Лаэр-Данвед

У светловолосого эльфа, прикованного к противоположной стене, было бледное в прозелень лицо, губы судорожно кривились — то ли от едва сдерживаемой тошноты, то ли от дикой, не находящей выхода злости. Второе, подумал Саурон, разглядывая узника волчьими глазами. Определённо второе.

— Чего ты ждёшь? — прошипел эльф, уставившись на волка в ответ. — Ну?

Саурон покачал головой — своей.

— Да, Тьелкормо Феанарион, — сказал он вслух, хотя эльф не мог его слышать. — Напрасно ты не утонул, пока была возможность.

И оборвал связь.

~ ~ ~

От скрипа дверных петель по коже продрало морозом. Поддёрнув полы чёрного плаща, чтобы не запачкаться, Саурон вступил в подземелье, а следом под охраной двух орков вошёл...

Нет, чуть не закричал Келегорм. Нет, только не Аэгнор. Саурон не может его убить, не должен...

На Аэгноре не было цепей, но двигался он так, словно на шее и на ногах у него висели гири. Тёмная воля Саурона и заклятый ошейник держали его надёжнее, чем оковы; стражники сопровождали его скорее для порядка.

Эльфы Ородрета узнали его — и он узнал многих. Это было видно по его глазам, хоть лицо и осталось застывшим, и с губ не сорвалось ни слова в ответ на возгласы изумления и горя.

Саурон остановился напротив Келегорма. Аэгнора поставили рядом.

— Твой родич очень упрям, лорд Аэгнор, — небрежно проронил майа. — И совершенно бессердечен. Хотя это и понятно — он ведь убивал эльфов своими руками, что ему какие-то волки. Я долго думал, что сделаю с ним, если не смогу его разговорить. А потом решил, что здесь он по крайней мере принесёт хоть какую-то пользу. Как ты думаешь?

На этот раз вечно стиснутые губы Аэгнора дрогнули.

— Ты его не убьёшь, — прошелестел хриплый голос. — Сыновей Феанора приказано брать живыми...

Удар по лицу наотмашь оборвал его слова. Саурон бил вполсилы, не желая вредить пленнику сверх меры, — но и этого удара хватило, чтобы Аэгнор упал на колени, роняя на загаженный пол капли крови из разбитого носа и рта. Орки торопливо вздёрнули его на ноги и снова поставили перед Сауроном.

— Меня не волнует, где ты подслушал эту болтовню, — тихо и угрожающе проговорил майа, — но уясни раз и навсегда: здесь выполняются только мои приказы. И если я захочу пустить его на корм волкам — я так и сделаю, не сомневайся.

Протянув руку, он схватил Аэгнора за горло над ошейником и без видимого усилия приподнял над полом, глядя в мутные от удушья глаза.

— Я хочу, чтобы ты хорошенько осознал: если он не заговорит, он для меня бесполезен. Хуже, чем бесполезен, — он помеха моим планам. И я пальцем не шевельну, когда его будут жрать. Но ты можешь его спасти, рассказав мне про Нарготронд. Или он может спасти себя и ещё нескольких бедолаг, рассказав мне про Химринг. Третьего пути нет.

Саурон разжал пальцы и отшвырнул задыхающегося нолдо в руки стражников. Приказал что-то на Чёрном Наречии — словно железо проскрежетало по камню. Орки перетащили Аэгнора к решётке, отомкнули замок, втолкнули эльфа внутрь и снова заперли.

Саурон чуть повёл рукой, и Аэгнор встал с пола — не так, как встаёт эльф после падения, а так, как поднимается деревянная кукла на ниточках. Качнулся к решётке, вцепился в прутья и застыл.

— Я не буду тебя торопить, — мерзко улыбнулся майа. — Смотри, развлекайся, взвешивай за и против. Только помни, что у него меньше времени, чем у тебя. Не опоздай.

Он пошёл к выходу, орки потрусили за ним. Хлопнула дверь, провернулся ключ в замке — и в подвале снова воцарилась тишина смерти.

11. Эндери

Химринг, эндери 457 г. Первой Эпохи

— Лорд Маэдрос приглашает тебя на пир, госпожа.

Лютиэн отвернулась от бойницы. В последнее время она подолгу стояла так, устремив взгляд на белеющие вдали отроги Эред Горогорот. По мере того, как дни становились короче, через узкие прорези в каменных стенах проникало всё меньше света, и в комнате принцессы всё время стоял полумрак, если не зажечь свечи. В Менегроте её тоже со всех сторон окружал камень, но в тех величественных залах, под сводами высотой в пять её ростов, не ощущалось тесноты и замкнутости. И, главное, — там она вольна была прийти и уйти, спуститься под землю и вернуться обратно к дневному свету, к пению птиц и шелесту листвы. Если бы ей пришлось находиться в закрытых палатах месяцами, она бы зачахла от тоски. Так думал отец — потому и выбрал местом её заточения вершину Хирилорна, а не подземелья Менегрота.

А теперь она всё равно попала в каменную тюрьму, куда солнечные лучи заглядывали только на закате, где не было ни травы, ни деревьев, ни птиц, а жгучий ветер, не похожий на ласковое дыхание леса, леденил ноги утренними сквозняками. Лорд Маэдрос распорядился, чтобы ей дали тёплую одежду, мягкие туфли на меху, шерстяные платья и плащ. Но он не мог переселить её в другое место — ей и так достались самые просторные покои из тех, что были предназначены для жилья. И, проведя здесь три недели, Лютиэн поняла, что отец напрасно тревожился за неё. Отсутствие простора и зелени угнетало, каменные потолки давили, но она могла это пережить. Вот так и узнаются пределы терпения — когда нет иного выхода, кроме как терпеть.

Стражница у двери ждала ответа. Эта молчаливая темноволосая эльфийка, красивая и суровая, как зимний рассвет, заняла место провинившейся Эйриен. С ней даже поговорить не получалось: нолдэ отвечала лишь на насущные вопросы, если они не касались охраны и расположения внутренних покоев замка, а в остальное время размыкала уста только для того, чтобы осведомиться о здоровье пленницы или передать ей слова лорда — как сейчас.

— Прости, Айлинон, я задумалась. В честь чего пир?

— Эндери, госпожа. Срединные Дни.

— Я совсем потеряла счёт времени, — вздохнула Лютиэн. — Я думала, сегодня последний день йаваннет.

— Он был вчера, госпожа. Какой ответ передать лорду?

Лютиэн колебалась лишь мгновение. У неё не было желания веселиться, но выйти из этой комнаты, пусть даже на время и под охраной — такую возможность она не могла упустить.

— Передай лорду Маэдросу, что я благодарю его и принимаю приглашение.

— Тогда я принесу тебе праздничные одежды, госпожа. Ты сможешь выбрать то, что тебе по вкусу.

Айлинон поклонилась и вышла, привычно держа руку у пояса, на эфесе короткого меча.

~ ~ ~

Платьев было столько, что её ложе почти скрылось под ворохом разноцветного льна, тонкой шерсти и шёлка. Лютиэн встряхивала и расправляла наряды один за другим: спокойный серый, ласкающий взгляд мягким перламутровым мерцанием. Её любимый синий — глубокий и ясный, как весеннее небо. Королевский тёмно-зелёный — цвет родных дориатских лесов, цвет дома, любви и защиты. Радостный солнечно-жёлтый. Загадочный чёрный, искрящийся от драгоценного шитья...

Любой из этих нарядов был бы ей к лицу, пожелай она блеснуть перед лордами красотой и изяществом. Но Лютиэн искала нечто другое и перебирала платья, пока в пёстрой груде тканей не промелькнул чистый белый цвет.

Это было платье из тонкого льна, прямого покроя, с короткими треугольными рукавами, свободно расходящимися от плеч к локтям. Неглубокий вырез едва открывал ключицы, а сзади опускался на ладонь ниже шеи. Подол доставал почти до пят — платье шилось на нолдорскую девушку, а Лютиэн была пониже ростом.

— Я могу подшить его на твою мерку, госпожа, — предложила Айлинон.

— Не стоит, — ответила Лютиэн. В Дориате она носила платья не длиннее, чем до середины голени, чтобы не стесняли движений и не мешали танцевать, — но сегодня она танцевать не собиралась.

— Вот украшения к нему, — Айлинон вынула из ларца и разложила на столе трёхрядное ожерелье из жемчуга и лунного опала, золотые браслеты и застёжки на рукава, золотой венец с опаловыми цветами. Последним на свет явился пояс из чеканных золотых пластин, соединённых цепочками.

Принцесса едва взглянула на драгоценности.

— Благодарю, но мне ничего из этого не нужно. У тебя найдётся обычный белый пояс?

Впервые на строгом лице нолдэ мелькнуло что-то вроде растерянности.

— Но, госпожа, без украшений этот наряд не будет праздничным.

— Мне нечего праздновать, Айлинон. Но я пойду на этот пир.

...Сыновья Феанора встали, приветствуя знатную гостью, когда она вошла в пиршественный зал в сопровождении молчаливой Айлинон, неотступно, словно тень, скользящей за спиной. При виде вызывающе простого одеяния Лютиэн на лице Маглора отразилось удивление. Куруфин слегка поморщился, Карантир нахмурился, и даже у бесстрастного Маэдроса дрогнули каменные брови. Высоко подняв голову, принцесса прошла по залу между пирующими, и их изумлённые взгляды скрещивались вокруг неё, словно острые мечи.

Она вполне понимала, что делает, выбирая себе это платье. И как это будет выглядеть в глазах собравшихся здесь феанорингов, одетых, несмотря на тяжёлые будни замка, в свои лучшие одежды. Какой она предстанет перед лицом четырёх принцев, гордых и величественных в своих парчовых и меховых нарядах, в серебряных с чернью венцах, в драгоценных наборных поясах...

Надень она предложенные украшения — и вступила бы в этот зал как госпожа, как дочь короля и наречённая принца. И блистала бы рядом с лордами, равная среди равных.

А белая одежда без вышивки и украшений во всех эльфийских землях считалась знаком траура. Среди нарядных одежд остальных гостей эта скорбная белизна резала глаза — так режет слух молчание оборванной струны. И рядом с сыновьями Феанора, ни один из которых не пренебрёг богатым платьем и драгоценным убором ради потерянного брата, Лютиэн, одетая в простой лён, казалась призраком Ниэнны, вышедшей из Чертогов, чтобы оплакать того, о ком забыли на этом пиру.

Склонив голову в ответ на приветствие Маэдроса, она прошла на возвышение, где восседали лорды, и опустилась на отведённое ей место, по правую руку от Маглора. Оглушённое молчание, сковавшее зал при её появлении, понемногу растаяло, и над столами снова потёк ровный гул голосов.

Празднование Срединных дней относилось к древнейшим обычаям квэнди. Ещё на берегах Куивиэнэн Перворождённые научились измерять продолжительность года по движению созвездий и стали отмечать начало года — время пробуждения первых ростков, и середину — время увядания. С восходом Анар исчисление времени поменялось, теперь месяцы и времена года отсчитывались по количеству солнечных суток. Но старые праздники, общие для синдар и нолдор, остались — и три дня, приходящиеся по новому календарю между йаваннет и нарбелет, по-прежнему считались временем пиров и песен.

Конечно, пир в суровом Химринге, живущем от осады до осады, не мог сравниться по богатству и пышности с королевскими пирами в Менегроте. Война не пощадила ни плодородных полей Таргелиона, ни обильных дичью лесов Эстолада, а Маэдрос был не из тех правителей, что ради роскоши отнимают кусок у своих поддданных. И всё же праздник есть праздник — хоть столы и не ломились под тяжестью еды, но её было довольно, чтобы никто не ушёл голодным, и даже самые простые кушанья были приготовлены на славу.

Маглор сам наполнил кубок Лютиэн сладким золотистым вином, нарезал хлеб, ещё дышащий печным теплом, и жареную оленину, пододвинул чашу с густой подливой. Что крылось за этой обходительностью — простое участие, желание сделать короткие минуты свободы как можно более приятными для гостьи-пленницы? Или всё та же неумолимая забота, по причине которой двери её покоев запирали теперь на ключ?

Звенели чаши, соприкасаясь серебряными боками, голоса и смех сливались в общий шум, и поверх этого шума, ещё не требуя внимания к себе, а лишь оттеняя беседу, плыла медленная музыка. Двое арфистов, флейтист и девушка с лютней, сидя чуть в стороне, играли какую-то длинную балладу. Лютиэн прислушалась: музыка была незнакомой, и играли здесь не так, как было принято в Дориате. Когда несколько музыкантов-синдар исполняли одну песню сообща, то все вели одну и ту же мелодию, и каждый украшал её на свой лад, насколько хватало выдумки и возможностей инструмента. Здесь же общей мелодии как будто и не было — арфы вели перекличку, словно спрашивая и отвечая, и голоса их порой накладывались, как круги на воде, пересекаясь, но не вторя друг другу. А лютня выплетала своё кружево, и только флейта, проходя сквозь этот сложный хор, как игла, нанизывала на себя рассыпанные созвучия, связывая их в единый напев...

Заслушавшись, Лютиэн не заметила, как понемногу смолкли разговоры. Музыканты доиграли балладу до конца, и в зале стало тихо — все чего-то ждали. Чего — она поняла, когда Маглор поднялся с места, вышел на середину зала и взял из рук музыканта поданную с поклоном арфу.

Лютиэн слышала от Финрода и Аэгнора немало похвал лучшему менестрелю Амана. Но все их рассказы не могли подготовить её к тому, что она ощутила, когда Маглор ударил по струнам и запел.

Она не знала квэнья, но сейчас это не имело никакого значения. Искусный менестрель сплетает песню так, что слово и мысль текут в неразрывном единозвучии с мелодией, и всё, о чём в ней поётся, проносится перед глазами окружающих, как череда видений или воспоминаний. И чем выше мастерство певца, тем ярче и живее образы, которыми он делится со слушателями, — а мастерством, как и красотой голоса, Маглор превосходил всех известных Лютиэн певцов, кроме, может быть, Даэрона.

И она увидела наяву то, чего не было в рассказах детей Финарфина — тёмное стылое небо и море, на которое наползала мгла с холодных берегов; слышала плеск волн о белые борта и плач ветра в снастях кораблей, уходящих к пустому горизонту. Она чувствовала на губах соль и горечь брызг, летящих в лицо из-под лебединоголового форштевня, и слёзы безутешной Уинен обжигали холодом её щёки. А потом, накладываясь на это видение, из морской дали проступило другое: берег, озарённый пожаром, ветер, раздувающий огненные паруса, — и едкий дым туманил глаза, и летели искры от рушащихся в пламени мачт... И сверкал поднятый к небу меч, указывая на север, в самое сердце тьмы, окутавшей Забытые Земли.

Укрепите свои сердца, говорила песня. Не тешьте себя надеждой на лучший исход, не ищите дороги назад, к утраченному блаженству. Нет возврата изгнанникам, нет оправдания приговорённым — тяжёл груз проклятия и глубоки воды Моря, поглотившие пепел сожжённых кораблей. Лишь память о нас просияет в веках, лишь горькая и грозная слава будет нам воздаянием за доблесть. Не ждите иной награды, но песни наши храните...

И долгим было молчание, наполнившее зал, когда затих последний трепет серебряных струн; долгим — но просветлённым, как лицо усталого воина после глотка свежей воды. Пусть горят скрытые под доспехами раны, но ещё зорки глаза, ещё держат ноги, и в руках достанет силы, чтобы снова поднять меч. Тот не стоит доброго слова, кто бьётся не до конца.

Держа арфу на сгибе локтя, Маглор другой рукой взял кубок, поднял его, глядя в глаза Лютиэн, и слегка поклонился принцессе перед тем, как выпить.

Это ей была предназначена песня прославленного менестреля. Ей, бросившей в лицо нолдорским принцам траур, надетый по их брату. Ей, невольной виновнице падения Келегорма, подтолкнувшей его к самому страшному для Феанорингов преступлению — отречению от Клятвы. И ради неё Маглор распахнул завесу памяти, показав, чем и как была оплачена эта Клятва. Пути назад нет. Они уже слишком многим пожертвовали, слишком много растоптанных жизней и судеб бросили к подножию этого столпа, чтобы теперь отступиться.