с лихвой наверстаете упущенное.

Сдаваться борец за народное счастье явно не собирался.

— Это сколько же лет вам надо на меня работать, чтобы вы рассчитались за приобретенные знания, и с какого бодуна я стану тратить ресурсы на фигню? У меня в планах сотни проектов, и каждый требует ресурсов.

— Только народ имеет право решать, что ему строить, — поза Ивана олицетворяла это самое право.

— Народ? Вы еще вспомните слова 'вэ-и'.

— Какого 'вэ-и'?

— Того самого, Ульянова-Ленина, Владимира Ильича, что писал о кухарке! Слышали о таком?

На впавшего в ступор Ивана смотреть было одно удовольствие.

— Кстати, коль вы есть борец за социалистические идеалы, то Вам писать условия конкурса на звание 'Ударник социалистического труда'. А, как нарушитель трудовой дисциплины, делать вы это будете дома. Про премирование не забудьте. И еще, — Борис обернулся к развесившим уши сотрудникам, — со мной можно говорить на любые темы. Говорю как капиталист социалистам, ибо Маркса чту. Великий человек, но не дай вам бог кому-то трепануть на стороне. Выгоню. Тем более не советую бегать к полицАям. В третьем отделении у меня все схвачено. Тут волчьим билетом не отделаетесь.

Для пущей убедительности Борис отчетливо скрипнул зубами. По его мнению, он показал, что будет с сексотами.

— И еще, все нарушители дисциплины сегодня идут к нашему особисту. У него есть отличное средство от болтовни.

Тарханов вторую неделю трудился в РР, и без его визы на работу не принимали. Сейчас он въезжал в проблему сохранности секретов и вербовал осведомителей — грех было упустить возможность прихватить кого-нибудь из сегодняшних 'смутьянов'.

Начало этой истории Зверев знал, но, услышав о соцсоревновании ржал во весь голос. Почувствовав комизм ситуации, ему вторили подошедшие Львов с Самотаевым. После акции в слободке секретов от этих парней у переселенцев поубавилось.

— Степаныч, а забастовку этот крендель не устроит?

— Замучается пыль глотать. Такие только на баррикадах могут толкаться.

— Эт точно, пока не пристрелят, — согласился 'большой миролюбец'.

— А чтобы не пристрелили надо бы нам, Димон, этой осенью устроить где-нибудь в Европе радиовыставку. На свои, конечно, — вздохнул Борис, — но оно того стоит. Пригласим сименсов с французами, а "макаронника" — в задницу. Конкуренты по любому шпиёнов подошлют. Вот и будет повод взять с собой 'баррикадников'.

— Борис Степанович, вы нам только намекните, мы без всяких выставок Ивана Никитича враз научим любить родину, — прогудел Львов, вспомнив любимую зверевскую присказку.

* * *

В разгар лета Санкт-Петербург частенько встречает промозглой сыростью. Не был исключением и день приезда москвичей. На извозчике добрались до Васильевского, где остановились в знакомой гостинице, и тут же разбежались. Димон со спортсменами отправился по своим клубным делам, а Федотова ждал профессор Попов.

В прихожей веяло праздничными запахами и теплом. Из гостиной раздавались голоса женщин. Дамы обсуждали, что и куда надо срочно переставить. Федотов про себя усмехнулся — эту женскую суету он много раз наблюдал дома.

— Раиса Алексеевна, Александр, девочки, у нас гости, — голос Попова был по-учительски громок и требователен.

— Борис Степанович, давайте ваш зонт, он совсем сырой, а вам сухие чуни. По такой погоде лучше обуви не найти.

За столом протекал обычный разговор. Знакомились. Говорили о погоде, о новых книгах. Раиса Алексеевна оказалась женщиной приятной наружности. В отличие от мужа, в ней чувствовалась практичность и твердость. Об этом же говорила ее профессия: женщина — врач в этом времени большая редкость.

Деловая часть беседы протекала в кабинете ученого. С появлением нового поставщика в недрах Технического комитета разыгралась нешуточная буча. Смену денежных потоков бюрократия всегда встречает с опаской, ибо кто же в здравом уме рискнет остаться без 'кормления'? Вдобавок принципиально новая отечественная техника. Непроверенная. Российская то она российская, а вдруг 'не пойдет', тут и полетят головы сторонников. Как пить дать полетят, и к гадалке не ходи. Председатель комитета занял выжидательную позицию. Во время апрельских испытаний он был в Италии, а сейчас только благодаря энергии Эссена был решен вопрос о назначении комиссии по оценке новой техники связи. Если удастся показать товар лицом, начнутся переговоры о стоимости, а завершат все хлопоты приемка и договор на поставку. До этого еще далеко.

Пост председателя Технического комитета года занимал контр-адмирал Фёдор Васильевич Дубасов. Он подчинялся непосредственно управляющему Морским министерством. 'Заместитель министра', — так перевел для себя должность Дубасова переселенец.

Бывший боевой офицер, бывший командующий Тихоокеанской флотилией достиг шестидесятилетнего возраста и стал осмотрителен. Досье на председателя переселенцы собрали изрядное.

Мишенин припомнил, что кто-то из Дубасовых во время революции рулил Москвой, но сочетание "морской офицер и губернатор-каратель" не стыковались. С выводами решили не торопиться, но сей факт взять во внимание.

— Ситуация, Борис Степанович, не простая. Со дня на день Дубасов отправляется усмирять волнения крестьян на Черниговщину. Поговаривают, после этого он уйдет на повышение.

— Оба-на — адмирал и каратель! — невольно вырвалось у человека из будущего. — Извините, — тут же поправился гость, — у нас в Чили это возглас удивления.

— Да, наверное, — профессор неопределенно махнул рукой, к своеобразным словечкам гостя он уже привык. — Полагаю, не все так печально. Может быть, благодаря скорой передаче дел Фёдор Васильевич решил оставить о себе достойный след и не препятствовал принятию части наших технических требований. Мне кажется, свою роль сыграло и назначение Николая Оттовича заведующим Стратегической частью военно-морского ученого отдела Главного Морского штаба.

Было над чем задуматься. Часть предложений Федотова вошли в перечень требований, часть была отброшена. Внутри комитета изрядно 'штормило', но в чем причина? Действует иноземное лобби или срабатывает здоровый консерватизм? Перед Федотовым стояла задача — выявить противников и консерваторов. Без этого найти оптимальный способ воздействия не получится.

К мысли профессора 'оставить после себя достойный след' Борис отнесся скептически. Скорее всего, старому пердуну пришлось пойти навстречу герою русско-японской войны. С другой стороны, Борис не верил и в законченных отморозков в эполетах — слишком многое отдал Российскому флоту адмирал.

— Александр Степанович, Ваши усилия по внедрению требований переоценить невозможно, но согласитесь, не появись вовремя статья о канальной избирательности, перечень нововведений был бы существенно короче.

Попов вынужденно кивнул головой. Три месяца тому назад он, проведя измерения, наотрез отказался их публиковать. По мнению профессора, следовало все многократно перепроверить. Дождаться, подтверждения из кронштадских мастерских, а лучше из-за границы. 'В противном случае можно оконфузиться'. Федотову было очевидно — перед ним вечный игруля. На профессора пришлось основательно надавить. Осознание тогдашней неправоты сейчас вызывало у Попова внутреннее недовольство и собой, и гостем.

— Господин профессор, а отчего в последнем номере журнала Российского физико-химического общества я не увидел статьи о свойствах верхнего слоя атмосферы?

Эту работу Федотов хотел опубликовать за подписью профессора. К сожалению, Попов не согласился даже на совместный труд. В принципе, печататься можно было и за своей подписью. Определенную известность Федотов уже приобрел, но фамилия Попова в этом мире была первостатейным брендом. Отказываться от такой поддержки не стоило.

В статье увязывались появление солнечных пятен с полярными сияниями и сверхдальними связями. Делалось предположение о наличии некоторых солнечных частиц (солнечного ветра), что, вырываясь с поверхности светила, изменяли свойства верхнего слоя атмосферы, придавая ему отражающую способность.

На правах 'первооткрывателя' этот слой Борис назвал ионосферой. Ничего сверхъестественного не утверждалось. Все выдавалось под маркой гипотезы, основанной на зарегистрированных фактах, а таковых к этому моменту скопилось предостаточно. Даже странно, что ученый мир еще не выявил эту закономерность.

Виновником задержки оказался сам Александр Степанович. В свое время он подбирал Федотову материалы и давал объяснения наблюдаемому. Попов даже высказал пожелание провести опыт, прокатившись с рацией до Зауралья. Дабы окончательно убедить профессора, Борис пошел на откровенный подлог с поездкой. Он предоставил материалы несуществующего эксперимента, из которых следовало наличие отражений от ионосферы. Собственно говоря, никого обмана не было. Еще со школы Федотов знал об этих свойствах и выкидывать на ветер десятку тысяч целковых не собирался. По сути, профессор действительно был соавтором работы, но по своей извечной щепетильности не мог без волокиты отдать статью в редакцию.

— Борис Степанович, два-три месяца на перепроверки погоды не сделают, но результат должен быть предельно точным. Есть понятие научной этики и чистоты эксперимента! — в голосе профессора звучала патетика и ... неуверенность.

Борис начал закипать. Ухайдакать кучу денег на эксперименты, получить убедительный материал и ныть о подтверждении, это уже слишком. И плевать, что опыт был только на бумаге, но за свой труд проф получал совсем не-мало. Мысленно Борис уже рявкнул: 'Какие на хрен перепроверки? Да тебя завтра же обует очередной Маркони!'

Трудно сказать, что его сдержало. Мешки под глазами профессора или болезненная гримаса (кончиками пальцев тот массировал виски). Перед Борисом сидел пожилой, утомленный и не слишком здоровый человек.

'Господи, да у него же гипертония, тут и до инсульта всего шажок', — эта мысль окончательно охладила пыл собеседника.

— Александр Степанович, я слышал, Вас выдвигают на пост директора института?

Взор профессора наполнился благодарностью. Предыдущий разговор был ему в тягость, а вот слухи москвичей подтвердились — профессора действительно толкали на голгофу. Федотов вспомнил, как во времена гласности его приятель провел в совет трудового коллектива КБ 'достойнейших из достойных'. В точности, как в сегодняшнюю первую Госдуму. Увы. На поверку достойные оказались людьми крикливыми, но к руководству непригодными. Как позже признался один из таких избранников, все они подспудно ждали, что директорат устроит для них ликбез на тему: 'Как нам руководить предприятием'. Наивные — сами взялись, так сами и вгрызайтесь. С другой стороны, а что принципиально нового мог предложить совет трудового коллектива КБ, коль скоро администрация решала тактические задачи выполнения спущенного министерством плана разработок? Справлялась она с этой работой неплохо и 'советчикам' предложить оказалось нечего. Пару раз меж собой посудачили и... распустились, а вскоре и вообще стало не до советов.

Характерно, что спустя много лет этим кадрам и не хватило ума трезво оценить свою неспособность к руководству.

Сейчас Горбачев с этой затей выглядел глуповато. История повторялась, но профессора Борису было откровенно жалко. Не это ли директорство явится причиной его смерти?

Вслух он высказал мысль:

— А оно Вам надо, уважаемый профессор? Пускай другие занимаются этим неблагодарным делом. В связи со строительством нашего радиозавода открываются потрясающие перспективы в научной деятельности. Заводу поневоле придется выпускать измерительную технику высочайшего уровня, и взору ученого могут открыться новые таинства. В планах стоят исследования лучей Рентгена и свойств радия.

На самом деле, никаких работ с распадом материи переселенцы не планировали, а вот рентгеновский аппарат в планах стоял. На этом можно было прилично навариться.

— Раиса Алексеевна, — Федотов обратился к вошедшей с подносом жене профессора, — повлияйте, пожалуйста, на своего супруга. Я ему предлагаю заняться изучением гальванических явлений, а он хочет погубить себя в директорстве.

Женщина услышала красивую сказку, как через два-три года под Москвой вырастет город-завод с научным центром. В нем найдется место всему семейству Поповых. Дом-коттедж за счет фирмы, здоровый климат на берегу Оки и любимая работа — что еще надо человеку?

— Намедни я опросил московских студентов: кто помнит директоров университета? Оказалось, все помнят профессора Лебедева, а директорат в забвении. Не ваше это дело, Александр Степанович, не ваше. Вы не администратор, а творец, так стоит ли совать голову в пасть этому дракону?

Профессор отчасти соглашался, но продолжал нести пургу о долге перед коллегами и студентами. За высокими словесами угадывалась наивная вера, что профессору удастся поднять народное образование в заоблачную высь. С людьми, не обремененными лидерскими чертами, такое случается. Федотов не настаивал. Главное было сказано, и женский фактор запущен. Оставалось ждать.

Ближе к вечеру разговор коснулся вечных проблем России. Вспомнили славные времена Петра. Посетовали на власть, что предает забвению свои обязанности. Федотов с удивлением узнал, что один броненосец 'тянет' на годовой бюджет народного образования. Одним словом, протекала обычная беседа российских интеллигентов. Грех было не воспользоваться возможностью напомнить о неопубликованной статье.

— Александр Степанович, сдается мне, этим недугом страдает и российская интеллигенция. Согласитесь, она ведь плоть от плоти нашего народа, как и ее правящий класс. К примеру, разве Вы лично не причастны к плачевному состоянию державы?

Ответом были изумленно влетевшие брови профессора. В завуалированном виде гость высказал неприятную мысль о единстве русской интеллигенции и власти. Это был выпад в адрес Попова. Но кто как не он потерял здоровье, развивая отечественную науку? В непорядочность Федотова профессор не верил. Тогда в чем подвох?

— Удивлены? Тогда ответьте: разве не вы манкировали своими обязанностями перед русским народом и вовремя не запатентовали свой приемник?

Помня о состоянии профессора, переселенец старался говорить мягче. Ведение разговора в таком ключе могло дать эффект больший, нежели откровенный разнос.

— Борис Степанович, но это была секретная работа, — в голосе проскользнули оправдательные интонации, профессор понял, куда клонит гость.

— Секретная? — переселенец с укоризной покачал головой. — Вы выступали с докладами. О результатах знали сотни людей, и это вы называете секретной работой? Не смешите мои тапочки, дорогой профессор. Прямого запрета на патентование не было. Мне неловко Вам это говорить, но только вы не обеспечили нашей державе безусловного приоритета, а себе — настоящего состояния.

— Богатство не главное, — откликнулся известной мантрой профессор..

— А простота хуже воровства, — тут же парировал гость, — Александр Степанович, мне кажется, что начиная с некоторого уровня перспектив, наши открытия принадлежат не только нам, но и стране, и ее народу. Извините за патетику, но кормят нас с вами русские мужики. Недоедают, бунтуют, но кормят, и нет у меня сомнений, что пройдет совсем немного лет и потомки зададут Вам очень неприятные вопросы: Почему Вы, господин Попов, вовремя не отправили заявки на изобретение? Всего лишь вовремя не отправили бумажку. Неужели не понимали, что навсегда лишили Россию лавров страны — первооткрывательницы?

Поблудив словами, Федотову удалось та-ки подвинуть профессора относительно необходимости своевременных публикаций.

— Поверьте, для ученого сообщества ваши гипотезы это пища для ума. Среди критиков кто-то непременно найдет скрытое от поверхностного взгляда. Смелее надо быть с публикациями, смелее.

В итоге согласие на подпись в статье об ионосфере было получено, правда, после подписи Федотова. И то хлеб, тем паче, что согласно уложению редакция вынесет фамилию профессора на первое место.

* * *

Демонстрацию новинок планировалось провести в Кронштадских мастерских, в той же лаборатории, что и несколько месяцев назад. С монтажом проблем не возникло — старые кадры с удовольствием выполнили приказ руководства. Этому же способствовала 'матпомощь' из кассы фирмы. Монтажом и наладкой рулил Михаил Витальевич, а на долю Федотова выпали только пара 'особо ценных' директив. Почувствовав себя лишним на этом празднике труда, Борис в назначенный день заявился в Технический комитет. Предъявил телеграмму. Молоденький 'привратник c аксельбантами' долго связывался с механиками, потом с кораблестроителями. Наконец выяснилось, что радио относится к минному отделу, но кто именно был инициатором вызова, осталось загадкой, а все руководство пребывало в министерстве. Одним словом, все, как в России: пригласить пригласили и тут же обо всем забыли, впрочем, и не мудрено — радио на этот момент было совершенно ничтожным по затратам.

— Наверное, Вам надо зайти в ковторангу Суворыкину, он сейчас самый главный, — неуверенно произнес молоденький поручик.

Капитан второго ранга Федор Михайлович Суворыкин, оказался человеком немолодым, но напористым. Полный, высокого роста, с одутловатым лицом и глазами навыкате. Суровыкин, с места в карьер ринулся просвещать его о местной системе 'госзаказа', в которой помимо Главного морского штаба, участвовали Морской технический комитет и Главное управление кораблестроения. Комитетчика верстали ТТХ и надзирали, Строители тоже надзирали и платили деньги. Такое дублирование в сумме с Российской спецификой, давало простор для откатов, а выигрывал в этой битве толстый кошелек. Все это Федотов знал и подкидывал Суворыкину вопросы, стараясь вычленить ключевые фигуры 'деньгополучатей', но когда тот понес откровенную чепуху о том, как надо стоять при встрече комиссии, Федотов понял, отчего засмущался молоденький офицер при входе — о 'своих' дураках говорить с посторонними всегда неловко.

— Федор Михайлович, я Вам искренне благодарен, — Федотов демонстративно бросил взгляд на настенные часы, — но господин Попов настоял на посещении минеров. Как раз и время подходит, а адресок свой я оставил в канцелярии. Мало ли какие вопросы появятся у вашего руководства. Всегда готов ответить, так и передайте.

Инспектор минного дела, Евгений Владимирович Шахов, носил на плечах две больших звезды. Был он русоволос, среднего роста и коренаст с лицом потомственного северного русака. Соответствовал облику и мягкий северный говор. Борис готов был поклясться, что предки Шахова из Архангельской губернии.

Шахов не стал вдаваться в 'высокие' политики. Это был удел командования комитета, сообщил лишь, что у него есть некоторые вопросы по аппаратуре Русского Радио. В этом его поддержал старый знакомый Федотова, Евгений Викторович Колбасьев, недавно получивший погоны капитана второго ранга. Разговор сразу коснулся передачи голосовых сообщений. Эти особенность аппаратуры вызвала настоящий ажиотаж.

— Евгений Владимирович, вы не против, если я кратенько пройдусь по теории?

В ответ Шахов предложил пригласить заинтересованных коллег из других отделов. Мимоходом прозвучало: '...и скептиков'.

Последнее порадовало Федотова более всего. Одно дело, читать лекцию сторонникам и совсем иное дело воздействовать на скептиков, тем более на противников. Не исключая такой вариант, Борис благоразумно прихватил с собой плакаты.

К известности Федотова, как первооткрывателя нового направления в радиотехнике, приложили руку многие. В том числе постарался и эксперт комитета, профессор Попов, поэтому послушать лекцию пришли даже из ученого и кораблестроительного отделений. В основном молодежь.

Интересующихся из ученого отделения возглавил помощник главного инспектора, старший инженер-механик Стебловкий Юрий Валентинович. Окинув цепким взглядом собравшихся, он едва заметно поморщился, но Федотову кивнул, мол, можно начинать.

'Повезло, что нет самых больших пузанов. Смогу заложить хорошее понимание физики. При командовании говорить пришлось бы в другом стиле'. — Федотов был готов читать лекцию и смешанной аудитории, но донести мысль до людей одного возраста и менталитета всегда легче.

— Господа, буквально на три минуты я займу ваше внимание некоторыми теоретическими аспектами, что помогут нам понять, куда надо стремиться. Из гимназического курса всем нам известна тригонометрическая формула произведения синусов углов .. .

Несколькими предложениями Федотов показал связь между шириной полосы пропускания и шумами, отсюда естественным порядком выводились требования к оптимизации радиотрактов. Привел параметры существующих передатчиков и когереров, показав сколь далеки эти приборы от совершенства.

Заинтересованность во взглядах молодых офицеров. Легкий скепсис на лицах старшего поколения. Пока никаких неожиданностей. Все в прогнозируемом русле.

С десяток минут Борис рассказывал, как достигаются оптимум в аппаратуре Русского Радио. После патентования тайн по схемотехнике не существовало.

— Господа офицеры, в принципе, все особенности нашей аппаратуры я показал, но осталась еще одна, что при поверхностном взгляде очевидной не является. Радиолампа способна обеспечить связь на волнах много короче, нежели обеспечивает традиционная техника. Таким образом, складывается уникальная ситуация — на длинных волнах аппараты РР могут поддерживать связь с 'маркони' и с прочими 'сименсами', но на коротких нас никто не услышит.

По аудитории прошел легкий шелест приобщения к тайне. Слегка дернулся скептик в погонах старшего инженера механика. Чего-то такого Федотов и ожидал, но рассчитывал он отнюдь не на сохранение секретности. Эта 'тайна' должна была дойти до конкурентов. Дойти в виде 'секретных' сведений. Вряд ли кто из присутствующих побежит к Сименсу, но со своим коллегой непременно поделится. Тот даст знать другому. В итоге адресант получит нужный сигнал и не станет сильно кочевряжиться, когда за лицензии ему выставят кругленькую сумму

— Таким образом, реализуется уникальная возможность скрыть от противника наши переговоры. Полагаю, присутствующие воспримут эту информацию, как люди, причастные к секретам Империи.

На подобные сенсационные заявления, аудитория всегда откликается легким шепотком. Предвидя это обстоятельство, докладчик выдержал паузу, но к вопросам не перешел. Слушателей ждал еще один сюрприз:

— Есть еще одна особенность коротких волн. Опыты показали: на них можно поддерживать связь на расстоянии во многие тысячи миль. При этом передатчик может быть размером, — Борис деланно задумался, — да хотя бы с коробку из-под женской шляпки. Это, кстати, зафиксированный факт.

Опус с 'женскими шляпками' мужская компания восприняла положительно. Наблюдая за реакцией слушателей, Борис старался вычленить потенциальных противников и скептиков. Сомневающимся выглядел Стебловский, но противников Федотов пока не почувствовал.

'Впрочем, а откуда на этом уровне оказаться купленным жучкам? В основном, здесь молодые люди. Во многом еще наивные. Купить таких не то, чтобы совсем сложно, главное они еще не пользуются влиянием. Другое дело Шахов и помощник инспектора ученого отделения, но, похоже, с ними нам повезло. Стебловский явный скептик, Шахов скорее сторонник. Таким образом, засада ждет наверху, а может, и не ждет. Может, просто система сопротивляется новым подходам? С другой стороны, заказов без откатов не бывает.

— Господа, я готов к вашим вопросам, — Федотов дал понять об окончании лекции.

Вопросов было много, техническую элиту флота всерьез интересовала теория, но, как говорится, в семье не без урода — кораблестроитель влез со своей мыслью о квасном патриотизме. На дурачка шикнул даже 'вечный скептик', изводивший вопросами Федотова, похоже, проникся.

Когда интересующиеся иссякли, Борис ненавязчиво подтолкнул разговор к возможностям электроники в системах управления огнем. Тема оказалась столь революционной, что усомнились даже явные сторонники, но ввязываться в споры переселенец не собирался.

— То, что вы сейчас услышали, только прелюдия к серьезному обсуждению задач по стабилизации и наведению орудий. Радует, что вы не верите мне на слово, тем полезнее будет вынести на ваш суд математику и техническую реализацию. Тогда и пообщаемся, если рак на горе горло не простудит. Интересующимся спешу сообщить: мы планируем выпустить ежеквартальный вестник радио. В нем будет печататься много интересного по данной теме.

'Не парьтесь, коллеги. Сейчас вы получили классический вброс. До правильных пацанов информация дойдет — вон, как вскинулся бородач от артиллерии. Едва отбился. Теперь будем патентовать интеграторы и прочую 'нечисть'. После этого деньги и успех гарантированы, а пока сомневайтесь. Это полезно, а стержневые лампы мы изобретем позже, тогда и выкинем на рынок цифровые вычислители. Память естественно на ферритовых кольцах. Вот это действительно будет бомба! Опять же, случится такое лет через десять. Мне тогда стукнет пятьдесят пять, Вове сорок пять, а Димон повзрослеет'.

Глава 27. Презентация.

30 августа.

Руководил презентацией Шахов. Вместе с ним на аппаратуру взирали Попов, Федотов и Зверев. Как и несколько месяцев тому назад так же пахли выскобленные до белизны полы. Даже время совпало — вторая половина дня, а вот изменения разительные.

Вместо неказистого трансивера в центре лаборатории солидный радиопередатчик. На столе приемник, ключ и наушники с микрофоном. Настольная лампа высвечивает бланки радиограмм и остро отточенные карандаши. Под ногой педаль управления передатчиком. Все удобно, все под рукой.

Даже выключенная аппаратура дышит таинственностью. Классические пропорции шкафов и 'молотковая' эмаль создают ощущение аскетической строгости и особого военно-технического шика. Блеск хромированных рукояток и четкие надписи усиливают впечатление.

'Все это великолепие десятилетиями оттачивалось трудом тысяч инженеров, а здесь этим воспользовались трое оболдуев, великих и дурных. Между тем надо отдавать себе отчет — все нами сделанное, не более чем плагиат. Конечно, попотеть пришлось изрядно, но в основе лежат не наши таланты'.

В свои двадцать пять Федотов корпел над протонным магнитометром. В один прекрасный день он с маху расписал теорию обмоток этих приборов. Из математики следовал однозначный вывод — при неизменных размерах катушек сигнал растет в подкоренной степени от уменьшения диаметра провода. Это открыло солидные перспективы.

Патентный поиск ничего не дал, а реакция коллег позабавила. Большинство недоуменно пожимало плечами: слишком все просто. Его ближайший друг и умница, Андрюха Коптяев, приволок диссертацию, в которой клиент выявлял маловразумительные зависимости.

Сколько Борис ни напоминал дать команду намотать серию, дело с места не сдвинулось, а в производство пустили датчик, что он тогда второпях намотал.

'По молодости, я тогда не понимал, что собой представляют люди, благо хватило соображаловки осознать — вокруг, пусть не самые толковые, но явно не вороватые люди, может лишь чуток завистливые. Даже ничтожных попыток присвоить 'лавры гения' я не заметил, хотя прибор оказался самым точным в Советском Союзе. Но не остаюсь ли я таким же наивным? Пусть на другом уровне, но по-прежнему наивным. Вокруг ведь, черт знает что творится. Тут и революция, которой я сердцем втайне симпатизирую. Умом понимаю — России нужен эволюционный путь развития, но сердцем ... . Сейчас вокруг соберутся те самые, блин, царские 'сатраты', но такое ли они говно и где мерило истины? К примеру, наш Мишенин стал выдавать перлы: давайте не будем раскрывать теорию, а то нас могут обогнать. Нашего математика стала душить жаба, но можно ли говорить о Вовиной непорядочности? Скорее нет, чем да. Ильич искренне считает своей собственностью все захваченное из нашего мира, но ни в малейшей степени не покушается на привнесенное тем же Поповым. Тем более трудно понять местных. Мне глубоко симпатичны Эссен и генерал-майор Тверитинов, чего не могу сказать в адрес кап два Беляева. Редкий дуболом. А адмирал, что едет усмирять крестьян? Заочно испытываю к нему брезгливость, но так ли я прав? Сдается мне, в этом времени подобные эмоции, является предательством идеалов, что подвигли наших предков на создание Великой Державы. С другой стороны пованивает и от нашего Вовы, и от адмирала. М-да, рекбус, однако'.

От глубокомысленных самокопаний Бориса отвлек возглас Попова:

— Просто удивительно, сколько Вам удалось сделать, а всего-то прошло пять месяцев, — в голосе профессора звучала растерянность. — Глазам своим не верю, а внешний вид ... ничего подобного не видел.

Последние два месяца Зверев буквально выматывал из конструкторов жилы, заставляя их переделывать и переделывать внешний вид. По его же настоянию Федотову пришлось 'изобрести' молотковую эмаль — без нее скрыть вмятины от молотка и царапины не получалось.

— Дизайн заслуга господина Зверева.

— Дизайн? Ах да, внешний вид, — реплика Шахова выдала его эрудицию.

На самом деле огрехов пока было более чем достаточно. Ресурс подсветки шкал был невелик. С трудом удалось отладить переключатели и органы управления, зато сейчас все работало мягко, без сбоев.

На столике у стены новый трансивер. Он может питаться от аккумулятора или велогенератора, педали которого будут крутить два дюжих матроса. Пока это изделие идет под маркой аппаратуры маломерных судов и морских десантов, но в реальности рекламируются станции для сухопутных частей полкового уровня. Время прямой 'радиоинтервенции' в войска не подошло, но после сегодняшнего показа информация найдет своего потребителя.

На стене против входа висят плакаты. Квадратики со стрелками поясняют организацию связи. На левой стене что-то прикрыто шторками.

Первым прибыл заведующий стратегической частью военно-морского ученого отдела Главного Морского штаба, капитан первого ранга Николай Оттович фон Эссен. Любят в этом времени 'ученые' названия. Звучит весомо, правда, злые языки поговаривают о почетной ссылке. Кто ж его знает, с другой стороны полные кавалеры паркетных наград реальных героев всегда недолюбливают, а отправку таких на повышение (дабы не путались под ногами) пользовали еще при фараонах. Ни что не ново под луной.

С Эссеном порог переступили капитана второго ранга и небольшого роста молодой красавчик с лейтенантскими погонами корпуса морских штурманов. На лицах вошедших оторопь.

— Знакомьтесь, господа ..., — Шахов твердо рулит процедурой.

После Эссена и капитана второго ранга, переселенцам был представлен 'красавчик':

— Лейтенант Александр Васильевич Колчак. Кавалер ордена Святой Анны четвертой степени, полученный им за оборону Порт-Артура, кроме того Александр Васильевич участник полярной экспедиции барона Толля.

'Ну, ни хрена себе, к нам пожаловал сам верховный начальник России! Класс! Вот бы Вову сюда, — вихрем пронеслось в сознании Зверева, а выгнувшиеся дугой брови выдали изумление.

Второй переселенец от неожиданности зашелся в кашле, более походившем на клекот филина.

Флотские сделали вид, что замешательства не заметили, лишь виновник ажиотажа бросил на гражданских высокомерный взгляд.

Когда со свитой пожаловали его высокопревосходительство контр-адмирал Федор Васильевич Дубасов, ослепленная блеском эполет память Зверева подкинула дурацкую рифму: 'Эполеты, эполеты, вы про то, а я про ето'.

Внешне Дубасов выглядел простовато. Небольшие карие глаза в окружении лучистых морщинок. Округлый овал лица и узкий подбородок говорили о тяге адмирала к слабому полу. Жиденькие пегие волосы по центру черепушки рассекал прямой пробор. Этот персонаж сошел бы за работника местного общепита, если бы не глаза-буравчики внимательно, даже зло, пробежавшиеся по лицам переселенцев.

В его свите присутствовали главный инспектор научного отдела капитан первого ранга Феликс Владимирович Рогов и эксперт кораблестроительного отделения Николай Алексеевич Крылов. Кроме них адмирал прихватил с собой по специалисту от механиков и артиллеристов, и вновь, как и минуту назад, от зоркого взора фон Эссена не укрылось легкое замешательство Федотова при знакомстве с Крыловым.

Главный командир Кронштадского порта прислал троих офицеров, старшим из которых оказался старый знакомый, командир клипера 'Крейсер'.

'Ну, спасибо тебе Николай Оттович за Беляева, с меня причитается', — мысленно поблагодарил каперанга Федотов.

Вступительное слово было предоставлено Эссену. Тот кратко доложил о целях настоящего мероприятия. Грамотно упомянул о результатах первых испытаний. Следом настала очередь Федотова.

— Выше высокопревосходительство, господа члены высокой комиссии, — вежливые кивки в сторону Дубасова и морских офицеров, — с вашего позволения, я остановлюсь на ТТХ стоящих сейчас на вооружении аппаратов связи, после чего перейду к знакомству с техникой Русского Радио.

Произнося вступительную фразу, Борис быстро перебегал с лица на лицо. Сегодня, как никогда надо было быть предельно собранным и мгновенно реагировать даже на ничтожные негативные реакции. На кону стояли настоящие деньги.

— Чтобы мои слова о достоинствах нашей техники не выглядели голословными, высокой комиссии будет продемонстрирована работа изделий, а желающие смогут лично взять в руки микрофон и убедиться, сколь удобно с их помощью управлять в бою кораблями. Если на то будет воля комиссии, позже будут даны пояснения относительно предлагаемой нами организации связи, — движение указки в сторону плакатов.

Кивок контр-адмирала и легкая гримаса на лице главного 'научника' приподняли завесу над бушующими в недрах комитета страстями. Судя по всему, Дубасов держался над схваткой, а Рогов был одним из основных противников. Оставалось неясным, был ли он 'купленным казачком' или просто выражал здоровый скепсис к отечественной технике.

Пройдясь по возможностям существующих устройств связи, Борис перешел к параметрам своей техники. Офицеры слушали со вниманием. Осматривая аппаратуру, выражали удивление небольшим размерам. В этом плане более всего поражал трансивер. На плакаты посматривали вскользь — пояснения впереди, да так ли это важно? С легким любопытством поглядывали на зашторенную стену. Пошептавшись с адмиралом, не выдержал Рогов:

— А это что за тайны мадридского двора, почему от нас скрывают Это!?— указующий перст каперанга грозно уперся в наспех сделанный занавес.

Интонации, выражение лица, жесты, все говорило о крайнем возмущении. Этот типаж просчитывается 'на раз'. 'Вечному второму' всегда не хватает полномочий, которых он втайне от себя побаивается. Такой клубок противоречий в конечном итоге калечит личность, приводя к тирании в отношении подчиненных и деспотизму домашних. А вот на службе подобные кадры нужны. Такими верными псами начальствующие собаководы затыкают рты неугодным, или, как в данном случае, в превентивном порядке проверяют клиента на стойкость. Сломался — туда тебе и дорога, не сломался, но показал дрожь в коленках — отдашь последние подштанники. Формулу: 'Кто первым напал — тот выиграл' придумали за..адолго до истмата с диаматом.

'Вот ты и подставился, пассионарий, блин, недоношенный, ща мы тебя сделаем', — от предвкушения Федотов едва только не потирал руки. На такую удачу он не рассчитывал даже в мечтах.

Движение указки и глазам публики предстали фотографии, часть из которых в цвете. Миг гулкой тишины, прикушенная губа 'пассионария', сказали больше всяких слов. Здесь такими не избалованы. На рейде стоит клипер 'Крейсер'. Следующий кадр — Эссен принимает доклад у Беляева, на заднем плане панорама Кронштадта. Впервые увидев снимок, Федотов ломал голову: когда только Димон успел все это нащелкать. Вроде бы и не маячил с камерой. Все оказалось просто — включив режим 'видио', морпех зажал камеру под мышкой. Снимок, выполненный немного снизу, придавал церемонии особое величие. В этом времени такой прием почти не применялся — техника не позволяла.

Фотографии в море. На заднем плане торговец под кайзеровским стягом, на переднем командир клипера — Беляев копирует жест Ленина на броневике. Символично.

Рядом по-настоящему удачное черно-белое фото — штормовое море и зарывающийся в свинцовую волну форштевень клипера. В лицо летит бешенный поток вспененной воды. От таких ударов судно, словно живое существо, тяжело содрогается, с болью стонут шпангоуты корпуса. В такую погоду горе нерасторопному — выброшенного за борт не находят.

У этого кадра замерли. Только пережившие жестокие штормы, способны оценить запечатленное на фотобумаге, а других здесь не было.

Благодаря Звереву первый раунд переселенцы выиграли. На остальные снимки смотрели вскользь, лишь покряхтывал Эссен, глядя на серию своих изображений, где он что-то втолковывает Попову.

Идея с фотографиями принадлежала морпеху, который догадался вывести на экран 'панасоника' нужный кадр и переснять его на местную фотокамеру.

— Господа, приношу извинения за эту фото-галерею, — нагло глядя в глаза Рогову, Федотов как бы извинялся.— Дабы не мешать делу хотели показать после демонстрации, но ... не сложилось.

Все всё видели и все всё понимали — над Роговым публично и безжалостно издевались.

Борис вновь обвел глазами присутствующих.

'Уф-ф, вроде бы пронесло, по крайней мере, возмущенных не наблюдается. Похоже, это чмо всех достало. Главное, адмирал-собаковод не в обиде, скорее доволен, хотя, ... кто его разберет. Не всякий ради карьеры ринется усмирять крестьян. Таких кадров вы и дома не понимали, а здесь подавно, так что проколоться можете запросто'.

— Пользуясь, случаем я прошу Федора Васильевича разрешить заместителю директора товарищества Русское Радио (вежливое движение в сторону Димона) запечатлеть для истории сегодняшнее мероприятие.

Немного задержавшийся кивок адмирала, вызвал облегченный вздох: таможня дала добро, а присутствующим повезет получить такое же фото. На халяву, естественно. Самое главное это посыл Федотову: 'Я не в обиде'.

— Господа, а сейчас мы переходим к практической демонстрации нашей техники.

После этих слов трансивер перекочевал в соседнюю комнату, где два дюжих 'вело-матроса' резво закрутили педали — комиссию не стоило 'утомлять' запахом матросского пота. За трансивером начальник радиомастерской Коринфский.

На окнах лаборатории прикрыли шторы. Мягко клацнул первый выключатель. В ответ зеленым таинственно засияли шкалы настройки и темно-бардовым огнем медленно разгорелись накалы генераторных ламп. Движение руки Карасева и басовито загудел анодный трансформатор. Этот фокус был выполнен по настоянию все того же Димона, и не зря — в полумраке прокатился едва слышный гул удивления.

— Das ist Fantastisch, — почти искренне изумился Зверев.

Работа ключом между аппаратурой переселенцев и станцией Сименса прошла штатно. Поясняя, Федотов не упустил возможности намекнуть об использовании трансивера в армии. Информация хоть и не быстро, но своего потребителя найдет.

— Господа, сейчас мы продемонстрируем голосовую связь, которую не предлагает ни одно предприятие мира. Удобства ради каждому абоненту присвоен свой позывной. Судовая станция, за которой сейчас Михаил Карасев, — рука Федотова легла на плечо Мишани, — откликается на позывной 'Корвет'. Станция господина Коринфского имеет позывной 'Десант', а позывной института — 'Берег'.

Михаил Витальевич, вам слово:

— Десант, Десант, ответьте Корвету, — волнуясь, Миша Карасев старательно выговаривал написанный текст.

— Десант на приеме, — голос Коринфского из динамиков прозвучал неожиданно громко.

— Десант, как прошла высадка, прием?

— Высадка прошла успешно. Захвачена береговая батарея. Турки только опомнились и численность до батальона готовят контратаку. Просим поддержать огнем. Ориентир высота 102, влево два. Дайте пристрелочный, скорректируем огонь.

Намек с батареей и турками более чем прозрачен — Босфор в это времени больное место для Черноморского флота империи.

Одно дело читать рекламные буклеты и совсем иное видеть реальное применение связи. Только сейчас моряки осознали, как бы облегчилась жизнь того 'десанта'. Сидит командир в укрытии и под грохот вражеских снарядов спокойно корректирует отсечной огонь. Применяемый сейчас флажковый семафор из-за дыма частенько оказывался бесполезен. Командующие не были бы командующими, не умей они вычленять главное: в мир ворвалась возможность управления войсками в режиме реального времени. Такого оборота речи пока не используют, но суть осознали. Подтверждением тому вырвавшееся у Беляева:

— Эх, как!

'Что-то еще будет', — мысленно отвел переселенец.

Реплика Беляева сняла напряжение, а Борис записал себе второй плюсик, появилось предчувствие успеха. Гомон обмена мнениями. Радостное удивление на лицах одних, тени сомнения на других. Легкая заинтересованность Дубасова. Заинтересованность с отстраненностью — похоже, слухи о скором переезде не пустой звук.

Неестественная улыбка главы ученого отделения. Не замечая, ему что-то оживленно говорит Шахов.

'Взять на заметку этого агента мирового имперьялизьма. Агент, не агент, но особенной радости этот крендель не испытывает. Похоже, главного продвигателя 'сименсов' мы все же отловили'.

Борис воспользовался представившейся возможностью наблюдать 'объекты влияния' в их естественном состоянии. Не отставал от него и Зверев — 'американская камера' давно включена на запись. Получив разрешение на 'работу', Димон старался не маячить. Автоматика наводки на резкость и микрофон существенное подспорье в нелегком 'шпионском' ремесле. Позже оба внимательно проанализируют речь и мимику. Местные внимания не обращают, ходит себе человек и ходит. Не иначе как присматривается, лишь изредка наводит на кого-то камеру, но без души, не то, что настоящие фотографы.

Демонстрация работы в телеграфном режиме прошла без особого ажиотажа. К хорошему привыкают быстро, но связь голосом никого не оставила равнодушным. В этом мире телефон был намертво привязан к проводу. В общем хоре выделился Рогов. Много вопросов. Вроде бы по должности положено, но смущают желание въехать в особенности, раскрывать которые сию секунду не ко времени.

'И что же тебе земноводное помешало пообщаться со мной в комитете? Все контакты я оставил, в гостинице проторчал два дня. Не поверишь, даже в комитет захаживал. На месте ты был, на месте'.

Занудливость 'ученого' достала не только Федотова.

— Феликс Владимирович, Ваши мудреные вопросы лучше решать в рабочем порядке, — одернул подчиненного Дубасов, — и Вы, Борис Степанович, не увлекайтесь.

Впервые удостоившись внимания высокого начальства, переселенец изобразил почти искренний восторг, хотя так и не осознал, какой козой он увлекся, женщин вокруг вроде бы не наблюдалось.

'Щас, сучий потрох, только шнурки поглажу. Умеешь ты марку держать', — таков был мысленный ответ жителя XXI века.

— Уважаемый председатель, уважаемые члены комиссии, основная часть сегодняшней программы выполнена. Сверх нее я предлагаю убедиться, что наша аппаратура позволяет вести переговоры, без опасения перехвата их противником, вооруженном аппаратами Маркони, Сименса и даже профессора Попова, а в конце, возможно, нам повезет узнать погоду в Москве. Пока инженеры перестраивают аппаратуру в режим 'засекреченной связи', предлагаю скоротать время за легким ужином.

Упоминание о секретности было подано вовремя. Флотоводцы готовы часами рассуждать о тактике и стратегии, но радиотехника лежала вне их интересов. Другое дело скрытность переговоров. Такое попахивало серьезными преференциями. На фразу о погоде в Москве внимания не обратили, мало ли что мог ляпнуть этот изобретатель, но предложение 'скоротать время' восприняли с энтузиазмом.

Будто мановением волшебной палочки настежь распахнулись окна. У стены с фотографиями появились столики с закусками и не только. Все сделано быстро, без суеты. На лицах высокопоставленных особ одобрение, значит, не зря Димон два дня гонял официантов из ближайшего ресторанчика. От таких мелочей многое зависит.

Федотов затесался между Поповым и Эссеном. Николай Оттович отгородил его от будущего московского губернатора. Мудро — без острой нужды не стоит соваться к высокому начальству. Как тут не вспомнить Булгаковское: 'Никогда и ничего не просите, в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!'

Как водится, прозвучала здравница в честь Флота Его Императорского Величества. Тост за успех русского оружия намекал на переселенцев. Многозначительные взгляды офицеров свиты. Еще бы, сам шеф выразил тосту одобрямс. Вот уже и 'ученый ворог' выражает профессору свой респект. Попов сегодня не в ударе, на лице признаки переутомления. С молодыми офицерами о чем-то трындит Зверев, слышны реплики:

— Как далеко можно связываться?

— Успехи есть, но шеф просил пока не афишировать, давайте немного потерпим.

— А перспективы снижения веса? — вопрос Крылова выдает в нем технаря.

— Я не инженер, но эскиз размером с коробку из-под мужских туфель видел. Федотов обещает связь с Северным полюсом.

Явный заброс в сторону будущего 'верховного правителя' и ответный заинтересованный взгляд.

'Так его, Димон, зацепи за сокровенный волосатый. Позже этот кадр из штанов выпрыгнет, но пробьёт нам заказы для Черноморского флота и, гадом буду, если не услышу сегодня о земле Санникова.

Мысль о земле 'обетованной' ушла на второй план, уступив место мечтам о наживе.

'О такой удаче мы и мечтать не могли. К семнадцатому году Колчак будет готовить десант на Босфор, а мы ему сейчас организовали 'спектакль у микрофона на одноименную тему'. Такого не забудешь. Через десять лет этот парень обеспечит связью свой флот и каждый батальон десантуры. Между прочим, сюда его привел Эссен — умеет мужик подбирать кадры. Кстати, и опять судьба — на Эссена я ведь вышел случайно. Фамилия показалась знакомой. Ну как тут не задуматься о действиях высших сил'.

Федотов категорически отказывался верить во влияние неких таинственных чебурашек из будущего. Если задачей этих кадров было целенаправленное воздействие на историю, то им проще было бы воздействовать на нужных персонажей из местной элиты, нежели городить огород с невербальным управлением тремя полуграмотными олухами.

'Черт, знать бы за пару дней до переноса. Сидя в интернете и минуты бы не спал, но инфы накопал ... '.

От грез Федотова отвлек голос Эссена:

— Борис Степанович, позвольте представить штабс-капитана морской артиллерии Беркалова Евгения Александровича.

— Очень приятно, молодой человек, Федотов, директор Российского Радио.

'Высокий, темноволосый, лицо открытое, тип нордический и плевать, что не белокурящая бестия, главное, немного смущается. Последнее понятно — молод. И что нашему артиллеристу надо?'

— Господин Федотов, в комитете вы коснулись идеи использования ваших приборов в системах управления огнем. Я уполномочен передать вам приглашение председателя комиссии морских артиллерийских опытов посетить его в удобное для вас время.

'Ого!? Вот и первая закладка сработала. Быстро, однако. А что это Эссен переглянулся с Крыловым? Так от него и приплыл этот штабс-капитан, значит сговорились. Когда говорите, третьего дня? Да нет проблем, буду к назначенному времени'.

На инженеров, переходящих на частоту четырнадцать мегагерц внимания не обращают. Разговоры прерываются предложениями поднять бокалы. То с одного, то с другого края слышны фразы относительно фотографий. Не мудрено — фото перед глазами, да и горячительное способствует:

— ... удивительно большой объектив...

— ...это американская машинка ...

— А можно на память? — на лицах смущение, но очень хочется.

Двое на фоне передатчика. Немного напряжены. Димон подносит к лицу фотографический аппарат.

— Послезавтра получите свои снимки.

Напряженность сменяется недоумением, даже обидой, мол, где же обещанная птичка.

— А как же ...? — вопрос зависает в воздухе.

— Господа, как говорят у нас в Чили, фирма веников не вяжет. Эта техника работает без магния, а пластики сделаны по моему рецепту, — Зверев уверенно вешает лапшу на уши. — Желающих прошу встать возле передатчика.

На голове Карасева наушники. Он что-то подстраивает, иногда неразборчиво бормочет в микрофон. Наконец, сняв наушники, дает знак Федотову — можно начинать.

— Господа, прошу внимания! Сейчас мы войдем в связь с Берегом, а господа Коринфский и Колбасьев, доложат, слышали ли они наши переговоры. Контроль будет вестись посредством аппаратов Сименса и Попова-Дюкрете.

Борис не удержался от соблазна сесть за пульт оператора.

Радиообмен между Корветом и Берегом на частоте 14 МГц. Все идет штатно — Коринфский и Колбасьев докладывают об отсутствии прослушки.

До минимума уменьшается громкость динамиков. В эфир уходит фраза: 'Юстас Алексу, дайте нажатие'. Взгляд на индикатор сигнала — в эфире на три секунды появилась 'посторонняя' несущая. Значит можно начинать. Мысленно перекрестившись, Федотов увеличил громкость, а в эфир улетела вторая кодовая фраза: 'Над всей Испанией безоблачное небо'. В ответ незнакомым голосом зазвучало:

— Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Русского Радио. Передаем важное сообщение. Сегодня в Москве безоблачная погода. Сейчас термометр показывал плюс двадцать шесть градусов по Цельсию, ветра нет. Ночью ожидается снижение температуры до двадцати градусов тепла, Осадков не ожидается. Корвет, есть ли желание прослушать содержание вечернего выпуска Московского комсомольца?

Голос неизвестного абонента переполнен левитановскими интонациями — друзья долго тренировали Мишенина. Вообще-то Вова должен был упомянуть 'Московские ведомости', но от волнения 'немного' напутал. Впрочем, обращать внимание на оговорку некому, а к моменту появления комсомольцев многие из присутствующих этот мир уже покинут.

Зато все обратили внимание на появление неизвестного корреспондента. Стала понятна странная оговорка Федотова о московской погоде. Из своей комнаты выглянул обескураженный Коринфский, но жест Бориса и начальник мастерской ретируется на свое место.

— Эка вы, батенька, нас разыграли! А вот и мы вас разыграем, — грозный рык Крылова прозвучал почти натурально. — Коль вы так легко общаетесь с Москвой, так и мы кое-что проверим. Уступите-ка мне место, да пусть рядом постоит ваш Михаил Витальевич. Ну-с, молодой человек, показывайте, что тут надо нажимать?

По примеру предшественников Крылов пару раз примерился к микрофону и через пару бестолковых попыток в эфир ушел запрос:

— Москва, кто за аппаратом?

— Не понял к кому обращение. Мой позывной 'Пресня', — педантичный Мишенин строго следовал инструкции.

— Пресня, с вами говорит главный эксперт Технического комитета полковник Николай Алексеевич Крылов, где вы находитесь?

Шорох в эфире пару раз прерывался — это Мишенин нажимал и отпускал тангенту. Наконец раздалось неуверенное:

— Ваше превосходительство Николай Алексеевич Крылов? Основоположник теории непотопляемости судов? Борис, ты меня не разыгрываешь?

— Якорь вам в глотку, — рявкнул будущий академик, — Пресня, сейчас же ищите извозчика. Это приказ! — повернувшись, Крылов закончил. — Давайте-ка, Борис Степанович, сами общайтесь со своим коллегой, экий, он, застенчивый.

Возгласом 'экий, он, застенчивый', Крылов с головой выдал смущение, ибо в свои сорок три никак не отождествлял себя с основоположниками. Федотова же поступок полковника заставил по-новому оценить расстановку сил. По-видимому, Крылов и Рогов олицетворяли две противоположенные тенденции. На стороне переселенцев явно стоял Шахов, но назначив его ведущим, Дубасов грамотно вывел минера из игры.

'В комитете против Рогова играют Крылов и Шахов. Понятно, что Дубасов до самого конца не раскроет свою позицию. Теперь Эссен. В сегодняшней роли прямо вмешиваться ему не с руки, потому и помалкивает, а ученому полковнику, надо полагать, многое сходит с рук. Получается, что своим приказом Вове искать извозчика, Крылов мне почти открытым текстом заявляет: 'Сделай так, чтобы кто-нибудь из господ офицеров нашел поблизости от 'Пресни' надежного свидетеля'. В идеале этот кто-то должен быть человеком Рогова, но черта с два 'рогач' согласится, значит, будем бить? Непременно! Этот резинотехнический подличать не прекратит даже на том свете. Кстати, и силу надо показать. Слабаков нигде не уважают, а здесь в особенности. Местные ребята с рождения привыкли мыслить: Все для Нас Любимых. От того и Россию свою просрали. Мд-а, вот только бы не перестараться. Запросто можно ляпнуть такое, от чего вся банда дружно встанет на защиту оскорбленной чести этого ушлепка. В тонкостях местного менталитета мы пока не очень'.

— Феликс Владимирович, надо полагать, московских родственников у вас нет.

По форме вопрос, а по факту утверждение, прозвучал на грани фола, но судя по реакции окружающих пронесло. Ответ был ожидаемым:

— Гальваническая связь не входит в перечень задач научного отделения, — постановка фразы, подергивающиеся губы, все говорило о переполнявшей Рогова ярости.

В такие мгновенья типы с зашкаливающими лидерскими выдают себя с потрохами и всегда допускают ошибки. Не потому ли на лице Дубасова промелькнула гримаса брезгливости?

'Все! Верный бобик его высокопревосходительства на сегодня сдох, но завтра непременно цапнет за штанину. Знаем таких, проходили. Эх-х-х, Россия! И за сто лет ни хрена не изменилась'.

Сделав столь глубокомысленный вывод, Федотов призадумался, куда это его занесли черти. Вроде бы будущее на прошлое влиять не должно, да и Роговы плодятся у любого народа. К счастью долго размышлять ему не пришлось. У самого молодого представителя Главного Командира Кронштадтского порта нашлась знакомая, что сейчас жила в двух минутах от радиостанции 'Пресня'. Очень скоро в эфире творилось сущее светопреставление: на волне двадцать метров общались молодой офицер флота Его Императорского Величества и Верочка Невзорова.

Поначалу в эфире слышался разговор Ильича с бедной Верой.

— Верочка, вы же говорили по телефону? Вот и сейчас, пожалуйста, говорите в это устройство, в микрофон.

— А где эта штука, что надо подносить к уху?

— Вы все услышите во-он из той тарелки.

— Но она так высоко!?

Улыбки на лицах офицеров. Все представили, как Верочка с недоумением смотрит на высоко висящий динамик.

— Виктор, попросите Верочку, чтобы она не волновалась, прием.

Как позже рассказал Мишенин, услышав голос Виктора, Верочка едва не съехала со стула, но через несколько минут природа взяла свое и невеста уверено выговаривала своему жениху:

— Виктор, у нас все в порядке и не забудь приготовить к венчанию... . Список только первоочередных дел поверг в смятение нечаянных свидетелей это разговора и вердикт умудренных опытом был однозначен: семейная жизнь Виктора будет счастливая, но долгая.

Первым отбыл будущий губернатор Москвы, напоследок высказавшийся в том смысле, что впечатлен продукцией отечественных инженеров и приложит все силы.

— Борис Степанович, полагаю, связь между столицей и Москвой вы показали не случайно?

— России нужна правительственная связь.

— Правительственная связь, — будто пробуя словечко на вкус, Дубасов смешно пожевал губами, — интересный термин. Впрочем, не важно, но вы свои станции продадите в другие страны и как тогда с секретностью? — взгляд адмирала после очередного перешептывания с Роговым удовольствия не выражал.

— Двери, ваше высокопревосходительство, может поставить любой мастер, но замки продаются только со своим ключами, а противника надо постоянно вводить в заблуждение, — Федотов казалось, что он удержался от взгляда на Рогова.

— Хм, — Дубасов как бы заново посмотрел на Федотова, — впрочем, возможно вы правы.

Глава 28. Вспомнить о цене, все одно, что к ночи черта.

Оставив Шахова доруливать процессом, контр-адмирал отбыл со свитой, а переселенцев взял в оборот Николай Оттович:

— Господа, ради вас в Кронштадт приехал генерал-майор Тверитинов. Надеюсь, вы не возражаете против встречи?

Возражать переселенцы не планировали, а в круг приглашенных вошли Беляев, Шахов и Колчак.

Тверитинов жил в небольшой трехкомнатной квартире в трех минутах от радиомастерской. В зале стояло фортепиано, на стене красовались портреты предков, между которыми примостилась скрипка. Мореного дуба книжный шкаф прикрывал от пыли фолианты. Для гостей был накрыт стол. В отсутствии хозяина здесь жила его племянница, но, как сказал отставник, Саша сегодня вряд ли вернется из Петербурга.

Приветствия и первый тост прошли 'штатно', за царя и отечество, после чего на отставника вывалился сумбурный рассказ о чудо-аппаратах отечественного 'радиопрома'. Перебивая друг друга, все старались донести Тверитинову виденное, а переселенцы услышали много нового о своем железе. В итоге, предложение сделать краткий показ для Евгения Павловича, был принято на-ура, чему в немалой степени способствовало спиртное. В лабораторию вошли без препятствий, ибо, кто же откажет героям Порт-Артура, сопровождающих бывшего главного минера порта, тем паче, что время всесилия охранников пока не наступило.

После показа, Федотов по наитию запросил 'Берег', на что тут же получил ответ Колбасьева. Специфические искажения в голосе говорили о продолжении рабочей вахты, по традиции плавно перешедшей в банкет.

— Евгений Павлович, прошу к микрофону, на связи ваш коллега.

После разговора бывший главный минер Кронштадтского порта, посвятивший жизнь развитию Флота Его Императорского Величества и автор множества изобретений, был потрясен:

— Господи, всю жизнь я мечтал быть свидетелем чему-нибудь подобному! Не побоюсь сказать — мы свидетели величайшего достижения, — глаза отставника предательски заблестели.

Людям не часто доводится посмотреть на привычное глазами стороннего наблюдателя. Более-менее такой способностью обладают дизайнеры. Федотов к таким не относился, но после возгласа Тверитинова он как бы со стороны увидел созданное переселенцами. Заново оценил необычный по здешним канонам стиль аппаратуры, что он успел окрестить 'милитари', и технические особенности, сулившие потрясающие преимущества.

'Черт побери, а ведь действительно невероятный результат! Если я правильно понимаю, местные привыкли к демонстрации полуживых макетов и клянченья казенных денег. М-да, не занудствуй Димон, не видеть нам половины успеха!'

Федотов по-новому вспомнил изумление на лицах молодых офицеров. Едва приметную оторопь Дубасова, зависть Рогова и победно топорщащуюся бороду капитана первого ранга Николая Отовича фон Эссена.

На грешную землю его вернул голос того самого каперанга:

— Господа, пора вернуться к столу, впереди у нас серьезные разговоры.

Эссен, что называется, зрил в корень — сев за стол, серьезные мужи принялись рассусоливать о нуждах флота, а Димон схлестнулся с Колчаком о земле Санникова. Вытягивая из флотских их представления о потребностях в аппаратуре, Федотов пытался спрогнозировать программу выпуска. По минимуму получалось с десяток станций, максимум терялся в облаках. Параллельно он прислушивался к спорщикам. Димон старательно играл роль сомневающегося российского обывателя среднего разлива, его визави изображал из себя исследователя Арктики и по совместительству аристократа, но против природы не попрешь. В какой-то момент терпение будущего верховного лопнуло, на что тут же последовал адекватный ответ, мол, хрен вам, будущий уважаемый верховный, а не теплые края:

— В Исландии рулит Гольфстрим и шестьдесят пятый градус, против дубака семьдесят пятого Новосибирских островов.

Пришлось вмешаться, ибо, откуда обывателю знать о северных широтах, тем паче репатрианту из задрипаной южноамериканской страны.

— Дмитрий Павлович, пожалей ты нас, грешных, что за чилийские жаргонизмы 'рулит', 'дубак'. Пора отвыкать, мы же дома. Ты лучше поведай Александру Васильевичу о пуховой одежде южно-чилийских аборигенов.

Сигнал был принят правильно и вскоре исследователь севера слушал рассказ об прикиде из тамошней гагары, что в разы теплее и легче меховой одежды полярников. Попутно звучали байки о каком-то боцмане, чью 'подарочную' пуховку Димон обещал при случае Колчаку то ли показать, то ли подарить. Федотов готов был поклясться, что некоторые из этих историй, подстроенные под местный лад, раньше были связаны с любимым главстаршиной Дмитрия Павловича. Что удивительно, даже рифма: '...и бразильских болот малярийный туман', отнесенная к мифическому боцману пришлась ко двору.

Настоящий владелец пуховки никому отдавать ее не собирался и в пол-уха слушая зверевский треп, одновременно терзал флотских:

— Господа, мне приятно слышать о наших успехах, но этого мало. Нужны заказы от родного адмиралтейства, — Федотов нахально вперился взглядом в Эссена.

— Вы будто не знаете, как тяжело раскошеливается Империя, только не говорите об оторванности от родины, — Эссен непроизвольно кивнул в сторону Димона. — Все-то вы прекрасно знаете. Будет вам заказ, небольшой, конечно, но будет, но я вам так скажу — лиха беда начало, но и вы цену скиньте, тогда заказ естественным порядком увеличится.

От предложения скинуть цену Федотов на мгновенье завис, и было от чего: брать миллионный кредит, а станции продавать на уровне рентабельности представилось верхом идиотизма.

— А с каких шишей я верну банку проценты и затраты на разработку? -накопившееся за время презентации напряжение выплеснулось в яростной интонации и столь же яростном жесте, что явно не понравилось окружающим, но ответом было смущенное сопение.

'Ну, Оттович, тебя и занесло. Такого бреда я от тебя не ожидал'.

Скупым Николая Оттовича назвать было трудно. Как всякий старший офицер, зарабатывающий авторитет не паркетным расшаркиванием, был он въедлив и резок, но всегда трезво оценивал ситуацию. Отсюда следовало, что его сиюминутное предложение или намеренная провокация, или риторический прием, а вот потеря Федотовым самоконтроля непременно будет отмечена, ибо нехрен обрушивать на вояк свои проблемы. Люди властные в любом времени такое не забывают.

Пораскинув мозгами и успокоившись, Федотов посчитал, что из всякой оплошности надо извлекать выгоду.

'О срыве конечно напомнят, но не сильно, зато оговоркой Николай Оттовича непременно воспользуюсь, взаимность, так сказать. Итак, после второй мировой Япония по всему миру шакалила патенты и, не имея сырьевых ресурсов, вышла в мировые лидеры. Чуть позже аналогично поступили китаезы, с той разницей, что япы патенты скупали, а китайцы их нагло тырили. Кстати, и правильно делали. Общим и главным явилось активная государственная поддержка, как и в СССР, но о Союзе и косоглазых мы благоразумно промолчим. Пойдем дальше. С начала семнадцатого века в Англии протекают примерно те же процессы. Не буквально, конечно. Ресурсы они тянут со всего света, но на науку не скупятся. К слову сказать, и с патентованием навели идеальный порядок. Опять же в свою пользу. Не потому ли тот же Маркони патентовал и открывал предприятие в Англии? Пожалуй, с Англии и начнем'.

— Помнится, некто Исаак Ньютон был возведен в достоинство рыцаря. Сэр, Исаак Ньютон, выходец, так сказать, из самых низов, плоть от плоти народной, — прозвучало с сарказмом.

Ответом были удивленные взгляды. Подобрался Эссен, почувствовав изменение обстановки, забыли о северной землице спорщики.

— В начале семнадцатого века англы не поскупились и тут же получили отдачу. Сегодня весь мир платит северному Альбиону за изобретенный сэром Ньютоном секстант. Что характерно, только этим изобретением все тогдашние затраты с лихвой окупились.

— Причем здесь Британия? Вы в России, а у нас свои традиции, — с пол оборота завелся Беляев.

'Сам козья морда, — пробурчал про себя переселенец, — а мы значит не наши'.

— Согласен, умом Россию не понять, но это не повод нарушать законы экономики.

— Борис Степанович, к чему весь этот балаган? — н этот раз недовольство выразил Эссен.

— Не балаган, уважаемый Николай Оттович, просто я хочу подтвердить правоту уважаемого капитана второго ранга — рассчитывать не целенаправленную поддержку правительства не следует.

Взгляд на собеседников. Беляев все еще хмурится, хотя с последним утверждением согласен, ждут продолжения Шахов с Тверитиновым и молодежь. Догадка на лице Эссена — возвращаясь из имения генерал-майора, они долго мусолили тему финансирования.

— Господа, чудес на свете не бывает и если нам не удастся добиться приемлемого заказа, то затраты России только вырастут.

Слегка выделенное местоимение 'нам' можно было отнести как к товариществу РР, так и к присутствующим. Все зависело от дальнейшего разговора.

Резким движением руки Федотов тормознул пытавшегося тут же встрять Белева.

— Господа! Всего минуту вашего внимания и я готов принять возражения, — зафиксировав взгляд на Беляеве, Федотов начал четко рубить фразы:

Первое. Экономика есть такая же точная наука, как математика.

Второе. Не получив разумного заказа, я открою дело в Англии.

Третье. В этом случае Держава не получит с меня налогов.

Итог — при выпуске аппаратуры в России корона платит отпускную цену минус налоги, а при покупке за рубежом платит предприятию, плюс налоги чужого государства, плюс таможенные сборы. При таком раскладе цена возрастет вдвое, но, самое главное, смогу ли я продать вам 'всевидящее око'? Вы бы его продали потенциальному противнику?

Федотов не планировал занимать внимание флотских вопросами экономики, это вышло помимо его воли. Изначально он рассчитывал лишь немного подтолкнуть их энергию на получение заказа, но разговор свернул туда, куда свернул. Благо, хоть в конце кривая вывела на локатор. Растекаться мыслью, о том чтобы все как один бились за заказ, смысла уже не было. Умные все поняли, а упертые ... поймут позже или не поймут никогда.

Как и ожидалось, упоминание об очередном чуде мгновенно сместило разговор в область голимой техники, но об идее локации присутствующих теперь просвещал Тверитинов.

'Как интересно-то! Евгений Павлович сходу напомнил о секретности. Воспринимают его практически без скепсиса. Вот что значит подача материала от признанного авторитета. При случае непременно воспользуюсь. Главное, генерал-майор начал с упоминания о военной тайне, надо понимать эта словесная конструкция, как у нас подписка о неразглашении. Непременно поинтересуюсь, есть ли у них подписки'.

Надо было прочнее привязывать к себе присутствующих, а чем больше ниточек, тем прочнее веревка, поэтому Борис легонько коснулся о иных возможностях электроники.

— Господа, только связью возможности нашего прибора не ограничиваются. Всерьез обсуждать все перспективы преждевременно, но через несколько лет товарищество Русское Радио планирует предложить флоту устройства, мгновенно вычисляющие углы наводки торпедных аппаратов. Как это будут выполнено, я пока умолчу, могу лишь сообщить, что в этот вычислитель будут вводиться данные с постов наблюдения, а на его выходе появятся данные для стрельбы. Дальнейшее же развитие техники неизбежно приведет к нацеливанию аппаратов уже без участия наводчика.

Вспыхнувший было яростный интерес, тут же пресек Эссен, а Тверитинов дал понять, что ничего немыслимого в том нет.

В конце всех огорошил Зверев:

— Я согласен, что упоминать о локации категорически не следует, но как вы относитесь к правильному освещению сегодняшних успехов в газетах?

Судя по кислым физиономиям, мысль о привлечении газетчиков должного понимания не нашла. Димон не настаивал, заметив лишь, что в той же Англии газеты гораздо шире освещают успехи своих кораблестроителей.

— Видите ли, сударь, в России не принято приглашать писчую братию если на то нет высочайшего соизволения, а контр-адмирал Дубасов ни согласия, ни запрета не давал. С другой стороны, а что мешает Вашим щелкоперам пронюхать об этих испытаниях? Например, после статьи в Кронштадтском Вестнике, — Эссен выразительно посмотрел в сторону Тверитинова, редактировавшего это издание, — мне отчего-то кажется, очень скоро газеты разразятся нужными статьями.

Разговор растянулся на добрые пару часов и когда изрядно нагрузившиеся знаниями и коньяком Беляев с Шаховым отбыли, Федотов поинтересовался раскладом сил в комиссии. В положительном заключении он не сомневался, ибо аппаратуре РР противопоставить было нечего, но даже самое распрекрасное заключение могло содержать всего одну строку: 'Аппарат обладает превосходными свойствами, но его внедрение не целесообразно по причине стоимости изделий'. С этого момента придется вспомнить о миллионном кредите. Банкротства конечно не будет, но с монополией придется распрощаться навсегда.

— Моя позиция секретом не является, — степенно начал Николай Оттович, — Беляев высказался в том же ключе и по моему разумению командир Кронштадтского порта его поддержит. Сложнее с техническим комитетом, мнение которого на этом этапе главенствует. Позиции Шахова и Крылова нам понятны, но Рогов..., — было очевидно, что только нежелание задеть честь мундира, сдерживало Эссена от яркого словца, — напрасно вы его зацепили.

— На слабых ездят, а у Роговых всегда два мнения свое и неправильное.

— Хорошо подмечено, но вы все же чересчур рисковали.

— Рисковал и победил, с другой стороны риск был просчитан, — упрямился Федотов, но поймав любопытный взгляд, уточнил, — к тому моменту Рогов уже дважды срывался и оба раза подставлял хозяина, особенно с фотографиями.

— 'Подставлял', 'в разы', — Эссен с явным неодобрением повторил словечки переселенцев, — это то же из чилийского жаргона?

'Жаргона, скажешь тоже, это считай уже говор, можно сказать почти литературная норма. Был великий русский, стал великим матерным, для тупых, значит'.

— В общем да, оттуда, — все валить на Чили сегодня отчего-то расхотелось.

— А Крылов?

— А при чем здесь Крылов?

— При знакомстве вы были в большом замешательстве и ваш Мишенин высказал сущую несуразицу.

Когда человека длительно преследует какая-нибудь опасность, пусть даже гипотетическая, он рано или поздно ее увидит там, где ее нет, или она только обозначится. Увидит, вздрогнет, но, чертыхнувшись, тут же забудет, и лишь вечером, покопавшись в себе, поймет, какое слово или жест он истолковал не верно. Такое чаще всего случается после длительного эмоционального напряжения, какое было на этой презентации.

На какое-то мгновенье в вопросе каперанга Федотов услышал ... сложно выразить, что именно он услышал. Но, так или иначе, это было связано с ожиданием 'разоблачения', тем самым, которым последнее время доставал переселенцев математик. Всего миг, менее секунды, но пролетевшая в сознании паника не могла не отразиться на лице. Наивно было ожидать, что такую реакцию его искушенное собеседники не заметит. От этого за себя стало стыдно, а против Мишенина и виновника 'разоблачения' поднялась волна недовольства.

'Господин капитан первого ранга, выше превосходительство, мать вашу за ногу, вы-то куда полезли? — приходя в равновесие, Борис укоризненно мотнул головой, — На хрена вам эти игры в юных СМЕШевцев. А ведь, как подловил, зараза. Мог же спросить, отчего мы так дружно отреагировали на Колчака, но сообразил, змей, что об исследователе севера мы могли читать, и момент выбрал — рядом только Тверитинов. Мудро, блин, — откинувшись на спинку стула, Борис теперь испытывал почти физическое наслаждение от такого Эссена. — А вот малину я тебе сейчас обломаю'.

— Смысла отправлять на каторгу нашего математика не вижу. У него не голова, а энциклопедия, чего там только нет и все в беспорядке, — деланно зевнув, Борис с ехидством вперился взглядом в Тверитинова.

— Мы, собственно, не имели ввиду ничего дурного, — от неловкости генерал-майор невольно заерзал.

'Ага! Значит, все-таки 'МЫ', потому и момент выбран, когда рядом только вы двое. Ясности вам захотелось, а на что, блин, вам ясность. Что вы с ней будете делать? Нет, я понимаю, окажись рядом Мишенин, сбледнул бы с лица по полной. А если и так, что с того? Что дальше? Выкатили бы претензии к кроватям в публичном дома с престарелыми шлюхами? М-да, хрена вам лысого, а не откровений, уважаемые. Вопрос конечно был спонтанный вопрос, но впредь интересоваться поостережетесь и это правильно, зато наблюдательны станете ... ужос, как страшно'. Это пишется

Борис со злорадством представил себе, как после сегодняшнего щелчка по носу, Эссен будет отмечать все нестыковки, как постепенно у него начнут копиться вопросы, на которые не будет ответов, ибо даже версия с чертовщиной не сможет объяснить все подмеченное. Главное же, всю эту бредятину, по большому счету ни использовать, ни забыть.

'М-да, жестоки вы, однако, любезный переселенец. К вам, можно сказать, с открытой душой, а вы в нее запулили подляну — всю жизнь тащить этот чемодан без ручки. С другой стороны, вряд ли Эссен настолько деликатен. Непременно на чем-нибудь подловит, но сегодня на этой проблеме мы ставим точку'.

Как бы в подтверждении этой мысли Тверитинов обратился к Звереву:

Дмитрий Павлович, весь Кронштадт исполняет ваши тридцать восемь узлов, но слов никто толком не знает, вам не составит труда исполнить вашу песню?

— Я не против, но получится ли? — Димон с сомнением посмотрел на стоящее у стены пианино 'Сайлер', — сто лет не прикасался к такому инструменту.

Между тем, руки подняли крышу, пальцы пробежались по клавишам, звук мягкий, но чего-то не хватало. Эти движения вызвали у Федотова воспоминания — врач районной больнички в хлам разбивал клавиатуру. Моторика пальцев была непривычная и одновременно знакомая по далекому отрочеству, когда родители безуспешно пытались из него сделать пианиста. Если тогда Бориса осенило — у врача пальцы привычны к игре на пианино, то сейчас стало очевидно — Звереву, как и всем играющим на синтезаторах, категорически не хватает ударной техники.

— Дмитрий Павлович, может быть на этом инструменте будет удобнее? — смущаясь, Тверитинов протянул гитару.

'Ну, блин, я же говорил, сговорились. Всегда бы так, без наездов. Цены бы вам не было. Впрочем, сделали вы для нас по-настоящему много, грех обижаться'.

Пока Димон настраивал инструмент, пока повествовал, как страна отправляла дрейфовать в студеное море молодых капитанов, мысли Федотова вернулись к вопросу Эссена: 'Кто же вы такие, господа изобретатели из Чили'?

'А ведь наверняка ни на какой особый ответ господин Эссен не рассчитывал. Скорее была спонтанная реакция на непривычное поведение. Не было и сговора с Тверитиновым — не тот случай, чтобы опускаться до мелочной пошлости, а с гитарой подсуетился генерал-майор. Он и на даче садился за пианино. Теперь по поводу наших отличий от местных. Есть они, есть, да еще какие! А как им не быть, коль при коммунистах из народа три поколения подряд выбивали рабство. Помнится, в старинных киношках дедки все ходили эдак придурковато бочком, а здесь это повсеместная норма: не унизишься — отгребешь. В поздних советских фильмах такие 'щукари' повывелись, что является признаком кардинального изменения культуры. Жаль, до конца не выбили, да это, похоже, и невозможно. Такое впечатление, что в генокоде у одних доминирует лидер, сиречь самец стада, у других гены подчинения и все это безобразие обеспечивало оптимум выживания первобытному стаду хомо сапиенс. Генетика, блин, а над ней надстройкой нависает культура. У нас троих культура будущего века. Отсюда, вот ведь незадача, не испытываю я надлежащего почтения к власть имущим. С Димоном та же история. Мы конечно мимикрируем, но разве таких зубров, как Рогов с Дубасовым проведешь? Они же нутром чувствуют — нет в нас должного подобострастия, как, значит, у местных жополизов. Скорее всего, отсюда: 'Вы излишне рисковали'. Не выпирай из меня мое естество, Эссен и словом бы не обмолвился, так что, Борис Степанович, считайте, что каперанг вас предупредил о крайней нежелательности подобного поведения. Извольте в общении с властью ниже склонять головку и всячески выказывать почтение именитому собеседнику. Учитесь делать 'Ку', любезный. А вот Мишенин, будто здесь родился. Поначалу рвался донести о своем иновременном происхождении, а сейчас до запоров в анусе боится разоблачения. Из-за этой шизы стал реже захаживать в университет, а перед нашей поездкой завел шарманку — не спалитесь, не спалитесь, не дай бог спросят, откуда вы знаете об ионосфере!? Тварь дрожащая, правильно Димон сказал: у Вовы мозг страхом сплющило и соображать ему стало нечем'.

Борис мысленно сплюнул себе под ноги, впрочем, тут же втихаря глянув под ноги, успокоился — ковер был девственно чист.

Безуспешно пытаясь доказать Мишенину беспочвенность его страхов, Федотов однажды едва не засветил упрямцу в ухо. Положение спас морпех, наорав на разбуянившегося приятеля, мол, Вовино ухо нам еще сгодиться. Тогда же Димон придумал действенный прием психотерапии:

— Ильич, хорош трепаться. Ты сейчас жандарм. Да не вертись ты, как мартышка под клиентом. Сядь прямо, шашку поправь и морду кирпичом, — Димон прилично приложил математика по спине. — Вот так, а теперь задавай Старому вопросы.

Растерявшийся поначалу математик, вскоре вошел во вкус и стал третировать Федотова вопросами. К всеобщему удивлению, все диалоги строились по одному шаблону:

— Откуда вы знаете об ионосфере? — воплощение стража грозно хмурило брови.

— Господин жандарм, занимаясь исследованием прохождения лучей Герца, я наткнулся на явление, как если бы на большой высоте имеется слой, отражающий эти лучи. Это зеркало я назвал ионосферой, — с вою очередь Федотов так вошел в роль, что тут же продолжил, — Господин урядник, но если вы против, то я могу называть этот слой жандармское зеркало. Бошочку поднял — дурака увидел, только откуда ты, хрен безграмотный, слышал об ионосфере?

Вроде бы и ежу понятно, что Вове-жандарму крыть больше нечем, но не таков был его математический мозг.

— Как ты смеешь оскорблять блюстителя при исполнении! Да я тебя на каторге сгною — вы все из будущего!

— Если мы из будущего, то ты, морда жандармская, из психушки. Ты, самка собаки, совсем нюх потерял? Да если ты такое ляпнешь своему шефу, тебя самого в дурдом запечатают.

Зверев выразился гораздо убедительнее, естественно из-за виртуозного владения военно-матерным языком, а в конце потребовал от Мишенина обосновать своему жандармскому шефу причину задержания Федотова. Естественно шефом был сам Зверев. Увы, ничего вразумительного друзья не услышали.

Добила же Вову, его попытка реконструировать наезд на переселенцев, когда они в хлам пьяные бузили в Кронштадте. Кроме заурядного хулиганства приписать им оказалось нечего.

— Как же так, но мы же вспоминали краснофлотцев!?

— Ильич, да хоть 'Советский союз', ты пойми — для всех это не более чем пустой звук и только мы знаем, что за этим скрывается, а против царя и отечества мы совсем не против.

К радости переселенцев 'лечение' Владимиру Ильичу пошло на пользу, а его страхи на время забылись.

'М-да, в генотипе Ильича явно доминирует страх перед сильными. Здешний народец с теми же революционными тараканами этот страх персонифицируют в адрес самодержавия. В точности, как дома Вова ярился на коммунистов. Правда, последнее время Вова о самодержавии начал поговаривать без прежнего пиетета, а разок в его речи проскочил 'жестокий режим'. По возвращении заряжу-ка я нашего особиста, пусть выяснит с кем наш Вова якшается, а Ильича все одно надо отфутболить в Европу. Хватит нам одного Никитича, как выразился достопочтенный О.Генри: 'Боливар не выдержит двоих'. Между прочим, большевички уже вовсю мечтают воспитать нового человека. Хрен им, а не человек новой формации, ибо в основе поведения хомов лежит не воспитание, а конкретный геном. Воспитание же, сиречь культура, формирует только внешнюю сторону поведения и не более того'.

Федотов прислушался. На смену 'Вейся, вейся на просторе', зазвучал старинный вальс 'Ночь коротка', а чуть погодя 'В лесу прифронтовом'.

Вспоминая вчерашний хоровой концерт под управлением Иванова, Федотов сопоставил его с репертуаром дубненского хора 'Бельканто'. Отличия были минимальными.

'А ведь странный у нас репертуар. Понятно, что наши шлягеры здесь не прокатят, но все более-менее близкое этой эпохе или о войне, или о любви: и слова и пули, и любовь и кровь, времени не будет помириться'.

Не самые своевременный мысли о сути ныне живущих, понемногу отступили на второй план. Им на смену пришло состояние, возникающее при прослушивании любимой музыки.

После исполнения 'Тридцать восемь узлов' Колчак с отрешенным видом, уставился в никуда. Не лучше выглядел и Тверитинов, лишь прикрывший глаза Эссен казался умиротворенным.

'Молодец Димон! Как и договаривались, Колчака ты зацепил намертво. Похоже этот парень однолюб и до чертиков упертый. Достаточно вспомнить его отказ в предоставлении Финляндии самостоятельности в обмен на подавление финиками большевиков в Питере. С другой стороны были слухи о сговоре с Антантой по зонам контроля над нашей Империей. Вранье? Скорее всего, хотя, когда дело пошло к краху ... случиться могло всякое'.

Будто подслушав мысли Федотова, Зверев вспомнил Окуджаву. Романс 'Кавалергарды век недолог' здесь пользовался неизменным успехом, казалось, еще чуть-чуть и торжественно зазвучат медь, ей на смену вступит флейта, но ... вместо них в мелодию вплелись немного неуверенные звуки фортепьяно — погруженные в свои мысли гости не заметили бесшумно прокравшуюся к инструменту Александру Семеновну Тверитинову.

* * *

Реакция господина Федотова на вопрос о Крылове поставила Николая Оттовича в тупик. Сейчас он пытался понять, чем же именно он задел за живое этого, симпатичного ему человека. Сам по себе его вопрос коварством не отличался, он был естественной реакций на некоторые противоречия.

Как и всякий командир, Эссен всегда остро чувствовал фальшь. Любые недомолвки или неточно сформулированные фразы вызывали у него мгновенную реакцию и всегда следовали вопросы, которые молодые офицеры поначалу воспринимали едва ли не как прозрение. Таким приемом пользовался каждый командир.

'Мне показалось странным, как во время переговоров по радио их математик едва-ли не стелился перед Крыловым, в то же время эти люди совершенно не умеют кланяться. Но не в том было главное. Мишенин произнес что-то неправильное, но что именно, сейчас не могу припомнить'.

Николай Оттович знал, что он в точности вспомнит зацепившую его фразу, но для этого надо было отвлечься.

Когда командир Кронштадтского порта контр-адмирал Бирюлюв, обратился к нему с просьбой оценить новые аппараты беспроводной связи, он не стал отказываться, хотя в том была несвойственная ему задача. Финансирование изобретатели брали на себя. Никаких обязательств флот не нес, но насторожила просьба изобретателей возглавить комиссию лично им, капитаном первого ранга фон Эссеном.

Собственно изобретателем оказался один господин Федотов, коренастый крепыш, примерно одного возраста и роста с Эссеном. Два его подельника были на подхвате. Против ожидания, Борис Степанович сразу 'расставил точки над и':

— Ваше превосходительство, меня категорически не устроят хвалебные отзывы.

-??

— Изобретение мое, деньги на испытания мои, отсюда, чем вы больше выявите недостатков, тем в будущем я меньше потрачусь, а успех ... меня уже вовсю донимают германцы о продаже моего изобретения.

На вопрос, с какой целью Федотов на эту роль пригласил его, Эссена, изобретатель невразумительно промямлил об опыте каперанга в боевой обстановке. Похоже, ответа он и сам не знал.

Искушенный разного рода приемках, Николай Оттович жестко настроил специалистов и тем более был удивлен восторженными отзывами. Испытания показали — новые аппараты открывали принципиально новые возможности по управление кораблями флота.

Оценив последнее, Николай Оттович в меру сил способствовал дальнейшей судьбе изобретения, хотя, Федотов явно посчитал его роль едва ли главенствующей.

'Так что же такое произнес Мишенин? Ведь мимолетная гримаса крайнего недовольства проскользнула в момент, когда я напомнил господину Федотову о Мишенине. Может это было связанно с ....?'

Николай Оттович очень хорошо знал Беляева, и не доверять его интуиции у него не было оснований. Григорий Павлович был уверен, что в прошлом Федотову приходилось бегать по вантам, а Дмитрию Павловичу наводить морские орудия, очень уж привычно он приник к прицелу, а руки сами легли на маховики горизонтальной наводки.

'А каков шельмец! — с улыбкой вспомнил о Федотове Николай Оттович, — Не каждому удается провести такого педанта, как командир Крейсера. Долго же я ничего не мог понять, когда тот пытал меня о какой-то тайной мисси по изучению солнечных циклов. И ведь таки убедил, заставил пустить гражданского в непогоду на ванты. Авантюрист! — последнее определение, как ни странно, несло положительный оттенок. — А еще назвался старшим лейтенантом какой-то мудреной флотилии и утверждает, что в Чили он был только по электрической части. Этому фрукту не привыкать общаться с высокопоставленными особами, хотя странности все же имеют место быть. Да-с, имеют, не потому ли он так вымотался на этой своей демонстрации'.

Капитана первого ранга совершенно не тревожило, служили или не служили 'чилийцы', а если служили, то где и в каком качестве. Гораздо важнее было их стремление дать Императорскому флоту столь нужные устройства. Проанализировав версию о военной службе владельцев Русского Радио, Эссен не нашел в том ничего, что навело бы его на злосчастную фразу Мишенина, но фраза всплыла как бы сама собой:

'Ваше превосходительство Николай Алексеевич Крылов? Основоположник теории непотопляемости судов? Борис, ты меня не разыгрываешь?'

'Хм, и что в том необычного? Ну, ошибся математик, с кем не бывает. Полковник Крылов, безусловно выдающийся ученый, но основоположником, тем более теории непотопляемости, его назвать нельзя. Александр Николаевич, слава богу, жив и здоров, а его научный труд называется 'Теория качки кораблей'. Основоположником же справедливо считается Вильям Фруд и адмирал Макаров, вечная ему память', — Эссен мысленно перекрестился.

Еще немного поразмышляв на эту тему, Николай Оттович пришел к выводу, что если связь и существует, то она обусловлена личными взаимоотношениями чилийцев и не его это дело, да и какое имеет значение, откуда Мишенин и Федотов слышали о Крылове, тем более, что оба относились к нему с нескрываемым уважением.

'Хм, как к живой легенде', — такова была последняя мысль Николая Оттовича, перед тем, он дал себе наказ забыть об этом курьезе.

Капитан первого ранга Николай Оттович фон Эссен, даже представить себе не мог, сколь близок он был к истине, но люди практичные отвлеченных фантазий себе не позволяют, в противном случае они не достигали бы занимаемого положения.

Глава 29. Парадокс заключается в том, что чиновник всегда тормоз на пути прогресса, но без него дело стопорится.

Под перестук колес и редкий посвист паровоза хорошо коротать время за игрой в подкидного. Столь же ценны забавные истории, в этом смысле анекдоты лучший друг попутчиков. Иные же ведут деловые переговоры, хотя на российских просторах такое случается не часто.

Не стало исключением и это путешествие из Петербурга в Москву. Под неспешные разговоры двух пассажиров первого класса за окнами проплывали сельские пейзажи, что со времен господина Радищева заметных изменений не претерпели, разве что было отменено крепостное право, но на внешности российских деревушек эпохальное событие не отразилось.

Поездку можно было считать успешной. Зверев организовал филиал своего клуба. Федотов провел испытания. Главное же, прошел первый тур переговоров о поставке судовых станций. Неплохо обстояло дело и с 'фрицами'. Как и ожидалось, на первой встрече с дирекцией Сименс-Гальске никакого решения не принималось. Познакомились, расшаркались, поговорили 'за цены на урожай'. Цены 'этого урожая' ни одну из сторон не удовлетворили. Как выразился Дмитрий Павлович, немцы хотели на халяву срубить капусту, но наш амбар оказался толще. Эту тему сейчас и мусолили.

— Старый, а может послать их, неужели на рынок сами не выйдем?

Окрыленный успехами демонстрации и осознанием собственного вклада, морпех пребывал в приподнятом настроении, чего нельзя было сказать о Федотове.

— Послать можно и на рынок выйдем, и бабки будут наши, — после такого начала Зверев заметно приободрился. — Но, Димон, ты берешься прокормить контору еще два-три года?

— Не понял?

— Ты бизнес планы составлял?

— Знаешь же, что не мое.

Федотов извлек из папки бумаги, над которыми корпел последние дни. Листы добротной бумаги были испещрены расчетами. После каждого стояли какие-то графики. В глаза бросилась кривая с названием: 'Рост рисков от времени внедрения, при Кинвест=2'. На рисунке горизонтальная линия все круче и круче загибалась вверх, пересекая красную линию: 'Допустимый риск'. Перелистав, Димон обнаружил несколько похожих графиков.

— Может, все же разъяснишь? — на этот раз задора в голосе морпеха не прозвучало.

— Объясню, — в этом 'объясню' звучал упрек.

Зашиваясь на производстве, Федотов пытался привлечь Мишенина и Зверева к эконмическим расчетам, но потерпел фиаско. Владимир Ильич не отказывался, но ему не хватало характера самостоятельно определять расчетные величины, а Димон, в силу разболтанности, так и не рискнул овладеть, в общем-то, простым ремеслом расчетчика.

Сейчас Борис изложил, как меняя начальные условия, он получал различные сроки возврата кредита.

— Теперь смотрим этот рисунок.

В начале координат X,Y и Z находился небольшой шар, а правее были изображены два эллипсоида вращения, один в другом.

— Мы двигаемся к этому яйцу бешеного страуса? — Димон опять почувствовал себя уверенно.

— Ага, иногда и у тебя думать получается — не остался в долгу Федотов. — Я получил сроки возврата кредита в зависимости от объема проданных лицензий и конъектуры рынка. Без продаж лицензий проскочить можно, но скорее всего нас обанкротят. Вот область разумного риска — карандаш ткнулся во внутреннее яйцо. — Отсюда же вытекает минимальная цена на лицензии.

— Старый, ну ты голова!

Ровные строки формул и четкие графики производили впечатление надежности. Одновременно морпех увидел порядок расчетов. Все оказалось просто, такой расчет он мог бы повторить, а потому не понимал, почему он совсем недавно так паниковал.

— Димон, какая к черту голова, этот расчет надо было провести до получения кредита. Половина цифр взята с потолка, вот и получилось страусиное яйцо. Эта область должна быть минимум вдвое меньше. Лучше ответь, почему до сих пор не скатался на родину предков? — в голосе Бориса вновь прозвучало не свойственное ему раздражение.

Ответом было обиженное сопение морпеха.

'Родиной предков', переселенцы называли городки империи, указанные местом рождения в их паспортных книжках.

После общения с дирекцией Сименс-Гальске Бориса не отпускало ощущение тревоги. На разборки в стиле лихих девяностых немцы вряд ли рискнут, да и жители XXI были к такому готовы. Сложнее обстояло дело с 'разоблачением'. Сегодняшние документы были практически идеальны, но оставался риск нарваться на мелочь, вырастающую до размеров хищного млекопитающего из вида песцовых.

Ожидать опасности от охранных структур Империи не приходилось. Более того, окажись переселенец замешанным даже в преступлении против короны, разбираться с происхождением такого придурка никто не будет — вот он преступник, а вот факты правонарушения. Далее, всё сгружается на весы фемиды и 'Его честь' с аптекарской точность отвешивает клиенту каторжный срок.

Другое дело конкуренты. Им сам черт нашептывает поискать компрометирующую зацепку. На крайняк сгодится ошибка в написании фамилии. Пользы от этого, конечно, немного, но помутить воду удастся, а там, смотришь, и заказец отожмется. Собственно, ничем иным Борис не мог объяснить жгучий интерес 'товарищей фашистов' к родным пенатам переселенцев и месту их учебы. В конце концов, на вопрос 'где', был дан исчерпывающий ответ, с использованием крайне нецензурного существительно женского рода. Велика сила русского языка! Для вида повозмущавшись, с такими вопросами больше не приставали.

Ко всему прочему, последние дни Федотов все сильнее погружался в хандру — обещанная Нинель весточка так и не пришла.

'Голова, голова, — бурчал про себя переселенец. — Знал бы ты, сколько тут туфты'.

Федотов не был докой в составлении бизнес планов. Сегодняшние расчета он делал, вспоминая попадавшиеся ему документы. Хуже дело обстояло с данными по емкости рынка. Их он буквально высасывал из пальца.

Посетить 'предков' и на месте убедиться в надежности паспортин, Федотов предложил лишь вскользь и выговаривать по этому поводу Звереву было не совсем честно. С другой стороны, морпех и сам должен был понимать, что время раздолбайства осталось в прошлом, т.е. в будущем.

Борису за себя стало неловко.

'Что я срываюсь на Димона, коль сам не настоял. Ни что не мешало рявкнуть, а лучше убедить взяться за дело. Его дизайн принес половину успеха и в паре с математиком прекрасно бы справился', — Федотов запоздало корил себя и за собственный ляп, и за раздражение.

Глядя на понурившегося Зверева, неожиданно вспомнилась его яростная фраза, когда после памятного перехвата радиограммы японцев они стояли на палубе клипера: 'Почему мы все время проигрываем? Ты пойми, у меня батя был офицером, я ему верю. Сталин спас Россию, но почему мы развалились. Почему здесь все повторяется?!'

'А что, собственно, я тяну? Позиция каждого, как на ладони. Подлянки ждать не приходится. Ильич будет вечно стонать. Димон, типичный, — подбирая термин, Борис на мгновенье прервал свой мысленный монолог, — да государственник он, и этим все сказано. Если протянуть еще пяток лет, может и зачерстветь. Вероятность не велика, но может, и все ему станет до фени'.

— Морпех, а ты был прав.

— В чем?

— В том, что предложил опустить почки говнюку из комитета.

— Да ерунда все это, тут таких..., куда не плюнь в педика попадешь, — Зверев с безнадежностью махнул рукой. — Всех не перестреляешь.

— А всех и не надо, — произнося эту фразу, Борис отметил несвойственный Звереву пессимизм. Столкновение с реалиями этого времени, могли привести в уныние кого угодно.

* * *

После посещения артиллеристов технического комитета, где Борис удачно провел 'разъяснительную работу' по будущему применению электроники, друзья зарулили в комитет по техническим делам при Департаменте торговли и мануфактур. Надо было решать вопрос с привилегиями.

— Так вы говорите у Вас нет уверенности в новизне наших изобретений? — Зверев безуспешно бомбардировал советника своими вопросами.

— Да-с. Как официальное лицо именно это я и утверждаю. Лично мне ваши изобретения представляются весьма многообещающими, но пока нет положительных заключений, я обязан озвучивать официальную позицию. Поверьте, мы отнюдь не всезнайки, тем более в таком сложном вопросе. Из уважения к Вам открою печальную истину — в штате комитета всего пятеро экспертов. Стоящих специалистов по электрическому делу среди них нет-с и не предвидится. Однако все запросы мы разослали и в положительном заключении я лично, не сомневаюсь, но надо подождать-с, надо потерпеть-с.

Начальник отдела комитета по техническим делам при Департаменте торговли и мануфактур его превосходительство надворный советник Петр Витальевич Соколов восседал за большим столом красного дерева. Нос картошкой. Могучие бакенбарды, свисавшие на лацканы форменного сюртука, даже приличных размеров брюхо, все олицетворяло верность долгу, лишь прищур серых глаз говорил о проницательности и цинизме советника.

Федотов меланхолично посматривал на 'битву титанов'. Попасть на прием к Соколову оказалось существенно сложнее, нежели к морским артиллеристам. Ускорить процесс выдачи привилегий, переселенцы не надеялись, но надо было окунуться в эту кухню. Без этого найти действенные рычаги воздействия было проблематично.

Слушая монотонные ответы чиновника, Борис физически ощущал непробиваемую стену. От того его меланхолия понемногу уступала место озверению.

'Прав был Димон — сразу по приезду надо было опустить почки этому борову. Проку от этого, конечно, никакого, но хотя бы кайф поймали. И откуда только берутся такие упыри? — Борис с брезгливостью смотрел на квадратные ногти лопатообразных лап хозяина кабинета, — Руки загребущие, блин, и сколько таких в России. Один Рогов чего стоит. Система, однако, а против системы одиночки не пляшут, с системой может справиться только система. Это аксиома. В этом смысле революция не что иное, как вооруженное противостояние систем. Кстати, интересная мысль — новой системы, как бы еще нет, но она уже показывает зубы. Как же так, если ее нет? Значит, новая система уже сформировалась, а живет она в умах солидной части жителей империи? Да, черт с ней, с системой, гасить надо этого кренделя'.

Федотов злорадно представил, как запаникует Соколов, увидев весьма скабрезные фотографии из публичного дома. Естественно, с собой в главной роли. Не зря же Борис буквально вынудил Соколова встать из-за стола, и все это писалось в память панасоника.

'Шлюх мы тебе подберем в самом вонючем заведении этого города, а такие позы ты и в камасутре не найдешь' — воображение Федотова рисовало грязные сцены порнографического репертуара, а настроение уверенно пошло вверх.

А еще ему представилась кровожадная сцена, когда по возвращении домой, господин советник застает там незнакомца с незапоминающимся, но крайне неприятным лицом. При попытке заорать, советник тут же отгребает по почкам, а после с ужасом будет разглядывать свои фотографии в самых диких видах.

По ассоциации последняя сцена вызвала из памяти частушку: 'Ехал на ярмарку Ванька-холуй, за три копейки показывал ...'.

'А ведь, брат Елдырин, никуда ты после этого не побежишь. Будешь мочиться кровью и скрипеть зубами, но свой отдел сделаешь образцово-показательным. Естественно, только относительно нас, любимых, ибо равновесие системы нарушать запрещено. Робин-гуды бывают только в книжках. Зато твой отдел получит переходящий вымпел победителя соц. соревнования. Жаль, гнида, не знаешь ты, как это почетно'.

Нищие изобретатели брали комитет измором. Эти бедолаги годами ждали положительных заключений. Даже господин Попов, награжденный к тому времени громадной премий в тридцать восемь тысяч рублей, получил свою привилегию спустя два года.

Вокруг оформления изобретений кормилось множество 'жучков'. Все эти поверенные в один голос пели: 'Дайте денег и вопрос сей момент решится к вашей пользе'. Кстати, и цену называли примерно одинаковую.

Все бы ничего, но друзей душила жаба и стереотипы своего мира, к тому же изобретений было много. Большинство носило заградительный характер. Отдачи они не предполагали, но по сумме все это стоило далеко не копейки. Главное, время получения привилегий все одно выкатывалось за год.

— Ваше превосходительство, нам достоверно известно, что Московский университет и господин Попов уже дали положительное заключение, кого же мы еще ждем?

— К господину Попову мы относимся с искренним почтением, но не имеем морального права принимать его заключения, по причине участия его в ряде этих изобретений. По сути, он лицо заинтересованное. Что касается остальных экспертов, могу сообщить — я не имею права разглашать их фамилии, во избежание давления-с. Вы, господа требуете невозможного, — в интонациях его превосходительства прозвучала укоризна, мол, здесь непринято задавать неудобные вопросы. Вас теперь и на порог не подпустят.

Пора было показать зубы.

— Согласен, Петр Витальевич, нехорошо получилось.

Сожаления, однако, в голосе посетителя не звучало, скорее наоборот, если судить по гримасе хозяина кабинета.

— Я хотел сказать, нехорошо, когда запросы по электричеству отправляются в министерство внутренних дел. Ответа они не дадут, а время будет упущено. Вы бы разобрались, не дай бог скандал возникнет. Впрочем, — поднявшись, Борис изобразил сожаление, больше походившее на мат, сегодня нам назначен финальный разговор у его высокопревосходительства, контр-адмирала Дубасова. Кстати, после успешных испытаний нашей аппаратуры. Вы бы подумали.

В переводе на прямую речь господину советнику было сказано: 'Зря ты, дура, кочевряжишься. Слишком серьезные задействованы силы во всей этой катавасии, как бы под каток не угодить. Твоим клеркам копеечку заплатили, они и выкатили адреса всех сторонних и посторонних экспертов.

— Ты, пацан, считай уже нарвался, — багровеющего советника, Димон умудрился та-ки панибратски хлопнуть по плечу.

Разъяренные вопли были слышны даже с улицы, но переселенцам нужны были только кадры озверевшего лица, с выпученными глазами. Собственно, ради таких гримас и затевался весь этот спектакль.

После хулиганства в вотчине Соколова, состоялась встреча с дирекцией Сименс-Гальске, а за пару часов до отъезда, переселенцы были спешно вызваны в Главное Управление Кораблестроения и Снабжения (ГУКиС). Пришлось сдавать билеты, но оно того стоило. Трудно сказать, какие рычаги были задействованы, но в ГУКиС состоялись переговоры о приобретении четырех морских и одной береговой станций Русского Радио. Естественно, на Технический комитет возлагалось формирование задания, а на ГУКиС приемка и оплата. Все круги ада предстояло пройти заново, но таков удел поставщиков новой продукции — взялся за грудь, не говори, что не дюж.

На первый взгляд объем был смехотворен, к тому же, пришлось ужаться в цене, но кроме поставки раций отдельным пунктом шел их монтаж и строительство берегового антенного хозяйства. По этому поводу переселенцы, не сговариваясь, вспомнили фамилию строителя шуховской радиобашни. Главное, этим заказом конкуренты лишались возможности шантажировать Русское Радио на начальной и самой уязвимой стадии. Конечно, борьба еще не окончена и договор не подписан, но к тому появились серьезные предпосылки. Размышляя над причинами столь скорой реакции, Федотов поставил на личную позицию Федора Васильевича Дубасова. Решение о заказе, безусловно, проталкивалось и генштабом, и командиром Кронштадтского порта, но в скорости решения проглядывалась заинтересованность будущего московского губернатора.

'М-да, вот вам, уважаемый переселенец, и душитель свободы. Плохо вы разбираетесь в местных реалиях. Плохо. В этом мире тот же ретроград Соколов, вполне может оказаться стоящим на страже прогресса. Не притормаживай он поток изобретений, селевой поток диких прожектов запросто захлестнет блестящие самородки. С другой стороны, вымогатель редкостный. Но это уже относится к системе сложившихся традиций. Еще совсем недавно товарищи цари отправляли своих наместников на кормление. Так и формулировалось — на кормление! Без всяких недомолвок — если поднимешь вотчину, то тебе перепадет больше масла на корочку хлеба. Вкалывай. Что характерно, такая система проработала не одно столетие, но в последнее время вошла в противоречие с новыми вызовами.

В этом смысле, уважаемый переселенец, вы наблюдаете острое противоречие между традиционной системой отношений и интересами нарождающегося российского капитализма. Не устраивает его российская тягомотина, а сословность, так даже и душит.

Вот оно, основное противоречие, двигающее сейчас историю. А как же противоречия между капиталом и пролетариатом? Есть и такое, никто его не отменял, но что мощнее по воздействию? Этого вам, скорее всего не выявить. Вы, конечно, не лох, но против титанов мысли однозначно не тяните. Масштабец не тот-с'.

К удивлению Федотова, всегда неунывающий Зверев, похоже, впервые осознал, сколь тяжело разворачиваться с делом в России. На самом деле ничего странного в это не было, во-первых, Дмитрию Павловичу было всего двадцать семь лет, а во-вторых, его образ жизни дома, не способствовал осмыслению социальных процессов. Только здесь он стал осознавать, сколь неповоротлива империя, как нелепо она сама себя толкает в горнило революционного пламени.

* * *

В такт рельсовым стыкам мерно колыхалась шторы c бахромой цвета бронзовых светильников. Цвет штор гармонировал с красным деревом оконных рам. На этот раз в Москву возвращались в новейшем вагоне первого класса. Длинный коридор, отдельный купе со спальными местами, электрическое освещение, все дышало добротной новизной и богатством. Переселенцы же в очередной раз почувствовали стремительный бег прогресса.

— Помню мальчишкой — на окнах грузовиков висела такая-же бахрома.

— А у нас радист на БДК повесил висюльки и тут же схлопотал трое суток наряда.

— Живучи традиции, Димон, а ты с Савенкова видел?

От такого перехода Зверев едва не поперхнулся.

— Ну, ты даешь, Старый, черта с два его достанешь, шифруется. Встречался с местной мелкотой.

— И как они?

— Нервные.

— А если точнее?

— Степаныч, да там одна мелюзга с горящим взором. Блин, свободная любовь, девкам под юбки лезут.

Раскрывать подробности морпех отчего-то не спешил.

— Колись, так прямо и лезут, — не поверил приятелю Борис.

— Какой-там, — уныло подтвердил сомнения товарища морпех. — Кроме болтовни ни-ни. Дети, правда, с большими аппаратами. Достал меня один, я ему: 'Вот тебе револьвер ... '.

К эсэрам попасть оказалось не просто. На свою беду за Зверева поручился, известный своими левыми взглядами репортер. По договоренности морпех должен был взять у подпольщиков интервью, естественно, исключительно для себя, без попытки прямой публикации. До встречи был оговорен ритуал, и круг задаваемых вопросов. Особенно подчеркивалось — репортер не должен был интересоваться подлинными именами революционеров. На конспиративной квартире за круглым столом сидели четверо молодых людей лет восемнадцати-двадцати и три их сверстницы. К рабочему сословия публика явно не относилась, может быть, поэтому в глаза бросалась торжественная приподнятость — мальчиков и девочек журналяки вниманием пока не баловали.

— Александр, — представился самый рослый. — Товарищ Игорь немного задержится, просил начинать без него.

— Степаныч, представляешь, это же детский сад. Они постоянно путали клички и имена. В конце концов, даже я окончательно запутался. Но Шурик меня достал, террорист гребаный. Я ему: 'Хорошо, теракт, так теракт. Дело благородное. Вот тебе разряженный револьвер, а теперь стреляй мне в грудь'. Блин, по глазам же вижу — без девок, он бы тут же сдриснул, но девки есть девки, а одна, ух, как хороша. Представляешь, Старый, всего лет восемнадцати, но я же чувствую потенциал.. .

— Димон, давай о бабах позже.

— Позже, так позже, хотя, телка, я тебе скажу ....

Слушая товарища, Борис представил, как Димон заставил придурка 'выстрелить' в центр своей грудины, как тут же в красках расписал последствия:

Летящие в лицо стрелку брызги крови. В такт сокращений умирающего сердца фонтанчики из раны и хрипы заваливающегося тела. Чуть позже отвратительно-частое подрагивание конечностей, будто ни в чем уже не виновное тело хочет уползти от этого ужаса, вновь ожить, дарить миру радость. В этот момент палачу отчаянно хочет того же, но ничего уже не изменить.

— Ты этого хотел, козел!? — на этот раз Зверев по-настоящему рявкнул.

Рявкнул, он, в общем-то, напрасно. Его уже никто не слышал. Саша впал в прострацию, с первыми брызгами несуществующей крови. Девушки визжали, а пришедший с Димоном корреспондент блевал прямо на ковер.

— Вот теперь действительно все, — констатировал изрядно ошалевший Федотов.

— Угу, потом послал всех в эротическое путешествие и свалил.

— Сильно ты их.

— Не то слово, зато целее будут, — ответил зло, будто с кем-то спорил, — но девицу жалко. Теперь же не знаю, а надо было их лечить?

— Надо, надо, пилюли имени Зверева действуют безотказно.

— Да ну тебя, — обиженно махнул рукой виновник происшествия.

Не сговариваясь, оба погрузились каждый в свое. Зверев вспоминал поезду в Питер, Федотов, отгоняя воспоминания о Нинель, ломал голову, как начать разговор с морпехом.

К жизни во времена перемен переселенцам было не привыкать. Этой радости они нахлебались дома, но и равнодушными российские события наших героев не оставили. Как и в своем времени, Ильич все ближе сходился с российскими либералами. Зверев пребывал в 'творческом' поиске. В своем времени политика его не интересовала, но воспитание, возраст и местные реалии делали свое дело. Сунув свой нос к черносотенцам, он вынес вердикт: 'Пивные говнюки. На ряженых с крестами я насмотрелся дома'. Последнее время Зверев стал контачить с эсэрами и большевиками. Там он находил людей деятельных с мощной энергетикой, в точности, как Ильич находил общее с либеральными болтунами.

Свои интересы морпех не афишировал и сегодняшняя байка с посещением 'юных эсэеров', была лишь вершиной айсберга. С другой стороны, что можно утаить от людей, делящих с тобой кров? То-то и оно, что только мелкие подробности.

Такого рода интересы настораживали. Зверев со своими боевыми навыками и возможностями борцовского клуба, мог натворить дел — мало не покажется. Конец же этой эпопеи терялся или в эмиграции, или на каторге. Главное, такое развитие сюжета ставило большой и жирный крест на развитие в России радиодела и замыслах Федотова.

Сам же Борис с момента переноса осознал уникальность шанса повлиять на историю страны, и весь его треп о невмешательстве в политику был не более чем попыткой тормознуть своих друзей. Оставалась малость — понять, с кем и в какую сторону рулить. Вопрос этот оказался совсем не так прост, как ему казалось по началу.

Многие 'душители свободы' предстали несколько в ином свете, нежели они представлялись ему ранее и это еще, мягко сказано.

Иными оказались и сторонники радикальных преобразований. Из его времени они представлялись едва ли не рыцарями без страха и упрека. 'Собственно, а кем по своему психотипу являются здешние революционеры'? — не раз задавал себе вопрос Федотов. И чем больше он узнавал этих людей, тем больше находил в них общего с теми своими друзьями, кто в конце ХХ века гордо именовал себя демократами.

Все здешние борцы с самодержавием представлялись ему людьми в высшей степени порядочными и искренне радеющими за народное счастье, но у революции своя этика. Сегодня ими оправдывается террор, а завтра с их подачи ... . Безусловно, нажимать на спусковой крючок, придется не каждому, но иные слова и подписи принесут несчастий больше, чем расстрельная дивизия. Сегодня фразу 'руки по локоть в крови', Борис в равной степени относил к героям обеих революций начала и конца ХХ века.

'Ох-хо-хо, до чего же похожи мои Лукичи с Никитичами. Мы с Тамарой ходим парой, а злой волшебник Карло Марло реет над ними, блин. Страна пропитана идеями справедливости по Марксу и точка. Вру, в России не хило отметились анархисты, кстати, надо бы почитать Бакунина с Кропоткиным, ибо совсем темен. Маркс же, зараза, не знал о генетически обусловленном стремлении к властному доминированию и стяжательству. В этом времени многие питаются иллюзорной идейкой перевоспитания, а про смотрящего в лес волка забывают. Позже появятся Фромм со Шпенглером и Валлерстайн со своим мир-системным анализом, но с их теориями развития общества мы знакомы, как с искуренным на двоих букварем. Хуже другое. Не встроятся эти идеи, как здесь говорят, в массы. К восприятию таких размышлизмов не готовы ни европейские левые, ни, тем более, наши. На сколько я понимаю, остальные теории нашего времени, удерживающие общество от революционных катаклизмов, не более чем манипулирование общественным сознанием и к справедливости они отношение имеют весьма опосредованное, хотя, на определенном этапе ...'.

Размышления Федотова были бесцеремонно прерваны морпехом:

— Степаныч, может и зря я этих сморчков отфудболил. Мы с тобой замочили с десяток бандитов, отморозков не жалко, а тех пацанов пожалел, но после знакомства с Роговым и Соколовым я начинаю понимать местных борцунов. Представляешь, чтобы открыть клуб, я ни за что отвалил пять сотен, а предпринимателям тут полный абзац, да что я тебе говорю, сами же платим не по-детски. У дворянства прав, как у дурака махорки и столько же лени. Ни хрена толком не делают, вот и полезли наши революционеры.

— Знаешь, Димон, мне этот социальный катаклизм больше всего напоминает сель. Жаль, не видел ты этот кошмар. Вроде бы и не быстро ползет, можно даже перебежать, но раз глянешь и поймешь — эту грязе-каменную массу не остановить! В эту революцию поток ненависти к режиму немного ускорился. Реакция 1907 года это как бы взгорок на его пути. Сель тормознется, но одновременно начнет копиться масса, и, перевалив в четырнадцатом году через гребень, устремится по нарастающей на равнину. Остановить эту дикую силу — не смешите мои тапочки. Может чуток подправить, но как? Ума не приложу. Впрочем, об этом позже.

Под удивленным взором Зверева, Федотов молча извлек любимый напиток русских мужчин. Напиток был кристально прозрачен, хотя традиционно назывался 'беленькой'. Крупными ломтями накромсал колбасы, за ними последовала краюха хлеба. Последним на свет появился деревянный бочонок с солеными огурчиками.

Сбил сургуч, ударом под днище ловко выбил пробку, булькнул по полстакана каждому. Произнеся традиционное 'Бум', не чокаясь, замахнул в себя содержимое.

Обалдевшему Звереву ничего не оставалось, как последовать примеру старшего товарища.

— Нинель?

— Есть такое, хотя ... не знаю.

Такое объяснение еще больше запутало морпеха. Впрочем, лезть с расспросами было не в его правилах.

— Между первой и второй?

— Есть разговор.

— Как скажешь, — морпех с сожалением отставил Смирновскую.

— Помнишь, ты в море спрашивал, отчего мы все время проигрываем?

— Ну, и ...? — насторожился Зверев.

— А как тебе Дубасов, Рогов и тот же Эссен?

— Старый, ты о чем? — выражение крайнего недоумения, внезапно озарилось вспышкой понимания. — Борис Степанович, считаешь пора вмешаться?

— А потерять голову?

— Если что слиняем, а бабла мы везде нарубим, но здесь такая засада, ты знаешь, я поначалу захотел просто свалить из страны и заработать, но потом как-то все поменялось, у меня же отец офицер и тут мои предки, а я их не знаю. Поначалу казалось, ты думаешь только о капусте, хотел тебя послать, но некоторые слова, стал думать... .

Зверев говорил путанно, обрывками мыслей, слова сыпались, опережая мысли.

— Димон, все гораздо сложнее.

— ???

— Дмитрий Павлович, заруби себе на носу. У нас будет только одна попытка. Если вектор воздействия вычислим правильно, все получится, но не дай нам бог ошибиться. Второго шага нам сделать не дадут.

— Степаныч, но почему?

— По кочану, едрена вошь! Разливай.

Заглядывая в дорогое купе, проводник всякий раз видел безрадостную картину — господа изволили пить горькую. Сперва все было чинно-благородно, ну пили, ну разговаривали, но никому не мешали, а то, что хлеб на столе кусками и молодой руками в бочонок с огурцами, так иные господа себе и девок заказывали.

А потом господа о чем-то горячо заспорили, да так горячо, что отдельные слова были слышны даже в коридоре, вот только все непонятно. Какой-то Вовка, спутался с какими-то либерастами и сам он либераст и козел. Еще старший из пассажиров все долдонил о какой-то базовой реальности, зато потом оба запели, да так хорошо, что проводник заслушался:

— По полю Таньки грохотали,

— Солдаты шли в последние бой,

— И молодого командира, несли с разбитой головой.

'Эх, хорошая песня, душевная, только, при чем тут Таньки? Эх, господа, господа, все то вы чудите, а Росси не знаете'.

Проводник был прав. Господа действительно мало что понимали в этой Росси, с другой стороны, а кто ее понимал? Не случайно же господину Тютчеву пришла в голову гениальная рифма: 'Умом Россию не понять, в Россию можно только верить'. Видать тоже был переселенцем, только умным, ибо ни в какие авантюры с изменением истории не лез и другим не советовал.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ